Стихи Аллы Гольцевой                  


                 П а м я т и     О р ф е я  

                Муслиму Магометовичу Магомаеву


Впервые не за автографом
Поклонников очередь длинная.
Губы навеки сомкнуты.
И опустела Гостиная.
Холод  тоски и отчаянья.
Застыли слова сокровенные.
Лица в немой печали,
Наполнена скорбью Вселенная.


                               А он, уходя, закрыть не успел
                               Заветной Гостиной дверь.
                               Он пел, словно жил, а жил, словно пел -
                               Ты песне его поверь!
                               Лишь ей до конца он верность хранил,
                                Любовью её  храним!
                                Он жил, словно пел, а пел, словно жил  
                                Великий Орфей - Муслим!


Длинны, словно годы, мгновения,
И жизнь на земле продолжается.
Другие грядут поколения,
Но песня его не кончается!
Голос Орфея неистовый
Снова волнует и радует.
Слёзы Вселенной чистые
На землю дождями падают...

Детство и юность

Муслим Магомаев родился 17 августа 1942 года в Баку. Его отец — Магомет Магомаев, театральный художник, погиб на фронте за девять дней до Победы, мать — Айшет Магомаева (сценический псевдоним — Кинжалова), драматическая актриса, сталинская стипендиатка. Дед по отцу — (Абдул-)Муслим Магомаев, азербайджанский композитор, чьё имя носит Азербайджанская государственная филармония, является одним из основоположников азербайджанской классической музыки. О происхождении матери Муслим Магомаев писал, что она родилась в Майкопе, её отец по национальности был турком, а мать наполовину адыгейкой, наполовину русской[3]. Про происхождение отца он говорил, что мать его была татаркой, а кем по происхождению были предки по его отцу, неизвестно[3][4]. Сам Муслим Магомаев всегда считал себя азербайджанцем[4][5], а про гражданскую принадлежность говорил: «Азербайджан — мой отец, Россия — моя мать»[5].

Мать, лишившись мужа, выбрала театральную карьеру, уехав в Вышний Волочёк, а сына оставила на воспитание дяде Джамалу Муслимовичу Магомаеву. Муслим учился в музыкальной школе при Бакинской консерватории по классу фортепиано и композиции. Талантливого ученика приметил профессор Бакинской консерватории виолончелист В. Ц. Аншелевич, который стал давать ему уроки. Аншелевич не ставил голос, а показывал, как его филировать. Опыт, приобретённый на занятиях с профессором-виолончелистом, потом пришёлся кстати, когда Магомаев начал работать над партией Фигаро в «Севильском цирюльнике»[6].

Так как в школе не было вокального отделения, Муслим в 1956-м был принят в Бакинское музыкальное училище имени Асафа Зейналлы, учился у преподавателя Александра Акимовича Милованова и его многолетнего концертмейстера Тамары Исидоровны Кретинген (до 1960-го).

Первое его выступление состоялось в Баку, в Доме культуры бакинских моряков, куда пятнадцатилетний Муслим Магомаев пошёл втайне от семьи. В семье были против раннего выступления Муслима из-за риска потерять голос. Однако сам Муслим решил, что его голос уже сформировался, и потеря голоса ему не грозит.

Бакинскую консерваторию закончил по классу пения Шовкет Мамедовой только в 1968 году.
Международное признание

Всесоюзная известность пришла после его выступления в Кремлёвском дворце съездов на заключительном концерте фестиваля азербайджанского искусства в 1962 году.

Первый сольный концерт Муслима Магомаева состоялся 10 ноября 1963 года в Концертном зале им. П. И. Чайковского.

В 1963 году Магомаев становится солистом Азербайджанского театра оперы и балета им. Ахундова, продолжает выступать на концертной эстраде.

В 1964—1965 годах он стажировался в миланском театре «Ла Скала»

в 1960-е годы выступает в крупнейших городах Советского Союза в спектаклях «Тоска» и «Севильский цирюльник» (среди партнёров — Мария Биешу). Предложение перейти в труппу Большого театра не принял, не желая ограничивать себя рамками оперных спектаклей.

В 1966 и 1969 годах с большим успехом прошли гастроли Муслима Магомаева в знаменитом театре «Олимпия» в Париже. Директор «Олимпии» Брюно Кокатрикс предложил Магомаеву контракт на год, обещая сделать из него звезду международного масштаба. Певец всерьёз рассматривал такую возможность, но отказало Министерство культуры СССР, мотивировав это тем, что Магомаев должен выступать на правительственных концертах.[5]
Марка с изображением Магомаева

В конце 1960-х, узнав, что Ростовская филармония испытывала финансовые трудности, и у ансамбля донских казаков не было приличных костюмов для намечавшихся гастролей в Москве, Магомаев согласился помочь, выступив на переполненном местном стадионе, вмещавшем 45 тысяч человек. Планировалось, что Магомаев выступит только в одном отделении, однако он провёл на сцене более двух часов. За это выступление ему заплатили 606 рублей, вместо 202 рублей, которые тогда были положены по закону за выступление в одном отделении. Администраторы заверили его, что такая ставка вполне законна, и одобрена Министерством культуры, однако это оказалось не так. Выступление в Ростове-на-Дону стало поводом для возбуждения уголовного дела по линии ОБХСС.[7]

Когда об этом сообщили выступавшему в парижской Олимпии Магомаеву, то эмигрантские круги предложили ему остаться, однако Магомаев предпочёл вернуться в СССР, так как не представлял себе жизни вдали от Родины и понимал, что эмиграция может поставить в тяжелое положение его родственников в СССР.

Хотя разбирательство и не выявило никакой вины Магомаева, который расписался за полученные деньги в официальной ведомости, тем не менее Министерство культуры СССР запретило Магомаеву выступать с гастролями за пределами Азербайджана. Использовав свободное время, Магомаев сдал все экзамены и закончил бакинскую консерваторию. Опала Магомаева закончилась после того, как председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов лично позвонил Екатерине Фурцевой и потребовал обеспечить выступление Магомаева на концерте по случаю юбилея КГБ, заявив, что по линии КГБ у Магомаева всё чисто.[5]

В 1969 году на фестивале в Сопоте Магомаев получает I премию, а в Каннах — «Золотую пластинку»[2].

В 1973 г. в возрасте 31 год ему было присвоено звание Народный артист СССР, последовавшее за званием Народного артиста Азербайджанской ССР. Он стал самым молодым в истории Народным артистом СССР[8]. С 1975 по 1989 годы Магомаев был художественным руководителем созданного им Азербайджанского государственного эстрадно-симфонического оркестра, с которым много гастролировал по СССР.

В 1960-е и 1970-е популярность Магомаева в СССР была безграничной: многотысячные стадионы, бесконечные гастроли по всему Советскому Союзу, частые выступления на телевидении. Пластинки с его песнями выходили огромными тиражами. По сей день он остаётся кумиром для многих поколений людей на постсоветском пространстве.

В концертном репертуаре Магомаева было более 600 произведений (русские романсы, эстрадные и неаполитанские песни); он снялся в фильмах: «Низами», «Поёт Муслим Магомаев» и «Москва в нотах». Муслим Магомаев автор более 20 песен, музыки к фильмам и театральным спектаклям. Он также был автором и ведущим цикла телепередач о жизни и творчестве звёзд мировой оперной и эстрадной сцены, в том числе — американского певца Марио Ланца; написал книгу об этом певце.

