Умереть чудесным майским днем

Солнечное детство

Всё что я помню из раннего детства — огромное жаркое солнце в полнеба и капли густого соленого пота на моём лице. Когда я пытался выяснить детали румяно-кудрявого детства, отец замыкался, надевал на лицо, высеченное из гранита, маску непроницаемой секретности, и молча уходил в кабинет.

Однажды его срочно вызвали наверх, затягивая узел галстука на ходу, он выскочил из дома. Дверь в таинственную черную комнату, оказалась открытой, такую возможность я никак не мог упустить — и я на цыпочках, замирая от страха, вошел внутрь. Глаза скользнули по голым стенам, я ринулся к столу, выдвинул один ящик, другой — ничего интересного, кроме черно-белой фотографии с группой бородачей с автоматами в руках — такие фотографии ежедневно печатали в газетах. Разумеется, отца среди них там не было. Перебрал десяток-полтора книг на полупустых полках книжного шкафа, заглянул даже в шифоньер с пятью одинаково черными костюмами и десятком белых рубашек — ничего интересного для себя не нашел.

Услышав скрежет ключа в замке входной двери, разочарованно выскользнул в коридор навстречу маме с сумками в руках. Приставать с вопросами о моем детстве к ней было бесполезно. Пробовал сто раз — только недоуменное пожатие плечами и молчок с переключением внимания на еду, уроки, глажку одежды и прочие неинтересные для моего расследования мелочи жизни. Итак, Ватсон, что мы имеем в сухом остатке? Ничего, кроме бородачей с калашами и образ обжигающего солнца во всё небо с каплями пота по лицу. Не густо и грустно.

Однако, огромное горячее солнце продолжало висеть передо мной «аки зрак меди блещащиеся» (понятия не имею, откуда сие!). Зимой, в трескучие морозы, образ моего солнца иной раз настолько разгорался, что снег таял и растекался ручьями — всё это выглядело подозрительно явным, и я просто остерегался умом тронуться. Особенно умиляли объемность, сочная яркость «картинок», запахи паленого и талого, а также, простите, ожоги лица и рук, незащищенных от прямых лучей солнца. Носил этот таинственный калейдоскоп глубоко внутри, даже не пытаясь кому-то рассказать, все равно никто не поймет, никто не посочувствует.

Только однажды — то был второй день общесоюзного первомайского запоя — пьяный дядька, походя взглянул на меня и процедил сквозь гнилые зубы обидное словечко. Я разозлился, сжал кулаки и было пошел на алкаша в атаку, как тореро на быка, но тот, увидев собутыльника, с воплем: «а у меня рупь есть!» трусливо потрусил прочь. Тогда уже я с воплем: «тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» ворвался в столовую нашей квартиры, где восседали отец в компании друга, такого же сурового молчаливого мужчины, как он сам. Однако, в тот пьяный день даже эта парочка оказалась в расслабленном состоянии. Отец поднял на меня суровый взгляд.

— Почему этот алкаш, — махнул я рукой в окно, выходящее во двор, — обозвал меня чуркой?

— Успокойся, сын, — отозвался отец, — он просто пьяный дурак. Не обращай внимания.

— Ты что, до сих пор ему ничего не рассказал? — спросил дядя Гена, глядя перед собой.

— Рано ему еще, — прошептал отец. — Вот подрастет, тогда расскажу.

— А, по-моему, я уже подрос, — выдал я наблюдение, чувствуя, что именно сейчас уже можно. Потом повернулся к суровому другу отца и спросил? — Дядя Гена, а вы своему Пашке успели «всё» рассказать?

— Да, — кивнул головой отцовский друг. — Рассказал… — И отцу: — Да и ты расскажи. Видишь, парня обижать начинают.

— Ладно, пошли в кабинет! — рявкнул отец, вцепившись в мою руку. Собутыльнику предложил: — Захвати со стола горючее, может не хватить.

В кабинете, рассадил нас по кожаному дивану, из номенклатурной коллекции 1937-го года. Нырнул под диван, что-то там покрутил, чем-то щелкнул, наконец извлек пачку цветных фотографий. Придвинул журнальный столик, жестом карточного шулера разложил веером пасьянс. Глянул на полученную картину, ткнул пальцем в одну карточку… и замолчал. Дядя Гена плеснул в бокалы, они выпили. Видя, что отец никак не может выйти из ступора, выдернул из веера фоточку и непривычно мягко произнес:

— Эта самая красивая на свете женщина и есть твоя настоящая мама.

Я впился глазами в изображение. Огромные карие глаза, добрая улыбка, густые каштановые волосы, волнами ниспадающие на обнаженные плечи, белый брючный костюм, облегающий стройную фигурку, на груди блестел золотой крестик. Рядом, чуть поодаль, бородачи с автоматами — и всё тоже огромное жаркое солнце в полнеба, и в оранжевом мареве — растрепанные пальмы, обступившие бамбуковую хижину. Отец по-прежнему застыл в ступоре, кажется, он изо всех сил борется со слезами.

— Где она сейчас? — спросил я, справившись с волнением.

— Убили твою маму, — со вздохом произнес дядя Гена.

— Эти? — показал я пальцем на бородачей.

— Нет, эти как раз ее охраняли. А расстреляли их с вертолета. Крупнокалиберный пулемет. Внезапно выскочил из-за деревьев и расстрелял всех, кто там был.

— Пап, а ты где был? — спросил я, глянув на окаменевшего отца.

— Твой отец в это время был за тысячи миль, — снова пояснил друг отца. — Он занимался револьверными поставками советского оружия восставшему народу Никарагуа.

— Твоя мама, сынок, была самой красивой, самой верной женщиной на белом свете, — прохрипел отец, наконец, обретший голос. — Ты в неё пошел, такой же смуглый и черноволосый. И дай-то Бог, чтобы и ты стал таким же верным нашему общему делу.

— Почему на фото она не в военной форме, а в белом костюме?

— Люсия служила в дипломатической миссии, занималась организацией медицины, была переводчиком. Она была дочкой местного диктатора из клана Самосы, получила хорошее образование. Но у девушки было развито чувство справедливости. Ей приходилось видеть унижение и даже расстрелы простых людей из трудового народа. Вот она и примкнула к повстанцам, чем могла, помогала им. О, Люсия была настоящая принцесса! Ее любили все — военные, люди из народа, дипломаты… — И снова осекся, пытаясь справиться с приступом слез и рыданий. Он всегда был кремень и для него показывать слабость было чем-то позорным.

— Но полюбила девушка твоего отца, и ему отдала руку и сердце, — пришел на помощь отцу дядя Гена. — Так вот и ты на свет появился. Но — увы — вам с Люси пришлось только два года пожить счастливой жизнью. Видимо, беглянку диктатор пытался вернуть в родительский дом, выследил ее. Потом, случилась трагедия. Это была месть жестокого отца. Чудом сыночка не оказалось на месте расстрела — тебя увезли в больницу с тропической лихорадкой. А когда отец вернулся из командировки в Союз, ему пришлось срочно эвакуировать тебя домой. Потом еще одна поездка — ранение, и отец попал в госпиталь.

— А как же мама Оля? — спросил я. — Как же мне с ней… теперь?

— Ольга ухаживала за мной в военном госпитале, — сказал отец. — Можно сказать, с того света меня вытащила. Да и за тобой ухаживать ей пришлось. У тебя долго еще не проходила тропическая лихорадка. Если бы не она, быть бы тебе сиротой в детском доме. Так что, сынок, будь с ней вежливым и относись как к родной матери. — Осекся, поправил: — Ну, как к мачехе, только не обижай ее никогда.

— Да и еще одно, — произнес сурово дядя Гена. — Сведения о нашем участии в том конфликте засекречены. Так что никому — ни слова!

— Сам понимаешь, сын, твою биографию пришлось немного подправить. Сделали происхождение от испанской девушки, попавшей в катастрофу. После нашего участия в событиях в Испании в 1936-м году, в Союз вывезли многих детей, вот одна из них и стала твоей так называемой родительницей. Кстати, вот фото, где ты у настоящей мамы на руках. — Он выхватил из веера на столике одну их фотографий. — Тут видно, как ты похож на испанскую красавицу. Как видишь, никаких местных достопримечательностей, только голые стены и закат солнца за открытым окном. Если хочешь, я сниму копию, можешь ее показывать, чтобы тебя не обзывали… неприличными словами.

— Пап, а можно и мне туда съездить? — спросил я, наперед зная ответ. — А то меня замучило воспоминание о жарком солнце и о каплях пота на лице. Может, еще чего-нибудь вспомню.

— Может быть, позже, — пряча глаза, ответил отец. — Когда секретность будет снята. Сам понимаешь, это та самая «война, которой не было». Но если появится возможность, мы с тобой обязательно съездим. Для меня эти места тоже, знаешь ли, не чужие. Там прошли самые счастливые годы… и самые трагические — как забудешь такое.

 

С того знакового праздничного дня мои воспоминания дополнили картины с моей вновь обретенной мамой. Самая красивая в мире испанка часами глядела на меня из своего прекрасного далёка. Лицо, освещенное восходящим солнцем, с блестящими карими глазами, улыбающимися ласковыми губами, склонялось ко мне, сладостное дыхание обдавало меня, вокруг рассыпались мягкими волнами каштановые ароматные волосы, меня слегка раскачивали загорелые руки с длинными пальцами, почти не открывая рта, она шепотом напевала по-испански ласковые слова, а я понимал без перевода эту песню всемирной материнской любви к своему детенышу, а я таял от любви, застенчиво укрываясь ручками в перевязках, робко касаясь крошечными мягкими пальчиками смеющихся губ, гладких загорелых щек, ровного высокого лба, неумелым ртом булькая нечто понятное лишь этой прекрасной женщине.

Мама-мамочка, я знал, что ты обязательно появишься в моей недолгой жизни. Верил в то, что ты станешь приходить ко мне ночами во сне, мечтами днем, я был абсолютно уверен в том, что ты погладишь мою голову красивыми теплыми руками, заботливо сотрешь согнутым пальцем слезу, когда я стану выть от обиды и несправедливости, подуешь на рану ароматным дыханием, отгоняя саднящую боль, успокоишь ласковым шепотом — и я наконец осознаю что у меня есть мама, и я ей нужен, она меня любит и всегда будет переживать или даже плакать порой о своём родном сыне.

У меня только один вопрос… я где-то слышал или прочел, что сын неосознанно всю жизнь ищет себе девушку, похожую на маму. Отсюда вопрос: где же я найду такую красивую, ласковую, любящую девушку, да и есть ли такие в природе? Что-то мне подсказывает, быть мне всегда одиноким. Может быть, именно поэтому основная часть моей непутевой жизни извне переместилась внутрь. Вот уж где я был совершенно свободным, хозяином положения, волшебником и воином, режиссером и актером, художником и поэтом.

Всё чаще я заставал самого себя сидящим на подоконнике, бредущим по аллеям парка, лежащим на полу или в постели. В эти минуты я отпускал своё сознание на свободу, оно уплывало в далекую страну, где светило яркое солнце, шелестели лаковыми пропеллерами пальмы, мелодично пели в вышине птицы. Там люди мне белозубо улыбались, приветственно взмахивали мозолистыми руками, смахивая со лба капли соленой влаги. Там порой встречалась креолка, тонкая как стебель цветка, изящная как пантера, гибкая как лоза, глазастая как лань, желанная как несбыточная мечта.

Мама Оля, которую никак не мог назвать даже мысленно мачехой, глядя на мою сакральную задумчивость, молча вздыхала, робко звала меня за стол, протягивала глаженную одежду, предлагала помощь в приготовлении уроков, перед сном желала спокойной ночи. Отец — тот не вздыхал, не шептал — только молча кивал головой и порой кривился как от зубной боли: непутевый ты у меня, совсем никудышний. А вот новости из разряда положительных — на лице моей новой далёкой мамы иногда появлялась тень укоризны, тогда я вдруг выходил из мечтательного полусна и, словно получив стимул, энергично принимался за устройство внешней части своей жизни. Успешно завершив рывок вперед и вверх, получал от мамы удовлетворительный кивок головой и благодарную улыбку — ради этого я был готов и на подвиг.

 

Племянник

Не имея возможности получить сатисфакцию дома, я вспоминал о племяннике. Да, вот так — пожилой мужчина, мудрый до озноба по спине, приходился внуком родного брата отца и, соответственно моим племянником. Эта возрастная неразбериха произошла благодаря многодетности дедушки с бабушкой. Дедушка моего племянника был старшим сыном моего деда, а мой отец – самым младшим сыном родного деда. Однако, племянником, или племяшом, назвать Ивана Ивановича я не смел — уважал его и даже побаивался. Иногда казалось, что видит он меня насквозь, проникая мысленным взором на самую глубину души, куда я и сам боялся заглядывать.

Вот и в тот раз, не успел войти в дом, а Иван Иваныч уже взмахнул мечом бокового взора и выдал приговор:

— Что, брат, влюбился? Какой-то ты не такой.

— В обычном понимании слова, нет. Девочки меня по-прежнему игнорируют.

— В кого же влюбился? Неужели, в мальчика? Вот уж не ожидал от тебя.

— Как говаривал старик Рабинович — не дождётесь. Отец открыл тайну моего происхождения.

— Неужто решился? Я даже однажды подумал, если отец не признается, и мне придется вмешаться. — Подумал, пошевелил губами, и выдал очередную идею: — Так ты влюбился в испанскую мать! Вот оно что. Понимаю, видел как-то ее фотографию — она действительно очень красива. Слушай, а ты сейчас не рассматриваешь себя в зеркале, пытаясь найти испанские черты?

— Нет, но с мамой общаюсь постоянно, — сознался я.

— Ну да, ты же у нас юноша с воображением. Ну и как, есть результат?

— Знаешь, Иваныч, есть! Когда я сачкую, плохо учусь, пропускаю тренировки, она является мне и ругает, но так нежно, по-матерински, что действует это, как удар бича.

— Понимаю, понимаю, — закивал большой головой мудрый племянник. — По всему видно, ты лишился тайного комплекса сироты при живых родителях. Поздравляю! Это хорошая новость.

— Спасибо тебе, Иван Иваныч! — На этот раз пришла очередь кивать и мне. —  Только с тобой я могу душевно поговорить. А то на меня дома смотрят как на сумасшедшего.

— Брось ты, просто они заботятся о тебе. А ты, давай, учись скрывать интимные переживания. Тебя отец родной разве этому не учил? Он-то обладает этим искусством, по роду профессиональной деятельности. И ты учись. Понаблюдай за отцом. Никогда не поймешь, что у него на уме.

— А ты прав, опять прав, старина, — повеселел я внезапно. — Такие времена, что открывать душу каждому встречному просто опасно.

— Кстати, брат мой, — поднял он палец, указательный, — на днях ко мне перевозят твою крестную. Ей в деревне по старости трудно стало самой справляться, а я всегда готов принять ее у себя, чтобы наговориться всласть. Вот уж где ума палата! Думаю, и тебе будет полезно с ней пообщаться. У нее какой-то особый взгляд на самые главные вопросы — ибо верующая. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю, — кивнул я. Покрутил головой. — А где твоя подруга? Что-то ее не видно, не слышно.

— Да куда же я без нее! Навестит мать в деревне и вернется. Теперь с бабушкой мне без женской помощи никак не обойтись. — Он вскинул на меня подозрительный взгляд. — А почему интересуешься? Ты и на мою Галочку глаз положил?

— Только не надо инспирировать этих ваших инсинуаций! Просто, я у тебя битый час сижу и голодным животом урчу, а будь она дома, я бы уже пил чай с пирожками.

— Прости, замотался. Пойдем на кухню, я тебе бутербродов нарежу и кофе сварю. Заодно и сам пожую. Сейчас, только музыкальное оформление включу. — И пошаркал в гостиную включать музыкальный центр. Спустя минуту, мощно вступили басы, звякнули тарелки, и заструилась сложная композиция Пинк Флойд.

— Почему ничего не рассказываешь о своей книге? — напомнил я. — Помнится, ты задумал что-то грандиозное!

— Да вот, отправил вторую часть на редактуру. Там у них всё так непросто. Цепляются к каждому второму слову. Я же по-американски пишу, а это еще та нагрузочка!

— Почему по-американски?                          

— Так издатель, хоть и наш православный мужик с русскими корнями, но классический английский не переносит. У него что ни слово, то сленг, причем, не привычный бруклинский, а южно-техасский. Вот и пуляем рукопись друг другу по пять раз.

— Помнится, ты говорил, что это у вас какой-то очень научный суперпроект?

— Да, супер… — грустно улыбнулся Иван. — Представляешь, под него издательство купили, самых лучших профессионалов подключили, на чем, собственно, и погорели. Каждый мнит себя наполеоном, считает себя обязанным показаться во всей красе. А в результате, затянулось издание книги на год-полтора. Мы такими темпами пролетим как фанера над Парижем. А ведь какая задумка была! Представь, пишу книгу про путешествие среднего американца по нашей стране. Пишу по-английски, но так, чтобы интересно было рядовому читателю, а заодно знакомим его с нашей историей, культурой, наукой, природой.

— Кажется понял! — Хлопнул себя по колену. — Это у вас такая утонченная пропаганда. А кроме просветительской цели, есть и задумка пригласить к нам ихних буржуазных специалистов. Верно?

— Примерно так и есть. Но имеются нюансы — книга написана американцем для американцев, но именно так, как нужно нам. Когда работа над текстом закончится, мы дадим такую рекламу, чтобы купили книгу не меньше ста миллионов читателей. Дальше — экранизация и так далее.

— Слушай, Иваныч, а ты не дашь и мне почитать? Ты меня так заинтриговал, аж руки чешутся.

— Во-первых, это еще пе скоро, а во-вторых, тебе придется сдать экзамен на допуск секретности. Понимаешь, что случится, если наш проект используют супостаты для своих гнусных целей! Одних расходов — на миллионы, а какой может случиться информационный провал! Наступает время, когда информация будет поражать врагов не хуже артиллерии и бомбежек с воздуха.

— Тем более мне интересно, ведь отец меня собирается натаскать по военному делу. А у него не отвертишься. Сам знаешь.  

— Не скрою, я в этом деле очень надеюсь на советы нашей бабушки. Ведь у нас впереди мировая война, в которой без великой идеи не победить. Нужен нам и ты, со своими свежими идеями и как единомышленник. Так что давай расти побыстрей, у нас море работы впереди!

— Да я только «за»! — воскликнул я, подскочив на месте, чем вызвал легкое недоумение у собеседника.

— Насчет сокрытия эмоций и страстей, не забыл? Давай, учись ратному делу. Нет времени на раскачку. Ты должен стать, если ни гением, то хотя бы вундеркиндом. А уж мы с твоим батей тебя натаскаем — будьте благонадежны.

— Так всегда, зайдешь в гости к тебе на минутку поделиться, а ты непременно таких планов нарисуешь, аж дух захватывает! Ладно, полетел!

— Лети, орленок, лети!

 

Весенняя эпидемия

Весна в тот год наступила необычно быстро и сильно. Снег стаял буквально за неделю, затопив улицы потоками мутной воды. Не успели отойти от морозной затяжной зимы, как нас погнали на субботник, посвященный дню рождения Ленина. Выступили как один с лопатами и метлами — а убирать уже нечего. На месте почерневшего снега сиял яркой желтизной асфальт в обрамлении салатной травки газонов и оживших зеленью кустов. Нам все-таки нашли работу, мы обошли вокруг школу, потом окружающие окрестности, собирая мелкий мусор. Ближе к обеду сняли пальто, куртки, оставшись в пиджаках и кофтах, которые потом также сняли. Так, в одних рубашках и блузках, под бравурные звуки революционных маршей и песен о любви, мы повалили в кафе, отметить лимонадом с пирожными бурное начало весны.

А потом… нас поразила эпидемия всеобщей влюбленности.

На меня напало сильное очарование, в самом жестоком смысле слова. Казалось, ничего более меня в жизни не интересовало — всё самое красивое и счастливое вдруг воплотилось в одном человеке, тоненькой кареглазой девушке. По закону подлости, Лилия, как ее звали, относилась к столь притягательному типу испанок-тропиканок, переданному мне по наследству моим суровым отцом, по совместительству последним романтиком пролетарской революции. Отец подолгу вглядывался в меня, его настораживало мое поведение, ненормальное состояние, но потом, видимо вспомнив себя молодого, себя влюбленного в красавицу-испанку, он замыкался, тихо про себя рычал и отступал. Мама Оля — та больше плакала, забиваясь в угол, закрываясь в ванной или на кухне. Отношение этой простой женщины ко мне, такому сложному и непонятному, колебалось от страха за меня — до радостного сочувствия моей первой любви.

Ко мне домой приходила наша классная руководительница Зинаида Семеновна. Она слегка жаловалась на то, что в школе на уроках я нахожусь чисто номинально, то есть телом, душою же витаю в мечтах, что не способствует успеваемости. Впрочем, притушив силу учительского голоса, она шепотом посетовала, что у нее полкласса сейчас влюблена во вторую половину, и она не видит возможности как этому помешать. Мама Оля махнула рукой и успокоила классную даму, мол, это у них пора такая, тотальной влюбленности. И даже потихоньку спела расхожую песенку:

Приходит первая любовь,
Когда тебе всего пятнадцать.
Приходит первая любовь,
Когда еще нельзя влюбляться,

Нельзя по мненью строгих мам,

Но ты спроси у педсовета,

Во сколько лет свела с ума,

во сколько лет свела с ума

Ромео юная Джульетта.

— А во сколько? — уточнила для себя измученная юношеской влюбленностью Зинаида Семеновна.

— В четырнадцать! — прошипела мама Оля. — Помните у Шекспира, к Джульетте год назад приходили свататься, а ей тогда было тринадцать.

— Да вы что! — изумилась классная. Потом подумала и сказала: — А ведь сейчас эмансипация! Наши-то нынче раньше созревают! Вот ужас-то!

— Ой, не говорите!..

Я стоял за дверью, жадно вслушиваясь в каждое слово. Наконец, две сотаинницы снизили звук до минимума. Звякнуло стекло, пролилась струя жидкости, они обе смачно крякнули — видимо, «пригубили по глоточку» для смелости. Я вдавил ухо в дверное полотно — сейчас будет что-то совсем интересное.

— Да что там, если честно, я в их годы такое вытворяла!

— И что же?

— Из дому сбегала! К любимому! Зимой-то порой босиком по снегу!

— Я, конечно, по снегу не бегала, но тоже… Срам сказать — в стогу обнимались, а однажды спичку зажгли, на часы глянуть, а потушить забыли. Так сожгли стог сена! Отец меня порол офицерским ремнем, думала насмерть убьет!

— Ни и как? Убил? — прошипела классная.

— Да куда там — любил меня, я же одна дочка у него была. Только вот что — об этом ни слова! Договорились?

— Могила!

Я кивнул, будто это было сказано мне, и на цыпочках сбежал в свою комнату. И что характерно! Уважать этих пожилых хулиганок меньше не стал — наоборот, отныне связывала нас тайна, и это давало надежду на то, что школу мне закончить все-таки удастся.

 

Сам я в краткие мгновения появления девушки мне на глаза, обмирал, каменел, плавился, растекался по древу, в который раз убеждаясь в своей несостоятельности, безволии и душевной тупости. Впрочем, когда девушка из реальной жизни перебиралась в туманы моих дивных мечтаний, во мне поднимались таинственные токи сердечных вибраций, меня охватывало желание как-то зафиксировать это сладостное ощущение — и я бросался к столу с блокнотом в руках и летящими строками покрывал белые линованные листы. На утро читал написанные стихи и, конечно, огорчался их корявой беспомощностью, но уничтожать их не спешил, что-то меня останавливало. Появлялась малодушная мысль — вот я, одинокий больной старик сижу у окна, наблюдаю как резвится под окнами молодежь, моя рука тянется к старенькому потрепанному блокноту, я тысячный раз перечитываю неказистые строки, улетая мысленно в те минуты влюбленности… В эти самые, которыми живу сейчас, сотрясая вселенную грохотом сердца, освещая сиянием золотых лучей, испускаемых всем существом.

То внезапно вспоминались уроки живописи, я доставал из антресолей чертежную доску, ставил на рассохшийся мольберт у окна, распрямлял пожелтевшие листы ватмана, крепил на доске и сначала карандашом, потом акварелью покрывал «холст» затейливыми цветными миражами, из которых выступали черты ангельского лица девушки, изгибы тонкой фигурки в развевающихся одеждах. Сам не знал, откуда сие и зачем, но в отличие от поэтических упражнений, акварели мне нравились сразу и необратимо, скорей всего неузнаваемостью и загадкой для меня самого. Листы с живыми картинами из мечты я тоже сохранял, высушивал и бережно складывал на шкафу, где их никто кроме меня достать не мог.

Как-то заглянул ко мне домой Пашка. Он застал меня за рисованием очередного шедевра. Повел себя мой друг необычно — встал за спиной, долго молча разглядывал портрет на фоне тропического пейзажа. Дотянулся до склада живописных работ на шкафу, аккуратно рассмотрел. Увлеченный нынеписуемым шедевром, я и думать о нем забыл, пока Паша не взял в руки блокнот со стихами и также молча полистал и его. Завершив наконец работу, отмыв кисти, забросил сушиться акварель на шкаф, я обнаружил Пашку, сидящего в задумчивости. Он переползал глазами от картин к блокноту и обратно. И молчал.

Заглянула мама Оля, предложила отвлечься и выпить по чашке кофе. Мы гуськом последовали за кормилицей в столовую. Пашка обстоятельно отвечал на вопросы хозяйки по поводу здоровья отца и отметок в школе. Я маленькими глотками пил чудесный кофе, ел пышные пирожки с капустой и слушал их болтовню, удивляясь тому, как можно со столь серьезным видом тратить время на такие мелочи, в то время как я у них под боком буквально сгораю от любви. Наконец Пашка встал из-за стола, рассмотрел циферблат наручных часов и предложил немного прогуляться.

