Сказки тёмной Руси

В нашей Волге-матушки русалки всяки-разные шастают, воду баламутят, доброго мужика с панталыку сбивают. И имена у них разные. Водяница — жена Водяного: так то утопленница из некрещёных или девка несчастная, своей роднёй проклятущая. Есть Лоскотуха (Щекотуха по нашему): заманит она в омут и защекочет до смерти любого хожего-перехожего. Лобаста — самая злющая и старая русалка, из рода нежитей — водяная бабка Ёжка. И Мавка… А вот Мавка не девка-чернавка, как другие русалки, а происхожденьице имеет благородное.

Ты послушай-ка о ней

и тёпло молочко попей

(от вредности).

Дык, ни в горе, ни в бедности

жил да был на небе бог луны и огня — крылатый пёс Сварожич. И полюбил он богиню ночи Купальницу, ту что на брегах Волги жила. И родились у Сварожича и Купальницы дети: сын Купала и дочь Кострома. А коварный громовержец Перун преподнес новорожденным наичуднейший подарок: вложил он частицу своей силы в папоротник, который расцвёл дивным цветом, и этот цветок Перун подарил детям. Росли детки, подрастали, божьей силы набирались, подарок дядюшки Перуна свято берегли. Но однажды случилось несчастье. Гулял как-то по бережку Купала с цветком папоротника в руке, учуяла аромат волшебного цветка птица Сирин и захотелось ей забрать его себе. Подлетела она к младому Купале близко-близко, затянула свою песню заунывную и увлекла за собой парубка. Шёл он, шёл за Сирин следом, пока божья птичка ни столкнула его в мир мёртвых Навь, а дивный цветок папоротника с собой унесла. Много лет искали родители сына Купалу, но так и не нашли.

Прошли годы, подросла их дочь Кострома, и удалые молодцы стали звать её замуж, но она ни за кого не пошла. Сплела Кострома венок, надела его на голову и сказала, что станет женой того, кто сумеет сорвать венок с её головы. Но никто не сумел его сорвать. Вышла Кострома на берег Волги и закричала: «Эх, боги, боги! Нет на этой земле никого, достоин меня!»

И тут порыв ветра сорвал с её головы венок и бросил в реку. Венок упал на воду рядом с лодкой, в которой сидел добрый молодец. Подобрал он венок и принес его Костроме, ну и поцеловал нечаянно. И возникла между ними любовная страсть. Решили они идти к Сварожичу и Купальнице, как муж да жена: на поклоны низкие, на благословеньице великое. Но родители узнали в женихе Костромы своего потерянного сына Купалу. А когда Кострома с Купалой поняли, что они родные брат и сестра, не смогли дальше нести свой крест и взявшись за руки, бросились с крутого бережка в глубокие воды реки Волги. Купала погиб, а Кострома обернулась русалкой.

И назвала она сама себя Мавкой, поселилась в самом гибельном омуте и стала в ясен день плакать-горевать, Купалу поминать, а в лунну ночь оборачивалась прекрасной девой и караулила добрых молодцев. В каждом из них она видела Купалу, но осознав, что это не он, в ярости кидала несчастного на растерзание водяным духам да мерзким упырям.

Ну вот, молочко испил и силы набрался,

дочитал преданье Егорка, не сдался!

Теперь послухай, что было дальше:

прошло сто лет, сто веков. Остался

род людской и вовсе без мужичья — всех извела богиня Мавка! Стали бабы думать как проклятущую изжить: палками её забить или утопить? И то и другое не подходило — телом склизка русалка: круть-верть, хвостом махнёт и ищи её, свищи! Кинулись тогда бабы за войском. Бегали туда-сюда, а войско то тю-тю! Коль мужиков нет, то и войска нет. Даже плохонького скотника с вилами иль рыбачка с неводом — и тех не сыскать. Решили бабы сами в последний бой идтить! Взяли они вилы, бредни рыбацкие и пошли! Дошли до Волги-матушки, до той гнилой её заводи, где русалка Мавка живёт, закинули бредни в воду, вилы навострили и ждут. Год ждут, другой, третий... Ждали б они так ещё лет десять, но девка Парашка заприметила на другом бережку спокойно сидящую Мавку и расчёсывающую свои длинные золотистые волосы!

— Ах, ты зараза окаянная! Нежить, на божью жить непохожая! — матерились бабы на Мавку, грозя ей кулаками да вилами.

Но деваться некуда, осталось лишь одно верное средство — звать на помощь поляницу удалую. И пошли бабы. И позвали. Ну что ж, оторвала поляница свой мощный зад от печи, выползла кое-как из терема, вздохнула тяжко-тяжко, разделась догола и попёрлась к реке — русалку Мавку отлавливать. Ходила поляница туда-сюда по бережку, ныряла в воду, выныривала... Но не изловила русалку, та духом бестелесным обернулась и след её простыл! Зато поляница из воды повыкинула всех мужиков, молодцов и парубков — ни живых, ни мёртвых.

Зарыдали бабы, заплакали над телами своих мужей, сыновей и отцов, да стали кумекать: как род мужичий оживить. А поляница не спеша оделась, обулась и давай одного за другим мужичков за ноги переворачивать — воду из них вытрясывать, те откашливались и оживали. Так она их всех порастрясывала да на ноги поставила. Могучих русских богатырей тоже. Никого не пощадила злыдня Мавка, никто ей в женихи не подошёл.

Ну, а пока народ от горя тяжкого отходил да оживал, поляница удалая надумала Мавку замуж отдать и тем самым успокоить ведьму на веки вечные.

Вылепила поляница из глины фигурку её брата — Купалы, вдохнула в неё жизнь, нашептала на ушко свои приказы заветные, да и выпустила из могучих рук. Побежала фигурка своими ножками, выросла на бегу до добра молодца статного, красивого, румяного, точь-в-точь на Купалу похожего. Назвала его поляница Иваном, одарила гусельками яровчатыми и отправила к гнилой заводи балакать.

Сел Иван Купала на бережок, ударил по струнам звонким и запел свою песню призывную:

Ты приди, Кострома, на крутой бережок,

на нём ждёт тя любимый дружок,

сто лет ждёт и сто веков

жизнью живёт без снов,

плачет, горюет,

никого не целует!

Ты приди ко мне, Кострома,

как к милому другу жена,

обними, поцелуй

да до смерти замилуй!

Услыхала эту песню злая Мавка, ёкнуло у неё сердечушко, вышла она на крутой бережок и кинулась Ивашке в объятия. Схватил лжеКупала русалку и стал сжимать её в крепких объятиях! Сжимал он деву, сжимал, пока совсем ни задушил. Обмякла русалка в глиняных руках Ивана и выпустила дух Костромы на волю. Вот так и ушла Кострома в страну мёртвых Навь, а там она встретилась с Купалой. И зажили они там так, как богам положено: по-братски, по-сестрински, без всех этих страстей людского мира.

А на земле Кострому в потусторонний мир очень хорошо проводили. Поляница костёр большущий разожгла, в нём и сожгли тела глиняного Ивана и русалки Мавки. А что эти тела? Как есть — пустышки! Народ от радости через этот костёр прыгать удумал: и мужики прыгали, и бабы, и все вместе. Так до сих пор и прыгают в ночь перед летним праздником «Ивана Купалы». И песни поют заунывные, те что на пение птицы Сирин похожи:

Кострома, Кострома,

ты приди к нам сама!

Сама печь задуй,

сама с детками балуй,

усыпи Егорку,

но не дай ему вольку:

пусть не ходит до ручья, до ручья.

Пожалей нас, Кострома, Кострома!

/ миф «Велес и его Ягиня» /

  Видит бог Велес: по небу в повозке мимо него промчалась красавица богиня. Помчался Велес вдогонку! Не догнал. Стал он расспрашивать кто она и откуда? Узнал и отправился к той девице. Молчали они оба, потому что поняли, что созданы друг для друга на веки вечные. Её величали Ягиня, а в детстве звали Йожкой. Взял Велес невесту, посадил на коня и понеслись они до дома Велеса, где их уже встречала властная мать Велеса — Амелфа Земуновна. Велес сказал: «Вот, матушка, моя жена Ягиня. Благослови нас!»

  «Не спросясь, без моего разрешения привез девку в дом, да еще благословения просишь? Не бывать этому!» — повернулась мать и ушла. Но посмотрел Велес на Ягиню и понял, что нашел он жену под стать себе и стал с ней жить.

