Книга Глефы. Глава IV (3)

ОТЕЦ ИННОКЕНТИЙ. 

Отец Иннокентий отстраненно разглядывал пухленькую пастушку, почему-то держащую в руках корзину роз. Пастушка смущенно пялилась куда-то на носок собственной неожиданно атласной туфельки, кокетливо опустив головку в белоснежном чепчике, а рядом с ней терзал струны лютни наряженный в шелк парень, выжидательно заглядывающий девице в глаза. Поодаль паслись очаровательные овечки, похожие на облачка. Точно такие же облачка плыли по идиотскому синющему небу, цвели розы и жасмин. Иннокентий благостно размышлял о том, что художнику, намалевавшему эту тошнотворную патоку следует отовать руки. Среди знати в моде были батальные сцены, храпящие кони, воины с мечами, дамы с луками - или, в крайнем случае, вышивающие знамена - и немножечко крови. Но тот, кто обставлял покои будущего ее величества, видимо, расценил, что королеве больше пристало любоваться пастушками в кружевах, а не рыцарями. 

Саму графиню Сагетелли романтические полотна, казалось, вообще не занимали. Днем она готовилась к свадьбе или слушала, как придворные дамы и фрейлины читают ей стихи, а по ночам совещалась со своим лекарем. Крючконосый господин Новиле доверия у отца Иннокентия не вызывал и наверняка был тем еще шельмецом. В то, что он только врач, Иннокентий не поверил с самого начала. И, разумеется, не ошибся. 

Девица Изабелла увлекалась тайными искусствами всегда, а Иннокентий знал ее не первый год. Служение он начинал в Марнере, в небольшой церквушке святого Якова в Годо, городке неподалеку от замка Сагетелли, утопающем в виноградниках и кипарисах. Совсем еще юная Белла частенько ему исповедовалась, но потом Иннокентия угораздило узнать о внебрачном отпрыске отца Дионисия и одной из местных знатных дам, и его отправили в Клени. 

Теперь яковианец подумывал, не было ли это затеей епископа Марнерского с самого начала. Может быть, он уже тогда прочил Белле трон, и отослал ее исповедника не куда-нибудь в глушь, а к самой столице.

На следующий же день после того, как он прибыл в Сирецию, преподобный Исайя вызвал отца Иннокентия к себе. Он поздравил его с тем, что теперь он является духовником самой будущей королевы, а потом минут сорок изливался в любви к троюродной кузине. О том, что эта любовь не помешала им с братом-министром подложить возлюбленную родственницу в постель к коронованному чудовищу, Иннокентий старался не думать во время разговора, чтобы не потерять восторженное и слегка испуганное выражение лица. От родственных излияний епископ перешел к нытью о том, что королевский дворец - не лучшее место для нежной и наивной девицы. Конечно, их величества безупречны, но здесь крутится столько сомнительных людей, не то, что дома, в южной провинции, где только солнце, море и виноград. Иннокентий уже догадался, что он него требуется. Так и оказалось. Троюродный кузен, пощелкивая четками и улыбаясь улыбкой святого, попросил духовника ее величества приглядеть. Епископ будет очень благодарен, если Иннокентий возьмет на себя труд писать ему в Марнеру. Иннокентий едва не выронил Ореховую Книгу, которую тискал в руках, чтобы выглядеть повзволнованнее, и кинулся целовать епископский перстень, уверяя, что будет счастлив. 

Теперь шпион Марнерского епископа сидел в кресле подле будущей королевы Изабеллы, перебирал четки, созерцал дуру с цветочной корзиной и дурака с лютней на полотне, и слушал, как молоденькая фрейлина в светло-зеленом читает какую-то поэму, впрочем, неожиданно удачную. Грустно-лиричные стихи не казались ни унылыми, ни пошлыми. Иннокентий знатоком поэзии себя не считал, но слушать было приятно. И он слушал. Вообще-то, духовнику ее величества не обязательно торчать в гостиной с фрейлинами и рисованными  пастушками, но сегодня с утра Иннокентий принимал исповедь. Да не одну, а целый букет. После без пяти минут королевы несколько дам и девиц тоже изъявили желание облегчить душу, и Иннокентий добрых четыре часа выслушивал про тайные поцелуи, девичью зависть и бабью ревность. Доложить, что ли, всю эту дамскую чушь епископу? В болтовне не было ничего хоть сколь-нибудь опасного, а Исайя уверится в преданности и откровенности своего новго шпиона. Скучнее подобной стрекотни ничего не придумаешь, но отец Иннокентий выслушал все, отпустил все грехи, для порядка наложил парочку епитимий и был приглашен остаться послушать стихи и поесть пирожных. Благочестивому монаху-яковианцу положено быть умеренным, так что Иннокентий умял якобы исключительно из вежливости половинку пирожного и больше не стал, хотя и хотелось. Сладости он любил. 

