Тихий дом

роман, сокращенный вариант

 Канадское издательство "Altaspera Publishing & Literary Agency Inc." издало книгу "Тихий дом". Желающим заказать - сюда:  

  http://www.lulu.com/shop/aleksandr-petrov/tikhiy-dom/paperback/product-22907205.html

  Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное
  зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно;
  а если умрет, то принесет много плода
                                        Евангелие от Иоанна, гл XII, ст 24

 

              Даждь кровь и приими дух

                                          прп. ПетрДамаскин

 

Я вернулся в мой город

Падал я мягко и безболезненно, будто со стороны наблюдая себя в замедленном кино или кошмарном сне, конечность которых тебе известна. Еще немного и потухнет экран, зрители встанут, хлопая откидными сиденьями, да и потянутся к выходу, на улицу. Только на этот раз происходило всё в реальности, а финал опустил занавес лишь после полного разрушения. У меня отобрали бизнес, один за другим ушли друзья, любимые женщины, однажды утром верный пёс не прибежал на мой зов, виляя хвостом. В поликлинике врач во время профилактического осмотра нахмурился и выписал направление в онкологический центр, куда я так и не явился. В последний раз обошел любимые уголки самого красивого места на земле и сел в поезд, следующий в прошлое.

Город счастливого детства звал меня издалека тихим бабушкиным голосом, перекрывая шелестящий дорожный шум и ритмичный перестук колес. Мой город встретил своего беглеца на удивление приветливо. Из плотной пелены облаков вырвалось солнце, затопив лучистым золотом улицы, площади, бульвары. На всем протяжении пути от вокзала до самого дома встречались только добрые люди с улыбками на лицах, и даже облезлый трамвай вёз меня по-родственному бережно, приятно поскрипывая изношенными рессорами. Поначалу беспристрастным взором скользил по домам, витринам, деревьям, всё более с каждой остановкой втягиваясь в теплый омут приятных воспоминаний. Кажется, мы приняли друг друга: город меня, а я – город. Уютный зеленый двор заключил меня в объятья как старый друг с репутацией малотрезвого неудачника с потными подмышками и глубокими морщинами на изможденном лице. Во всяком случае, трещин по фасаду и на асфальте дорожек заметно прибавилось, а фонтан по центру со времен моего детства так и не брызнул ни одной струёй, доверху забитый спрессованной листвой.

А вот и дверь подъезда с тугой пружиной, которую мальчиком открывал наваливаясь плечом. Ей не меньше ста лет, дубовую поверхность покрывали десятки слоёв краски. Сколько раз выбегал отсюда, полный идей и жгучих желаний, возвращаясь обратно еле волоча ноги, жалея ушедший день, крошечную частицу жизни.

Что-то держало меня у этой границы, линии разъединения площади двора и интерьера дома. Я приземлился на лавочку и прислушался к себе и окружению. Здесь однажды кончилась ясная юность и началось… нечто мутное и хаотичное, что и жизнью-то назвать можно с большой натяжкой. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез».

Каждый уголок, каждый камешек этого двора, трещинка асфальта – всё лучилось болью и радостью моей души. По этим дорожкам я делал первые шаги, под тем тополем мне разбили нос во время футбола, а на лавочке, укрытой сенью густого кустарника, я обсуждал с друзьями прочтенные книги, просмотренные фильмы, школьные дела. А сколько тягучего времени пережил я тут от бесконечных волнений в груди от мимолетного взора прозрачных, чуть насмешливых глаз девочки в огромных капроновых бантах. Поразительно, как же все мои детские чувства сохранил и отполировал могучий ветхий организм, называемый так обыденно – «двор детства»! 

Те минуты (часы, дни, годы?), которые высидел я на старенькой лавочке, мимо не прошла ни одна живая душа. Всегда многолюдный двор будто вымер. Впрочем, именно это меня больше всего устраивало. Может быть, именно ради погружения в тишину я сюда и приехал? Или даже сбежал – от шумной суеты, от театральных страстей – в нынешнее мягкое биение сердца в груди и тихое веяние теплого ветра по сонной пустыне двора. Впрочем, вот уж под аркой гулко затрещали шаги, от полукруглой тени отделился женский силуэт. Я не видел ее несколько лет, мне показалось, она сильно постарела. От арочной пещеры до фонтана она отмерила тридцать пять шагов, а мне показалось, примерно столько же лет сбросила. Ко мне приблизилась молодая стройная женщина, на свежем лице сияла солнечная улыбка и говорила она звонким голоском:

– А я смотрю: сидит себе старенький дедуля, весь такой сгорбленный… И вдруг с каждым шагом стал молодеть, лицо разгладилось, на щеках заиграл румянец, глаза засияли – и вы только посмотрите – перед нами молодой человек средних лет.

Пока Эля произносила эти слова, с видимым удовольствием смакуя мелодию воскресшего голоса, я вспомнил навязчивое видение. Эля открывает дверь в комнату сестры, я вижу нечто страшное и сбегаю, Эля на похоронах сестры вцепляется в рукав моего пиджака и шепчет: «Я его найду и отомщу!», на что я сказал: «Не надо, хватит крови!»

– Знаешь, Андрей… – она запнулась, опустив глаза, – а я ведь всё сделала. Вышла замуж за бандита, он Жана разыскал и …убрал. А потом и мужа моего убили. А я все еще живу.

– А в нашем дворе ты как оказалась?

– Квартиру мужа сдаю. На это и живу, если можно так сказать. А ты как? Заработал свой миллион? – вспыхнула она, засияв молодым лицом.

Настал долгожданный миг триумфа. Дай же мне, девушка-красавица из детства, дай же мне, прекраснейшая девочка на земле, еще и еще поплавать в роскошном бассейне, полном сверкающего солнца девичьей мечты. Еще хотя бы минутку насладиться этим счастливым юным лицом. Пусть эти уста, подобные лепесткам чайной розы, подольше источают восхищения, обнадеживая нас обоих в том, что мечты всё-таки сбываются и впереди столько всего красивого, радостного, вкусного и шикарного… Однако, совесть моя опустила шлагбаум с круглым запрещающим знаком «Стоп!», мне пришлось подчиниться строгому диктату правды. Я стёр с лица лживую самодовольную улыбку и сказал как можно тише, со стыдливым запоздалым раскаянием:

– И заработал, и потерял!.. – Хрип мой, облачил нас, двор, деревья и небо в готический нуар. – …А вернулся домой и вовсе нищим.

– Да, какая жалость!

В тот миг пришлось наблюдать мгновенное старение. Раньше видел такое лишь в кино, а тут на моих глазах за несколько секунд молодая цветущая женщина превратилась в старушку. На лице выступили тоска, безнадега, сотни разочарований и тяжелых утренних похмелий. Раньше в народе о человеке с такой симптоматикой говорили: «вконец истаскался».

– Ты надолго приехал? – Она уже бочком, мелким шагом удалялась от неудачника, потеряв ко мне интерес. В который уж раз…

– Скорей всего, навсегда.

– Тогда увидимся…

– Возможно.

Вернулась тишина, вернулось биение сердца, ритмичный прибой крови в улитке среднего уха и подзабытый покой. …Но ненадолго – из черного арочного зева сыпанула стайка учащейся молодежи, закружилась по двору, подняв пыль, разноголосицу, мельтешение. Я встал и направился к старой двери с тугой пружиной. И на этот раз мне довелось приложить усилие, чтобы протиснуться внутрь и придержать норовящее ударить по спине дубовое полотно. Я жадно втянул воздух, пытаясь уловить тонкую керосиновую отдушину, доводившую когда-то давно до ностальгической боли в груди. До того, как в дом провели газ, жильцы на лестнице разжигали примусы и керогазы, от чего стены и потолок приобрели устойчивый серо-черный цвет. Давно уж выбросили керосиновые горелки, а кисловато-горький запах, насмерть въевшийся в пористую штукатурку стен, настырно примешивался к другим привычным: жареного лука, томатной пасты, сапожной ваксы, нафталина, кофе и ванили. На какой-то миг показалось: вот он, дух керосиновой гари – но увы, самообман растаял, а я распознал среди веера семи ветров обыкновенный табачный дым.

Затаив дыхание, на цыпочках, бесшумно открыл и вошел в коридор своей квартиры. Я не был готов встретиться с жильцами, снимавшими комнаты, поэтому поспешил скрыться за дверью единственного нежилого помещения, которое служило временным складом мебели и вещей, доставшихся мне в наследство от родителей, покинувших сей мир. Странно, ни пыли, ни паутины, ни тлена – чисто, аккуратно и даже уютно. Я присел на стул, протянул руку к книжному шкафу и наудачу вытащил, раскрыл и прочел:

 «После полуночи, вернувшись домой с ночной прогулки, Клингзор стоял на узком каменном балконе своей мастерской. Под ним головокружительно спускались террасы старого сада, беспросветного столпотворения густых крон, пальм, кедров, каштанов, церцисов, буков, эвкалиптов, опутанных вьющимися растениями, лианами, глициниями. Над чернотой деревьев белесыми бликами мерцали большие жестяные листья магнолий с полузакрытыми огромными, с человеческую голову, белоснежными, бледными, как луна и слоновая кость, цветками, от которых легко и мощно поднимался густой лимонный дух. Откуда-то издалека усталыми всплесками долетала музыка… Свет звезд тек по лесной долине, высоко и одиноко белела над бескрайним лесом часовня, зачарованная и древняя. Озеро, горы и небо неразличимо сливались вдали.

Наверно, если бы действительно поспать несколько ночей по-настоящему, часов по шести, по восьми, можно было бы отдохнуть, глаза стали бы снова послушны и терпеливы, а сердце спокойнее и прекратилась бы боль в висках. Но тогда прошло бы это лето, прошел бы этот сумасшедший сверкающий летний сон… Он прижался лбом и болящими глазами к прохладным перилам, от этого на миг стало легче. Через год, может быть, а то и раньше эти глаза ослепнут, и огонь в его сердце потухнет.

Никто не может все время днем и ночью гореть всеми своими огнями, …каждый день помногу часов в жгучем труде... Дело идет к концу, растрачено уже много сил, сожжено много света глаз, истекла кровью изрядная доля жизни.

Внезапно он рассмеялся и выпрямился. Его осенило: не раз уже он так чувствовал, так думал, так боялся. …Не раз уже он так жил, не раз осушал чашу, не раз полыхал ярким пламенем. …С каждым разом конец горения становился все хуже, все печальнее, все разрушительнее. Но и это всегда превозмогалось, и… наступало воскресение, начинался новый пожар, новый взрыв подземного огня, начинались новые жгучие труды, новая блестящая опьяненность жизнью. …И хорошо. Уладится, как не раз улаживалось».

Я закрыл книгу и глянул на обложку: «Герман Гессе. Последнеелето Клингзора». Помнится, с этого отрывка из повести началось мое увлечение феноменом Гессе. Именно так, случайно, выдернул книгу из стройного ряда на полке букинистического магазина на Кузнецком, прочел эти две странички, почувствовал тягучую сладкую боль только что пережитого чьего-то счастья, легкую вибрацию в руках, да и купил. Позже перечитал другие произведения Гессе, каждый раз очаровывался плавным омутом словесного потока, но такой пронзительности уже не встречал. Быть может потому, что узнал в умирающем художнике Клингзоре самого себя, узнал пророчество своего будущего? Конечно, масса информации, излившейся на мою не очень-то крепкую голову, затерла первое впечатление от этих строк, усталых, горящих неземной красотой. Однако же наступил этот час, когда книга снова упала мне в руки: перечитай и встряхнись!

Почему Бог так решительно разрушил мою налаженную, сытную жизнь, с привычным ритмом, с приятным окружением, в красивой экологически чистой местности? Почему тщательно выстроенная конструкция сложилась и рухнула подобно костяшкам домино? Ну, если честно, то да – перестал читать, храм посещал раз в полгода по великим праздникам, жирком заплыл, появилась порочная привычка сбегать от уколов совести в развлечения, стал шумным и суетливым, как те школьники, согнавшие меня со двора. А как потерял всё, так и потянуло в тишину, в покой, чтобы оглянуться, разобраться.

Помниться в детстве мы неосознанно стремились укрыться от угроз большого пространства в маленький мирок собственного детского уголка. Строили в лесу шалаш, ставили палатку, зарывались в землянку; даже в нашей просторной квартире я только в своей комнате с закрытой дверью чувствовал себя защищенным. Но и в детской комнате у меня был уголок между дальней стеной, шкафом и кроватью, укрытый сверху старой занавеской, наподобие полога. Там я складывал игрушки, книги, фонарик, разные очень нужные мелочи.

Мой плавающий взгляд остановился на портрете бабушки. Мы сфотографировались в солнечный майский день, шли как-то по бульвару, наслаждались теплом, улыбками влюбленных, урчанием голубей и вдруг остановились у витрины фотоателье. С фотопортретов смотрели на прохожих неправдоподобно красивые лица. Бабушка сказала:

– Какие хорошие люди! Знаешь, Андрейка, а давай и мы с тобой сделаем на память карточку. Ты и я, вместе. А то ведь помру, и ты забудешь меня. Но если повесить на стене твоей детской комнаты нашу карточку, ты будешь смотреть на нас и меня вспоминать. Может быть, заодно вспомнишь, чему я тебя учила.

– Бабушка, ты никогда не умрешь! – чуть не плача, заголосил я. – Я тебя никогда не забуду. Ты для меня самый главный человек! Самый-пресамый!..

– Ой, хороший ты мой, добрый мальчик, – вздохнула старушка, – спасибо тебе. Только жизнь так устроена, что каждый человек обязательно умирает и переходит в вечность. Там люди продолжают жить. А я за тобой оттуда буду следить, так что не балуй. А потом придет время, и ты ко мне придешь, и снова мы будем вместе.

– Правда? – обрадовался я.

– Правда. А теперь пойдем и сделаем карточку на память.

Вот он, передо мной, этот портрет. Фотограф постарался на славу: я выгляжу взрослым мальчиком с вполне осмысленным взглядом, а бабушка – такой молодой, она внимательно смотрит с карточки на меня нынешнего, как бы спрашивая: ты еще не забыл, о чем я тебя просила?

Нет, не забыл, проворчал я и задумался. Она упорно повторяла: «Не теряй шкатулку, там есть секрет, помни это. Придет время, всё поймешь. Только не расставайся со шкатулкой никогда». А, кстати, где она, цела ли?..

Порыскал по книжным полкам, выдвигал ящики, открывал дверцы – да вот же она! Когда-то эта черная шкатулка с перламутровой инкрустацией казалась мне чем-то вроде сундука сокровищ с пиратской шхуны. Я подергал замочек, он оказался закрытым. Что же это я, конечно, где-то среди мелочей лежат два ключа, один основной, другой запасной, на случай утери первого. В стакане с карандашами нашел ключик, открыл замок и приподнял крышку ящичка. Из глубины на меня глянули горящие неспокойным огнем глаза – мои собственные, как выяснилось, отраженные зеркальцем. Под пачкой старых фотографий обнаружились позолоченные запонки, подаренные мне на шестнадцатилетие, старинная лупа, две порванные цепочки, перстень-печатка с вензелем, первые часы, бабушкины янтарные бусы. Печатку мне подарила невеста, раньше такие были в моде, а бусы с мухами и хвоей внутри янтаря бабушка надела лишь раз. Словом, безвкусица, старье и никчемное барахло.

Так, а это что? Медальон в виде сердечка, белого металла, с камнем цвета болотной трясины. Нет, ну конечно, сентиментальная штучка, память о былом – это как-то можно понять, но почему из серебра и с таким уродливым камешком болотного цвета? Нет, нет, бабушка с прабабушкой, вы меня вряд ли убедите, что это барахло имеет какую-нибудь ценность. Чепуха!

Я захлопнул «сундучок сокровищ», по привычке запер ключом на замок и вернул старьё на места: шкатулку на книжную полку за первый ряд книг, ключик – в стакан с карандашами… В этот момент, как будто кто-то специально ожидал завершения моей барахольной эпопеи, в дверь комнаты постучали. Видимо, я так увлекся экскурсией в прошлое, что даже не расслышал, как жильцы вернулись с работы домой. Распахнув дверь, обнаружил на пороге кельи троих: мужчина средних лет с лукавым прищуром, помятый старик с перегаром изо рта и молодая красивая женщина в блестящем платье.

– С возвращением, уважаемый хозяин, – сказал мужчина, что помоложе, безуспешно пытаясь смахнуть с лица хитрющую мину. – А мы решили пригласить вас на дружеский ужин для выяснения ваших планов, а заодно и нашей дальнейшей судьбы.

– О, благодарю покорно, только я устал с дороги и не готов к застолью. Да и фрак мой остался у судебных исполнителей…

– А это ничего, гражданин начальник, – прохрипел старик, – мы тоже не с Гарварду сбежали.

– Вы такой нам больше нравитесь, – заурчала красавица. – Да мы так, по-домашнему, по-простому. Пойдемте, пойдемте, не откажете же вы даме, наконец!

– Простите, конечно, – принялся я заискивать и извиняться, – это так неожиданно. Я до последней минуты был уверен, что в доме один. А тут вы – целой делегацией.

Торжественным парадом прошли мы в столовую, где обнаружился празднично накрытый стол с хрусталем и кружевной пластмассовой скатертью. Когда только успели! Из ресторана принесли, что ли. Обозрев кулинарную перспективу с цыплятами, салатами и ветчиной, краем глаза выхватив череду напитков на подоконнике, моя гортань издала непроизвольный восторг, а желудок – неприлично голодное урчание.

Вообще-то мне пока не удалось обнаружить внутри себя каких-то долгосрочных планов по поводу проживания в родном городе, если честно, то и краткосрочных-то не имелось. Я понимал, что соседи желают узнать, буду ли я их выставлять за дверь и когда. Понимал и причину столь богатого застолья – им не хотелось покидать нагретых мест в большой квартире в центре города, а уговорить человека, расслабленного вкусной едой, проще. Только что мне-то им говорить, если я и сам ничего не видел в своем будущем, кроме таинственных знаков судьбы и смутных намеков на скорое воссоединение с прародителями. Поэтому я так малодушно оттягивал решение жилищного вопроса, знакомясь с соседями.

Проще всего удалось рассекретить красавицу Марину – гетера, девушка по вызову, служащая эскорта. Она решительно заявила, что «на дому не работает», поэтому неприятностей от нее ждать не приходится. Дома она всем мать родная, и борщ сварит, и портки постирает, и забинтует в случае нечаянного огнестрела.

Чуть больше времени потратил на Никиту – бывший бандит, которому авторитетное начальство поручило «тему» максимальной легализации доходов, полученных не вполне законными средствами. «Под него» открыли фирму, имеющую широкий спектр услуг от производства, включая ремонт, торговлю, до адвокатских и даже ритуальных – всё законно, прилично, комар носу не подточит. Никита восстановился в университете, который бросил, когда их группировка стала зарабатывать крупные деньги. От собратьев по оружию отличался трезвомыслием, осторожностью, носил кевларовый бронежилет, одевался в строгие костюмы и владел неплохим словарным запасом. Жалел сирот, инвалидов, стариков, часто раздавал милостыню, помогал семьям бойцов, убитых на разборках. В настоящее время перед ним стоит задача стереть из лексикона, жестикуляции, привычек криминальные рудименты и превратиться в добропоря­дочного бюргера.

Самой таинственной легендой обладал Владимир Назарович, он же Вовчик, он же Назарыч, он же Дед. За его спиной колесом, подобно крыльям, беспокойно трепетали две «ходки»: одна – за взлом палатки с целью неурочного приобретения спиртного «ввиду горения труб и предобморочного состояния», другая – за нанесение лёгких телесных повреждений бывшей супруге вследствие обличения данной гражданки в подлой измене со слесарем-сантехником из коррумпированного ЖЭКа. Оба срока завершились «условно досрочным», потому как осу́жденный производственную норму перевыполнял, вдохновенно писал за всех юридически грамотные прошения, а в тюремном храме служил алтарником и даже произносил с амвона проповеди с цитированием по памяти из святых отцов.

Назарыч имел миролюбивый нрав, был начитан, аккуратен, чистоплотен и всю жизнь стремился быть достойным гражданином своей Родины, только с одним условием: своевременного опохмеления ради восстановления здоровья и мира во всем мире. С этим у него было строго – хоть ядерный взрыв под окном случись – а законные пятьдесят с утрева человеку плесни! Жил он на пенсию, подрабатывая где возможно, да еще на милостыню, которую ему не подавал только жадный и бессердечный – такое у него было выражение лица: взглянешь, проникнешься, и вот уж рука сама тянется в карман за кошельком: на, старче, возьми… чем могу… для тебя ничего не жалко. Потому что ты крайне честный человек.

Справа на стене я увидел бледную копию нашего с бабушкой портрета. Спросил, чьих рук дело?