Вернулся как-то Велес домой, оббежал хоромы, а там пусто. Вышла матушка и говорит, что как уехал муж, так и жена из дому вон. Взревел велес: «Не могла уйти Ягиня, не сказавшись!»

  Он тогда к сестре, и та рассказала страшную правду: «Только ты из дому, так матушка, стала с Ягиней слаще меда, повела она нас с Ягиней в баню. И вот нахлёстывает матушка веником Ягиню, а сама что-то приговаривает. Смотрю, лежит Ягиня на полке, тело ядовитым веником нахлестанное, а на груди у нее раскаленный камень из каменки. Тут заходят мужики, положили они в деревянную колоду Ягиню, заколотили и кинули в море.»

  Стрелой понёсся Велес к Сварогу! Собрал Сварог богов, поведал, что рассказал Велес. Боги нашли колоду в море, вытащили, открыли, а там Ягиня лежит, как живая, но не дышит. Бог Хорос дал живой воды Велесу, тот стал вливать её в рот жене. Не оживает Ягиня. И сказала Макошь: «Закон для всех одинаков. Жизнь за жизнь. Она уже в Нави. Кто-то из вас должен добровольно отправиться в мир мёртвых, тогда ее душа может вернуться в тело.»

  Велес не раздумывал ни минуты: «Я пойду!»

Как только он это сказал, как потеплело её тело, открыла Ягиня глаза. А Велес почувствовал, как холодеет его тело и руки. Он поцеловал жену и прошептал: «Жди меня, я приду!» — и растаял.

/ моя Сказка /

  Ну, богам богово, им и на небе хорошо. А наша Ягуся, вся как есть, осталась на грешной земле, да ещё и одна-одинешенька. (Ох, не знала старая мать Велеса, не ведала, какой она приготовила в лице Ягини «подарок» себе, а заодно и всему человечеству.)

Так вот, очнулась богиня Ягиня у брега моря синего, посмотрела по сторонам, поняла, что она не на небе, не в доме своём, а там где смерды живут, сами на себя войной идут. Перевернулось всё внутри Ягини от ужаса, зашёл у неё ум за разум, и стала девка диким голосом вопить, к небесам взывать, руки в мольбе вверх тянуть. Но оттуда ни привета ей, ни ответа. Погоревала девка, поплакала год-другой. Но делать нечего, надо как-то жить дальше. И решила она со смердами якшаться потихоньку, супруга милого ожидаючи.

  Зареклась, однако, Ягиня быть Ягиней без мужа своего. Выбрала она себе другое имя на время разлуки. Нареклась Берегинею, дабы беречь верность свою к богу любимому, другу Велесу.

И жизнь потянулась тонкой струйкой. По сёлам да по весям она шлялась из года в год, из века в век: дом поставит в стороночке и живет, божий дар свой хоронит, силу-мощь не показывает, знахарством на хлеб насущный зарабатывает. Ну, а где знахарство, там и ворожба прицепится, а за ворожбой и порча с проклятьями вослед увязываются.

  «Гнилой тот дом! — говорили люди, — Не стареет девка никак и замуж ни за кого нейдёт. Уж деды те померли, что отроками ей в любови вечной поклялись. Судачат, что Берегиня — жинка бесовская!»

  Да уж, оно то верно: не старела дева красная Берегиня. Но и от молвы со временем бывшая богиня уходить научилась: как сорок лет минует, так срывается она с насиженного места и прёт на другое. Но земля то не бесконечна, стали слухи и до заморских стран доходить: мол, ведьма-нестарейка по свету гуляет, целые поселения в пепел-дым оборачивает!

  Как прознала Берегиня о сплетнях таких, так пошла она в сырой бор плакать горько-горько. А от слёз разболелась у неё головушка. Запричитала, заохала Берегиня. И тут выходит к ней нежить лесная: призрачный старичок Боли-бошка. Голова и руки у него больше положенного, сам неуклюж, носик востренький, глаза печально-лукавые, а одёжка: рвань в заплатах. Подошёл он ближе и запел свою песенку:

Ой ты, дева краса,

пусть болит голова

у тебя и твоих дочек.

Боли-бошка всех заморочит!

Услышала Берегиня про дочек, так зарыдала ещё горше:

Эх ты, дух лесной,

дай несчастной покой.

Нет у меня дочек, нет милого мужа.

Пойду домой да удавлюсь я!

  — А не надо далеко ходить, — лукаво прищурился Боли-бошка и вытащил из-за пазухи удавочку, накинул он её на шею красавицы и давай душить.

Посинела, почернела Берегиня, глаза закатились, язык вывалился, из глотки то ли хрипы, то ли стоны вырываются. Ан нет, не по своей воле, а неосознанно стало тело молодое за жизнь бороться: потянулись девичьи руки к шее лебединой, вцепились в удавочку ослабили узел. Из последних сил выбралась Берегиня из петли. Очухалась, отдышалась, порозовела, покраснела от злости, выхватила верёвку из рук нежити и накинула её на шею Боли-бошка. Душила она духа лесного, душила, но тот не душится: проскальзывает удавка сквозь шею и всё тут! Ох, устала девушка закидывать петельку на супротивничка, присела на пенёк отдохнуть. Вдруг смешно ей стало почему-то, захихикала Берегиня тихонько. В ответ и Боли-бошка захихикал (недаром говорят: ровня ровню чует, а почуяв, радуется). Подсел старый нежить к ней поближе и спрашивает:

  — Ну давай, рассказывай, дева красная, что там у тебя приключилось?

  Выдохнула девка, расслабилась рядом с живой душой и поведала новому другу о том, как жила она беззаботно на синем небушке, себя считая самой красивой богиней на свете, а звалась-величалась Ягинею! И как встретила она своего суженого, младого бога Велеса, коий привёл её в дом отеческий, к злющей Амелфии Земуновной. Как стали влюблённые жить-супружничать вопреки злой воли свекрови. И как сжила её таки со свету свекровка-чернокровка, а к жизни вернул муж любимый да оставил тут, на земле, одну-оденёшеньку, но сам ушёл, а куда — неведомо.

  — И поклялась я ждать его до самой смерти! Нареклась другим именем на время ожидания. Кличут меня теперь Берегинею. Но случились на земле грешной со мной беды жуткия: с людьми никак житьё не заладилось, хоть и лечила я их травами да даром божьим, но всё одно, прозвище мне дали «жинка бесовская». И причина то была пустяковая: смерды стареют, мрут, как мухи, а я нет. Вот и гонят меня люди отовсюду, сплетни гнусные распускают. За что они со мной так?

  Засмеялся нежить лохматая до колик, покатился по траве-зелене, за живот держится:

  — Ой и рассмешила ты меня, девка крашена! Плюнь на них, пойдём со мной жить, я ведь тоже бог вечный, смерть — эт сё не про меня. Тому и бывать, беру тя в жёны. А про Велеса своего забудь, начихавши он на тебя! Ну сама посуди, что ему, богу, стоит объявиться прямо здесь и сейчас? Вот то-то и оно — ничего, пустяк: раз и тута!

  Выпучила Берегиня страшенные от ужаса глаза на Боли-бошка и впервые за семь веков призадумалась: «А и вправду, что ему стоило объявиться? Ничего, пустяк!»

Взметнула тут красавица бровью гордою, раздула ноздри от негодования и вымолвила чуть дыша, на небо глядючи:

  — Предатель! — а потом взяла Боли-бошка за большущую руку и сказала. — Ну, веди меня в свой дом лесной, лесное божище, согласна быть твоей я благоверною!

Запрыгал от радости нежить, заклокотал, забулькал от счастия, схватил за белы рученьки деву красную и повел в чащу дикую, в свою избушку на курьих ножках. Идут они по тропинке, хохочут, друг на дружку ни нарадуются!

  «Эх, Ягиня, Ягиня, что же ты делаешь со своей судьбой? С первым пошла не глядя, со вторым. И с третьим, видимо, тоже пойдёшь!» — из-за облачка пушистого вздохнул горько-прегорько бог Сварог, да и дальше занялся своими делами, в которые нам лезть не велено.

  А тем временем, стали суженые не ряженые жить-поживать да добро не наживать в маленьком домишке на курьих ножках. Ягиня же имя своё вновь поменяла, на сей раз назвалась она Наиною — нечего ей было больше беречь. Но вот одна заковырка с ней приключилась: от жизни лесной да дикой девка силу божью потеряла. Зато из трав научилась зелья всякие готовить.

