"Рукописи не горят" (Михаил Булгаков)

МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ

"Острота ума еще не есть государственное преступление." В. А. Жуковский.

Михаил Афанасьевич Булгаков родился 15 мая 1891 года в Киеве, в семье доцента (впоследствии — профессора) духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова. Он был первенцем в этой интеллигентной дружной семье. После него семья еще пополнится шестью детьми, станет довольно многочисленной. Так что, если хотите представить атмосферу, царившую в доме по Андреевскому спуску, побывайте в нем, прочитав роман "Белая гвардия": "Много лет… в доме № 13 по Алексеевскому спуску (так в романе!), изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры… лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой… мать в самое трудное время оставила детям".
От семьи Турбиных булгаковская семья отличалась, пожалуй, только многочисленностью. В 1907 году умер отец. Забота о воспитании семерых своих детей и трех племянников целиком легла на плечи матери — Варвары Михайловны Булгаковой, которая сумела всем детям дать радостное детство.
К.Г.Паустовский, учившийся в одной гимназии с М. Булгаковым, вспоминал:    
"Семья Булгаковых была хорошо известна в Киеве — огромная, разветвленная, насквозь интеллигентная семья… за окнами их квартиры всегда слышались звуки рояля и даже пронзительной валторны, голоса молодежи, беготня, смех, споры и пение."
В 1916 году Михаил Булгаков окончил медицинский факультет Киевского университета и почти сразу был призван в армию, но после нескольких месяцев службы в качестве госпитального врача был направлен в земскую больницу в село Никольское Смоленской губернии.
Позднее в рассказе "Звёздная сыпь", Булгаков расскажет о своих первых шагах в медицине:

ЗВЁЗДНАЯ СЫПЬ

"Это он." Чутье мне подсказало. На знание мое рассчитывать не приходилось. Знания, у меня, врача, шесть месяцев тому назад окончившего университет, конечно, не было.
        Я побоялся тронуть человека за обнаженное и теплое плечо (хотя бояться было нечего) и на словах велел ему:
        — Дядя, а ну-ка, подвиньтесь ближе к свету!
        Человек повернулся так, как я этого хотел, и свет керосиновой лампы-молнии залил его желтоватую кожу. Сквозь эту желтизну на выпуклой груди и на боках проступала мраморная сыпь. "Как в небе звезды", — подумал я и с холодком под сердцем склонился к груди, потом отвел глаза от нее, поднял их на лицо. передо мной было лицо сорокалетнее, в свалявшейся бородке грязно-пепельного цвета, с бойкими глазками, прикрытыми напухшими веками. В глазках этих я, к великому моему удивлению, прочитал важность и сознание собственного достоинства.
        — Застегивайтесь, — заговорил я, — у вас сифилис! Болезнь весьма серьезная, захватывающая весь организм. Вам долго придется лечиться!.. — тут я запнулся, потому что — клянусь!.. — прочел в этом, похожем на куриный, взоре удивление, смешанное явно с иронией.
        — Глотка вот захрипла, — молвил пациент.
        — Ну да, вот от этого она и захрипла. От этого и сыпь на груди. Посмотрите на свою грудь...
        Человек скосил глаза и глянул. Иронический огонек не погасал в глазах.
        — Мне бы вот глотку полечить, — вымолвил он.
        "Что это он все свое? — уже с некоторым нетерпением подумал я. — Я ему про сифилис, а он про глотку!"
        — Слушайте, дядя, — продолжал я вслух, — глотка — дело второстепенное. Глотке мы тоже поможем, но, самое главное, нужно вашу общую болезнь лечить. И долго вам придется лечиться — два года.
Тут пациент вытаращил на меня глаза. И в них я прочел свой приговор: "Да ты, доктор, рехнулся!"
Внутри у меня все загорелось. И я стал говорить. Я уже не боялся испугать его. О нет! Напротив, я намекнул, что и нос может провалиться. Я рассказал о том, что ждет моего пациента впереди, в случае, если он не будет лечиться как следует.
        А еще через несколько минут, пробегая по полутемному коридору из амбулаторного своего кабинета в аптеку за папиросами, я услыхал бегло хриплый шепот:
        — Плохо лечит. Молодой. Понимаешь, глотку заложило, а он смотрит, смотрит… То грудь, то живот… Тут делов полно, а на больницу полдня. Пока выедешь — вот те и ночь. О господи! Глотка болит, а он мази на ноги дает.