– Это я сделал, – смущенно признался Назарыч. – Думал, тебе понравится. Уж больно вы тут красивые! А я ведь помню твою бабушку. Я жил в соседнем подъезде, пока не посадили. Очень она уважительная женщина была, Царство ей небесное.

– Так это ты, старик, в комнате моей убирался! – озарило меня. – А я-то думал, откуда в нежилом помещении такая чистота и порядок.

– Верно, я, – кивнул старик. – Всё думал, вернется хозяин, заглянет в свою комнатку и обрадуется. Может и не выгонит на улицу, сжалится над униженным и оскорбленным. – И для большей убедительности хрипло всхлипнул, смахивая растопыренной пятерней несуществующую слезу.

– Да что же вы меня за жестокого и бессердечного держите! – возмутился я. – На улицу живых людей выгонять – это же нонсенс!

– Спасибо, гражданин начальник, – хрипло сказал старик и улыбнулся. – Я твоей доброты никогда не забуду.

Ужин завершился на вполне дружеской ноте. Я по очереди обнял каждого и сказал:

– Господа, товарищи, братья и сестры! Мне очень и очень повезло!.. Право же не ожидал встретить в недрах моей жилплощади столь добрых и прекрасных соседей!.. В среду́ которых я – разумеется с вашего разрешения – с превеликим удовольствием!.. Вольюсь в качестве друга и соседа за номером четыре… Так что, если вы не против, возьмите меня к себе, с собой, за себя и всё такое…

Речь оратора, путаная и витиеватая, неоднократно прерывалась долгими и продолжительными аплодисментами. А потом мы вышли во двор и сделали несколько прогулочных кругов по кольцевой дорожке внутри периметра. А ночь, теплая и душистая ночь со звездами, ароматными шорохами и добрым сочувствием – приняла нас в нежные объятия. Никита всё было порывался «загрузить» меня какими-то срочными делами, я же как мог увёртывался, воздавая хвалу беспопечительности, как высочайшему духовному завоеванию человечества.

– А давайте, выбросим календари, часы, забудем про дела, нужду, болезни и непрестанную скорбь всего человечества и просто пойдем встречать пламенеющий восход, взявшись за руки. Так, что там дальше по сценарию? Ага! Выйдем на набережную и станем тихонько напевать задушевные песни о любви и дружбе.

– На какую еще набережную? Ночь на дворе. А до реки пёхать да пёхать, до утра не дойдем.

– Я же так, символически, для примера, чтоб покрасивше было. Наш двор и без того уютен и прекрасен, как рай.

– А, ну ежели, конечно, символи-и-ически… – Старик покрутил корявой пятерней в воздухе. – Тогда давайте хором, три-четыре: «Май течет рекой нарядной по широкой мостовой…» Только тихо! Не кричать…

– «…Льется песней необъятной, – зашептали мы хором, – над красавицей Москвой…»

 

Загрузка

– Прости, Никита, – сказал я за утренним кофе, – ты вчера пытался что-то сказать, а я улизнул от разговора, как уж от юнната…

– Как ты сказал? Уж от юнната? – он извлек из внутреннего кармана блокнот и быстро записал фразу. Он уже оделся в строгий костюм для выхода в люди.

– Зачем тебе?

– Так образное выражение! Я его в разговор вставлю…

– …И братва забазарит: а терпила-то в культуре рубит! Да?

– Примерно… – вежливо улыбнулся Никита. – Ты пойми, мне культурку еще слегка подтянуть надо бы. А то всё феня иногда из меня… как-то по привычке

– Тогда лучше запиши так: подобно очковой кобре – от герпетолога в серпентарии. Каково?

– Еще лучше! Как там, герпе… серпе…нтарии… – пробурчал он, записывая. Ты это, давай, иногда мне подкидывай такие словечки, мне страсть как нужно быстрей «в культуре рубить».

 – Но мы отвлеклись. Тебя что-то беспокоит?

– По правде сказать, да, – кивнул сосед. Допил кофе, собрался с мыслями и выдохнул: – В двух словах так. Как я сказал, у меня своя фирма. За полтора года мы хорошо развернулись. Пошли хорошие деньги. И вдруг босс навязал мне заместителя – сыночка одного авторитета. Дружат они, видите ли с детства, как же мальчику не помочь… Парень сходу стал подминать под себя мой бизнес, и чуть что – угрожает. Я, конечно, мог бы обратиться к боссу, и он бы всё разрулил. Только, понимаешь, не хочу выставлять себя слабаком, который не умеет решать свои проблемы. А у тебя, я слышал, опыт, связи. Не поможешь? Только так, чтобы без мокроты, по-чистому, понимаешь. Я отблагодарю.

– А парень твой крещеный?

– Конечно. Мы с ним однажды в бане парились, так я у него на шее крестик золотой видел. Он еще крестился всё, перед тем, как в бассейн прыгнуть.

– Хорошо. Теперь – имя.

– Вадим. Что еще?

– Я сейчас приготовлю записки, а ты приезжай на обед домой, мы с тобой объездим три монастыря. Да! Разменяй денег побольше мелкими купюрами для раздачи милостыни. Всё. Жду тебя здесь.

 

Вышли мы из дому вместе, Никита уехал на внедорожнике, а я направился в ближайший храм. Служба была в самом разгаре. За аналоем увидел изрядно поседевшего отца Сергия и встал к нему в очередь на исповедь. Этот батюшка исповедовал еще мою бабушку. Он же проводил её в последний земной путь, сопроводив напутственным причастием и соборованием, он же ее отпевал.

 

Между аналоем и образом Покрова Пресвятой Богородицы на простенке меж двух глубоких арок появился мужчина в черном костюме. Он обернулся и вперил саркастический взор мне в лицо – словно мраком обдал и серой кипящей. Сердце сжалось от страха. Мужчина в черном стоял, как вкопанный, и смотрел на меня в упор. Я непроизвольно поднял щепоть ко лбу, для крестного знамения. Он едва заметно отрицательно покачал головой и одними губами произнес: «нет!». Меня окатило юношеское безрассудство – всегдашнее неприятие тупого бессмысленного запрета – и я размашисто перекрестился, с болью впечатывая щепоть из трех пальцев в лоб, живот, правое и левое плечо.

С интересом глянул на мужчину в элегантном черном костюме. Он побледнел, будто от удара в живот, укоризненно качнул красивой головой с дорогой стрижкой и снова обжег меня из глазного огнемёта. Но тут выпрямился священник, оглядел мрачную фигуру по контуру, что-то сказал черному, тот с кривой улыбкой ответил. Видимо, отцу Сергию не очень понравился ответ странного прихожанина, он пухлой рукой взял с аналоя крест и провел в воздухе сверху вниз и слева направо, иерейским благословением. Мужчина в черном костюме внезапно исчез, будто растаял в густой тени арки. Больше в этом храме я его не видел.  

 

– Андрей, сынок, – удивленно воскликнул священник, когда я подошел к нему, – вернулся, значит. Молодец.

– Да никакой не молодец, батюшка, – вздохнул я. – Отняли у меня деревенскую фирму. Как пёс побитый вернулся домой.

– Это ничего, – бодро кивнул он седой гривой. – Значит, есть в том воля Божия, может пока нам и неизвестная. А ты правило молитвенное выполнял?

– Какое там! Меня так увлекла суета, весь этот азарт предпринимательства… – я снова вздохнул. – Всё потерял, батюшка. Всё. И бизнес, и семью, и дом, да и все духовные достижения – всё растранжирил, как блудный сын из евангельской притчи.

– Однако же вернулся к Отцу! Знаешь, бабушка твоя будто все наперед знала. Она мне как-то сказала, что ты еще в детстве был способен на спонтанные поступки, так что тебе на роду написана судьба Блудного сына. Кстати, она еще сказала, что тебя по возвращении ожидает какое-то открытие. Или даже много открытий. Так что, Андрей, давай возвращайся на стезю свою, верни себе молитвенное правило, регулярное причастие и… Делай своё открытие. А сейчас, кайся, Андрей! Давай, давай, всё по порядку: что натворил, чем нагрешил, кого обидел. Я слушаю.

Неожиданно для меня, исповедь вспыхнула, разгорелась незримым огнем стыда и брезгливости. Грехи, один за другим, всплывали из глубин памяти, оформлялись в слова, звуки – и потекла вон из сердца мутная зловонная струя. Из храма я вышел легким и просветлевшим. На душе стояла забытая тишина. Покой окутал меня с ног до головы мягким коконом, бережными бабушкиными ладонями. Ну всё, мелькнуло в голове, теперь и помереть не страшно. Теперь вообще ничего не страшно.

 

Никита приехал в обеденный перерыв, поел приготовленного Мариной борща с деревенской рыночной сметаной и признался, что волнуется, прямо трясёт его от нетерпения. Мы сели в черный внедорожник, добрались до Таганки и принялись объезжать один за другим монастыри.

 

Под входной аркой Покровского монастыря в толпе опять мелькнула черная фигура мужчины с холодными глазами и саркастической улыбкой. Он снова отрицательно покрутил головой, но я уверенно перекрестился и шагнул во двор, залитый солнцем и людской толпой.

– Кто это был? – спросил Никита.

– Черный человек, – сказал я. – Он часть той силы, что обещает благо и вечно совершает зло, – выдал я, нечто похожее на знаменитую цитату, только переиначенную. Никита достал блокнот и аккуратно записал фразу, пополнив кладезь культуры. – Ты напомни, я тебе найду первоисточник и ты сравнишь мой «афонаризм» с исходным. – Никита записал в блокнот: «напомнить, первый источник, афоризм, исходный». Какой однако аккуратист!

 

Мы оглянулись, я встал в очередь к мощам блаженной Матроны, послав Никиту к ларьку, где принимали записки. Сам же прислушивался к разговорам соседей по очереди. Эта женщина отчаялась получить квартиру, пришла сюда, попросила Матронушку – на следующий день ей вручили ордер на квартиру. Этот мужчина потерял барсетку с документами, постоял в очереди к мощам, попросил Матронушку найти пропажу. Через час к нему на улице подошел скромно одетый мужчина средних лет и протянул его сумочку с полным комплектом документов и денег. Тот открыл барсетку, проверил содержимое, достал несколько долларовых купюр, чтобы отблагодарить человека – а благодетеля уж и след простыл. «Тогда я всё понял и пришел сюда благодарить», – подытожил свою историю Паша-растеряша.

Подошел Никита, обнажил белоснежную страничку блокнота, вооружил персты шариковой авторучкой в виде мушкета и тоже обратился в слух. Дальше было что-то про дитя, которого не могли зачать восемь лет, а после стояния в этой очереди, жена «с первой же ночи понесла»… А еще девушка рассказала, как не сумела приготовиться к экзамену, прежде чем идти в универ, зашла сюда и просто у наружной иконы попросила матушку Матронушку о помощи – и надо же, вытащила именно тот билет, который прочла, пока стояла в очереди на экзамен. В результате – «отлично»!

Всюду, где мы побывали, раздавали милостыню, подавали записки на годовое поминовение и даже удалось заказать Неусыпаемую псалтирь. Никита без стеснения клал земные поклоны перед мощами и храмовыми иконами, благоговейно прикладывался, непрестанно шептал молитвы. Серьезный человек этот Никита! Чем бы он ни занимался, всё делал аккуратно, до упора, до победного конца. Пожалуй, с таким парнем можно и горы свернуть.

 

На следующий день Вадим стал избегать Никиту. Секретарь сказала, что тот как услышит голос директора, так бледнеет и под любым предлогом сбегает. Никита несколько успокоился, но держал ухо востро.

 

Мне же необходимо было навестить свою фирму, которую оставил на попечение друга, учредив филиал на стороне. Мой новенький филиал буквально выгрыз себе право на существование у местной производственной мафии. Разумеется, на первых порах пришлось прибегнуть к помощи друзей из спецслужб, которые планомерно вытесняли криминальные «крыши». Там, в лесах и полях, мы организовали производство с минимальными капиталовложениями. Там же построили себе дома среди сосен на берегу озера. Местное начальство заискивало перед нами, помогало по первому требованию. И всё шло настолько гладко, что напрочь усыпило нашу бдительность, и мы прозевали начало военной баталии, которую наши конкуренты так быстро и успешно провели, разгромив наш бизнес, оставив ни с чем.

Часть прибыли из филиала я направлял на счет головного офиса, чтобы умножить оборотные средства и создать на всякий случай резерв. И вот я сижу в собственном кабинете генерального директора, а напротив съежился в гостевом кресле мой старый друг и заместитель.

– Знаешь, Андрей, как долго я ожидал этого момента! – сипло произнес друг.

– Ты имеешь в виду моё поражение в промышленной войне?

– Нет, что ты! – Он поднял на меня мутные, красные от усталости глаза. – Момента твоего возвращения домой. Короче говоря, устал я. Прошу меня уволить.

– А не рано ли? Тебе до пенсии еще несколько лет вкалывать.

– Дело не в этом. Понимаешь, я по натуре не воин. Мне вести затяжные бои не по нутру.

– Так, может, тебе взять отпуск и хорошенько отдохнуть?

– Нет, нет, ты понимаешь… – он потупил глаза, – я больше не могу зарабатывать деньги. Это всегда связано с насилием, лукавством… Тут недавно вызывали в налоговую инспекцию. Ну, допрос в качестве свидетеля, всё такое. Вижу, девочка молоденькая, начальник отдела, ко мне расположилась. В общем, я осмелел и спросил: а если бы я пришел сюда в роли проверяемого, сколько бы вы с меня потребовали? Девушка, нимало не смутившись, достала из ящика стола тетрадку, открыла таблицу, поводила пальчиком и сказала: с вашим оборотом мы с вас обязаны получить не менее ста миллионов рублей. Да это же наша прибыль за четыре года, возмутился я. Тем не менее, у нас такой план, спущен оттуда, – она указала глазами на потолок, – и ничего не поделаешь, отрезала милая девушка.

– Ну и что? Помнишь анекдот про льва в зоопарке: десять килограмм мяса, конечно, он съест, только кто ж ему даст. Ты знаешь, я бы тебя не оставил на съедение этим гиенам. Вмешался и всё бы решил в лучшем виде.

– А на меня всё это давит, как свинцовая плита, понимаешь! – застонал старый друг. – Всё, прости. Вот моё заявление об увольнении. Я ухожу. – Он встал и вышел.

Так я остался один в своем бизнесе. Собрал трудовой коллектив и спросил: ваш начальник уволился, кто еще желает бросить работу? Оказалось – никто, всем нужны деньги, у всех семьи, счета, кредиты. Тогда я спросил: кто желает занять место уволившегося руководителя? Никто руки не поднял. Ладно, попробую сам найти выход. Успокоил людей и распустил по рабочим местам. Что-то подсказывало: работать тебе, парень, здесь не придется.

Внезапно меня осенило: мне ведь тоже, если честно, опротивело добывать деньги! И мне самому чужды мутное лукавство, агрессивная жадность и непрестанное утоления растущего аппетита чиновников. Так же как старый друг, встал я с кресла и решительно покинул свой кабинет.

 

Вадим по-прежнему скрывался от Никиты, и продолжалось так десять дней. Никита всё гадал, что задумал жадный и своевольный соперник. Ну не мог он так просто сдаться и оставить свои интриги, не такой он человек. А на одиннадцатый день заместитель директора вовсе не явился на работу. Организовали масштабные поиски сразу по всем направлениям.

Нашли его ночью в Склифе в отделении реанимации. Вадим открыл стрит-рейсерский сезон, впервые выехал на любимом мотоцикле «Кавасаки-Ниндзя». С первых секунд гонки, мощный мотор взревел, кровь вскипела, он опьянел от мощной дозы адреналина и, набрав бешеную скорость, пошел на обгон такого же сорви-головы на «Порше». Автогонщик криво улыбнулся, слегка крутанул рулем, от скользящего удара левым крылом автомобиля байкер внезапно вылетел с дороги в кювет и, сделав тройное сальто в дымном воздухе, рухнул плашмя на пыльную траву. Врач сказал, что у больного вследствие сильного удара случилось диффузное повреждение мозга. Хорошо, если удастся спасти, а уж о том, чтобы работать головой – об этом и речи быть не может. Скорей всего, мозг больного полностью не восстановится. Как минимум – частичная амнезия, но может статься и полная потеря памяти. То есть парень, конечно, сможет ходить, есть, может, даже говорить снова научится, но останется инвалидом. Эх, байкеры – это же форменные самоубийцы!

– Если Вадим получил такой сильный удар, – рассуждал я, успокаивая Никиту, – значит, он собирался очень сильно тебе навредить. Может быть, даже убить!.. Господь по твоим молитвам защитил тебя, а его агрессию упредил и его зло обратил против него же самого. Как говорится, не копай другому могилу, сам в неё ляжешь.

– Слушай, Андрей, – сиял Никита, возбужденно шагая из угла в угол, – это что, вот так просто! Помолился, попросил защиты – и получи!

– Наверное, на самом деле это выглядит просто… – вздохнул я философически. – Только чтобы это произошло Спаситель претерпел страшные муки на кресте, искупая грехи человечества. Апостолы обошли вселенную и всюду учредили церкви, а сами были убиты. Русь была крещена тысячу лет назад. Миллионы предков устояли в православной вере, пролив мученическую кровь на эту самую землю, по которой мы с тобой ходим. А еще мы с тобой были крещены нашими бабушками, которые пронесли веру сквозь гонения двадцатого века. И еще надо было нам с тобой услышать вопли совести – голос Самого Господа, который стоит у двери сердца каждого человека, не позволяя Себе войти насильно. Стоит и стучит: «Это Я, Бог твой, открой двери сердца твоего, Я войду и спасу тебя, и успокою, и накормлю, и одену, и кров дам, только впусти и позволь тебя спасти!» Так что, Никита, простота эта на крови миллионов мучеников стоит. А мы только просим и берем из сокровищницы, которую они нам оставили.

– Да, да, ты, Андрей, конечно прав.

– Так, а что мы с тобой сейчас обязаны сделать?

– Отпраздновать победу? Давай! Едем в самый лучший ресторан!

– Нет, господин победитель, нужно поблагодарить. Мы с тобой еще раз объедем монастыри, но уже с благодарственными молебнами.

 

Никита с таким же старанием выполнил необходимые действия, с каждым поклоном, с каждой раздачей милостыни, словно наполняясь сияющим покоем.

В храме монастыря заметил, как мою убогую персону непрестанно сопровождал взгляд монаха. Стоя в очереди к свечному ящику, оглянулся – смотрит. Подал записки, взял пучок свечей и снова напоролся на спокойный взгляд человека в черном. Нет, эти глаза не жгли, не язвили, не осуждали – просто сопровождали каждое моё движение. Наконец я не выдержал, остановился и глянул ему в лицо с нахлобученной на брови скуфьей. Тот перекатил через пальцы три бусинки на четках, кивнул и подозвал свободной рукой. Я подошел к нему и вопросительно вскинул подбородок.

– Приходи как-нибудь сюда днем, примерно в это же время, – произнес монах еле слышно. Вблизи его лицо поразило классической гармонией пропорций – ну, чисто античный профиль, разве слегка помятый морщинами, да еще мешками под глазами.

– Зачем? Прийти…

– Поговорим. Кажется нам есть, о чем побеседовать. Вот отболеешь, Андрей, восстанешь от одра и – сюда.

– Ладно, – сказал я, оторопев. – А вас как зовут?

– Ладно, – отозвался он, опустив очи долу, перебирая длинными пальцами с длинными ногтями классические чётки-сотку, собранные из деревянных бусинок с аметистовыми камнями на каждом десятке. – А зовут меня игумен Паисий.

На выходе, у открытой Никитой тяжелой двери, я снова оглянулся. Монах неподвижно сидел в углу на скамейке и привычно «тянул четки».

– Что, Андрей, опять черный человек?

– Нет, на этот раз, кажется, – светлый.

 

Наконец, мы вернулись в автомобиль, устало откинулись на сиденья и на минуту погрузились в тишину. И тут я, сам для себя неожиданно, произнёс:

– Был на своей фирме. Уволился мой заместитель, который тут рулил вместо меня. Знаешь, я отпустил его и сам почувствовал отвращение к бизнесу. Слушай, Ник, ты не возьмешь мой бизнес под крыло? Там дело налажено, своя устойчивая клиентура, солидные оборотные, уставный фонд и прочее. Я поначалу-то конечно буду там появляться, раза два-три в неделю, пока людей не успокою…

– Конечно, давай! Мне еще одно направление не повредит. А уж ты будешь получать свои дивиденды в лучшем виде, не сомневайся. Да и людей твоих не обижу – у нас никаких серых зарплат в конвертах, всё абсолютно законно. Так что по рукам! Завтра поедем в офис и оформим документы. А теперь – пир горой!

– Ник, а давай купим блюда и напитки в ресторане и устроим пир дома, в нашей квартире. Мне так хорошо с вами.