  — Ну где убыло, там и прибыло! — утешалась Наина и ждала мужа нового с охоты.

Боли-башка же ходил на такую охотушку: прикинется жалким старикашкой, выйдет навстречу грибнику или ягоднику и умоляет отыскать его утерянную корзинку. Сжалится путник, начнёт искать, наклоняться низёхонько. Вскочит злой дух ему на плечи, утянет шею петлёй и ведёт по лесу прямиком до своего дома, где уже кипит котёл в ожидании духа русского.

 Но на этом сказка не сказывалась. Через век-другой Наине надоел Боли-бошка пуще редьки пареной! Выгнала она муженька из дома вон, да ещё и пригрозила превратить его в сук корявый, если тот вернуться надумает.

 Скучала, однако, ведьма недолго. Позвала она Лешего к себе жить… Потом Водяного. Так со всей нечистью в округе и попережила: у каждого заветны тайны выведывая, их силу сильную перенимая. Вот и стала Наина самой могущественной ведьмачкой на свете! А как стала, так задумалась: «Надо бы вражине своей, Амелфии Земуновне, отомстить за всё-всё-всё, что со мной на белом свете приключилось!»

    Надо бы, конечно, надо, но как? Та на небе, а Наина тут, на грешной земле. Думала лесная девка эту думу тяжкую ещё три века и триста тридцать три дня. И надумала. Собрала она котомочку с едой, одёжу надела тёплую и полезла в горы высокие, на скалы самоскальные. Нашла на самой высокой вершине одинокое гнездышко соколиное, прогнала ведьма из гнезда соколиху, выкрала из выводка птенчика с самым пушистым пером и попёрлась с ним обратно до бору, до хаты своей.

  Дык и слухай что дальше то было. Внушила Наина сама себе, что это дитятко её родное, и полилось из бабьей груди молоко. Выкормила ведьма соколёнка молоком своим горючим, наделив тем самым птичку чарами чудодейственными. Верным стал ей сокол, послушным. Чуток подрос и полетел до самого неба, науськанный своей хозяйкой чародейкою.

  Долго он летал по небу синему, всё искал дворец богини Амелфии Земуновны. Нашёл, наконец. Видит как бывшая свекровь Ягини ходит по палатам своим в одежках чёрных, всё ещё скорбя по сыну своему Велесу, ушедшему в Навь безвозвратно. А зло своё срывает на девушках чернавках: то посечёт бедняжек, то выпорет ни за что, ни про что. Увидал такое сокол ясный, метнулся к старухе и тюкнул клювом ей прямо в лоб! Упала Амёлфа Земуновна навзничь и лежит. Дух её, тем временем, с радостью покинул тело и ушёл в Навь навсегда, навстречу с родным сыном.

  Сделав дело, соколик полетел вниз на землю бренную, прямо в избушку на курьих ножках, к матери своей названой, всесильной ведьмище Наине.

Прилетел и сообщил ей радостную весть: мол, так и так, сдохла ваша матушка, нунь служанки её схоронили и выбросили тело в чёрны воды ночного неба.

Вздохнула Наина облегчённо и решила начать свою жизнь сызнова да по-ново. 

  — Авось и мне грешной, счастье крылышком помашет! — сказала она весело и опять в дорогу стала собираться. Ушла Наина на сей раз жить в пустыню, в пещеры Валаамовы, бросив свою избу, как она думала, навсегда. 

  В пещерах тех Валаамовых и обустроила Наина себе дом. Хорошо ей там было, прохладно. Пустым, огромным залам лишь она одна и владычица! Ходит, расхаживает внутри пещер, скучает. А как в сырости сидеть надоедает, оборачивается ведьма вороной чёрной и летит жертву выискивать. Ежели заприметит караван верблюдов с поклажей, так всех караванщиков в головы буйные поперетюкает. Опосля за ратными витязями вдогонку пускается. О-о, сколько она этих витязей замучила да измором взяла — не счесть уже!

  Но однажды попался ей на пути не простой витязь, а вещий. Почуяла Наина в нём себе ровню, да и предстала перед ведуном девой красной. И вроде как сама себя понять не может: нужен ей в мужья этот смерд или нет? А пока ходила ведьма вокруг него, бродила, полюбил её вещий витязь пуще света белого: к сердцу жмёт, замуж зовёт. Но Наина к человеческой любви от рождения не привычная, и жизнью к ней не приучена. Ведьма уж много столетий как привыкла языком матерным со своими мужьями, духами лесными, разговаривать да в срамные игры играть. Хохочет Наина над молодцем, от сердца отталкивает, изгаляется, тепла-ласки не принимает! Ждёт, когда тот на её насмехательства в ответушку над ней насмехаться начнёт. И невдомёк ей было понять его обид человеческих на шутки её злобные. Потихоньку стал женишок ведьму бесить, гонит она его от дворца каменного прочь. Но тот не уходит, как прилип! Наина рассердилась, в птицу чёрную обернулась и в голову витязя клювом тюк, отлетела и смотрит: чи жив, чи мёртв? Затем вновь в девицу превратилась и хихикает. За обидушку, за злобушку пробрало вещего воина, разгневался он не на шутку, решил призвать к себе бога Сварога и выспросить у него о девке колдунье.

Развёл ведун-колдун костёр среди пустыни, кинул в огонь горсть семян волшебной травы Тирлич и приступил к обряду. Что уж он там делал — неизвестно, но Явился к нему великий бог Сварог и спрашивает:

  — Ну ври, вещий смерд, пошто ты мой покой нарушил, святую трапезу прервал?

  — Не вели казнить меня, великий дух Сварог, ни мечом, ни огнём, ни молнией. Разреши слово молвить. Полюбил я пуще жизни красавицу пустынь Наину. Всю душу она мне выела, а замуж не идет, лишь птицей чёрной оборачивается и до смертоубийства доводит. Поведай мне, житель неба святого, какого роду-племени земная колдунья Наина?

  Удивился на речи такие бог Сварог, да и рассказал добру молодцу о злой судьбе красавицы богини Ягини. А когда узнал всю правду о невесте витязь ратный, осерчал пуще прежнего, возголосил:

  — О горе мне, горе! Принял я злую, старую ведьму за светлу, добру молодицу!

И попросил он у Сварога смерти Ягиневой. Тот ответ держал такой:

  — Не может бог богиню жизни лишить, не в силах нам и высшую силу друг у дружки отнять.

  Задумался вещий витязь над ответом таким, а потом и говорит:

  — Ну тогда сжалься над всеми грядущими молодцами, коим, не дай бог, предстоит влюбиться в сумасшедшую старуху. Отними ты у неё незаслуженную младость, дай ты ей её века да тело дряхлое!

  Кивнул Сварог, обещал подумать и исчез.

  Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Наина ещё лет сто, не меньше, младой красавицей жила. А Витязь женился на девушке простой, хорошей; детями обзавёлся и помер на войне в расцвете сил. Помнится, долго тогда Наина от вести о смерти жениха своего среди пустыни хохотала. Так сильно хохотала, что бог Сварог в гневе молнии пускал! А ей всё нипочём, обернётся ведьма вороной, прилетит на поле ратное, сядет у мощей вещего витязя и последнее мясо с его костей обгладывает.

«Нет, это не девка! — плевался Сварог, поглядывая на Ягиню из-за грозной тучи. — Ну что ж, так тому и бывать…»

  Вот с той поры и начала ведьма стареть. А как состарилась совсем, так стала смешна, горбата, нос крючком, уши торчком, морда сморщена, подбородок вострый, а голос сипл да коряв. И заела её тоска великая по своей избушке на курьих ножках да по нежити любимой. Решила она в лес родной податься и имя своё старое вернуть. И пошла.

  Пришла. Лес принял бабку в объятия, ему деваться то некуда. Да и леший с домовым по своей Ягине соскучились, им на её красу плевать, лишь бы рядом околачивалась сотоварищка по гадостям всяким. Так и зажили они с тех пор: Ивана — в печку, богатыря — в баньку, а грибников с ягодниками — в трубу.

Наконец-то баба Яга обрела покой, счастье, имя своё вечное и славу нечеловечную. Может, она того и хотела с самого рождения. Кто ж её знает? 

А ты спи, Егорка,

не твоя это долька

и не твоей невесты

(если она честна).