Друг мой, продолжая развлекать меня пустой беседой, довел меня до края лесопарка, в котором устроили детскую площадку. Детей к этому времени мамы увели домой ужинать и смотреть мультики. Мы присели на скамейке, погрузившись в симфонию лесных звуков. Я взглядом спросил: и что дальше? Он тоже взглядом показал на чащу леса и мигнул — жди.

Если бы я только знал, что предстоит мне увидеть! Ни за что с Пашкой в лес бы не потащился.

Из-за кустов буйной сирени вышли два человека, один побольше, другой поменьше. По их лицам скользнул свет от фонаря — и я узнал мою возлюбленную и школьного хулигана Вовку. Они шли, будто пьяные, опираясь друг на друга. Рука нахала с талии девушки скользнула ниже, а она не оттолкнула руку, но лишь теснее прижалась к нему. Рассмотрев под светом фонаря циферблат Вовкиных часов, они тихонько засмеялись и нырнули обратно в черную тень кустарника.

— И часто они так? — спросил я.

— Мы тут с Милкой каждый вечер гуляем, — прошипел Пашка. — Ну и эти тоже.

— Зачем ты так!  — выпалил я, сорвавшись с места, и не разбирая дороги, помчался вон.

Наступили самые черные дни моей юности. Навалилась свинцовая тоска, тупая боль пронзала тело, стучала в голове, невидимая холодная рука сжимала сердце. На меня нападали жгучие желания — убить себя или Вовку, а заодно и эту…которая посмела в моих мечтах называться креолкой, а на самом деле оказалась… Далее из моего нутра выпрыгивали пошлые характеристики, которые приложимы только к самым развратным женщинами, с «низкой социальной ответственностью». Умереть хотелось всё сильней, сценки с вариантами «самоубивания» крутились передо мной навязчиво и упорно. Почему-то хотелось, чтобы про эту «месть наоборот» узнали все, особенно она, «так называемая креолка», и чтобы над гробом раздавались ее рыдания: «прости, я не знала, что ты меня так сильно любишь, какая же я коварная и тупая курица». Отец однажды ночью подошел ко мне, положил тяжелую руку на плечо и сказал только одно: «Об этом даже не думай!» Я взорвался приступом позорных слёз, боднул его в грудь и простонал:

— Зачем они так? Это же больно!

— Ничего, ничего, сынок, — протяжно вздохнул отец, сжимая пальцами мой затылок.

— Я думал, любовь — это счастье, радость!..

 — Всё еще у тебя будет — и настоящая любовь, и счастье… всё остальное.

Тогда я не спросил, что значит «остальное». Только потом, годы спустя, стал понимать. Отец имел в виду, что я, как сын единородный, как наследник, просто обязан пройти по его стопам, узнав и любовь, и смерть, и настоящую горечь потери. А то юношеское гормональное беснование — это лишь пристрелка перед настоящей битвой. Но как выяснилось позже, и это было нужно, и это не было случайностью.

Моя красавица мама, не оставила меня в столь удрученном состоянии — она сумела пробиться сквозь мрачную пелену отчаяния, осветила меня своей белозубой улыбкой и нежно прошептала: сынок, мужайся, твоя любовь и твое счастье впереди, обещаю. В тот миг в сердце установился дивный покой. Потом еще не раз та дивная тишина в душе, дарованная мне мамой в качестве наследства, поможет пережить любые беды и любое счастье. Как говаривал отец, что нас не убивает, делает сильней.

История с неудачной влюбленностью завершилась для меня весьма показательно. Я-то думал, что девушка, увлеченная страстью к другому парню, обо мне и не вспомнит. Оказывается, Лиля буквально купалась в волнах моего обожания, хоть и не показывала виду. После того, как мы с Пашкой застали парочку на месте преступления, я потерял интерес к девушке, ей стало недоставать моих томных взглядов, она стала нервничать, как наркоман во время ломки.

На выпускном вечере Лилия, выпив второй бокал шампанского, тряхнула головой, распустив по обнаженным плечам волны каштановых волос, подошла ко мне и пригласила на белый танец. Надо же такому случиться, Лилю буквально на секунду опередила моя штатная партнерша по бальным танцам Танюша. Я конечно же выбрал ее, и мы закружились под звуки вальса, получая удовольствие от натренированных танцевальных движений.

Я тогда готовился поступить в спецшколу, по совету отца прошел подготовительный «курс молодого бойца», научился стрелять, боксировать, бегать по пересеченной местности, отражать нападение с ножом и… владеть искусством бальных танцев.

С выпускного вечера мы уходили с Таней. Я уж и думать забыл о Лиле, как вдруг она напомнила о себе. Подбоченившись, как ослепительная Ортенсия в испанском «Зорро», она перегородила нам дорогу, тряхнула копной волос, сверкнула карими очами, окинула презрительным взглядом Таню и прошипела по-змеиному: «Ты об этом еще пожалеешь!» Пока я соображал, о чем пожалею и с какой стати, из черной тени кустов выскочил хулиган Вовка, попрыгал передо мной, неприлично ругаясь, по-блатному растопырил пальцы, скривил физиономию, взвизгнув: «Получай!» — длинно размахнулся, как пьяный колхозный тракторист, и получив от меня молниеносный прямой справа, — вернулся в кусты, в полете падальщика, сбитого чернокожим охотником. Лиля набросилась на Таню, пытаясь вцепиться растопыренными пальцами в прическу за семьсот рублей, но Танюшка обучилась на подготовительных курсах не только бальным танцам, поэтому отвела руки загребущие, плавным броском айкидо отправив неудачливую соперницу в кусты, следом за киллером-любителем Вовкой. Оглянувшись на кусты, разглядел искаженное злобой лицо Лили с черными ненавидящими глазами. Только беспечно пожал плечами, и мы с Танюшкой продолжили путь под едва сдерживаемый смех победителей. Но увы, нападение Лилии в тот вечер было не последним. Вот уж в чем, так в яростной злобной мести ей отказывать не следовало.

Пока меня всё больше раздувало, как индюка, от ощущения своей крутости, я внезапно получил урок познания своего истинного естества. И было это, прямо скажем, не очень приятно. В белой рубашке, вышел из школы с аттестатом в руке, добрел до угла, оглянулся в последний раз на школьный двор — и получил удар по затылку. Последнее, что увидел перед тем, как потерять сознание, были злобные глаза Лилии, полные черной ненависти, и улыбка, похожая на искал пантеры. Бил подло сзади Вовка, а соискательница сатисфакции стояла предо мной, хохоча по-оперному, сверкая красивыми злобными очами. Отомстили, стало быть…

 

 

Штафирка

 

В нашей школе половина ребят были детьми военных. Нас таковых учили в отдельном корпусе школы, из нас явно готовили будущих военных разведчиков. Дома вокруг школы населяли опять же офицеры, может поэтому так часто у подъездов стояли грузовики с мебелью, которые загружали-разгружали солдатики, под неусыпным контролем офицерских жен.

Конечно и начальная военная подготовка у нас была особо серьезная. И вели ее офицеры, в основном в полковничьих погонах. Пока на курсах начальной военной подготовки нас учили разбирать-собирать автомат, пистолет и однажды даже пулемет, всё было нормально, почти как у всех. Потом были занятия по рукопашному бою и самозащите без оружия. Это нам очень понравилось. Мы даже успели заметить, как хулиганьё из соседних дворов, да и наши школяры, которых обошла стороной наша очень военная подготовка, стали огибать нас траекторией по широкой дуге.

Но вот однажды на занятия пришел красивый гвардейский офицер — он учил нас бальным танцам. Вот уж где пришлось попотеть и покраснеть, ведь девочки были нашими, школьными. Мы заранее предполагали, как они будут шушукаться, обсуждая каждого мальчишку. Но вот гвардеец от теории перешел к практике — он лично вызывал из строя девочек и танцевал с ними. Тут пришел и наш черед хихикать над ними — девочки смущались, потели, сбивались с ритма, что очень нравилось нам, их будущим партнерам. Однако, когда пришло время нам разбиться на пары, и танцевать по-взрослому, до нас дошло, что мы ужасные танцоры, и уже девочки учили нас правильно ступать, держать за талию и плечо, вести в танце. Вероятно, товарищ капитан гвардии был не из мучителей, а тонким психологом, он деликатно делал замечания, с пониманием относился к тому, что мы впервые обнаружили силу обаяния наших партнерш, поэтому довольно быстро обучил танцам и даже поставил высокие оценки.

Но не все учителя поенной подготовки были столь деликатными. Случился в их бравой среде один отставник по ранению, разжалованный с подполковника в старлеи, который с первого занятия вызвал у нас отвращение. Он кричал, топал ногами, отравлял атмосферу класса перегаром, дергался лицом, таращил глаза — за что сходу получил прозвище Контуженый. Стоило ему отвернуться к доске, чтобы написать корявыми буквами тему занятия, как ему в спину неслись проклятия, насмешки и даже мятые бумажки. Больной на всю голову старлей запоминал обиды, копил в себе планы мести — и вот однажды пришло время отомстить обидчикам. Ему удалось «выбить» окно в графике учений полигона в такое время, чтобы нам пришлось вместе с курсантами военной академии пройти боевое крещение огнем.

Курсанты академии показались нам «пожилыми дядечками и тетками», хоть разница в три года была не очень велика — они также как и школьники, носились в мокрых от пота гимнастерках, натирали ноги в сапогах б/у до крови, ползали в песке и грязи на пузе, а девушки — их было четверо — даже плакали и просились домой. Наш Контуженый мститель заставил нас прослушать краткие поучения полковника академии, потом приказал следовать за курсантами. Так, мы вместе бросали гранаты в несущийся на скорости танк, преодолевали полосу препятствий в огне напалма под колючей проволокой. Вокруг всё стреляло и грохотало — автоматы, пулеметы, пушки, танки. Нас засовывали в довольно мелкий окоп, по которому на высокой скорости проносился танк, а мы, пропустив танк над собой, вскакивали и бросали в ревущий двигатель гранату. При этом нам в лицо летели песок и комья грязи из-под гусениц, мы задыхались от синего выхлопа, глохли от рёва тысячесильного мотора и свиста снарядов, пролетавших в полуметре над головами. Наш старлей с их полковником во время прохождения нами адской полосы покуривали в блиндаже и посмеивались, пока инструкторы помоложе гоняли нас как цирковых лошадей по арене. Измученных, оглохших, грязных, нас погрузили в автобусы, где мы без всякого стеснения, прямо при девочках, меняли грязные гимнастерки на свои штаны со свитерами, которые отбирали из личного гардероба по принципу чего не жалко. Выгрузили в школьном дворе, и мы врассыпную сбежали кто куда, лишь бы не видеть издевательскую усмешку Контуженого.

Когда я, грязный и потный, вернулся домой, не закрывая дверь ванной, плюхнулся в горячую воду, отец присел на край чугунного резервуара и участливо спросил:

— Знаешь ли ты, сын мой, что на боевых учениях допускаются потери личного состава. Не знаю как сейчас, а в наше время был норматив 2 процента. Разумеется, негласный, но всем известный.

— Что!? — кричал я, превозмогаю свистящий гул в ушах. — Я почти ничего не слышу!

— Это ничего! — Отец хлопнул меня по мокрому плечу. — Скоро пройдет, зато пороху понюхал.

Конечно, слух вернулся… И нашего контуженного старлея отправили на пенсию. Только после такого экстрима решил я пойти не по стопам отца, а стать «штафиркой», как он выражался, то есть штатским.

 

Единственным человеком, с которым я мог поделиться на «штафирную» тему, был племянник Иван Иваныч. Пока на кухне рассказывал про полигонный ад и ужас, племяш участливо кивал седеющей головой, урчал, наливая чай с молоком мне и с коньком себе. Я так увлекся описанием своих приключений, что не сразу обнаружил изменения в его доме. А между тем, в коридоре появился огромный кованый сундук, на вешалке — драповое пальто, под вешалкой — дамские сапожки с валенками. А вот и хозяйка антиквариата. Из малой комнаты, опираясь на костыль, порывисто выскочила старушка в спортивной форме.

— Здорово, крестничек! — выкрикнула приветствие тетушка, чмокнув меня в щеку. — Ваня, ты чего меня не разбудишь?  Я же к Алеше приехала, он тут единственный нормальный парнишка.

— А как же я? Бабуль, неужто я ненормальный? — Выпятил губу Иваныч.

— Был бы, Вань, если бы не писал ахинею для америкашек и не жил бы с той шалашовкой молодой, Галкой-палкой, она же тебе в дочки годится, — расставила всех по ранжиру крёстная.

— А ты что, бабДусь, разве читала «ахинею»? — удивился Ваня, выпучив глаза. — Это же секретно!

— Да уж, полистала, думаешь ты один языки знаешь! А что секретно — то уж сто лет, как любой школьник знает. Ну-ка, Вань, принеси мне черную книжечку из баула. — Повернулась ко мне, оторопевшему. — Сейчас, Лёшенька, подарю тебе дневник. Откуда он у меня — сама не знаю. Только много лет, как он при мне, я его часто читаю. Очень душевная книжечка! — Взяла из рук Ивана Ивановича блокнот в черной кожаной обложке с замочком на боку, протянула мне. — Читай, дорогой крестник, да ума набирайся. Я ведь только затем и приехала, чтобы вручить сей манускрипт.

Я щелкнул замочком, открыл книжечку, полистал рукописные страницы. Написано красивым почерком, на понятном русском языке. От страниц приятно пахло ладаном и медовым свечным воском. Первое, что бросилось в глаза: «Слова Государя Императора Николая Второго: «Если для спасения России нужна искупительная жертва, я буду этой жертвой. Да будет воля Божия». Будто издалёка донесся звук голоса Ивана Ивановича:

— Скажи вот что: как уберечься от зла? Ведь оно сейчас повсюду…

— Теперь вопросы задавай Алеше, он прочтет и все тебе расскажет.

— И все-таки, пока он только начал разбираться, бабушка Дуся, ответь.

— Ну ладно, вот тебе слово из 33-го Псалма Давидова:

 «Уклонись от зла и сотвори благо; возжелай мира и устремись к нему!», а вот и самый верный инструмент: «Очи Господни обращены к праведным, и слух Его – к молитве их». Ну что тут непонятно?

— Ну это… надо еще осмыслить и воплотить, так сказать. — Рассеянно покрутил он пальцем у виска. Вскинул глаза на бабушку и попросил: — И все-таки, бабДусь, ты бы с Галочкой как-нибудь того, помягче. Я ведь без нее с тобой не справлюсь. Тебе же уход чисто женский нужен…

— Твоя Галочка только через неделю вернется, а я уж к тому времени съеду.

— Куда же это? — Выпучил глаза племяш.

— Куда-куда, знамо дело, на Востряковское, — проворчала старушка. Потом, обернувшись ко мне: — У тебя, Лёшенька, отныне другая жизнь начнётся. Я ведь еще до твоего рождения о тебе молилась. Очень ты нужен был нам всем. Теперь так — каждое воскресенье ходи в церковь, все четыре поста, среду и пятницу соблюдай, молись утром и вечером по молитвослову, каждый день читай Евангелие и Апостол, причащайся каждый месяц. Духовника найдешь в монастыре, узнаешь его сердцем. Военным становиться незачем, война тебя и такого «штафирку» призовёт. Маменька твоя, красавица испанская, тебе жену сама подберет, хорошую, верную, она деток тебе родит, правильных.

Прервала речь и, глядя мне в глаза, серьезно сказала:

— Только вот что, крестник, не ищи счастья в земной жизни. Мы оттуда, — старушка показала на небо, — пришли на землю, здесь сдаём каждый день экзамен на верность Богу, туда, — опять палец устремился в небо, — мы должны вернуться. Каждый день молись за всех, кого Господь тебе даст. Молись как сумеешь, простыми словами, только упорно, каждый день, в любом состоянии. В этом твоя главная задача. Особенно помни про убитых — далеко не все в рай попадут, а это очень обидно, кровь проливать, себя не жалеть — и по смерти в огонь преисподней. Где не получится убеждать словами, молись о тех сугубо, по любви, особенно за тех, кто тебя предаст, проклянет, попытается убить или оскорбить. Они твои спасители, они от тщеславия тебя оберегают, а это самый страшный враг для таких как ты, талантливых ребят.

Бабушка Дуся устало замолчала, склонила голову, капнула слезой, рукой коснулась пола, что очень было похоже на земной поклон. Я отпрянул:

— Ты что, бабушка! Ты зачем так!

— Молчи, — прошептала она, — так надо. Я тем самым раны твои омыла. Будущие.

 

А через три дня, на Евдокию, отпели монаси с мирянами нашу старушку и снесли на Востряковское. И странное дело — провожало бабДусю множество народа. Откуда только узнали! И не было печали в их глазах, никто не плакал, а уж священные слова Заупокойной Псалтири лились так красиво, так обнадеживающе, что ни у кого не было сомнений в том, куда отправилась наша Евдокия и Кто ее там встретил.

 

Сквозь грубую материю

Жильцы нашего дома менялись довольно часто, не успеешь познакомиться, подружиться, как приходит расставание, и прощай навеки. Примерно тоже было и в школе. Только отец с детства не позволял бездельничать, упиваясь юношеским одиночеством. На гражданке пригодились его старинные дружеские связи, молчаливая аккуратность, чувство ответственности, привычная дисциплина.  Некоторые однополчане сумели перестроиться, обзавелись бизнесом. То один, то другой звали отца в партнеры, только не каждое дело его устраивало. Стоило ему нащупать в бизнесе криминал, как он вежливо откланивался и уходил.

Ко времени моего взросления, бизнес отца установился, он подобрал себе максимально честного партнера — им вполне ожидаемо оказался дядя Гена. Отец не стремился к большим деньгам, не вкладывал часть заработанных немалых денег в пирамиды, а только в капитальные средства фирмы дяди Гены. Только однажды мой начинающий бизнесмен совместно с Геннадием решились попытать счастье в таком мутном и непонятном деле, как покупка акций. Они отнеслись к чуждому честным военным гримасам капитализма с привычной серьезностью. Для начала, устроили мощный маркетинг, встречались со знакомыми банкирами, биржевиками, даже с криминальными авторитетами — и вот, наконец, приняли решение, как оказалось беспроигрышное — подзаняли денег у друга-банкира и в нужный момент, на волне очередного кризиса, вложились в акции, которые уже через полгода принесли такую прибыль, что и кредит вернули с процентами, и заработали себе неплохие деньги, не забыв увеличить капитализацию своего бизнеса.

Подумали они, «порешали» и опять же после тщательных консультаций, вложились в недвижимость — короче говоря, купили загородные дачи для детей, а потом еще и соседние дома на черноморском побережье для себя — их по-прежнему тянуло в тропики, в широты, где прошли лучшие героические годы службы. А еще отец служил в так называемой «крыше», решал проблемы с силовиками, криминальными структурами, к чему стал привлекать и меня, что называлось натаскивать наследника на продолжение семейного дела. Оглядываясь назад, понимаю, как был прав мой старик. Во-первых, я учился выживать в «мрачных дебрях капитализма», во-вторых, научился у старших товарищей относиться к деньгам спокойно, без жадности, но и без транжирства, скорей как к средствам производства и финансовой устойчивости. Да и времени на праздность не было, а уж развлекаться по клубам, тусовкам и прочим богемным увлечениям — это меня и вовсе не привлекало.

В тот вечер, когда я выполз из ванны, оглохший, смертельно усталый и, чего там скрывать — напуганный возможностью остаться на всю жизнь уродом. Ладно, если бы рисковать жизнью и здоровьем за что-то важное, государственное, а то ведь по прихоти пьяных тупых военачальников, которых, увы, на моей жизни встречалось немало.

Отец, молча поглядев на меня, кивнул и медленно с расстановкой произнес:

— Короче, военное дело тебя разочаровало. Понимаю и не осуждаю. — Он достал из холодильника водку, плеснул мне и себе «по сто наркомовских грамм», прогудел: — Сам понимаешь, я видел тебя в погонах, но приму любое твое решение. В конце концов, вернуться к ратному делу всегда помогу. Так что ты решил?

— Впереди у нас война, — приступил я к пророчествам. — А после войны придется восстанавливать страну, строить жилье, гражданку, заводы. Знаешь, пока ехал с полигона в автобусе, грязный, оглохший, очумевший, вдруг увидел себя в строительной каске, с чертежами в планшете…

— Что ж, дело нужное. Дело важное, государственное. Правильное. Если понадобится моя помощь, обращайся. Я на твоей стороне, сын!

 

Помогать не пришлось. Уверенно сдал экзамены, поступил в строительный университет.

Появились новые друзья. Никогда мы еще не были такими общительными, как в те юные годы. Диапазон дружеских связей удивлял. Кого там только не было — отличники, бизнесмены, бандиты, диссиденты, наркоманы, актеры, режиссеры, ученые, монахи, священники, аристократы, бомжи, любимчики судьбы — и полные неудачники. Чтобы не ездить через весь город в загородные корпуса универа, выбрасывая из жизни по три часа в день, устроился в общежитие. И там появились друзья, причем тянуло меня к студентам постарше. Да и я сам в их среде чувствовал себя не новичком, а вполне «пожилым» человеком.

Как-то один из любителей книжного дефицита по имени Булгак-теръ процитировал мне слова Гайдара.

— Он под окнами коттеджа писателя копался в огороде, сочиняя в уме очередной шедевр соцреализма. Выпрямился наш Аркадий, крикнул соседу: «Послушай, что только что сочинил: пожил, пожил человек, подумали пассажиры трамвая». Вот гляжу на тебя, Алеша, и также думаю — а ведь этот парень не простой первокурсник, у него за плечами опыт суровой судьбы.

Я не возражал, учитывая тот факт, что и сам так думал. Во всяком случае, детским инфантилизмом не страдал, да и мистичность переживаний углублял опыт восприятия действительности. Тот же книжник как-то сказал:

— Да ты, мужик, и сам поди не знаешь, на какую высоту поднимаешься!

— И на какую? — неосторожно спросил я.

— Идем, покажу! — мотнул головой Булгак… и так далее. — Фоллоу ми.

Поднялись мы на крышу, где обнаружилась будка охраны. Вошли. Там за столом восседал заросший волосьями хипстер, прихлебывая из колбы мутный технический спирт.

— Это я ему из лаблаторы таскаю. Великому человеку для великого вдохновения.

— Венька! — вскричал хриплым тенором «великий». — Просил же тебя, пьянь коришневую, пиши чего хошь, но токмо в стол. Зачем ты, дурачина-простофиля, продал свою петушиную родину за бугор. Ве-е-е-енька! — вопил что было сил «великий», брызгая изо всех отверстий лица головы чем попало во все стороны.

— И это вот, — кивнул я на визгливое чудовище, — есть твой идеал?

— Ага! — Потом Булгак-теръ глянул на меня и, как тупице пояснил: — Когда поднимешься на такую высоту, поймешь сущность бытия. Токмо в такой стадии вдохновения открываются врата вселенской мудрости, и человек отрывается от условностей толпы в космос бесконечной правды.

— Понятно, — сказал я. — А теперь, можно мне на лекцию по высшей математике?..

— Конечно, если до тебя не дошло, что здесь высшее, а что ниже плинтуса.

Стал спускаться по черной лестнице, а сверху сквозь перекрытия и преграды неслось яростное «Ве-е-е-енька-а-а-а-а!» Интересно, на сколько еще хватит этого «великого»!.. Тем не менее, тот опыт не оставил меня равнодушным, но стимулировал дальнейшее восхождение в верхние высоты ихнего метафизического бытия.

 

Однако, занятость в бизнесе отца снизилась — там наступила заслуженная стабильность, появилась относительная свобода — кроме учебы использовал ее на изучение новой жизни, на общение с людьми новой формации, на чтение новых книг.

 

Счастливый день

С учебой в институте связан мой самый счастливый день. Ну, может не совсем самый-пресамый но счастливый точно. И ведь ничего особенного, всё как обычно, разве только рассеянный свет, он не лился с неба, просто висел между нами солнечным туманом, проникая всюду, и даже внутрь нас самих. Ранним утром меня разбудил Большой брат, на самом деле крупный, тяжелый, агрессивный студент, мой сосед по общежитию. Он со свистом взмахнул перед моим лицом ракеткой и бегом покатился вниз, я за ним. Во дворе средь высоких кустов сирени, оказалась ранее не замеченная асфальтированная площадка с разметкой, перегороженная сеткой, натянутой на вертикальные стальные трубы. Большой протянул мне персональную ракету с леской. Я не преминул взмахнуть снарядом, но ожидаемого свиста не случилось. В меня полетел волан. Очень резко полетел. Я едва успел отбить. И пошла игра! Что характерно, Большой стоял в центре своей половины корта, небрежно выталкивая в меня волан, а я бегал по всему полю туда-сюда, пытаясь не дать ему упасть на асфальт. Минут через пятнадцать Большой статично стоял, только рукой незаметно шевелил, а я метался как бобик, обливаясь потом. Когда на миг остановился, увидел себя в косом солнечном луче всего окутанного испарениями разгоряченного тела, Большой же был сухим как лист, только издевательски улыбался. От второго сета я отказался. Помчался в душевую, где с полчаса стоял под струями холодной воды.

Вышел из облака пара наружу, переоделся в сухие брюки с майкой и, легкий, невесомый двинул в столовую. Народу почти не было, я быстро с подносом подъехал по направляющим полозьям к раздатчице — она уже приветственно улыбалась мне, чем всегда смущала. Не спрашивая, что буду есть, она взяла большую тарелку, плеснула половником порцию окрошки. Заговорщицки глянув на меня, щепотью из миски прихватила дополнительную порцию мелко порезанных огурцов, лука с укропом — и красиво плюхнула на поверхность окрошки, туда же полетел всплеск сметаны, явно сверх нормы. Протянула смачный кусище ржаного хлеба с горчицей и, еще раз улыбнувшись, повела двойным подбородком в сторону ближайшего стола — мол, не задерживай очередь, ты у меня не один. Я оглянулся, увидел входящего в столовую Большого, больше никого там не было, и поспешил за стол, потому как слюна стремительно наполняла мой рот.

