Новые
МенюСборники
|
Анна Гайдамак 8 июня 2016
|
|
А.А.Гайдамак Краевед, г.Плёс
Забытые имена. Писатель Николай Смирнов. В последние годы все чаще мы узнаем о выдающихся людях, которые на целые десятилетия были вычеркнуты со страниц истории и несправедливо забыты. Благодаря науч¬ным исследованиям многие имена восстановлены, в числе их один из старейших писате¬лей советского периода Николай Павлович Смирнов. Долгое время имя этого талантливого прозаика, поэта, автора многих литературно-эстетических статей, рецензий, мемуаров было забыто. Широкому кругу читателей он был известен только как создатель книги « Золотой Плес», а узкому кругу специалистов как член редколлегии и составитель альманаха «Охотничьи просторы», лишь любители лите¬ратуры хорошо знают его книги: «Изумруд Севера», « Теплый стан», « Своим следом», «Человек и жена», «Охотничьи рассказы» . Творческое наследие Н.П.Смирнова обширно и разнообразно, лишь часть его соб¬рана в книгах, прочее же разбросано по страницам периодической печати и альманахов 20-40-х и 70-х годов. Произведения Николая Павловича привлекают внимание любителей литературы, истории, журналистов, исследователей. Благодаря изучению его творчества, имя писателя приобре¬тает все большую историко-литературную оценку. Как показали ученые труды П.В. Куприяновского, Л.А. Шлычкова, В.А. Смирнова, В.В. Перхина и др. исследователей, Николай Павлович является продолжателем лучших традиций классической литературы XIX-XX века. Талант художника слова, художественный вкус и эстетическое чувство, эрудированность, подлинная интеллигентность, независимость гражданской позиции, патриотизм, подвижническое служение культуре России - все это приметы большой личности Смирнова. Николай Павлович пришел в литературу из лесного приволжского края, с берегов великой матушки-Волги. Он родился в небогатой плесской купеческой семье 13 марта 1898 года. Обстановка в родительском доме в очень значительной степени повлияла на формирование личности будущего писателя и страстного любителя природы. Его дяди, Виктор Николаевич и Иван Николаевич, были дружны с великим мастером пейзажной живописи - И.И. Левитаном, написавшим в Плёсе свои лучшие полотна( пятую часть всего своего творчества, среди них 22 картины, известных на весь мир). Исаак Ильич очень подружился со Смирновыми, вместе ходили на прогулки по окрестным местам, на охоту, поскольку и Смирновы и Левитан были страстными охотниками. Видимо, не случайно, история распорядилась так, что через десять лет после знакомства Исаака Ильича Левитана со Смирновы¬ми, в семье последнего Городского головы родился будущий писатель, - певец « Золотого Плеса», написавший книгу о великом мастере пейзажной живописи. С 1914 года Смирнов пробует перо как поэт, автор очерков и рассказов, публикуя свои литературные опыты в различных изданиях. Уже тогда его первые литературные труды обратили на себя внимание многочисленного круга читателей. Огромное влияние на будущего писателя в годы учебы в Кинешемском реальном училище оказывал Д.А. Фурма-нов. Будущие писатели много времени проводили в беседах о литературе, обсуждая прочитанное, делились мнениями о творчестве И.А. Бунина, т.к. оба испытывали огромный интерес к этому поэту. С 1919 года Николай Павлович работает секретарем редакции Кинешемской газеты «Рабочий и крестьянин», затем в 1921 году его переводят в одну из лучших в те годы областных газет «Рабочий край» г. Иваново. Через год он приглашается на должность помощника ответственного секретаря газеты «Известия», а в 1926 году - в редакцию журнала «Новый мир» литературным секретарем, где он проработал до 1934 года, одновременно являясь членом Московского Товарищества писателей, тогда же в 1934 году его приняли в Союз писателей. В эти годы выходят его первые книги: «Изумруд Севера», «Теплый стан», «Своим следом», «Человек и жена». С середины 20-х годов Смирнов выступает как автор предисловий к ряду книг, возрождает традицию издания охотничьих сборников, редактируя и составляя альманахи « Охотничий рог», «Охотничье сердце», «Охота в русской художественной литературе», « Охотничьи костры», иначе говоря, Николай Павлович был «идейным отцом» и составителем многих замечательных охотничьих сборников. Долголетняя дружба связывает его со многими писателями -охотниками литературной группы «Перевал»: Н. Зарудиным, И. Катаевым, Л. Сейфулиной, В. Правдухиным, И. Соколовым-Микитовым, П. Низовым, П. Ширяевым. Имя Смирнова, как рецензента, талантливого литератора становится всё более известным. В эти же годы у него завязывается дружба со многими уже известными тогда писателями, которые доверяют ему для первопрочтения и рецензирования свои произведения: М. Шолохов - вторую часть романа «Поднятая целина» / по собственной инициативе Николай Павлович опубликовал эту часть книги в «Новом мире». После выхода журнала многие ждали, что над Смирновым разразится сталинская гроза, но на сей раз она прошла стороной/; Б. Пастернак - поэму «1905 год», сборник стихов грузинских поэтов в переводе, а позже роман «Доктор Живаго»; Пришвин - свои неповторимые «Охотничьи рассказы» и «Рассказы о животных»; Л. Кассиль - «Кондуит и Швамбрания». В эти же годы Николай Павлович выступает в поддержку литературно - исследовательского творче¬ства Д. С. Лихачева и многих других начинающих литераторов. Видимо, только сейчас, когда мы все больше узнаем о России, о судьбах ее крестьянства, интеллигенции, о том, что мы потеряли, - мы все больше осознаем, что Николай Павлович был «хранителем времени» в своем творчестве, по- рыцарски преданным истинной России, и, видимо, поэтому с ним дорожили дружбой многие деятели литературы, а позже и всё «бунинское окружение» (В.Н. Муромцева-Бунина, И. Одоевцева, Г. Кузнецова, Л. Зуров, В. Зайцев и др.). «Неистовые ревнители» литературы доносами и клеветой расправлялись с инакомыслящими. В1934 году на страницах "Нового мира" появилась разгромная рецензия не¬коего Н. Гримфельда с характерным названием "Чужая идеология". После убийства С.М. Кирова, в конце этого же года Смирнов был арестован по обвинению в антисоветской пропаганде и после 4-х месячного следствия на Лубянке, был приговорен «Особым совещанием ОГПУ по статье 58-10 УКРСФСР к 4-м годам заключения в исправительно-трудовых лагерях «за контрреволюционную агитацию и распространение контр¬революционной литературы». Впоследствии обвинение признают ложным . За годы советской власти было арестовано около двух тысяч литераторов , более полутора тысяч из них погибли в тюрьмах и лагерях, так и не дождавшись освобождения. Цифры эти, конечно, неполные, уточнить их пока не возможно. Как когда-то сказала Ахматова, «Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список и негде узнать…». Обстоятельства и даты смерти этих писателей замалчиваются или фальсифицированы, биографии зияют провалами, в энциклопедиях и справочниках приводятся неверные данные. Николай Павлович Смирнов остался жив после сталинских лагерей, но и его жизнь и творчество оказались навсегда изломанными этой трагедией. Из воспоминаний М. Н. Смирновой, дочери писателя: «Наступило 12 декабря. В этот вечер я рано легла спать. В 11 часов меня разбудил отец, наскоро одел, и мы поехали на трамвае на Пироговскую, к маме. Через замёрзшие окна тускло сияли фонари. Холод проникал за ворот, мёрзли ноги, и я спала на плече у отца. Полусонную он втолкнул меня в дверь маминой комнаты и уехал. На следующий день была суббота и можно было долго спать, но на сердце было так беспокойно, что я запросилась домой. Мама посадила меня в трамвай, и вот я уже бегу по знакомой лестнице. Почему-то соседи выходят из дверей и молча стоят. Открываю дверь и в ужасе останавливаюсь: все ящики перевёрнуты, везде валяются книги. На полу сидит бабушка и что-то связывает в пачки. Я подхожу к ней, приседаю на колени, и она тихо шепчет: “Папу взя- ли”. Через месяц дочь и мать писателя вызвали на Лубянку на свидание с Николаем Павловичем. Они просидели целый день, но свидание так и не состоялось,хотя во время допроса Смирнов случайно увидел их через окно. «В янва- ре состоялся скорый суд, – вспоминает Муза Николаевна, – и перед отправкой отца по этапу, нас с бабушкой пригласили на свидание в Бутырскую тюрьму.