----------------------------------------------------------------

/ Малоросский сказ о Каиновой жене /

  Вот как убил Каин Авеля, так с того времени пошел он жить к себе; а его жена знала всякие зелья, что ворожки имеют, кроме того, как только ночь настаёт, так она идет коров доить. Однако, как только начинает доить молоко, так с молоком и кровь доится — это так Бог карал их за Авелеву смерть. Жена Каинова после этого начинала зельем отвораживать ту кровь из молока. Раз пошла она доить коров, и как только села к корове, тут идет бог Валосько.

  — А что ты делаешь? — говорит он ей.

  — А то делаю, что встань да стой! — говорит ему Каинова жена.

Валосько после того как встал, так и с места не сошёл, как вкопанный стоял, не мог сойти с места и ей говорит:

  — Ну, делай же свое. Если делаешь!..

  — Ну, иди же и ты себе, если идешь!

Валосько, не сказав ничего, пошёл себе дальше. С того времени появились у нас ведьмы, ведьмаки, оборотни и вурдалаки, которые по дворам ходят да птицу и скотину давят.

  

 Морена Кощеевна — богиня смерти и единственная дочь Кощея Бессмертного. Она живёт во дворце из чистого, искристого небесного льда и ей подчиняются все духи воды и мороза. Длинными зимними ночами богиня Мара властвует над землей, до краев наполняя Навь душами людей, замёрзших в пургу. А на исходе зимы крестьяне празднуют начало весны и прогоняют Мару из Яви, сжигая ее тело в Масленицу.

   А пошто её сжигать то было? Слушай далее.

  Каждую весну улетала Морена Кощеевна на севера дикия. Как засядет она там в пещере у младого бога пурги Карачуна и сидит с ним до глубокой осени. А с первым снежком начинают они оба ходить-выхаживать по бел-сырой земле, порядки свои наводить: людей морить, зверей холодить, деду Морозу козни строить, а дурушку Снегурушку к простому Ивану-дураку привораживать. Токо та никак не привораживалась: всё отлипала да отваливалась снежная баба от тёплого мужика.

Ну так то дело обычное! 

  Но беда была в том, что сама Мара замуж идтить надумала. Вот за Карачуна и собралась она замуж. Карачун то вроде бы и не против. Но надобно у тятеньки Кощея Бессмертного благословеньице спросить.

И полетела Морена до Кощея. Прилетела и спрашивает:

— Государь батюшка, позволь мне жить-супружничать с младым богом пурги и метели Карачуном!

Сощурился Кощей Бессмертный:

— Неужто люб тебе, дщерь моя, Карачун-мурашка?

— Люб не люб, а он такой же, как я, душегуб! — отвечает ему дочушка тёмна ночушка.

— Ну… — задумался тогда Кощей. — Испытать бы его надо, жениха твоего. А вот как обгонит Карачун буйный ветер Северик, тады и дам тебе благословеньице! А не обгонит…

— Что тогда будет? — взволновалась Морена красавица.

— Сама увидишь, ступай.

Вернулась понурая Морена к своему жениху Карачуну: мол, так и так, обогнать тебе надобно быстрый северный ветер Северик, а иначе…

— Что иначе?

— Не знаю, — вздохнула невестушка.

А быстрый ветер Северик уже нёсся к богу пурги Карачуну, направляемый самим Кощеем Бессмертным!

  И побежал Карачун наперегонки с Севериком!

Оббежали они землю всю вокруг один раз. Оббежали они землю всю вокруг в другой раз. Оббежали они землю всю вокруг в третий раз. Оббежал Северик землю всю вокруг Северик в четвёртый раз. А Карачун не смог — запыхался.

  Захохотал тогда в своей пещере Кащей Бессмертный! И напустил на младого бога Карачуна заклятие: в один миг стал Карачун старым и неприглядным.

Отвернулась от него младая богиня Мара, да и ушла восвояси в свой дворец из чистого льда и холода. Назвала она сама себя другим именем — Снежной Королевой. И стала жить в одиночестве.

  Ни с кем с той поры не знается Снежная Королева, от родного отца морду ворочает, ходит гордо, над морозами властвует — со старым Карачуном соперничает. А пред каждой земной весной сидит Королева, шьёт чучело Морены Кощеевны да людям на потеху-сожженье выкидывает, в аккурат на масленицу:

— Гори, гори ясно!

Лик твой прекрасный

напрасно был рождён

да на потеху сожжён!

Эх ты, горе Егорка,

ждёт тебя конторка,

но ты туда не ходи —

Новый год впереди.

  Где-то там на севере непролазном, в царстве пурги, метелей и буранов: в тех местах, где ты никогда не был, и где тебе никогда не бывать, под толщей большущих снегов да под корой толстенных льдов есть глубокие-преглубокие ледяные пещеры. В этих пещерах так холодно и безжизненно, что если бы полярный медведь случайно провалился вниз, то тут же бы превратился в ледышку. Но никому нет ходу в те пещеры заветные. И даже ветер внутри них так тоскливо гудит, что сама Скука-плакса давным-давно покинула те зловещие места, оставив в ледяных залах лишь свои слёзы: огромные, круглые ледяные шары. Заледенев, её слёзы стали обладать невиданной волшебной силой и светиться изнутри недобрым сине-красным светом. 

  Глядя на них, могло показаться, что это огонь. Вот к этому-то огню и потянулись погреться души замёрзших в снегах людей. Но чем больше они грелись у леденящих душу шаров, тем больше усыхали и черствели.

  И в тот самый миг, когда души уже хотели сдохнуть от тоски, и навсегда перейти в Навь — в мир абсолютной смерти, шары-слёзы вдруг потухли, и из них побежали струйки голубого света, которые вырывались наружу и позёмкой катились по снежной глади. Небывалую голубую позёмку почуяли Медведи-бураны и Волки-метели, они бегом побежали в глубокие ледяные пещеры, и увидели там засыпающих вечным сном души замёрзших в снегах людей. И решили Волки-метели и Медведи-бураны усыпить их ещё быстрее — отправить в Навь навсегда, стали они окутывать несчастных метелями да буранами, и напевать:

Баю-баюшки, усните во льду,

баю-баюшки, мы принесем вам еду:

шишек еловых, орехов медовых

и шубки тёплы от ветров,

да подарим побольше грехов!

Услыхал бог стужи Карачун, какую забаву нашли себе его верные слуги, усмехнулся ехидно, оторвал свой зад с ясна Месяца и полетел на звуки колыбельной. Летит грозный и неумолимый северный бог в белой шубе на босу ногу, потряхивает седыми лохмами волос, большущей бородой, громыхает громами небесными, сверкает ярким северным сиянием. Прилетел и заглядывает внутрь пещер. Увидал  горстями лежащие волшебные шары-слёзы и решил остаться там навсегда, ведь зло злом питается, а волшебство — волшебством.

  Щёлкнул пальцами бог Карачун и его слуги-проказники угомонились: отправились шалить в деревнях да городищах. Улетели Медведи-бураны и Волки-метели окутывать холодными ветрами людские жилища, пеших, конных. 

  А Карачун дыхнул своим зловонным дыханием на подурневшие души замёрзших в снегах людей, те и ожили. Ну, а как ожили, рассыпались в вечных благодарностях, и остались служить своему спасителю верой и правдой на веки вечные. И нарёк их Карачун Душами-душегубами. Служба же их была простая: ежели заприметят замерзающего человека в чистом поле или в лесу дремучем, то обязательно снежком его укроют и колыбельную споют, ту что им Волки-метели и Медведи-бураны пели:

Баю-баюшки, усни на снегу,

баю-баюшки, мы принесем тебе еду:

шишек еловых, орехов медовых

и шубку тёплу от ветров,

да подарим побольше грехов!

  Замерзал человек, а Души-душегубы его душу себе забирали: добро из неё высасывали, зло в утробу вдыхали и уже дальше вместе летели — новых путников до смерти в снегу усыплять. Росла эта невидимая армия день ото дня, чего-то большего просила: жужжала в уши своему хозяину Карачуну. А о чём жужжала, слушай далее.

  Так они все и жили: ясен Месяц вздыхал облегчённо, а пещеры Карачуновы злобой лютой наливались. Бог Карачун иногда вылазил из жилища своего нового, ковылял по матушке Земле, порядки свои наводил: ударит палицей ледяной оземь — нагрянут морозы злющие, лёд в озерах заскрипит, воздух взломается так, что аж птица на лету замертво падает.