Окрошка майским утром, да с добавкой огурца и лука, укропа и сметаны, с ржаным хлебом, намазанным горчицей — это шедевр! Сразу пахнуло весной, летом, свежей зеленью и романтикой. Казалось, с каждой ложкой прохладного ароматного супа, с каждым ударом крепкими тогда еще зубами по кубикам огурца, по колесикам зеленого лука, по упругим волокнам укропа сама жизнь вливалась в мою гортань, растекаясь по языку, ударяя в нос запахом свежести. Завершив трапезу, оглянулся, увидев улыбающуюся повариху с двойными подбородком, сидящего за соседним столом Большого брата с двумя полными порциями окрошки, бесстыдно хлюпающего и урчащего — приложил руку к сердцу, изобразил легкий поклон благодарности, вернул общепиту тарелку с подносом — да и вышел во двор.

Ко мне танцующей походкой, подскочила Людка с архитектурного, покрутила передо мной походным набором из куска докторской колбасы, баночки хрена, батоном ржаного хлеба, бутылочкой лимонада, кивнула на пакет с циновкой, нацепила себе и мне на нос солнцезащитные очки и без возражений с моей стороны потащила меня туда, где по волнам несутся яхты, корабли, моторные лодки.

Спустившись к реке в том месте, где еще не началась набережная, и не закончился дикий брег с песком и кустами, за которыми удобно переодеваться, мы расстелили циновку и солидно присели на мягкоупругую поверхность, чтобы сначала, до первого купания, слегка ассимилироваться, врасти в пляжный социум и оглядеться. Рядом с нами оказалась семья с малыми детьми, две парочки от двадцати до сорока лет, веселые пожилые люди, решившие «тряхнуть стариной» и, конечно, одинокий интеллигент с книжкой в руках.

Пробурчав что-то про ленивых парней при куртуазных дамах, Людка поднялась, схватила меня за руку, потащила к воде. Она с визгом, я — осторожно ступая, помня как в этом месте любят выпивать, разбивая бутылки, — принялись мы барахтаться в мутной воде, пахнущей бензином и тиной. Я вспомнил, что недавно плотно поел, благоразумно остановился и по-стариковски вздыхая, поплелся к циновке, под издевательские реплики юной «богемки», как величали студенток архитектурного факультета. Возлег на ложе, подставив передний фасад под набирающие силу солнечные лучи. Люда, как ни странно, тихонько пристроилась рядом. Ее костлявая грудная клетка ходила ходуном. Она из-под своих черных очков, я — из-под своих, разглядывали друг друга и окружающий ландшафт с населением. Народ казался торжественно притихшим. Людка даже привстала, чтобы отыскать причину столь необычного поведения масс, но «ничего такого» не обнаружив, вернула себе горизонтальное положение.

Внезапно, метрах в десяти от берега, пронеслась моторная яхта, обдав наше стойбище пенистой волной с разнокалиберными брызгами — этот демарш нас расшевелил, растревожил и даже сплотил. Пляжное население сразу потянулось к вещам, достали полотенца, вытерлись, а при этом обнаружили запасы продовольствия внутри сумок и аппетит внутри себя самих. Как-то спонтанно, по-деловому, сдвинули подстилки, выложили закуски, звякнули стаканы с кружками, по рукам стали гулять бутылки с вином. Видимо, отоваривались в одном гастрономе, поэтому и запасы оказались идентичными — колбаса, хлеб, лимонад. Только веселые старички да интеллигент разнообразили меню застолья свежими огурцами, да Людка похвасталась баночкой с хреном, который тут же растворился по кускам колбасы.

Да и портвейн «15» в четырех экземплярах тоже наверняка прибыл к нам из того же гастронома. Население в нас с Людой признали студентов, поэтому стали особо опекать, чаще других подкладывая колбасу и протягивая под нос бутылки. Однако чего-то нам явно не хватало. И тут произошло чудо — интеллигент Вася эффектным жестом захлопнул книгу, извлек из сумки «Спидолу», покрутив ручки настройки, извлек из эфира приятную мелодию.

Веселые старички поднялись, отошли на пару шагов от пикника и стали танцевать. Нам с Людкой и парочке двадцатилетних стало стыдно лежать по-тюленьи и мы затоптались в медленном танце, что на песке выглядело не очень элегантно, впрочем, после «пятнашки» с колбасой нам было все равно. Людка, бросив меня посреди танца, пригласила Васю, чем смутила мужчину до запотевших очков.

Я же, будучи освобожден от вежливых реверансов, прилег на теплый песок и, закрыв глаза, погрузился в созерцание покоя внутри своей души. Меня никто не беспокоил, что было весьма кстати, потому что нужно было во что бы то ни стало разобраться в себе самом, например, почему без видимых причин меня окатывают волны необычайно устойчивого счастья? Почему с утра до сумерек в воздухе реет рассеянный свет? Ну да, солнце льет лучи с небес. От воды сияние поднимается вверх. Солнечный ветер перемещает потоки фотонов по всему пространству. Но вот я закрыл глаза и обнаружил таинственный свет внутри себя. После заката солнца свет по-прежнему сиял и растворяться в сумерках никак не хотел.

Вероятно, я тихонько вздремнул, потому что очнулся, открыл глаза и принялся пристально рассматривать людей вокруг себя. Их лица сияли! Пространство между ними наполнял рассеянный таинственный свет. Ко мне из будущего прилетела нечаянная мысль: а ведь эти люди мне вовсе не чужие. Мы все тут и везде — одно целое. Наверное, мне за них придется нести ответственность. Я не знал тогда перед кем и каким образом — но отвечать придется, возможно даже собственной жизнью. Или смертью?..

Перестав барахтаться в мыслях, я еще и еще раз оглядывал мой народ — именно так его стал называть — при этом понимал, что врастаю в него, мы становимся родными, я — ему, он — мне. В тот миг на меня нахлынула такая сильная жалость, такая любовь к этим людям! Сердце отозвалось частым биением. Мысли сами собой возникали и множились.

Дорогие мои, вас тысячу раз обманывали, грабили, унижали-оскорбляли, вели толпами на плаху, толкали в бездну — а вы не только выживаете, не только побеждаете, но и влюбляетесь, делитесь колбасой с вином, танцуете на песке, шутите, смеетесь, рожаете детей, воспитываете и ласкаете малышню, подаете милостыню, молите Бога о спасении ближнего, вкалываете за гроши до седьмого пота и непрестанно делитесь теплом сердца, раздариваете простую наивную доброту, словно извлекаете ее из бесконечного неисчерпаемого запасника. Да я счастлив жить среди вас, люди!

…Однако смеркается. Народ расходится, оставляя за собой чистую поверхность пляжа. Народ обменивается телефонами, обещает повторить чудный пикник на природе. Людка не ушла с Васей, осталась со мной. Всю дорогу она всматривалась в мое лицо, пытаясь понять, что же со мной приключилось, как далеко я «улетел». Я пытался неуклюже, сбивчиво, заикаясь объяснить девушке, что на меня нашло. Она поняла только одно, и только об одном попросила:

— Ты сумеешь нарисовать этот твой свет?

— Боюсь, это превыше моих сил. Да вот глянь на белый лист бумаги — тут имеется весь спектр оттенков, а вместе цвета составляют белизну. Посмотри на малое дитя — он в себе носит полноценную гениальную личность, только ему это без разницы. Оно есть и ладно, а не станет — тоже переживет.

— Да тебе, Лешка, стихи писать нужно!

— А я уже…

— Дашь почитать?

— Вряд ли. Я их не записываю, я их проживаю.

Остаток пути до общежития мы провели в молчании. И за это я Людмиле был благодарен.

 

Выполняя завет новопреставленной Евдокии, стал посещать церковь. Черная тетрадь звала к себе, иной раз открывал страницы, то в начале, то в конце, вчитывался в строки, написанные ровным почерком — и, уперевшись в стену собственной тупости, закрывал и опускал руки. Однажды после церковной службы заглянул в магазин по соседству и застыл перед скульптурой сидящего за столом монаха. Он задумчиво смотрел сквозь грубую материю окружающих стен в непостижимую вечность, свиток в его руках исписан таким же как в моей тетради каллиграфическим почерком. Вроде все просто и незамысловато — сидит человек и пишет, но одновременно и непонятно, и таинственно. Что он там видит? Да вот он ответ — прочти своими подслеповатыми глазами, попробуй вникнуть в смысл писаний, и кто знает, может быть, и тебе откроется нечто.

Ко мне сзади подошла женщина, кашлянула, смущенно спросила:

— Может вам нужна помощь? Вы спрашивайте, отвечу, как смогу.

— Видите, эту тетрадь? — показал ей манускрипт, достав из сумки через плечо. — Тут цитаты, выписанные неизвестным монахом из книг, которые ему понравились. Я вот подумал, может мне стоит почитать первоисточники?

Она бережно, как драгоценность, взяла из моих рук черную тетрадь, перевернула одну страницу, другую, сказала:

— Да тут целая россыпь мудрых изречений святых отцов. Давайте я для начала подберу три, четыре книги, из которых сделаны выписки. Вы почитаете и сами поймете, насколько вам они будут полезны и понятны. А там, как пойдет…

Всю дорогу в троллейбусе я читал книги, отобранные церковной женщиной. Увлекся, да так глубоко погрузился в смысл вроде обычных слов, но такой силой пахнуло на меня, таким тихим ураганом подхватило и понесло прочь от той самой грубой материи, сквозь которую привычно прозревал…

 

А был просто стикер

 

От монотонно-безжизненных сообщений в новостях по телевизору отец впадал в тоску. Поэтому мы все обрадовались, когда на фронте начались подвижки, плавно переходящие в те события, которые в сводках называются «нарастание активности». Отца словно подменили, он впадал то в эйфорию, то в поиск хоть какой-то помощи тем, кого он по привычке называл «повстанцы». Отец возвращался из Совета ветеранов, бегал из угла в угол кабинета, звал меня, предлагая срочно создать фонд помощи повстанцам. Бросался к телефону, сажал меня к компьютеру и требовал найти легальные или не очень возможности достать оружие, боеприпасы, обмундирование, а также тех, кто не смотря на запреты сумеет перебросить всё это за линию фронта.

В храме услышал проповедь, в которой запомнились слова: «то, что делается под воздействием страсти, даже если имеет благую цель, служит отнюдь не Богу, поэтому будет в конце концов разрушено». Выйдя из церкви, повторял, казалось бы, очевидную правду жизни, пытаясь разгадать таинственный смысл предупреждения. Улица, ведущая в храм, была на удивление пуста, глаза мои не рыскали как обычно в поиске кого-то или чего-то красивого, может поэтому в глаза бросилась крошечная наклейка на заднем стекле огромного полувоенного внедорожника. Подошел ближе, рассмотрел стикер — там огромный воин обнимал маленькую девочку, а вокруг яркие слова: «Стоим за Донбасс». Вспомнил памятник Воину-освободителю в Берлине, там тоже на левой руке воина обнимающая мощную шею девочка, правая рука исполина держит меч, попирающий фашистскую свастику. Вот оно сходство — и в Берлине, и на Донбассе — всё та же нацистская орда, которая просто обязана быть уничтожена, если мы не хотим, чтобы она уничтожила нас.

— Вижу, ты правильный мужик, — прозвучало, чуть ли не с небес. Глянул вверх, обошел слева аппарат, там увидел сидящего за рулем водителя, мощными габаритами напоминающего воина со стикера. Может он и стал прототипом героя.

— Я? Мужик? — на всякий случай уточнил, повертев головой в поиске более подходящей кандидатуры.

— Да, конечно, — кивнул водитель авто. — Если тебе судьба Донбасса небезразлична, значит, правильный мужик! А я как раз оттуда. Там острая нехватка оружия. Мы здесь создали фонд помощи. Подключайся! — Он протянул визитку, с таким же изображением, что и на стикере.

— Может и так, только что я могу? Меня отец, а он человек военный, до сих пор называет то мямлей, то губошлепом.

— Мой батька такой же, — улыбнулся он. — Зато видишь, какого битюга вырастил! — Он поиграл бицепсами. — А ты еще подрастешь и станешь грозой нацистов. Ладно, дружище, там на карточке телефон и адрес — звони! Меня зовут Петька. Будь!

— Ладно, буду, — промямлил я, глядя как тающий на глазах авто-циклоп уменьшился, а потом и вовсе пропал за поворотом.

Дома первым делом достал из кармана визитку, постучался в дверь кабинета отца и протянул ему клочок картона с изображением воина. Думал, отец обрадуется, ведь он в последнее время непрестанно твердил о необходимости найти и помочь. Только повел батя на этот раз себя как-то не очень адекватно, если не сказать вовсе неожиданно — он рассмотрел визитку и проворчал что-то вроде, всюду эти любители, когда же на сцене появятся настоящие профи. Ладно, Лешка, иди похлебай супчика, а я вздремну после обеда, ты же знаешь мой распорядок.

Мама Оля к моему появлению в месте прохождения ее службы, успела подогреть ярко-бордовый супчик под названием борщ, налила в тарелку, в блюдечко уложила лесенкой пластины розового сала, рядом пристроила три куска бородинского хлеба и, убедившись в чистоте моих рук, усадила на отцовское место у окна во главе стола и вернулась к приготовлению голубцов на ужин. Из радио лилась приятная мелодия, за окном чирикали воробьи, я уписывал вкуснейший супчик и принимал сообщения из будущего. Там было что-то про тоненькую кареглазую девушку в красивом фартуке, она подливала в мою тарелку борщ и напевала протяжные украинские песни про рушнык, ничь таку зоряну, сокола и чому я не литаю, усталую от работы дивчину, которую я просто обязан нести на руках в место упокоения, что над рекой блискучей, над водой ревучей. Возможно, эти песенные образы с детства проживали в моей глуповатой головушке, а может наслушался из того же радио или в компании — не важно… Только всё это уж больно походило на таинственное пророчество пополам с мечтой и приводило меня в состояние ожидания или даже предчувствия чего-то весьма приятного и скоро исполнимого. Я уже закончил обедать, кусочком хлеба даже промокнул последние капли красной жидкости в тарелке, дожевал последний кусок сала с горчицей, а все сидел и проживал сказочное видение.

— Может еще чего-то хочешь? — спросила мама Оля.

— Да, спой песню про «ничь таку зоряну». Пожалуйста.

— Да я полностью и слов-то не знаю. Слышала как-то давно, девочка по телевизору пела, что-то запомнила…

— Вот и спой, что запомнила. Пожалуйста.

И она запела, тихо, проникновенно, с непрошенной слезой в финале:

 

Ніч яка місячна, ясная, зоряна,

Видно, хоч голки збирай,

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай!

 

Сядемо вкупочці тут під калиною,

І над панами я пан!

Глянь, моя рибонько, — срібною хвилею

Стелеться в полі туман.

 

Ти не лякайся, що босії ніженьки

Вмочиш в холодну росу:

Я тебе, вірная, аж до хатиноньки

Сам на руках однесу.

 

Под занавес нашего концерта и я подпевал, и я пустил слезу. Открыв неслышно дверь, опираясь на косяк, стоял отец, пытаясь шепотом выводить последние аккорды.

— Какой талантливый народ! — грустно произнес отец. — И во что его превратили…

— Ну не всех же!.. — возразил я неуверенно.

— Ладно, сын, хватит лопать, поднимайся. Поехали в твой фонд помощи. Давай-давай!

 

Пока отец знакомился с руководством Фонда, изучал документы, списки необходимого реквизита, пока сам рассказывал о своей опыте поставок оружия повстанцам, я слонялся по коридорам, заглядывал в складские помещения. За спиной раздавались голоса:

— Мы же свои, русские, ждем помощи от Большого брата, только он не спешит, поэтому самим приходится чуть ли не подпольно доставлять оружие.

— Такая диспозиция мне знакома, — гудел отец. — Это называется, «война, которой нету», а воюют «те, кого не должно быть». Ничего, поможем, не впервой.

— Самое печальное то, — сетовал Петька, — что пока руководство никак не может поделить финансовые потоки с прибылями, нас каждый день бомбят, мирные страдают, дети месяцами в подвалах живут…

— Звериное лицо капитализма, — рокотал отец. — Ну, ничего, мы и с этим справимся. Гидру эту стоглавую по головке, по лапке отсечем. У меня есть немало соратников, которые вам сочувствуют — этих ни за какие доллары не купишь.

…Вот здесь, «на калидоре», в одном из помещений, куда разгружали картонные ящики из грузовичка, и меня Петька подключил к общему делу. Как-то вполне естественно, будто я здесь свой, подхватил коробку и понес к стене, где уже выстроилась аккуратная складская композиция.

Мне навстречу проплыла, пролетела, не возмутив эфира туман, тоненькая девичья фигурка в синем халате, который обычно носят уборщицы. В первый заход я почти ничего не увидел, а вторым рейсом — меня ослепила едва заметная улыбка и «карие очи, очи дивочи», именно такие, какие видел в моем обеденном прозрении, когда я «полуплакал, полуспал». Когда все коробки с консервами перебрались из грузовичка в штабель у стены, я подошел к девушке — и замер!..

Она тоже стояла как вкопанная и в упор глядела на меня. Вокруг ходили какие-то люди, нас толкали, смеялись, ворчали — нам до них не было дела.

— Алексей Северов, — произнес я, протянув руку.

— Лена Хорошева, — прошептала она, вложив свою теплую ладошку в мою грубую лапу.

— Гречанка? — почему-то спросил я.

— Да, точно, — кивнула она, — мы из приазовских греков. А почему ты спросил?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Мне говорили, что на Украине большие поселения греков. Помню также, что греки — самые красивый народ из всех, кого я встречал. Ты красивая, вот и решил… Ну и Елена — это классическое греческое имя, означает «светлая», а фамилия имеет свою историю?

— Конечно. В греческом языке нет звука «ш», поэтому происходит от «хорос», то есть «танец». Со временем подрусилась фамилия. Так и стала я Хорошева.

— А танцевать любишь?

— Раньше любила, сейчас не очень. Да и время такое, что не до танцев.

— Это мы подправим, — заявил я уверенно. — Не хватало еще, чтобы нам настроение испортили, боевое…

Нас грубо прервал какой-то дремучий мужик, успевший «принять с устатку»:

— Слышь, парень, Леночка у нас сиротка, так что ежели забидишь, я тебе!.. — и поднес кулак, пахнущий табачной смолой, к моей физиономии.

— Прости его, — смущенно произнесла девушка, убрав кулак от моего лица. — Просто они тут за меня волнуются. Защищают…

— А что случилось? Почему сирота?

— Моя семья попала под обстрел. В машине были родители и двое братьев. Одно мгновенье — и не стало их. А я в это время была на утреннике в школе. Это меня и спасло. Правда потом и школу разбомбили. И снова от меня беду отвел мой ангел. Я в подвале учила уроки, готовилась к диктанту. Потом детский дом, кое-как закончила школу, меня сюда послали в институт поступать. Вот с тех пор и живу при этом Фонде, ожидаю оформления документов на гражданство и помогаю, чем могу.

Вошел отец, долго пронзительно смотрел на Лену, на меня, что-то проворчал себе под нос, из чего разобрал только одно слово — «испанка». Протянул мне руку и прогудел:

— Успеете еще наговориться. У вас вся жизнь впереди. А сейчас прощайся с девушкой и поехали домой.

Всю дорогу в машине отец молчал. Да и что он мог сказать такого, чего я не знал. В моей голове снова и снова прокручивались картинки из обеденных пророчеств, несколько раз прозвучали слова, словно сказанные моей испанской мамой: «Всё так и должно было случиться» — и ее ободряющая улыбка из будущего. Также молча мы поужинали голубцами, отец поглядывал на меня исподлобья, тихо ворча что-то под нос, я же витал в тех солнечных краях, откуда приехала Лена, откуда привезла сюда много света. Наконец я встал из-за стола и уединился в своей комнате. Забрался в википедию, где прочел следующее:

«Чтобы ослабить силы Крымского ханства, Екатерина Великая решила переселить из Крыма в донецкие степи крымских греков. Конечно, объяснялось это иначе: греков-христиан таким образом Россия избавляла от национального и религиозного гнета татар-мусульман. Императрица поручила всю операцию по переселению греков знаменитому полководцу Александру Суворову. Он со свойственной ему решимостью и смекалкой, недолго думая, мобилизировал в Азовской губернии 6000 воловьих подвод и в 1778 году за один раз перевёз 18000 человек.»

А вот и взаимное проникновение греков в среду испанских народов: «Как и многие другие земли на средиземноморском побережье Иберийского полуострова, Каталония была колонизирована древними греками».

Да они там все родственники – греки, испанцы, каталонцы. Отсюда и внешнее сходство гречанки Лены Хорошевой с моей испанской мамой. У них даже имена похожи — мамино Люсия (солнечная богиня) и Елена (солнечный свет).

 

А ночью, такой необычно светлой от блистания луны, от моих самых светлых воспоминаний из будущего — да, я рисовал портрет Елены и писал нечто фантастическое.

 

Мечты об Украине, той самой

 

Солнце огромное в полнеба, горячее, яркое — да, оно тоже здесь, всюду, сверху и снизу, отовсюду. Капельки пота на лбу, застывшие загустевшие, кажется навсегда, без них будто и не может быть по-другому. Запах травы, томный, перечный, там сладкая горечь полыни перемешивается с пьяным хлебным ароматом чернозёма. Соленый морской бриз наплывает на болотистые испарения воды с густой ряской на застывшей коже реки, на сомлевшей мембране запруды. Детские грёзы о латиноамериканском тропическом солнце прорастают сквозь терпкое шелковистое стелющееся серебро безбрежной украинской степи.

Откуда эти неясные, оранжевые мазки от широкой воды, от бегущей степи, от богатых городских застроек, утопающих в пышной зелени деревьев, роскошной палитре цветов — неужели всего-то из впечатлений от поездках в поездах, автобусах, автомобилях на юг, в сторону крымских холмов, укрывающих от северных ветров бирюзовую ленту теплой морской воды, в которой хочется плавать, нырять, плескаться под восторженные вопли детей с облупленным носами, обожженными до красноты щеками. В такие минуты наша планета кажется тесной для детской мечты, ведь здесь даже тысячи миль между южноамериканским и крымским берегами тают и сливаются в человеческое единство, где все мы братья и сестры, добрые соседи, готовые всегда прийти на помощь, поделиться хлебом, вином, оружием, песнями о свободе и любви.

Там, в глубине моего солнечного детства, шумят гостеприимные украинские застолья с борщом, салом, баклажанами под протяжные песни про «ничь, така мисячна, хочь иголки збирай», про «Днепр, до середины его редкая птица…», про «думку о соколе и чому я не летаю», про «ридна маты моя ночей не доспала» — и парубок, так же как я, целует теплые материнские руки в мозолях, а она смущенно прячет их за спину, не привыкшая к проявлениям сыновьей благодарной любви. Там же сверкают карими очами юные украинки в монистах, венках и атласных лентах, а рядом буквально за стеной — испанки, креолки, индианки в пестрых развевающихся юбках с кастаньетами и веерами в загорелых руках, которых охраняют суровые бородачи с автоматами.

Здесь южноамериканские тропические пальмы, авокадо, кактусы, мирт, красное дерево, мангровые заросли, врастающие в непроходимые джунгли, — растут, проживают недалеко от украинских каштанов, акаций, шелковицы, вишни-черешни, стрельчатых серебристых тополей, черных кипарисов, задумчивых плакучих ив, пахучего лавра, корявых дубов, роскошных ясеней и буков.

Здесь рыщут ягуары, кричат носатые обезьяны, топают тапиры, замирают чуткие олени, ползают неуклюжие броненосцы, верещат попугаи, зависают у огромных цветов крошечные колибри, по земле ползают змеи с игуанами — а рядом, стоит лишь преодолеть с запада карпатский перевал, бродят украинские волы, зубры, маралы, рыси, лисы, барсуки, дикие коты, роскошные лебеди с индюками, аисты с гусями — с пафосными коршунами, галдящими сороками и молниеносными стрижами в синих небесах.

Тех самых небесах, откуда мой отец на военных самолетах кружным путем через третьи страны подвозит повстанцам оружие, а безумно красивая мама обнимает моё крошечное тельце в пелёнках, часами из-под руки глядит на раскаленное небо, в ожидании моего героического отца.

Здесь время растекается, скручивается, уплотняется, время то останавливается, позволяя рассмотреть и почувствовать на вкус каждую минуту, то срывается в бурный прозрачный поток, унося меня от младенческих пеленок — во взрослый мир ответственности, сладкой боли и горького счастья.

И всё это вполне мирно и гармонично проживает совсем рядом, в обширных теснинах моего детского сердца, размером с кулачок — и я живу этим, люблю, помню и буду помнить вечно.

 

Не важно, удалось ли мне поспать той ночью, только утром, пока на востоке разливалось рассветное зарево, мой «поток сознания» плавно перетёк в странный диалог, который носился фразами, подобно почтовым голубям, между Леной и мной:

— Как ты думаешь, наша встреча была предопределена, или это такая счастливая случайность, как говорят неверующие люди?

— Так это только у неверующих бывают случайности. Ты же знаешь, как говорят святые отцы, кто верит в случайности, тот не верит в Бога.

— Иными словами, смирись под десницу Божию, и чудеса станут повседневной реальностью.

— Да, это так. Только не надо бояться чудес, слышал ведь про чудобоязнь, а это серьезное психическое заболевание.

— Знаешь, когда я с помощью моей девяностолетней бабушки пришел к Богу, на меня чудеса посыпались как из рога изобилия.

— А меня к Богу привела война. Слышал поди, на войне нет неверующих. Когда смерть рядом ходит, понимаешь своё человеческое ничтожество, хрупкость, и обращаешься к всемогущему Богу и получаешь всё — и защиту, и кров, и еду, и воду, и взаимопомощь соседей, и… любовь. А с таким богатством уже ничего не страшно.

— А знаешь, я ведь давно тебя знаю. Я много часов провел в разговорах с тобой. Мы были единодушны — это так приятно.

— И я с детства в книгах и в кино встречала мужчин, которые мне нравились, но только сейчас я поняла, что в каждом мальчике, парне, мужчине я видела только тебя. Вот такого, живого, теплого, родного.