Железные ворота, обитые железом коридоры и масса родственников с вещами.Свидания ждали долго. Я нашла на полу гвоздь и старательно нацарапала на обратной стороне багажных ремней: “Папа, я тебя люблю”. Наконец вызвали нас. Длинный узкий коридор с двумя окошечками напротив друг друга, по коридору ходит охранник с винтовкой. Свидание 5 минут. В окошечке знакомое лицо отца с рыжеватой бородой, впалые глаза. Мы сбивчиво спрашиваем о здоровье, потом я протягиваю в окошко руку в гипсе (перед Новым годом я сломала руку в локтевом суставе), охранник отстраняет её винтовкой, я кричу от боли, папа кричит на охранника, окошечко захлопывается. Свидание окончено». Николай Павлович был отправлен в один из Сибирских лагерей, находившийся почти на границе Алтайского края, неподалёку от берегов речки Бирюсы (притока Енисея). «Пересыльники», так называли всех осужденных, т. к. их пересылали из одного лагеря в другой, жили в холодных бараках, работали на лесоповале по14—16 часов. В письмах к родным Смирнов часто писал: «...сколько воспоминаний, какой тяжкий и золотой груз прошлого таскаю я на своих плечах, вместе со своей уж ветхою котомкой… Постоянно вижу и чувствую и всех вас, иМоскву, и наш старый одинокий Плёс, и детство, – августовские яблоки в саду, осенние заморозки, волжские туманы, юность, пасхальные ночи, Троицкие дни в Артюшине, белые и горькие ландыши на столе. Всего не расскажешь,– горько игрустно!Одинокого сердца не вложишь в бумагу, в слово, в душу,насмерть раненую прошлым, не перешлёшь вместе с письмом». В тяжёлых лагерных условиях Николай Павлович оставался верен себе, своему литературному призванию: таким же обострённым был его живой писательский интерес к окружающим его людям, к литературе, издали ещё более проникновенной становится его любовь к родному Плёсу, к его природе, к Волге, всё так же пристально вглядывается он в окружающую его обстановку: «…А сколько я видел за это время интереснейших и неизменно чужих и чуждых людей, – от троцкистов до бандитов, от “урканов” до членов эсэровского ЦК, – и сколько прошло перед утомлёнными глазами чудесных рассветов и закатов, полноводных рек,дальних синих гор, даже хребет Алтая, бесконечных степей и милых берёзовых долин. Теперь вот тайга, сосны и кедры, оранжевые зори и звёздные ночи». Благодаря своим способностям объединять вокруг себя людей, Николай Павлович был уважаемым среди арестантов. Часто долгими зимними вечерами, после тяжёлых дневных работ, усевшись на деревянные нары, в окружении ссыльных, Смирнов пересказывал произведения Тургенева, Толстого, Чехова, читал наизусть стихи Бунина, которого любил и почитал с детства.Однажды Николай Павлович познакомился с художником Соколовым, тоже осужденного по политическим взглядам, незадолго до отправки Соколова по этапухудожник написал на куске фанеры портрет Н. П. Смирнова. (Портрет хранится в Москве, в семейном архиве.)Тем, кто был осуждён по «кировскому делу», как правило, не писали: это было небезопасно. Многие тогда отстранились от Смирнова. В одном из писем сестре Николай Павлович пишет: «За всё время я получил лишь письмо от Правдухинаи чудесный подарок от Б. Пастернака – сборник переведённой им современной грузинской лирики…». В сибирскую ссылку, врагу народа Николаю Павловичу, Б. Пастернак писал тёплые содержательные письма, несмотря на рискованность этого шага, видимо, потому, что никогда не скрывал своих убеждений и симпатий к Смирнову. В конце сентября 1936 года Смирнова поэтапно отправляют сначала в Мариинск, затем в Архангельск, оттуда в Нарьян-Мар, а далее по стынущей Печоре в Усть-Усу. «Пересыльники», как в тюрьме и лагере, группировались по политическому признаку: идейные и непримиримые троцкисты не допускали в свой замкнутый круг никого из посторонних, « а если и общались с ними, то в порядкепропаганды, покровительства и снисходительности. Их было не очень много, но это были именно политики ярко выраженного и непреклонного характера, чем они напоминали старых революционеров в бескозырках и «халатах». Эсэры и меньше-вики тоже держались отдельно, если и соприкасались с троцкистами, то вступали в ожесточённые споры..». Но ярких индивидуальностей, по мнению Николая Павловича, и политически умных людей среди меньшевиков и эсэров почти не было. В Архангельске Николай Павлович наблюдал трогательные сцены: меньшевики всю длинную дорогу до самого порта несли на носилках старуху – своего лидера. В Архангельске её запретили вносить на пароход, тогда вся эта огромная группа перед самой посадкой запела: « Вы жертвою пали…», а молодой мужчина, забравшись на капитанский мостик, артистически декламировал: Если погибнуть придётся В тюрьмах и шахтах сырых, Дело, друзья отзовётся На поколеньях живых… Огромная группа этих людей( 600 человек) по прибытии в Воркуту объявила голодовку. Позже их всех расстреляли в тундре, между Воркутинским рудником и станцией Уса – Товарная. «Это было фантастическое путешествие, в стиле Жюля Верна. Когда мы колоннами пришли в порт, там уже ждал нас большой морской пароход «Вологда», снасти которого обросли морозом, – вода у берега была покрыта льдом, – и потому вид имел он сказочный, вроде мёртвого корабля из песни Вертинского. Разместились мы – кто как мог, сообразно ловкости, предприимчивости и умению каждого. Я попал, увы, в трюм, но в очень “уютный” уголок, между какими-то лесенками, по ним обычно поднимаются на вторую палубу, кана- тами и ящиками. Соседями моими оказались два «правых уклониста»: некто Попов, из числа руководства ВЦСПС, и Николай Алексеевич Вепринцев, очень любопытный человек, сын его, кстати, работал в НКВД в качестве следова- теля. В молодости, на Кавказе, Вепринцев работал в одной парторганизации со Сталиным, и был хорошо знаком с ним, вместе даже сидели в тюрьме и спали на соседних койках. Отзывался он о Сталине сдержанно, но всё-таки скорее положительно, чем отрицательно. Отмечал в частности, его умелую манеру чтения: “Если уж брался за книгу, прочитывал её с толком и добирался до самой сути, отличный был читатель”. Подтверждал любовь Сталина к Сал- тыкову-Щедрину, иронизируя по этому поводу: “Оттого-то сейчас многое и похоже на сатирические романы Щедрина”. Попов, человек тоже иронического склада, шутил и над троцкистами, и над собой, потеряв, видимо, в душе всяческую политическую устойчивость и принципиальность. От оценки Сталина воздерживался, но очень высоко оце- нивал Томского и “частично” Бухарина.