  Но самое любимое его занятие было — дни укорачивать, а ночи удлинять. Как закинет он Природу-угоду свою ледяную палицу, так дни сами по себе коротиться начинают: делаются всё серее и короче, а ночи всё длиннее и морознее. Сам Карачун тоже старается: ясен Месяц рукавом прикрывает, светить ему не даёт. А к декабрю такую темень нагонит, что токо-токо полдня пройдёт, уже темнеет, волки в лесу выть начинают: на простолюдинов страхи нагоняют — Карачуна забавляют.

  Вот в этом-то "волчьем месяце" декабре Карачун и устраивал себе праздник: носился по белому свету, дышал в окна своим зловонным дыханием, покрывая их белой изморосью — ничего сквозь них не видать! 

  Волки-метели тоже на радостях озоруют: завалят первым зимним снежком дома по самые крыши и смотрят, как дурак мужик из хаты своей выбирается, лопатой сугробы ворошит, чертей поминает. Весело Карчуновой свите, хохочут! 

  И Медведи-бураны от своих братцев названых Волков-метелей не отстают, по их хотенью и зима длится: как повернется в день "солнцеворота" их родной братец бурый медведь в своей берлоге на другой бок, так и зиме полпути пройти осталось.

  Тогда-то и приходит "последняя праздничная ночь" Карачуна: двадцать второе декабря — самая длинная и холодная ночь в году, пора всевластия тьмы, время зимнего безмолвия, когда врата между Явью и Навью широко распахнуты, и явьё беспрепятственно заглядывает в Навь. Что там в мире мёртвых разглядывает бог Карачун в эту ночь? Одному ему и известно.

  Но слышишь, как трещат морозы на улице? Это значит, что пришло "зимнее солнцестояние" — начало нового года, когда дни перестают укорачиваться, а ночи удлинятся. Вот-вот придёт власть деда Мороза. Он выйдет из своего золотого терема, застучит по земле огромным серебряным посохом и прогонит Карачуна на севера непролазные, в те пещеры заветные.

  Зашагает по матушке Земле дед Мороз, а борода у него из инея, волосы скатным жемчугом переливаются, на голове красная меховая шапка, из-под красной шубы шёлкова рубаха проглядывает, на ногах сапожки сафьяновы всеми цветами радуги переливаются. Постучит дедушка Мороз своим посохом по свежему насту, и от стука его побежит, поскачет мелкая изморось тебе на потеху!

  Дед Мороз не любит тех, кто жалуется на стужу, а веселого и здорового крепыша одарит бодростью духа и жарким румянцем. А ещё он покрывает стекла в домах узорами, леденит гладь озер и рек, чтобы можно было по ним кататься, замораживает снежные горки, снеговиков, и радует деток подарками да нарядными зимними праздниками.

  В подчинении у деда Мороза: Морозы-трескуны, которые летом спят и просыпаются с первыми снежинками. Морозы топают по полям, дуют в кулаки, нагоняя стужу и свирепый ветер своим ледяным дыханием. А как пятками топнут, так промёрзлая земля и стволы деревьев начинают потрескивать. Мужик тогда радуется и говорит: «Мороз трещит!»

А чему радуется? Непонятно.

  Дюже не по нутру пришёлся Карачуну такой расклад вещей, особенно теперь, когда он слез с ясна Месяца да уселся на волшебные шары-слёзы. И задумал злой бог неладное!

  В ту пору как раз наступала очередная "последняя ночь Карачуна" двадцать второе декабря. А завтра с утра должен был прийти дед Мороз и прогнать его с Земли-матери вглубь пещер. 

  Но не в этот раз!

«Власть есть власть, а с власти не слазь!» — решил злыдень и приступил к магическому ритуалу.

  Ох и тяжко Карачуну пришлось: каждый волшебный шар закидывал он на свой горб и выкатывал на поверхность. А Медведи-бураны кликнули братцев медведей на подмогу, и те раскатали шары-слёзы по всему белому свету: полярные медведи — по северным широтам, а чёрно-бурые — по южным.

  Волки-метели тоже старались, они нагнали лис, волков и песцов, которых заставили карябать шары когтями. Без устали пёсьи стаи драли круглый лёд! 

  И вдруг из каждого шара посыпались искры, но не огненные, а ледяные. И заполонили эти холодные белые искры всю землю от края до края. И начала мать сыра Земля замерзать: вся, от севера до юга, пока не замёрзла совсем, превратившись в огромную корку льда. 

  А когда разгорячённое Солнце красное поднялось с утра над землёй, то белые ледяные искры устремились вверх, полетели в самое пекло и прибили огненный жар. Покатилось Солнышко в ужасе колесом, отдавая свой последний свет земле Матери.

  Эх, не понравился такой расклад зловещему Карачуну! Осмотрел он всё кругом десять раз. Доволен остался. Но тут скучно ему стало во льдах бродить, ледяной палицей по чём попало бить, попёрся он обратно на ясен Месяц — качаться да песни дурные горланить:

Жизнь — это марево,

бери её и умаривай,

а как замаринуешь,

так дальше забалуешь!

  Проснулся, значит, двадцать третьего декабря дед Мороз в своём золотом тереме, льдами не скованном, не окованном; разогнал своих помощников белок и зайчат по делам домашним, и вышел из терема, чтобы Карачуна прогнать да порядки свои в миру навести. 

  Глядь, а Карачуна нигде нет и мир другой стоит: ни весёлый, ни смурной, а ледяной и печальный, Тоска-плакса  над ним плачет, слёзы свои роняет, и превращаются её слёзы шары волшебные, раскатываясь по свету: дзинь-дзинь-дзинь! 

  И кругом ледяные леса, ледяные дома, ледяные люди и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. Над застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить человеческий дух из ледяных фигур, но не могут — уж больно толста корка льда, покрывающая тело. Хихикает с ясна Месяца Карачун, глядя на беспомощные попытки Душ-душегубов, уж он то точно знает: нельзя людским душам в несметные полчища собираться — они добреть начнут, друг друга уму разуму учить станут.

  Стоит дед Мороз посреди этого убожища, рассматривает, как по глади льда ледяные искры позёмкой лёгкой ползут, к нему за пазуху заползают, душу вечную щекочут. Рассмеялся старик, тук-тук посохом по людям, а они звенят. Ещё пуще развеселило это дедушку из ума выжившего. И побрёл он по звонкому льду: тук-тук, тук-тук, а в ответ дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Весело! Хохочет.

  Так и потянулись дни мелким пёхом: бродит дед Мороз, тукает по всему, что под посох попадётся и напевает:

Дзень-дзень, бередень,

бери, бери, бери день

и мотай на кулак:

вот так, вот так!

  Солнце красное смотреть на это устало свысока. Уж оно и так и этак вертится — пускает и пускает свои слабые лучи то на землю, то в деда Мороза, но всё зря: ни лёд не растопить, ни деда расшевелить! Наконец, догадалось Солнышко, что деда растормошить сможет лишь его внучка Снегурочка.

  А внучка Снегурочка в отдельном тереме жила, своей незатейливой молодой жизнью, подальше от отчей опеки родного дедушки. Конечно, у неё был свой волшебный мир и своё зверьё в услужении, которых никоим образом не задело колдовство Карачуна. Снегурушка была доброй девушкой, но нелюдимой. Дед много раз пытался выдать её замуж за смерда хожего-перехожего да пригожего, но всё зря. Не приживалась она ни в деревне, ни в городе. Поэтому, веселила девка вечная сама себя как могла: каждый день она наряжала ёлки-ели да песни пела:

Плакала Снегурочка

горькими слезами,

думала всю жизнь ей

тёмными лесами

жить-поживать

да добро не наживать:

со зверьём лесным целоваться,

с медведями злыми обниматься

во терему высоком

на севере глубоком.

А её звери ей подпевали:

Ты пожди, царевна, подожди,

до тебя доходят дожди,

тебя сладко греют снега,

и песню споёт пурга.

Приедет к тебе разлюбезный,

полем прискачет и лесом,

в терем высокий войдёт

да с собой далеко увезёт,

привезёт в родную деревню,

познакомит с бабами, с селью,

в работу впряжёт, пойдёшь:

пашня, посев и рожь!

Чего же ты плачешь, дивчина,

жизнь на миру — кручина?

А в лесу одиноко, но праздно.

Тогда плюнь и устраивай праздник.

После этой строчки Снегурочка всегда улыбалась и кликала всех-всех своих подданных:

Белки, лисицы и волки,

подбегайте-ка к нашей ёлке

и выстраивайтесь в хоровод,

ведь в лесу только жизнь и живёт!