В 1997 г. в честь Магомаева именем 4980 Magomaev была названа одна из малых планет Солнечной системы, известная астрономам под кодом 1974 SP1.[9]

В 1998 году Муслим Магомаев принял решение остановить творческую деятельность. Последние годы жизни он прожил в Москве, отказываясь от концертных выступлений. Занимался живописью, вёл переписку со своими поклонниками через свой персональный веб-сайт в Интернете. По поводу прекращения выступлений Муслим Магомаев говорил: «Каждому голосу, каждому таланту Бог определил определённое время, и перешагивать его не нужно», хотя с голосом проблем не было никогда,[10] несмотря на то, что Муслим Магомаев курил всю свою взрослую жизнь. Был личным другом Гейдара Алиева. Входил в руководство Всероссийского азербайджанского конгресса.[11]

Одной из последних песен Муслима Магомаева стала песня «Прощай, Баку» на стихи Сергея Есенина, записанная в марте 2007 года.
Уход из жизни

Муслим Магомаев умер 25 октября 2008 года в возрасте 66 лет от ишемической болезни сердца, на руках у своей супруги Тамары Синявской. Соболезнования по поводу кончины подлинно великого артиста высказали государственные деятели России, Азербайджана, Украины, Белоруссии. Своё соболезнование выразили и многие известные деятели культуры и искусства, которые близко знали Муслима Магомаева и работали вместе с ним. 28 октября 2008 года в Москве, в Концертном зале имени Чайковского, а 29 октября 2008 года в Азербайджанской государственной филармонии им. Муслима Магомаева (старшего) в Баку прошли церемонии прощания с певцом.[10][12][13] В тот же день он был похоронен на Аллее почётного захоронения в Баку рядом со своим дедом. Проститься с Магомаевым пришли тысячи людей. Гроб с телом покойного вынесли под звуки написанной и исполненной им песни «Азербайджан». В траурной процессии принимали участие президент страны Ильхам Алиев, вдова певца Тамара Синявская и дочь Марина, прилетевшая из США[14][15].
Увековечение памяти

22 октября 2009 года состоялось открытие памятника Муслиму Магомаеву на его могиле в Аллее почётного захоронения в Баку. Автор памятника — народный художник Азербайджана, ректор Азербайджанской Государственной Академии Художеств Омар Эльдаров. Памятник выполнен во весь рост, а белый мрамор для него был доставлен в Баку с Урала[16].

14 августа президент Азербайджана Ильхам Алиев подписал распоряжение «об увековечении памяти Муслима Магомаева». Согласно распоряжению, на доме, где проживал певец, 6 июля 2011 года установлена мемориальная доска, а одна из школ столицы названа именем Муслима Магомаева.[17].
Открытие памятника М. Магомаеву в Москве 15 сентября 2011 г.

Комиссия Мосгордумы по монументальному искусству приняла решение об установке памятника Муслиму Магомаеву в сквере по Леонтьевскому переулку, напротив здания посольства Азербайджана в Москве. Памятник должен был быть установлен за счёт ЗАО «Крокус-Интернешнл» с последующей передачей в дар городу[18]. 3 февраля 2010 года в Москве состоялась торжественная церемония открытия закладного камня на месте будущего памятника[19][20]. Авторы памятника скульптор Александр Рукавишников и архитектор Игорь Вознесенский[21]. 15 сентября 2011 года памятник М. Магомаеву был торжественно открыт[22].

В октябре 2010 года в Москве прошёл первый Международный конкурс вокалистов имени Муслима Магомаева[23].

25 октября 2009 года был открыт концертный зал имени Муслима Магомаева в Крокус Сити.
Семья

Был женат на Тамаре Ильиничне Синявской, певице, народной артистке СССР. От первого брака с Офелией (1960), который распался через год, у Магомаева есть дочь — Марина. В настоящее время Марина живёт в США вместе с семьёй — мужем Александром Козловским и сыном Алленом.






Голос Магомаева — яркий, звучный баритон. Талант и профессионализм Магомаева позволили ему шагнуть далеко за пределы обычного баритонового репертуара. Так, например, при исполнении русской народной песни «Вдоль по Питерской» («коронного» номера Ф. И. Шаляпина) голос Магомаева звучит как бас-баритон. Магомаев спел куплеты Мефистофеля из оперы Ш. Гуно «Фауст» (предназначенные для баса) и артистично воссоздал этот образ на сцене. В неаполитанских песнях «Вернись в Сорренто», «Скажите, девушки», «Гранада» и др. голос Магомаева имитирует теноровую технику пения. Магомаев был талантливым пародистом-звукоимитатором, в частности, он записал вокальные партии Трубадура, Сыщика и Атаманши в радиопьесе Ю. Энтина и В. Ливанова «По следам бременских музыкантов».

Васильев Павел Николаевич (23.12.1909[5.01.1910]—16.07.1937), поэт.

Родился в г. Зайсан Семипалатинской обл. в семье школьного учителя. Дед был выходцем из сибирского линейного казачества. В 1926 окончил школу второй ступени. Первые стихи были написаны еще в школьные годы. «Записывать и писать сказки Павел начал еще с 3 класса, объединяя их общим названием “Сказки чернильного деда забавные…”», — вспоминала одноклассница поэта. Тяга к поэтическому творчеству пробудилась у начинающего поэта под влиянием сказок и песен деда Корнилы Ильича. Первые поэтические опыты были также навеяны чтением книг.

По окончании школы Васильев оставляет родной дом и отправляется на Д. Восток. Во Владивостоке он знакомится с бывшими друзьями С. Есенина — Р. Ивневым и Л. Повицким, которые высоко оценили его стихи, в которых уже явственно пробивалась есенинская интонация.

Первая публикация состоялась во Владивостокской газете «Красный молодняк» 6 нояб. 1926. В июле 1927 Васильев переехал в Москву, где поступил на рабфак и продолжал упорно работать над стихами, часть которых воплотила впечатления павлодарского детства.

Летом 1928 начинаются новые скитания Васильева по Сибири и Д. Востоку. На его пути сменяли друг друга Омск, Новосибирск, Томск, Павлодар… В течение 1928 стихи продолжают публиковаться на страницах «Сибирских огней» и газеты «Советская Сибирь», а также в газетах Читы, Иркутска, Сретенска, Хабаровска… В результате крайне нездоровой обстановки, созданной в Новосибирске местными рапповцами, писатели-«сибиряки», обвиняемые, в частности, в «антисемитизме», стали покидать город.

До осени 1929 длились скитания и работа на золотых приисках в Селемдже, на кораблях торгового флота. Впечатления об увиденном и пережитом отразились в серии очерков, позднее объединенных в книги «В золотой разведке» и «Люди в тайге», вышедших в Москве в 1931.

В стихах Васильева преображение и пробуждение бескрайних, дышащих покоем просторов Передней Азии предстает перед глазами читателя как новый цивилизованный слом в эпоху великого переселения народов. «Замолкни и вслушайся в топот табунный, — // По стертым дорогам, по травам сырым // В разорванных шкурах бездомные гунны // Степной саранчой пролетали на Рим!.. // Тяжелое солнце в огне и туманах, // Поднявшийся ветер упрям и суров. // Полыни горьки, как тоска полонянок, // Как песня аулов, как крик беркутов» («Киргизия»). И герои-покорители и созидатели нового мира кажутся иногда пришельцами из иных миров, вечными пилигримами, чьими костями будут устланы первобытные степи, за преображение которых никто не потребует свою долю славы: «Ломило кости. Бред гудел. И вот // Вдруг небо, повернувшись тяжело, // Обрушивалось. И кричали мы // В больших ладонях светлого озноба… // А по аулам слух летел, что мы // Мертвы давно, что будто вместо нас // Достраивают призраки дорогу… // Простоволосые, посторонились мы, // Чтоб первым въехал мертвый бригадир // В березовые улицы предместья, // Шагнув через победу, зубы сжав…» («Путь на Семиге»).