Употребив вместо подушки одну из лесенок, он пошутил с большой горе- чью: “Кто знает, может быть, эта лесенка, да и макет «Вологды» окажутся когда-нибудь в Музее Революции”. Когда я спрашивал своих “солесенников”, боролись ли они в 1927—1928 гг.с троцкистами, они отвечали с озлоблением: “Да, и ещё как! И теперь ничто нас с ними не связывает: у нас свой путь, у них – свой”. Трюм заполняла та рядовая масса заключённых, которая определяет“лицо” каждой тюрьмы, каждого лагеря: это были люди, пострадавшие, главным образом за “язык”, за болтовню, которую в нормальных условиях никто не принял бы во внимание. Но чуть не все они были членами партии (да ещё в большинстве случаев, профессиональными партработниками), чуть ли не все имели в приговоре троцкистские формулировки... Но большинство из них были обывателями, и с какой лёгкостью были они способны на всё, что могло бы хоть чуть-чуть облегчить их положение. Они поносили последними словами всех и всё: Троцкого и Бухарина, Зиновьева и Каменева, и все они, разумеется, считали, что по прибытии в лагерь, следом за ними придёт распоряжение об их освобождении. Те, настоящие троцкисты, обосновавшиеся почему-то в каютах, презирали их глубочайшим презрением, бросая в их адрес одно из любимых словечек своего вождя: “Быдло!” Белое море мы проплыли спокойно, стояла стеклянная тишина, но в Баренцевом море разразился десятибалльный шторм. Почти всех охватила отвратительная морская болезнь... Я, по своей тогдашней худобе и охотничьей закалке, выдержал, не было ни одного приступа болезни... Немало времени проводил я на палубе, где было весело и, с непривычки,страшно: низкое седое небо, подобие распустившегося волчьего меха, седые лохматые волны, то расползавшиеся клубком змей, то валившие пароход со стороны на сторону, то вздымавшие его носом вверх, когда он весь скрипел,содрогался, и, казалось, вот-вот развалится на куски. Море, бесконечное и бурное, тоже прыгало, кружилось гигантской каруселью, пенилось и гудело, а чайки, гонимые бурей, то и дело сыпались на палубу, как огромные хлопья сне- га: сядут, прильнут и беспомощно-зовуще смотрят одинокими глазами. Во всём этом было что-то общее с нами, с нашей судьбой, с нашей жизнью, брошенной в неприютные просторы Севера... » Картины лагерной жизни Николай Павлович отразил в своих стихах и в ряде рассказов, оставшихся ненапечатанными. В середине 1939 года Смирнов был освобождён за истечением срока. Как бывший заключённый он не имел права жить в Москве и поэтому поселился в г. Александрове, что в 105 км. от Москвы. Лишь в конце 40-го года ему удалось получить разрешение на жительство в Москве. В конце 1941 года он был призван на фронт, а после возвращения, по окончании войны, стал вновь заниматься писательским и издательским трудом. В 1959 году его полностью реабилитировали и тогда же он был восстановлен в Союзе писателей СССР с прежней датой вступления в Союз – 1934 г. По сути, Смирнов был отлучён отлитературы на четверть века, но ни арест, ни лагеря не смогли прервать внутренней напряжённой жизни. Важное место в творческой биографии Смирнова занимает период активного диало¬га с литературным зарубежьем /конец 50-начало 70-х годов/. Общаясь в переписке с лите¬раторами - эмигрантами / В.Н. Муромцевой - Буниной, Г. Кузнецовой, Б. Зайцевым, И. Одоевцевой, Г. Адамовичем, Ю. Терапиано, Л. Зуровым / и через публикации в парижской русскоязычной газете « Русские новости» со всей эмигрантской общественностью, Смир¬нов продемонстрировал отсутствие политических, культурно- языковых, топографических границ между двумя ветвями русской литературы. Хороший прием повести « Золотой Плес» литературным зарубежьем явился одной из причин, приведших писателя в качест¬ве автора- корреспондента в газету «Русские Новости». На страницах этой газеты Смирнов обращается к темам литературы, искусства, философии, истории и будущего России. Лите¬ратурно- эстетические очерки представляют целую галерею образов выдающихся поэтов и писателей, художников, музыкантов деятелей театра, эстрады, философов, исторических лиц, ученых. В «Русских новостях» печатались его рассказы, очерки, стихи (о Левитане, об Иване Грозном, стихи о родном городе). Появление книги «Человек и жена» в русском зарубежье послужило началом творческих отношений Н. П. Смирнова с бунинским окружением, книга была замечена эмигрантской критикой, о ней писал Г. Адамович в обзоре советской литературы в 1934 году в парижском журнале «Встречи». Увидев в Смирнове талантливого литератора, многие писатели - эмигранты доверяют ему для первопрочтения и рецензирования свои произведения, так Вера Николаевна Муромцева - Бунина присылает Николаю Павловичу рукопись своей будущей книги «Жизнь Бунина», а Галина Кузнецова - «Грасский дневник», поэт Ю. Терапиано - стихи.. В «Русских новостях» Смирнов печатает также то, что невозможно было опубликовать в те годы в советской прессе: рецензии на книги эмигрантских издательств, критический разбор романа Набокова «Лолита», статью о В. В. Розанове и др. Основную же массу публикаций Смирнова в «Русских новостях» составляет его художественная проза. Это чаще всего короткие рассказы-воспоминания, в которых, описывается безмятежное дореволюционное детство в уютном родительском доме в маленьком городке на Волге, таинства охоты, деревенская природа. Ностальгические ноты, пронизывающие произведения Смирнова, были созвучны зарубежному читателю-эмигранту, и рассказы пользовались неизменным успехом, а сама газета была очень популярна и любима, в Париже ее называли «Парижской правдой». Один из журналистов «Русских новостей» А. Дедов утверждал, что очерки и рассказы Смирнова «неизменно привлекают простотою, легкостью и изяществом языка. В них живет русский лес, даже русский быт, в них – русский дух, и поэтому книгу читаешь, как слушаешь рассказ о далекой, всегда дорогой родине». По-видимому, настроение рассказов Николая Павловича совпадало с настроением читателей- парижан, с их тоской по прошлому. Материалы Смирнова вызывали пристальный интерес среди читателей зарубежья. Авторство в « Русских новостях» открыло возможность знакомства для Смирнова со многими литераторами эмигрантского Парижа, среди которых его, прежде всего, интересовали лица, общавшиеся с Буниным: Г. Кузнецова, И. Одоевцева, Б. Зайцев, Г. Адамович и др. С ними начинается активная переписка. Русским парижанам Плес дорог еще по «той» жизни, связанной с творчеством Левитана, и он, оказывается еще «жив», не очень изменился и питает творчество автора, темы и настроения которого желанны для эмигрантов. Галина Кузнецова, например, пишет Смирнову в письме от 10.1.69г: «Благодарю Вас за Ваше письмо из Плеса – от него повеяло на меня незнакомой, но всегда такой желанной Северной Русью, которой мне так и не привелось увидеть». В 1969 году книга избранных произведений Смирнова вышла из печати. В ней были опубликованы рассказы, эссе, воспоминания и повесть «Золотой Плес», давшая название книги. Книга вскоре попадает в Париж и производит сильное впечатление. Леонид Зуров, например, пишет в письме от 10 июля 1969 года: « Сердечное спасибо за подарок. «Золотой Плес» лежит на письменном столе. Поздравляю от всей души»… А литератор В.