– Еще лучше! Конечно, давай.

Мы снова сидели за столом в кухне-столовой в обществе соседей. Никита рассказывал, как мы с ним победили в сражении. Старик Назарыч с Мариной восхищенно улыбались, требуя деталей и обещаний, в случае чего и им оказать помощь и защитить от врагов.

– Не сомневайтесь, дорогие соседи, – урчал Никита, – вы же нам самые близкие и родные.

В конце торжественного вечера, когда Марина, убрав со стола, расставляла по шкафам вымытую посуду, Никита хлопнул меня по плечу и заговорщицки прошептал:

– Завтра, как обещал, мы разберемся с твоей фирмой. Это завтра. А послезавтра, – он поднял палец, призывая к вниманию,  – я тебя отвезу в одно секретное место. И вот еще что! Ты, Андрей будешь первым, кто из смертных туда войдет. Ты сразу поймешь, куда уходят все мои заработки, и оценишь… как это… Выгоду капиталовложений.

Мой взгляд непроизвольно скользнул по стене кухни, остановившись на фотографии. На лице бабушки я обнаружил таинственную усмешку: скоро, внучок, ты всё узнаешь. Я тряхнул головой, снова взглянул на ожившую фотокарточку – усмешка на родном лице пропала.

– Надеюсь, это секретное место недалеко, – проворчал я, отяжелевший от обильного ужина.

– Да сам всё и увидишь, – таинственно усмехнулся Никита.

 

Болезнь по сценарию

Однако, съездить с Никитой в его таинственное место назавтра не удалось. С утра я еще как-то держался. Во всяком случае меня хватило на то, чтобы оформить документы по передаче моего предприятия под юрисдикцию фирмы Никиты. Удалось даже познакомиться с парнем, который станет директором вместо меня, и он мне понравился. Правда на вопрос, что будет, если свежий директор надумает меня предать, я ответил с вымученной улыбкой, но коротко: уничтожу; на что мне в ответ последовала белозубая улыбка молодого управленца: юмор понял, экстрим оценил. Как только мы закончили с бумагами, я сел в автомобиль Никиты, перед глазами поплыло и я… провалился во тьму.

Очнулся в своей комнате. Надо мной склонился врач, он обрадовался моему возвращению из черной дыры и полушепотом произнес:

– Ну и напугали же вы своего друга, – кивнул на заботливо сгорбленную фигуру «над одром болезни моея».

– Ник, прости, – пролепетал я, едва ворочая распухшим языком, – забыл тебя предупредить: после нашей победы я просто обязан был свалиться – это такая «хорошая добрая традиция», вроде утвержденного сценария. Так что всё в норме.

– Давайте, голубчик, полежите недельку, – зашептал врач свою щедро оплаченную колыбельную, – попейте лекарства, всё пройдет. Организм у вас еще ого-го-го, молодой и сильный. Только что-то мне подсказывает: надо бы вам хорошенько провериться. Так что жду вас у себя. А сейчас выпейте чаю, – он взял из рук медсестры парящую, летящую чашку и поставил на тумбочку в изголовье.

Отпил глоток, другой, облился по́том, улыбнулся: «Спасибо, друзья!» И провалился в сон.

Врач зашел ко мне домой на следующий день. Осмотрел, покряхтел и заговорил со мной каким-то противным глухим голосом, которым обычно в кино врачи сообщают больному о смертельной болезни.

– Мне удалось получить вашу историю болезни. Вас же направили на обследование в онко-центр, почему вы туда не пошли, почему не проверились?

– Да бросьте, доктор, – махнул я рукой, – бесполезно. У меня так несколько раз бывало, поставят мне диагноз, напугают, я обследуюсь – и ничего!

– Как это ничего?

– Анализы хорошие, а болезнь продолжает жить во мне, то наступает время от времени, а то вдруг отступает.

– И все-таки, мне поставили задачу: вылечить вас и поставить на ноги. Видимо, у больших людей с вами связаны очень серьезные планы. Так что, уважаемый, наденьте что-нибудь вроде спортивного костюма, я вас отвезу в наш клинический центр.

Оделся, сел в автомобиль и прибыл в клинику. Судя по голубым елям в прибольничном парке, высокому забору с охраной и богатству отделки, центр построили для больных высшей наценочной категории. Сделали мне томографию, собрали консилиум, долго рассматривали целым коллективом, но так ничего серьезного и не нашли. Так ни с чем и вернули меня домой. А я по дороге рассказал озадаченному врачу как меня однажды диагностировал самый знаменитый немецкий профессор медицины.

– Я тогда от напряжения на работе и череды неприятностей очень устал. Выглядел так, что краше в гроб кладут. «Да ты посмотри на себя в зеркало, – возмущались друзья и родичи, – ты же весь зеленый, как лягушка, а глаза красные, как у кролика!» Вот так же как сегодня, отвезли меня в клинику, осмотрели, рентген сделали, но рака не нашли.

– Ну, это бывает, – сказал врач, – иногда встречаются такие опухоли, которые можно диагностировать только на последней стадии.

– А потом приехал из Германии тот самый гений медицины. Может помните, наш Патриарх заболел горлом, хрипел, даже на Пасху вместо него владыка Питирим служил.

– Да, помню. И что же?

– А уже на следующую Пасху Святейший сам служил. Так это тот самый немец его вылечил. Отвезли меня к нему, сунули диктофон, чтобы он на него наговорил свои наблюдения. Немец положил меня на стол, стал водить рукой по телу с ног до головы и с акцентом, но вполне понятно рассказал о состоянии моего здоровья. Обнаружил зажившую язву, вылеченный остеохондроз позвоночника, начинающуюся астму, а потом дошел до головы. Пощупал, покрутил так и сяк и сказал: тебя, наверное, рожали где-нибудь в сельской больнице, а принимал роды пьяный акушер. Я сказал, что роды мои проходили в самом лучшем роддоме, а мать родила меня легко, почти без боли, а родился я совершенно здоровым. Немец даже закричал на меня: ты врешь, у тебя родовая травма мозга и скоро ты от опухоли мозга окочуришься. Я сказал: не дождешься! И ушел оттуда.

– Ага, значит, немецкий профессор тоже обнаружил опухоль!

– Не знаю, что он там обнаружил, доктор! Только родичи направили меня, вот как вы сегодня, на томографию, и там ничего патологического не нашли. Тогда отвезли меня к моему духовному отцу. Там у него четыре человека жили, приговоренные к смерти от рака. Он помолился об их исцелении, дал попить отвар расторопши, чисто исповедал, причастил – всё, выздоровели умирающие и до сих пор живы. Ну так и я у старца подлечился.

– Этим самым отваром чертополоха? – усмехнулся врач.

– Вы, наверное, невнимательно слушали, док. Старец лечил молитвой, исповедью и причастием, а отвар для закрепления успеха и нашего спокойствия. А еще он сказал, что болезнь провоцируют нечистые духи. Как поселятся в каком-нибудь органе, так и сотворяют в нем болезнь. Так что лечить нужно прежде всего духовными средствами. Какими, я перечислил. И в этом деле светские врачи, неверующие особенно, таким больным как я, нам не помощники. Простите, если обидел…

– Да ничего, – махнул тот рукой, – мы на больных не обижаемся. А что твой старец насчет тебя сказал?

– Он сказал, что не всегда нечистый дух вселяется в орган, бывает, он действует дистанционно. То есть симптомы есть, а болезни нет.

– Да, ребята, на ваших болезнях можно не одну диссертацию написать!

– Интересно, как вы станете все это объяснять по-научному? Придется, наверное, давать определение нечистому духу… Да и Евангелие цитировать. Там Спаситель много народу исцелил одним касанием или даже на расстоянии – только молитвой.

– Да, задачка, Андрей… Ладно, я подумаю. А пока, берегите себя. Вот ваш дом. Давайте помогу до постели дойти.

– Спасибо, я сам. Да не волнуйтесь, доктор! Не в первый же раз со мной такое. Полежу чуток, помолюсь и встану как в ни в чем не бывало. Прощайте.

 

Наконец, я поднялся по лестнице, зашел в квартиру, в комнату и остался один. Раз попущено мне заболеть, решил для себя, наверное, будет логичным прочитать житие великомученика и целителя Пантелеимона. Не вставая с постели, протянул руку к книжному шкафу и снял том «Четьи-минеи» святителя Димитрия Ростовского с закладкой, надписанной бабушкиной рукой: «вмч. Пантелеимон». Видимо, прилив бодрости, возбужденный чаем, закончился и, ввиду приближения отлива, я быстро, прочитал житие святого и обратно провалился в сумрачный вязкий омут.

Теплая струя воздуха покрутила меня по широкому кругу и вынесла на незнакомую местность. Под ногами лежал грязный крупный песок, невдалеке желтели городские строения. У себя за спиной обнаружил странные деревянные сооружения, непонятного назначения и огромное кострище с запасом дров. В жарком синем небе реяли хищные птицы, видимо, в ожидании падали. А вот и поставщики птичьей добычи: трое мускулистых воинов со стороны города вели под руки безбородого юношу с удивительно спокойным и светлым лицом. Я узнал его по иконам, которые находятся буквально в каждом храме – Пантелеимон.

Палачи раздели юношу и в одной набедренной повязке привязали к дереву. Из кожаного баула достали скребки, зажгли свечу, и принялись скрести ребра, опаляя чадящим черным пламенем свежие надрезы. Но что такое – раны мгновенно затягивались, свеча то и дело тухла, а мученик, глядя в небо, напевал псалмы Давида. При этом на моих ребрах также появлялись раны и также быстро затягивались. Потом тело юноши положили на колесо с выемками, привязали веревками в бурых пятнах руки и ноги, а третий палач взял в руки огромный молот. Я понял, для чего эти выемки! Именно в одну из них нацелил удар молота воин с каменным лицом – для перелома кости. Берцовая кость на моей левой ноге заныла и приготовилась ударить в мозг обжигающей болью. Только палач неожиданно промахнулся и удар пришелся по колесу – деревянное сооружение разлетелось в щепки. Я глянул на свои ноги – они тоже остались целы и невредимы. Только в отличие от святого мученика, меня трясло от страха и предчувствия страшной боли, а уж благодарные молитвы возносить – это даже в голову не пришло. 

Покричав друг на друга до хрипоты, воины, взяли юношу на руки и понесли к железному котлу, наполненному сверкающим на солнце белым металлом – оловом. С размаху швырнули тело мальчика сверху. Под котел подложили хворост, сверху – дрова, сунули масляный факел в основание костра и подожгли. Сухое дерево вспыхнуло как порох, от жара буквально на глазах, как сливочное масло, олово размякло и поглотило нижнюю половину туловища юноши. Моя кожа горела и пузырилась от ожогов, а Пантелеимон по-прежнему, обращая лицо к небу, распевал псалмы, восхваляя Бога за эти мучения, которые ему ниспосланы в дар. Как только смысл псалма дошел и до меня, боль от ожогов унялась, а потом и вовсе прошла. Мученику также расплавленное олово никаких повреждений не принесло. На палачей нападали то звериное бешенство, то малодушный страх, а то и столбенели бедняги от явленного им очевидного чуда, растерянно опустив руки.

Наконец, палачи устали. Они, оказывается, тоже люди и ничто человеческое им не чуждо, в том числе усталость после тяжелого трудового дня. Истерзанное тело мученика отнесли в темницу. А тут и я оказался рядом.

– Прости, Пантелеимон, можно с тобой поговорить?

– Конечно можно! – сказал он, взбодрившись. – Мне разговор с христианином только сил прибавит.

– Скажи, пожалуйста, ты испытываешь страх и боль? Или же Господь твое тело сделал бесчувственным?

– Конечно, брат, и страх пронзает и боль меня жжет. Но когда наступает предел терпения, тогда Господь посылает укрепление сил, а Сам с Небес взирает и так ласково улыбается – тогда и страх улетучивается, наоборот – хочется страдать за Христа и появляется уверенность, что любые муки перетерпишь с благодарностью. А почему ты спрашиваешь? Тоже готовишься к мучениям?

– Конечно! Надо же знать, что меня ожидает.

– И верно, брат, христианину без страданий спастись никак невозможно. Только, думаю, что у тебя, Андрей, мучения будут иметь другой вид. Не буду тебя успокаивать, чтобы не расслаблялся, но тебе придется терпеть долго и много. А мучения будут не как у меня, а утонченные и растянутые на годы. И утешение ты будешь получать не так явно, как я, а тихо, почти незаметно, намеками.

Мученик поднял на меня глаза и долгим взором всматривался в лицо. Жестом позвал придвинуться поближе. Я подсел к нему вплотную, ощутив приятный запах, исходящий от его истерзанного тела. Он положил руку в бурых разводах мне на лоб и шепотом помолился. Вблизи я заметил то, что скрывала подвальная тьма: под засохшей кровью раны затянулись и даже рубцов не осталось. Если бы ему позволили помыться, тело его, скорей всего, оказалось вполне здоровым. Между тем от руки мученика внутри моей головы стало что-то происходить. В левом полушарии мозга, ближе к затылку, будто проснулся дремавший паук, шевельнулся, небольно, как щенок, прикусил часть моего очень серого вещества, затрепетал и позорно бежал сквозь черепную кость, кожу, волосяной покров прочь – наружу. Пантелеимон отнял руку, опустил указательный палец в лужицу загустевшей крови и, вежливо извинившись за отсутствие елея, начертал собственной кровью крест у меня на лбу.

– Ну вот тебе моя благодарность, брат, за то, что поддержал меня в узилище. Отныне ты совершенно здоров, и еще много лет поживешь, да послужишь Господу и людям.

– Благодарю тебя, брат мой возлюбленный! Прошу тебя, Пателеюшка, когда взойдешь на Небеса, помолись обо мне.

– Непременно. И ты обо мне. Прошу.

Вошли палачи, мученика подняли с песчаного ложа в пятнах крови и повели наружу. Я остался один, прислонился к стене из грубой каменной кладки и стал молиться Иисусовой молитвой об укреплении великомученика.

Молитва подхватила меня и унесла в детские годы, в блаженные годы моих первых настоящих страданий, «утонченных и растянутых на годы».

  

Мой нежный ангел

Анжелика, в крещении – Ангелина, Ангел, мой нежный ангел…

Жила она в соседнем дворе, куда я часто приходил играть на спортивную площадку. Там водилась огромная самка сенбернара по кличке Дина, молодая, глупая и шаловливая. Ей ничего не стоило скуки ради запрыгнуть передними лапами на грудь случайного прохожего и облизать ему лицо большим слюнявым языком. Когда она приставала к нам и мешала гонять мяч, кто-нибудь давал пинка и она убегала. А однажды во время игры в волейбол, когда мне удалось на подаче врезать мячом в самого слабого игрока противника, и уже заранее торжествовал победу, услышал я пронзительный детский крик.

Оглянулся, увидел бегущую ко мне девочку лет пяти, за ней следом неуклюже гналась собака Дина. По сравнению с малышкой псина выглядела огромным монстром. Я подхватил девочку, ударил псину кедом в тупую лохматую морду, та нехотя с ворчанием отступила. Девочка испугалась не на шутку, ее трясло, по ножке струилась теплая жидкость, а по моей шее, куда она уткнулась лицом, на ключицу стекали горячие слезы. Под насмешки мальчишек, понес ее на руках. Мне уже доводилось носить девочек с вывихом ноги и растяжением, такое часто случалось в спорте, а бабушка так воспитала, что первым бросался на помощь, потому что был единственным мужчиной в семье, а это обязывает.

– В каком подъезде ты живешь? – спросил я как можно мягче.

– Там, – показала она пальчиком, я нес «туда»; на лестнице снова спросил:

– На каком этаже твоя квартира?

– Там, – пропищало дитя, и еще раз: – там, – то есть на третьем этаже, наконец последнее «там» привело нас к ее двери. Я позвонил – тишина, девочка сказала:

– Толкай.

Я пнул дверь ногой, мы вошли в пустую квартиру. Что же, за ней и приглядеть некому? Вздохнул и понес ее в ванную, умыл заплаканное лицо, снял мокрые платьице и трусики, вытер полотенцем, положил в кроватку, укрыл одеялом. Все это время она прижималась лицом к моей шее и мне стоило большого труда, оторвать ее от себя и успокоить. Я чувствовал себя взрослым мужчиной, сильным и смелым, спасшим маленького человечка чуть ли не от верной погибели. Чтобы успокоить ребенка, я непрерывно говорил:

– Как тебя зовут?

– Ангел.

– А ты не сочиняешь?

– Так меня папа зовет, а мама – Лика, а вообще-то я Анжелика.

– Послушай меня, Анжелика, нельзя убегать от собак, они всегда преследуют бегущего человека – это у них инстинкт такой, понимаешь?

– Нет. А зачем?

– Погоди, сейчас. У вас молоко есть? Давай я тебе подогрею молочка, ты выпьешь и поспишь. Тебе надо успокоиться и поспать.

– Нет! – вскрикнула капризулька. – Меня возьми. Я боюсь одна.

– Ну, ладно, – я оглянулся и разыскал пижаму. – Давай наденем на тебя вот эти штанишки с рубашечкой, такие желтенькие в цыплятках, ты и сама станешь похожей на цыпленка.

– Давай, – всхлипнула девочка, откинула одеяло и протянула ко мне руки и ноги. Это что же я и одевать ее должен, сама не умеет? Или опять капризничает?

– Ну, ладно, давай помогу.

Кое-как надел пижаму. Девочку до сих пор трясло от страха, она по-прежнему всхлипывала и прижималась ко мне. По моей шее на ключицу по-прежнему стекали горячие слезы. Сколько же их у неё! Тоном пожилой нянечки детского сада я продолжил: – Понимаешь, Ангел, собачки так воспитаны. С древних времен они пасли вместе с людьми овечек или, там, коровок. И если какая-нибудь овечка убегает из стада в лес, там ее могут волки укусить. Поэтому собаки догоняют беглянку и возвращают в стадо.

Я уже достал пакет молока, налил в ковшик и слегка подогрел на плите. В навесной полке отыскал печенье и заставил ее поесть. Во время застолья я и сам почувствовал голод от переживаний, выпил чашку молока и съел за компанию печенье. И все время говорил и говорил, как опытный психолог.

– Тебе сколько лет, Ангелочек?

Она растопырила пальчики на ладошке: пять лет, и спросила:

– А тебе?

– Целых семь, я уже в школу хожу и спортом занимаюсь. Мне никак нельзя быть слабым, я в семье единственный мужчина. Мне даже пришлось подраться с мальчишками из вашего двора, они не хотели пускать нас к себе, поиграть в волейбол.

 – Ты сильный! Ты принц, – улыбнулась девочка чисто по-женски.

Наконец, Лика допила молоко, я вытер ей губки салфеткой, подхватил на руки и понес обратно на кроватку. Опять с большим трудом оторвал от себя и уложил в постель. Она вцепилась мне в руку. Я с тоской вспомнил недоигранную партию в волейбол и вздохнул: вот ведь пристала!

Девочка из десятка игрушек выбрала себе зеленого зайца, прижала его к щеке и, не выпуская моей руки, задремала. Когда ее дыхание выровнялось, я попытался тихонько выдернуть руку, но не тут-то было: она проснулась, всхлипнула и еще сильней вцепилась в мое запястье. Тогда я принялся рассказывать сказку про спящую принцессу, уколотую веретеном, да и сам задремал. Разбудила меня женщина лет сорока. Она не удивилась моему сидению у детской кроватки, просто расспросила о нашем приключении и вежливо выпроводила меня из дому. Уже спускаясь по лестнице, я услышал чуть приглушенный дверью крик Анжелики: «Где мой принц! Верни его!» – и стремглав сбежал во двор.

Через два, три дня мы продолжили волейбольный турнир. Ребята надо мной посмеивались: «Связался с девчонкой, теперь не отстанет!» И верно, в середине игры за спиной раздался звонкий голосок Анжелики:

– Принц, а принц! Это я.

Мальчишки снова прыснули: «Ты у нас принц, оказывается! Какого же королевства?..»

– Здравствуй, Анжелика! Ты уже успокоилась? Собак больше не боишься?

– Успокоилась. Боюсь.

– Хорошо, я буду рядом и в случае чего тебя спасу. А теперь давай, поиграй с девочками, а я продолжу играть в волейбол.

– Хорошо, только никуда не уходи.

Через два дня я опять играл на спортивной площадке. По окончании турнира присел на скамейку, обсуждая результаты игры. И снова за спиной раздался голосок девочки:

– Принц, а принц, мама велела сказать тебе «спасибо».

– Да не за что.

– А это тебе в подарок! – Девочка протянула мне пушистого зеленого зайца с желтыми глазами.

– Большое тебе спасибо, только я ведь мальчик. А у нас свои игрушки: пистолеты, танки, машины… Поэтому отнеси зайца домой и пусть он спит с тобой и охраняет. Ладно?