Поэма «Песнь о гибели казачьего войска» (1930) — единственная из поэм Васильева, полностью лишенная изобразительного ряда. Она вся построена на голосовой и песенной перекличке, причем поэт щедро использовал в ней слышанные с детства казачьи песни. В центре поэмы — казаки атамана Б. А. Анненкова, сложившие свои головы в Прииртышье. Вольно или невольно — Васильев напророчил в ней и свой собственный конец. «Синь солончак и звездою разбит. // Ветер в пустую костяшку свистит. // Дыры глазниц проколола трава, // Белая кость, а была голова… // Он, поди, тоже цигарку крутил, // Он, поди, гоголем тоже ходил… // И, как другие, умела она // Сладко шуметь от любви и вина…»

В марте 1932 Васильев был арестован по «делу сибирских писателей». По этому же делу были привлечены его новосибирские друзья, объединившиеся в Москве вокруг журнала «Красная новь» — Н. Анов, Е. Забелин, Л. Мартынов, С. Марков и Л. Черноморцев. Писателей обвиняли в «писании контрреволюционных стихов», «воспевании адмирала Колчака», а также в «фашизме», «шовинизме» и «антисемитизме».

1 июня 1932 Васильев был освобожден из-под стражи «в результате полного сознания». «Песнь о гибели казачьего войска» была изъята из большей части тиража «Нового мира», а также на стадии верстки было остановлено издание сборника стихотворений «Путь на Семиге».

На протяжении 1932—33 Васильев работал над поэмой «Соляной бунт», которую он сам охарактеризовал как «произведение на национальную тему», сюжетом которой стал поход казачьей вольницы, усмирявшей «киргизов» (казахов) на соляных озерах. Живописность, богатейшая образность и трагический пафос «усмирения» в этой поэме заставляют вспомнить античных авторов и великое «Слово о полку Игореве». Как и в древнерусском памятнике, в «Соляном бунте» природа пророчит недоброе с самого начала похода не только для «киргизов», но и для казаков. В поэме сталкиваются 2 слепые силы, сталкиваются велением исторической неизбежности и надмирного рока, а кровавые сцены «усмирения», казни Григория Босого, зарубившего одного из атаманов, и убоя быка покрываются песней, которая поднимается над собственной судьбой обреченных на гибель героев. Частушка сменяется плачем, а плач — любовной песней, ибо без песни в этом страшном и прекрасном мире невозможно было бы жить.

«Соляной бунт» был издан отдельным изданием в 1934 (единственная прижизненная книга Васильева). К этому времени он обрел прочные дружеские связи с «новокрестьянскими» поэтами — Н. Клюевым, С. Клычковым и их молодыми друзьями и учениками — И. Приблудным и В. Наседкиным. С. Клычкову Васильев посвятил поэму «Лето», в которой выписал тонкий образ своего друга. «Послушай, синеглазый, — тихо // Ты прошепчи, пропой во мглу // Про то монашье злое лихо, // Что пригорюнилось в углу». Это последнее произведение поэта, на котором явственно лежит отпечаток есенинской поэзии. «Я думаю: зачем жилье мы любим украшать цветами? // Не для того ль, чтоб средь зимы // Глазами злыми, пригорюнясь, // В цветах угадывали мы // Утраченную нами юность?»

К 1933—34 относится работа Васильева над поэмами «Синицын и Ко» о становлении капитализма в Сибири в н. века и «Кулаки» на животрепещущую тему коллективизации и классовой борьбы в деревне. Трагедии высылки «кулаков» и убийства «подкулачниками» сельской учительницы имеют равные права в этом произведении, но самое главное остается в подтексте, в неясном намеке, который внушает гораздо большую тревогу о происходящем, чем все живописные картины «классовой борьбы», ибо речь идет о том будущем, которое не сулит ничего доброго ни кулакам, ни колхозникам, ибо рушится навсегда прежняя «консервативная жизнь» и впереди ощущаются лишь ее дымящиеся руины, а очертаний новой жизни никто не может себе вообразить.

В 1934 опубликована статья М. Горького «О литературных забавах», в которой по адресу Васильева было сказано, что «расстояние от [*цензура*]ганства до фашизма короче воробьиного носа». Эта статья положила начало массированной клеветнической кампании, организованной еврейскими литераторами.

С янв. 1935 Васильев был исключен из Союза писателей, а в мае стал жертвой провокации, учиненной А. Безыменским, Д. Алтаузеном, Голодным, А. Сурковым и др. «пролетарскими» поэтами. После драки с Алтаузеном он был предан суду и отправлен сначала в исправительно-трудовую колонию под Электросталью, а потом в рязанскую тюрьму. Весной 1936 он был ненадолго освобожден, а менее чем через год снова арестован и летом 1937 расстрелян.

В 1956 Васильев был реабилитирован «за отсутствием состава преступления», а через год вышла его первая посмертная книга избранных стихотворений.

* * *
Всё так же мирен листьев тихий шум,
И так же вечер голубой беспечен,
Но я сегодня полон новых дум,
Да, новых дум я полон в этот вечер.

И в сумраке слова мои звенят —
К покою мне уж не вернуться скоро.
И окровавленным упал закат
В цветном дыму вечернего простора.

Моя Республика, любимая страна,
Раскинутая у закатов,
Всего себя тебе отдам сполна,
Всего себя, ни капельки не спрятав.

Пусть жизнь глядит холодною порой,
Пусть жизнь глядит порой такою злою,
Огонь во мне, затепленный тобой,
Не затушу и от людей не скрою.

И не пройду я отвернувшись, нет,
Вот этих лет волнующихся — мимо.
Мне электрический веселый свет
Любезнее очей любимой.

Я не хочу и не могу молчать,
Я не хочу остаться постояльцем,
Когда к Республике протягивают пальцы,
Чтоб их на горле повернее сжать.

Республика, я одного прошу:
Пусти меня в ряды простым солдатом.
...Замолк деревьев переливный шум,
Утих разлив багряного заката.

Но нет вокруг спокойствия и сна.
Угрюмо небо надо мной темнеет,
Всё настороженнее тишина,
И цепи туч очерчены яснее.

(1927)
  
  

КОНЬ
Топтал павлодарские травы недаром,
От Гробны до Тыса ходил по базарам.

Играл на обман средь приезжих людей
За полные горсти кудлатых трефей.

И поднимали кругом карусели
Веселые ситцевые метели.

Пришли табуны по сожженным степям,
Я в зубы смотрел приведенным коням.

Залетное счастье настигло меня —
Я выбрал себе на базаре коня.

В дорогах моих на таком не пропасть —
Чиста вороная, атласная масть.

Горячая пена на бедрах остыла,
Под тонкою кожей — тяжелые жилы.

Взглянул я в глаза — высоки и остры,
Навстречу рванулись степные костры.

Папаху о землю! Любуйся да стой!
Не грива, а коршун на шее крутой.

Неделю с хозяином пили и ели,
Шумели цветных каруселей метели.

Прощай же, хозяин! Навстречу нахлынет
Поднявшейся горечью ветер полыни.

Навстречу нахлынут по гривам песков
Горячие вьюги побед и боев.

От Гробны до Тыса по логам и склонам
Распахнут закат полотнищем червонным.

Над Первой над Конной издалека
На нас лебедями летят облака.