Могилевский не только выражает восторг, но и предпринимает попытку издать книгу в Париже на французском языке. Вот его письмо от 21.7.71г. «Дорогой Николай Павлович! Вчера мы получили Ваше письмо, а сегодня Вашу книгу. Я мог ее только перелистать, прочитать смогу только после того, как прочитает моя жена. Но из того, что я мог заметить, книга очень интересная, и я не удивлюсь, что она была очень быстро раскуплена. Между прочим, тираж в 30 тысяч для Франции колоссален… но мне кажется, что и для России он не мал: ведь это книга по-своему содержанию не для массового читателя, а для человека более высокой культуры. Сегодня же напишу переводчику (фамилия его Филиппон), возьму с ним свидание, и мы поговорим. Нельзя ли действительно из многих рассказав выбрать несколько для того, чтобы поместить их в литературном приложении «Фигаро» или каком-нибудь еженедельнике из наиболее культурных. Это будет хорошим вступлением к изданию книги»… Из Плеса в Париж шли письма, а имя Плеса стало известно в эмигрантских кругах Франции с 60-х годов и вошло в культурный обиход этой среды, в нем угадывались черты «той» знакомой России, сохранившейся в недрах России советской, и в какой-то степени примиряющей с ней. Кроме того, Вера Николаевна Муромцева- Бунина доверила Смирнову для первопрочтения и рецензирования рукопись будущей книги «Жизнь Бунина», а Галина Кузнецова –«Грасский дневник» . Ниже публикуются выдержки из нескольких писем к Н. П. Смирнову, приходивших на его московский и плесский адрес из Парижа, Мюнхена от самых разных людей с тем, чтобы показать, насколько близкими и доверительными были эти отношения, как дорог был «русскому Парижу» писатель из Плеса. Ведь воспринимали его не только как московского литератора, одного из пишущих, а как хранителя «заповедной древности», духовных сокровищ, без которых скудеет душа. Публикуя фрагменты переписки Н. П. Смирнова с литераторами русского зарубежья, отдаем скромную дань памяти авторам этих писем. Дорогой Николай Павлович! Спасибо Вам за письмо. Оно доставило мне редкую радость, я почувствовала в Вас человека, который так верно понимает творчество Бунина, что он был бы сам восхищен. Ведь это большая редкость. Меня порадовала Ваша фраза: «Отрывки из неопубликованных записей Бунина придают книге тонкую поэтическую прелесть» Ни один рецензент не отметил этого, а я, когда писала, надеялась, что эти «отрывки» будут оживлять мое повествование. …Иван Алексеевич был бы доволен, что Вы больше всего цените книгу «Темные аллеи». Он считал, что там каждый рассказ написан «своим ритмом», в своем ключе, а про «Чистый понедельник» он написал на обрывке бумаги в одну из своих бессонных ночей, цитирую по памяти: «Благодарю бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник»… Ивана Сергеевича Шмелева он ценил за его тонкое понимание жизни. …Спасибо за «Охотничьи просторы». Жду их. Жду и «Золотой Плес»… Всяких успехов, здоровья и радостей желаю Вам. В. Н. Бунина . 27 апреля 1961г. Париж. Немало времени занимала у Смирнова и работа с молодыми литераторами, которым он всегда очень охотно помогал. В их числе В. Белов, М.Шукшин, М.Пришвин и многие, многие другие. Их произведения он публикует в Парижской газете, вся эмиграция узнаёт их имена, тогда как на родине имена и произведения этих писателей ещё не знали. Зловещая тень 30-х годов прошлого века давно рассеялась…Но до сих пор что-то мешает широкому кругу читателей узнать прекрасные произведения Николая Павловича Смирнова. Как ни странно, но и сейчас, в XXI веке, творчество многих репрессированных писателей, когда-то вычеркнутых из истории литературы, до сих пор не занимают достойного места в учебниках и антологиях. _____________________________________________________________ Использованная литература: Шлычков Л.А. «Певец Золотого Плеса». Иваново. 1998. С. 59. Куприяновский П. В. Я – ивановец, плесянин. Н.П.Смирнов в переписке с русским зарубежьем./Публикация В.А.Смирнова//Рабочий край.1994.17 июня Архив ПГИАХМЗ. Ф.10. Оп. 15. Л. 17. АИО ПГИАХМЗ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 55. Там же Шлычков Л.А. «Певец Золотого Плеса». Иваново. 1998. АИО ПГИАХМЗ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 55. Шлычков Л.А. «Певец Золотого Плеса». Иваново. 1998. Шенталинский В. А. Рабы свободы. М., 1975. Семейный архив Н.П.Смирнова Шенталинский В. А. Рабы свободы. М., 1975. Гайдамак А.А. Страницы лагерной жизни. /Писатель Н.П.Смирнов: время и место. Плёс, 2009. Семейный архив Н.П.Смирнова Там же Там же Там же Там же Там же Там же Шлычков Л.А. «Певец Золотого Плеса». Иваново. 1998. Там же Там же Гайдамак А.А. Н.П.Смирнов и русское зарубежье /Писатель Н.П.Смирнов: время и место. Плёс, 2009. Там же Там же Там же Письмо Л. Зурова к Н. П. Смирнову от 19 июня 1960
0
Нет комментариев
репрессии, писатели, лагеря ГУЛАГа
|
|
Михей 2 июня 2016
|
 Держите новое задание. О чём идёт повествование? Он к ней сходил без пиджака И вскоре нянчили сынка! М.Логинов |
|
Нонна Исадская 30 мая 2016
|
 |
|
Татьяна Денисова 22 мая 2016
|
  "АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ" ВАЛЕНТИН ПЕТРОВИЧ КАТАЕВбыл именно тем человеком, благодаря которому сложился творческий тандем"ИЛЬЯ ИЛЬФ и ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВ",о чем известный писатель, покровитель начинающих литераторов, весьма увлекательно рассказал в одной из глав своей книги "АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ".СОАВТОРЫОдессит Валентин Катаев обладал удивительной способностью распознавать литературные дарования. Благодаря его протекции и помощи в Москве в 20-х годах сгруппировались одаренные выходцы из Одессы. Так, Катаев сумел перевезти в столицу больного и бедствующего Эдуарда Багрицкого. Еще один одессит Илья Ильф (по паспорту Иехил-Лейб Файнзильберг) тоже появился в редакции газеты "Гудок" не без участия Катаева. Кстати, его, начинающего сотрудника, посадили в отдел переписки готовить к печати "письма трудящихся", а он взял да и изобрел такой новый литературный жанр, названия которому нет и по сей день. Конечно, работа над написанными полуграмотными рабочими и колхозницами посланиями была бы молодому и пытливому Ильфу невероятно скучна, если бы он не придумал создавать из них маленькие литературные шедевры, которые сразу же стали весьма популярны среди читателей.А вскоре к Катаеву из Одессы приехал его родной брат Евгений, который, будучи по профессии сотрудником уголовного розыска, планировал устроиться в Бутырскую тюрьму надзирателем. Разумеется, интеллигентному Катаеву претила сама мысль о такой карьере для брата. Он попросил Евгения попробовать написать на небольшой фельетон. Проба пера удалась. Гонорар, полученный Евгением за первую публикацию, вдвое превосходил месячный оклад надзирателя. О Бутырке сразу было забыто, и Валентин Катаев смог вздохнуть с облегчением. Между Ильфом и Петровым (такой псевдоним взял себе Евгений) почти сразу же завязалась дружба, а по выражению Катаева — "пробежала творческая искра". Чутье маститого писателя не подвело. Творческий тандем сложился быстро. Катаев только предложил начинающим авторам интересный сюжет о бриллиантах, спрятанных во время революции мадам Петуховой в одном из двенадцати стульев изящного старинного гарнитура мастера Тамбса. И работа закипела. Катаеву даже не пришлось потом править рукопись.  