Тоненький, мелодичный голосок юной чтицы пищал:

- И снова закружил

Осенний карнавал,

Я так недолго жил,

Я слишком много знал. 

Повисла злая тишь,

Отпела суета.

Мне не хватило лишь

Последнего листа... 

Отец Иннокентий не выдержал, дождался небольшой паузы и трепетно спросил:

- А кто же автор этой поэмы?

Одна из дам, одетая в розово-лиловое, округлила глаза:

- Как, святой отец, вы не знаете?

Мол, все знают, а вы нет, какой вы неосведомленный. Иннокентий, который изо всех сил старался казаться неосведомленным и, вообще,  блаженным, улыбнулся одновременно смущенно и снисходительно -  дескать, все это суть суета земная, сам не знаю, чего это я поддался - и покачал головой. 

- Это же Виро, - выдохнула вторая дама, в темно-коричневом, чуть помладше, чем сам Иннокентий. - Королевский шут, Виро. Он очень хороший поэт. 

- Да, стихи очень лиричные, - закивал яковианец, теребя четки. Не порвать бы нитку. Сейчас это было бы некстати. - Весьма проникновенные. Я не знал, что господин Виро...

- О, святой отец, - трепетнула ресницами девушка-чтица, опуская книгу. Карие глаза были лукавыми. - Это самое пристойное, что пишет Виро. Остальные его сочинения... несколько... 

- Остальные его сочинения, - улыбнулась будущая королева, - не для ушей клириков и женщин, как говорят. Поэтому мы не станем их читать. Я слышала, что у него весьма бойкое и острое перо. 

- Да, да, - захихикали дамы и девицы. 

- Это он высмеял связь маркизы Рателли и герцога Леверского. И это расстроило их роман. 

- Мой отец говорил, что однажды он подкинул в королевскую тарелку за завтраком весьма остроумную эпиграмму, и это решило вопрос войны в Дергорне. А ведь войска уже готовы были выступать!

- А я слышала, что из-за него баронесса Бадье была вынуждена перестать ездить ко двору. То, что он написал о ней, ужасно...

- Милые дамы, - Изабелла поправила черную вьющуюся прядку и строго поджала губы. - Нехорошо заниматься сплетнями. Тем более, в присутствии святого отца. 

Милые дамы смолкли и поопускали глазки. На колени Изабеллы вскочила белая кошка, и графиня погладила пушистые ушки. Кошек будущая королева любила, и камеристкам приходилось носиться со щетками, отчищая бархат и шелк от кошачьей шерсти. 

- Сплетни - есть грех, - изрек отец Иннокентий, покачивая головой. - Но злословие - еще более неугодно Творцу.

Пусть сплетничают, будет, что писать в Марнеру. 

- Да, - смиренно согласилась темно-коричневая старуха, - Виро - великий злослов. Я уверена, вы с ним еще познакомитесь. 

И тут, словно по заказу, в гостиную заглянула дежурная дама, наряженная в ярко-золотистое. Будь на то воля Иннокентия, он бы привязывал у позорных столбов дам, которые предпочитают оранжевое, желтое, ярко-розовое и прочую режующую глаза безвкусицу, тем более, в таком возрасте. И с таким декольте, добро бы еще, там было, что показывать. Но исповедника будущей королевы никто об это не прашивал. Золотистая дама сделала реверанс:

- Мадам графиня, к вам пришел господин Виро. Он просит его принять. 

Изабелла улыбнулась, погладила урчащую кошку и кивнула:

- Разумеется, я всегда рада видеть друга моих будущих супругов. Я с удовольствием приму господина Виро.

Иннокентий пробормотал что-то насчет воли Творца, кто-то из дам закивал.

Дежурная распутница еще разок почтительно присела и выплыла из комнаты, вышитые пташки на занавеси будто колыхнули крылышками.

Не прошло и минуты, как в гостиной возник королевский шут, собственной персоной. 

Иннокентий еще его не видел, а там, как выяснилось, было на что поглядеть. Он, как дворянин, носил шпагу и темно-красные королевские цвета. Платье было более-менее светским, но на рукавах рубашки болталась какая-то несусветная бахорома, а голову украшал колпак, на конце которого позвякивал серебряный бубенец. Виро был хорош собой, даже не смотря на шутовские тряпки. Еще бы, яковианец знал, что Виро - плод греха старого герцога Маринаре и какой-то то служанки, а южане, тем более, родичи Маринаре всегда удавались на лицо. Правда, у родичей хозяев Марнеры не бывает таких шельмовских хитрющих глаз, это, видимо, от матери. 