– Ну ла-а-адно, – протянула она, и улыбнулась такой солнечной улыбкой, что я «растаял» и впервые в жизни залюбовался девчонкой. Она действительно в ту минуту была похожа на ангелочка, светлого, нежного и… прекрасного.

 

Это было последнее наше детское свидание. Папу Анжелики направили заграницу по дипломатическому ведомству, и пришлось им кочевать из Африки – на Ближний Восток, оттуда – в Восточную, а потом в Западную Европу. Так что мне исполнилось шестнадцать, когда я за своей спиной услышал знакомое с детства:

– Принц, а принц! Здравствуй! Оказывается, я до сих пор не знаю твоего имени.

– Андрей… Ничего себе – «мой маленький ангел»! Какая ты стала…

Передо мной стояла стройная девушка в стильном платье. А лицо ее стало еще прекрасней и еще более походило на ангельское: огромные серо-голубые глазища, точеный носик, идеально гладкая кожа, которую поэты называют «елейной» и эта дивная улыбка, способная растопить самое заледенелое сердце.

Только недавно мы с Костей обсуждали статью из зарубежного журнала, где говорилось: лицо голливудской актрисы 30-х годов Сильвии Сидни съезд американских косметологов назвал идеальным, к статье прилагалась фотография девушки, разлинованное на секции со стрелками и пояснениями.

Передо мной стояла девушка с идеальным лицом, не менее привлекательным, чем у голливудской красавицы, да еще блистающая доброй и очаровательной улыбкой. У Сильвии Сидни улыбка была как будто вымученная, как бы сквозь слезы.

– Я вернулась, мой принц Андрей. Ты готов меня защищать, как в детстве?

– Конечно, мой ангел Анжелика, я всегда приду к тебе на помощь. В случае опасности.

– Sharman! – воскликнула девушка и как тогда, в детстве, прижалась щекой к пульсирующей сонной артерии на моем горле. – Боже, как бьется твое сердце, мой принц! Значит, не забыл бедную испуганную девочку. Ты тогда отказался от моего зеленого зайца, так прошу этот подарок принять. – И протянула мне мужской набор из темных очков, галстука и флакона с одеколоном.

– …Из чего следует, что ты – прямиком из города Парижа!

– Ву завэ рэзон, – програссировала девушка и даже слегка по-буржуазному присела. – Ты как всегда прав. Давай же, давай, вскрой упаковку!

Она тренированно полоснула длинным ногтем по целлофану, извлекла черные очки «капля» в позолоченной оправе и водрузила на мое удивленное лицо, затем – флакон парфюма, сняла колпачок и прыснула на мою шевелюру, обдав волной антисоветского  аромата. Вдохнула сама и снова-здорово припала щекой к моему беззащитному горлу:

– Я столько лет мечтала об этой секунде! Ты так красив, так ароматен, так любим… Пойдем куда-нибудь, где никто не помешает побыть наедине.

– Прости, мой ангел, но мне пора домой, там бабушка болеет, а я лекарства из аптеки несу. Я итак опаздываю.

– А мне с тобой можно?

– Боюсь, что нет – бабушка очень строгая. Прости… увидимся!

Бабушка дома обнюхала меня и вынесла вердикт:

– Та-а-ак, моего внука соблазняет какая-то весьма богатая и распущенная особа! Не поддавайся, Андрюш, ничего хорошего от них не дождешься. Она – опасна, так и знай.

Я тогда промолчал, посчитав эти слова традиционной женской ревностью, а зря… Анжелика вела себя по отношению ко мне очень вежливо и дружественно. Признаться, ее очаровательная улыбка на ангельском лице, ее плавная мелодичная речь, сама атмосфера вокруг девушки – сияющая, солнечная, ликующая – всё это меня опьяняло. Я чувствовал, как сердце тает в груди и растекается по всему телу сладостным теплом. Словом, я влюблялся в Анжелику и даже по ночам, закрывая глаза, любовался ее нежным лицом. Тогда часто звучала песня Демиса Руссоса «Сувенир», в которой меня особенно волновали слова:

       I close my eyes and see your face       Я закрываю глаза и вижу твоё лицо.

 И я, как тучный волосатый романтик, вызывал из памяти нежный облик девушки и как одержимый шептал снова и снова: «мой прекрасный, мой нежный ангел!»

Мы каждый день встречались с Анжеликой в школе, я провожал девушку до дома, иногда заходил в гости и помогал с домашним заданием. Родители относились ко мне, как к старинному другу семьи, а мама каждый раз вспоминала, как я спас девочку от огромной собаки и так бережно и ласково успокоил ребенка и уложил спать. А вот сестра…

У Анжелики была сестра, тоже красавица, только в отличие от нежной обаятельной Лики, Эля больше походила на автомат. Она отталкивала парней, да и вообще всех окружающих, мрачным цинизмом и язвительностью. Мне приходилось видеть, как юноши устремлялись к ее изящной персоне, только, услышав от Эли парочку, другую колкостей, разворачивались и удалялись прочь.

Она завидовала популярности Лики, её гармоничной женственности, но ничего поделать со своим склочным характером не могла, поэтому всюду разносила о сестре ехидные сплетни, выставляя не в лучшем свете.

Мой давнишний соперник, капитан волейбольной команды и главный хулиган двора Костик, с которым мне довелось не раз и не два драться, с некоторых пор стал моим приятелем. Это он рассказывал мне новости об Анжелике, об их перемещениях по дальним странам, это его отец служил в том же «департаменте по дипломатическому ведомству», что и папа Анжелики. Только в отличие от меня, Лику считал слащавой глупышкой, а был увлечен Элей, холодной и колючей красавицей. Пожалуй, он был единственным парнем, который не то чтобы терпел, а даже получал какое-то извращенное удовольствие от злобненьких насмешек юной стервочки, действительно, очень красивой, изящной, как черная мамба.

Наш роман с Анжеликой протекал теплым прозрачным ручейком, я по-прежнему таял в ее обществе, оберегал от хулиганов, бросаясь с кулаками на любого, кто хотя бы косо на нее посмотрит, помогал в учебе, водил в кино, в парк, прокатиться на лыжах или речном трамвайчике. Я относился к девушке как земному ангелу, не смел даже чмокнуть в щечку, от касания нежной девичьей руки меня бросало в дрожь, поэтому всегда держал с ней «пионерскую дистанцию». Костик, наблюдая мою робость, насмехался надо мной, а однажды за слова про давно назревшую необходимость близости с Ликой, получил от меня хорошо поставленный хук справа и сильно обиделся.

Подходили ко мне в школе юноши и говорили, что Анжелика даёт бесплатные уроки французской любви, и уже несколько парней удостоились чести побыть с красавицей наедине, получив «неземное удовольствие». Первый, кто это сказал, получил от меня удар в подбородок, следующих я, мрачно насупившись, посылал на скамейку к бабкам, где разносились самые нелепые сплетни. В душе нет-нет, да поднималась мрачная взвесь ревности и чувство гадливости, что ли, до сих пор неведомое. Тогда я принимался как молитву повторять: «Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой…» Только в отличие от молитвы, успокоение никак не приходило, зато терзания души принимали форму хронической болезни.

Эля тоже стала намекать, что ее сестра живой человек, и ей тоже требуются плотские утехи, исключительно для здоровья. Я проскальзывал ужом мимо дерзкой девицы и чуть не бегом устремлялся в комнату Лики, где по-прежнему на полке над кроватью стояли рядком зеленый заяц, синий кот и красный утенок. Лика, увидев меня, всегда так улыбалась, что я сразу забывал все плохое и был готов служить пажом, телохранителем, слугой – кем угодно, только бы рядом, только бы жить в сиянии этих голубеньких глаз и нежной улыбки.

И вот однажды произошло то, о чем предупреждала бабушка, что должно было случиться, что назревало, как нарыв, как гнойник… В первый день майских праздников я был приглашен Ликой отпраздновать у них дома, благо родители уехали из города открывать дачный сезон. Дома же бабушка и ее давнишняя подруга как назло задержали меня за столом. Они наготовили всякой всячины, устроили мне допрос о планах на будущее, о девушках, учебе и спорте, я прямо не мог вырваться из этого вкусного и добродушного плена. Наконец, выразительно глянув на часы, решительно вышел из-за стола, приоделся, опрыскался парижским одеколоном и отправился в гости к Анжелике.

Открыла дверь Эля, смертельно бледная от выпитого вина. Она молча впустила меня в дом, проводила до комнаты сестры и приоткрыла дверь. То, что я увидел, меня повергло в шок. На кровати извивались обнаженные тела. Они издавали какие-то звериные звуки. С трудом узнал в искаженных уродливыми гримасами лицах Анжелику и Костика. Я даже предположить не мог, что можно такое вытворять!

 

Меня затошнило, горячая кислотная волна поднялась к горлу. Эля молча схватила меня за локоть и довела до туалета – дверь была предусмотрительно открыта, свет включен. Меня вырвало несколько раз. Эля с каменным лицом стояла рядом со стаканом минералки в одной руке и с полотенцем в другой. Когда я пришел в себя и поплелся к входной двери – она тоже оказалась предусмотрительно открытой – Эля только тихо проскрипела: «сам виноват, мальчик-с-пальчик».

Я не мог вернуться домой, не мог смотреть в глаза бабушке, мне необходимо было успокоиться. Как умалишенный бродил я по улицам, наталкиваясь на прохожих, перед моими глазами бесконечно повторялась сцена безудержного разврата, где Лика и Костя с каждым разом все более походили на сцепившихся зверей, а я шептал себе под нос, как заклинание: «Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой…» Ноги, как преступника, привели меня обратно на место преступления – я сидел на лавочке во дворе, где проживали Костя с Ликой и, разглядывая песок под ногами, повторял безумное заклинание.

Моей головы коснулась теплая рука. Я поднял глаза. Передо мной стояла Анжелика, она улыбалась так нежно, так ласково, так дружественно… Она что-то говорила, кажется, укоряла меня за то, что не пришел в гости, и ей пришлось коротать вечер с сестрой и ее парнем. Эта улыбка, эти огромные светлые глаза, теплая нежная ладонь на моем пульсирующем болью затылке – это было так прекрасно, я шептал свое заклинание вслух: «Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой…», а Лика сидела рядом, едва касаясь меня коленом, и гладила по голове, урча что-то очень и очень приятное. Меня опять вырвало и я убежал прочь.

Бабушка стояла на коленях перед иконой и шепотом молилась. Темную комнату и ее спокойное родное лицо освещала лишь восковая свеча. Я встал рядом, по моим щекам текли ручьи чего-то очень горького, прожигая борозды до черепной кости. Сам не понимая как, вместо своего обычного заклинания, я трижды прочел покаянный псалом Давида – и успокоился. Бабушка подняла меня с колен, отвела на кухню, напоила теплым молоком с печеньем и сказала полушепотом:

– Ничего, Андрюша, это случается с каждым человеком, надо просто эту беду пережить. Завтра я поведу тебя к одному очень сильному священнику. Вот увидишь, он найдет такие слова, что всю беду унесет, как дым ветром.

Следующим утром я вместе с бабушкой прочитал утреннее правило, когда чистил зубы, глянул на себя в зеркало – там маячило серое лицо мертвеца с потухшими глазами. Выпил крепкого чаю с молоком, и мы отправились в лабиринты арбатских переулков. Отец Василий извинился передо мной за то, что ему приходится сидеть на кровати: он болел и тихо умирал.

 Говорил со мной с большой любовью и непривычным уважением. Он рассказал, как в юности насмерть влюбился в одну красавицу, как страдал и болел, как впервые узнал, что такое горе горькое – это когда весь, с головы до пят, переполнен едкой горечью. А прошло это наваждение сразу после одной исповеди, но чистой и искренней.

– А что было с красавицей? – поинтересовался я.

– Она вскоре умерла, от чахотки, – вздохнул седой умирающий старец.

Видимо, так и не забыл он первую любовь. Пожевав сухими губами, старец в раздумье спросил:

– Скажи, Андрей, а твоя Ангелина, как к тебе относится, не пристает?

– Нет, батюшка, у нас отношения вполне целомудренные. Это ее сестра и знакомые всё никак не успокоятся, пока не… Сведут нас…

– Понятно, – прервал он мои неуклюжие пояснения. – Тогда, Господь обязательно что-то сделает с ней: или в монастырь отправит, или к Себе заберет. Так что у вас скоро все закончится.

 Отец Василий мягко спросил меня, не хочу ли я исповедаться? Я кивнул. Мы с ним встали на молитву, прочли покаянный канон по древнему чину, вместе, с ноющей болью в спине и коленях, со слезами, сделали сорок поклонов. Он, сетуя на старость-не-радость присел на кровать, я остался стоять на коленях. Проскрипев обычное «исповедаю Господу Богу и тебе, отче,..», я стал перечислять грехи. Они потекли из меня черной зловонной рекой, с каждым произнесенным словом я будто разгибался. По окончании, отец Василий задал несколько уточняющих вопросов, прочитал разрешительную молитву, убрал с моей головы ленту епитрахили, долгим внимательным взглядом из-под очков сопроводил мое целование Креста и Евангелия и, наконец, обняв по-отечески, подтолкнул к старинному венецианскому зеркалу овальной формы. Из серебряной глади на меня смотрел ясным взором и тихонько улыбался весьма симпатичный юноша со здоровым румянцем на щеках. Старец внезапно помолодевшим красивым баритоном сказал:

– Ангел мой! Ты сейчас, Андрей, – чистый светлый ангел. Оставайся таким как можно дольше, а если приведется снова испачкаться земной грязью, беги на исповедь – она делает чудеса. Ангел мой…

До конца майских праздников бабушка увезла меня в село, где я читал, гулял по лесу, общался с простыми людьми – они с утра до вечера трудились и городское повальное пьянство им было неведомо. В последний день каникул я вернулся в город и обнаружил, что празднующий народ в безудержном пьяном угаре дошел до безумия. Вместо ясных глаз простого сельского труженика на серых лицах горожан я видел лишь сонную муть, сочащуюся из опухших век. Вечером ко мне пришел Костя и хрипло сказал:

– Сегодня твою Анжелику убивать будут.

– Боюсь, для меня она уже умерла, – спокойно констатировал я. – …Как ни горько это сознавать. Слушай, Костя, я уже разорвал эту цепь. Не хочу возвращаться в рабство.

– Я серьезно, Андрюх! После твоего отъезда она закрылась в своей комнате и никого к себе не подпускала. А тут к ней на дом заявился Жан, авторитет наш блатной. Лика его выгнала, да еще запустила в морду вазой хрустальной, теперь шрам у него через всю щеку. Он меня сегодня встретил и поклялся мамой, что убьет девчонку. И нож показал – финку немецкую трофейную.

На город опустились сиреневые сумерки. Луна, как назло, скрылась в тучах, фонари почему-то не горели. Мы с Костей по темноте молча шагали в сквер, куда пошли гулять Эля с Анжеликой. Костя всё просил у меня прощения. Пытался оправдаться: мол не он по своей воле, а его Эля напоила, одурила кокаином и насильно заставила. Я кивал и повторял: я знаю, ты не виноват, я на тебя не в обиде. Наткнувшись на девушек, гуляющих по аллее, Костя схватил Элю за руку и, не смотря на пьяные вопли, уволок прочь, домой. Анжелика, узнав меня, развернулась и с рыданиями бросилась бежать в сторону кустов сирени – они там стояли высокой густой стеной. Я последовал за беглянкой, продираясь сквозь кусающую царапающую чащу, удивляясь как ей удалось пробить растительную стену и так быстро исчезнуть из моего поля зрения. Представил себе, как исцарапана сучками до крови ее нежная кожа, как исполосовано колючками прекрасное лицо – и подбавил ходу.

Наконец, вышел на полянку, остановился и прислушался. Вышла из-за туч луна и выхватила из тьмы белое пятно в зарослях самшита. Я направился туда. Словно удерживая, за руки цеплялись ветви деревьев, я спотыкался о невидимые корни и пни, луна то выходила из-за туч, то пропадала. За спиной хрустнули кусты, метнулась прочь черная тень. Я успел различить лишь контур широкополой шляпы и узнал в беглеце Жана – он круглый год носил эту фетровую ковбойскую шляпу, привезенную отцом из Техаса. Только мне было не до него. Чувствуя растущую тревогу, упрямо продирался к белому пятну. Последние метры до цели мне пришлось преодолеть ползком.

Анжелика лежала, свернувшись калачиком, обхватив руками живот. Ее светлые волосы были тем пятном, которое указало мне путь к ней, остальное было черным – платье с длинным рукавом, колготы, туфли. Я позвал ее, прикоснулся к плечу, она застонала, рывком поднялась на локте и как в детстве обхватила меня и прижалась щекой к моей шее. По сонной артерии на ключицу потекла горячая струя, это была кровь девушки.

– Только не смотри на меня, он изрезал мне все лицо и ударил ножом в живот и в грудь.

– Прости, мой ангел, я не смог тебя защитить.

– Я сама виновата. Ты прости меня, Андрей. Я сейчас умру… У меня уже похолодело всё там, внутри. Прости меня, мой принц, я тебе столько зла принесла. Когда будешь мне закрывать глаза, ты не смотри на лицо. Ладно?.. Я сейчас такая некрасивая... Прости… Всё…

По телу Анжелики пробежала легкая судорога, и она обмякла. Я наощупь закрыл ее прекрасные глаза. И вдруг почувствовал страшное одиночество. Мне показалось, что я остался один, совершенно один на всем белом свете, на этом черном безлунном свете, где я в полной тьме обнимаю мертвое тело любимой. Где шепчу как одержимый заклинание: «Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой…»

 

Старый друг

Следующим утром проснулся на удивление бодрым и здоровым. За окном сияло солнце, звонко чирикали воробьи, восторженно визжали дети, изумрудная листва переливалась всевозможными оттенками зеленого. Меня повлекло туда, в ликующий праздник природы. Принял душ, проглотил бутерброд с кофе, по-детски безрассудно выскочил во двор. На меня обрушился карнавал: яркое ласковое тепло, веселые звуки и сочные цвета жизни. У меня закружилась голова, глаза на минуту ослепли. Я присел на скамью и прикрыл глаза. Из сердца хлынула благодарность, будто пьяный принялся повторять про себя снова и снова «Слава Тебе, Боже!», расплываясь в счастливой улыбке, взлетая в небесную синеву на качелях детской радости.

Наконец, ощутив устойчивость, поднялся, просочился мимо визжащей малышни с мамашами, на всякий случай постреливающих сверкающими глазами; мимо шепчущих изумрудной листвой деревьев, по витиеватым изгибам трещин белесого асфальта, мимо окон и балконов с удивленными лицами, сквозь щербатый кирпич арки – и вот я на улице, с которой всегда начиналось путешествие в большой мир. Вспомнил, что по своей суетливой «деревенской» привычке, опять не выполнил утреннее молитвенное правило. А ведь обещал отцу Сергию, каялся... Экий я, ни разу неблагочестивый! Впрочем, мой ангел хранитель, кажется всё сделал за меня – не я же сам внутренне вопил на всю вселенную: «Слава Тебе, Боже!» Так что будем считать, что я сегодня не отступник, а просто счастливый здоровый человек. И все-таки…

Опять же, без всякой натуги, явно с подачи ангела хранителя, принялся мысленно вычитывать одну за другой утреннее молитвенное правило. Ноги сами собой шагали по тротуару «вниз по улице», глаза машинально отмечали стекло-бетонные новостройки, втиснутые в плотные ряды старинных купеческих домов, тело уворачивалось от прохожих и железных коней, а где-то внутри, по кругу «сердце – легкие – гортань – мозг – язык – губы» пульсировала живым потоком мольба немощного человечка к всемогущему, бесконечно любящему нас, милостивому Богу, подателю всяческих благ и самой жизни. Помнят!.. Помнят всё-таки изрядно потраченные мозги, бесполезно изношенное сердце, что еще – руки, спина, колени, глаза – помнят сотни часов некогда проведенных за молитвой – самым благоприятным, самым полезным и самым трудным делом человека на земле.

Наконец утренняя гимнастика души завершена. Рассматриваю себя изнутри, вслушиваюсь в биение сердца, проверяю зоркость глаз, ритмичную работу желудка и пищевода, регистрирую отсутствие скрипа в суставах и напряжения в мышцах поясницы, наслаждаюсь подзабытой легкостью походки. И прошу, не требуйте от меня жесткой логики, не ждите анализа и синтеза – сего дни я просто счастлив, как дитя. Просто здоров и открыт всему живому, простому и по-детски ясному.