МУЖ МАДАМ ГРИЦАЦУЕВОЙСамое интересное, что чрезвычайно удивило Катаева, — молодые соавторы лишь частично воспользовались его сюжетом. Главный герой Ипполит Матвеевич Воробьянинов отступил в их романе на второй план, а на первое место вышел Остап Бендер. Эпизодический персонаж, которому, по первоначальному замыслу, надлежало появиться лишь однажды, чтобы произнести сакраментальную фразу: "Может, тебе еще ключ от квартиры дать, где деньги лежат?" — превратился прямо-таки в супергероя.Контракт с соавторами, разумеется, сразу был переписан: Катаев вынужден был признать, что его рука мастера для отшлифовки написанного была не нужна. — Вот что, братцы, — сказал он Петрову и Ильфу. — Отныне вы единственные авторы будущего романа. Я устраняюсь. Ваш Остап Бендер меня доконал. Условие, которое поставил Валентин Петрович соавторам, заключалось в том, чтобы на первой странице каждого издания их романа было посвящение ему, их "крестному отцу". Понятно, Ильф и Петров безоговорочно согласились на это, равно как и на шуточное требование подарить с больших гонораров Катаеву золотой портсигар. Следует заметить, что почти все персонажи "12 стульев" были списаны с реальных людей — знакомых и друзей Ильфа и Петрова. Даже Катаев и тот присутствует на страницах произведения в образе капризного инженера Брукса, постоянно требующего у супруги своего "гусика". Но кто же стал прототипом Остапа Бендера? Сия реальная личность звалась Осип Шор.  ЛЕГЕНДАРНАЯ ЛИЧНОСТЬИльф и Петров полностью сохранили внешний вид Шора, описывая Остапа Бендера как атлетически сложенного мужчину с широкой улыбкой и черноморским колоритом речи.Об Осипе Шоре ходили легенды. В частности, рассказывали о том, как он "вывел" новый вид голой курицы. Это несчастное существо, по неведомой причине лишившееся своего оперения, "комбинатор" нашел на улице. Очевидно, с его подачи одесские газеты вскоре раструбили новость о выдающихся успехах в отечественной селекции. Наспех созданная Шором фирма "Идеальная курица" успела заключить договоры со многими птицефабриками юга России, после чего бесследно исчезла. Весьма остроумную аферу Шор провернул с раввином местной синагоги по фамилии Бернштейн. Шор посоветовал продавать прихожанам места в раю. На стене синагоги даже был вывешен "План Рая", где крестиком отмечались уже выкупленные участки. Потом на вырученные деньги Бернштейн отреставрировал и синагогу, и собственный дом. ТАЛАНТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК ТАЛАНТЛИВ ВО ВСЕМОдесса, в которую вернулся из Петрограда Осип Шор, теперь не походила на "жемчужину у моря". За месяц в городе раз по четырнадцать менялась власть. Царили хаос, разгул бандитизма. Горожане организовывали добровольные дружины, чтобы хоть как-то держать ситуацию под контролем. Одной из дружин руководил Осип Шор. Он так рьяно взялся за дело, что его деятельность заметили и пригласили работать в угро. С этого дня Шор резко изменился, напрочь забыв о своей природе авантюриста и шутника. Ну а в скором времени он стал грозой всех бандитов, и имя его в криминальной среде сделалось именем нарицательным. Впрочем, это уже совсем другая история... "ЖИЗНЬ, ГОСПОДА ПРИСЯЖНЫЕ ЗАСЕДАТЕЛИ, ЭТО СЛОЖНАЯ ШТУКА, НО, ГОСПОДА ПРИСЯЖНЫЕ ЗАСЕДАТЕЛИ, ЭТА СЛОЖНАЯ ШТУКА ОТКРЫВАЕТСЯ ПРОСТО, КАК ЯЩИК!" |
|
Татьяна Денисова 22 мая 2016
|
 МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ"Острота ума еще не есть государственное преступление." В. А. Жуковский.Михаил Афанасьевич Булгаков родился 15 мая 1891 года в Киеве, в семье доцента (впоследствии — профессора) духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова. Он был первенцем в этой интеллигентной дружной семье. После него семья еще пополнится шестью детьми, станет довольно многочисленной. Так что, если хотите представить атмосферу, царившую в доме по Андреевскому спуску, побывайте в нем, прочитав роман "Белая гвардия": "Много лет… в доме № 13 по Алексеевскому спуску (так в романе!), изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры… лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой… мать в самое трудное время оставила детям".От семьи Турбиных булгаковская семья отличалась, пожалуй, только многочисленностью. В 1907 году умер отец. Забота о воспитании семерых своих детей и трех племянников целиком легла на плечи матери — Варвары Михайловны Булгаковой, которая сумела всем детям дать радостное детство. К.Г.Паустовский, учившийся в одной гимназии с М. Булгаковым, вспоминал: "Семья Булгаковых была хорошо известна в Киеве — огромная, разветвленная, насквозь интеллигентная семья… за окнами их квартиры всегда слышались звуки рояля и даже пронзительной валторны, голоса молодежи, беготня, смех, споры и пение." В 1916 году Михаил Булгаков окончил медицинский факультет Киевского университета и почти сразу был призван в армию, но после нескольких месяцев службы в качестве госпитального врача был направлен в земскую больницу в село Никольское Смоленской губернии. Позднее в рассказе "Звёздная сыпь", Булгаков расскажет о своих первых шагах в медицине: ЗВЁЗДНАЯ СЫПЬ"Это он." Чутье мне подсказало. На знание мое рассчитывать не приходилось. Знания, у меня, врача, шесть месяцев тому назад окончившего университет, конечно, не было.Я побоялся тронуть человека за обнаженное и теплое плечо (хотя бояться было нечего) и на словах велел ему: — Дядя, а ну-ка, подвиньтесь ближе к свету! Человек повернулся так, как я этого хотел, и свет керосиновой лампы-молнии залил его желтоватую кожу. Сквозь эту желтизну на выпуклой груди и на боках проступала мраморная сыпь. "Как в небе звезды", — подумал я и с холодком под сердцем склонился к груди, потом отвел глаза от нее, поднял их на лицо. передо мной было лицо сорокалетнее, в свалявшейся бородке грязно-пепельного цвета, с бойкими глазками, прикрытыми напухшими веками. В глазках этих я, к великому моему удивлению, прочитал важность и сознание собственного достоинства. — Застегивайтесь, — заговорил я, — у вас сифилис! Болезнь весьма серьезная, захватывающая весь организм. Вам долго придется лечиться!.. — тут я запнулся, потому что — клянусь!.. — прочел в этом, похожем на куриный, взоре удивление, смешанное явно с иронией. — Глотка вот захрипла, — молвил пациент. — Ну да, вот от этого она и захрипла. От этого и сыпь на груди. Посмотрите на свою грудь... Человек скосил глаза и глянул. Иронический огонек не погасал в глазах. — Мне бы вот глотку полечить, — вымолвил он. "Что это он все свое? — уже с некоторым нетерпением подумал я. — Я ему про сифилис, а он про глотку!" — Слушайте, дядя, — продолжал я вслух, — глотка — дело второстепенное. Глотке мы тоже поможем, но, самое главное, нужно вашу общую болезнь лечить. И долго вам придется лечиться — два года. Тут пациент вытаращил на меня глаза. И в них я прочел свой приговор: "Да ты, доктор, рехнулся!" Внутри