Но вскоре как врач Михаил Булгаков приобрел такую популярность, что на прием к нему съезжалось до ста больных в день. В 1917 году М. Булгаков был переведен в Вязьму, где условия жизни и труда были полегче, а в начале 1918 года возвратился в Киев, беспокоясь о судьбе своих родных и уже здесь пережил семь или восемь переворотов, которые совершались в городе в 1918-1919 годах. Осенью 1919 года Булгаков был мобилизован в белую армию и направлен во Владикавказ. И в 1920 году с остатками разбитой армии оказался бы за границей, но его свалила болезнь. На ноги Булгаков встал уже при новой, большевистской власти. И жизнь у него началась новая. Он бросил свою медицинскую практику и стал зарабатывать на хлеб насущный как журналист и литератор.
В "Автобиографии" Булгакова мы читаем:

"Родился в Киеве в 1891 году. Учился в Киеве и в 1916 году окончил университет по медицинскому факультету, получив звание лекаря с отличием. Судьба сложилась так, что ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго. Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты, там его напечатали, потом напечатали несколько фельетонов. В начале 20-го года я бросил звание с отличием и писал. Жил в далекой провинции и поставил на местной сцене три пьесы. Впоследствии в Москве в 1923 году, перечитав их, торопливо уничтожил, надеюсь, что нигде ни одного экземпляра не осталось."

После болезни Булгаков вынужден был жить и работать на Кавказе, не имея возможности, а самое главное — средств, чтобы уехать. Работал в газете. Об этом он интересно рассказывает в своих "Записках на манжетах".
Вот один из небольших рассказов этой серии.

КАМЕР-ЮНКЕР ПУШКИН

   Все было хорошо. Все было отлично.
        И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича, царствие ему небесное!
        Так дело было:
        В редакции, под винтовой лестницей, свил гнездо цех местных поэтов. Был среди них юноша в синихстуденческих брюках да с динамо-снарядом в сердце; дремучий старик, на шестидесятом году зачавший писать стихи, и еще несколько человек.
Косвенно входил смелый, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе. Он первый свое, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце недорезанных… Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул: "Довольно пели вам луну и чайку! Я вам спою чрезвычайку!"
           Это было эффектно!
        Затем другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском и обоих стер с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. И посулил о нем отдельный доклад. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за "вперед гляжу я без боязни", за камер-юнкерство и холопскую стихию, вообще за "псевдореволюционность и ханжество", за неприличные стихи и ухаживание за женщинами...
        Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей?
      — Выступайте оппонентом!
        — Не хочется!
        — У вас нет гражданского мужества!
        — Вот как? Хорошо, я выступлю!
        И я выступил. (...)
      Но зато потом!!! Но потом...
        Я — "волк в овечьей шкуре". Я — "господин".
        Я — "буржуазный подголосок"...
        Я — уже не завлито. Я — не завтео.
        Я — безродный пес на чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят — вздрагиваю.

Оставшись без работы, а значит — опять без средств к существованию, Булгаков бродит по чужим улицам Тифлиса: "Цилиндр мой я с голодухи на базар унес. Купили добрые люди и парашу из него сделали. Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну. Отчаяние. над головой портянка, в сердце черная мышь..."
Цилиндров Булгаков не носил. Это скорее символ его принадлежности к цивилизованному слою общества, поэтому так горька метафора: "Купили добрые люди и парашу из него сделали". Оказавшись на грани голодной смерти, Булгаков как спасение воспринял предложение "помощника присяжного поверенного, из "туземцев", как называет его Булгаков в очерке "Бежать, бежать!".

БЕЖАТЬ, БЕЖАТЬ!