Виро, не удостоив взглядом никого из дам, величаво переплыл гостиную и грациозно преклонил колено перед ее будущим величеством. 

- Бедная девочка, - пропел он, - мои непутевые сыновья посылают вам вот эту дешевую безделушку, чтобы сделать вам приятное. Они надеятся, что вы жалуете рубины, поскольку сами они их обожают.

Шут щелкнул замочком, открывая небольшую плоскую шкатулку, которую держал в руках, и на черном бархате горестно вспыхнули рубины, оправленные в золото. Тяжелое ожерелье и серьги, за которые можно было бы прикупить комплектом шкуру незаконорожденного марнерца и новоявленного епископоского шпиона сразу. 

Изабелла сбросила с колен кошку, восхищенно вздохнула и коснулась рубиновой подвески.

- Какое великолепие, - склонила голову она. - Я очень благодарна их величествам за такой подарок. И вам, господин Виро, что вы взяли на себя труд его передать. 

- Мне было нетрудно, - заверил Виро.

Дамы наперебой заахали, будто никогда в жизни не видали драгоценностей. Слуге Творца восхищаться побрякушками, к счастью, не пристало, так что Иннокентий мог преспокойно качать головой и теребить свои четки.

- Мадам, какое чудо! - пискнула девица, которая только что читала стихи. Она все еще держала книгу на коленях. - Примерьте, мадам!

Дура дурой. Или, скорее, завистница, поскольку подобная ерунда очевидна для любой женщины, а для обретающейся в придворном скорпионнике - и подавно. Изабелла сегодня в темно-голубом, рубины и золото с таким платьем надевать никак нельзя. Даже отец Иннокентий, который в женских тряпках разбирался так же отвратно, как в глубоководной морской живности или породах коз, это видел. А придется надевать - для будущей королевы отказаться примерить подарок женихов, когда просят, столь же неприлично, сколь опасно.

Иннокентий подумывал, было, проскрипеть о том, что примерять новые драгоценности в день исповеди - это неблагочестиво, но спас Виро. Он встряхнул головой, отчего бубенчик на колпаке зазвенел, как ненормальный, и брякнул шкатулку на столик. 

- Ни в коем случае, девочка моя, - отрезал королевский шут. - Вы меня огорчаете, неужто не видно, что рубины к платью ее величества идут куда меньше, чем вам вот это?

Он сдернул с черноволосой головы колпак с бубенцом и ловко нахлобучил его на чтицу. И даже прическу не помял. Оплашавшая девица в колпаке выглядела даже мило, и напоминала сказочного лесного духа, правда, красный головной убор в сочетании с зеленым платьем делал ее похожей на шута даже больше, чем сам шут. 

Остальные дамы осторожно захихикали, а Изабелла умудрилась глазами улыбнуться, а лицо сделать строгим.

- Господин Виро, не обижайте моих дам, - сдержано велела она. - Я знаю, вы родом с юга, а южане не обижают женщин. Дорогая Урсула, негодник-Виро испортил вам прическу. Вы, конечно, можете пойти и поправить ваши локоны. 

Урсула отбросила книжку и выскочила вон, бубенец на колпаке зазвенел, а шут, как ни в чем не бывало, расположился на пушистом ковре у ног королевской невесты. 

- Виро, вы еще не знакомы с моим исповедником. Отец Иннокентий очень любезно согласился посидеть с нами.

Белая кошка соскользнула к кресла, и тонкие пальцы шута погладили ее меж ушей. 

- Я вообще мало знаком со служителями Творца, - скорбно признался марнерский бастард. - Ваше высокопреосвященство, если вы как-нибудь найдете два-три свободных дня и запасетесь вином, я тоже с удовольствием вам исповедуюсь.

Иннокентий, как от него и ожидалось, отгородился четками и строго заверил:

- Нет-нет, вы напутали, сын мой... Меня не следвет называть высокопреосвященством. А вашу исповедь я с радостью приму. Только без вина. 

Яковианец соврал - он бы не отказался выпить с королевским шутом. Тот, разумеется, намеревался исповедоваться невсерьез, а жаль, Иннокентий бы послушал. Уж наверняка его секреты куда интереснее и полезнее, чем девичье щебетание о том, кто и чьи губки целовал за занавекой. 

- Виро, мы читали ваши стихи. Это прелестно. Может быть, вы загладите вашу вину и сами нам почитаете? - спросила Изабелла.

Шут принялся читать что-то снова об осени и любви, а Иннокентий, слушая довольно остроумные и незаежженные рефмованные метафоры, решил, что Виро ему, пожалуй, нравится. А ведь Изабелла - и его родственница, не только первого министра и епископа. 

Однозначно, Маринаре обступали трон со всех сторон.