— Давай встанем рядом у зеркала, и мы увидим, что мы даже внешне похожи — глаза, волосы, цвет кожи, черты лица. Это, наверное, можно назвать генетическим сходством. Или глубинной родовой памятью. И знаешь, в такие минуты прозрения понимаешь, насколько мы все похожи — все желают счастья, света, радости. Всем хочется обнять ребенка, утешить его, обогреть, накормить, обрадовать.

— Ну, не все такие, если честно. Не забывай, есть и злые люди, желающие другим смерти. Правда. Их всегда меньшинство, да и назвать такого субъекта человеком вряд ли можно, учитывая, что человек — это чело, устремленное в вечность. А в вечности нет места злу, вечность принадлежит Богу, для которого любовь и милосердие — основа жизни.

— А ты не думал, почему на одних несчастья сыплются непрестанно, а другие всю жизнь проживают, словно под броней, в полной безопасности?

— О, да меня это волновало с детства, и только недавно до меня дошло. Помогли слова из Псалтыри Давида: «Уклонися от зла, и сотвори благо: взыщи мира, и пожени и» — вроде бы всё просто, а учиться такому придется всю жизнь.

— Ну да, у меня создается такой образ: две параллельные плоскости, они не пересекаются. На одной живут Божии люди, дети света, — на другой злые, жертвы врага человеческого.

— Зло часто выглядит очень даже соблазнительно — там красивые женщины, крутые мужчины, они хорошо одеты, приятно пахнут, весело живут, в комфорте и развлечении. А люди добрые чаще всего бедные, больные…

— Зато спокойные, радостные и с надеждой на лучшее будущее, а среди обеспеченных самый большой процент самоубийц, а уж истерики с рычанием от злобы и зависти — это у них вообще норма.

— И опять же — мы страдаем только до тех пор, пока не смиримся под всемогущую десницу Божию. А как смиримся – так и горю конец.

— А хорошо поговорили! Я получаю от таких бесед истинное удовольствие.

— И что характерно — я тоже! Спасибо тебе.

 

Желание узнать будущее

В той части головного мозга, что отвечает за иррацио, появилась легкая чесотка. Какое-то время на неудобство пытался не обращать внимания — мало ли проблем у совремённого молодого человека — но потом сдался, присел на лавку в тенистом скверике и углубился в омут проблемы. Сначала собрал обрывки информации. Получился список, на удивление серьезный.

Отец усомнился в том, что мы с будущей женой проживем полноценный срок.

Евдокия велела не надеяться на земное счастье, но устремиться в будущее переселение в Небеса.

Елена несколько раз поднимала тему смерти, мол она всегда рядом и, готовность к ее принятию должна быть спокойной и деловой.

Серафиму Саровскому в течение подвижнической жизни тридцать раз являлась Пресвятая Богородица, которая ему подробно рассказала о будущих событиях в России. Сам преподобный тоже делился с любимицей схимонахиней Марфой, которой пророчил стать настоятельницей небесной Дивеевской обители. Правда потом, узнав о том, что она поделилась с сестрой одним из пророчеств, расстроился и сказал, что за это нарушение ее уста сокрушатся. Это и случилось спустя век, когда в 90-х на вскрытии мощей камень упал с высоты откоса на череп Марфы, сокрушив ровные зубки. Отсюда вывод — преподобный Серафим получил таковые дары за свое тысячедневное стояние на камне. Он не стал суперменом, не летал по небу, не поднимал на высоту тяжести — наоборот, до конца жизни был согнутым инвалидом, опирался на палочку, зато обрел такую благодать, что исцелял умирающих, выслушивал пророчества от Пресвятой, получал из Её рук малиновый куст из рая, вырастил и ягодами кормил монахинь во исцеление и укрепление веры, и даже немало пророчеств дошло до нас. Итак, вот последовательность: подвиг покаяния — обретение благодатного дара — переход из обычного состояния души в ангельское, перемещение земного человека в царствие небесное, прозрение сквозь века. Фактически — перемещение по времени. Отсюда еще вывод — Бог видит человеческую историю из вечности, как неразрывную цепочку событий от создания человека до всеобщего суда и дальше, в необозримое будущее. Отсюда — пророчества, их исполнение через подчинение воли Божией. Отсюда чудесный вывод — смерти нет, жизнь вечна и прекрасна, если, конечно, жить в лоне любви Божией. И впереди еще столько интересных дел, событий, свершений. Да и любить Бога и ближних мы ведь только учимся.

Что есть вышеестественное состояние человека? Выходит, это независимость от требований тела, от жестких рамок времени и законов физики. Вот-вот-вот, пошло-поехало — наука, в качестве накопителя знаний — не есть нечто незыблемое, полезное. Не зря же слово знания переводится на греческий, откуда пришла к нам вера, как демон. Не зря же Исаак Сирин утверждал, что знания убивают веру. Вот где про это: «Вера требует единого чистого и простого образа мыслей, далёкого от всякого ухищрения и изыскания способов действия. Дом веры есть младенствующая мысль и простое сердце… Знание же ставит сети простоте сердца и мыслей и противится им. Знание сопровождается страхом, а вера — надеждою.»

Итак, чудеса, вышеестественное состояние, сила молитвы — позволяют верующему человеку, уподобляясь Богу, перемещаться по времени и пространству. Вопрос, для чего? Чтобы открыть кому-то будущее и подобно Марфе получить наказание? Чтобы вмешаться в течение истории, отменяя трагические события? Но даже из фантастики мы знаем, что эффект бабочки может привести к беде. Может быть, ради предупреждения?..

 

Мое стремление узнать будущее наказано жестоко и бесповоротно. Ты хотел увидеть это — получай, хрипел мой темный двойник, тень моего солнечного тропического младенчества. Любишь сериалы — получи рефрен с повтором.

Огромный бронированный вездеход сейчас казался крошечным. Пространство, которое должен во что бы то ни стало преодолеть для спасения горстки храбрых воинов, жадно пожирал мой железный конь.

Самое противное то, что моё пространство было пронизано ярким солнцем мая! Отовсюду ко мне тянулись ростки возрождающейся после зимы жизни! Я так долго ждал этого мая! Такие планы строил!  У меня даже появилась своя майская молитва — там всё было про благодарность Господу, про торжество жизни, про мою бурлящую молодость!..

Какие-то три километра от нашей передней позиции до их укрытия мы с бронированным жеребцом преодолевали сквозь ураган пуль и снарядов, сквозь непрестанный огневой шторм. Наши бойцы почти все полегли, кто навсегда, кто трехсотым номером с конца. Рация разрывалась от воплей: «Снарядов! Воды! Хлеба! Бинтов!», я отвечал им: «Ребята, я остался один. Обязательно дождитесь, я скоро буду!» Лейтенант, который помогал подтаскивать ящики в автомобиль, сначала расстался с левой рукой, потом с коленом правой ноги, потом с возможностью передвигаться. Пока он держался на адреналине, презирая боль и потерю частей молодого тела, он подтаскивал снаряды, двигая перед собой по песку коробки с провиантом, но вот просвистела порция свинца, выпущенная игривым пулеметчиком в такого же как он зеленого юнца в нашивках — я видел в бинокль этого пьяного хулигана — и мой последний помощник затих, упёршись упрямым лбом в предпоследний деревянный короб с аккуратно уложенными минами смешной восьмидесятки, дожившей с середины прошлого века до наших дней и ночей.

Я схватил ящик, обеими руками, опираясь на одно колено, третьей и четвертой руками поднял коробку с водой и хлебом, помогая вторым коленом, или третьим — сбился со счета — и кое-как закинул груз в разверстую пасть моего бронированного монстра.

«Однажды после молитвы сел я и думаю: неохота мне помирать. И получаю ответ в душе: это потому, что ты мало любишь Меня», — написал Силуан Афонский. Вопрошаю себя, а ты достаточно любишь Спасителя своего? Вопрос замирает в тишине. Ответ не спешит…

Сердце ритмично выстреливало кратенькую, тем не менее сильную Спасительную молитву на крови. Из умоляющих глаз любимой, вспыхнувших на внутреннем мониторе, на меня взглянул мой Господь — Он рядом, как в детстве отец, хоть и был он в тысяче миль от меня. Я не один, не брошен в ураган в качестве щепки, если со мной Господь Сил.

Бросил тело в кабину, протер лобовое стекло, снял с тормоза, газанул на пределе, мотор обидевшись на меня жалобно взвыл, выдернул броневик из лужи и помчал вперед, к ребятам, что держали оборону из последних сил.

В такие минуты время растягивается, как резиновый жгут. Ты его пинаешь, лягая педаль газа, а оно на зло тебе, суетливому потному мальчишке, обгоревшему до пузырей под жгучим тропическим солнцем северного полушария, растягивается, шипит и мстит, как умеет. Снова оживает моя рация: «Ну, где ты там? Перекур устроил, что ли?» — пытается очень смешно шутить мой визави, что в паре километров от меня. «Еду! Жди, юморист!» — то ли рычу, то ли рыдаю, чувствуя приступ лютой беспомощности, при эдаком мощном стальном жеребце.

Вырулив на горку, чтобы сразу нырнуть в лощину у кромки леса, я вполне ожидаемо получаю щедрую порцию свинца по лобовому стеклу, потом слева, да еще и сверху миной скользящим ударом по крыше кабины. Перед глазами вспыхивает наглая улыбка юного свинопаса из уничтоженного хутора, только мне не до него, и не до его хрюшек, давно пристреленных и съеденных такими же голодными хуторянами, как этот веселый хлопчик, довольно меткий, подлец. Из-под каски струится теплый ручеек алой жидкости, попадает в рот, чувствую сладко-соленый железистый вкус своего растревоженного нутра. В моей красной струе имеются молекулы той самой крови Спасителя, которая «сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов». Стекло, по инструкции пуленепробиваемое, наполовину осыпалось, из прорехи на меня пахнуло горячим ветром и следующей порцией свинцовых жал. На этот раз досталось моему правому плечу и мочке уха — издевается парнишка, что ли!

Вылетаю на пригорок, за которым вдавили себя в грязный песок мои герои — а героев-то и нет. «Эй, вы где?» — ору в микрофон рации. Совсем другой голос отвечает спокойно, гулко, будто из подвала: «Мы тут удвох остались. Пока ты ехал!» — «Ну, извините… Вы бы прикрыли меня, пока я разгружаться буду», — уговариваю неизвестно кого. — «Мы вже туточки, не хвылюйся!»

Ураган затих, мой железный конь встал, скатившись в ложбинку, подальше от тира, в котором мишенью были, простите, мы с моим железным конем. «Удвох» распахнули багажник и принялись бойко шуровать среди ящиков и коробок. Я вареной сарделькой мягко вывалился из кабины, продырявленной со всех сторон, в теплую лужу грязи и погрузился в жаркое пространство, залитое в полнеба оранжевым тропическим солнцем. Горячие лучи заката прожгли острую боль в теле, простреленном веселым парубком в пяти местах, включая лоб. На этот раз — увы, не привычные с детства капли пота, — а запекшаяся кровь «Нового Завета», пополам с моей, тварной, а потому смертной — застыла на лбу, разлилась по песку, смешавшись с мутной водицей лужицы, растеклась по небу, по земле и воспарила к торжествующим Небесам, требуя — не злобного отмщенья, но блаженного прощения.

«Однажды после молитвы сел я и думаю: неохота мне помирать. И получаю ответ в душе: это потому, что ты мало любишь Меня», — написал Силуан Афонский. Вопрошаю себя, а ты достаточно любишь Спасителя своего? Вопрос замирает в тишине. Ответ не спешит…

Усеченная часть «моего солнечного тропического младенчества» — моё призрачное сознание вспорхнуло, взлетело над растерзанным дырявым телом, зависло над майским лесом, пахнущим томленой в теплом молоке хвое, улыбнулось и устремилось навстречу большой вечной любви. Вот и ответ!

Отныне, этот видео-рефрен станет меня преследовать почти каждую ночь, а иногда и днем — пока не превратится в реальность, впрочем, не такую уж и страшную. Как говаривал мой старик, предупрежден, значит вооружен. Значит мое вооружение в этом случае — спокойное принятие любых событий, даже если они могут показаться смертельно опасными, опасными до смерти.

 

Новый уровень

Духовного наставника нашел, прости Господи, «случайно». Почему так? А потому, что от одного святого человека услышал: «Кто верит в случайность, тот не верит в Бога». И все-таки это случилось! Как тогда бабДуся сказала, духовника тебе сердце подскажет. Вот после всенощной стою в очереди исповедников, смотрю на священника и слушаю сердце. Батюшка именно такой как надо — седобородый, спокойный, высокий, даже красивый. Для меня последний аргумент вовсе на последний — в раю все красивые, значит этот ближе всех к райскому совершенству. Однако и моя очередь подошла. Оглядываюсь, чтобы испросить у сзади стоящих прощения — а никого и нет, куда-то все подевались… Пока шагал к батюшке, он поднял голову, и я узнал его — он принимал участие в отпевании новопреставленной Евдокии на кладбище. Это после его молитв вышло солнце, откуда ни возьмись появились птицы на ветвях, да так весело зашлись пересвистами, а еще белочки запрыгали по еловым ветвям, и радуга засияла на небе. Помнится, меня это убедило в том, что наша бабушка «не из простых», а «подпольная святая», как подумал тогда, улыбаясь.

— Твое святое имя — Алексий? — спросил батюшка. Я кивнул. — Так значит тебе Евдокия передала черную книжечку? Я снова тряхнул головой. — Мы с тобой тезки.

— Очень приятно, отец Алексий, — прохрипел я.

— Книжку открывал?

— Да, почитал немного, только почти ничего не понял. Верней, не усвоил.

— Это нормально, — сказал священник. — По мере воцерковления, будешь понимать с каждым днем всё больше. Пока ты ко мне топал, у меня вот тут, — она указал на область сердца, — возникло первое к тебе наставление.

— Внимательно слушаю.

— Ты ведь у нас из военных…

— Вообще-то я штафирка, как называет меня отец.

— На войне, знаешь ли, кому-то и снаряды подтаскивать тоже нужно. Но я сейчас не об этом. Тебе придется заниматься снабжением военных, учить их кое-чему…

— Мне? Учить? Да кто я такой!

— Не перебивай. …Но самое главное — молиться о солдатиках. Они сейчас такие, что сами молиться не способны. У них как-то больше мат-перемат получается — а это страшный грех! Читал, может, в черной книжке, что из-за матерщины четыре миллиона солдат погибнут. Так вот тебе моё первое слово. — Отец Алексий вздохнул, помолчал с минуту, продолжил: — Чтобы воплотить в жизнь твоё предназначение, необходимо научиться защищаться самому и охранять тех солдатиков, которые окажутся рядом.

— Охранять? Мне? Солдат?

— Да, Алексей. — Батюшка показал пальцем на мою сумку через плечо. — Там, в книге Евдокии, имеется всё, что нужно. Я лишь хочу направить мысль. Послушай. В духовной жизни существует два полюса. На одном — Антоний Великий, молившийся в пещере 70 лет. У него ничего и никого не было рядом, кроме Бога. Он жил молитвой, она его кормила, согревала, даровала непосредственное общение с Богом… и с Его противником. Увы, даже великие святые испытывали на себе агрессию врага человеческого. Чего уж нам ожидать… На другом полюсе — тот самый, кто возопил: «Вознесу мой престол выше престола Божиего!» — после чего был низвергнут с небес в преисподнюю, откуда до сих пор гадит людям. Итак, с одной стороны вера в Бога — с другой, ненависть врага ко всему живому. Вот между этими полюсами все мы и…

— …Болтаемся, — подсказал я.

— Ну да, примерно так, — улыбнулся отец Алексий. — Твоя задача — максимально приблизиться к полюсу Божиему, да там и утвердиться навечно. Тогда Господь защитит и тебя, и твоих близких, и всё даст — хлеб и вино, радость и мир.

 

Вдохновленный отцом Алексием на подвиги, я принялся копать духовные залежи черной книжицы, писания святых отцов, учился молиться настойчиво и не рассеянно. Между тем приближалось время испытания моей проф-принадлежности — срок первой командировки.

Отец, наблюдая за моими приготовлениями, всё больше сомневался во мне. Я объяснял ему про ограждающую благодать, говорил о покрове Божием — он только отмахивался. Я не осуждал старика, не известно, как бы я переживал за сына, отправляя на войну, в каком бы то ни было качестве — в конце концов, пулям и снарядам все равно кого убивать, военных или мирных, суперменов или младенцев.

Отец принял на себя отдельное направление снабжения фронта. По старой привычке, использовал нелегальные схемы поставки, личные связи с очень высокими начальниками из силовиков, поэтому покрыл тайной всё, что мог. Я даже своей Леночке ничего рассказать не мог. Впрочем, это было к лучшему — не хватало еще и девушку заставить волноваться. Одного отца достаточно.

Наконец, однажды в нашем доме появился человек в штатском, с военной выправкой, с лицом, «высеченным из гранита». В отличие от отца, был немногословен, скуп на жесты, но при всем наружном аскетизме и даже простоте, от него веяло такой силищей, что в его присутствии я заробел.

— Вот, сын, познакомься, — торжественно представил его отец, — полковник Громов, Александр Иваныч. Мы с этим офицером еще со спецшколы знакомы. Рука об руку служили во всех горячих точках. Я попросил его подстраховать тебя, хотя бы на первых порах.

— Алексей, — произнес я, пожав его крепкую руку. — Смиренно подчиняюсь родительской воле, хоть если честно, считаю такую опеку излишней.

— Это правильно, — прогудел супермен густым баритоном. — Отца необходимо уважать и относиться к его заботе с благодарностью. Я же со своей стороны, постараюсь быть малозаметным и максимально полезным.

 

Так получилось, в первую мою командировку я чувствовал себя не только под покровом Божиим, но и словно закованным в броню — наш молчаливый полковник отводил всевозможные препоны. Нам безропотно открывали все двери, пропускали через самые суровые приграничные пункты пропуска. Трижды на нашем пути возникали вооруженные, то ли партизаны, то ли бандиты — только стоило полковнику слегка взмахнуть рукой, как их словно ураганным ветром сдувало.

— Александр Иванович, как это вам удается?

— Таким приёмам нас еще в спецшколе учили. Пси-фактор — слышал про это?

— Слышал, конечно, но на практике еще не встречал. — Повернулся к Громову и спросил о том, что меня давно мучило: — Скажите, а мой отец владел силой психического воздействия на расстоянии?

— Конечно! Мы с ним вместе зачет сдавали. Он был великолепен!

— Почему же отец не мог отвести смертельный удар по маме?

— Думаю, он лишился той силы из-за любви. Видишь ли, специалисты, которые нас учили воздействию психическими энергиями, были монахами. Их выращивали с детства. Прежде чем выйти на высший уровень, их отбирали одного из тысячи. Такой строгий образ жизни вели, что мало кто выдержит. Согласно их учению, любовь к женщине ослабляет в энергетическом плане. Зато Андрею удалось встретить свою единственную любовь, а это у нас бывает крайне редко. Если честно, то на моей памяти ни у кого не было. Так что одну силу потерял, другую получил. Мы ведь ему все завидовали, так что… Ну, а кому жить, а кому в рай — это не нам решать, это уже область Божиего провидения.

— А меня научите? — внезапно спросил я, подавшись к нему.

— Тебе не надо, — таинственно произнес он. — У тебя свои приемы воздействия психическими энергиями есть. Благодать называется. Вот и совершенствуй свои навыки. Должен признаться, ты нас защищал на 90%, а мои — только 10%. Думаешь не заметил, как ты сосредоточенно молишься? Вокруг нас даже воздух сгустился. Кстати, ты заметил, благодать — мощная сила, но она действует избирательно. Ни один прибор в машине нашей не вышел из строя, зато врагов отбрасывает будто взрывной волной. Я не удивлюсь, если ты и пулям огибать нас велишь, траекторию меняешь. Никого мне не было так легко охранять, как тебя, Алексей. Ты защищен побольше меня. Так твоему отцу и доложу. Пусть успокоится ветеран. — Он помолчал, раздумывая признаться или нет, наконец решился: — Ты пойми, Алексей, нашему поколению верить в Бога не позволялось. Дорога в храм была закрыта. Мы, прости Господи, духовные инвалиды. Так что на вас вся надежда. У вас за плечами такая сила, такая мощь — нам такая и не снилась. Это совсем другой уровень — всепобеждающий!

Наш внедорожник летел на предельной скорости, но нас ни разу даже не тряхнуло. Полевой командир в потертом камуфляже остановил нас, умоляя дальше не ехать, разгрузить автомобиль у него, подальше от «передка». На что полковник Громов, небрежно махнул рукой в спецназовской перчатке, сказав:

— Не волнуйся, капитан, нам приказано доехать до самого Головы, значит доставим груз прямо ему в руки. Позвони комдиву, пусть встречает нас, — глянув на часы, — через четырнадцать минут.

— Ну смотри, полковник, — крякнул капитан. — Я вас предупредил.

Ровно через указанное время наш автомобиль на максимальной скорости прямо по аппарели въехал в укрепленный командный пункт и встал за полметра до крайнего дальномерщика, который и внимания на нас не обратил. Нам навстречу вышел прославленный комдив, на ходу отдавая приказ разгрузить, заправить и накормить.

— Вовремя подоспели, — сказал Голова, обнимая нас по очереди. — Снарядов на полчаса хорошего боя осталось. — Прислушался, удивленно констатировал: — А вы нам, кажется, передышку привезли. Слышите, как тихо?

— А у нас всегда так, — негромко сказал полковник. — Где мы, там всегда порядок.

— Так, может, подольше останетесь? Мы бы хоть в бане помылись, а то все некогда.

— Не волнуйся, комдив, — уверил Голову полковник. — После нашего отъезда до самой ночи будет спокойно. А нам, ты уж прости, следующую партию сопровождать необходимо. Мы ведь в голове колонны, за нами еще семь машин следует.

— Ну вы меня поняли, да! — воскликнул комдив. — Вы теперь у меня будете самыми дорогими гостями. — Потом взглянул на меня, подвел ближе к свету, крикнул за левое плечо: — Васыль, принеси-ка фото с давешнего капища!

— Какого, простите, капища? — спросил я удивленно.

— С того самого, сатанинского. Мы с утра взяли штурмом одну землянку в три наката, а там нацики соорудили жертвенник своему черному богу. Нацики сбежали, а капище осталось. — Взял в руки фотокарточку, еще раз сравнил с моим лицом. — Видишь, хлопчик, твоё фото, я не ошибся.

Я рассмотрел фотокарточку, то был мой портрет из выпускного школьного альбома. Нам их каждому вместе с аттестатами вручали.

— Вот оно что! — сказал я. — Видно, моя школьная любовь перешла на сторону ваших врагов. Лилия ее имя. А что все это значит?

— Как что! — воскликнул комдив. — Хочет Лилечка сделать тебя жертвой своему черному богу. Вы, если встретите нашего батюшку, пригласите сюда, нам бы сжечь капище, да место это святой водой окропить. А тебе, парень, нужно быть осторожным. Видишь, как им нечистая сила помогает — успели сбежать, будто им предупреждение было. Оттуда. — Он ткнул пальцем в земляной пол.

— Наша сила Божия посильней их нечистой будет! — произнес убедительным баритоном полковник.

 

На передовой я побывал повторно через неделю, как только собрали автоколонну с боеприпасами, медикаментами и тушенкой. На этот раз попытался рассмотреть и оценить себя со стороны.

Мой Алексей был спокоен как приговоренный к казни на эшафоте. Рядом с ним воинам было спокойно. Он касанием руки останавливает кровь и боль. Командиры просят остаться еще на месяц, ну хоть на три дня, прости, брат, что не принимали тебя всерьез.

И я остался. И меня подстрелили на третий день. Нельзя сказать, что не было предчувствия, на войне близость смерти всегда рядом, в солнечном сплетении, и только спокойствием и покорностью под десницу Божию можно подавить страх и победить. Сначала переступить через свой страх, потом побить врага. Также я понимал, именно мне суждено стать жертвой — одному, чтобы остались жить многие, чтобы их потом назвали непобедимыми. Только вопрос — жертвой выжившей или… не совсем.

Меня наскоро перевязали, вкололи обезболивающего с антибиотиком, я выпил фляжку святой воды, бутылочку освященного елея от мощей святителя Николая Чудотворца из итальянского Бари. Вокруг меня раздавались взрывы, свистели пули, мотор броневичка подо мной ревел на пределе — всё это упорядоченное безумие отгоняло страх. Даже прижиматься к земле от пуль и осколков перестал — некогда. Раньше в кино про войну я видел такое, и мне эта разудалая храбрость представлялась фанфаронством, но вот я и сам такой беспечный — и ничего, нормально. На своем опыте узнал, что значит несокрушимый покров Божий, что такое триумф крепкой веры и спасительной надежды.

Верность моего выбора подтверждалась тем, что мне именно сейчас остро захотелось жить. Внезапно, каждая нежная травинка, скромный полевой цветок, улыбка ребенка, спящий кот на солнце, полет стрижа и чирикание воробья, синева неба и сочные краски заката солнца — вся эта романтическая только вчера чушь — стали дороже всего на свете, даже моей собственной жизни. Я смотрел на молодых солдат, девчонок в бронежилетах и отчаянно желал, чтобы и они полюбили жизнь в самых простых проявлениях, чтобы им удалось вынести из войны не ожесточение и гордыню победителя, а бережное отношение друг к другу, к будущим детям, к тем красотам земли, которыми Бог так щедро и незаслуженно одарил нас.

Как и обещал отцу Алексию, собирал солдат и от имени военного священства просил, умолял — не материться, не сквернословить, не ожесточать сердец. Кто-то выслушивал и, наверное, делал выводы, но чаще наблюдал на лицах высокомерную усмешку, мол, кто ты такой, штафирка сопливый, чтобы учить нас, ветеранов. Предупреждал меня батюшка и об этом, тогда просил командиров дать списки военнослужащих, хотя бы просто имена, но и эта тихая просьба часто тонула в грохоте войны. Тогда оставалось молиться согласно «плану Б», то есть «прости, помилуй и защити, Господи, воинство православное, имена ихже ты Сам ведаешь» — даже такая молитва приносила мне успокоение, им — спасение. Тут главное — упорство и ежедневность, даже когда глаза слипаются, но сердце бдит и даже во сне пылает огненной мольбой к Всемилостивому.