Он пришел ко мне, когда я молча сидел, положив голову на руки, и сказал:
        — У меня тоже нет денег. Выход один — пьесу надо написать. Из туземной жизни. Революционную.   Продадим ее...
        Я тупо посмотрел на него и ответил:
        — Я ничего не могу писать из туземной жизни, ни революционного, ни контрреволюционного. Я не знаю их быта. и вообще я ничего не могу писать. Я устал и, кажется, у меня нет способности к литературе.
        Он ответил:
        — Вы говорите пустяки. Это от голоду. Будьте мужчиной. Быт — чепуха! Я насквозь знаю быт. Будем вместе писать. Деньги пополам.
        С того времени мы стали писать. У него была круглая жаркая печка. Его жена развешивала белье на веревке в комнате, а затем давала нам винегрет с постным маслом и чай с сахарином. Он называл мне характерные имена, рассказывал обычаи, а я сочинял фабулу. Он тоже. И жена подсаживалась и давала советы. Тут же я убедился, что они оба гораздо более меня способны к литературе. Но я не испытывал зависти, потому что твердо решил про себя, что эта пьеса будет последним, что я пишу...
        И мы писали.
        Он нежился у печки и говорил:
        — Люблю творить!
        Я скрежетал пером.
        Через семь дней трехактная пьеса была готова.
        Когда я перечитал ее у себя, в нетопленной комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В смысле бездарности — это было нечто совершенно особенное!

Но, как ни странно, в "туземном подотделе"пьеса произвела фурор. Ее купили за двести тысяч. И через две недели она шла. Булгаков пишет: "Рекорд побил я! В коллективном творчестве. Писали же втроем: я, помощник поверенного и голодуха. В 21-ом году, в его начале..." Теперь нужно было немедленно бежать. Денег хватило Булгакову, чтобы добраться до Москвы. В "Автобиографии" читаем: "В конце 21-го года приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда."
Добирался Булгаков до Москвы долго, на перекладных, с остановками. Проел все деньги, продал на базаре шинель. Опять голод. Но в москве его тоже ждала не манна небесная. Холодно, голодно. Ни жилья, ни знакомых. Работа, правда, нашлась в московском Лито: "Историку литературы не забыть! В конце 21-го года литературой в Республике занималось три человека: старик (драмы; он, конечно, оказался не Эмиль Золя, а незнакомый мне), молодой (помощник старика, тоже незнакомый — стихи) и я (ничего не писал)", — так рассказывает Булгаков в "Записках на манжетах". В Лито он был взят секретарем. Но вскоре и эта работа была потеряна. Лито прикрыли.
Найти другую постоянную работу было просто невозможно. Положение Булгакова оказалось очень тяжелым. Спасибо Н.К. Крупской, до которой дошел дошедший уже до крайности Булгаков. Надежда Константиновна попросила (а ее просьба была равноценна "указанию свыше") домовой комитет прописать Булгакова в комнату его друга. В очерке "Сорок сороков" Булгаков пишет: "… совершенно ясно и просто передо мной лег лотерейный билет с надписью "смерть". Увидев его, я развил энергию, неслыханную, чудовищную". Он исхаживал всю Москву, хватался за любую работу. В конце 1922 года Булгакова наконец приняли на постоянную работу литправщиком в газету "Гудок". К 1923 году Булгаков уже стал на ноги, "возможность жить уже добыл". Все чаще печатались его очерки, фельетоны. Но так как журналистом Булгаков был поневоле, он скептически относился к этому своему творчеству. Однако в том же1923 году он уже интенсивно приступил к работе над романом "Белая гвардия".