  Прибегало зверьё из её подворья и водило вокруг наряженных ёлок хороводы. И так каждый день изо дня в день. Так всё это опостылело Солнцу красному, что оно давно плюнуло во двор Снегурушки и старалось лишний раз о её высок частокол лучи свои не чесать. Но сегодня пришлось: запустило Солнышко один лучик в сердце девичье. Ёкнуло сердечушко у Снегурочки, забеспокоилась она о дедульке любимом, подумала: «Где старый хрыч, что с ним, проснулся ли, чи спит непробудно? А ведь скоро Новый год!»

  — Тебе каждый день «скоро Новый год»! Февраль на дворе, — буркнуло Солнце и беспомощно заморгало.

  Ахнула Снегурушка, бросилась-кинулась в дедов терем, а тот пуст: зверьё по хозяйству хлопочет, новогодние подарки упаковывает — до небес уже куча подарочная достала, но деда то нигде нет. Внучка во двор! И там его нет.

  — Делать нечего, надо в мир идти, деда родного из сугробов вытаскивать! — сказала Снегурочка, взмахнула рукавами-крыльями, оторвалась от земли и полетела. Летит, деда родного везде выглядывает.

  А мир совсем плохой стоит: ни весёлый, ни смурной, а весь льдом покрытый: ледяные леса, ледяные дома, ледяные люди и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. Над застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить человеческий дух из ледяных фигур, но не могут. И по льду ледяные искры позёмкой лёгкой ползут. Увидела девка с высоты своего деда её живым и здоровым, ходит он меж льдов, озорует: стучит посохом по глыбам-людям, а они звенят: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Весело старику.

  Нахмурилась внучка, рассердилась даже, подлетела она к своему деду безумному, схватила его за грудки, подняла над землёй, и потрясла пару раз. Высыпались из вечной души деда ледяные волшебные искры, разлетелись в разные стороны и померкли.

  Посмотрел дед Мороз на мирозданьице удивлённым взглядом, ойкнул, крякнул и понял в чём дело. Ну как понял, Солнце красное выпустило свой луч деду в ухо и рассказало ему все подробности приключившегося горя до мелочей. Не стал дед Мороз на ледяную поверхность опускаться, туда где колдовские искры гуляют, и внучке не велел. Полетели они низёхонько над землей и своими волшебными посохами по шарам-слезам стучали, те в воду солёную превращались, в моря текли, моря оттаивали — океаны дыбили, а океаны лёд ломали, оживали, радовались.

  Когда все шары исчезли, дед Мороз и Снегурочка ступили ногами на гладкий лёд и пошли до всего живого и неживого дотрагиваться! Ожил мир, растаял лёд: животина побежала, человек пошёл. Дед Мороз вытащил палицу Карачуна из Природы-угоды и дни на прибыль пошли, а ночи на уменьшение. Зима стала снежной, мягкой, доброй-предоброй, как бабулька твоя родная. 

  Люди в этот год в феврале Новый год отметили. Ай и ладно! С этих пор так и отмечают Новый год два раза в год: по восточному календарю и про западному. А в чём различие этих календарей — никто не знает: один на другой накладывается — уж больно мудрёно получается.

 А Скука-плакса поднялась с земли и на ясен Месяц полетела — морить Карачуна своими песнями заунывными:

Спи, мой бог, укрою снежным пледом я тебя,

Плакса спрячет, Скука у тебя одна.

Звёзды освещают Месяц-добродей,

Медведь, Волк, уберегут от злых людей.

Спи, сынок, ты тихо-тихо, на луну

как вернусь, я снега принесу,

и весёлую, весёлую пургу!

Моя крошка, не твоя это беда,

что весь мир давно сошёл с ума,

лишь медведи чёрные в бору

роют себе зимнюю нору.

Засыпал Карачун, сидя на ясном Месяце. А Снегурочка выдохнула с облегченьицем и поклялась деду Морозу свои песни печальные да хороводы тягучие забыть, и кинуться-броситься ему в помощь — подарки детям разносить.

Вот и сказке КОНЕЦ. Все зажили своей прежней жизнью: людям — людево, зверям — зверево, деду Морозу — Морозы-трескуны, Снегурке — жениха хорошего, а Карачуну... Ай, тот так и продолжает с ясна Месяца к Земле-матери нырять: дни укорачивать, ночи удлинять, и в декабре праздник себе устраивать с Волками-метелями, Медведями-буранами да с Душами-душегубами.

А ты на празднике гуляй, Егорка,

но помни, ждёт тебя конторка:

лишнего не ешь, не пей

и по Снегурке не вздыхай, не жалей!

--------------------------------------------------

Карачун — грозный подземный бог, повелевающий морозами. Его слуги: медведи-бураны, волки-метели и души замерзших людей. Ночь Карачуна совпадает с зимним солнцеворотом 22 декабря, когда дни перестают укорачиваться, а ночи не удлиняются. Корочун — самая длинная ночь, пора всевластия тьмы, когда врата меж Явью и Навью распахнуты и навье безпрепятственно заглядывает В Явь. В ночь Корочуна, Навьи боги, духи и души предков приходят в Явь, чтобы навестить своих потомков. Трещит мороз на улице — это Карачун стучит ледяной палицей по спящим деревьям: в белой шубе, босой, потряхивая белыми лохмами, тряся сивой большущей бородой. Ударит дубиною в пень — звенят злющие морозы, а воздух трещит и ломается. Царствует дед Корочун, коротит дни и сыпет, сыпет снег, люты морозы — глубоки снеги.

Дед Мороз — просто повелитель зимних холодов, старик с длинной седой бородою. Зимой ходит он по полям и улицам и стучит: от его стука начинаются трескучие морозы и сковываются реки льдами. С ноября по март Морозко такой мощи набирается, что даже солнце перед ним робеет! Мароссы (трескуны) — злые духи в подчинении у Мороза. Летом они спят, но падают на землю зимою с первыми снежинками. Мароссы бегают по полям, по лесам и дуют в кулаки, нагоняя стужу и свирепый ветер своим ледяным дыханием. Пятки их заставляют промерзлую землю и стволы заледенелых деревьев потрескивать, потому и говорят люди, мол, «мороз трещит». В знак почитания Мороза частенько зимой воздвигали его «идолов» — всем известных Снеговиков.

Жила-была Аглая

ни добрая, ни злая,

но подвиг совершила велик!

Было дело, бес в её сны проник...

  Где-то там: на севере необжитом, в тайге непролазной, подальше от добрых людей, в лесной заимке да в крохотной такой избушке, жила-была матушка Аглая — старушка отшельница: иконку Троеручницы-помощницы за пазухой носила, воду богоявленную берегла, книги духовные читала, волка-бирюка с рук кормила, диких медведей молитвами со двора гнала да в городе потихоньку копалась.

  Вот как-то раз наскучило старушке книги духовные читать, ну и прикорнула она прямо на столике дубовом. И приснился ей сон, как приходит до неё девка Смерть вся в белом и зовёт за собой: «Пора тебе, Аглаюшка, со мной в Навь уйти, ведь ни детей, ни родни у тебя не осталось на земле этой грешной!» А рядом со Смертью будто её родные сёстры, братья стоят, отец с матерью и руками машут — её, Аглаю, на тот свет зовут.

Проснулась отшельница и задумалась: «А может и права девка Смерть, соскучились по мне отец с матушкой да братья с сёстрами. Нет у меня в Яви дел знатных да подвигов великих. Пожила, поела, попила — пора и честь знать! Только... Как мне эту Навь сыскать-отыскать? Где ворота те заветные, на тот свет ведущие?»

  Но решено так решено, отступать некуда, надо в путь-дорожку собираться. Набрала Аглая в котомку картохи, хлебца, приоделась потеплее, богоявленную воду с собой взяла, вышла во двор, кликнула волка-бирюка и пошла.

  Идут они вдвоём по лесу тёмному, по болоту топкому, по полю светлому, по горам высоким. Волк носом дорогу чует, ведёт хозяйку туда, откуда возврата нет. Наконец, пришли они к дубовой роще Дать-Дуба, к той что южнее южного полюса стоит да севернее северного — в общем, тебе не сыскать!  