Не знаю куда и зачем иду, меня подхватила невидимая упругая волна вдохновения, и я следую указанным курсом на утлой скорлупке вдоль каменных берегов улицы моего детства. Прямо по курсу, как маяк из-за горизонта, выплывает нечто знакомое и приближается, усиливая комфортные ощущения в области груди. Это мой старый друг. Чаще всего я называю его именно так: «Старый Друг», хотя у него, конечно есть имя, и даже не одно – Виктор, Витя, Витёк, Вик. Отзывается на любое, реагируя доброй великодушной улыбкой усталого мудреца. Эта перманентная усталость наблюдалась у него еще с отроческих младых ногтей и стала чуть ли не главным опознавательным знаком, отличительной чертой его не очень-то яркой внешности.

Вика я любил, Виктора я уважал, Витьку обожал до такой степени, что к нему ревновали мои девочки, потом девушки, чуть позднее – женщины, и даже неудачная жена с весьма качественной дочкой. И даже бабушка, особенно когда мы с ним пропадали на несколько дней в неизвестном направлении и без всякого предупреждения. Случалось и такое. А всё потому что в его обществе я становился самим собой, ко мне возвращалась честность, доброта и желание совершать героические поступки. В его компании я забывал о множестве несущественных мелочей, которые в основном составляли мою жизнь, которыми как цепями приковывают нас к себе близкие, вольно или невольно порабощая.

– Гуляешь?

– Ага.

– И я тоже.

– О работе ни слова?

– Конечно!

– Куда пойдем?

– Куда хочешь.

– Тогда, может, ко мне в гости?

– Идёт.

В его подъезде всегда темно. Здесь крошечные оконца затемняет густая листва и близко стоящая стена соседнего дома. В его подъезде всегда пахнет папиросным дымом, жареным луком и кошачьими страданиями. Стены покрыты до самого потолка густо-фиолетовой масляной краской – так жильцы пытаются бороться с разухабистой стенописью. На лестничной площадке третьего этажа с давних времен стоит скамья на три посадочных места, сколоченная дядей Жорой еще до первой посадки в тридцать четвёртом, в ногах отдыхающих – огромная жестянка из-под селедки, доверху наполненная окурками. Вот и Витькина дверь, обитая довоенной кожей по ватину медными гвоздями, хозяин открывает большим черным ключом всё тот же старинный немецкий замок. После тёмной лестницы из большого окна в конце коридора глаза слепит яркий солнечный свет. На ощупь переобуваюсь в кожаные шлепанцы, которые тоже помнят еще тепло моих юношеских ступней, как, впрочем, и многих других жданных и нежданных гостей. Виктор ведет меня под локоток в недра жилища. По-прежнему погружаемся в густую атмосферу, впитавшую события некогда большой семьи; жадно вдыхаем сладковато-горький воздух.

В углу большой комнаты в кресле сидит парализованная старушка. Это от дыма её махорки витает по дому сладковатая горечь. Левая рука еще подчиняется ее воле – сыплет орехового цвета крупу в жерло вишневой трубки, уминает пальцем, направляет чубук в щель между тонких синих губ, резко чиркает зажигалкой. Древняя курильщица жадно втягивает дым, выпуская две голубоватые струи из пористых ноздрей – поднимает глаза на нас с внуком.

Лучше бы она этого не делала! Из мутных зрачков, подернутых белесой пеленой, сочится яд нескрываемой ненависти. Рука, губы и глаза ведьмы – вот, что живет в умирающем теле этой старухи. За скрюченной спиной – годы и годы лютой ненависти к врагам революции, кровопролитной борьбы за «освобождение рабочего класса»; сотни выстрелов в затылок, десятки поджогов избушек восставших крестьян с детьми. Вся долгая жизнь отдана сатанинской злобе. На днях этому человеку представать на суд Божий. Какой приговор ожидает душу, погубившую тысячи невинных душ? Судя по испепеляющему взгляду, покаяния тут ждать не приходится. Острая жалость горячей смолой заполнила грудь. Заметив моё состояние, Виктор спешит увести меня в свою комнату.

– Это мой крест номер один, – сообщает он, потупив очи.

– А есть еще номера два и три?

– Есть. Помнишь, в нашем классе училась тихая такая девочка – Танечка? Она и есть мой второй крест.

– А что с ней?

– Ну, это ты у нас влюбился в самую красивую девочку, а я тянулся к тихоне, скромнице, светленькой такой Танечке.

– Неужто за столько лет ты с ней не объяснился?

– Видишь ли, в шестом классе у нее появился защитник. Может, помнишь такого хулигана – Толяна? Он еще ударником в школьной рок-группе был. Как-то на вечере танцев к Танечке пристал Ромка, он над ней издевался, а потом вдруг потянул за руку танцевать. Таня упиралась, только силенок у нее было маловато. Я стоял парализованный страхом и чувствовал себя гадом ползучим. А вот Толян увидел это насилие, бросил палочки на барабан, спрыгнул со сцены и треснул Ромку в лоб. А Таню увел с танцев и проводил до дому. С тех пор он никого к девочке не подпускал. Что мне оставалось делать? Только вздыхать и охать, да издалека любоваться девушкой. А она тогда расцветала, как белая лилия, с каждым днем всё краше. Да ты посмотри на меня – ни лица, ни фигуры, ни харизмы, ни талантов. А Толян – он был тогда в славе, на барабанах так ловко грохотал, в фирменных джинсах форсил. Ну и… Они поженились, детей не было, а Толян запил, да еще и наркотой баловался. В прошлом году Анатолий скончался от сердечной недостаточности. Таня теперь одна.

– И что же тебе мешает сейчас объясниться?

– Говорю же – это мой крест. Я не могу. Понимаешь, Танечка… Только, пожалуйста, не смейся…

– Не буду.

– Таня – она святая. А я… – ну, ты сам посмотри.

– Смотрю и просто любуюсь. Ты самый красивый, самый умный и добрый, самый верный и честный мужик на белом свете. И ты мой Старый Друг. Не просто там дружок, каких вон по улице – косяками ходят. А Старый Друг – это событие вселенского значения! Это…

– Хватит, Андрюш… Ты меня просто… ниц поверг. Вот так. Сам понимаешь… Что тут поделать.

– А давай сходим в гости к Тане! Прямо сейчас встанем, купим торт и заявимся по-дружески.

– Ой, что ты! Нет! Как это я – и к моей Танечке? Со свиным-то рылом в калашный ряд. Нет…  Не могу.

В прихожей раздалась соловьиная трель. Виктор встал и проворчал: «А вот и мой третий крест – собственной персоной!» Он открыл дверь и впустил мужчину лет тридцати в черных брюках и тёмно-серой сорочке. На ногах – мягкие мокасины, тоже почему-то черного цвета. Наконец, гость подошел ближе, на него упал свет из окна. Я разглядел аккуратную стрижку с седыми висками и глаза! Черные, саркастические и холодные. Меня обдало волной арктического холода – это был Черный человек! Моя правая ладонь непроизвольно сжалась в щепоть, я перекрестился. В горле с трудом заскрипела Иисусова молитва. Гость скривился, схватился за сердце и молча отрицательно крутанул черной головой.

– Ты извини, Вилли, – произнес за его спиной Виктор, – у меня в гостях старый друг. Давай, ты зайдешь в следующий раз? На вот тебе «Невидимую брань» Никодима Святогорца, я тебе в прошлый раз обещал.

Брюнет убрал руки за спину и отошел от Вика на шаг. Видимо, учебник по борьбе с нечистыми духами обжигал его незримым огнем благодати.

– Я вам не помешаю, – быстро заговорил тот глубоким баритоном. – Наоборот. У меня на улице машина, там приятель, он заехал пригласить меня на приём к одному очень продвинутому брахману. Он предсказывает судьбу с поразительной точностью. Это недалеко – минут десять на машине. Там по записи, минута на человека. Как раз сейчас подойдет наше время. Через двадцать пять минут вернетесь домой. Поехали?

– Признаться, мне бы не помешало узнать судьбу. – Почесал затылок Виктор. – Я сейчас на перепутье и весь такой растрёпанный. – Он повернулся ко мне и сказал умоляюще: – Пожалуйста, Андрей, съездим, а?

– Ну, ладно, давай, – кивнул я в очередном приступе безрассудства. – С Богом!

В переносицу опять воткнулся кинжал черных глаз, повторился сдержанный отрицательный жест чисто выбритым подбородком. Меня же покинул страх, Иисусова молитва строчила, что тебе скорострельный пулемет, и всё стало нипочем.

За рулем черного рыдвана марки «Кадиллак» восседал бритоголовый мужчина в черном свитере, он молча кивнул: «Джек» и тронул экипаж с места.

– Он брахман высшей варны, – сказал Вилли.

– Почему Вилли? – решил уточнить я.

– Вообще-то Вил, в честь Ленина, по начальным буквам имя-отчества-фамилии. …Этот брахман Бхусура – бог на земле.

– Да ладно, – пожал я плечами, – разберёмся. Не боги земные горшки обжигают.

На сумасшедшей скорости, огибая как на слаломе препятствия, выезжая на встречную полосу и не обращая внимания на красный свет светофора, наш водитель Джек доставил нас к особняку с колоннами и резко остановил, заехав на полкорпуса на тротуар. Нет, нет, обратно мы лучше своим ходом. На фасаде никаких афиш. Вошли внутрь, здесь в тишине и полумраке витал запах индийских благовоний. В бывшем секретариате нас остановили мясистые телохранители, глянули на пригласительный билет, дождались выхода молодой парочки и впустили нашу компанию в бывший кабинет начальника.

В помещении с задрапированными окнами царил полумрак, запах благовоний был еще более насыщенным и противным. Я вспомнил, что в качестве горючей основы индийцы применяют коровий навоз, и меня передёрнуло. Голый индиец в чалме и набедренной повязке провел нас к огромному птичьему гнезду из веток и сена в бывшей комнате отдыха начальника. Построил в очередь.

– Первый, проходи, – по-русски без акцента скомандовал йоговский стюард и подтолкнул нашего водителя Джека.

В гнезде произошло шевеление, над фронтальной веткой появились черные немигающие глаза, и едва слышно прошелестели три отрывистые фразы.

– Скоро станешь богатым и уедешь за океан, – перевел помощник и придвинул к гнезду черного Вила в черной одежде.

– Через три месяца тебя призовут для главной миссии. Будь готов, – перевёл голый индиец, схватил за плечи Виктора и поставил перед стариком.

– Перемен к лучшему не жди. Найдешь покой на дне потока, – услышал «пророчество» Старый Друг и, поникнув головой, отошел.

Моя молитва разгорелась как невидимое пламя от земли до неба, я даже «Да воскреснет Бог...» успел прочесть мысленно. В тот миг, когда меня загорелые цепкие руки подвели к седому старику в гнезде, моя Иисусова молитва стала непрерывной и соединилась в дыханием. Седой морщинистый старик с минуту сверлил меня злобным взглядом и молчал. Наконец, он хрипло сказал что-то помощнику, тот втянул голову, как нашкодивший первоклассник, и сказал мне:

– Для тебя у нашего учителя ничего нет. Он просит вас немедленно покинуть помещение. Уходите!

– Передайте учителю: да помилует его Господь наш Иисус Христос. Кстати, господин нудист, а почему вы не перевели третью часть первых двух пророчеств. – Переводчик оставил вопрос без внимания.

Перед тем, как выйти из комнаты, я обернулся на Учителя. Старик провожал меня долгим ненавидящим взглядом черных глаз. Ох, не зря, ребятки, Гитлер посылал к вам своих нацистов-оккультистов из Ананербе. Видимо, у вас есть что перенять из практики «научно-обоснованного» сатанизма. Да благословит вас Господь. За дверью, из которой мы только что вышли, раздался визгливый крик индийца, тучные охранники медвежьей рысью бросились на зов. Один из них тотчас выглянул и громко крикнул:

– Сегодня приёма больше не будет!

Как странно на них, однако, действует именование Имени Божиего! Аж трясёт. Выйдя из здания наружу, я на минуту остановил Джека с Вилом – что за собачьи клички у парней!

– Господа, а вы не заметили, что брахман сказал каждому из вас по три фразы, а голый парнишка перевёл только по две. Вас это не смутило?

– Нет. Мы же не знаем индийского языка.

– Вообще-то индусы говорят на санскрите, – пояснил я. – Так вот брахман в третьей фразе произнес слово «морана».

– Ну и что оно означает? – нарушил молчание Джек.

– В большинстве арийских языков слово с корнем «мор» означает «смерть». Так что вам лучше ничего кардинального не предпринимать: миссия, там, эмиграция – это всё побоку. Ладно, я вас предупредил, а вы уж сами решайте. В таких делах каждый человек – один на один с Богом и совестью. Простите, если огорчил.

Вил с водителем поспешили в сторону черного рыдвана, я же вышел на дорогу и поймал такси. Желтые автомобили с шашечками на крыше выстроились невдалеке в очередь и выезжали к клиентам чуть поднимется «рука, зовущая вдали».

– Какой адрес у Тани? – спросил я Виктора.

– Сивцев Вражек, рядом с музеем Герцена, – прошептал он, как в параличе.

– Эй, старина, не бери в голову. Сейчас мы сделаем рывок, и счастье не покинет нас.

– А как же! Непременно…

Шофер веселого желтого такси по сравнению с водителем мрачного рыдвана вел машину спокойно и даже бережно. Высадил нас у желтого особняка, полного «былого и дум». В кафе купили торт, вина и единственную розу, стоявшую в вазочке на стойке бара. Сквозь густые заросли вольно разросшейся акации дошли до кирпичного дома, двенадцати этажей, и мимо дремлющего вахтера, мимо огромных пальм в бочках, вверх на лифте на девятый этаж – и встали как вкопанные у двери, за которой жила Танечка. Старый Друг оробел и никак не решался надавить на кнопку звонка. Тогда пришлось мне позвонить в дверь, не пропадать же торту за сто баксов, от коробки так вкусно пахло абрикосовым ликером. За дверью раздались старушечьи шарканья, открылась створка глазка, раздался приглушенный возглас – и на пороге встала наша школьная подруга.

– Танюш, – рявкнул я, пустив эхо по лестнице, – скажи сразу и честно: пошли вон или войдите в дом. Но скажи. Но честно.

– Ой, ребята, – всплеснула она руками. – Мальчики! Проходите, конечно! Как хорошо, что вы зашли! А то я всё одна да одна. Скоро говорить разучусь.

Таня провела нас по квартире, мне показалось, часть обстановки здесь явно утрачена: на обоях темнели квадраты, куда не достают солнечные лучи за вертикальные плоскости стоявшей некогда мебели. Таня упредила мой вопрос:

– Как родители умерли, мой Анатоль совсем тормоза отпустил. Запил вчёрную! Старики-то хоть как-то сдерживали его «романтические порывы». Как ни приду домой с работы, глядь – нет старинного бюро, назавтра пропадает стол, послезавтра – шкаф с книгами. Когда он только успевал! А в один очень грустный день прихожу домой – а он в кресле спит. И улыбается… Я его будить – он не дышит. За два часа до моего прихода ушел. В мир своих музыкальных грёз.

– Как ты это пережила? Почему нам не позвонила?

– Пережила спокойно. Всё к этому шло. А не звонила никому – думала, кому нужны мои проблемы. Да и зачем они вам?

– Понятно, – кивнул я, – наша Танечка в своем репертуаре: никого не беспокоить, никому не мешать, тихонько по стеночке, чтобы никого не задеть.

– Видишь, ты и сам все понял, – сказала она с легкой виноватой улыбкой.

– А ты подумала, каково нам с этим жить? – понесло меня. – Могли помочь хорошему человеку – и не помогли. Всё, теперь мы сна лишимся и есть перестанем. Совесть замучает. Давай сегодня последний раз наедимся до отвала и начнем сохнуть.

– Ну что ты, Андрейка, – подняла она на меня голубые с зеленью глазища. – Что такого случилось? Люди все когда-нибудь умирают. Умерли и наши родители, и мой шальной супруг. Дело-то житейское. Спасибо вам, что не забыли. Спасибо, что ругаете меня. Это так приятно!

– Ладно, будем считать оправдалась, – скрипнул я. – А теперь объясни, как моему лучшему другу, моему незабвенному Витеньке, добрейшему человеку, но скромному и застенчивому, как подобает каждому честному человеку… – Я сжал плечо друга до боли: старик, готовься! – Как ему объясниться тебе в любви с первого класса?

– Да! Как? – взвизгнул Вик, успевший захмелеть от бокала вина.

– Дорогой Витя, дорогой Андрей, – ровным полушепотом сказала Таня, водя пальчиком по клеенке, – неужели вы не знаете, что любая девочка, любая женщина прекрасно знает, как мужчина к ней относится. Я всегда смотрела на вас обоих, как серая мышка на…

– …черных котов? – ляпнул я.

– Нет, нет, что ты! Ну в общем, снизу вверх. Я и мизинчика вашего не стою.

– Что ты, что ты, что ты! – зачастил Виктор.

– Танька, ты совсем сдурела? – завопил я. – Да это мы перед тобой всю жизнь на коленях стоим, а ты как с иконы бесстрастно взираешь. Ты же это… как бы… святая! – Повернулся к другу: – Я правильно говорю?

– Еще как! – воскликнул Вик. – Чисто реально святая.

– Видишь… – показал я на друга, как на живое неоспоримое свидетельство.

Наступила тишина. Таня и Виктор тщательно пережевывали торт. Я загляделся на Таню. Ни одной морщинки на лице, девичья талия, уютный красивый халат в ромашках по зеленой травке, в таком и на улицу выйти не стыдно; аккуратно уложенные блестящие волосы, вся такая плавная, тихая, светлая. Рядом с ней на душе становилось удивительно тепло. Каждый ее жест, каждое слово, каждая интонация голоса отзывались в самой глубине моего существа. Я чувствовал себя подлецом – привел друга для признания в любви, а сам влюбляюсь как мальчишка, погружаясь в омут блаженства, безропотно и необратимо.

– А я в тебя, Андрей, была влюблена, – вдруг сказала Таня, – с третьего класса.

– Почему же не с первого? – разыграл я праведный гнев, пытаясь скрыть смущение.

– …Безответно и безнадежно, – продолжила она. – А не призналась тебе, чтобы вас с Витей не рассорить. Вы же всюду вместе ходили.

– Вот оно что, – выдохнул Вик и печально улыбнулся. – Это всё объясняет.

– Андрей, милый, – всхлипнула Таня, не поднимая глаз, – я слышала, тебя жена бросила. Пожалуйста, возьми меня замуж, а?

– Конечно, – оторопел я, – а как же! Всенепременно! – Я вытянул шею, выпучив глаза. – Ты того… серьезно?..

– Да куда уж серьезней. У меня больше никого и ничего не осталось в жизни, только ты. Я каждый день молила Матерь Божью, чтобы Она тебя ко мне привела. И вот ты здесь.

– А как же мой Старый Друг? – спросил я.

– Братом станешь ты моим, я – заботливой сестрою, – продекламировала Таня, положив руку на плечо Вика.

– Это откуда? – решил уточнить Виктор.

– Это из реальной жизни, – едва слышно прошептала Таня.

– Может тогда и свадьбу сразу сыграем, – саркастически предложил Виктор.

– День чудес… – вздохнул я и встал.

 

Монашеская молитва

Вернувшись домой, я погрузился в кресло, обхватив голову руками. Всё-то у меня не как у людей. Надо бы как-то разобраться со своей никчемной жизнью. Деревенское фиаско, потеря жены и собаки, дочь уехала путешествовать по миру – каких только приключений на свою голову не сыщет; моя квартира полна жильцов – не выбрасывать же их на улицу; какой-то черный человек преследует, вороном кружит над головой; возлюбленная друга замуж просится, а я в неё подло и вероломно влюбляюсь… Нет, хватит! Мне одному с этим гордиевым узлом не справиться. В таких случаях надо идти к монаху. Не идти – бежать! …К тому же он сам меня пригласил – тоже ведь неспроста.

Ладно, к монаху в монастырь пойду завтра, а сегодня попробую разобраться с черным человеком, что-то он зачастил ко мне в гости. Я мысленно обратился к ангелу хранителю за помощью, которую получил почти сразу и, что характерно, в явном виде. Как часто бывало в моей судьбинушке, рука сама собой потянулась к книжному шкафу, вытащила одну за другой три книги и одну папку с распечатанной книгой, видимо еще неизданной. Открыл первую книжку на закладке и прочел: 

«Старец рассказал, что после различных бесов приходит сам сатана. Это случилось на Погребение Господне. Ещё было полно снега в горах. Старец вышел из келии позвонить в небольшой колокол на вынос Плащаницы.

Рядом с келией стоял, презрительно улыбаясь, по виду городской человек в костюме и лакированных туфлях.

– Откуда здесь такой? – подумал Старец и хотел его перекрестить. Но тот с ненавистью посмотрел и безмолвно сказал: «Ты не посмеешь этого сделать!»