"В Москве долго мучился; чтобы поддерживать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишенные отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их и сейчас и буду ненавидеть до конца жизни". (М. Булгаков. "Автобиография").
К концу 1923 года Булгаков написал первую сатирическую повесть "Дьяволиада".
Следует попутно заметить, что все сатирические повести Булгакова содержат чрезвычайно важные наблюдения и мысли писателя. Каждая содержит предостережение. И если бы эти предостережения были услышаны, то каждое из них сыграло бы свою роль в истории страны. Но...
"Дьяволиада" рассказывает о судьбе маленького человека, рядового винтика бюрократической машины. История "нежного тихого блондина" Короткова позволяет физически ощутить беззащитность и бессилие обыкновенного человека перед могуществом самородящегося и самонастраивающегося бюрократического аппарата. Мало того, повесть наглядно показывает, что люди привыкают к этой системе отношений и начинают считать их естественными, какие бы уродливые фантастические формы они ни принимали.
Обидно, что "Дьяволиада" не была по достоинству оценена ни друзьями, ни врагами Булгакова. Так что значения этому предостережению Булгакова никто в то время так и не придал.
В 1924 году Михаил Афанасьевич Булгаков создает новую сатирическую повесть — "Роковые яйца".
Действие повести происходит в будущем, в 1928 году.
Сама с долей озорства написанная картина недалекого будущего озадачила критиков, особенно рапповских! Чего стоит хотя бы портрет Москвы 1928 года: "Она светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали". Сытая, веселая и беспечная эта Москва скорее напоминала какой-нибудь Париж, чем столицу социалистической державы. Социалистической столице не полагалось быть ни сытой, ни тем более — беспечной.
Но это еще полбеды. Беду критики усмотрели в событиях, которые, если кое-что в них расшифровать. выглядели так.
Ученый, "специалист по голым гадам", открыл, что с помощью определенного оптического устройства можно получить некий "красный луч", в поле действия которого живые организмы с невероятной скоростью размножаются, становятся сверхестественно активны и в короткие сроки достигают гигантских размеров.
Это открытие требовало бы изучения и очень осторожных экспериментов. Но невежественное правительство поручает провести эксперимент человеку по фамилии Рокк. Рокк "с казенной бумагой из Кремля". "Редкое сочетание!" Итак, аппараты Персикова попадают в руки Рокка, человека крайне невежественного. Он привез их в куриный совхоз. Но вместо мирных кур вылупляются и активно множатся голые гады: змеи. крокодилы. И начинается их нашествие на Россию, с которым не могут справиться ни ГПУ, ни вся могущественная Красная Армия. Спасает страну лишь чудо — 18-градусный мороз в середине августа.
Ясно, что не ради шутки придумал Булгаков этот красный луч и голых гадов. Да и не придумывал он ничего! Красный луч уже действовал с 17-го года, растил он и гадов, которые по гадской своей сущности были особенно активны и размножались гораздо быстрее, чем добрые люди.
Бдительный рапповский критик Авербах писал: "М.Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно… Но что пишет!.. Но что печатают "Недра"! Злая сатира… откровенное издевательство… прямая враждебность… Рассказы М. Булгакова должны нас заставить тревожно насторожиться".
И рапповцы насторожились. Ни одна последующая вещь Булгакова уже не ускользнула от них. Правда, избежала этой участи повесть "Собачье сердце", написанная в 1925 году. Да и то потому, что не была напечатана. Повесть увидела свет только в 1987 году, когда ее напечатал журнал "Знамя". Но по остроте она не уступает "Роковым яйцам".
В 1925 году была закончена "Белая гвардия". Роман выходил частями в журнале "Россия". Этим и объясняется то, что его появление осталось почти незамеченным. Через год МХАТ поставил "Дни Турбиных". Вот тогда-то рапповская критика стала разносить и пьесу и роман. И все-таки 1925 год был самым удачным для Булгакова-прозаика. Кроме перечисленных произведений были опубликованы и рассказы из цикла "Записки юного врача". Другого такого "урожайного" года судьба писателю не припасла.
В 1926 году родился Булгаков-драматург. В МХАТе состоялась премьера его пьесы "Дни Турбиных" и "Зойкина квартира" — в театре Вахтангова.
Рапповская критика разносила в пух и прах пьесы Булгакова. Особенно досталось "Дням Турбиных": "Пьеса чуждая, враждебная, ядовитая, оскорбительная!" Или: "Это попытка задним числом оправдать белое движение..." В газетах публиковались не только опусы критиков, но и сфабрикованные "письма трудящихся" с сотнями подписей. Но это был еще 1926 год. Пока еще такие нападки не влекли за собой суровых административных мер.
Но Булгакову было больно и тяжело. Однако, к чести писателя, перекрашиваться в пролетарского писателя он не стал, продолжал писать, как умел, как чувствовал. В 1927 году — пьесу "Бег", в 1928 — "Багровый остров". Однако в марте 1929года все булгаковские пьесы были исключены из репертуаров театров.
К концу 1928 года ожесточение критики достигло апогея. "Долой булгаковщину!" — кричали газеты и журналы. А в феврале 1928 года рапповцев поддержал Сталин. После вмешательства вождя все пьесы Булгакова были немедленно сняты из репертуаров театров. Так же обошлось с писателем и литературное начальство. Целый год после этого Булгаков пытался даже не обнародовать что-нибудь из своих произведений, а просто устроиться на какую-нибудь работу, хоть рабочим сцены. Его не брали нигде. Что делать? Мысль, вспоминал он, работала в трех направлениях: покончить с собой, покинуть пределы СССР или обратиться за помощью к Сталину.
Это письмо до сих пор хранится в архиве, бывшем архиве КГБ. Тонкая папка с надписью "Совершенно секретно". И дальше: "ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД — МГБ — МВД — КГБ". И ниже: "Дело по секретному отделу ОГПУ. Письмо драматурга Булгакова (автора пьесы "Дни Турбиных"), адресованное правительству СССР об ограждении его от необоснованных критических нападок печати и о помощи в устройстве на работу". Дальше: "Начато — апрель 1930г. — окончено — апрель 1930. Срок хранения постоянный."
Булгаков отправил письмо. Какова же будет реакция властей? Он фантазировал, разыгрывал свою художественную версию в присущем ему сатирическом духе. Его жена Елена Сергеевна Булгакова помогла восстановить по памяти эту булгаковскую версию.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. ПИСЬМО.