  Заходят, а там дубы-великаны сами от путников расступаются и к дубовым воротам ведут. А ворота те аж до неба достают! У ворот стоит избушка на курьих ножках. Почуяла избушка русский дух да волчий, заскрипела, закудахтала и к путникам передом повернулась, а к воротам задом. Закряхтела в избушке дверь дубовая, отворилась, выглянула оттуда баба Яга — костяная нога и говорит:

— Кого это нелёгкая занесла в царство мёртвых? Никак соперники прут толпою, тоже ворота сторожить хотят? Ну рассказывай, баба Яга — живая нога, кто тебя ко мне на замену прислал? Никак Кощею Бессмертному я поперёк горла встала!

— Господь с тобой, матушка! — замахала Аглая руками. — Никто меня не подсылал, я сама пришла... Ан, нет. Приснился мне сон, как приходит до меня девка Смерть вся в белом и зовёт за собой: «Пора тебе, Аглаюшка, со мной в Навь уйти, ведь ни детей, ни родни у тебя не осталось на земле этой грешной!» А рядом со Смертью будто мои родные сёстры, братья стоят, отец с матерью и руками машут — меня на тот свет зовут.

— Понятно, — вздохнула баба Яга. — Опять Смерть озорует, усё покоя ей нету! Так вот что я тебе, баба смертная, скажу: нет живому входа в царство мёртвых. Иди-ка ты обратно до дому свой век доживать. А как помрёшь, приходи — завсегда рады будем!

Но матушка была непреклонна:

— Единожды приняв решение, взад ногами не идут! Мне сейчас на тот свет надобно — родня, то бишь, ждёт.

Осерчала баба Яга:

— Меня поставили вход в Навь охранять, а посему я тут насмерть стоять и буду! — схватила метлу и встала в глухую оборону перед воротами. 

  Аглая тоже не промах: вытащила из-за пазухи иконку Троеручницы и пошла в наступление. Заплохело бабе Яге сразу, слегла она на траву-мураву и застонала:

— Ой, помираю, помираю, спасите, помогите!

Испугалась Аглая, что до смертоубийства бабу Ягу довела, достаёт она скоренько богоявленную воду и давай ей ведьму опрыскивать. Ой, что тут началось! Баба Яга стала волдырями да коростой покрываться, в страшных муках корчиться. Догадалась матушка, что не доброго человека живой водой опрыскивала, а нежить лесную — силу смурную да нечистую. Но несмотря на это, запричитала Аглая, жалко ей стало ведьму злую:

— Да что ж это я, да что ж это я делаю-то? Какая никакая, а всё ж человек!

  Из последних сил затащила Аглая бабу Ягу в её избушку, благо изба присела до земли — помогла матушке. Положила баба русская бабу лесную на лавку, пошарила по сусекам, нашла травы сушёные, заварила взвар, раны заживляющий, и напоила им Ягу.

— Напоить напоила, а дальше то что? Пока нежить на поправку идёт, пойду к воротам дубовым, авось и откроются! — решила Аглая и пошла.

  Но ворота встретили её грозным шипением. Волк как услышал это шипение, вцепился в ворота клыками и давай их терзать. Но куда там, где ему, волчку, сладить с силой сильною! Старушка тоже побилась, потолкалась в ворота и беспомощно плюхнулась на землю. Посидела, поплакала и вспомнила, что видела в воротах замочную скважину. Встала, подошла к тому месту, посмотрела в дыру, но ничего не увидела, окромя спины могучей, богатырской,  закрывающей тот свет от взгляда отшельницы.

— Однако, видать вороги и там бузуют, ишь, богатырей понаставили! — удивилась баба русская.

«Хм, есть скважина, есть и ключ!» — подумала Аглая и побежала в избушку на курьих ножках.

Обшарила она все углы в избе, но ключа заветного не нашла . И перекрестясь, полезла шарить по карманам хворой бабы Яги. И нашла таки ключик малый.

— Есть ключ, есть и скважина! — пробурчала Аглая да полезла искать невелик замок. 

 И нашла в углу сундук, на ключ запертый. Вставила она в замочную скважину ключик и он подошёл. Отперла сундук, а на дне сундука лежал огромный ключ. Еле-еле вытащила его старушка из сундука и волоком потянула из избы до дубовых ворот. Вставила она ключ в замочную скважину и повернула три раза.

Заскрипели ворота, завизжали и приоткрылись ненамного: так, чтобы лишь человек прошёл. Рванул волк-бирюк в щель и исчез в том свете навсегда. Перекрестилась Аглая и сама шаг вперёд сделала. Сделала и остановилась. Беспокойно стало матушке, стоит, не знает что делать: то ли самой смело в загробный мир идти, то ли бежать волчишку из беды выручать и обратно! А пока она стояла в раздумьях, вылетел её волчок со страшным свистом из ворот обратно в Явь, как будто его вытолкнул кто-то. Приземлился бирюк на землю, жалобно заскулил, на лапы поднялся и вцепился в подол хозяйки-кормилицы — оттягивает её от злых ворот подальше. Но тут в щель просунулась голова сильного могучего богатыря Горыни — старшего охранника царства Навьева. И говорит Горыня, как гром гремит:

— Кого это баба Яга так смело в Навь пустила?

Испугалась отшельница, задрожала вся, как осиновый лист, отвечает Горыне:

— Дык не баба Яга, а я сама осмелилась. А Ягу я случайно до смертоубийства довела, лежит бедняжка в избе, помирает!

Захохотал Горыня, будто горная река забурлила:

— Отлежится и встанет! Бессмертная она, из тёмнобогов. А что тебе, бабка, в Нави понадобилось?

— Приснился мне сон, как приходит до меня девка Смерть вся в белом и зовёт за собой: «Пора тебе, Аглаюшка, со мной в Навь уйти, ведь ни детей, ни родни у тебя не осталось на земле этой грешной!» А рядом со Смертью будто мои родные сёстры, братья стоят, отец с матерью и руками машут — меня на тот свет зовут. 

— Понятно, — вздохнул Горыня. — Опять Смерть озорует, усё покоя ей нету! Так вот что я тебе, баба смертная, скажу: нет живому входа в царство мёртвых. Иди-ка ты обратно до дому свой век доживать. А как помрёшь, приходи — завсегда рады будем!

Но Аглая была непреклонна:

— Единожды приняв решение, взад ногами не идут! Мне прям сейчас на тот свет надобно — родня, то бишь, ждёт.

— Родня, говоришь? — усмехнулся Горыня. — Ну иди, посмотри на свою родню одним глазочком.

  Тут дубовые ворота с шумом захлопнулись и перед лицом Аглаи оказалась та самая замочная скважина. Решила старая посмотреть в замочную скважину, но не увидела спины могучей, богатырской: отодвинулся Горыня в сторонку. А увидела она души земные, бьющиеся в смертельной схватке с тёмной силою: и конца и края нету этому бою неравному — черным черна вся Навь от бесов и демонов! 

— Бесконечный этот бой, бесконечный! — услышала она голос Горыни. — Иди-ка ты домой, а когда срок придёт, Смерть тебя сама приберёт.

— А где ж моя родня? — взмолилась Аглая.

— А твоя родня первой в бою неравном полегла! — захохотал Горыня.

— Как же так?

— Вот так, вот так, бери жизнь просто так и мотай на кулак! - зареготал богатырь и закрыл своей спиной замочную скважину.

— Тут что-то не так, — пробормотала матушка. — Пойду-ка я домой, подумаю обо всём.

  Развернулась она и побрела. Но надумала впервой черёд бабу Ягу проведать, зелье целебное ей ещё разочек дать. Заходит в избушку на курьих ножках, видит, ведьме уже полегчало: короста с лица сошла и язвы на теле заживают. Истопила Аглая печь, вскипятила отвар и напоила им Ягу. Очнулась баба Яга, увидала подле себя бабу русскую, рассвирепела:

— Ах, ты смердище бабище, щас тебя в печь сажать буду, уж больно я голодна!

  Ни жива ни мертва выкатилась из избушки Аглаюшка. А верный волк ей уже спину подставляет. Вцепилась старушка в волчью шерсть, и понёс её волчара в края сибирские, до родной заимки.

  А баба Яга трохи очухавшись, прыг в ступу и полетела вдогонку за волком и Аглаей! Оглянулся бирюк, увидал погоню, оторвался от земли и тоже полетел. Прилетел в родную заимку и опустился во двор. А во дворе медведи злые лежат-полёживают, ждут хозяйку, слюни голодные глотают — съесть её хотят. Помахала Аглая иконкой Троеручницы и медведи злые расступились. Вошла она в дом (волк за ней следом) и двери на палку закрыла.