(1930)
  
  

* * *
Когда-нибудь сощуришь глаз,
Наполненный теплынью ясной,
Меня увидишь без прикрас,
Не испугавшись в этот раз
Моей угрозы неопасной.
Оправишь волосы, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот.
Припомнит пусть твоя ладонь,
Как по лицу меня ласкала.
Да, я придумывал огонь,
Когда его кругом так мало.
Мы, рукотворцы тьмы, огня,
Тоски угадываем зрелость.
Свидетельствую — ты меня
Опутала, как мне хотелось.
Опутала, как вьюн в цвету
Опутывает тело дуба.
Вот почему, должно быть, чту
И голос твой, и простоту,
И чуть задумчивые губы.
И тот огонь случайный чту,
Когда его кругом так мало,
И не хочу, чтоб, вьюн в цвету,
Ты на груди моей завяла.
Всё утечет, пройдет, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот,
Но ты припомнишь меж другими
Меня, как птичий перелёт.

1932
  
  

* * *
Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,
Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье,
Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями как розы,
И быков, у которых вздыхают острые рёбра.

Веки тяжелые каменных женщин не дают мне покоя,
Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы и ничего не расскажут,
Дай мне больше недуга этого, жизнь, — я не хочу утоленья,
Жажды мне дай и уменья в искусной этой работе.

Вот я вижу, лежит молодая, в длинных одеждах, опершись о локоть, —
Ваятель теплого, ясного сна вкруг неё пол-аршина оставил,
Мальчик над ней наклоняется, чуть улыбаясь, крылатый...
Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко — каменных женщин.

Июнь 1932
  
  

* * *
У тебя ль глазищи сини,
Шитый пояс и серьга,
Для тебя ль, лесной княгини,
Даже жизнь не дорога?
У тебя ли под окошком
Морок синь и розов снег,
У тебя ли по дорожкам
Горевым искать ночлег?
Но ветра не постояльцы,
Ночь глядит в окно к тебе,
И в четыре свищет пальца
Лысый черт в печной трубе.
И не здесь ли, без обмана,
При огне, в тиши, в глуши,
Спиртоносы-гулеваны
Делят ночью барыши?
Меньше, чем на нитке бусин,
По любви пролито слез.
Пей из чашки мед Марусин,
Коль башку от пуль унес.
Пей, табашный, хмель из чарок —
Не товар, а есть цена.
Принеси ты ей в подарок
Башмачки из Харбина.
Принеси, когда таков ты,
Шелк, что снился ей во сне,
Чтоб она носила кофты
Синевой под цвет весне.
Рупь так рупь, чтоб падал звунок
И крутился в честь так в честь,
Берегись ее, совенок,
У нее волчата есть!
У нее в малине губы,
А глаза темны, темны,
Тяжелы собачьи шубы,
Вместо серег две луны.
Не к тебе ль, моя награда,
Горюны, ни дать ни взять,
Парни из погранотряда
Заезжают ночевать?
То ли правда, то ль прибаска —
Приезжают, напролет
Целу ночь по дому пляска
На кривых ногах идет.
Как тебя такой прославишь?
Виноваты мы кругом:
Одного себе оставишь
И забудешь о другом.
До пяты распустишь косы
И вперишь глаза во тьму,
И далекие покосы
Вдруг припомнятся ему.
И когда к губам губами
Ты прильнешь, смеясь, губя,
Он любыми именами
Назовет в ответ тебя.

1932
  
  

* * *
Какой ты стала позабытой, строгой
И позабывшей обо мне навек.
Не смейся же! И рук моих не трогай!
Не шли мне взглядов длинных из-под век.
Не шли вестей! Неужто ты иная?
Я знаю всю, я проклял всю тебя.
Далёкая, проклятая, родная,
Люби меня хотя бы не любя!

1932
  
  

* * *
Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую ее.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твое!

Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, —
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос ее падали гребни и снег.

В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зеленую темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.

И когда я душил ее руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: “А я?”
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя

Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько ее не любя.

1932
  
  

* * *
Я сегодня спокоен, ты меня не тревожь,
Лёгким, весёлым шагом ходит по саду дождь,
Он обрывает листья в горницах сентября.
Ветер за синим морем, и далеко заря.
Надо забыть о том, что нам с тобой тяжело,
Надо услышать птичье вздрогнувшее крыло,
Надо зари дождаться, ночь одну переждать,
Фет ещё не проснулся, не пробудилась мать.
Лёгким, весёлым шагом ходит по саду дождь,
Утренняя по телу перебегает дрожь,
Утренняя прохлада плещется у ресниц,
Вот оно утро — шёпот сердца и стоны птиц.

1932
  
  

ЛЮБИМОЙ
              Елене

Слава богу,
Я пока собственность имею:
Квартиру, ботинки,
Горсть табака.
Я пока владею
Рукою твоею,
Любовью твоей
Владею пока.
И пускай попробует
Покуситься
На тебя
Мой недруг, друг
Иль сосед, —
Легче ему выкрасть
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!
Ты — мое имущество,
Мое поместье,
Здесь я рассадил
Свои тополя.
Крепче всех затворов
И жестче жести
Кровью обозначено:
“Она — моя”.
Жизнь моя виною,
Сердце виною,
В нем пока ведется
Всё, как раньше велось,
И пускай попробуют
Идти войною
На светлую тень
Твоих волос!
Я еще нигде
Никому не говорил,
Что расстаюсь
С проклятым правом
Пить одному
Из последних сил
Губ твоих
Беспамятство
И отраву.
Спи, я рядом,
Собственная, живая,
Даже во сне мне
Не прекословь.
Собственности крылом
Тебя прикрывая,
Я оберегаю нашу любовь.
А завтра,
Когда рассвет в награду
Даст огня
И еще огня,
Мы встанем,
Скованные, грешные,
Рядом —
И пусть он сожжет
Тебя
И сожжет меня.

1932
  
  

ПЕСНЯ
В черном небе волчья проседь,
И пошел буран в бега,
Будто кто с размаху косит
И в стога гребет снега.

На косых путях мороза
Ни огней, ни дыму нет,
Только там, где шла береза,
Остывает тонкий след.

Шла береза льда напиться,
Гнула белое плечо.
У тебя ж огонь еще:
В темном золоте светлица,
Синий свет в сенях толпится,
Дышат шубы горячо.

Отвори пошире двери,
Синий свет впусти к себе,
Чтобы он павлиньи перья
Расстелил по всей избе,

Чтобы был тот свет угарен,
Чтоб в окно, скуласт и смел,
В иглах сосен вместо стрел,
Волчий месяц, как татарин,
Губы вытянув, смотрел.

Сквозь казацкое ненастье
Я брожу в твоих местах.
Почему постель в цветах,
Белый лебедь в головах?
Почему ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?

Неужель пропащей ночью
Ждешь, что снова у ворот
Потихоньку захохочут
Бубенцы и конь заржет?

Ты свои глаза открой-ка —
Друга видишь неужель?
Заворачивает тройки
От твоих ворот метель.

Ты спознай, что твой соколик
Сбился где-нибудь в пути.
Не ему во тьме собольей
Губы теплые найти!

Не ему по вехам старым
Отыскать заветный путь,
В хуторах под Павлодаром
Колдовским дышать угаром
И в твоих глазах тонуть!