Вернувшись из второй командировки домой, закрылся в ванной, раздевшись, рассмотрел ранение перед зеркалом — как говорится, «зажило как на собаке», только едва заметный белесый след вроде просвета на лейтенантском погоне. Это хорошо, подумал про себя, значит пугать отца и маму Олю не придется — да и погрузился в теплую пенистую воду. О, блаженство!..

 

Лилия — цветок ядовитый

Мирная лилия - общее название для вида Spathiphyllum cochlearispathum. Растение характеризуется длинными широкими листьями и красивыми белыми цветами. Несмотря на всю эту красоту, мирная лилия ядовита.

Планета растений

 

Грузчики устроили бунт. Проклиная начальство, ругаясь на чем свет стоит, отправились в пивбар пропивать аванс. Водитель грузовика сидя в открытой кабине, свесил ноги наружу, издевательски наблюдая за попытками Лены Хорошевой найти грузчиков, хоть бы и пьяных. Девушка предложила водителю деньги из своей зарплаты, но тот, увидев с точки зрения москвича мелочь, фыркнул, отрицательно покачав головой в бандане. Узнав южнорусский фрикативный говор, Лена всё поняла, открыла задние двери кузова, и сама принялась выносить коробки с тушенкой, складывая у стены. Как всегда в таких случаях, время тянулось как нельзя медленно, девичьи руки болели, ноги подгибались, а количество коробок в кузове убывало медленно. Лена про себя молилась покровителю путешественников Николаю Чудотворцу, покровителю торговли Иоанну Сочавскому, Ангелу хранителю. Пот заливал глаза, тело, казалось, вот-вот откажется подчиняться, каждая мышца, каждая жилочка умоляла о покое — и вдруг на склад ворвались двое подвыпивших грузчиков, из числа бунтарей, мягко оттолкнули девушку, один бросился на водителя, от души треснул его по наглой физиономии, обругал грязными словами, и буквально за пятнадцать минут освободили грузовик от вороха коробок.

В ту минуту и заверещал зуммер телефона в кармане. Девушка непослушной рукой достала старенькую Нокию, включила и приложила к уху.

— Леночка, дочка, это ты? — прозвучало будто из другой жизни. — Думаешь, забыл мою спасительницу?

— Товарищ комдив, как вы меня нашли? Вы в курсе, что меня отправили на Большую землю учиться?

— Да всё я знаю, — проворчал Голова. — У меня разведка зря твою тушенку не ест, все докладывает. Я ведь чего звоню, дочка! Был у меня твой Алексей, отличный кстати парень. Одобряю и благословляю.

— Как был? Мне он ничего не сказал. Вот конспиратор!..

— Не забывай, Лена, помощь с Большой земли до сих пор полулегальная, так что конспирация, увы, необходима. То, что я с тобой сейчас говорю уже на грани фола. Но у меня тут чрезвычайная ситуация. Видишь ли, когда твой Алексей приезжал ко мне со своим мордоворотом, я ему показал его фотографию, обнаруженную на капище черного бога, которому язычники поганые поклоняются. Сами-то они тогда сбежали…

— О, Господи, спаси и защити! — простонала Лена, почувствовал неладное.

— Алешка мне сказал, что это фото из выпускного альбома его школьной знакомой по имени Лиля. Сия девица переметнулась к нашим врагам, а нашего парня назначила жертвой чернобогу. Но ты не волнуйся, мы прошлой ночью зашли в зеленку, где был ихний схрон. Ты же помнишь, здесь всюду степь кругом, а рощица та единственным местом была, где они могли укрыться. Ну мы туда наведались и Лилечку с подельниками взяли. Сейчас она в погребе связанная сидит и ругается как бесноватая. Мне наш батюшка запретил ее в расход пустить, сказал, мол, не бери грех на душу, мол тебе она ничего плохого не сделала…

— Всё, комдив, я поняла! — крикнула она в трубку. — Выезжаю, ждите завтра к обеду.

— В добрый путь! — прозвучало в трубке сквозь щелчки пуль и вой минных разрывов. — Осторожней! Береги себя.

Пока Лена ехала в штабном внедорожнике, который «выбила» с помощью Лешкиного отца, вспоминала как сидела у кровати раненого комдива, изо всех детских силёнок желая ему выжить. Тогда на героического командира Голову совершили повторное покушение. Автомобиль превратился в решето, сам получил двадцать «дырок», как он в шутку называл смертельные ранения. Леночка, узнав о ранении своего любимца, сидела с ним и днем и ночью. Меняла повязки, научилась колоть обезболивающие и антибиотики — но и, конечно, молилась как могла. Однажды комдив очнулся от шока, открыл глаза и увидел рядом девочку, державшую руку на простреленной груди.

— Так вот кто звал меня обратно на землю! — прошептал он. — Слушай, дитя, а ты случайно не ангел?

— Нет. Что вы, какой там ангел, — пропищало дитя смущенно. — Я Лена. Сижу тут и за вами ухаживаю. У нас не хватает врачей, вот я и помогаю.

— Ты, Леночка, кричала так громко, что грохот войны перекрывала.

— Это не я, — прошептала Лена. — Меня батюшка научил молиться. Вот я шепотом и просила вас выжить.

— Ну спасибо, милая девочка, — все тише, теряя силы, произнес раненый. — Я постараюсь… вернуться в строй. — И отключился.

Тогда комдив удивил всех — врача, медсестру, батюшку, ополченцев. Лена же в те дни получила уверенность в силе молитвы, и уже всегда в первую очередь прибегала к этому чудесному средству.

И сейчас, пока автомобиль пожирал километры асфальта, бездорожья, ночной тьмы и утреннего восхода робкого солнца — девушка Лена молилась об одном: о вразумлении заблудшей Лилии и победе добра над злом. Маленькой победе немощного добра над великим жестоким злом. И уверенность ее росла, а страх за жизнь своего Алешки отступал.

Как и в случае с командировкой Алексея с полковником, перед ними открывались ворота, поднимались шлагбаумы, разбегались вооруженные люди в черном, мотор гудел бесперебойно, водитель с пассажиркой молчали, но в этом молчании было столько слов, что хватило бы на серию книг о войне и мире, ненависти и любви.

Их встретил комдив, он распахнул объятия, обнял по очереди водителя и Лену, предложил отдохнуть с дороги. Девушка отказалась и попросила показать пленницу. Голова щелкнул затвором и протянул свой пистолет Лене — на всякий случай.

Когда они спустились в подземелье, Голова включил свет и застыл за спиной Лены, чуть сбоку. Пленница лежала на спине, мирно похрапывая, спала. А она красивая, подумала Лена, а впрочем, разве мог Леша влюбиться в другую. К тому же в чертах спящей наблюдалось сходство и с самой Леной, все тот же типаж — греко-испанский. Не удивительно. Вдруг Лена почувствовала легкий укол ревности, ведь эту Лилю знал Алексей еще до их знакомства, и кто знает, что между ними могло случиться…

Голова кашлянул, пленница очнулась, стерла умилительную улыбку с красивого лица, вгляделась в Лену — и все поняла.

— Так вот, значит, на кого меня Лешка променял, — произнесла она спокойно. — А ты ничего, красивая. — Потом вдруг взорвалась: — Только ничего у вас не получится! И не надейся! Ты думаешь, взяли меня в плен, закрыли в подвале — и всё, справились? Да не тут-то было! Как в первый раз сбежала, так и сейчас будет. Вы просто не знаете силы нашего чернобога — он тут самый главный! А вы все — черви бессильные, мокрицы бледные.

Лена стояла в трех метрах от разъярённой пленницы, наблюдала за ее нервными движениями, за превращением красивого девичьего лица в искаженную злобой маску — и молча про себя по привычке молилась. Чем дольше молчала Лена, чем спокойней она была, тем более ярилась и гневалась Лилия.

— А знаешь, что я сделаю с твоим женишком? О-о-о, ты даже в страшном сне такого не видела. В самом ужасном триллере не смотрела. Я его привяжу цепями, вот как вы меня сейчас. У меня есть набор инструментов профессионального хирурга. Специально для моего Лешеньки приготовила. И медленно, с наслаждением приступлю к его мучениям. Сначала, конечно, оскоплю его, чтобы даже шансов не было остаться мужчиной, чтобы даже и не мечтал жениться на тебе. Если после того, как лишится мужского достоинства, он не сломается, я ему личико его красивое на ленты порежу, глаза выколю, пальцы — один за другим — переломаю. А! вот еще чего вспомнила — меня старшие товарищи научили — я его бутылкой из-под шампанского изнасилую. Как мне говорили, это мужика ломает на раз.

Лиля с каждым словом становилась все более похожей на ведьму, она даже лицом почернела. Волосы взмокли и стали похожими на извивающую копну черных змей. Зашипев по-змеиному, она воспряла, натянула до предела цепи, вмурованные в бетонную стену, и вскричала:

— Думаешь, я тебя лишу удовольствия понаблюдать за этими мучениями! И не мечтай! Я тебя поймаю и к нему приведу, да на цепь рядом с ним посажу. У него на глазах тебя разрисую. Есть у меня такой скальпель, так я с ним такие художества научилась делать — закачаешься! Потом ты по кругу пойдешь. Тебя попробуют все мои братья по вере. А когда ты сама запросишь, чтобы тебя убили, я накачаю наркотой твоего Лешеньку и вложу ему в руку топор острый. Чтобы он тебя на мелкие кусочки порубил, а потом и съел.

Ну всё, достаточно, пронеслось в голове Лены. Нет у этой бесноватой никаких шансов. Как, впрочем, и у тех, кто попадет ей в руки. Ожил пистолет, сам по себе выпустил три выстрела. И только с последним выстрелом обмякло тело пленницы, и она вернулась в состояние безмятежного сна, в котором пребывала с полчаса назад.

Лену подхватили сильные руки и вывели из подземелья наружу, на свет. Как и в прошлый раз, установилась тишина, только птички попискивали, да пчелки жужжали. Она вдохнула полную грудь свежего воздуха. Оглянулась. Рядом стоял Голова и водитель — оба спокойные, как белые слоны.

— Можно вас попросить, товарищ комдив, — произнесла Лена глуховато. — Вы только Алексею ничего об этом не рассказывайте. Ну, может только после того, как меня Господь заберет. Думаю, я не из тех, кто будет долго наслаждаться семейным счастьем.

— Ну, Леночка, это уже не нам решать. Долго ли, коротко ли — это как Бог даст.

— Если ты готова, можем возвращаться назад, — сказал водитель, поглядывая на часы.

Попрощавшись, они тронулись в обратный путь. Только на этот раз Лена свернулась калачиком на заднем сиденье и спала, как дитя. А снился ей Алексей. Он улыбался ей и благодарил, осыпая цветами.

 

На юг, в тропики

Купе нам досталось, прямо скажем, очень удобное — с двумя мягкими диванами, зеркалом, багажным отделением, да еще и с крошечным душем. Лена бросила на меня взгляд, вопрошающий, а это не слишком? На что я кивнул, мол, все нормально, приказано отдыхать качественно, так что отдыхай, а я при тебе, прицепом так сказать. Лена легонько вздохнула, согласно кивнула — приятный характер все-таки — присела к окну, наблюдая уплывающий перрон с провожающими, энергично размахивающих руками. Перед отъездом навалились дела, нуждающиеся в завершении, мы устали, поэтому, отпустив проводницу, сразу прилегли на расстеленные постели и как-то естественно и синхронно прикорнули.

Разбудил нас дядя Гена. Он вежливо постучал в дверь, откатил ее, заглянул, улыбнулся, предложил отобедать. Ополоснув лица, пригладив волосы, покорно проследовали за отцовским другом. Пока пробирались в вагон-ресторан, он успел кое-что доложить:

— Я уже заказал горячее, чтобы не ожидать заказа. Там собралось много народа. А я поехал с вами, чтобы сопроводить, кое-что напомнить, ведь ты, Алеша, давно у нас не был. Ну и, конечно, обещал отцу обеспечить охрану и предложить программу-минимум. Так что не обижайся на своего старика, ему так спокойней. Да и вам тоже.

— А Паша с Таней там будут? — спросил я.

— Да кто их знает, — пожал плечами дядя Гена. — Я им доложил, что вы едете в отпуск, а что они там решат, не знаю. Так что особо на их компанию не надейтесь.

Он подвел нас к столу, заставленному тарелками с парящими блюдами. Кроме нас в ресторане сидели только двое солидных господ и пара молодоженов — эти были настолько поглощены общением, что даже голов в нашу сторону не повернули.

— Остальных, видимо, разогнали, — предположил дядя Гена, пожав плечами. — Кажется, догадываюсь из-за кого.  — Метнул взгляд в сторону пузатых господ, усиленно накачивающихся спиртным. — Кстати, можем и мы позволить себе по бокалу вина. Лена, ты не против?

— Когда это гречанка отказывалась от вина! — улыбнулась невеста.

— …И наполовину испанец! — добавил я. Ускоренно прочитал «Отче наш», перекрестил яства и питие, сели.

— Тогда предлагаю несколько пригубить за удачный отпуск, — предложил тост старший товарищ. Мы чокнулись и с аппетитом набросились на харчо, шницеля и салаты, не забывая посматривать на проплывающие пейзажи за окном, весьма красивые, зеленые, уютные.

— Пока не забыл, — сказал старшой. — Мы с твоим отцом как-то давно вложились в одно солидное казино. Не беспокойтесь, там всё легально, безопасно и никакого криминала. Бандитов туда просто не впускают. Там солидные дамы с господами проигрывают немалые деньги, причем с азартом, в охотку. Ну а у нас другая цель — выиграть как можно больше.

— У вас там своя система? — спросил я. — Насколько я знаю, выиграть у казино невозможно.

— Вы же там будете играть впервые, а новичкам всегда везет. Да и платить нам не придется. Как говорится, за счет заведения — и выигрыш, и проигрыш. В любом случае, получите удовольствие и ощутите азарт.

— Не знал, дядя Гена, что вы игрок!

— Иногда, знаешь ли, хочется пощекотать нервишки и почувствовать то, что испытывал Федор Михайлович. Правда, с одним уточнением — беспроигрышно. Сам понимаешь, Алексей, все это задумано для нашей Леночки. Пусть девушка отвлечется немного, а заодно и подзаработает себе на вечерние платья и каменья.

— Тебе это нужно? — спросил я Лену.

— Почему бы и нет, — улыбнулась она. — В конце концов, не только же этим нуворишам наши доходы присваивать, — кивнула она в сторону господ Ви-Ай-Пи, сидящих в нескольких шагах от нас. — Мы тоже кое-что себе вернем. Если повезет. А нам повезет. Я чувствую.

В этом время от толстяков стали доноситься до нас разные неприличные звуки. Геннадий поднял палец, привлекая наше внимание.

— Слушай, Сёма, чего это ты переполошился? Зуб даю — горючка, газ, оружие, как шли к вам туда, так и будут идти. Беспрепятственно. Ты не понял? Это для плебса война, а для деловых людей, это прибыльный бизнес, был, есть и будет во все времена. И никто! Ты слышал — никто — нам не помешает.

— Тогда, Лёвка, прибавь к моим двум процентам еще один. За риск. А то я что-то спать спокойно перестал. Всё какие-то свиньи снятся. Толкаются у корыта, визжат, друг друга отталкивают. Просыпаюсь от собственного визга — это я сам хрюкаю у того корыта. Въезжаешь?

— А вот я тебе подгоню такого порошка — так вставит, что не только страх, маму родную забудешь. И одна нирвана останется. А чтобы накинуть процентик, это вот тебе! — Сунул под нос партнеру фигуру из трех пальцев. — Не зарывайся.

— Дядя Гена, — прошипел я, пригнувшись к столу, — мы что, так и позволим этим хрякам уйти просто так? У тебя пистолет с собой?

— Ой, Алексей, прекрати, пожалуйста! — Дернул он седой головой. — Все до одного воришки нам известны, как и схемы их, как и всё, что нужно, чтобы за трое суток всех отловить и посадить. Куда бы они не сбежали. Нужно только волевое решение с самого верха — и всё.

— Так, когда же оно будет, это волевое? — спросил я, глядя попеременно на Геннадия и на Лену. Один сидел окаменевший, другая мирно жевала шницель с горчицей и картошкой. Расслабился и я.

— Как говорится, всему свое время. — Дядя Гена опустил голову. — Время терпеть — и время возмущаться, время позволять — и время судить. Не видишь, что ли, закономерность — наша страна настолько богата, что может позволить себе воришкам таким вот, — он кивнул на пузанов, пытающихся выйти из-за стола и расплатиться, — обезжиривать нашу державную стать. Для чего? А для самой главной благодетели — смирения! Видишь, до какого скотства деньги доводят!

— Да, прости, дядя Гена. — Опустил голову и я. — Прав ты, ох, как прав. — Глянул на Лену, перевел взгляд на Геннадия, беспечно улыбнулся. — А мильон в твоем казино выиграть можно?

— Лучше по лимону каждому, — подхватил он идею. — А я, пожалуй, эту поросячью парочку за стол посажу. Есть у меня такая возможность.

 

Когда мы вернулись в купе, я вспомнил кое-что.

— Всё не мог найти возможности, — начал я. — А может быть, и не хотел. Да вот решился.

— Кажется сейчас будет что-то страшное, — прошептала Лена. — Давай, не тяни.

— Наоборот, — успокоил я девушку. — Недавно позвонил мне комдив Голова. Долго и нудно объяснял причину, но вот ругнулся для решимости и выдал вот что: тогда в Лилю ты не стреляла!

— Как это? — Она рывком поднялась, села, обхватив колени. — У меня в руках был пистолет. Он так грохнул, что я чуть не оглохла.

— Это у него такой прием был — он зарядил твой пистолет холостыми, а боевыми стрелял сам.

— Но зачем? Не понимаю…

— Дело в том, что ты стояла в трех метрах от стены, от нее мог быть рикошет или осколок мог тебя поранить. Да и, как он сказал, не доверяет он девчонкам такое тяжелое дело, как расстрел. Потому и выстрелил сам, чтобы наверняка и без рикошета.

— А я-то с тех пор места себе не нахожу, — призналась Лена. — Считаю себя убийцей. Ведь она была беззащитна, прикована цепью к стене.

— А ты не забыла, что она нам с тобой приготовила? Какие мучения изощренные? Голова мне процитировал кое-что из Лилечки!

— Это да… Ужас какой-то. И как только в голове красивой девушки такая мерзость поселилась.

— Одержимость в чистом виде, — констатировал я. — Вспомни, что говорил еще в пятидесятых годах Лаврентий Черниговский: как только Украина уйдет от России, так и попадет в лапы врага человеческого. Так что одержимость в той или иной мере, у населения Малороссии наблюдается почти у всех, уж у неверующих точно. А Лиля еще дальше пошла — к язычникам прибилась, чернобогу стала сознательно служить.

— Как же нам повезло, что мы оторвались от них и сохранили свою душу! А ведь жили рядом, бок о бок. — Она подняла на меня глаза. — Все-таки объясни, пожалуйста, почему комдив со мной так жестоко поступил? Я ведь после слов Лили хотела ее просто разорвать на части. Никогда не думала, что на такое способна.

— Он человек военный, к врагам безжалостный. На него самого уже два покушения были. И потом подумал, что для тебя это будет вроде сатисфакции. Все равно узнала бы, что Лиля нам с тобой напланировала. Так что… с его точки зрения это нормально. А с другой стороны, видишь, как его совесть замучила — узнал мой телефон и сам позвонил, чтобы я тебя успокоил. Так что, ты не убийца — это главное.

— Спасибо, Леша, конечно, — произнесла она через силу. — Только на душе все-равно неспокойно, тяжесть какая-то…

— Вот поэтому мы с тобой и поехали в отпуск, чтобы переключиться, отдохнуть от войны, ужасов этих. И просто пожить среди красоты. Чтобы хоть на время вернуться в детство. Когда были живы твои родные, моя мама. Думаю, они нас навестят там, в прошлом-будущем. И успокоят.

 

Наконец, после туннеля блеснуло море, еще с полчаса — и вот мы ступаем на горячий бетон платформы. Нас окутывает жара, пронизанная томными тропическим запахами. Мы с помощью дяди Гены входим на участок земли у моря. Бросаем вещи в дом и выходим наружу, жадно вдыхаем родные с детства запахи. 

Наступил тот самый момент, ради которого мы сюда забрались. Приземлились, где придется — на горке, поросшей густой травой. Руки превратились в крылья, под левую руку-крыло забралась Лена, укрыл ее, она прижалась ухом к груди, слушая биение сердца. В последний раз оглянулся, вдохнул реликтовые тропические запахи родных растений — и погрузился в таинственную страну детства.

Мама, моя самая красивая в мире испанская мама, разминает длинные чуткие пальцы, пробегая по желтоватым клавишам старого черного пианино. Это еще не музыка, а мне и эти звуки кажутся волшебными. Она задумывается, подбирая мелодию, более всего подходящую к месту и времени. Также задумчиво улыбается мне, спрашивая, что бы я хотел услышать. Ее прохладная ладонь гладит мои волосы, согнутый палец касается щеки, теплые губы целуют лоб, мой почти всегда мокрый от пота лоб — меня укутывает волна материнской нежности, я растворяюсь в маминых касаниях, в пятне солнца, льющимся из окна на желтый паркет. Откуда ни возьмись, появляется чудесная мелодия — мамина рука, едва касаясь клавиш, ловит звуки из воздуха, волнами растворяя в прозрачном пространстве комнаты, изливая наружу, где музыку слушают люди, многие, многие люди, птицы, притаившиеся в зарослях большие кошки, белые облака и огромное солнце на синем-синем небе.

На крыльях маминой музыкальной нежности я взлетаю ввысь, оставаясь крошечным телом у ног пианистки, моя душа, подхваченная веселыми заботливыми ангелами, летит, летит сквозь залитые солнцем просторы. Наш сказочный полет останавливается в дивной красоты саду, там деревья усыпаны сладкими румяными плодами, там шелковистая травка ласкает подошвы моих младенческих ног, там птицы поют так нежно и переливчато, а невидимые ангелы подпевают им, а вместе — птицы, ангелы, люди, звери, пчелы, мушки, сверчки — все-все славят Подателя жизни, Источник вечной любви, посылающий сверху волны светлой радости. Я слышу, как затихает мелодия вдалеке, мне жаль улетать отсюда, но ангелы меня утешают, обещая вернуть сюда, в мир вечной совершенной красоты, живой любви, всеобщей материнской нежности — и я возвращаюсь к ногам моей мамы, в комнату с желтым паркетом, пианино, к цветам на столе, тростниковым шторам свернутым в рулон у потолка, и окном, из которого льются потоки солнца.

Мне очень-очень хочется рассказать маме о прогулке по красивому саду, где я блаженствовал минуту назад, но не могу — младенческие неумелые уста издают неясные звуки, да и мама, наблюдая мои тщетные попытки, успокаивает меня, шепча на ушко о том, что и она бывала там и ей знакома та волшебная радость, из которой мы все вышли и куда должны вернуться в будущем.

В тот миг мне становится понятным презрение смерти, терпение боли, спокойствие скорби, потребность в чистоте — и в дар — тихая мирная радость, исходящая от Подателя жизни, Всемогущего и бесконечно любящего непутевых деток. Отсюда, из таинственных глубин сияющей вечности, всю жизнь, всю нашу короткую человеческую жизнь, черпаем силы преодоления хаоса и торжества жизни, свержения зла и утверждения любви.

…И самое главное — нет смерти, а есть ежеминутный экзамен на верность Жизни, нет зла — а есть искажение добра, нет ненависти — но есть и будет всегда огромная бескрайняя всепобеждающая любовь.

Заглянул под левую руку-крыло, Лена выпрямилась и посмотрела мне в лицо. Не нужно мне озвучивать вопрос, видела ли она всё это — она видела, слышала, проживала вместе со мной, моей мамой те чудесные мгновения вечности, которые и нам даруются ни-за-что, просто потому, что мы верим и надеемся… ну, правда, еще кое-что делаем, поддерживая огонь нашего очага, благо «поленья» для этого всегда под рукой, ведь наша вера огненная, а Бог «огнь поядающий».

 

­­­Печаль по Леночке

Мы, конечно, предчувствовали надвигающиеся изменения, мы даже их подсознательно призывали, но чтобы обычная поездка к морю стала для нас мистическим путешествием по райским садам и долине смерти — этого предполагать не могли. Первой поездки нам было мало, мы повторяли путешествие раз за разом, год за годом, меняя сетку географических координат, меняя самих себя, окружающее пространство и время, да что там, нам было целого мира мало.

Не без помощи дяди Гены мы взялись за устройство пейзажного парка. Закупали саженцы, кусты и целые деревья в сочинском дендрарии и Никитском ботаническом. Рассаживали по замысловатым планам и эскизам. Удобряли и лелеяли каждое растеньице. Мы творили красоту на перспективу под девизом «все лучшее детям», хоть и сами получали невероятное удовольствие. Из глубин сознания, из далей детской родовой памяти, мы извлекали тропические эскизы сельвы, дебри джунглей, мангровые врезы в море, альпийские горные террасы и дикие кремнистые скалы. Наши соседи только удивлялись, как это на какой-то четвертушке гектара бросовой каменистой земли нам удалось устроить собственный дендрарий. Да мы и сами не понимали, откуда всё это берется и для чего… Пока однажды не остановились, сели в изнеможении и решили оставить все как есть. Нас окутала необычайная тишина, в которой обнаружились стрекот далеких цикад, тонкий звон золотистых мушек, плеск морской волны, пересвист птичек в высоте… Тут-то мы и поняли, что нам удалось создать уголок вселенной именно такой, как нужно нам, нашим будущим детям, нашим размышлениям и молитвенному творчеству.