  А баба Яга подлетела к заимке, глядь вниз, а избушку отшельницы медведи злые охраняют, слюни голодные глотают — съесть бабу Ягу хотят. Покружилась ведьма, покружилась и полетела обратно — вход в Навь охранять.

А Аглаюшка истопила печурку свою ненаглядную, отварила картохи, испекла хлеб, накормила волка-бирюка и злых медведей в благодарность за спасение.       

И стали они все вместе жить-поживать да добра не наживать на севере диком, в тайге непролазной, в лесной заимке, подальше от добрых людей. Волк-бирюк всё чаще по лесу шастал, волчицу себе искал, да всё впустую — стал стар больно. Злые медведи подобрели, за хаткой отшельницы приглядывали: нежить лесную отгоняли да лис попрошаек. А матушка Аглая иконку Троеручницы-помощницы за пазухой носила, воду богоявленную берегла, книги духовные читала да в огороде потихоньку копалась. А про Навь и поминать боялась, о Смерти не думала, лишь бурчала иногда:

— Придёт ещё наш срок! — да  волка своего ручного гладила, с рук кормила и приговаривала. — Ешь, сынок, ешь!

А ты спи, Егорка,

придёт и твоя долька:

непременно, не иначе

усе помрём в бессмертной драке!

-------------------------------------------------------------

 Горыня, Дубыня и Усыня 

В бытность, когда Сварог творил этот мир, ему помогали боги Асилки и боги Волоты. Это были могучие человекоподобные создания, которые обладали невиданной силой. Сварог использовал их, чтобы перемещать горы и тектонические плиты, изменять русла уже существующих рек и прокладывать новые. Но после того, как мир был построен, Асилки и Волоты заскучали. От скуки великаны принялись кидаться друг в друга горами и разрушать все то, что было возведено с таким трудом! Сварог попытался их утихомирить, но у него не получилось. Тогда он стал обращать их в камни. Мать Земля взмолилась, чтобы грозный Сварог пощадил трех младших Асилков: Дубыню, Горыню и Усыню. Сварог согласился. С тех пор три великана охраняют выход в мир Нави. Они следят за тем, чтобы ни одно создание мира мёртвых не проникло в мир живых. А вход охраняет баба Яга.

Собрался, значит, старый Вий помирать. Лежит в своём подземелье на железной кровати, Смерть призывает. Пришла к нему Смертушка, спрашивает:

— Чего звал, Виюшка-батюшка?

— Совсем старый я стал, немощный, с кровати слезть не могу, веки в землю вросли — десять гномов с вилами их поднять не могут. На бел свет глазети не могу, а посему и задушегубить никого уже не удаётся, не получается. В общем, собрался я помирать, Смертушка-матушка. Вынь-ка из меня душу да поскорее, чтобы я на тот свет отойтити смог!.

Вздохнула Смерть, полезла душу из Вия вынимать: шарила, шарила — не нашла.

Вылезла из тела его грузного и говорит:

— Слышь, Вий, а души то у тебя нет!

— Как нет?

— Ну так, нет и всё.

— А куды ж она делась?

— А куды ж я знаю? Слышь, Вий, а может у тебя никогда и не было души то энтой?

— Как не было?

— Ну так, не было и всё.

Улетела Смерть от пустого, пустомельного Вия, остался он один думу думати: думал, думал… и решил у бога душу попросить.

«Будет душа, будет и смерть, — подумал Вий. — Но вот только у какого бога душу то просить?»

Всех богов перебрал Вий в своей памяти, каких знал — всё не то! Один слишком добрый, другой слишком злой — обманет, не даст душу. Остановился Вий на Ховале, тот и добру и злу служит: всему понемногу. Как раз, то что нужно.

Лежит Вий, Ховалу зовёт. Но не подумал старый Вий, что Ховала от времени суток добр или зол бывает: ночью он добру служит, а днём — злу. А и где Вию подумать об этом? Всю жизнь он под землёй провёл, да ещё с закрытыми глазами.

И как назло, Вий стал звать Ховалу ночкой тёмною. И явился к нему добрый Ховала, глаза огнём горят, а вокруг головы ещё шестнадцать огненных глаз сияют.

— Что тебе надобно, смердище, от силы высшей?

— В том то и дело, что я не смерд! Не может Смерть меня прибрать, говорит, мол, души у меня нету. А как будет душа, так и Смерть придёт. Вот сам посуди: ей же надо что-то вынуть из тела. Подари мне, боже, душу!

Полез Ховала душу у Вия смотреть: шарил, шарил — не нашёл.

— И правда нету! А куда ж она делась то?

— А может и не было её никогда.

— Ну не было, так не было, будем её сотворять!

Расщеперил Ховала грудь у Вия и вдохнул туда добру душу. Запечатал грудь намертво и ушёл восвояси.

Возрадовался Вий и стал Смерть звать, а пока звал, передумал — жить захотел. Перестал Вий Смерть звать, сел и думает: «Хочу на бел свет посмотреть, на солнце красное, а небо синее, на траву-мураву колючую!»

Крикнул Вий своих дружей верных — гномов неприметных. Те тут как тут:

— Чего звал, хозяин?

— Надобь мне веки отрезать, хочу на бел свет посмотреть!

Гномы лишь руками разводят:

— А чего смотреть то? Темно кругом, дык, в пещере мы, тут окромя факелов и свечей сальных нет другого света.

— Эх, дюже мне хотца поглядеть даже на свет факелов и свечей сальных. Режьте мне веки!

Достали гномы ножички булатные, да и отрезали Вию веки. Потекла из глаз его кровя суровая, забурлила, запенилась, превратилась в речку подземную: чистую-пречистую, холодну и безжизненну. Ан, нет змей поганый в ней завёлся — плавает себе! Но то другая сказка.

Открыл Вий, наконец, свои очи чёрные. И ослеп — не вынесли его глаза яркого света факелов. А как слеп, плачет. Гномы же как увидели горючие слёзы Вия, зашушукались:

— У нашего Вия душа появилась!

— У нашего Вия душа появилась!

— Душа? — непривычно было Вию душу иметь.

Захотел он наверх подняться, воздуха свежего глотнуть. Встал с кровати, а наружу выйти не может — ноги корнями в землю проросли. Приказал Вий гномам корни от ног его отрубить. Отрубили гномы корни от ног его. И посыпалась из тела Вия мать Сыра-земля. Как высыпалась вся, подняла она Вия наружу почвой плодородной, а сама дальше растекаться пошла по лугам, по пашням — крестьянам на радость. И Вию низко-низко откланялась. Неловко стало Вию, стеснительно: он к гнуси да к проклятиям привык. А тут надо же, ему кланяются. Затрепыхала душа его и вырвалась наружу птицей малою. Полетела птичка в небо, к солнцу красному навстречу, запела свои песни голосом серебристым.

А Вий рухнул наземь доспехами булатными. Богатыри шли мимо, подобрали их да на себя напялили — впору им те доспехи оказались!

Вот так и исчез Вий навсегда и навеки! А коль не веришь мне, так иди проверь все пещеры глубокие. Но токо это... сабельку с собой возьми — змею подземельному башку срубить. Уж больно распоясалась гадина!

А ты спи, Егорка.

Снарядим мы Вовку

в поход за змеевищем.

Пущай себе порыщет!

--------------------------------------------------------------------------------------

Вий — нежить. Приземистый, волосатый, сильный, косолап, с тяжёлой поступью, весь в черной земле с засыпанными землёй руками и ногами, а длинные веки опущены до самой земли. У Вия железное лицо, железный палец и железная кровать. Он хозяин и покровитель земных недр и их богатств, начальник гномов. Железными вилами помощники открывают Вию глаза, в которые нельзя смотреть: заберет, утянет к себе в подземелье, в мир мертвых Навь.

Ховала — языческий полубог, с ясными, светлыми, пылающими глазами, с легкой поступью в льняной одежде. Вокруг головы Ховалы располагаются шестнадцать огненных глаз. Ночью его глаза излучают яркий свет, он выжигает из людей злобу и отчаяние. Там, где прошел Ховала людская жизнь налаживается. Ночью Ховала несет свет, радость, жизнь, избавление от зла и горя.

Но совсем плохо, если Ховала пройдёт днем. В это время его глаза светятся все тем же незримым пламенем, но вместо того, чтобы дарить свет, они его поглощают. И если Ховала остановил взор на каком-нибудь человеке, то этот человек сразу же теряет всю свою жизненную силу — начинает хиреть и очень скоро умирает.