у меня все загорелось. И я стал говорить. Я уже не боялся испугать его. О нет! Напротив, я намекнул, что и нос может провалиться. Я рассказал о том, что ждет моего пациента впереди, в случае, если он не будет лечиться как следует. А еще через несколько минут, пробегая по полутемному коридору из амбулаторного своего кабинета в аптеку за папиросами, я услыхал бегло хриплый шепот: — Плохо лечит. Молодой. Понимаешь, глотку заложило, а он смотрит, смотрит… То грудь, то живот… Тут делов полно, а на больницу полдня. Пока выедешь — вот те и ночь. О господи! Глотка болит, а он мази на ноги дает. Но вскоре как врач Михаил Булгаков приобрел такую популярность, что на прием к нему съезжалось до ста больных в день. В 1917 году М. Булгаков был переведен в Вязьму, где условия жизни и труда были полегче, а в начале 1918 года возвратился в Киев, беспокоясь о судьбе своих родных и уже здесь пережил семь или восемь переворотов, которые совершались в городе в 1918-1919 годах. Осенью 1919 года Булгаков был мобилизован в белую армию и направлен во Владикавказ. И в 1920 году с остатками разбитой армии оказался бы за границей, но его свалила болезнь. На ноги Булгаков встал уже при новой, большевистской власти. И жизнь у него началась новая. Он бросил свою медицинскую практику и стал зарабатывать на хлеб насущный как журналист и литератор. В "Автобиографии" Булгакова мы читаем: "Родился в Киеве в 1891 году. Учился в Киеве и в 1916 году окончил университет по медицинскому факультету, получив звание лекаря с отличием. Судьба сложилась так, что ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго. Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты, там его напечатали, потом напечатали несколько фельетонов. В начале 20-го года я бросил звание с отличием и писал. Жил в далекой провинции и поставил на местной сцене три пьесы. Впоследствии в Москве в 1923 году, перечитав их, торопливо уничтожил, надеюсь, что нигде ни одного экземпляра не осталось." После болезни Булгаков вынужден был жить и работать на Кавказе, не имея возможности, а самое главное — средств, чтобы уехать. Работал в газете. Об этом он интересно рассказывает в своих "Записках на манжетах". Вот один из небольших рассказов этой серии. КАМЕР-ЮНКЕР ПУШКИНВсе было хорошо. Все было отлично.И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича, царствие ему небесное! Так дело было: В редакции, под винтовой лестницей, свил гнездо цех местных поэтов. Был среди них юноша в синихстуденческих брюках да с динамо-снарядом в сердце; дремучий старик, на шестидесятом году зачавший писать стихи, и еще несколько человек. Косвенно входил смелый, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе. Он первый свое, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце недорезанных… Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул: "Довольно пели вам луну и чайку! Я вам спою чрезвычайку!" Это было эффектно! Затем другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском и обоих стер с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. И посулил о нем отдельный доклад. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за "вперед гляжу я без боязни", за камер-юнкерство и холопскую стихию, вообще за "псевдореволюционность и ханжество", за неприличные стихи и ухаживание за женщинами... Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей? — Выступайте оппонентом! — Не хочется! — У вас нет гражданского мужества! — Вот как? Хорошо, я выступлю! И я выступил. (...) Но зато потом!!! Но потом... Я — "волк в овечьей шкуре". Я — "господин". Я — "буржуазный подголосок"... Я — уже не завлито. Я — не завтео. Я — безродный пес на чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят — вздрагиваю. Оставшись без работы, а значит — опять без средств к существованию, Булгаков бродит по чужим улицам Тифлиса: "Цилиндр мой я с голодухи на базар унес. Купили добрые люди и парашу из него сделали. Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну. Отчаяние. над головой портянка, в сердце черная мышь..." Цилиндров Булгаков не носил. Это скорее символ его принадлежности к цивилизованному слою общества, поэтому так горька метафора: "Купили добрые люди и парашу из него сделали". Оказавшись на грани голодной смерти, Булгаков как спасение воспринял предложение "помощника присяжного поверенного, из "туземцев", как называет его Булгаков в очерке "Бежать, бежать!". БЕЖАТЬ, БЕЖАТЬ!Он пришел ко мне, когда я молча сидел, положив голову на руки, и сказал:— У меня тоже нет денег. Выход один — пьесу надо написать. Из туземной жизни. Революционную. Продадим ее... Я тупо посмотрел на него и ответил: — Я ничего не могу писать из туземной жизни, ни революционного, ни контрреволюционного. Я не знаю их быта. и вообще я ничего не могу писать. Я устал и, кажется, у меня нет способности к литературе. Он ответил: — Вы говорите пустяки. Это от голоду. Будьте мужчиной. Быт — чепуха! Я насквозь знаю быт. Будем вместе писать. Деньги пополам. С того времени мы стали писать. У него была круглая жаркая печка. Его жена развешивала белье на веревке в комнате, а затем давала нам винегрет с постным маслом и чай с сахарином. Он называл мне характерные имена, рассказывал обычаи, а я сочинял фабулу. Он тоже. И жена подсаживалась и давала советы. Тут же я убедился, что они оба гораздо более меня способны к литературе. Но я не испытывал зависти, потому что твердо решил про себя, что эта пьеса будет последним, что я пишу... И мы писали. Он нежился у печки и говорил: — Люблю творить! Я скрежетал пером. Через семь дней трехактная пьеса была готова. Когда я перечитал ее у себя, в нетопленной комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В смысле бездарности — это было нечто совершенно особенное! Но, как ни странно, в "туземном подотделе"пьеса произвела фурор. Ее купили за двести тысяч. И через две недели она шла. Булгаков пишет: "Рекорд побил я! В коллективном творчестве. Писали же втроем: я, помощник поверенного и голодуха. В 21-ом году, в его начале..." Теперь нужно было немедленно бежать. Денег хватило Булгакову, чтобы добраться до Москвы. В "Автобиографии" читаем: "В конце 21-го года приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда." Добирался Булгаков до Москвы долго, на перекладных, с остановками. Проел все деньги, продал на базаре шинель. Опять голод. Но в москве его тоже ждала не манна небесная. Холодно, голодно. Ни жилья, ни знакомых. Работа, правда, нашлась в московском Лито: "Историку литературы не забыть! В конце 21-го года литературой в Республике занималось три человека: старик (драмы; он, конечно, оказался не Эмиль Золя, а незнакомый мне), молодой (помощник старика, тоже незнакомый — стихи) и я (ничего не писал)", — так рассказывает Булгаков в "Записках на манжетах". В Лито он был взят секретарем. Но вскоре и эта работа была потеряна. Лито прикрыли. Найти другую постоянную работу было просто невозможно. Положение Булгакова оказалось очень тяжелым. Спасибо Н.