БУДТО БЫ...

М.А., придя в полную безнадежность, написал письмо Сталину, что так, мол, и так, пишу пьесы, а их не ставят и не печатают ничего… И подпись: Ваш Трампазлин.
Сталин получает письмо, читает.

СТАЛИН. Что за штука такая? Трам — па — злин… Ничего не понимаю! (Нажимает на кнопку на столе) Ягоду ко мне!
        Входит Ягода.
СТАЛИН. Послушай, Ягода, что это такое? Смотри — письмо. Какой-то писатель пишет, а подпись "Ваш Трам-па-злин". Кто это такой?
ЯГОДА. Не могу знать.
СТАЛИН. Что значит — не могу? Ты как смеешь мне так отвечать? Ты на три аршина под землей все должен видеть! Чтоб через полчаса сказать мне, кто это такой!
ЯГОДА. Слушаю, ваше величество.
        Уходит, возвращается через полчаса.
ЯГОДА. Так что, ваше величество, это Булгаков!
СТАЛИН. Булгаков? Что же это такое? Почему мой писатель пишет такое письмо? Послать за ним немедленно!
ЯГОДА. Есть, ваше величество!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. РЕЗОЛЮЦИЯ.

БУДТО БЫ...

Мотоциклетка — дззз!!! И уже в Кремле!
Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян и Ягода. Миша останавливается в дверях, отвешивает поклон.
СТАЛИН. Что это такое? Почему босой?
БУЛГАКОВ (разводя горестно руками). Да чего уж… нет у меня сапог...
СТАЛИН. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие? Ягода, снимай сапоги, дай ему!
        Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть — неудобно!
БУЛГАКОВ. Не подходят они мне...
СТАЛИН. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю!..
        Наконец, сапоги Молотова влезают на ноги Мише.
СТАЛИН. Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? почему ты мне такое письмо написал?

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. ЗВОНОК

БУДТО БЫ...

СТАЛИН. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?
БУЛГАКОВ. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого! Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят...
СТАЛИН. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку!
        Звонит по телефону.
СТАЛИН. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза). Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише) Понимаешь, умер, когда сказали ему.
        Миша тяжело вздыхает.
СТАЛИН. Ну, подожди, подожди, не вздыхай.
        Звонит опять.
СТАЛИН. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза). Что? Умер?! Тоже умер? Когда? понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди.
        Звонит.
Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса лежит (косится на Мишу). Что? Писателя Булгакова хорошая пьеса. Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?)
БУЛГАКОВ. Господи! Да хоть бы годика через три!
СТАЛИН. Эх! (Егорову) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить… месяца через три… Что? Через три недели? Ну что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее? (Прикрывает трубку, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)
БУЛГАКОВ. Тхх… да мне бы… ну хоть бы рубликов пятьсот...
СТАЛИН. Аай! (Егорову) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну что ж, платите, платите! (Мише) Ну вот, видишь, а ты говорил...