Творя Иисусову молитву, Старец позвонил в колокол и пошёл, крестясь, в келию. Проходя мимо сатаны, он не поднял глаз, но ясно увидел, что вместо пальцев на руках у того росли чёрные змеи. Господи помилуй!» («Третьего не дано», монах Герман (Макаров))

 

Затем сама собой открылась другая книга, потоньше, форматом чуть ли не с брошюру. Там на странице с загнутым уголком я когда-то давно подчеркнул карандашом следующее:

 

«Как-то ко мне в келию пришел некто, восхвалявший меня как удивительно одаренного человека-христианина. Поскольку превозношение не свойственно Православию, я тотчас вышел в домовую церковь и попросил Бога открыть мне, что же это такое. И ты не поверишь… Церковь тотчас наполнилась смрадом. И я сказал, что не хорош тот человек, ибо он не имеет благодати Христовой. Он лишен Животворящей Божественной благодати и потому мертв – «носит имя будто жив, но он мертв». Подобно тому, как тело умирает и издает зловоние, когда выходит из него душа, так умирает и распространяет духовное зловоние душа, когда отступает от человека благодать Божия». («Одна ночь в пустыне Святой Горы», архим. Иерофей (Влахос))

 

Кстати, отличная книга! Надо будет еще раз полистать, на сон грядущий. Помниться, читал я ее в дороге, на верхней полке купе, да так увлекся, что чуть не проехал свою станцию. А потом еще долго упражнялся в Иисусовой молитве, такой сладостной она мне казалась после искренних слов монаха.

А теперь – папка с распечаткой. Это текст воспоминаний моего тезки, которому довелось умереть, пройти мытарства, затем в сопровождении ангела хранителя спуститься в ад и подняться в рай, да еще воскреснуть и рассказать людям о своих приключениях. Конечно, отношение к рассказу Андрея у моих суровых братьев по вере, да и у меня самого, вряд ли можно назвать однозначным, но между тем каждый пост я обязательно перечитывал этот текст и просматривал фильм – это всегда хорошо настраивало на пост, стимулируя покаяние и чтение Святых отцов. Здесь так же меня ожидала бумажная закладка, которая указала на следующий текст:

 

«Был показан мне антихрист, который придет к нам в мир. В человеческом облике, высокого роста, где-то метр восемьдесят, может побольше, крепкого телосложения. Хорошо выглядит внешне, только у него на руках не ногти, а когти. Одет был в костюм дорогой. Очень уж страх одолевает, от него нечистью так и несет, душа просто трепещет, но Господь укрепил меня, дал такие силы, чтобы мог противостоять. Ангел мне говорит: «Смотри, с ним не вступай в разговор никакой. Если ты хоть одним словом с ним перекинешься, он тебя запутает, и погибнуть можешь». Он начал мне говорить, что хотел мне помочь, оградить от бесов, чтобы заманить в ловушку. Я не стал слушать и сказал, что знаю, кто он такой» (фильм «Встреча с вечностью» Андрей из г. Сергиев Посад, 0:44).

 

И наконец – любимая книга бабушки, моя и многих друзей и знакомых. Чем так сильно привлек к себе этот безграмотный мужик с двумя классами церковно-приходской школы, мощный великан и смиреннейший монах? А тем, что высочайшую мистику Православия он излагал простыми ясными словами, понятными всем и каждому. Писал он свои блистательные записки корявым почерком по ночам, когда сердце его наполнялось великой любовью. Передал пачку исписанных листочков ученому иеромонаху Софронию, тот не без труда расшифровал тексты, расставил запятые, исправил орфографические ошибки, снабдил комментариями – и вот она – книга, разлетевшаяся в тысячах экземплярах по всему свету. И наверное, нет ни одного богослова, который бы не цитировал простые и полные тайн слова: «Держи свой ум во аде и не отчаивайся». А как вот это: «Однажды старец сказал: не принимай блудных помыслов. Прошло вот уже сорок шесть лет, и я не принял ни одного блудного помысла». Попробовал и я как-то «не принимать» – так вдруг оказалось, что они меня бомбардируют каждую секунду. Если не было рядом молодой соблазнительной девицы, то услужливая память выбрасывала из мрачных недр такие нечистые картинки!.. Несмотря на отчаянную молитвенную стрельбу по всем мишеням, несмотря на выставленный щит из призывания имени преподобной Марии Египетской – мне показалось в тот день, будто не менее сотни раз меня соблазнили «девчонки-дотроги, покорные словно гитары». Так бесславно завершилось мое подражание великому святому. А этот богатырь… сорок шесть лет – и ни одного помысла блудного! Итак, что у нас здесь?

 

«Один дьякон мне рассказал: «Явился мне сатана и говорит: «Я люблю гордых, и они принадлежат мне. Ты гордый, и я возьму тебя». Но я ответил сатане: «Я - хуже всех»; и сатана стал невидим» («Старец Силуан Афонский» Архимандрит Софроний (Сахаров))

 

Вроде бы всё ясно – смирись, перекрестись и шагай дальше. Только что-то мне подсказывало: не всё так просто. Эта мрачная образина липнет ко мне не зря…

 

А утром, сырым, облачным, да еще и ветреным, вышел из тихого моего дома и отправился на Таганку. Из подземки выбрался в лютую непогоду. Мой английский зонт из углепластика в апокалиптическом потоке горизонтально летящей, секущей воды, оказался беспомощным и ненужным, его выворачивало наизнанку, сминало и уносило из рук, а я тем временем в детском барахтанье до краёв наполнился водой – вымок до нитки. Непочтенно ворвался в монастырь и почти бегом взлетел по лестнице в шепчущее, шаркающее, медово-ладанное пространство храма. А вот и мой игумен Паисий, сидит, твердит, парит на прежнем месте, будто старый шкипер на капитанском мостике. На мою влажную, истекающую дождевой влагой личину, он вроде бы даже не обратил внимания, только взял под локоть и быстрым шагом повлек меня к алтарю, где вместе положили сорок земных поклонов, после чего скатились вниз, перелетели на черных крыльях монашеской мантии в здание напротив. Здесь он прошел в конец коридора, открыл тяжелую дверь и по узкой кирпичной лестнице спустился в подклеть храма.

– Здесь была тюрьма. В годы красного террора сюда бросали сотни священников, белогвардейцев, мирян. Вплоть до тридцатых годов расстреляли тысячи верных. В начале девяностых у западной стены, копая траншею под канализацию, обнаружили большое захоронение. Здесь всё кругом светится и благоухает от пролитой крови православных мучеников. Давай, преклоним колени – нет лучшего места для молитвы.

 

С молитвой монаха в мой вполне земной мирок, полный тёплой пыли и тлена, ворвался огромный мир вселенской красоты. В те высоты, куда взлетают ангелы и монахи, мне удавалось забраться не так уж часто, но уж если крылья молитвы после полного уничтожения гордости подхватывали меня и уносили ввысь – превыше неба, звёзд, солнца и луны – за пределы галактики и звездных систем, в абсолютную черноту края вселенной, на ту границу, где тварь встречается с Творцом, человек сжимается в бесконечно малую элементарную частицу, смиряясь в прах перед Всемогущим, Всеведущим… О, как драгоценны эти мгновения человеческого унижения и возвеличивания Бога! Сколько величайших дарований вливает Милостивый в твою очищенную от мрачной тяготы гордыни душу, легкую и прозрачную для Света, изрядно изголодавшуюся по благодати Божией. Ты – голодный, одинокий нищий, умоляешь «помилуй мя», протягивая руку, и Господь подаёт такое изобилие, какое ты способен унести, да еще с хорошим авансом «на вырост», так чтобы ты ушел с места встречи, прогибаясь под огромным мешком сокровищ, невероятно богатый и счастливый.

– Нет ли здесь прелести, сладкого самообмана?

– Если получению благ предшествует смирение, то конечно нет.

– А как же «предадимся безвидной молитве и пусть она будет холодной, но безопасной, ибо мы должны избегать видений»?

– Не так. Опытный духовник к видениям и чудесам учит относиться бесстрастно – не принимать, но и не отвергать. Отвержение благодати – это уже хула на Духа Святого, который живет где хочет, и даёт блага, кому пожелает. Но острое желание чудес, как признака собственной святости – это да – гордость в самом гнусном виде. А если ты познал самую тайную и открытую всем и каждому тайну христианства, жаждешь истинного смирения и просишь об этом в молитвах – это самый благодатный путь. Слепой нищий евангельский Вартимей, открыл миру Иисусову молитву: «Иисус, Сын Давидов, помилуй меня!» – представь себе – услышал его Господь, подошел и спросил: «Чего хочешь?» Если бы он сбежал бы от страха, разве исцелился бы? Нет! Да еще, пожалуй, был бы наказан. Вот тебе евангельский образ молитвы: молитвенник слеп, нищ и голоден; не смотря на запреты толпы, обступившей Христа, он упорно повторяет свой простенький вопль – и получает! А если бы Вартимей был сытым, богатым, самодостаточным, гордым; возлегал бы на коврах у богатого стола, рассказывая гостям о том, как к нему каждый день заглядывает Бог и спрашивает: «Чего еще пожелаешь?» – «Ну не знаю, – чешет тот затылок, – может, еще пару бочек зернистой икры» – «Хорошо, будь по-твоему, пришлю, можешь не сомневаться!» Смешно… было бы, если б не было так печально. Да нет, Господь настолько милостив и щедр, что мог бы обогатить любого верующего, только человек, получив богатства, почему-то перестает нуждаться в помощи Божией. Ты-то уж это на практике изучил, не так ли?

– Что, так заметно?

– Да у тебя взгляд человека, которого только что ограбили. Видимо, ты все-таки нашел в себе силы веры, чтобы пережить это материальное падение и возблагодарил Бога.

– Да.

– Наверняка тебе известно слово Отцов наших святых и богоносных: «Отдай кровь – прими Дух».

– Да.

– В таком случае, отдав ценности материальные, ты получишь нетленные блага. Будь готов к чудесам и открытиям. Думается, скоро ты их получишь.

– Отец Паисий, меня тут стал преследовать черный человек…

– И это нормально. Каждый христианин, если он конечно настоящий, обязательно встречается на пути восхождения с лукавым. Для чего? Во-первых, отныне ты как никогда защищен Господом от его нападок, поэтому тебе и победить его сейчас легче. Во-вторых, для того, чтобы не быть уловленным лукавым после смерти, на частном суде, на мытарствах, которые мало кто проходит, а чаще на втором-третьем забирается врагом человеческим во ад. Так что, как видишь, Андрей, ты просто осыпан дарами Божиими. У тебя не было в роду монахов или мучеников?

– Да, были и те и другие. А самая близкая мне – бабушка, недавно упокоившаяся. Она выжила благодаря смирению, терпению и крепкой вере.

– Что ж, это многое объясняет.

– Батюшка, от меня жена сбежала.

– И это хорошо. Как говорят жители туманных альбионов: «леди с дилижанса – пони легче».

– Но вчера на моем холостяцком горизонте появилась женщина, моя одноклассница. Самая кроткая, красивая и любящая меня с детства. Она предложила мне руку и сердце.

– Гм-гм, – кашлянул монах удрученно. – Знаешь, Андрей, давай, ты не будешь спешить вот так сразу бросаться в ее объятья. Мы с тобой помолимся – знаешь как? – такими вот словами: «Господи, приблизь или отдали жену сию, дабы узнал я Твою волю, благую и совершенную». Ты у себя, я у себя – помолимся так седмицу, другую, а там Господь всё нам и откроет. Ну, вот и ладно, теперь давай поблагодарим Господа и ступай с Богом.

Ушел от монаха окрыленный, с таким ощущением, будто и у меня за спиной развевается монашеская мантия или крылья огромного беркута размахом более двух метров, поднимающие душу в синие высоты.

На улице распогодилось. На ярко-синем небе сияло ослепительное солнце, птицы щебетали на все голоса, будто приветствуя мой прорыв в горние просторы. Ступал я по умытому блестящему асфальту осторожно, мягко, пытаясь не расплескать то, что влилось в сердце и светило там, и согревало, и веселило тихой блаженной радостию.

Я весь обратился внутрь и, не замечая деталей окружающего мира, лишь только чувствуя всеобщий свет и птичьи голосовые вибрации, нёс в груди бесценный дар светлого покоя.

Меня радовало и томило это нежданное и столь необычное для меня состояние прозрачности души. Будто кожные покровы таяли и внутренний мир открывал дверь и оттуда, извне, влетали – плавно и торжественно – объемные картины, озвученные переливчатой гаммой музыкальных аккордов и задумчивым плетением искристых слов.

Еще совсем недавно я был слеп и глух для столь восхитительных явлений, может именно потому, что между окружающим пространством рациональной материи и сокровенной глубиной сердца, где теплилась вера, – я невольно выставлял щит бесчувственного цинизма. Случалось замереть от нахлынувшей красоты заката, белоснежного частокола березовой рощи или, скажем, клубящегося тумана, плывущего над зеркальным покоем озера – но вся эта преходящая хрупкая красота лишь скользила по коже лица, по глазному дну, по чутким ноздрям, одаривала пугливым покоем – да и улетала прочь, сменяясь калейдоскопом опостылевших «картинок с ярмарки».

А тут!.. С тех пор как Господь по Своему спасительному промыслу отнял у меня материально-денежную кабалу, а я на удивление спокойно принял это, как знак грядущего освобождения… Вернулся домой, на свою родную орбиту, на асфальтовые дорожки в трещинах, к старым неустроенным друзьям, к пожелтевшим фотографиям, к уютному бархату книжной пыли… Вернулись ко мне эти беззаботные вроде бы, но требующие крепкой веры слова Господа моего, чтобы «не тревожился о том, что есть, что пить, во что одеться, но только искать Царствие Небесное», а всё прочее – земное, бытовое – Он, всемилостивый и всемогущий Господь дарует, обеспечит в необходимом количестве и достойном качестве. Всё потерял, вернулся – и всё приобрел, только вчерашнее «всё» было тленным, а нынешнее пронзает кожаные ризы и стремится к обетованной прекрасной Вечности, о которой гениальный ритор апостол Павел сказал на удивление беспомощно и кратко: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор.2: 9).

Как же, ваше высочество принц датский Гамлет, не пробубнить в таком случае ваше «это ли не цель!» Как не воспылать сердцем и, забывая вчерашнее дольнее, не взлететь к нынешнему горнему, уносящему туда, высоко-высоко, далеко-далеко, где царят любовь и блаженство. Отсечь рациональное, сальдо-дебетовое, что так легко растерять, и пойти навстречу «единому на потребу», «где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и некрадут» – истинное сокровище копится там, в вечных хранилищах, под огромные проценты роста, и земным, тем более подземным, расхитителям недоступно.

А в утешение тебе – еще вот эта сакральная прозрачность твоей души для той немыслимой красоты небесной, которую не решился описать великий оратор, красноречивый апостол Павел, от благодати Божией, которая, пройдя сквозь призму твоей личности, рассыпается многоцветной радугой ярких лучей, в которой парит, купается душа человека досыта, замирая на пике усталости, превращаясь в конце концов в тихое пламя церковной свечи.

 

Таня, Пастернак и свет

Вечером случилось нечто необычное. Нервно звякнул азбукой Морзе сигнал бедствия SOS: три коротких – три длинных – три коротких звонка, я поспешил в прихожую: надо же кого-то спасать! Рывком открыл тяжелую дубовую дверь с многослойной обивкой – и вот те сюрприз. Бочком просочилась Таня, румяная от смущения, с подозрительно блестящими глазами, с хрустящим пакетом в руках.

– Можно зайти? – спросила она с опозданием, меняя босоножки со стразами на домашние тапочки с помпоном.

– Попробуй, – тихо промолвил я, не зная как себя вести. Всегда теряюсь в обществе энергичных женщин, чем они довольно часто пользуются. Так же, наверное, растерялся праотец Адам, когда к нему с надкушенным фруктом подошла Ева и сразила наповал фразой: «Я уже отведала – очень даже вкусно, и ничего страшного, теперь ты попробуй!»

В моей комнате она оглянулась и протянула:

– Да-а-а-а, как всё запущенно!

– А вот по этому вопросу я бы поспорил. По мне, так всё лежит на своих местах, в темноте руку протяну – и сразу найду, что нужно. Может быть поэтому, сюда женщины не ходят. Во всяком случае, ты за многие годы – первая, кто переступил порог.

– Прости, не хотела тебя обидеть.

– Да вы никогда не хотите, а всё равно почти всегда получается.

– У тебя плохое настроение?

– Только что было нормальное. Просто ты меня ошеломила. Прости. Заходи, вон там, в углу есть кресло, можешь приземлиться.

– А это куда? – распахнула она пакет из женского бутика, в котором обнаружилась стеклянная ёмкость темно-синего цвета, коробки с блюдами на вынос из ресторана, полубагет и огромное яблоко (куда же без него!).

– А тут под книгами, если аккуратно переложить их на подоконник, можно обнаружить столик марки «ломберный, складной, выпуска середины девятнадцатого века».

– Тащи тарелки, фужеры, нож и вилки, – приказала она, смягчив динамичный напор улыбкой.

На кухне сидел за столом Вовчик, он же Назарыч, с кряхтением потроша старинные круглые часы фирмы «Мозер». Мастер на все руки не поднял глаз, пока не добился тихого протяжного «бо-о-ом».

(Только недавно Господь освободил меня от агрессии прежней жены, и вот – снова здрасьте вам – новая жена всё с той же старой напастью. Её энергия смутила и заставила обороняться. А может всё-таки показалось? Может, ты настолько одичал в своей деревне средь молчаливых берез и застенчивых селянок, что нормальные отношения со столичной дамой тебе кажутся невесть чем? В любом случае, Таня – твоя старая знакомая, и уже поэтому имеет несколько больше прав на проявление своеобычной общительности. Ладно, дикарь, ладно, подлый трус, ты раньше-то времени не паникуй и, как учили Отцы святые, никогда не доверяй спонтанным душевным реакциям.)

– Ага, задышали! – воскликнул мастер, оглянулся на меня и выпалил: – Приветик, гражданин начальник, я так и знал, что ты бабник. А они мне: ничего подобного, он мужчина с понятием. А я как глянул на тебя – сразу понял: такой молодой, богатый и ужасно красивый своего не упустит. Меня не надуешь!..

– А вот на эту тему я мог бы поспорить… – снова смутился я.

(Ну вот, и «человек со стороны» заметил некую дрожащую муть во мне, а значит и в моем отношении к Тане. Впрочем, и старик вполне может ошибаться, не забывай о его застарелом алкоголизме и зависимости от тебя, как хозяина жилья, а что может больше польстить мужчине – с точки зрения пьющего старика-зека – чем признать его бабником!)

– Ладно, расслабься, Назарыч никому не скажет. Не язык – а чистая могила. А часики-то еще потикают, еще побумкают! Фужеры у Никиты возьми, у него хрустальные. А нож у меня – башку смахнешь и не заметишь – трофейная немецкая финка.

(Однако, нужно возвращаться в комнату, где в креслах восседает нестареющая нимфа, ожидающая от тебя… Кстати, а чего ожидающая? Ладно, пойдем, заодно и это выясним.)

– Теперь жильцы всего дома будут обсуждать твой триумфальный выход на сцену, – проворчал я каким-то противным гнусавым тоном, входя в свою каморку.

– Да пусть себе! – беззаботно махнула она рукой. – Зато теперь можно вести себя свободно. Терять-то нечего. Я даже в ванную могу легально сходить.

– Надеюсь, нужды в этом не будет, – прошептал я под нос, суетливо предаваясь хозяйским обязанностям.

Наконец сел напротив на край кушетки и уставился на Таню неприлично долгим взглядом, не имея возможности и желания прервать внутренний бестолковый монолог. Женщина смутилась, возможно ей показалось, что я обнаружил в ее внешности какой-нибудь беспорядок, она достала из сумочки зеркальце и глянула на себя, потом прошлась дрожащими пальцами по волосам, стряхнула с плеч несуществующую перхоть и – подняла на меня взгляд, полный недоумения. В этих глазах сейчас отражался свет, льющийся из окна, радужная оболочка, подобно драгоценному камню, переливалась немыслимой цветовой гаммой синих тонов. Вспыхивал испуг дикой серны, тут же сменяясь отчаяньем тигрицы, загнанной в клеть; наконец, на миг она опустила глаза, а, подняла на меня взгляд, уже полный кротости, по-женски мягкий и податливый.

В тот миг женского смирения и готовности на всё, только бы не потерять объект обожания, в ту переломную секунду, время словно остановилось, и я… оказался на краю обрыва над черной линзой лесного омута.