К. Крупской, до которой дошел дошедший уже до крайности Булгаков. Надежда Константиновна попросила (а ее просьба была равноценна "указанию свыше") домовой комитет прописать Булгакова в комнату его друга. В очерке "Сорок сороков" Булгаков пишет: "… совершенно ясно и просто передо мной лег лотерейный билет с надписью "смерть". Увидев его, я развил энергию, неслыханную, чудовищную". Он исхаживал всю Москву, хватался за любую работу. В конце 1922 года Булгакова наконец приняли на постоянную работу литправщиком в газету "Гудок". К 1923 году Булгаков уже стал на ноги, "возможность жить уже добыл". Все чаще печатались его очерки, фельетоны. Но так как журналистом Булгаков был поневоле, он скептически относился к этому своему творчеству. Однако в том же1923 году он уже интенсивно приступил к работе над романом "Белая гвардия".  "В Москве долго мучился; чтобы поддерживать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишенные отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их и сейчас и буду ненавидеть до конца жизни". (М. Булгаков. "Автобиография"). К концу 1923 года Булгаков написал первую сатирическую повесть "Дьяволиада". Следует попутно заметить, что все сатирические повести Булгакова содержат чрезвычайно важные наблюдения и мысли писателя. Каждая содержит предостережение. И если бы эти предостережения были услышаны, то каждое из них сыграло бы свою роль в истории страны. Но... "Дьяволиада" рассказывает о судьбе маленького человека, рядового винтика бюрократической машины. История "нежного тихого блондина" Короткова позволяет физически ощутить беззащитность и бессилие обыкновенного человека перед могуществом самородящегося и самонастраивающегося бюрократического аппарата. Мало того, повесть наглядно показывает, что люди привыкают к этой системе отношений и начинают считать их естественными, какие бы уродливые фантастические формы они ни принимали. Обидно, что "Дьяволиада" не была по достоинству оценена ни друзьями, ни врагами Булгакова. Так что значения этому предостережению Булгакова никто в то время так и не придал. В 1924 году Михаил Афанасьевич Булгаков создает новую сатирическую повесть — "Роковые яйца". Действие повести происходит в будущем, в 1928 году. Сама с долей озорства написанная картина недалекого будущего озадачила критиков, особенно рапповских! Чего стоит хотя бы портрет Москвы 1928 года: "Она светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали". Сытая, веселая и беспечная эта Москва скорее напоминала какой-нибудь Париж, чем столицу социалистической державы. Социалистической столице не полагалось быть ни сытой, ни тем более — беспечной. Но это еще полбеды. Беду критики усмотрели в событиях, которые, если кое-что в них расшифровать. выглядели так. Ученый, "специалист по голым гадам", открыл, что с помощью определенного оптического устройства можно получить некий "красный луч", в поле действия которого живые организмы с невероятной скоростью размножаются, становятся сверхестественно активны и в короткие сроки достигают гигантских размеров. Это открытие требовало бы изучения и очень осторожных экспериментов. Но невежественное правительство поручает провести эксперимент человеку по фамилии Рокк. Рокк "с казенной бумагой из Кремля". "Редкое сочетание!" Итак, аппараты Персикова попадают в руки Рокка, человека крайне невежественного. Он привез их в куриный совхоз. Но вместо мирных кур вылупляются и активно множатся голые гады: змеи. крокодилы. И начинается их нашествие на Россию, с которым не могут справиться ни ГПУ, ни вся могущественная Красная Армия. Спасает страну лишь чудо — 18-градусный мороз в середине августа. Ясно, что не ради шутки придумал Булгаков этот красный луч и голых гадов. Да и не придумывал он ничего! Красный луч уже действовал с 17-го года, растил он и гадов, которые по гадской своей сущности были особенно активны и размножались гораздо быстрее, чем добрые люди. Бдительный рапповский критик Авербах писал: "М.Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно… Но что пишет!.. Но что печатают "Недра"! Злая сатира… откровенное издевательство… прямая враждебность… Рассказы М. Булгакова должны нас заставить тревожно насторожиться". И рапповцы насторожились. Ни одна последующая вещь Булгакова уже не ускользнула от них. Правда, избежала этой участи повесть "Собачье сердце", написанная в 1925 году. Да и то потому, что не была напечатана. Повесть увидела свет только в 1987 году, когда ее напечатал журнал "Знамя". Но по остроте она не уступает "Роковым яйцам". В 1925 году была закончена "Белая гвардия". Роман выходил частями в журнале "Россия". Этим и объясняется то, что его появление осталось почти незамеченным. Через год МХАТ поставил "Дни Турбиных". Вот тогда-то рапповская критика стала разносить и пьесу и роман. И все-таки 1925 год был самым удачным для Булгакова-прозаика. Кроме перечисленных произведений были опубликованы и рассказы из цикла "Записки юного врача". Другого такого "урожайного" года судьба писателю не припасла. В 1926 году родился Булгаков-драматург. В МХАТе состоялась премьера его пьесы "Дни Турбиных" и "Зойкина квартира" — в театре Вахтангова. Рапповская критика разносила в пух и прах пьесы Булгакова. Особенно досталось "Дням Турбиных": "Пьеса чуждая, враждебная, ядовитая, оскорбительная!" Или: "Это попытка задним числом оправдать белое движение..." В газетах публиковались не только опусы критиков, но и сфабрикованные "письма трудящихся" с сотнями подписей. Но это был еще 1926 год. Пока еще такие нападки не влекли за собой суровых административных мер. Но Булгакову было больно и тяжело. Однако, к чести писателя, перекрашиваться в пролетарского писателя он не стал, продолжал писать, как умел, как чувствовал. В 1927 году — пьесу "Бег", в 1928 — "Багровый остров". Однако в марте 1929года все булгаковские пьесы были исключены из репертуаров театров. К концу 1928 года ожесточение критики достигло апогея. "Долой булгаковщину!" — кричали газеты и журналы. А в феврале 1928 года рапповцев поддержал Сталин. После вмешательства вождя все пьесы Булгакова были немедленно сняты из репертуаров театров. Так же обошлось с писателем и литературное начальство. Целый год после этого Булгаков пытался даже не обнародовать что-нибудь из своих произведений, а просто устроиться на какую-нибудь работу, хоть рабочим сцены. Его не брали нигде. Что делать? Мысль, вспоминал он, работала в трех направлениях: покончить с собой, покинуть пределы СССР или обратиться за помощью к Сталину. Это письмо до сих пор хранится в архиве, бывшем архиве КГБ. Тонкая папка с надписью "Совершенно секретно". И дальше: "ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД — МГБ — МВД — КГБ". И ниже: "Дело по секретному отделу ОГПУ. Письмо драматурга Булгакова (автора пьесы "Дни Турбиных"), адресованное правительству СССР об ограждении его от необоснованных критических нападок печати и о помощи в устройстве на работу". Дальше: "Начато — апрель 1930г. — окончено — апрель 1930. Срок хранения постоянный." Булгаков отправил письмо. Какова же будет реакция властей? Он фантазировал, разыгрывал свою художественную версию в присущем ему сатирическом духе. Его жена Елена Сергеевна Булгакова помогла восстановить по памяти эту булгаковскую версию. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. ПИСЬМО.БУДТО БЫ...М.А., придя в полную безнадежность, написал письмо Сталину, что так, мол, и так, пишу пьесы, а их не ставят и не печатают ничего… И подпись: Ваш Трампазлин.