(1932)
  
  

ТРОЙКА
Вновь на снегах, от бурь покатых,
В колючих бусах из репья,
Ты на ногах своих лохматых
Переступаешь вдаль, храпя,
И кажешь морды в пенных розах, —
Кто смог, сбираясь в дальний путь,
К саням — на тесаных березах
Такую силу притянуть?
Но даже стрекот сбруй сорочий
Закован в обруч ледяной.
Ты медлишь, вдаль вперяя очи,
Дыша соломой и слюной.
И коренник, как баня, дышит,
Щекою к поводам припав,
Он ухом водит, будто слышит,
Как рядом в горне бьют хозяв;
Стальными блещет каблуками
И белозубый скалит рот,
И харя с красными белками,
Цыганская, от злобы ржет.
В его глазах костры косые,
В нем зверья стать и зверья прыть,
К такому можно пол-России
Тачанкой гиблой прицепить!
И пристяжные! Отступая,
Одна стоит на месте вскачь,
Другая, рыжая и злая,
Вся в красный согнута калач.
Одна — из меченых и ражих,
Другая — краденая знать —
Татарская княжна да б...., —
Кто выдумал хмельных лошажьих
Разгульных девок запрягать?
Ресниц декабрьское сиянье
И бабий запах пьяных кож,
Ведро серебряного ржанья —
Подставишь к мордам — наберешь.
Но вот сундук в обивке медной
На сани ставят. Веселей!
И чьи-то руки в миг последний
С цепей спускают кобелей.
И коренник, во всю кобенясь,
Под тенью длинного бича,
Выходит в поле, подбоченясь,
Приплясывая и хохоча.
Рванулись. И — деревня сбита,
Пристяжка мечет, а вожак,
Вонзая в быстроту копыта,
Полмира тащит на вожжах!

(1933)
  
  
  
ГОРОЖАНКА
Горожанка, маков цвет Наталья,
Я в тебя, прекрасная, влюблён.
Ты не бойся, чтоб нас увидали,
Ты отвесь знакомым на вокзале
Пригородном вежливый поклон.

Пусть смекнут про остальное сами.
Нечего скрывать тебе — почто ж! —
С кем теперь гуляешь вечерами,
Рядом с кем московскими садами
На высоких каблуках идёшь.

Ну и юбки! До чего летучи!
Ситцевый буран свиреп и лют...
Высоко над нами реют тучи,
В распрях грома, в молниях могучих,
В чревах душных дождь они несут.

И, темня у тополей вершины,
На передней туче, вижу я,
Восседает, засучив штанины,
Свесив ноги босые, Илья.

Ты смеёшься, бороду пророка
Ветром и весельем теребя...
Ты в Илью не веришь? Ты жестока!
Эту прелесть водяного тока
Я сравню с чем хочешь для тебя.

Мы с тобою в городе как дома.
Дождь идёт. Смеёшься ты. Я рад.
Смех знаком, и улица знакома,
Грузные витрины Моссельпрома,
Как столы на пиршестве, стоят.

Голову закинув, смейся! В смехе,
В громе струй, в ветвях затрепетав,
Вижу город твой, его утехи,
В небеса закинутые вехи
Неудач, побед его и слав.

Из стекла и камня вижу стены,
Парками теснясь, идёт народ.
Вслед смеюсь и славлю вдохновенно
Ход подземный метрополитена
И высоких бомбовозов ход.

Дождь идёт. Недолгий, крупный, ранний.
Благодать! Противиться нет сил!
Вот он вырос, город всех мечтаний,
Вот он встал, ребёнок всех восстаний, —
Сердце навсегда моё прельстил!

Ощущаю плоть его большую,
Ощущаю эти этажи, —
Как же я, Наталья, расскажи,
Как же, расскажи, мой друг, прошу я,
Раньше мог не верить в чертежи?

Дай мне руку. Ты ль не знаменита
В песне этой? Дай в глаза взглянуть.
Мы с тобой идём. Не лыком шиты —
Горожане, а не кто-нибудь.

Сентябрь 1934
  
  

* * *
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью,
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
К певучему я обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо.

6 апреля 1935
  
  
  
* * *
Снегири <взлетают> красногруды...
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.

Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно всё приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.

Я скажу тогда тебе, подруга:
“Дни летят, как по ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё...”

Февраль 1937
Лубянка. Внутренняя тюрьма.

Васильев Павел Николаевич [23.12.1909 (5.1.1910)

, уездный г.Зайсан Семипалатинской обл.— 16.7.1937, Москва] — поэт, прозаик, переводчик.

Родился в семье школьного учителя, отец которого был выходцем из сибирского линейного казачества. Детство и юность связаны с казахстанскими городами Атбасар, Петропавловск (здесь поступает в 1-й класс) и Павлодар, где оканчивает школу. Творческая фантазия пробуждается под влиянием сказок деда Корнилы Ильича и бабушки Марии Фёдоровны (со стороны отца), а также чтения книг, к которому пристрастился под влиянием матери Глафиры Матвеевны, дочери мелкого павлодарского купца М.В.Ржанникова. Книжным миром навеяны и первые поэтические опыты Васильева-подростка, названные им «призрачно-красивым сном» (зарифмовка отдельных страниц романа А.Дюма «Графиня Монсоро»; послания героиням сердца «Ланни», «Мариэм»; элегические пробы — «Как этот год еще пройдут года...» и эпиграммы на близких). Однако уже и здесь сквозь литературную красивость проступают реальные картины родного Прииртышья.

По окончании в июне 1926 девятилетки Васильев уходит из дому и направляется во Владивосток (с намерением поступить в Дальневосточный университет); по прибытии знакомится с Р.Ивневым — руководителем поэтической секции основанного в 1919 Д.Бурлюком и Н.Асеевым «Литературно-художественного общества». Здесь он выступает со своими стихами, получившими положительную оценку. Р.Ивнев посвящает ему «Акростих» с многозначительным признанием: «В глаза веселые смотрю, / Ах, все течет на этом свете. / С таким же чувством я зарю / И блеск Есенина отметил...» Вскоре начинает печататься в журнале «Сибирские огни» и местных газетах.

1928 Васильев вместе с поэтом Н.Титовым проводит в странствиях по Сибири и Дальнему Востоку, результатом чего становятся 2 очерковые книги: «В золотой разведке» (1930) и «Люди тайги» (1931), написанные в свободной лирической манере. Автор любуется в них сильными характерами сибиряков, суровой природой их края. Занимается также собиранием близкого ему с детства казахского фольклора. Часть этого материала в свободной обработке и переводах В. включает в изданный в 1932 сборнике «Песни киргиз-казаков» (переводы). Инонациональная, восточная культурная стихия органически вплавляется в поэзию Васильева, создавая своеобразную полифоничность его художественного мира.

В 1928 Васильев встречается в Омске с Г.Анучиной, которая становится его первой женой, а в творчество поэта с преобладавшими в нем доселе поэзией природы, родного края и очерковой прозой вторгается сильная струя любовной лирики: «Так мы идем с тобой и балагурим...» (1930), «Имя твое словно старая песня...» (1931), «Вся ситцевая, летняя приснись...», «Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала...» (1932).

В 1929 Васильев начинает работу над поэмой «Песня о гибели казачьего войска», повествующей о трагической судьбе в Гражданскую войну белоказачьей армии атамана Б.А.Анненкова. Поэма успевает выйти только отрывочно; полной публикации, запланированной в «Новом мире» на 1932, препятствует арест поэта по т.н. «делу сибирских писателей». Арест повлек за собой запрещение не только «Песни», но и готовой уже к выпуску книги стихов «Путь на Семиге» и ряда последующих книг. Тем не менее уже опубликованные произведения, да и сама своеобразная, яркая личность Васильева, дают современникам повод признать в нем большого поэта. Но оценки поэзии Васильева оказываются крайне противоречивыми. Отмечается прежде всего сама выразительная внешность поэта, красоте которой в воспоминаниях современников отдается самая щедрая дань (см. «Воспоминания о Павле Васильеве»): «Он был красив, статен, я влюбилась в него с первого взгляда» (Г.Анучина); «Был он удал и красив широкой русской красотой» (М.Скуратов). Отмечается вместе с тем в красоте Васильева и некоторая странность: «Синие глаза Васильева, тонкие ресницы были неправдоподобно красивы, цепкие пальцы неправдоподобно длинны» (В.Шаламов), и даже некий диссонанс: «Павел был красив, но не классической красотой. В нем было и притягательное и отталкивающее» (А.Суров). В качестве последнего упоминается некое выражение своеволия, «хищности». О «хищном разрезе зеленоватых глаз», о «властном очертании рта» Васильев упоминает Н.Кончаловская. Другой современнице он также запомнился «яркими глазами с неожиданно озорным, жестким, недоверчивым и недобрым выражением» (Г. Серебрякова).