Как-то давным-давно, ранним летом забрел я в глухую чащу, где обнаружил не обозначенную на карте речку. Быть может, просто ручей, разбухший от талой воды. Я стоял на пригорке, подо мной мерцала черной жемчужиной округлая запруда – кто знает какой глубины! Вода у берегов имела цвет тёмно-бурый, а уж ближе к центру, так вообще аспидно-черный. На меня нашла безумная удаль: вдруг захотелось нырнуть вниз головой, я прислонил ружье к черному березовому комлю, сдернул через голову натовский свитер, подаренный очень военным товарищем – и застыл! Видимо, ангел хранитель предостерег. Вспомнились слова из Евангелия о том, как легион бесов просил Спасителя войти в стадо свиней, которое низверглось в воду. Вспомнил, как с полчаса назад проходил мимо лежбища кабанов со свежим пометом. Представил, как легион вошел в кабанье стадо и увлек в этот черный омут. Мрачную картину дополнило реющее видение двух человеческих скелетов на дне озера. Словом, вернул свитер на собственный торс, подхватил ружьецо, да и быстро-быстро ушел подальше от нечистого места в сторону света, в сторону солнца.

И что же, сейчас я в собственном доме-крепости обратно вернулся на тот пригорок над тем черным омутом? Вот уж чего меньше всего хотелось!

– Попробуй, Андрюш, очень приятное вино, – вкрадчиво сказала женщина, протягивая хрустальный бокал с золотистой жидкостью. Дама, оказывается, успела открыть синюю бутылку и разлить вино. Эк далече меня унесло!..

С первым же глотком в меня пролилась горячая струя, наполняя снизу доверху, от пяток до макушки, пульсирующим опьяняющим теплом. В глазах напротив заплескалась дружеская нежность, которую мне удалось наблюдать лишь раз в жизни, впрочем, очень давно, в юности, когда жизнь казалась бесконечно долгой, счастье – обязательным, а девушки – прекрасными цветами, созданными исключительно для украшения и услаждения. В тот миг предчувствия чего-то огромного, светлого и прекрасного я был готов на всё, как и Таня, растаявшая и румяная, шальная и кроткая. К моему лицу на невидимых крыльях подлетела красно-белая коробка с рисовой лапшой, лаковые деревянные палочки подцепили горсть чего-то белого, длинного, закрученного, мой язык обжег горячий перец, я всё это проглотил. Ну, и – как же без него – бордовое душистое яблоко, в хрустящую плоть которого впились мои зубы, разбрызгивая сладкий сок по нёбу, размалывая, растирая сочную кашицу, охлаждающую обожженную перцем гортань. Нет, не черная линза омута манила меня, а заботливые руки, ласковые глаза и сердце, полное любви. Я почувствовал себя сказочным принцем на пиру в обществе прекрасной принцессы, у которой много рук: эта пара наливает в золотую чашу изысканное вино, эта – отрезает кусок парной оленины, запеченной на вертеле; третья пара отрывает виноградины, берет с золотого блюда персик, разрезает на тонкие пластины и аккуратно кладет на кончик моего языка, и, наконец, четвертая пара гибких рук промокает накрахмаленной салфеткой мой подбородок, мои губы, расползающиеся по лицу от удовольствия. Много ли нужно холостому мужчине, чтобы превратить его в пленника иллюзий – всего-то чуточку нежной заботы!..

В прихожей опять раздалось азбукой Морзе тук-таак-таак – буква «В» – опознавательный знак Виктора, известный только мне, ну и конечно, моим жильцам.

– Это Вик, – пояснил я оторопевшей Тане, – сегодня день уплаты за жильё, именно ему поручено это дело. – И выбежал из комнаты открывать дверь.

Виктор вихрем пронесся по комнатам, выхватил из рук жильцов заранее приготовленные деньги и, схватив меня цепкими пальцами за локоть, увлек на кухню. Назарыч тоже беззвучно достал из брюк деньги и молча протянул сборщику податей. Вик пересчитал мятые купюры, изъял свою долю, остальное протянул мне. Всё, дело сделано, можно вернуться к дружескому общению.

– Чайку налью? – спросил он, занявшись заваркой.

– Ты все еще с Даниным носишься? – удивился я, показав на книгу «Бремя стыда» у Вика подмышкой. – В который раз перечитываешь?

– Не считал, он у меня в круговой читке: как дойду до последней страницы, так переверну и снова с первой начинаю. К тому же с этой книгой легче оброк собирать – как человек прочтет название, так и совесть включается.

– А ничего, что он в некоторых местах довольно негативно отзывается о христианстве?

– Ему можно, – примирительно ответил Вик, – потому хотя бы, что абсолютно искренен. И потом, вспомни, как ДС сидел у изголовья умирающей Ту, а она ему говорила о вере в Бога Пастернака и о том, что она ему завидует: с верой в сердце умирать легче. Вот здесь, послушай:

«– Когда БЛ отказался переименовывать «Рождественскую звезду», я в первый раз подумала, что его христианство – всерьез... Да нет, понять этого мы, к сожаленью не сможем. Ты… пропадал у своих физиков, когда Пастернак умирал, и ты не знаешь, что он просил отпевать его… Бог для него существовал… Я ему завидую. Чем дальше, тем больше завидую. И нашей тете Фросе завидую. Если бы я могла верить в Бога и обращаться к Нему, мне было бы легче жить. …Когда человеку плохо, он одинок безысходно. И ему нужен Бог…

– Но позволь, – сердился я, – между «нужен» и «существует» гигантская разница!

– Не такая уж большая, – говорила Ту, вот Жене Шварцу, не в его сказках, а в жизни понадобился Бог и стал существовать!.. Или Светлана – почти доктор исторических наук – почувствовала нужду в Боге, и Он тоже стал существовать…

…Однако, не сдаваясь, бросился в пылу… спора за помощью к стихотворению об испепеленной смоковнице. И только уже дочитывая вслух заключительные строки, открыл, что оно работает против меня:

…Чудо есть чудо, и чудо есть Бог.

Когда мы в смятенье, тогда средь разброда,

Оно настигает мгновенно, врасплох.»  

Да и вообще, вся книга буквально пронизана прощением и стыдом за цепочку предательств, через которые проходит каждый человек, каждый художник, – закончил любимую тему Старый Друг.

– Насколько я помню, тебе эту книгу посоветовал один старый поэт? Напомни...

– Этот поэт стал священником. Вот послушай, что он мне написал. – Вик извлек из книги потрепанный листок, покрытый мелким завитушным почерком, и стал читать нараспев, как монах – псалмы Давида. – «Послушайте, голубчик, что может быть притягательней, приятней уставшей душе человека, чем стариковская, выстраданная, всепрощающая, искренняя, умная, глубоко прочувствованная до личного переживания каждого стиха – доброта. Да, критика, настоящего профессионала в той области, которая издавна считалась самой агрессивной по отношению к творчеству. Его, так называемые критические эссе, вплетённые, глубоко вросшие в его собственную жизнь – это как драгоценные алмазы в серой толще кимберлитовой глины.

Возьмите, хотя бы эти слова: «Понять невозможно из нынешнего далека – отчего же мы так сладко жили на свете?! И на что нам были нужны в предчувствии апокалипсиса стихи? Любые! И пастернаковские! Но вот где-нибудь на вечернем бульваре или за столиком в утреннем кафе она внезапно спрашивала…:

– Как там дальше у Пастернака: стихи мои, бегом, бегом, мне в вас нужда, как никогда…?»

 Оглянитесь, мой мальчик, мы живем в очень злобном мире, в котором так драгоценны малейшие проявления доброты – стариковской, детской, животной, природной, женской. Ведь убери из нашей среды добрых людей – и всё! Нам конец. Перегрызем друг друга, передушим. Вот так, нахлебаешься солёной горечи зла – до рези в горле, до подступающего к сердцу самоубийственного отчаяния – а тут тебе, как спасательный круг утопающему – алмаз доброты. И протягивает-то тебе его какой-то невзрачный убогий человечек, а тебе сразу хорошо, а тебе жить хочется, если существуют пока еще добрые люди. Так вот, мил-человек, так то…»

И сразу без перехода, как в воду вниз головой:

– Послушай, Андрей, отдай мне Таню! – И взгляд в упор, дерзкий и упрямый.

– Я не против, учитывая, что не брал. – И, вздохнув, добавил: – Тебе не кажется, что ты о человеке говоришь как о портмоне: переложи из твоего кармана в мой. Ты что же отказываешь Тане в самом высоком человеческом достоинстве – свободе воли? В той самой свободе выбора, который мы делаем всю жизнь? Напомнить, что она сказала мне? «Пожалуйста, возьми меня замуж…» Ведь такое можно сказать только из боли абсолютного одиночества. А где был ты, когда одинокая женщина выла в подушку, чувствуя себя никому не нужной? Книжки читал про бремя стыда? Деньги зарабатывал, преодолевая отвращение к процессу? И ходил вокруг ее дома кругами, из гордости не желая выглядеть в ее глазах неудачником? А теперь-то и у Тани и у меня – драгоценный опыт потери близких, миг отрезвления, момент истины, если хочешь. Мы очистили глаза от мутно-розового тумана юности, мы взглянули друг на друга свежим взглядом. И я, как и Таня, чувствую, что мы «одной крови»! …Хоть и ничего не решил, хоть и сам в смущении и ступоре.

– Ты просто, без всякой философии отдай мне Таню, а!..

– Вот заладил! Я так понимаю, сейчас настало время напомнить мне о том, как обличил царя Давида пророк Нафан?

– А что, прошу прощенья, пророк сказал Давиду? – не отрываясь от часов, спросил Назарыч.

– Господь послал к Давиду пророка Нафана, который рассказал ему такую историю: «В одном городе жили два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькой и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот не пожелал взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека…». Давид, услышав этот рассказ, воскликнул во гневе: «Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо: и за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания». Тогда Нафансказал Давиду: «Ты – тот человек». Пророкобличилзлое дело Давида.Давид раскаялся и сказал: «Согрешил я пред Господом». А потом он написал покаянный псалом: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…»

– Сурово, но справедливо, – заключил часовых дел мастер.

– Хорошо, – сказал я. – Очень хорошо. А теперь, если ты, Вик, так проникся бременем стыда, добротой и покаянием… – Я выдержал паузу в семь тактов сердца. – Может быть, ты поможешь разобраться мне, своему старому другу, в конкретной ситуации. Пойдем, пойдем!

Мы с Виктором вошли в мою тесную каморку, набитую книгами. Кресло, в котором восседала Таня, оказалось обложено книгами. Никаких следов ужина с вином. Даже запаха ландыша от ее духов «Диориссимо» не осталось – в комнате витал аромат Брокара «Любимый букет императрицы», он же «Красная Москва», который я разбрызгивал иногда в приступе ностальгии. Интересно, подумалось мне, а не был ли отец Тани, случайно, «бойцом невидимого фронта»? Если так, то дочь его вполне профессионально овладела приемами конспирации.

– Ну и что? – проворчал Виктор. – Хочешь, чтобы я пожалел тебя, такого одинокого? Понюхал этот бабушкин аромат и оценил всю степень муарной черноты твоего траура? Бедненький ты наш!

– Ага, очень хотел, – только и нашелся, что сказать. – Прости, по велицей милости твоей.

– Ладно, пойду, – вздохнул Старый Друг. – Только прошу, не пей больше. Ты какой-то сегодня… не такой. Прости.

 

Глубокая ночь. Одна из бессонных ночей в череде иных прочих.

Сейчас ты смят, разорван, унижен, опозорен. В такой вроде бы печальный миг, ты как никогда трезв и четко видишь голую зябкую нищету. Свою нищету. Но! Нет приличной тому тоски, тем более нет уныния, наоборот – на немыслимой глубине души зарождается нечто весьма живое, оно высвечивает из тёмного колодца сердца блестками надежды, оно там растет, выстреливая упругие ростки из чернозема – вверх, наружу, в полуденную явь, освещенную свыше – и в этой невидимой точке соприкосновения рожденного и увядающего – в этом чудном симбиозе тварного и нетварного – начинаешь проживать иную, обновленную жизнь. Соседи спят за стеной, кошки тенями носятся по пустынному двору, тонкая вибрация птичьего звона долетает из невиданного далёка, робко светлеет восток, просыпается новый день.

По тёмной пустынной лестнице, полной шаркающего эха, взлетаю на смотровую площадку странного сооружения в углу дома, она возвышается над крышей метров на пятнадцать. Отсюда простирается просторный вид. Из-за ползущих по горизонту горизонталей, из-за летящих вертикально-вверх, вертикалей, сминая жесткую геометрию всё округляющим светом, встает из пуховой подушки голубоватой дымки набухшее светом робкое солнце, растрёпанное, бело-желтое, спелое, неумелое.

И самый загадочный дом, стоящий на изломе улицы, куда за угол скрывается старый трамвай, превращается в черноморский волнорез, о который ударяют волны утреннего света, завихряясь, отступая и вновь освещая улочку рассеянной жемчужной пеной. Дом, состоящий из одних прямых углов, всегда производил впечатление аморфной кривизны, подобно гиперболоиду телебашни Шухова на Шаболовке или храму «Саграда Фамилия» в Барселоне, при сооружении которого Гауди добился непрерывной текучести архитектурных форм, доступных лишь живой природе. Внешностью этого странного дома сама природа играла, как молочный котенок мячиком, раскачивая, сминая, расплавляя золотистым светом жесткую линейность в текучую сочную персиковую мякоть.

Вернувшись домой, озябший в ветреных струях утренней свежести, продолжаю у окна путешествие по распахнутым вширь и вглубь объемам нашего двора, пронизанного потоками теплого света. Как можно спать в такой чудный миг рождения новой жизни! Но природа берет свое, усталость буквально качает меня в своих заботливых объятьях и требует отдохновенья. Нехотя отлипаю от окна, возвращаюсь в сумрак старого дома, ложусь на жесткую кушетку, опуская голову на подушку, закрывая глаза, а мягкий рассеянный утренний свет по-прежнему пронзает меня, облучая мерцающей надеждой. Еще поживем.

 

Исправление комплексов соседских детей

– Дитя у нас мелкое, малорослое, поэтому комплексует, – с печалью в голосе сообщила мама Вера.

– Напомни, какого оно пола и на какие позывные откликается, – бодро отозвался я.

– Женского пола, отзывается на следующие имена: Маня, Манюня, Муся и еще Крошка Мо.

– Мария! – позвал я девочку.

На голос мой вышла девушка лет от 12-ти до 32-х, ростом не больше метра с полтиной, и встала передо мной, как приговоренная к усечению топором перед беспощадным палачом.

– Сам посмотри: метр с кепкой, в прыщах и без попы. Одно недоразумение.

– Отставить разговорчики! – резанул я ладонью сгустившийся воздух и повел девочку на кухню, ближе к свету. – Ну вот, теперь признал – это та самая Маша, которая сварила мои итальянские мокасины из натурально кожи.

– Ой, когда это было! Я делала эксперимент на тему выживания в условиях голода, отсутствия еды и присутствия кожаной обуви,  – запищала в оправдание девочка, но, слегка подумав, кивнула: – Я! Было дело… – И привычно подставила шею с кудряшками под соседский подзатыльник.

– Простите, это мытое? – настороженно спросил я у мамы Веры, указав на шею.

– Ага, конечно, от неё дождешься, – пожаловалась женщина, – она у нас экстремалка.

– Так, ладно, это несущественные детали, – сказал я миролюбиво, – и характеризует ребенка, как человека ищущего нетрадиционных путей решения продовольственной проблемы… в глобальном масштабе. – Маша облегченно вздохнула, убрала шею и подняла глаза, полные надежды. На всякий случай я все-таки её предупредил: – Но это не значит, что теперь ты можешь таскать у соседей кожаную обувь и варить из неё холодец.

– Поня-я-ятно, – протянула девочка, преисполнившись уважением к старику-соседу и  уголовному кодексу. В ее возрасте и мне все люди, старше тридцати казались древними старикашками; а уголовный кодекс и я уважал за его толщину и неотвратимость. – Вообще-то это пройденный этап. Сейчас экспериментирую с обоями, шторами и деревянной мебелью.

– Так, Мария, всю эту псевдонаучную блажь из головы – вон! Мы начинаем самое ответственное дело в твоей жизни – делаем из тебя девушку!

– Хорошо, – размашисто кивнула девочка, – я готова.

– Тогда начнем с моего вчерашнего наблюдения. – Я уселся на табурет и приступил: – Вернулся я из длительной командировки, устало поднимаюсь по нашей лестнице, смотрю – колени торчком. Мосластенькие такие, что тебе шарниры на ортопедическом протезе. Мой левый чемодан не вписался в поворот и ка-ак треснет под вышеуказанную коленку!

– Счастливый! Это моя мечта с детства – чтобы вот так, чем-то твердым – и под её коленку, – призналась Маша.

– Неверный ход мысли! Отставить! Я же не нарочно! Треснул! Несчастную девочку – по несчастной коленке. …А конструкция возьми, да сложись пополам. Смотрю – откуда-то сверху, из-под потолка надо мной нависает растрепанная головка на тощей цыплячьей шейке и с любопытством поворачивает ко мне лицо. Присмотрелся – а это Люся из седьмой квартиры. Мы оба вежливо распрямляемся – я с моим ростом метр семьдесят восемь, если держать взгляд горизонтально – аккурат ей в ребрышки выпирающие утыкаюсь. Задираю голову – аж лисий малахай с меня слетает: вот ключицы, выше – шея, и уж под самым потолком – личико её, как маятник – туда-сюда, туда-сюда. Меня осеняет мысль – а мысль убивать нельзя, ибо она бессмертна! – это что же, если, к примеру, мне вздумается эту каланчу пожарную в щечку по-стариковски, по-соседски чмокнуть… Что же каждый раз бежать домой за чемоданом или, скажем, за лестницей-стремянкой, чтобы улучить момент приближения её лица и, схватив за уши, чтобы обратно к потолку не взлетело, чмокай ее в щечку, по-стариковски, по-соседски, с риском для жизни ввиду угрозы падения: «Ах, ты моя маленькая девочка, как ты выросла, повзрослела!»

– Ха-ха-ха, хи-хи-хи! – затряслись Маша с мамой Верой, представив себе ярко описанную жизненную ситуацию.

– Бедная! Несчастная Люся! – вздохнул я сочувственно. – То ли дело миниатюрная девушка! То ли дело такое милое создание, как наша Машенька! Стоит нагнуться, одной рукой подхватишь её, другой козу из пальцев сложишь – у-тю-тю! А Машенька ручками-ножками от радости задрыгает. Из кармана конфетку «Кара-Кум» достанешь, от обертки опростаешь, дитю в ротик сунешь, а она – хрусть-хрусть, конфетку схрумкает – и всем хорошо, и всем весело. Поставишь девочку на пол, да к всеобщему удовольствию и пойдешь себе по делам большой государственной важности. Нет-нет, что ни говори, а девушка невысокая, миниатюрная – это удобно в практическом смысле и бытовом обиходе. Да и в смысле одежды не так дорого, потому что на материи явная экономия. И всюду, как ни глянь, одна приятность, выгода и удобство. Так что, Маша, расти вверх спеши не особо, а пользуйся благами изящной миниатюрности на радость себе, семьи и всему прогрессивному человечеству.

Отпустив с миром миниатюрных соседок, подумал: а ведь теперь придется и Люсю успокаивать, в конце концов, разве виновато дитя в своем избыточном росте. Ладно, разберемся, в порядке очереди.

 

 

Падение

– Зачем вам прошлое? – проворчал дед, разбирая на столе швейную машинку «зингер». – Что вы с Никиткой всё какие-то старинные вещи перебираете, листы пожелтевшие читаете, в книгах копаетесь? По-моему, прожил день – и слава Богу, забыл и дальше похромал. Ну что в этом прошлом, медом что ли вам намазано? Или что изменить можете?

– Изменить, конечно, нельзя, – кивнул я, любуясь неспешной работой мастера на все руки, – но с помощью прошлого можно многое понять в настоящем и даже предположить развитие будущего.

– А по-моему, все это ерунда. Вчера ушло, завтра не наступило, а жить надо сейчас. По совести.

– Так ведь все сатрапы именно по совести-то и жили, и злодеяния творили. Совесть – она у каждого своя: у кого ангельская, у кого бесовская, у кого коктейль из того и другого. Ведь корень слова – «весть» – то есть сообщение извне, а там в каждого человека – справа – ангел света, слева – ангел падший. Вот они нам и вещают каждый свое, а человек сам уже прислушивается и выбирает как ему поступить.

– Это хорошо, что мы их не видим. – Дед рассмотрел на свет шестеренку, продул и положил на бархатную тряпицу. – Ну, ангел – этот еще ничего, хотя тоже от страха можно штаны намочить – они, я видел на картине, огроменные, грозные, с мечом – как треснет сгоряча, коль чего не так сделаешь… А лукавый – та еще образина, прости Господи! Вот у нас на зоне один мутный чалился. Весь в наколках, рожа страшная, оскал – что у тигра бенгальского, попадешься такому под горячую руку – запросто может заточкой пырнуть. Одно слово – бес. Так его и прозывали, сердешного. Андрейка, а давай чайку покрепче заварим? В память о моей посадке, мягкой посадке. Меня, слава Богу, никто даже пальцем не тронул. Вошли, так сказать в положение. Сочувствовали. У меня как раз чаёк есть – правильный. Со слоником.