 

Иногда мы предавались молчанию, столь многозвучному, не давящему, но углубляющему наше сближение. А то вдруг, будто плотину прорвет, мы строчили словами, истекающими из прошлого. Из той глубины всплывали — в нужное время и в нужном месте и настроении — именно всплывали, воспоминания забытых слов и поступков. Словно неожиданными гранями вспыхивали бриллианты событий, да такие свежие, такие обновленные, как будто мы проживаем все это сейчас. Мы это воспринимали как обновление, как очищение святой водой не вполне чистого прошлого — но именно нашего, родного пережитого с болью, исцеленного, жизненного, засверкавшего свежими красками.

И странное дело — среди многих часов наших бесед не было места войне, которая с юных лет вставала черной тучей урагана, зависая над нашим счастливым детством, но там, вдали, за горизонтом, как напоминание о скоротечности жизни, как требование жить правильно, каждый миг делая добро. Да, мы своим мирным созиданием сопротивлялись смерти, счастливым смехом над собой и некоторыми легкими несовершенствами, которые просто необходимо претерпеть, пережить, перемолоть, чтобы мука протекла из-под жерновов в идеально чистые емкости пекарни, до головокружения пахнущей свежим хлебом.

Уже потом, позже, когда железо войны пронзит мою грудь, когда останется перенести последние минуты боли — блеснет в угасающем сознании чудесная мысль. Сверкнет как молния в ночи — да нет и не было никогда смерти, а есть только счастливая жизнь, и она прекрасна, если, конечно, рука об руку с Подателем жизни. Даже в тот миг пронзительной боли во всем теле я проживаю еще одно напоминание о том, что живу. Если есть эта боль — значит есть и жизнь. Если нужно перетерпеть этот огонь внутри, значит потерплю, ведь знаю и верю, что это необходимо, как горькое лекарство для исцеления, как напоминание о необходимости благодарения. А вот и награда моему терпению — уходит боль, накатывает теплой волной дивный покой, и по реке жизни уплываю в безбрежное море «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная»…

 

С печалью в сердце, или где-то там в его центральной области, с печалью, вовсе мне не свойственной, как я считал… Вот с этим всем должен признать, каким же я был беспечным недочеловеком, «отребьем человеческим», как гласит какой-то из покаянных канонов, которые читал когда-то, отрабатывая епитимию. Меня всегда удивляло это свойство покаянного канона — ругаешь себя, на чем свет стоит, лупишь ушами по щекам, унижаешь, буквально издеваешься над собой, любимым, — а в остатке, а в послевкусии — удивительный покой и внутренняя красота, которую проживаешь как остановившееся мгновение счастья, в такие минуты готов воскликнуть: «остановись, мгновенье, ты прекрасно», но в том-то и дело, что восклицать не хочется, вообще ничего не хочется, кроме как погрузиться в реку покоя и стоять неподвижно в теплой воде, ощущая ласковые струи светлого тепла, овевающие тебя всего, и всё вокруг, от центра земли до края вселенной, от центра души до седьмого неба. Однако, снова унесло меня от трезвомыслия в опьянение…

Редко называл тебя ласкательным именем Леночка, в его звучании слышал излишнюю слащавость. Только однажды от одного уважаемого, весьма мужественного, сурового воина, потомственного офицера — услышал подобное обращение к жене, и по-другому, свежим оком рассмотрел это любимое имя любимой женщины. Да, Леночка, только сейчас ко мне стали прилетать из прошлого-будущего тайные смыслы, как например этот — ты трижды просила меня о странном: «не мог бы ты любить меня немного меньше». Я удивлялся странной просьбе, поднимал на тебя взыскующий взор, но ты замолкала, наткнувшись на стену непонимания, уходила в себя, на глубину, мне недоступную. А я лишь пожимал плечами и менял тему.

С первого мгновения, как увидел тебя, казалось бы вскользь, в виде мелькнувшего в сумраке силуэта, с той секунды до настоящего времени, любуюсь тобой, восторгаюсь, иногда кажется — обожествляю… Мы долго не могли переступить черту, за которой телесная любовь становится повседневной обязанностью, и мне и тебе это казалось чем-то вроде святотатства. Чтобы взобраться на ту гору, с высоты которой всё низкое исчезает, растворяясь в бирюзовой дымке вселенской нежности, мы долго мучили друг друга, пока не снизошло озарение, пока не испили вина любви до наивысшего опьянения, слившись в нечто единое и неделимое.

 

…И вот тебя нет со мной, а я схожу с ума, чувствуя, как любовь к жизни уходит из меня, кровью из надрезанной вены, по капле, тонкой струйкой, наполняя всего меня горьким беспомощным отчаянием.

Внезапно, хлынули слезы из глаз, сердце рвануло и рухнуло — осознал, себя стоящим у гроба, в котором лежит спокойно моя Лена. Рядом зияет отверстая пасть могилы.

Да что же это, Господи! Её-то за что? Не смогу я без этой тихой девочки и дня прожить. Если хочешь, возьми меня, швырни как пса смердящего на самое дно ада. Как перед смертью говорил Государь мученик Николай, если нужна жертва, пусть ею буду я! Не будет мне жизни без Лены, сдохну в пьяном безумии под забором среди псов и крыс… Господь мой, милостивый Бог любви, со мной делай, что хочешь — Лену мою не забирай!

— Что это ты, Алексей, за истерику закатил? — услышал я голос отца Алексия за спиной. Видимо последние слова я произнес вслух, так громко, что эхом раздались под сводами храма.

— Да вот, батюшка, представил себе смерть моей Лены, — стал оправдываться, утирая слезы. — Всё моё сумасшедшее воображение со мной шутит. Как там в «Морозко»: «То ли видится мне, то ли кажется, то ли старый колдун куражится». Простите…

— Послушай меня, Алеша, — задумчиво произнес священник, мысленно помолясь. — Я, знаешь ли, никогда не стремился в пророки, но сейчас должен тебе сказать вот что: у нас впереди много очень важных дел. Скоро всё изменится настолько, что мы сами себя и страну нашу не узнаем. Новому мироустройству нужны будут новые люди, такие как вы с Леной. Господь вас не зря провел огненным путем испытаний. Пройдет время, и сам всё поймешь, да за всё это будешь благодарить Бога. Я сейчас вот что скажу: даже не мечтай сойти с прямого пути. Жить и тебе и Леночке предстоит долго и счастливо. Жить и Богу служить… И тому «благородному человеку, крепкому верой, сильному волей, перед которым преклонят колена все народы и правители Земли». Так что наберись мужества, смирения и терпения. Учись благодатной молитве, «стяжи мир и вокруг тебя спасутся тысячи людей».

— Благодарю, отец Алексий, — прошептал я. — Сейчас мне, кажется, удалось найти, как принято говорить, ключ к моей ситуации. Позвольте еще немного постоять тут, всё облечь в слова и хорошенько запомнить.

— Ну давай, — сказал батюшка, — только больше не реви.

Прости, Господи, понимаю, что это малодушие, трусость, мертвенная слабость, ведь на мне уйма дел, обязательств, от меня зависит жизнь детей и многих так называемых чужих людей, которых никогда не увижу, только знаю наверняка, что связан с ними узами, как цепями. Леночкино «не мог бы ты любить меня немного меньше» было предупреждением, просьбой не слабеть, оставаться в боевом духе борьбы, в аскетическом мужестве солдата. Тогда вспоминаю удивительные струи покоя, чудесную чистоту и устойчивый внутренний свет после покаянного плача, после жесткого самоунижения — беру в руки потрепанную книжечку покаянных канонов и читаю шепотом, на коленях, с болью в ногах и в сердце, очистительной, желанной…

Подобно блаженному Силуану Афонскому прерываю молитву, останавливаю державное течение, попадая в долину всепобеждающей любви. В том покое нет места суете, мрачным предчувствиям, страху — о, нет! — здесь всё добро вселенной, нежность земли, цветение природы, здесь всё пронизано отражением великой божественной Любви, которая есть Имя Божие, смысл нашего единения с Богом, дар незаслуженный и животворящий — наша малая человеческая любовь, как лучик от бесконечного потока Солнца Любви. Но и эта малость, пройдя сквозь огонь истинного покаяния, дарует нам прощение всех несовершенств всего человечества — в этой долине вечного покоя все грехи человечества поглощаются океаном Милости Божией, очищая нас до сияющей святости.

Это, конечно же, счастье — с Частицей Тела и Крови Сына Человеческого в груди — не только почувствовать себя, но и реально стать малой частицей того великого океана Божественной Любви, ради которой погибаем здесь на земле, жертвуя за ближнего своей краткой жизнью, чтобы ожить уже навсегда, в блаженной райской вечности.

Леночкино «не мог бы ты любить меня немного меньше» было не унижение моей привязанности к возлюбленной, а смиренной просьбой направить главные движения души к Богу Любви. Моя Леночка — сейчас мне это имя не кажется слащавым — отводила моё к ней обожание к обоживанию моего стремления от любимого человека к Любви Божией, в которой всё счастье, вся радость, вся жертвенность человеческого сердца сливается с океаном вечной любви. Да, эта тихая маленькая девочка от сердца к сердцу сумела передать мне высокие смыслы, оправдывающие всё на белом свете, покрывающие любое зло всемощным Покровом Материнской защиты. Ну, как мне не благодарить судьбу за тот мимолетный взгляд на мелькнувший передо мной девичий силуэт на каком-то шумном складе, продуваемом ветрами войны, — тот миг разделил жизнь мою, нашу, страны, а может и всего мира, на «до» и «после». На жизнь, прерываемую смертью с падением в ад, — и жизнь вечную, где звучит апостольское «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»

Наконец, появляется моя самая красивая в мире мама, самая любимая Леночка, суровый отец — они окружают меня, утешают, укрепляют — встаю с колен другим, обновленным, сбросившим старую кожу отчаяния. Готов к бою, огненной молитве за людей, щитом и мечом закрывающей немощных от зла, и «первый из немощных аз есмь». И нет у тебя другого пути, в бой, Алексий!..

 

Третья попытка

Это как третий раунд в любительском боксе — он самый главный, — сказал Племянник, прежде чем рухнуть под стол. Там он заранее постелил себе матрац, что делал всегда с удовольствием, «в воспоминание былых подвигов из юных лет». Третий день мы с ним прощались с прошлым мирным периодом наших жизней. Третий день слушали сумасшедшую музыку, удивляясь тому, сколько же всего нас занимало, увлекало, сколько самых разных музыкальных композиций мы помнили наизусть, вылавливая из памяти всплывающее наружу — и по-прежнему смеялись и рыдали, радовались и огорчались, по-прежнему всё это оставалось родным.

На великолепной аппаратуре Акай, купленной с больших гонораров в комиссионке на Садово-Кудринской (Akai GX-266D, 1979 года выпуска, 4-хдорожечный катушечный магнитофон с автореверсом, записывает в обе стороны, 6 головок стеклоферрит, 3 двигателя), племянник ИванИваныч третьи сутки «крутил» любимые композиции, сотрясая стены и пол мощными басами, высверливая барабанные перепонки высокими частотами, напоминая, что диапазон частот «20гц на 20кгц» — это предел восприятия продвинутых меломанов, и стоит это, как сегодня какой-нибудь пошлый роллс-ройс или элитная волга-двадцать-первая. Чтобы соседи, которым не удалось сбежать от нашей экзекуции, не надоедали вызовами полисменов, он обошел всех по очереди, раздав емкости с успокоительным, пакеты с колбасой и бородинским, крупные суммы моральной компенсации, объяснив народу, что мы прощаемся с прошлым, мы переходим в новое состояние души и тела — и народ, кажется, даже обрадовался такому повороту сюжета, сочувствуя, и даже получая удовольствие от неплохого выбора музыки юности — их и нашей юности.

Самым вычурным образом в его коллекции чередовались: Криденс, Битлз, Нэнси, Роллинг Стоунз, Магомаев, Дип Пёрпл, Бетховен, Робертино Лоретти, Бах, Цветы, Сплин, Юрий Лоза, Бони М, Хампердинк, Иглз, Пинк Флойд, Челентано, Армстронг, Аквариум, Баккара, Моцарт, Скорпионз, Демис Руссос, Наутилус, Дин Мартин, Донна Саммер, Воскресение, Том Джонс, Таривердиев, Статус Кво, Интеграл, Зи-Зи Топ, Олег Скобля, Би Джииз, Окуджава, Алан Прайс, Фристайл, Абба, Юрий Антонов, Элвис Пресли… что-то еще…

Мы прощались так, будто уже никогда не вернемся, словно навсегда останемся там, за той чертой, называемой ЛБС или ласково — «ленточкой». Во всяком случае, мы к этому готовились, морально и духовно.

— И не надо себя жалеть! — восклицал Племянник.

— А я и не собираюсь… — бубнил я, даже не пытаясь перекричать Элвиса с его «Jailhouse Rock».

— А как тебе это: «Найди то, что ты любишь, и позволь этому убить себя». А, каково? — Он тряс книжку цитат Чарльза Буковски.

— Не забывай, этот алкаш всю жизнь только и занимался, что медленным самоубийством, а это, как сказал Федя из одноименного кино «Операция Ы», не наш метод!

— И не надо цепляться за прошлое, мы его пережили, мы начали новую страницу истории, своей истории, — вопил ИванИваныч, под завывания Андрея Сапунова «…а ты всё ждёшь, что ты когда-нибудь умрешь».

— Так! Стоп. Давай несколько погуляем, — предложил я, — и заодно пополним запасы.

Оставив музыку грохотать, чтобы соседи не заскучали, мы вышли на улицу. Вдохнули аромат свежего воздуха — он был прекрасен — и пошли переулками, «гумнами, дворами» в сторону проспекта. Свернув за угол, я чуть не сбил с ног человека! Извинившись, пригляделся и узнал своего давнего соперника. На меня смотрел в упор хулиган Вовка, с которым дрался после выпускного. Он был пьян, нагл и крив губами.

— А почему ты, Вовочка, — спросил я удивленно, — не с Лилечкой? Как это она тебя отпустила?

— Там, — он кивнул в сторону запада, — убивают, а я люблю жизнь и деньги. — Он вытащил из кармана брюк телефон. — Кстати, она только что звонила.

— С того света, что ли? — спросил я. — Она, поди, сейчас на дне преисподней…

— А вот и не угадал, — ухмыльнулся он. — Лилька живее всех живых! Она говорила, что её черный бог охраняет. Кстати, она просила передать тебе, что скоро найдет тебя и твою невесту и замочит обоих. А перед этим поиздевается, а тебя изнасилует и отрежет мужские причиндалы… А еще она просила передать вот это!

Вовка длинно размахнулся и… сразу рухнул от моего молниеносного прямого справа в открытый подбородок.

— Это что же, — встрял Племяш, скрывавшийся за моей спиной, — этот хулиган угрожал тебе и Леночке? Вот ведь гад! — И дважды ударил лежачего врага острым носком английского ботинка в живот и в голову.

— Ладно пошли дальше, — предложил я. — Заодно подумаем, каким образом застреленная Лилечка может остаться в живых.

— А, может и правда, черный бог сатанистам помогает? — предположил Иван Иванович. — Не зря же столько сведений о зомби. Может, этот черный оживил Лилечку для того, чтобы расквитаться с вами? Видимо, вы ему здорово насолили!

— Это гипотеза представляется мне вполне убедительной, — рассудительно заметил я. — В той черной книжке, которую мне передала баб Дуся, много чего про эти инфернальные дела пишется. А уж месть за все хорошее — это же у них, черных существ, за праздник. Так что, брат Иоанн, прошу молитв за нас с Леной.

— Все-таки даже после угрозы поедешь?

— После угрозы — особенно необходимо!

 

И вот мы едем на раздолбанной «буханке» прямиком на ЛБС. Вокруг нас лунный пейзаж — следы разрывов мин. Мы их аккуратно объезжаем, где можно. Молитва строчит в моей голове, как пулемет, стекая в центр сердца. Внешне я расслаблен, внутри напряжен как легированная сталь. Из памяти всплывает и прыгает перед глазами злобная усмешка Лили. Ей на смену приходит кроткая улыбка Лены. Рядом со мной, на соседнем сиденье, непрестанно зудит тонким голосом молодой солдатик. Он рассказывает истории про штурм огневых позиций, про сдачу в плен «укропов», про рассказы наших пленных, побывавших в их «библиотеке», о том, как изуверски над ними издевались. Через слово у этого болтуна проскакивает сквернословие. Я уже трижды просил его не материться — бесполезно! Кажется, ему доставляет удовольствие раздражать меня. Видимо он в собственных глазах выглядит эдаким бывалым ветераном, продубленным пороховым дымом.

Наконец, мы приезжаем на позиции комдива Головы, но я не узнаю тут ничего — оказывается им пришлось отступать и окопаться в новом месте. Мне навстречу не вышел, как прежде, комдив. На вопрос, где он? Василий понуро ответил:

— Ты не знаешь? Машину комдива обстреляли. Он сейчас в госпитале. Говорят, не выживет.

— Ладно, Василий, разгружай «буханку», да я поеду навестить Голову. Очень скучал по нему.

— А уж мы то!.. — застонал замкомдив. — Пацаны, разгружаем по-быстрому!

Не успели солдатики достать наши «подарки фронту» и перетащить в ближайший окоп... Не успели мы допрыгнуть до ближайшего блиндажа, как начался лютый минометный обстрел. Мины летели с угрожающим свистом, казалось целым роем. На миг передо мной мелькнуло лицо Лили, искаженное злобной гримасой — и я понял «от кого это было».

Буквально на минуту обстрел прекратился. Василий предположил, что враги перезаряжают минометы, подтаскивают боеприпасы, чтобы накрыть нас вторым залпом, уже окончательно.

В минуту затишья меня за плечо тронула чья-то рука. Оглянулся — Лена!

— А ты что здесь делаешь? — спросил я с угрозой в голосе. — Жить надоело?

— А я сидела с комдивом, — сказала она спокойным голоском, отряхивая землю с моего плеча. — Слышал, поди, Голова попал под обстрел. Мне позвонили, выслали машину. Вот я, как и в прошлый раз, сидела у его изголовья, молилась и держала его за руку. Он так просил…

— Ну, как он? — уже спокойней спросил я.

— На этот раз у меня не получилось, — сказала Лена с виноватой улыбкой. — Зато умер спокойным, с улыбкой на лице. А потом врач сказал, что ты здесь, вот я и приехала за тобой.

Однако, началась вторая серия обстрела, на этот раз били прицельно. Мины разрывались прямо рядом с нами.

— Шухер! — крикнул Василий. — Это снаряд Точки-У летит! Зарывайтесь в землю! Быстро! — И выпустил целую обойму в сторону, откуда летел снаряд.

Раздался грохот, который перекрыл все остальные звуки. Мы взялись с Леной за руки — да так, держась друг за друга, и были подняты взрывной волной, и полетели высоко в синее небо.

Когда очнулись, сквозь марево и дым разглядели, стоящую над нами, растопырив длинные ноги Лилю.

— Все-таки я вас достала! — сказала она хриплым басом. — Ну что, голубки, приступим к пыткам! Мы тут одни, никто нам не помешает.

— А где остальные? — спросил я, на всякий случай.

— Кто улетел на тот свет, кого я отправила домой. — Она глянула на меня, искривив без того уродливую физиономию змеиной гримасой. — Ну что, Алешка, кто сильней, твой Иисус или мой чернобог?

— Уверен, тебе ответ известен! — сказал я.

— Да? И где Он? Опять оставил вас, бедненьких. Зато мой чернобог всегда со мной! Вставай, начнем с тебя. — Она выдернула меня из положения лёжа, поставила перед собой, оглянулась на пленницу: — А Леночка пусть полюбуется, как я тебя буду насиловать — она помахала бутылкой из-под шампанского, потом столовым ножом, — да отрезать разные части тела.

Наконец, моё оцепенение прошло, я вернул себе молитву. Разглядел Лену, сидящую в углу какой-то грязной ямы, в которую мы свалились. Она, в отличие от меня, пребывала в состоянии спокойствия, чем несколько меня устыдила, наверняка молитвы своей не прерывала. Зато Лилечку стало корежить — она подпрыгивала, лупила ножом по бутылке, материлась, глаза почернели от ненависти и… страха.

— Ну ладно, хватит беснований, — сказала Лена почти шепотом. — Не люблю сквернословия. Грех это. — Достала из-за пояса сзади плоский черный пистолет ТТ и сделала три выстрела — в сердце, в грудь и в лоб нашей неудавшейся мучительнице.

— Откуда у тебя сей предмет? — спросил я, когда вернулся слух от грохота выстрела.

— Комдив Голова вручил перед… уходом в мир иной. — Она смущенно опустила глаза и сунула пистолет в карман брюк. — Ты теперь меня будешь бояться и презирать?

— Я теперь буду тебя любить еще больше! — сказал я неубедительно смущенным голосом. — Ты это… Ты у меня молодец!

— Правда? — подпрыгнула она, озарившись счастливой улыбкой.

— Ладно, Леночка, давай-ка отсюда выбираться.

Мы кое-как присыпали тело жертвы чернобога жирным чернозёмом, ползком по откосу выбрались наружу. Обнаружили вокруг нашей пыточной ямы деревца, травку, цветочки — все такое мирное, родное. Вышли наобум на окраину хутора, обогнули его справа, так и пришли к своим, в полной тишине, взявшись за руки, как дети. Видимо, выстрелы наугад Василия не пропали зря — разрыв снаряда произошел с большим недолётом. Да и воронка оказалась совсем небольшой, метров пять в диаметре. Рядом с воронкой дымились три трубчатые части ракеты. Если бы взрыв произошел в штатном режиме, от нас, скорей всего, ничего бы не осталось.

В кустах обнаружили машину, которую выслали Лене по приказу Головы. Там же в кустах почивал в ожидании пассажирки водитель. Он рассказал, как после удара ракеты Точки-У, которая никого чудом не задела, Василий передислоцировался на новые позиции, а ему, водителю, приказал скрыться в «зеленке» и ожидать нашего возвращения. Он был уверен, что с нами ничего плохого случиться на может — мы же умеем молиться и себя молитвой ограждать, а также Василия с его «пацанами».

 

Дома ожидало меня очень важное и необычное известие. Позвонил мне тезка, иерей Алексий и сказал следующее:

— Алеша, я попрошу тебя отнестись к моим словам со всей серьезностью.

— Да я всегда именно так отношусь к вам и к вашим словам, — пробурчал я.

— Так ты слушаешь или нет!

— Слушаю и повинуюсь, — опять схохмил я, цитируя какое-то кино.

— Эх, Алексий, и за что тебе только такие преференции! Ведь разгильдяй-разгильдяем!

— Так, может, именно за это? — предположил я. — Однако, простите, батюшка. Я весь внимание.

— Значит так, — строгим голосом продолжил отец Алексий. — Напоминаю то, что ты по своему разгильдяйству, наверняка забыл или пропустил мимо ушей. Слушаешь?

— Еще как! Весь превратился в одно большое ухо, — проскрипел я, пытаясь скрыть иронию.

— А говорил я тебе то, что у меня на связи один замечательный старец. Мы с ним постоянно общаемся. А он — тот самый, к которому приходил «один очень благородный человек». Понимаешь, о ком я?

— Конечно.

— На сей раз он от того самого «благородного человека» велел передать тебе…

— Именно мне? Благородный?

— О, Господи, дай мне терпения! — вздохнул священник. — Да, тебе! Цитирую близко к оригиналу: «И Алексию передай, чтобы прекратил играть в войнушку, нечего ему под пулями на фронте делать. Он мне живым нужен. Самое главное впереди. Я его сам призову. Пусть будет готов!» Ты всё расслышал? Всё понял?

— Да, отец Алексий, всё понял. Только вот, каким образом я объясню уклонение от военной помощи моим друзьям?

— Будут вопросы, всех гони ко мне! Только вот что я тебе скажу. Это воля Божия, а против нее никому идти не советую. Это закон, понимаешь! Да и никто тебе ничего и не скажет. Просто не сможет. Почему — приходи на исповедь, объясню популярно. Всё, Алеш, отстань, уморил ты меня.

— Простите, батюшка! И благодарю за терпение.

Положил трубку и задумался. Нет, конечно, сразу нужно хорошенько помолиться, а там, глядишь, само всё проясниться. Встал на молитву. Да так увлекся, что слова «это воля Божия» сверкнули и засияли небесным огнем. На иконе святого мученика Государя Николая, где он в царском облачении, проступили знакомые черты, увидел я того самого «благородного человека» — он мне улыбнулся, как суровый отец расшалившемуся, но очень любимому сыну. Дальше полилась молитва благодарственная, самая чистая и сильная. …Кажется, жизнь только начинается, кажется, обретает новый смысл, новые надежды. Слава Богу!

 

Чтобы не сбежал

 

Выходя из дома, чуть не столкнулся с Петром. Он, как всегда, приступил к разговору безо всяких предисловий и приветствия:

— Я ночью читал грызню богословов с атеистами. Нашел статью на православном ресурсе о Втором законе термодинамики. Там что-то такое: энтропия (или хаос, или разрушение) в замкнутой системе имеет устойчивую тенденцию к росту. Значит, вселенная обречена на смерть, ее называют тепловой смертью. Ближе к рассвету у меня появилась мысль: если хаос растет, а вечность никто не отменял, значит продолжение жизни во вселенной возможно только по воле Божией, по Его прямому вмешательству — и никак иначе!

— А ты не замечал, как ученые атеисты аргументируют свои доводы? У них одно на уме — Библия устарела, это нам не закон, не абсолют, не указка. Я понял бессмысленность споров с атеистами, когда прочел как на одном из диспутов на тему «Есть ли Бог?» один священник встал и крикнул: «Христос Воскресе!» — а ему в ответ весь зал как завопит: «Воистину Воскресе!» это было в самые богоборческие времена после революции, когда за такие вопли могли на Соловки сослать.

— А что! Убедительно, — согласился Петр. — Так ты считаешь, мои ночные расследования зряшными?

— Это зависит от того, зачем они тебе понадобились.

— Да кроме научных диспутов еще и на пророчествах завис. Так затягивает! Аж голова кружиться начинает. Зачем, говоришь, — он потер воспаленные глаза, — а чтобы узнать, когда все кончится… Чтобы начаться уже без нечистых, — он показал на небо, — там, дома.