В целом же современниками зафиксировано довольно сложное восприятие впечатляющего облика Васильева: «Глаза ярые, поначалу кажутся шалыми, диковатыми, а потом детскими, даже растерянными... Во взгляде сперва заметна лихость, потом грусть, может быть, и отчаянье, скорее решимость... По скулам сновали неприметные молнии. Что они означали? Горд, самолюбив — а как же. Характер!» (Л.Озеров). Что же касается последнего, то он в тех же воспоминаниях определяется эпитетами «мятежный», «дерзновенный», «вызывающе-яркий», что выступает прямым выражением основных черт национального русского характера — широты, удали, «половодья чувств», «удесятеренного чувства жизни» (К.Зелинский), о чем лучше всех высказался сам поэт: «Я, детеныш пшениц и ржи, / Верю в неслыханное счастье, / Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи / Руки мои / От своих запястий!» («Одна ночь», 1933).

Наиболее творчески близкими становятся для Васильева новокрестьянские поэты, с которыми его объединяет и социальное происхождение, и поэтизация стихийного мира (крестьянство — казачество — природа) в его противопоставлении городу и шире — урбанизму, а также всепоглощающая любовь к России с ее историей и самобытным складом души. Все это дополняется личной дружбой.

С.Клычкову принадлежат слова о нем как о поэте, с приходом которого в новокрестьянской поэзии «завершается период романтический» и наступает «новый период» — «героический» (Новый мир. 1989. №9. С.212). Назвавший Васильева «нашим соколом» Н.Клюев берет его под защиту в своей инвективе «Клеветникам искусства» (1932) наряду с С.Есениным, С.Клычковым и А.Ахматовой (поэтами, наиболее подвергавшимися травле со стороны партийной критики). Н.Клюев характеризует Васильева как многообещающего своего ученика, испившего клюевско-го «раскольничьего зелья»: «Полыни сноп, степное юдо, / Полуказак, полукентавр, / В чьей песне бранный гром литавр...» Сам Васильев наиболее близким себе по духу из поэтов-новокрестьян считал Есенина, названного им «князем песни русския». Воспринявший «физически осязаемую образность» стихов Есенина, В. отмечал и свое существенное отличие от него: «Есенин свои образы по ягодке собирал, а мне нужно, чтоб сразу горсть». Как и Есенин, Васильев в разработке эпоса опирается на фольклор. Таковы одинаково построенные на основе народной песни «Песнь о великом походе» Есенина и «Песня о гибели казачьего войска» Васильева. В отличие от одического пафоса есенинской песни у Васильева преобладает траурное — от реквиема — начало: поэт сочувствует гибели прииртышского казачества, а в Гражданской войне видит величайшую национальную трагедию. Васильев в некоторой степени подражал Есенину даже в богемном поведении, слухи о чем вынудили М.Горького в статье «Литературные забавы» (1934) написать: «Жалуются, что поэт Павел Васильев [*цензура*]ганит хуже, чем [*цензура*]ганил Сергей Есенин».

Наиболее выразительную характеристику Васильеву по отношению к Есенину (вместе с Маяковским) дал позже Б.Пастернак: «Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы» (цит. по: Бондина Л. Неуемною песней звенеть... // Литературная Россия. 1964. 11 дек.). Со стороны господствующей идеологии В. получал однозначно негативную оценку, как, впрочем, и все крестьянские поэты: «Клюев и Клычков, а частично Орешин и Есенин, равно как и подражавший им поэт Павел Васильев немало потрудились над тем, чтобы привить советскому читателю любовь к кулацкой орнаментике...» (Селивановский А. Очерки по истории русской советской поэзии. М., 1936. С.130). С новокрестьянскими поэтами Васильева объединяет и общая трагическая судьба.

Поэзию Васильева отличает чрезвычайно живописная энергия слова, достигающая в изображении всего материального и плотского впечатления физиологической остроты: цветы предстают здесь «четверорогими, как вымя», а женская красота — излучающей чары своего телесного избытка: «Будто свечи жаркие тлятся, / Изнутри освещая плоть, / И соски, сахарясь, томятся, / Шелк нагретый / Боясь проколоть» («Соляной бунт»). Под стать словесно-образной системе и напряженно-яростная интонация поэтической речи, которую чаще всего составляет свободный дисметрический, полиметрический стих — близкий народному раешному стиху фразовик (Выходцев П.— С.74-79 и др.).

Васильев является творцом необычайно выразительного национально-колоритного эпического мира, в центре которого свирепое столкновение двух расколотых «классовой» борьбой станов. Вслед за «Песней о гибели казачьего войска» им создается поэма «Соляной бунт» (1933) — об усмирительной роли казачества по отношению к «инородцам» и внутреннем расколе в нем самом (единственное поэтическое произведение Васильева, вышедшее при жизни поэта в 1934 отдельной книгой). Современниками поэзия Васильева была встречена неоднозначными оценками; признание таланта и мастерства сопровождалось высказываниями о ее «псевдонародности» и предосудительном воспевании старой кулацкой деревни (статьи С.Усиевич «На переломе», «От чужих берегов», В.Катаняна «Богатство поэта», О.Бескина «На новую дорогу» и др.). Еще через год выходит поэма «Синицын и Кo» — о становлении русского капитала и его крушении в революцию, в 1936 — поэма «Кулаки», посвященная трагическим событиям в деревне по горячим следам коллективизации.

В 1933 Васильев оставляет Г.Анучину и женится на Е.Вяловой, сестра которой замужем за главным редактором правительственной газеты «Известия» и журнала «Новый мир» И.М.Гронским. Васильев поселяется с новой женой у него на квартире, становясь полноправным жителем столицы и ее модным, шумным поэтом. И.Тройский охотно печатает его в своем журнале. Однако отзывы в прессе и выступления литературной общественности на все опубликованное В. по-прежнему носят преимущественно отрицательный и даже ругательный характер. Уже в опубликованной в 1929 в новосибирском журнале «Настоящее» (№10) заметке Г.Акимова «Куда ведет богема (факты и документы)» о Васильев говорилось как о «контрреволюционере, враждебном советской власти и революции», как о «классовом враге». В дальнейшем, в условиях жестко проводимой кампании коллективизации и раскулачивания, эта оценка только усугубляется. Васильева оценивают как выразителя «зверино-шовинистического, свирепо-собственнического мира», его называют «нутряком» (за глубокий психологизм образов) и даже «помесью бездари с кулацко-богемной идеологией». Его талант признается с неизменной поправкой «чужой», «не способствующий развитию действительно пролетарской поэзии», новаторство В. «буржуазно» (Дементьев Н. Поэзия и жизнь // Октябрь. 1933. №9. С.179).