Сталин получает письмо, читает. СТАЛИН. Что за штука такая? Трам — па — злин… Ничего не понимаю! (Нажимает на кнопку на столе) Ягоду ко мне! Входит Ягода. СТАЛИН. Послушай, Ягода, что это такое? Смотри — письмо. Какой-то писатель пишет, а подпись "Ваш Трам-па-злин". Кто это такой? ЯГОДА. Не могу знать. СТАЛИН. Что значит — не могу? Ты как смеешь мне так отвечать? Ты на три аршина под землей все должен видеть! Чтоб через полчаса сказать мне, кто это такой! ЯГОДА. Слушаю, ваше величество. Уходит, возвращается через полчаса. ЯГОДА. Так что, ваше величество, это Булгаков! СТАЛИН. Булгаков? Что же это такое? Почему мой писатель пишет такое письмо? Послать за ним немедленно! ЯГОДА. Есть, ваше величество! ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. РЕЗОЛЮЦИЯ.БУДТО БЫ...Мотоциклетка — дззз!!! И уже в Кремле!Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян и Ягода. Миша останавливается в дверях, отвешивает поклон. СТАЛИН. Что это такое? Почему босой? БУЛГАКОВ (разводя горестно руками). Да чего уж… нет у меня сапог... СТАЛИН. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие? Ягода, снимай сапоги, дай ему! Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть — неудобно! БУЛГАКОВ. Не подходят они мне... СТАЛИН. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю!.. Наконец, сапоги Молотова влезают на ноги Мише. СТАЛИН. Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? почему ты мне такое письмо написал? ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. ЗВОНОКБУДТО БЫ...СТАЛИН. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?БУЛГАКОВ. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого! Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят... СТАЛИН. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку! Звонит по телефону. СТАЛИН. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза). Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише) Понимаешь, умер, когда сказали ему. Миша тяжело вздыхает. СТАЛИН. Ну, подожди, подожди, не вздыхай. Звонит опять. СТАЛИН. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза). Что? Умер?! Тоже умер? Когда? понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди. Звонит. Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса лежит (косится на Мишу). Что? Писателя Булгакова хорошая пьеса. Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?) БУЛГАКОВ. Господи! Да хоть бы годика через три! СТАЛИН. Эх! (Егорову) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить… месяца через три… Что? Через три недели? Ну что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее? (Прикрывает трубку, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?) БУЛГАКОВ. Тхх… да мне бы… ну хоть бы рубликов пятьсот... СТАЛИН. Аай! (Егорову) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну что ж, платите, платите! (Мише) Ну вот, видишь, а ты говорил... ЭПИЛОГ.БУДТО БЫ...После чего начинается такая жизнь, что Сталин просто не может без Миши жить — все вместе и вместе. Но как-то Миша приходит и говорит:БУЛГАКОВ. Мне в Киев надо бы поехать недельки бы на три. СТАЛИН. Ну вот, видишь, какой ты друг! А я как же? Но Миша все-таки уезжает. Сталин в одиночестве тоскует без него: — Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас! В театр, что ли, сходить? Но это только сатирическая версия Булгакова, переживающего за исход дела. Как же на самом деле развивались события? Представьте себе весну 1930 года. Об отчаянном, вызывающем желании Булгакова еще никому, кроме самого автора и Елены Сергеевны Шиловой, которая через два года будет его женой, ничего не известно. И вот один из первых читателей открывает письмо, читает внимательно, подчеркивая важные для него сторочки. Этот читатель — Генрих Ягода. А вот та часть письма, которая была выделена руководителем ОГПУ: "Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ... Я обращаюськ гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу. Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу. Я предлагаю СССР совершенно честного, безо всякой тени вредительства, специалиста — режиссера и актера, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских и кончая вплоть до пьес сегодняшнего дня..." Итак, вызвов был брошен — каким же будет ответ? Судьба Булгакова была решена через полмесяца после написания письма. Любого пассажа из отмеченных Ягодой хватило бы, чтобы переселить автора на Лубянку. Но произошло иное. Ягода пишет резолюцию: "Надо дать возможность работать, где он хочет. Г.Я. 12 апреля". Конечно, сам Ягода не мог вынести такое решение, ведь письмо было адресовано правительству. Да и стиль резолюции напоминает сталинский. Что же это? Жест примирения? Но вернемся к фактам. Итак, 12 апреля писателю разрешили жить и работать. А через два дня оглушительно, на всю страну, прогремел самоубийственный выстрел Маяковского. Еще одна трагическая демонстрация, еще один вызов счастливой жизни, устроенной вождем! И Сталин делает новый, хорошо рассчитанный шаг, "движение на сближение", как говорят на Кавказе. Сталин действовал точно и хитро: ему надо было создать миф о себе как о справедливом и мудром вожде, покровителе искусств. Об этом свидетельствуют и строки из донесения неизвестного осведомителя ОГПУ: "… в интеллигентских кругах говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и травила Булгакова… На травле Булгакова делали карьеру литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу". Таким образом, Булгаков получил право жить и написать свою лучшую вещь — "Мастера и Маргариту". Шесть лет работал Булгаков во МХАТе в качестве режиссера-ассистента. Сотрудничал с другими театрами. Но выход "в люди" был для него закрыт. В его знаменитом романе Мастер говорит Маргарите: — Когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну что ж, согласен искать там!" На поклон к своим душителям они не пошли, пощады не просили. Предпочли другое. Сам Булгаков и его Маргарита — Елена Сергеевна поступили так же. Ограбленный до нитки, отлученный от читателя и зрителя, "запечатанный" в своей квартирке казенными печатями, смертельно больной, знавший, что дни его сочтены, Булгаков оставался самим собой: не терял ни чувства юмора, ни остроты языка. Значит, не терял свободы. 10 марта 1940 года Михаила Афанасьевича не стало. Но, как говорил булгаковский Воланд, "рукописи не горят". По существу, только после перестройки произведения Булгакова дошли до отечественного читателя. В конечном счете победа оказалась за Мастером.  МИХАИЛ БУЛГАКОВ СО СВОЕЙ МАРГАРИТОЙ |
|
Татьяна Денисова 22 мая 2016
|
 СУДЬБА ПОЭТОВ "СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА"
"Золотой век" русской поэзии, тесно связанный с именами А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, во второй половине девятнадцатого столетия уступил место "чистому золоту" русской прозы. Но канул в Лету век девятнадцатый. На смену ему пришел бурный двадцатый с его драматическими событиями: революциями, гражданской войной, разрухой, голодом. |
|
Михей 19 мая 2016
|
 На доске в квадратик ВИЛКУ, Я поставил своей милке! Так во что же мы играли, Что же там переставляли? М.Логинов |