— Есть такая теория, — вспомнил слова из книжки, — конец света случится, когда сонмище святых земнородных сравнится с числом падших ангелов.

— Ну, это, Лешка, точно не мой уровень, — сказал Петр. — Я лучше по-нашему, по-простому, по-деревенски — наука, пророчества…

— …Сплетни, мифы, пустая болтовня, — продолжил я. — Ладно, как хочешь, только у батюшки нашего исповедуй грех любопытства. Все что нам нужно для жизни, у нас в душе у каждого имеется. И это как фундамент, на котором каждый строит свою судьбу, учитывая, что судьба есть суд Божий. Вычитал у себя в книжке вот что: «Много мы с тобой думали и ничего не придумали; лучше будем полагаться на всеблагой Промысл Божий, который силен всё привести к полезному концу, паче чаяния нашего». (Преподобный Амвросий Оптинский). Здорово! Как раз в тему.

— Да, прости, Алексей, во-первых, здравствуй!

— И тебе не хворать!

— Во-вторых, я здесь, чтобы тебя к отцу Алексию проводить. Он так и сказал: «Чтобы ты не сбежал». А то, говорит, забудет мои слова и снова-здорова на войну двинет. И тебя там прикончат. Не знаешь, почему он так говорил? — Я пожал плечами. — Короче, пошли в храм!

 

Отец Алексий отпустил двух дамочек в шляпках и пригласил нас в свою келью.

— Здесь нам никто не помешает, — пояснил он, закрывая дверь тайного убежища. Включил электрочайник, снял салфетку с тарелки с печеньями.

— Так почему, батюшка, вы решили, что я должен обязательно сбежать на войну? — спросил я.

— Потому что ты, Алексей, чистый разгильдяй! — рявкнул он, шлепнув рукой по столу, — …Ни разу не послушный! Я тебе: слушай, что тебе велено «благородным человеком», а ты хи-хи, да ха-ха.

— Мне очень жаль, что создал у вас такое впечатление. — Потупил я очи наглые. — А мне сегодня опять тот сон приснился, в котором меня убивают на войне.

— Ага! — воскликнул Петр. — Ни я один по ночам воюю!

— И часто это у тебя? — спросил батюшка, показав Пете пальцами жест, означающий «сомкни уста своя».

— Да, бывает, — прошуршал я. — Не первый и не второй раз.

— Ты понимаешь, Алеш, это же предупреждение — не лезь, куда не просят!

— Догадываюсь, — протянул я. — У меня только один вопрос: почему и мне и Лене моей суждено столько раз умирать? Мысленно…

— Неужели не понятно — чтобы не умереть фактически. Я тебе вчера сказал, что жить вам с Еленой долго и счастливо. А это, Алексей Андреевич, потрудней будет, чем брык с пулей в груди — и на покой. Повторяю, для особо ту… непонятливых: ты нужен нам живым и полным сил и трезвомыслия. Зря, что ли Евдокия именно тебе передала ту самую черную книжечку! Зря, что ли весь твой род, да еще шесть родов, завершивших земной путь без наследников, глядят на тебя оттуда! — Он показал пальцем на потертые половицы пола. — Ты как христианин, за них в ответе, так и знай.

Отец Алексий разлил кипяток по чашкам, бросил туда же по комочку кускового сахара и по пакетику с черным чаем. Вздохнул и продолжил:

— Читал в черной книжке слово Николая Сербского про войну?

— Да! Вот даже закладку поставил. Будто знал, о чем речь пойдет. — Открыл книжку и прочел: «…в книге «Война и Библия» я пишу, что Господь попускает войны по человеческим грехам, так же как голод и мор. Все, что я писал, писал не по своему разумению, а по Священному Писанию Божию. Ни один человеческий разум не в состоянии объяснить всю совокупность того зла и горя, которая названа одним коротким словом – «война»; не может объяснить того и мой разум; но все объясняет и освещает, как яркое солнце, Священное Писание Божие.»

— Знаешь, сколько врагов святитель Николай приобрел с публикацией своей книги! Самое печальное — по обе стороны церковной ограды. А что мешает приклонить главу под волю Божию, прописанной в Библии?

— Гордыня, ненависть и безумие, — встрял Петр. — Это даже мне известно.

— Верно, Петр, правильно! — сказал батюшка. — Но нам-то эти страсти не свойственны. Мы с ними всю жизнь воюем, и просто обязаны победить. Иначе какие мы христиане.

— А вот тоже по теме, так сказать. — Открыл я книжку на второй закладке. Прочел:

«Преподобный Серафим Саровский в 1832 г. на Пасху говорил Мотовилову следующее: "Государя и всю Царскую Фамилию сохранит Господь невидимою десницею Своею и даст полную победу поднявшим оружие за Него, за Церковь и за благо нераздельности Земли Русской – но не столько и тут крови прольется, сколько тогда, как когда правая, за Государя ставшая сторона, получит победу, и переловит всех изменников, и предаст их в руки Правосудия, тогда уже никого в Сибирь не пошлют, а всех казнят, и вот тут-то еще более прежняго крови прольется, но эта кровь будет последняя, очистительная кровь, ибо после того Господь благословит люди Своя миром и превознесет рог помазанного Своего Давида, раба Своего, Мужа по сердцу Своему, благочестивейшего Государя Императора (...). Его же утвердила и паче утвердит десница Его святая над Землею Русскою”. (из письма Н.А. Мотовилова Государю Императору Николаю I, от 9 марта 1854)»

— А это, дорогие мои, — батюшка указал на черную книжку, — объяснение того, почему так боятся наши либералы восстановления монархии. Знают, подлые, что с ними будет. А заодно нам всем — главная задача нашей жизни, даже так — русской истории. Да за такого благочестивейшего Государя и живота своего не пожалеем!

Священник встал, энергично прошел из угла в угол, потрясая руками. Видимо, тема эта его очень горячила, он словно загорался, как факел. Вдруг остановился, будто что-то вспомнил, и громко сказал:

— А вам, Алексий с Леночкой, предстоит Грядущему служить в качестве придворных. Так что еще придется научиться нести крест дворянства. Помнишь, как сказал однажды Государь Александр III: «Дворяне — это только те, кто служит мне при дворе, верой и правдой. …Да и только тогда, когда у меня на глазах!» Так что, господа дворяне (будущие), учитесь, учитесь и еще раз это самое слово… — Улыбнулся он, весело блеснув глазами.

Я же по-прежнему пребывал в плену моей идеи-фикс. Поэтому, потер виски и упрямо продолжил:

— Можно вопрос, батюшка, чисто «штафирский», — спросил я, надеясь на ответ в стиле «вариант «Б»». — Священник военного храма обмяк, вздохнул и поднял на меня тяжелый пронзительный взор. — Когда сейчас читал про кровь, которая «еще более прежняго прольется», я надеялся, что вы уверите нас в том, что может быть и другой вариант развития событий, бескровный, что ли, или хотя бы вмешательством промысла Божиего — прощающий, добрый…

— Я тебя понял, — кивнул отец Алексий. — Там, в книге Николая Сербского «Война и Библия», ты читал историю военных событий, так ведь? — Я кивнул. — Так вот святая Книга, с помощью которой Бог разговаривает с людьми, полна напоминаний о том, что наказания без вины не бывает. Вам с Еленой самим Провидением явственно показано, сколь наши враги жестоки. С ними можно только так — или они убивают нас, или им — пуля в сердце.

— Да уж, явственно… — кивнул я понуро. — До сих пор страх пробирает. Особенно за Лену — ей-то каково было стрелять в живую девушку, пусть и больную на всю голову.

— Насчет «живой девушки» ты, Алеш, погорячился. Душой она была мертва задолго до выстрела. Помнишь из Евангелия «Как только Иуда взял хлеб, в него вошел сатана» (Ин 13:27)? А Лилия предоставила свою душу черной сущности, как только ты её отверг. В то мгновение она и погибла. Такие существа, они как зомби, только внешне на людей похожи. Знаешь, сколько таких в наш храм приходит — имя им легион. Да вон те, что до вас были — после таких храм нужно переосвящать. Они же серийные убийцы! У каждой по семи загубленных душ «во чреве матери своея». От них серой несет за версту. А покаяния ни на грош, одни оправдания, мол, все такие же, мол, жизнь такая…

— Надо же, а на вид такие благочестивые дамочки! — недоумевал Петр.

— Да ну их! — Отец Алексий махнул рукой. — Продолжу ответ на твой серьезный вопрос. Итак… Голова был не только суровым воином, но и добрым любящим отцом и мужем. Когда ему, шахтеру, пришлось взяться за оружие и стрелять по врагам, комдив каждую минуту знал, что он защищает жену, детей, страну, Русский Мир. И в этой борьбе всё просто — или ты, или они. А что касается вариантов Бэ, Вэ, Гэ и так далее, давай не будем карабкаться на престол Судии всех Судей и своим умишком оценивать, сколько крови должно пролиться. Напоминаю тебе слова Сербского священника и воина из твой книжечки. — Батюшка выдернул из моих рук черную книжку, открыл на первой закладке и прочитал: — «Ни один человеческий разум не в состоянии объяснить всю совокупность того зла и горя, которая названа одним коротким словом – «война»; не может объяснить того и мой разум; но все объясняет и освещает, как яркое солнце, Священное Писание Божие.»

Батюшка вернул мне книгу, с видимым сожалением.

— И еще одно замечание, напоследок. Для Господа Бога самое главное — это спасение души. Часто для спасения души необходимо пролить кровь. Как сказали святые отцы, «отдай кровь — прими Дух». Спаситель показал нам пример, как пролитием крови Богочеловека спасено всё человечество. Значит, если нужно пролить кровь для спасения души, придется это делать. Ну всё, отцы и братья, восстаём — и в бой.

— Слышь, Алеш, дашь книжку свою почитать? — спросил Петр, пока спускались по лестнице, укрытой в колонне храма.

— Только у меня дома в моем присутствии, — сурово отрезал я.

— Так, ребятки, на исповедь! — возгласил отец Алексий. — И в первую очередь эти названные грехи сжигаем — гордыня, ненависть и безумие! Вперед…

— А мне еще бы не забыть «любопытство», — прошептал Петр.

 

 

Майские приготовления

Я еще только примеривался к словам отца Алексия насчет дворянства, даже с Леной еще не поделился, чтобы не пугать заранее… Как вдруг отец — мой суровый несгибаемый отец — «вызвал меня на ковер», то есть, в кабинет и выдал такое:

— Сын, почему бы тебе не стрельнуть побольше денюжек из комода? — Он махнул рукой в сторону гостиной с комодом. — Да потратить их с пользой для души.

— Зачем? Мне и так хорошо, у меня есть всё что нужно.

— А я сейчас не о тебе, губошлёпе. — А вот это было обидно! — Я бы на твоем месте приодел бы Леночку, да сводил бы в приличное заведение. Куда сейчас девушек водят — в ресторан или клуб.

Да что они с батюшкой сговорились! Да вроде не замечен отец в посещении церкви. Хотя, впрочем, если узнаю, что он туда бочком-бочком, под сенью ночи, короткими перебежками, тайно — не удивлюсь. Я сейчас уже ничему не удивлюсь…

— Вот уж не ожидал от тебя услышать такое! А ты свою возлюбленную, ну маму мою — ты ее наряжал? В свет выводил?

— Конечно! Целых три раза! Сам пойми, девушка красивая, она как цветок. …А вокруг этого нежного цветочка — одни потные бородачи с автоматами. Вот я и устроил ей праздник! Трижды, когда приезжал. Правда, пришлось нам вылетать на Кубу, но это детали. И ты устрой.

— Неожиданно, конечно, но я, пожалуй, так и сделаю.

— И того, не скупердяйничай там! Знаю вас, жмотов! Пусть всё будет на высшем уровне! Леночка, она как твоя мама — бриллиант, а такая драгоценность нуждается в соответствующей оправе.

— Только согласится ли наша скромница на такой эксперимент?

— Не сомневайся — еще как согласится!

 

Вследствие того, что в богемной жизни социума был я ни разу не комильфо, решил обратиться «за помощью зала» к школьной подруге Тане. Позвонил, трубку поднял дядя Гена. Он сходу пошутил:

— Что, брат, и тебе в голову весна ударила? Мои-то Пашка с Танюшкой только и шепчутся о каких-то балах да нарядах. Ох, молодежь, молодежь, утром не поднимешь, ночью не найдешь,

— Дядь Ген, вы же знаете, я не такой, — смутился я от внезапного напора.

— Да брось ты! «Не такой!» Что я сам молодым не был? Ладно, зову. — Крикнул, перекрывая командным голосом музыку. — Танюш, детка, тут к тебе еще один жених!

— Лешка, ты? — засмеялась Таня. — А почему жених? И ты туда же!

— Нет, нет, я проконсультироваться, — пробубнил я. — Влюбился я, Танюш…

— Ну слава Богу! А то батя замучил нас с братом, тебя в пример приводить. Значит и ты потихоньку человеком становишься? Видишь, какие коварные эти лилечки бывают! Ты с нами поосторожней!

— Нет, на этот раз никаких ядовитых лилий! — отрезал я решительно. — Моя Леночка — девушка скромная, тихая и такая красивая, аж дух захватывает. Я ведь чего! Отец говорит, что она очень похожа на мою маму, испанскую красавицу. Видимо, в память о ней, он и посоветовал мою сиротку приодеть поприличней и сводить в какое-нибудь мажорное заведение. Ну, чтобы праздник устроить. А то ведь она всю юность в подвале под бомбежками провела. Понимаешь?

— Это другое дело, Леша, — серьезно заговорила она. — Приодеться, при наличии хороших бюджетных ассигнований, не проблема. Я с ней схожу в магазин и помогу. — Потом подумала, поурчала и предложила: — Мы с братом как раз выбираем для себя наилучший вариант весеннего бала. Его тянет в Гостиный, а мне хочется чего-то менее пафосного, но при том, чтобы и поесть вкусненько, и потанцевать вволю. О результатах маркетинга доложим отдельно.

 

Однако, приближался май! Месяц для меня пророчески грозный. По ночам осмысливал слова отца Алексия о нашем с Леной «царском» будущем, только тревога от убийственных снов, которые и не думали меня оставить в покое — не проходила. Слушай, мужик, говорил я себе, а может это всего лишь напоминание о скоротечности жизни, может, стимул для меня, «ленивого губошлёпа», чтобы я проснулся «от сна лености восстав» да приступил к решительным действиям? Такое событие, как вливание в стрёмную струю нынешних аристократов, как обучение дворянским повадкам — как раз «из этой оперы»?

Ну я-то ладно, меня хотя бы танцу бальному обучали, да и заведения разные-распрекрасные приходилось посещать по долгу службы — мы там с отцом встречались с бизнесменами, чтобы непременно «на нейтральной почве», во избежание прослушки и возможности выстрела снайпера из засады на крыше.

Но каково будет Леночке, такой скромной тихоне, просидевшей в подвале все детство, всю юность! И с чего это отец сказал: еще как согласится! С чего вдруг такая уверенность? Ведь мама-красавица с образованием и происхождением из аристократического рода — это одно, это для неё как бы привычно, а моя сиротка… Вот сейчас, поди, вернулась с занятий на вечернем отделении, да снова-здорово взялась таскать по складу Фонда тяжелые ящики с коробками, в своём сером пыльном, промокшем от пота халате — привезли срочный груз, а разгружать опять некому… Когда уже я уговорю её бросить работу грузчика да переселиться к нам, в персональную комнату.

«А ты помолиться не забыл?» — прозвучал в голове ворчливый укор батюшки. А ведь и вправду — размечтался губошлеп, а самое главное упустил. Встал на молитву, через силу, с потугой, сквозь боль во всем теле, произнес предначинальные слова — и дело пошло! Во всяком случае, появилась уверенность в своей правоте, в «удачном исходе операции» — и наконец заснул, без майского расстрела, на этот раз.

 

Однако, вокруг меня стали происходить какие-то странные, я бы даже сказал таинственные, события. Мой отец с дядей Геной постоянно шушукались, выгоняя меня то из кухни-столовой, то из кабинета. Назревало нечто из ряда вон выходящее. Ну да, конечно, майские дни на подходе.

Ближе к вечеру появились у нас дома Танюшка с Леной. Они внесли целый ворох фирменных пакетов. Интересно, какие «бюджетные ассигнования» им удалось освоить? Судя по количеству покупок, немалые. Отец, услышав о появлении в нашем доме Лены, схватил ее за руку и утащил в кабинет, от меня отмахнулся.

Таня вцепилась в мой рукав, увела на кухню, налила из термоса кипятку, сыпанула кофе, раздала чашки, подвинула в центр стола блюдо с пирожками от мамы Оли. Схомячила сразу пару, с капустой и с повидлом, опорожнила чашку кофе и наконец выдохнула:

— Прости, проголодалась. За любимым занятием день пролетел как три секунды.

— Ассигнований вам хватило? — поинтересовался я.

— Хватило! Да нас никто и не ограничивал. Наши отцы поставили задачу, дали колоду карт (платиновых) и всё прошло на ура! — Она на секунду замолчала, переводя дыхание. — Послушай, Лешка, где ты такую принцессу нашел?

— Какая еще принцесса! — возмутился я. — Леночка сиротка убогая…

— Ага! Мне-то не говори ерунды! Во-первых, фигурка у нее просто как у топ-модели. Ты-то ее поди в неглиже не видел, а я чуть в обморок не упала, когда она стала примерять первое платье… от зависти. Но и это не всё! У твоей «убогой сиротки» вкус, как у звезды гламура! Чувство стиля, собственное достоинство, жесты, повадки — как у столбовой дворянки. Вот увидишь ее в бальном платье — закачаешься. По сравнению с твоей бывшей, ну с Лилечкой, она как баронесса супротив пьяной уборщицы общественного туалета.

— Ой, не надо про Лилечку, — взмолился я. — Это же исчадие ада.

— Да знаю про всё, — размашисто кивнула Таня. — И про Лилькино беснование, угрозы, и даже про то, как Лена ее… того, в расход пустила. Ты помнишь, как эта задрыга в мою прическу за семьсот рублей вцепилась! Да я бы ее сама… того…но Леночка опередила.

— Только не говори, что Лена сама тебе рассказала.

— Да уж, от вас дождешься. Папка рассказал. — Таня вытаращила глаза. — Прости, Леша, но я так ревновала! Вот уж не думала, что способна на такое! Одно поняла — вы с Леной — пара от Бога. Вот!

— Спасибо, конечно, только ты не далека от истины. Это мама испанская ее мне подобрала. Видимо на свой вкус.

— В общем и целом, я за вас довольна. — Она легла на стол грудью, изобразила руками рупор. — А теперь то, что ты скорей всего узнаешь последним. Готов?

— Сейчас будет хоррор, я так понимаю, — грустно улыбнулся я.

— Да не бойся, все нормально. Наши с тобой отцы, я так понимаю, с отцом Алексеем и еще с кем-то там наверху… Готов? Они для бала арендовали самый крутой ресторан в мире!

— Зачем это? Для нас четверых — не слишком ли?

— В том-то и дело, что там будет нечто супер-грандиозное! Пока всё засекречено, но как начнется торжество, всё и выясним. Но мы там увы-увы будем так, с боку припёка. Одно точно знаю, все господа офицера будут поголовно в белом. Есть идеи, почему?

— Идей нет, только предположения, — прошептал я, заражаясь от Тани таинственностью. — Нам с Леной приказано готовиться к принятию дворянства. Так, на всякий случай. Если вдруг двор появится. Так что, видимо, готовится, что-то вроде смотрин. Или смотра… Где-то так.

— Слушай, Лешка, так это что же, и мы с батей и с Пашкой будем этими, дворняжками, или как там правильно — придворными.

— Очень может быть, — заключил я, наливая еще по чашке кофе.

Тут и вошли трое — отец, Лена и дядя Гена.

— Мы тут посовещались и пришли к единодушному мнению, — объявил отец. — Леночка переселяется к нам. Завтра вы женитесь, в ЗАГСе расписываетесь, потом к отцу Алексею венчаться, ну а на балу мы в том числе справим скромную свадебку. Чтобы все как у людей. Возражения?

— Лена, ты как, не против? — спросил я.

— Разве устоишь под таким напором! — тихонько прошептала невеста, приспустив ясные очи.

— Вот и ладненько, — сказал отец, хлопнув ладонью по столу. Повернулся к Тане. — Ты, дочка, всё купила Леночке. Как я велел?

— Конечно, попробуй тут ослушаться, — кивнула Таня. — Только разве колье нужно оценить, подойдет ли?

— Подойдет, — тихо сказала Лена, девушка с гламурным вкусом.

— Ну значит так тому и быть, — завершил торжественную часть отец. — Я Леночке полностью доверяю. Она так на маму твою похожа…

С последними словами, дядя Гена, взял за руку друга, готового пустить скупую мужскую слезу, да и увел обратно в кабинет.

— Как ты это пережила? — спросил я Лену, вглядываясь в спокойное улыбчивое лицо девушки. Она не переставала меня удивлять.

— Нормально, — сказала Лена. — Всем спасибо. Всё было на высшем уровне.

— Ладно, голубки, — сказала Таня, — вы тут целуйтесь да милуйтесь, а мне пора и свое платье примерить. Дома. — Она махнула рукой в сторону гостиной. — Кстати, Леша, там и твой костюм со штиблетами в одном из пакетов. Белый, как приказано. Лена сама выбирала. 

 

И грянул бал! И ЗАГС, и даже венчание. Все дальнейшие события пролетели как один счастливый миг, растянувшийся на многие часы, дни, годы. Как и положено губошлепу, ни разу не гламурному, и даже вовсе непутевому, я то дрожал как осиновый лист, то обмирал как дуэлянт перед выстрелом. Лена же стала в эти дни моей главной опорой. Как утверждала Таня, моя невеста была гармонична и спокойна, будто всю жизнь только и занималась, что торжествами, балами, танцами, приемом поздравлений и подарков. Я видел, как свои и посторонние люди смотрели на Лену, как восхищались и поклонялись, видел, как аристократично она принимала восторги и отражала похотливые взгляды мужчин, чувствуя, как во мне растет уверенность, что всё у нас получится в лучшем виде — и с семьей, и с дворянством, и с неугасаемой любовью. Мы с отцом не отрываясь смотрели на Лену и каждый сравнивал девушку — отец с возлюбленной, я с мамой, незримо сопровождавшей нас. И тихая спокойная радость разливалась по нашим сердцам, по нашим глазам. В эти счастливые дни наша красавица Люсия будто спустилась с небес, обдавая нас ароматом райских цветов, чистой как хрусталь святой воды любовью и, что было особенно важно для меня — материнским утешением.

 

Alles Walzer! Или давайте танцевать

Входящие под царственные чертоги, блистающие золотом и хрусталём, произносили зачарованное «А-а-ах!» Их, несколько оторопевших от богатства интерьеров, уважительные распорядители вели под локотки по местам пиршественной дислокации. Мы с Леной были почтены сопровождением дяди Гены, которого и узнать в представшем нам пафосном господине в белой униформе было непросто. Пока мы торжественным шагом, под звуки оркестра «живой» музыки, мимо колонн, зеркал, статуй, по роскошному паркету, задирая головы рассматривали огромный купол, расписанный облаками, шествовали в серебряный зал, где не без труда разыскали свой стол — не мог же я не удовлетворить свою греховную любознательность. Поэтому всю дорогу пытал дядю Гену:

— Можно узнать, «за счет банкет», так сказать? Чует мое сердце влюбленного новобрачного, этот ужин при свечах стоит несколько больше, чем обед в любимой шашлычной на Пятницкой.

— Всё бесплатно, — прошептал на ухо провожатый. — Попробовал бы кто отказать нашему сообществу!

— И что тогда?

— Враз лишился бы всего движимого и недвижимого, да и самого себя. Так что это всё благотворительная помощь русскому офицерству, в лучшей, элитной его части.

— Что-то мне подсказывает, что во главе этого сообщества пребывает тот самый «благороднейший человек»?

— А про это лучше всего скромно умолчать. Сам понимаешь, насколько даже простые упоминания о нем расстраивают некоторых не вполне благочестивых господ.

— Да уж, это даже такому непутевому, как я, понятно. Только, дядь Ген, ты бы хоть намекнул, куда смотреть… А там уже сердце-вещун подскажет.

— Так, успокойся!.. — Он сжал крепкой ручищей мое предплечье. — Но у меня есть возможность представить тебя, то есть вас с Леночкой…

— Кому? Не томи, дядь Ген!

— Помнишь из Писания о Предтече? Так вот здесь будет такой предтеча. Я бы назвал его фельдмаршалом. Впрочем, внешне он будет в таком же белом костюме, как мы с тобой, и даже без погон. Он лично благословит вашу свежую семью. …Если, конечно, у меня получится. — Он подвел нас к столу, усадил, раздал книжки меню. — Сюда еще другие свеже-брачные подтянутся. Вы пока выбирайте закуску.

Однако залы наполнялись людьми в белых нарядах. Среди прочих, особо выделялись те самые элитные офицеры, только не роскошью и барской вальяжностью, а гармоничным благородством, скорей всего, генетического происхождения. В каждом жесте, шаге, движении рук — сквозили привычки потомков многих поколений военных дворян. Я даже на миг пожалел, что стал штафиркой, и не могу влиться в их орлиную стаю.

Очнулся от мечтаний, повернулся к новобрачной. А моя Леночка, сияя бриллиантами колье белозубой улыбкой, да что там — всем существом, — почувствовав мои невольные терзания, улыбнулась мне материнской улыбкой моей испанской красавицы, положила мягкую теплую ладошку на мой сжатый кулак. …И всё! Улетели прочь сомнения и трепет.

— Как ты это переносишь? — спросил я, изобразив на своей физиономии предельную заботу.

— Знаешь, дорогой супруг, когда по послушанию, то всё само собой получается как-то спокойно и даже весело.

Я благодарно чмокнул ее ручку, удивившись, как ей удается сохранять такую нежность кожи при её-то непрестанных погрузо-разгрузочных работах. Впрочем, до меня дошло, что «по послушанию» касается всего, и бархатных ручек, и этой сияющей красоты, в том числе.