Усиленно раздуваемые слухи о «реакционности» творчества Васильева и его [*цензура*]ганском поведении доходят до М.Горького, который сразу в нескольких газетах публикует статью «Литературные забавы», где подвергает резкой критике Васильева (в числе других молодых литераторов). Критика Горького сопровождалась далеко идущими обобщениями: «Расстояние от [*цензура*]ганства до фашизма короче воробьиного носа». Многие журналы и газеты, за исключением «Известий» и «Нового мира», для Васильев закрываются. Несколько обнадеживающе прозвучала оценка, данная его творчеству на I съезде писателей в 1934 Н.Бухариным, назвавшим Васильева «чрезвычайно красочным, "нутряным", с исключительно большими поэтическими возможностями» поэтом. Но и здесь не обходилось без известной поправки: «Почетное место в нашей поэзии» он займет только в том случае, «если ему удастся обломать в себе острые углы собственнической дикости и окончательно причалить к социалистическим берегам» (Бухарин Н. Поэзия, поэтика и задачи поэтического творчества в СССР. М., 1934. С. 61).

В янв. 1935 Васильев исключается из СП СССР, а в июле этого же года подвергается аресту и суду за участие в скандале, спровоцированном комсомольским поэтом Д.Алтаузеном. Весной 1936 Васильев освобожден и отправляется в поездку по Сибири.

6 февр. 1937 снова арестовывается в числе группы московских писателей по сфабрикованному обвинению в антиправительственном заговоре. В процессе дознания с применением пыток следственные органы НКВД добиваются от «сообщников» Васильев, а затем и от него самого признания в том, что он намечался на роль исполнителя террористического акта против Сталина. (См. об этом: Куняев С. «Дело» Павла Васильева.)

Одновременно с разыгрыванием этого кровавого спектакля в застенках НКВД в прессе публикуется серия статей, обличающих Васильева как «заклятого врага советской власти» (В.Ставский), «[*цензура*]гана и контрреволюционера» (В.Кирпотин).

Расстрелянный 15 или 16 июля 1937 Васильев был посмертно реабилитирован в 1956 «за отсутствием состава преступления».

Позволить трем купленным девчёнкам легко плевать на алтаре, называя это словом демократия, давно извращенным американскими политиками, возведшими двойные стандарты у себя в стране в норму и диктующими всему человечеству как жить, - это прямой путь к уничтожению собственной страны с ее верой, культурой и самобытностью. Отработанные методы уничтожения чужого государства общеизвестны, так не будем же делать вид, что ничего особенного не произошло и достаточно провинившихся пожурить и "поставить в угол", это отнюдь не детские игры! Не дадим [*цензура*]ть и поносить СВЯТОЕ ПРАВОСЛАВИЕ, иначе мы потеряем нашу РОССИЮ! Мой приговор - выслать из страны, лишить гражданства.

Роман с кино

Директор павлодарского Дома-музея Павла Васильева Л.С. Кашина  в серии своих статей рассказывала читателям «Звезды Прииртышья» о женщинах, чьи судьбы были связаны с П. Васильевым: Галине Анучиной, Елене Вяловой, Наталье Кончаловской… Каждая из них сыграла свою роль в жизни и творчестве Васильева. Поэт был человеком увлекающимся, его, как говорят, любили «первые московские красавицы», но, кроме ещё пары имён, красавицы эти оставались безымянными… И вот, читая письмо известного в то время литературного критика Елены Усиевич к Галине Анучиной, я наткнулась на фамилию Судакевич. Е. Усиевич в сентябре 1933 года пишет Галине о поездке группы писателей в Ленинград. Там П. Васильев сказал ей, что прогнал Елену и «живёт с киноактрисой Судакевич…». Автор письма добавляет: «С Судакевич возможно и сошёлся, но с Еленой не порвал. Уверена». Никто сейчас не может сказать, что там было на самом деле, вполне возможно, что Павел, как это не раз бывало, преподносил свою влюблённость как очередную «победу»… Тем не менее, звезда немого кино Анна (Анель, Анели, Анеля) Судакевич заслуживает того, чтобы узнать о ней поподробней. Но вначале о «романе» поэта с самим кинематографом. Роман был кратковременным и не очень удачным…

«У самого синего моря»

Где мог познакомиться Павел Васильев с режиссёром Борисом Барнетом? Мог в многочисленных редакциях газет и журналов, в которых Павел часто бывал. Но, скорее всего, это произошло на квартире Ивана Михайловича Гронского, редактора «Нового мира» (они с Васильевым были женаты на родных сёстрах Вяловых — Лидии и Елене). По воспоминаниям Елены Александровны Вяловой-Васильевой (их приводит в своей книге «Здесь я рассадил свои тополя…» Светлана Ивановна Гронская), в квартире Гронских в Доме правительства почти каждый вечер собирались большие компании — «люди интересные, примечательные, с известными именами…». Приходили писатели и поэты, члены ЦК и общественные деятели, полярники, художники, музыканты, артисты, бывали в гостях певцы и балерины Большого театра. Фамилии всех людей Елена Александровна назвать не могла, «их было слишком много…».
Но, как бы то ни было, факт остаётся фактом: в 1934 году режиссёр Борис Барнет приступил к съёмкам фильма «У самого синего моря». И заказал Павлу Васильеву написать текст песни для этого фильма. Павел написал. Это стихотворение сейчас публикуется во всех сборниках поэта, оно так и называется — «Песенка для кино»:
Выйди, выйди в утреннее море
И закинь на счастье невода.
Не с того ль под самою кормою
Разрыдалась синяя вода.

Позабыл, со мною не простился,
Не с того ль, ты видишь, милый, сам,
Расходился Каспий, рассердился,
Гонит Каспий волны к берегам.

Не укутать тонкой шалью плечи,
Не хочу, чтоб шторм не уставал,
Погляди, идёт ко мне навстречу,
Запевает самый старый вал.

Я тебя не позабуду скоро,
Ты меня забудешь, может быть…
Выйди в море, — самая погода
Золотую рыбицу ловить.
1934.
Тот, кто смотрел этот старый добрый фильм, согласится, что Васильев успешно справился с задачей — в стихотворении передано лирическое настроение романтической киноленты, дан географический «антураж» (Каспий). Сюжет фильма незамысловат: два друга, Юсуф и Алёша (их играют Лев Свердлин и Николай Крючков) после кораблекрушения попали на остров, в рыболовецкий колхоз. Оба влюбились в бригадира Марию (арт. Елена Кузьмина), но Машенька, конечно, осталась верна своему жениху — моряку Тихоокеанского флота…
Фильм вышел в 1935 году, но, увы, «Песенки для кино» в нём не было. Зато молодой Николай Крючков пел с киноэкрана четыре строчки из стихотворения Павла Васильева «Песня» («В чёрном небе волчья проседь…»):
Сквозь осеннее ненастье
Я брожу в твоих краях…
Отчего ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?
Строчки немного изменены, в оригинале отрывок из стихотворения звучит так:
Сквозь казацкое ненастье
Я брожу в твоих местах.
Почему постель в цветах,
Белый лебедь в головах?
Почему ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?
Фрагмент из фильма с пением Николая Крючкова (композитор С. Потоцкий) в наше время желающие могут послушать в интернете:

Вряд ли Павел был рад звучанию с киноэкрана этих четырёх строчек, тем более что в титрах его фамилию, разумеется, никто не указал… Да и 1935 год был для него очень тяжелым: скандалы с Эфросом и Алтаузеном, исключение из Союза писателей, суд, колония в Электростали, Таганская тюрьма…
А в 1936 году, вскоре после освобождения Павла, на экраны вышел фильм «Партийный билет». «Врага народа» Павла Казакова, очень напоминающего своим поведением Павла Васильева, играл Андрей Абрикосов. «Роман с кинематографом» для Павла явно не был удачным…
В прошлом году сообщение о сотрудничестве П. Васильева с Б. Барнетом появилось в интернете на ленте РИФ «Новости» (Рязанский информационный форум), правда, почему-то без подписи. В конце заметки автор пишет: «По воспоминаниям народной артистки РСФСР, трижды лауреата Сталинской премии Елены Кузьминой, к ним с Борисом Барнетом на квартиру зимой 1937 года Павел Васильев приходил и читал стихи. Они «были великолепные и действовали, как сильная музыка».
Борис Барнет стал впоследствии заслуженным артистом РСФСР. Наибольшую известность и Сталинскую премию ему принёс фильм «Подвиг разведчика» (1948 год). По мнению киноведов, именно «Подвиг разведчика» заложил основу традиции героико-приключенческих фильмов в СССР…
В 1963 году после конфликта с руководством студии «Мосфильм» Борис Васильевич Барнет подал заявление об уходе. В последние годы он работал на разных киностудиях, переезжая из города в город. Режиссёр покончил с собой в рижской гостинице в 1965 году.
Звезда немого кино
Если обстоятельства знакомства Бориса Барнета и Павла Васильева нам неизвестны, то свою встречу с режиссёром Анель Судакевич описала подробно. Когда она училась в знаменитой студии Юрия Завадского, туда пришли Борис Барнет и Фёдор Оцеп (тоже режиссёр). Увидев её, пригласили прийти на студию «Межрабпом». Первая же картина, в которой снялась Анель, была необыкновенно популярной, называлась эта лента «Победа женщины» (1927 год). В этом же году Судакевич играет ещё в трёх фильмах: «Поцелуй Мэри Пикфорд», «Кто ты такой», «Земля в плену». Она становится настоящей звездой немого кино. В 1928 году В. Пудовкин снимает её в фильме «Потомок Чингисхана», а в 1929-м Лев Кулешов в ленте «Два-бульди-два». Анель получала невероятное количество писем со всех уголков Советского Союза, кто только ей не объяснялся в любви!
Борис Барнет познакомил Павла Васильева со «звездой русского Голливуда», а, может быть, наоборот — Судакевич познакомила поэта с режиссёром? Нам уже не узнать, и спросить, увы, не у кого — Анна Алексеевна умерла 26 августа 2002 года в возрасте 96 лет. В её воспоминаниях (по крайней мере, опубликованных) имя Павла Васильева не встречается. Может быть, вспоминала она о трагической судьбе поэта, когда писала эти строки о 30-х годах: «…Аресты шли обычно по ночам — и наутро люди шёпотом сообщали друг другу: «Сегодня взяли такого-то…» Слухи, тревога за близких, полная неизвестность о судьбе ушедших в тюрьмы делали жизнь невыносимой…».
О репрессиях она знала не понаслышке. Старшая сестра её мужа Асафа Мессерера — Рахиль Плисецкая была арестована и отбывала срок в АЛЖИРе (Акмолинский лагерь жён изменников родины) вместе с восьмимесячным сыном Азариком. Когда её арестовывали, старшие дети — Майя (12 лет) и Александр (7 лет) были на детском спектакле в Большом театре. Возможно, их это спасло. Будущую великую балерину удочерила сестра Асафа Суламифь, Асаф усыновил Алика…
Воспоминания А. Судакевич «Портрет моей судьбы» были опубликованы в журнале «Искусство кино» в 1996 году (№5). Рассказывает здесь она и о знакомстве с Маяковским, о поездке с ним в Хосту. А подробный рассказ об этой поездке (с фотографиями) был опубликован ещё к 70-летию со дня рождения поэта, в 1963 году в журнале «Советская эстрада и цирк» (мне любезно помогли отыскать все эти материалы сотрудники Центральной научной библиотеки Союза театральных деятелей в Москве). В Хосту Анель Судакевич ездила с молодежью Большого театра (вспомним, что в квартире И.М. Гронского частыми гостями были артисты Большого). У неё тогда только начинался роман с танцовщиком Асафом Мессерером… Анель Алексеевна вспоминала, как Маяковский, примкнувший к их весёлой компании, купил целую пачку открыток с её фотографией (они продавались во всех киосках в фотосерии артистов кино) и «многозначительно и торжественно преподносит их прохожим; по дороге останавливает машину и дарит мои фотографии встречному пастуху. В машине Маяковский, Асаф Мессерер, моя сестра-студентка и я. Владимир Владимирович острит, сравнивая наши глаза — мои и сестры. Ведь я уже снимаюсь в кино, слегка гримируюсь и чувствую себя немножко «звездой». Владимир Владимирович шутит: «У вас глаза в мировом масштабе, у Софочки в советском, поэтому она мне больше нравится». В компенсацию за обиду дарит мне свою книжку с надписью «Анеличке»…»
Действительно, глаза у звезды немого кино были совсем не советские… И вскоре звуковой кинематограф перестал нуждаться в таких героинях — загадочных, чувственных, возвышенных. Пришёл типаж женщины-работницы, ударницы труда… К чести актрисы, она не «сломалась» после ухода из кинематографа, а нашла своё призвание в другом виде искусства. Она стала художником-модельером, работала художником по костюмам в театрах, затем связала свою судьбу с цирком. И стала главным художником Московского цирка и Союзгосцирка. На её счету множество великолепных костюмов и постановок. Достаточно сказать, что именно А. Судакевич придумала знаменитый костюм Олега Попова. В костюмах, выполненных по её эскизам, выступали Ирина Бугримова, Кио, В.Филатов, гимнасты Волжанские и много других известных артистов. В истории цирка эта талантливая женщина осталась еще и тем, что придумала манежный ковёр, состоящий из двух частей — центральной и её обрамления — «баранки», что позволяло быстро менять внешний вид манежа. Как отмечал в своей статье засл. художник РСФСР А. Фальковский, сейчас этой идеей пользуются во всех цирках мира (журнал «Советская эстрада и цирк», 1991, №5).
С кинематографом А. Судакевич рассталась не только потому, что сменился «тип героини», но и по личным обстоятельствам: выйдя замуж за Асафа Мессерера, родила ему сына Бориса, сейчас известного архитектора и художника. Прекрасные отношения были у неё с невесткой Беллой Ахмадулиной, которая посвятила своей легендарной свекрови стихотворение «Путник»:
… Приняв на лоб припек огня
небесного, он от меня
всё дальше и — исчезнет скоро.
Смотрю вослед моей душе,
как в сумерках на убыль света,
отсутствую и брезжу где-то -
то ли ещё, то ли уже…
Вдохновенный «небесный огонь» Анель Алексеевна Судакевич сохраняла до последних лет… Она изящно «закольцевала» свою кинематографическую биографию в 70-х годах прошлого века. М. Швейцер снял её в «Маленьких трагедиях», а Элем Климов — в «Агонии».
В 1996 году была опубликована переписка А. Судакевич с Всеволодом Пудовкиным (в уже упоминавшемся журнале «Искусство кино»), они переписывались несколько лет в 30-х годах прошлого века. Великий режиссёр психологически точно определил суть своего адресата: «…А Вы так устроены, что у Вас есть судьба». Когда Анель Алексеевна умерла, некрологи о ней публиковались во всех ведущих российских изданиях. Её называли выдающимся деятелем отечественной культуры.
У Павла Васильева есть стихотворение «К портрету», датируемое 1932 годом:
…Ты сейчас уйдёшь. Огни, огни!
Снег летит. Ты возвратишься, Анна.
Ну, хотя бы гребень оброни,
Шаль забудь на креслах, хоть взгляни
Перед расставанием обманно!
До сих пор, комментируя эти строки, исследователи писали: «Реальная героиня этого стихотворения неизвестна». Можно предположить, что посвящалось оно Анне Алексеевне Судакевич, выбравшей для себя в молодости сценическое имя Анель.