ЭПИЛОГ.

БУДТО БЫ...

После чего начинается такая жизнь, что Сталин просто не может без Миши жить — все вместе и вместе. Но как-то Миша приходит и говорит:
БУЛГАКОВ. Мне в Киев надо бы поехать недельки бы на три.
СТАЛИН. Ну вот, видишь, какой ты друг! А я как же?
Но Миша все-таки уезжает. Сталин в одиночестве тоскует без него:
        — Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас! В театр, что ли, сходить?

Но это только сатирическая версия Булгакова, переживающего за исход дела. Как же на самом деле развивались события?
Представьте себе весну 1930 года. Об отчаянном, вызывающем желании Булгакова еще никому, кроме самого автора и Елены Сергеевны Шиловой, которая через два года будет его женой, ничего не известно.
И вот один из первых читателей открывает письмо, читает внимательно, подчеркивая важные для него сторочки. Этот читатель — Генрих Ягода. А вот та часть письма, которая была выделена руководителем ОГПУ:

"Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ...
Я обращаюськ гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу.
Я предлагаю СССР совершенно честного, безо всякой тени вредительства, специалиста — режиссера и актера, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских и кончая вплоть до пьес сегодняшнего дня..."

Итак, вызвов был брошен — каким же будет ответ?
Судьба Булгакова была решена через полмесяца после написания письма. Любого пассажа из отмеченных Ягодой хватило бы, чтобы переселить автора на Лубянку. Но произошло иное. Ягода пишет резолюцию: "Надо дать возможность работать, где он хочет. Г.Я. 12 апреля".
Конечно, сам Ягода не мог вынести такое решение, ведь письмо было адресовано правительству. Да и стиль резолюции напоминает сталинский.
Что же это? Жест примирения?
Но вернемся к фактам. Итак, 12 апреля писателю разрешили жить и работать.
А через два дня оглушительно, на всю страну, прогремел самоубийственный выстрел Маяковского. Еще одна трагическая демонстрация, еще один вызов счастливой жизни, устроенной вождем!
И Сталин делает новый, хорошо рассчитанный шаг, "движение на сближение", как говорят на Кавказе. Сталин действовал точно и хитро: ему надо было создать миф о себе как о справедливом и мудром вожде, покровителе искусств.
Об этом свидетельствуют и строки из донесения неизвестного осведомителя ОГПУ: "… в интеллигентских кругах говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и травила Булгакова… На травле Булгакова делали карьеру литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу".
Таким образом, Булгаков получил право жить и написать свою лучшую вещь — "Мастера и Маргариту".
Шесть лет работал Булгаков во МХАТе в качестве режиссера-ассистента. Сотрудничал с другими театрами. Но выход "в люди" был для него закрыт.
В его знаменитом романе Мастер говорит Маргарите:
        — Когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну что ж, согласен искать там!"
На поклон к своим душителям они не пошли, пощады не просили. Предпочли другое. Сам Булгаков и его Маргарита — Елена Сергеевна поступили так же.
Ограбленный до нитки, отлученный от читателя и зрителя, "запечатанный" в своей квартирке казенными печатями, смертельно больной, знавший, что дни его сочтены, Булгаков оставался самим собой: не терял ни чувства юмора, ни остроты языка. Значит, не терял свободы.
10 марта 1940 года Михаила Афанасьевича не стало.
Но, как говорил булгаковский Воланд, "рукописи не горят".
По существу, только после перестройки произведения Булгакова дошли до отечественного читателя. В конечном счете победа оказалась за Мастером.

МИХАИЛ БУЛГАКОВ СО СВОЕЙ МАРГАРИТОЙ