— Леночка, — прошептал я на розовое ушко с бриллиантом на мочке, — ты прости меня, как говорится, но я в тебя чота, ну такой влюбленный!

— Взаимно, Лешенька, — прошептала она уже на моё ухо, сокрытое прядью волос моей прически за семьсот рублей. — Кстати, ты спрашивал у дяди Гены, кто тут самый «благороднейший». — Она едва заметно качнула своим божественным подбородком в сторону кабинета напротив.

Туда, внутрь аскетического интерьера, обшитого по стенам панелями морёного дуба с длинным столом, вошла процессия в таких же как у нас с дядь Геной белых костюмах. В центре парадного взвода ступали неспешно высокий бородатый мужчина с ординарцем пониже, безбородым. (В голове прозвучала команда на открытие парада: «К торжественному маршу, повзводно, дистанция одного линейного, первый прямо, остальные направо, шагом ма-а-арш!» — и трам-пам-пам.) По тому как спутник бородача услужливо изображал полупоклоны, я и понял, кто в доме старший. Полюбоваться процессией и рассмотреть бородача, помешало закрытие огромных дверей, из того же морёного дуба.

За наш стол подсели наши свидетели — Павел с Таней. Они же предложили не мучиться выбором блюд, а подозвали официанта и умело сделали заказ: мне солянку и ростбиф, Леночке — борщ с вишней и баклажаны на гриле с фуа-гра, вино, конечно розовое и мороженое с кофием на десерт. Если честно, думал, мне от волнения и кусок в горло не полезет — ан нет, зачитав «Отче наш», мы так дружно набросились на еду, что у мужчин уши затрепетали, а у дам-с бриллианты засверкали в мочках ушей.

— Насыщайтесь, дети мои, пока есть возможность, — поучала неопытных новобрачных Таня. —  Нам еще до рассвета туточки тусоваться. А шампанское и разные там здравицы — это лучше пережить с легкой закуской во чреве. Гы-гы…

Официант с черной трехдневной щетиной на блудливом лице каждый раз изворачивался так, чтобы заглянуть в дамские декольте. Это увидел Павел и подозвал метрдотеля. Та кивнула, и вот уже второе нам принесла милая девушка с румянцем на круглых щеках. Таня с сожалением вздохнула, Лена же, элегантно вкушая борщ с вишней «по послушанию», даже не заметила рокировки.

Как и обещал дядя Гена, по завершении уничтожения «легкой закуски», он подвел к нашему столу того самого безбородого ординарца. Дядечка поздравил нас, вручил памятные знаки в виде золотых орденов с царским гербом, выпил фужер шампанского и переключился на других «свеже-брачных», которым памятным знаков не досталось. Дядя Гена весело подмигнул нам и увел «фельдмаршала» к другим, не менее важным гостям, в золотом зале. Стало быть, насчет предтечи дядя, мягко выражаясь, преувеличил — никак не тянул на такой высокий пост ординарец. Ох, уж эти конспираторы…

Судя по мельтешению официантов, народ ел и выпивал всё более увлеченно. Шум стал заглушать минорные пассажи виолончели с фортепиано. Таня потянула нас на флорентийскую веранду. Прихватив со стола бутыль шампанского брют, за нами потащился и Паша. Оказывается, на город опустились сумерки, здесь на крыше веял приятный бриз. Наша официантка с таким домашним именем Катюша, мигом освободила занятый молодежью стол, сменила скатерть, принесла еще вина и еще фруктов и десертов. Наши недоумения девушка развеяла словами:

 — Ни о чем не беспокойтесь. Вы у нас на особом счету. Так что радуйтесь и веселитесь…

— …ибо многа мзда ваша на небесех, — продолжил за нее Паша, за что удостоился особо нежно-пронзительного взгляда от Кати.

— А что, — улыбнулся ей вслед Павел, — тоже, между прочим, вариант! Эта щекастенькая, уж точно и накормит вкусно и квартиру уберет, играючи. Не то что «наша Танечка, не плачь», у нее с детства руки только к маникюру приучены. А такая шустрая дева не только по хозяйству, но и в остальных семейных искусствах фору нашим капризницам даст! — Таня привычно треснула брата по затылку и засеменила к угловому столику, откуда ей посылал неприлично горячие взоры брюнет в шелковом костюме.

— Так вот почему вы ходите на подобные мероприятия вместе! — догадался я. — Чтобы подыскать себе пару.

— Ну да, — согласился Паша. — А то, что мы похожи как близнецы, это сигнал всем холостякам: типо, мы не вместе, нас можно кадрить. Так что ты, Лешка, насчет Катюши скажешь?

— Если, конечно, дома проблемы с едой и чистотой полов, — рассудительно произнес я, обнимая теплые мягкие плечи новобрачной, — то, конечно, благословляю. Ну и насчет остальных семейных искусств — туда же, в ту же кастрюлю. Паки и паки, голосую «за».

— Тогда меня после полуночи не ожидайте. А отцу намекни, что мол сынуля евонный нашел свою единственную и неповторимую.

— Интересно, сколько раз дядь Гена слышал эти намёки!

— Гораздо меньше, чем хотелось бы. Ладно, давайте еще шампанским напузыримся, да пора уже и потанцевать. С вас, между прочим, вальс молодоженов.

И здесь моя Леночка была на высоте! Вести ее в танце было так легко, будто мы с ней танцевали сотый раз. Впрочем, чему я удивляюсь — это же всё «по послушанию». Успешно завершив тур вальса, когда мы остались единственной парой, нас удостоили даже бурных аплодисментов.

И тут я увидел наконец, отца. Я понимал, что он в свите, понимал, что вырваться оттуда нет возможности, особенно ему, человеку с повышенным уровнем социальной ответственности… Но только сейчас сообразил, почему он скрывался от нас! Да, мой суровый отец стоял за плечами толпящихся на дансинге — и плакал! Не скрываясь… Я рванулся к нему, чтобы обнять и успокоить, только меня опередил дядя Гена. Он схватил старого друга клещевым захватом руки, как недавно меня, и попросту утащил в кабинет, откуда раздавались тосты «за господ офицеров» под звон хрустальных бокалов. Лена погладила меня по плечу и тихо на ухо прошептала:

— Опять твою маму вспомнил.

— Ну да, ты сейчас так на нее похожа! Ну что, еще один вальс молодоженов! Для закрепления успеха.

— А давай! — вспыхнула Лена. — Слышишь, первые аккорды «Сказки венского леса» Штрауса — мой любимый вальс.

И снова закружились вокруг нас колонны и зеркала, скульптуры и фрески, и такие же как мы, счастливые, любимые, любящие, румяные, сияющие глазами, зубами, бриллиантами — а я видел перед собой только мою Лену, она сама была как бриллиант в сто пятьдесят каратов, и так же сверкала.

 

…Вспомнил вдруг тех, кто покушался на нее, на нас, кто хотел уничтожить эту дивную красоту — их уродливые злобные лица промелькнули передо мной. И в тот миг понял, почему нас пригласили на этот смотр, на сей царский пир элитного офицерства… Такой бриллиант выращивался Самим Провидением из обычного уголька под прессом титанического давления войны, в ядерном огне скорби, сиротства, в чистых потоках слёз и тихом шепоте молитвы — такой бриллиант по цене превыше всех финансовых потоков, которые пузатые нувориши зарабатывают на крови солдат, крови очищения от грехов наших собственных, отцов и дедов. Когда завершится очищение соборной души народа, когда взойдет на трон тот, кто избран и помазан на царство самим Царем всех царей — вот тут и начнется последний призыв сил света, придут дети Божии, которые и завершат восполнение числа святых и ангелов небесных. И тогда уже мы встанем в огромную цепь, опоясывающую по экватору земной шар, возьмемся за руки и возопим миллионом глоток: «Ей гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро!».

 

Третье покушение

Наверное, кто-то думает, что люди с черной душой способны вот так, запросто, побелеть и очиститься — так это точно не я. Ну, может быть, один из тысячи, да и то после ряда трансформаций: осознание, покаяние, наказание, чудесное прощение. Согласно наблюдению, тысячи преступников так и носят в себе аспидно-черную душу, да еще и хвастают, мол я не слабак, меня вам не сломать — «откидываются на волю», требуют своего куска пирога, получают свою долю, требуют большего — и всё! — пуля в лоб, и финита ля комедия. Это в лучшем случае…А в худшем, организация собственной преступной группировки — и продолжение грабежа с убийством, только с большей жестокостью. И вот это — опьяняющее чувство безнаказанности, вседозволенности с последующим похмельем в черной бездне ада. Как говорится, черное к черному, или по-научному, «с преподобным преподобным будеши (это не про них), … со строптивым развратишися (а это самое оно)» (Пс.17:26-27) .

Когда превалирует худший вариант, тебе открывает гостеприимные объятия черная сущность, такой разрушительной силы, от которой уйти мало кто способен. Её «чего изволите?» переводится на язык обычных граждан, как «в огонь какой температуры желаете рухнуть?». Как говорится, сухом остатке — смертельная ненависть ко всему светлому, доброму, мирному. Отсюда месть, отсюда угрозы и — увы — исполнение.

С утра в голове крутились слова из песни Высоцкого:

Идёт охота на волков,
Идёт охота —
На серых хищников
Матёрых и щенков!

Пытался отмахнуться, укрыться молитвой, но узнаваемый хрип барда повторялся снова и снова, пока не позвонил дядя Гена, сообщив о покушении на отца. Итак, открыт сезон охоты, где в качестве мишеней не волки, а люди из Фонда помощи, первый из них — мой батя.

Когда я вошел в палату, он с кем-то разговаривал. Завершил «беседу» словами «Люсия, амо эспэраре» и через паузу: «эспэрэ имой вольвэре». Пока отец с неохотой переключался с невидимого собеседника на меня, вспомнил откуда засели в памяти последние слова. Перед нами выступал испанец из детей, вывезенных во время войны в Советский Союз. Он со цены читал стих Симонова «Жди меня и я вернусь», сначала по-русски с жутким акцентом, потом по-испански, со слезами. С тех пор врезались в память начало стихотворения: «эспэрэ имой вольвэре». Тут до меня и дошло — отец объяснялся маме в любви (амо) и обещал скорую встречу. Эй-эй-эй, а не рано ли тебе на встречу с мамой? На что он ответил неожиданно:

— Да был он здесь. Был…

— Кто?

— Отец Алексий, — ответил со вздохом он. — Исповедал и причастил. Тебя же это волнует?

— Конечно, — кивнул я. — А что он еще сказал?

— Чтобы готовился, ну, к тому… чтобы уже… туда, — показал он на потолок.

— Ты поэтому обещал маме скорую встречу?

— А ты откуда?.. — Он отвел глаза. — Значит, подслушал. Как же понял, о чем я?

— Благодаря Симонову и его стихотворению на испанском. Один старичок из Испании со сцены читал, а я и запомнил.

— Послушай, сын, — неожиданно громко сказал отец, — ты понял? Да?

— Ты о чем?

— Они, кажется, открыли сезон охоты. На нас, тех кто помогает повстанцам. У меня это третье покушение. И что характерно! Стреляют именно туда, куда попали в первых двух случаях. — Он показал левой рукой на лоб, сердце и правую руку. — Будто мишени у меня здесь. Понимаешь, это чтобы я не думал, не любил и не мог стрелять. В первые два покушения меня вытащила Оля. Видимо, по просьбе твоей мамы. Ну а сейчас… Пришло время полного расчета. Видишь, чего батюшка сказал! Так что, давай прощаться. Ты остаешься за меня, а мне — в путь-дорожку к маме. Она меня ждет. Я знаю. Верю.

Отец тяжело вздохнул, поднял на меня помутневшие глаза, просипел:

— Всё, давай, чеши отсюда!

— Ну, можно я хоть обниму тебя?

— Еще чего! Девка я, что ли!

Я бережно, не касаясь ран, приобнял отца.

— Ладно, прости, сынок. — Он отвёл глаза. — Я, конечно, бывал с тобой иногда слишком суров. Зато сейчас за тебя спокоен. Ты вырос хорошим парнем. — Вдруг улыбнулся и весело сказал: — А знаешь, о чем больше всего переживал, пока по госпиталям валялся? ...Что не мог тебя ремнём отходить. Как говорится, «битая задница — умная голова» или вот еще: «Детей воспитывать надо, пока дитё поперёк лавки лежит, а позже — бесполезно, поздно». Одно меня оправдывает, я тебя малого во сне так ремнем отхлестал!.. Ну, ты же понимаешь, у больных свой мир — сны, видения, тревоги, подозрения. Да и сам болел, тебе это известно…

— А знаешь, пап, я ведь помню, как ты меня ремнём воспитывал, — улыбнулся я, вспоминая детство. — Только лупил ты меня не по заднему месту, а по ногам, рукам и затылку. Ты же сам понимаешь, у нас с тобой и во время болезни связь не исчезала. Так что эффект был!

— Ну, ты меня совсем успокоил! — Отец улыбнулся и вытер лицо рукой в бинтах. — Слышь, сынок, ты это… Отпусти меня. А? Мама твоя меня зовёт. — Он поднял правую руку и показал направо.

— Передавай маме мой поклон! Скажи ей, что жду не дождусь увидеться лично и сказать ей, как благодарен. Она меня никогда не оставляла. Всегда рядом. Вот и сейчас на щеке её поцелуй. — Коснулся щеки. Вздохнул глубоко и произнес: — И ты меня, отец, прости! Если честно, я на самом деле был у тебя непутевым губошлепом. Прости!

Отец улыбнулся, закрыл глаза. Аппарат на тумбочке, подсоединённый проводами к телу больного, взвизгнул и ровно запищал. На экране выстроилась ровная горизонтальная линия. Прости, Господи, и упокой новопреставленного Андрея, идеже присещает свет лица Твоего.

Влетела медсестра, вытурила меня из палаты. Спускался по лестнице, не чуя под собою ног. Меня окутало опьяняющее чувство, что вот сейчас я стал свидетелем вроде бы обычного чуда — но вместе с тем и необычного — душа отца, подхваченная огненными крылатыми ангелами, вознеслась на небеса. Я не видел этого чувственными очами, но всем существом радовался происходящему.

На выходе из больницы из машины, стоявшей в десяти метрах у входа, раздались два хлопка. За спиной треснула облицовочная плитка. Автомобиль с заляпанными грязью номерами с визгом развернулся и мгновенно скрылся за бетонным забором. Я оглядел себя от груди до ног, пощупал голову — ничего! Как говорил полковник Громов, пуля обогнула меня по дуге и врезалась в стену за спиной.

Откуда-то сбоку, из автомобиля, ко мне подлетели дядя Гена с Леной, прощупали меня и выдохнули — жив-здоров. Я даже расстроился, если честно, — хотел вместе с отцом обнять мою красавицу маму. В области сердца родился звук мелодичного голоса мамы: «Не спеши, сынок, рано тебе еще. У тебя много дел на земле!» Ну ладно, значит, в следующий раз.

 

Путь в бессмертие

С самого раннего детства смерть стала моей обыденностью. Если бы не любовь мамы, не любовь отца к сыну, ставшему продолжением его возлюбленной — не выжить бы мне от тропической лихорадки, захватившей меня в плен под горячим солнцем в полнеба. Первый вывод на эту сакральную тему напрашивался сам — любовь побеждает смерть. Мои погружения в святоотеческие глубины, направленные бесценной книжечкой моей бабДуси, привели меня к первоисточнику любви, Богу Любви — Иисусу Христу. Это Он из огненных недр Своего сердца посылает на нас лучи любви, подобно солнцу, которое светит детям и взрослым, злым и добрым.

Со смертью я познакомился с детства, и она с тех пор не оставляла меня своим мрачным попечением. Я умирал каждую ночь («прими дух мой») и воскресал каждое утро («Слава Тебе, Боже!»), меня расстреливали во сне и наяву, взрывали и разрывали в клочья — но ангел собирал меня, соединял разорванные запчасти воедино, и я восставал из мертвых и продолжал — что?.. Да, да — искать любовь, как единственное средство бессмертия.

Вместе со мной путём поиска смысла жизни (и смерти) брели, толкаясь, ругаясь, любуясь собой и ненавидя себя — многие, многие человеки, люди, народы. Моё неокрепшее сознание растаскивали по темным углам и лабиринтам те, кто считал себя обретшим истину. Мне впаривали идею реинкарнации, утверждая, что ей тысячи лет, хоть на самом деле она выдумана в прошлом веке наркоманом в состоянии ломки под воздействием такой темной сущности, увидев которую наяву, он пал и рухнул. Убеждали меня, что нашей цивилизации миллионы лет, что давным-давно в морскую водичку ударила молния, отчего вдруг молекулы в испуге соединились в живую клетку, которая росла-росла, доросла до рыбины, выползшей на сушу, потом ставшей обезьяной, которая уже превратилась в человека, севшего за каменный стол в пещере, выдумав себе такого ручного Бога, написав про это книгу… Когда обнаружилось, что никаких останков доисторических животных нет, а ими по идее должны быть засыпаны все ямы и щели земли, нашли череп свиньи, поместили под стекло Британского музея и сказали — вот вам тот самый недочеловек. Верьте науке, леди и джентльмены! Может кто и поверил, но не я… Постоянно гудела в голове мысль, которую убивать не советуют: ох, и врут так называемые ученые! И шел я дальше.

В годы моей ненасытной юности появились фильмы и книги, которые предлагали свои версии поиска бессмертия. Как ни странно, фантастам верилось больше всего, потому что «научная», прописанная солидными дядечками, устроившими полеты в космос, как, впрочем, и сказочникам, потому что опирались на фольклор, все-таки народные эпосы и сказания, а народ не может врать, хотя бы потому что он сам живет и продолжает свое существование вопреки всему. Так что предлагали нам фантасты? А вот что — нас забросили на землю инопланетяне, наши так сказать старшие братья по разуму. И вот уже сто лет с лишним смотрят сказочники в телескопы, слушают радио — только нет никаких приветов из космоса, нечего записать и предъявить обществу (кроме сквернословия самих ученых).

И вот однажды в тайне от отца-коммуниста покупаю себе с рук у ЦУМа компактную Библию на рисовой бумаге, сажусь в полупустой троллейбус, открываю — и уже к концу путешествия мои недоумения растворяются в простых и ясных словах, явно Божественного происхождения. Выхожу, что характерно, в Коломенском, шагаю с Библией в руках — падаю прямо в объятия священника. Чуть не сбил с ног пожилого человека.

— Так значит, всё это, — обвел я окрестности руками, — Бог сотворил?

— Да, а ты сомневался?

— До этого дня да!

— Ну, видишь, разобрался все-таки, это сам Бог тебя вразумил.

— Так что же, ученые всё врут?

— Ну не все, есть такие, что своими раскопками подтверждают каждое слово Библии. Например, на дне Красного моря нашли кости сотен конников фараона, преследовавших Моисея. Он-то со своим народом прошел по дну, когда море расступилось, а конников море затопило.

— Я до этого момента еще не дочитал. Слушайте, батюшка, в что правда, что жизнь есть только на земле?

— Точно. В космосе тоже есть некие существа, но это не люди, а нечистые духи. Они людей отвлекают от самого главного, от покаяния. — Батюшка показал на Библию в моих руках. — В книге Апостол блаженный Павел сказал, что нечистые духи способны принимать вид ангела света. Так вот, если кто не верует в Бога, тому нечистые духи являются то инопланетянами в тарелках, то идолами и колдунами. Когда Пресвятая Богородица ступила на берег Афона, сотни идолов взорвались, нечистые духи покинули их. Представляешь, какой фейерверк был! Ну а, если кто не верит в спасительную силу Креста, тому — извольте получить магические артефакты: золотые орлы, серебряные волки, скорпионы, тараканы там разные — сжимая их в ручонках потных, обращаются к нечистому, в нем сидящему, он таких бед натворит, только держись. Но стоит взять Крест и обратиться к Богу — тут и сила их исчезает. И будет как в случае с Пресвятой на Афоне — фейерверк с воплями звериными. Мы иногда по просьбе прихожан отчитку производим. Так вот, когда Именем Иисуса Христа изгоняешь лукашек из болящих, тут и лай собачий, и вой звериный и шаровые молнии, и вонь серная как в аду. От одного Имени Христова бесноватые на пол падают и пеной изо рта исходят. Жуть…

— …А правда, человечеству сейчас всего-то восемь тысяч лет, а не миллионы? — продолжил я гнуть свою линию.

— Да! И тут все понятно. Эти «миллионщики» как считают? Если за восемь тысяч лет ни одна рыбка не стала обезьяной, а обезьянка человеком — значит за миллионы лет уж точно должно что-нибудь эдакое произойти. Чушь, конечно, но многие в это верят, а самое главное, всевдоученым деньги за это вранье платят — гранты, премии, профессорские зарплаты. Да ты, Алеша, читай Библию, насыщайся светом истины. То ли еще будет!

— А бессмертие есть? — спросил я, подавшись к старцу.

— Видишь, всё это? — Он обвел рукой пространство церкви. — Такой же храм как этот, есть на небесах. Этот является только лишь земной проекцией храма в небесном Иерусалиме. Этот могут разрушить, а небесный-то будет стоять всегда, потому что вечность недоступна рукам разрушителей. Потому и вечность, что навсегда. Вот, Алешенька, и нам с тобой туда дорога. — На этот раз старец поднял к небесам обе руки, став похожим на большую птицу.

Увы, когда я пришел к этому священнику в следующий раз, мне сказали, что «батюшка преставился», наверное, взлетел в свою небесную вечность, на крыльях веры. Но чтение Библии стало эдаким метафизическим мостиком между Коломенским старцем и бабДусей с ее замечательной книжкой. Самое главное произошло уже в том троллейбусе — я понял, где нужно искать истину, где живет оно — бессмертие. Там, у фантастов, я наткнулся на весьма интересный тип супер-людей, их называли «избранными». Вот уж не думал, что мои духовные наставники — если не прямо в лоб, то косвенно, оберегая от тщеславия — назовут меня избранным от восьми родов — вот таким, туповатым, непутевым губошлепом, но таки, простите, да, избранным (на заклание?..).

 

Две строчки из любимого покаянного псалма Давида заставляли замирать сердце. В сотый раз, читая эти слова, я останавливался на миг, поражаясь мистической их красоте: «Се бо истину возлюбил еси, безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси» и еще: «Воздаждь ми радость спасенияТвоего, и Духом Владычним утверди мя». Во-первых, мне грешнику сообщает Бог тайные премудрости, а во-вторых, даёт мне радость спасения! И то и другое — поистине царский Божественный дар! И еще — свидетельство тому, что я на верном пути.

Подобно алчущему в раскаленной пустыне, приникал я к чистой прохладной воде тайной премудрости. Как отчаявшийся самоубийца с петлей на шее, внезапно получал избавление от обрушения в адову пропасть, став под струю радости спасения. Миг тому назад погибал — и вот я снова живу, и непросто существую как биологический организм, а проживаю осмысленную, освященную светом истины, полную надежд — жизнь!

В такие минуты сам Бог Любви касался моего сердца, и тогда вечная жизнь на малое время — увы, лишь на мгновение — открывала мне золотые врата Царствия Небесного, и душа моя прозрачным ветерком проносилась по прекрасным садам блаженного рая, где всюду аромат цветов и деревьев, увешанных плодами, и пение птиц с ангелами, красивые люди и дворцы с храмами из драгоценных камней, и огромный лев ласкает ягненка — и всё это абсолютно реально как я сам, как та моя крошечная любовь, растущая с каждым днем, который провел в сладкой покаянной молитве.

Оттуда, от райской совершенной красоты мне открывалось множество людей, сходящих по пути безумия во мрак — они глядели на меня жадными очами, предлагая за миг вечности все свои богатства. Сами они не могли ничего, только брели на заклание, умоляя меня помянуть их «о здравии» или «за упокой», чтобы им, хотя бы после адского томления, после всеобщего воскресения — вернуть себе право называться детьми Божиими, вернуть себе право быть с Богом Любви, от Которого бежали всю жизнь, чтобы наконец вернуться Домой.

Случалось, нападали малодушные помыслы — да кто ты такой, в конце концов, чтобы обращаться к Вседержителю! Себя вымоли сначала, ведь сам в грехах как в шелках, сам по ноздри в трясине низменных страстей! Но вдруг в минуты сомнений блеснет золотыми буквами по небу моей души великие слова великого святого: «Все грехи всего человечества — крошечная песчинка в океане любви Божией! … Господь даёт скорбь о ком-нибудь и желание молиться о нем, то это значит, что Господь хочет помиловать того человека.»

…И я понуждал себя встать на молитву, иной раз на полном изнурении, взбодрившись умыванием святой водой, — и вот молитва сама всплывает из таинственной глубины сердца и затапливает светом мою вселенную, в которой проживают сотни, тысячи людей, которым и дела нет до спасения своей души. …А Господу Богу есть! А мне есть!.. Коль уж внушил Он желание молиться о них. А это, в свою очередь, дарит надежду на то, что рано или поздно, мы с ними вместе пройдемся по шелковистой травке средь прекрасных цветов и деревьев под пение ангелов и птиц, мимо сверкающих дворцов и храмов, и святые насельники рая протянут нам руки, приветствуя нас, — в Царстве вечной совершенной красоты Бога Любви, восседающего на престоле под великолепным Крестом, на котором принял нечеловеческие мучения ради нашего спасения.

 

Оглавление

Умереть чудесным майским днем.. 1

Александр Петров. 1

Солнечное детство. 1

Племянник. 4

Весенняя эпидемия. 5

Штафирка. 9

Сквозь грубую материю.. 12

Счастливый день. 13

А был просто стикер. 16

Мечты об Украине, той самой. 19

Желание узнать будущее. 21

Новый уровень. 24

Лилия — цветок ядовитый. 28

На юг, в тропики. 30

Печаль по Леночке. 34

Третья попытка. 36

Чтобы не сбежал. 40

Майские приготовления. 43

Alles Walzer! Или давайте танцевать. 46

Третье покушение. 49

Путь в бессмертие. 51

 

 

 

 

Другие произведения автора:

Меморандум

Радуга в ночи

Исихаст ч.1