 

Снова и снова мысленно возвращаюсь в прошлое, чтобы понять настоящее и найти единственный истинный путь. Пока что у меня все расплывчато, нет четкого плана, нет любимой работы, не знаю волю Божью на сей час, потому живет в душе тягота, Лотово томление неопределенностью – обычное мучение современного человека, по слову святителя Игнатия Брянчанинова. …Только Лот пребывал в праведности среди всеобщей греховной вакханалии, я же во всем уподобился грешникам, носителям и делателям смертных грехов. Увы мне, увы…

Чему уподоблю моё падение? Запойному пьянству, наркотическому дурману, одержимости? Но пьяница обычно дурно пахнет, не способен к напряженной умственной работе, дисциплине; наркоман – тот вообще не принадлежит себе и живет от дозы к дозе, способен на любое преступление и подлость; одержимость также предполагает отсутствие контроля над собой, полное рабство чужой злой воле и резкое неприятие святости. Чему уподоблю годы перманентного предательства Господа моего, самого сокровенного и чистого в душе? Разве, приключениям Блудного сына из евангельской притчи.

Хочется сказать в свое оправдание: зарабатывая деньги и прочие активы, движимые и недвижимые, я с удовольствием помогал другим и даже радовался их успехам. Вот он купил квартиру, построил себе просторный дом, пригнал из-за границы мощный престижный автомобиль, приоделся в костюмы лучших брендов, рядом с ним не прежняя визгливая распустеха, а дама, блистательная, как бриллиант в соответствующей золотой оправе. Моя фирма предоставляла занятость и неплохие заработки местному населению, и видит Бог, я радовался тому, как люди бросали пить, работали с полной отдачей, зная, что получат неплохие деньги и возможность пожить достойно.

Ради нашего благополучия на первых порах мне пришлось пройти через бандитские разборки, угрозы («я тебя лично зарежу, медленно, так что сам будешь просить скорей убить тебя»), непомерные риски и тяжелое бремя ответственности, спать приходилось часа два-три в сутки, работали без выходных и отпусков. Однако мы выстояли в этой войне и победили. Только вот почему триумф так быстро и нелепо сменился предательством близких и поражением по всем фронтам? Адвокат и другие доброжелатели говорили: сам виноват, нельзя доверять людям, нужно держать трудящихся на коротком поводке и всегда со всеми быть жестким. Я-то думал, что люди из элементарной благодарности будут мне верны, ан нет – предали все поодиночке и оптом, жена в том числе и в первых рядах. Не могу похвалиться приятными ощущениями от такого поворота судьбы, поначалу, конечно, переживал, правда, недолго – в какой-то миг на меня напало нечто вроде бесчувствия, апатии и абсолютного спокойствия.

Случилось это в Родительскую субботу, когда я зашел в церковь, подал записки «о упокоении» и встал у канунника с горящими свечами. Вокруг сновали женщины с хрустящими пакетами подношений, что-то делили, рассовывали по сумкам, толкались прихожане с пучками свечей, кто-то рядом заплакал, поминая недавно умершего. Я же вспомнил как бабушка всегда спокойно относилась к бедам и несчастьям и все время благодарила Бога за то, что она жива, способна работать, воспитывать внука и радоваться каждому дню нашей непростой жизни. Я отключился от внешней суеты, несколько раз пропел вместе с хором «упокой, Господи, души усопших раб Твоих», помянул бабушку и тех, которые не дожили до этого дня – и тут на меня сошел светлый покой, словно бабушка ожила, подошла, обняла и утешила непутевого внука. Из храма вышел в ту поминальную субботу спокойным и будто выздоровевшим после болезни. Ничего не болело – ни тело, ни душа – так случалось от укола мощной дозы анальгетика. Небо очистилось от серой дымки, просинело, засияло веселое солнце, зачирикали птицы, от карусели раздался детский смех. С той минуты я понял, что Бог не оставил меня, несмотря на то, что я Его оставил; по молитвам бабушки прощен и принят обратно в Отчий церковный дом.

Дальше все случилось как бы само собой, я просто дал согласие на передачу фирмы под внешнее управление, подписал пачку документов, освободил кабинет, дом – и уехал в наш родной старый дом.

Как со дна моря, из бирюзовой тишины, пронизанной солнечными лучами, всплыл на поверхность, потряс головой, оглянулся и обнаружил себя на кухне за старым дубовым столом с клеенкой. Рядом у плиты варил кофе Никита. Дед разобрал машинку и вышел во двор – «в домино партеечку сгонять». Заметив моё «всплытие» и возвращение в социум, Никита задал вопрос по теме:

– Расскажи, Андрей, как ты жил загородом? Только так, чтобы с деталями, в красках.

– Материально – вполне комфортно и сытно.

 

Первое паломничество

Однажды в далеком детстве, когда я еще не растерял наивность и чистоту, мне довелось пережить несколько счастливых дней. В те времена бабушка еще остерегалась открыто посещать церковь, но каждый месяц куда-то уезжала на два дня и возвращалась какой-то особенной – улыбалась и говорила мягко. Когда мне исполнилось десять лет, она взяла меня в свое таинственное путешествие. Поначалу все складывалось довольно обыденно и даже печально. Я сидел в купе старого дребезжащего поезда у пыльного окна и, томимый щемящей тоской, наблюдал за косыми струями дождя, секущими глянцевый асфальт, рыжие крыши домов, пустые поля и черные леса. Бабушка принесла чай, разложила на столике пирожки, заставила поесть и уложила спать. Разбудила меня вечером, я глянул в окно, там плыла неуютная серая муть, падали все те же струи дождя. Поезд остановился, вышли мы на платформу и зашагали, огибая лужи, в сторону единственного фонаря. Дождь пошел на убыль, и когда мы вошли в круг света, на остановке автобуса с единственной скамейкой, совсем прекратился. Бабушка сказала что-то вроде: «Я же обещала, что дождик закончится! Здесь всё не так, как у нас».

На остановке появились люди. Они выходили из темноты, устраивались на скамейке, а когда свободные сидячие места закончились, становились в угол бетонного сооружения. Наконец, пыхтя и ворча, подъехал ПАЗик с черной полосой вдоль всего корпуса и принял нас на борт. Дверь за последним пассажиром со скрипом задвинулась, но свет в салоне не погас, может для того, чтобы легче было собирать деньги за проезд. Одна голосистая тетечка в красном платке, телогрейке и резиновых сапогах по-свойски спросила водителя:

– Юрк, почему на этом приехал?

– Рейсовый, ну его, встал на ремонт, а этот, вишь ли, сделал свое дело, ну и бригадир, чтоб ему, выписал наряд, подобрать, эхма, пассажиров с поезда, нутк...

Мне стало не по себе. Я понял, что значит черному автобусу «сделать свое дело», и с опаской глянул назад, где обычно устанавливают деревянный ящик с желтым холодным телом. Понюхал воздух, но ничего кроме бензиновых паров и папиросного дыма не учуял. Пассажиры сидели смирно, глядели в черные окна, будто что могли рассмотреть во тьме, и устало молчали. Бабушка, почувствовав мое смятение, обняла за плечи и прошептала: «Еще минут пятнадцать – и мы на месте».

Когда мы сошли с автобуса, проводили его взглядом до поворота, тишина окутала нас мягким покрывалом, я поднял глаза: на непривычно черном небе высыпали яркие крупные звезды, а над самой головой сияла огромная в оспинах кратеров луна. Бабушка уверенно повела меня за руку по щебеночной дорожке, сквозь густой кустарник, мимо черных деревьев в сторону крошечного окна, светящегося вдали. Показались дощатые заборы, за ними угадывались очертания домов, но свет в окне горел только в одном, и именно туда мы и направились. Дверь нам открыла женщина в платке, провела в горницу с длинным столом, заставила помыть руки и налила по большой тарелке чуть теплых щей. Не успел я погрузить ложку в желтую лужу в центре белой тарелки, как вошел старик с седой бородой в черной одежде и сходу стал читать молитву. Потом перекрестил стол, попросил Лидию принести ему чаю и завел разговор: как доехали, какая погода была, что за мальчик такой тихий? Бабушка обстоятельно отвечала. Старик услышал о проливном дожде, улыбнулся, кивнул головой и сказал:

– Это в вашу честь распогодилось.

– Отец Василий, да я как сюда ни приеду, всегда солнечно. Это вы нам специально намолили?

– Можно сказать и так. Нам-то любая погода в радость, а для вас, городских, солнышко оно получше будет. Ну ладно, располагайтесь на ночлег, Лидия вам уже постелила, а я к себе, мне еще поупражняться надо.

Бабушка вывела меня во двор и показала кирпичный туалет: «Сюда будешь ходить по надобности. Дверь в этом доме никогда не запирают. Так что бегай себе на здоровье хоть каждый час». Я на всякий случай посетил туалет и убедился в его чистоте и наличии лампочки, которая включалась снаружи. На обратном пути глянул на освещенное окно в дальнем крыле дома, по желтой занавеске ритмично ползала тень – вверх-вниз. Я, кажется, догадался: старик кладет поклоны. Потянулся всем телом, еще раз удивился непривычной тишине и яркости звезд на черном небе и вернулся в дом. Мне здесь нравилось все больше и больше.

Потом наступило звонкое солнечное утро, был завтрак, исповедь в маленькой сельской церковке с деревянными полами и печью. Отец Василий показал нам село, даже познакомил с некоторыми жителями, довел нас до реки и посоветовал мне на вечерней зорьке половить рыбу. По пути завернули в лес и даже собрали с десяток симпатичных боровиков. Батюшка сказал, что у него в этом лесу есть несколько заповедных мест, где его всегда ожидают грибы и ягоды. Все проходят мимо и никто не видит, а ему лесные дары сами открываются, будто ждут, когда он их навестит. Дошли до пастбища, отец Василий уважительно поговорил с пастухом и почесал морды трех коров, подошедших к старцу, – они «были его подружками» и очень любили его руки. Потом обедали, «отдыхали после трапезы», я выпросил у монахини Лидии удочку и отправился на рыбалку. Бабушка хотела меня проводить, но отец Василий остановил: «Не бойся, никто здесь мальчика не обидит. Вы тут в полной безопасности. Пойдем лучше в храм, помолимся».

Речка мне очень понравилась. По воде бегали солнечные зайчики, освещая песчаное дно с камешками, пучками водорослей и серые спинки мелкой рыбешки, беззаботно снующей у моих ног. Я размял хлеб и нацепил на крючок, не успел опустить наживку в воду, как поплавок утонул, по удочке прошла дрожь, я дернул – и вытащил из взбаламученной воды карася с ладонь. Меня захватил азарт, я набрал в ведро воды, запустил внутрь добычу и снова забросил удочку. На этот раз поклевку пришлось ждать не меньше минуты, но вот опять поплавок ушел в воду, я дернул удилище – и уже крупный подлещик забил хвостом над багряной закатной водой.

Так, до наступления сумерек я наловил с полведра рыбы и, довольный собой, присел на траву, любуясь последними, яркими всполохами заката. Небо на западе, тихая речная вода, трава в росе, верхняя кромка леса – всё это переливалось красными, бордовыми, морковными цветами необычной глубины и насыщенности. Над всем этим великолепием витала такая торжественная тишина, такой добрый и свежий дух, что мне захотелось плакать от радости. Я вдруг ощутил себя частью этой огромной красоты, грудь переполнила большая сладкая любовь, я сидел на мягкой густой траве, прислушивался к щебетанью невидимой птицы, плеску воды у берега, шороху осоки невдалеке, жужжанию шмеля и был абсолютно счастлив. Словно, впервые ощутил себя живым существом среди живой, бесконечно доброй матери-природы, которая щедро делилась со мной дарами, охраняя мой покой, стараясь угодить, утешить, обрадовать.

Тихий и задумчивый, будто оглушенный великим открытием, вернулся я в дом. Немногословная Лидия молча взяла ведро с рыбой, поощрительно кивнула, и принялась чистить, потрошить, резать, жарить в сметане. А я сидел в углу кухни, наблюдал за ее привычной работой, а в голове стучала мысль: да они тут все счастливые! Появился из своей комнаты отец Василий, вышла бабушка, они стали меня нахваливать, а я сидел, улыбался, как пьяненький старик Никита на День Победы, и только кивал головой, чувствуя приливы радости и любви к этим людям.

Потом сели ужинать, отец Василий рассказал, как заезжал недавно один маленький человечек – он назвал его блаженненьким – и передал афонский ладан и иерусалимские свечи от своего старца, который живет на Урале и как-то на ночной молитве увидел его, иеромонаха Василия, в ярком свете, у края пропасти. Батюшка снова был молодым и сильным, как много лет назад, он крепкими длинными руками останавливал слепых людей, которые брели как овцы на заклание в пропасть, он собирал их, как грибы, улавливал, как неводом рыбу – и уводил за руку прочь от края бездны в огромный белый храм.

Я во все глаза смотрел на отца Василия, пытаясь на всю жизнь запомнить каждое слово, каждый жест его тонких жилистых рук с длинными пальцами, серебристую седину и эту улыбку, которая не сходила с его гладкого лица без морщин, такую необычную улыбку – по-детски безыскусную, искреннюю, спокойную, от которой на душе растекался приятный теплый свет. Меня не удивил рассказ батюшки, я сразу поверил каждому слову, потому что и я в тот миг видел седобородого старика молодым, крепким, спасающим многих-многих людей от тьмы, изливая на них, на нас, сидящих в этой горнице, на меня – тот самый божественный свет, который в его храме, в его селе, в его доме, в нём самом – сиял непрестанно.

Видимо за ужином я выпил много чая, а может от избытка впечатлений, только ночью мне не спалось, да еще стал бегать каждый час в кирпичное сооружение во дворе. Каждый раз я останавливался под черным небом в россыпи ярких звезд, облитый лунным светом от макушки до ног, и поглядывал на дальнее крыло дома, где по желтой занавеске вверх-вниз непрестанно скользила тень. Весь мир спал, а монах всю ночь молился и клал земные поклоны.

В голове смешивался странный коктейль из разносторонних мыслей: стыд за себя, молодого, способного на гораздо большие подвиги чем старик, но не делающего ничего; удивление очевидному и невероятному бессонному неутомимому монашескому деланию и, пожалуй, восторг: есть еще на белом свете настоящие христиане, спасающие мир… и еще, как ни странно, удивительный покой, как у младенца на руках матери – тебя накормят, напоят, переоденут, успокоят, защитят.

 

И стал свет

Ночью из тёмной глубины души поднялся страх. Он наполнил меня всего и эту комнату холодным фиолетовым туманом. Тело напряглось и окаменело, волны колючих мурашек носились от затылка к ногам, от ступней к горлу. Перехватило дыхание, сердце остановилось… В голове прозвучали все вопросы о смерти, которые я когда-либо задавал взрослым, не получая вразумительных ответов. Перед глазами проплыли желтые лица умерших, которых видел в своей жизни и даже моё собственное, каким оно станет, когда я умру.

И вдруг, когда страх мой стал невыносим, а я мысленно распрощался с жизнью и покорился беспощадному року, открывшему передо мной черную бездну с ревущим огнем далеко-глубоко внизу, толкающему мое окаменевшее тело в пропасть… В ту самую печальную секунду прозвучал из-за стены старческий голос – это была молитва обо мне. В окно пролились первые лучи рассвета – и тьма рассеялась, словно черную тучу унес порыв свежего ветра. И комнату, и всего меня заполнил свет, тихий, мягкий и спокойный. Меня подхватил поток тёплого воздуха и унёс куда-то вверх и направо, и наконец я уснул.

Утро моё началось под звон колокольчика, я повернул лицо к окну, пылающему ярким рассветом – и сразу отвернулся. Я ослеп, в затылке пульсировала боль, тело будто избили ногами. Открылась дверь, ко мне приблизился старец, взял тяжелую голову в свои теплые большие ладони, помял пальцами затылок, виски, шею. Боль прошла, я заметно взбодрился. Не успел поблагодарить отца Василия, как он стремительно удалился, оставив после себя аромат хвойного ладана. Вечером я приметил во дворе летнюю душевую. Схватил полотенце, зубную щетку и выбежал во двор, исполосованный косыми лучами солнца, наполненный звонким птичьим пением. Вода, хлеставшая из душевой лейки, поначалу казалась ледяной, потом привык и отлично взбодрился.

Вернулся в комнату, вытерся, оделся, расчесал шевелюру и уже в приличном виде появился в трапезной. Огляделся. Лидия собирала на стол, бабушка с отцом Василием полушепотом разговаривали в углу, кот нежился на подоконнике… И тут вошла девочка и сказала: «Мир дому сему!». Если на меня никто не обратил внимания, то она сразу привлекла к себе взгляды всех присутствующих: «А вот и наша Светочка! С миром принимаем! Ах ты наша умница!» Сю-сю-сю! Подумаешь!.. Света сложила ладони лодочкой и взяла благословение у батюшки, троекратно расцеловалась со всеми и подошла ко мне. Я отпрянул – не хватало еще, чтобы девчонка со мной целовалась! Но девочка лишь кивнула светлой головкой и сказала:

– Здравствуй, братик! Как твоё святое имя?

– Андрей, – пролепетал я, удивившись тому, что оказывается ношу имя святое, и на всякий случай отступил еще на полшага назад.

В это время в моей бедовой головушке закипал сумбур. Я-то с детства привык, что девчонки – это такие противные создания, которые вечно издеваются, прыскают от смеха, болтают что-то гадкое о тебе, стараются побольнее поддеть, хвастают, ябедничают… Но Света оказалась такой простой и естественной! Это меня несколько ошеломило. От нее, как от солнца, исходили лучи невидимого света, дружеского тепла. В ее серо-голубых глазах плескалось прозрачное озеро, глубокое и чистое. И как только оно помещалось в таком небольшом объеме!

Что же произошло? Вошла незнакомая девочка, примерно моих лет, в длинной юбке, в белой блузке, в платочке на голове, из которого во все стороны выбивались пушистые прядки светло-русых волос; от нее пахло свежестью, от нее веяло теплом и дружбой. Она меня совсем не знала, но между нами внезапно растаяло мое обычное отчуждение и недоверие, и мы сразу стали друзьями. И вот мы уже улыбаемся другу другу, и вот садимся рядом за стол, подходит старец, мы встаем и молимся перед вкушением пищи, я вообще впервые, а она – привычно. Пьем чай с блинами, слушаем отца Василия. А после благодарственной молитвы, выходим во двор, держась за руки и вприпрыжку несемся на «обзорную экскурсию по селу».

Света рассказывает о том, как сгорели в доме на праздник Первомая ее родители, как тетка взяла ее к себе, как отец Василий позвал ее в храм, а она с радостью откликнулась, и храм стал ее родным домом. Она представляла меня редким селянам – все при деле, знакомила с коровами, козами, гусями – наизусть знала клички и даже характер животин: «Зося тихая, ласковая, а вот эта Гулька – просто наказание, постоянно убегает от хозяйки, то клеверу объестся до колик, то бодается, то забор повалит». И всё девочка говорила с улыбкой, радостно и просто. И по всему видно, даже непоседливая телушка Гулька, кусачие гуси, даже самые суровые крестьяне – все, завидев девочку, улыбались, приветственно взмахивали руками, хвостами, головами… Я же был в ореоле ее света, меня воспринимали как вялую тень искристой Светы, но и тому я радовался. Зашли в дом тетки, познакомился с усталой грустной женщиной, которая при появлении племянницы зарделась, забегала, налила нам парного молока, протянула по два ведра: «Поди, в лес зайдете, так наберите грибов!»

– Неужели можно набрать целых четыре ведра? – спросил я недоуменно, привыкший покупать грибы на рынке поштучно для супа или вкусовой добавки в жареную картошку.

– Запросто! – сверкнула девочка белыми зубами. – Сам увидишь.

И на самом деле, стоило войти в лес, как на первой же полянке мы наполнили маленькими боровичками по первому ведру, на второй полянке по соседству – лисичками по второму ведру. Забежали к тетке, оставили грибы, услышали похвалу и вернулись в поля. На берегу реки, запыхавшись, упали в траву и засмотрелись на прозрачные облака, плывущие по синему небу. Я рассказал, как всю дорогу сюда, нас с бабушкой поливал дождь, на что Света с таинственной улыбкой ответила:

– Нам то что, для сельских любая погода в радость. Нам и дождик и солнышко – всё для урожая сойдёт. Это батюшка в вашу честь такую погоду намолил.

– Как это?

– А вот пойдем, я тебе кое-что покажу.

Мы вскочили и быстрым шагом направились к вышке, стоявшей среди поля на пригорке. Забрались на верхнюю площадку. «Смотри по кругу!» По всему горизонту чернели сизые, набухшие водой тучи, то там, то сям поблескивали синие ломаные молнии. И только над нами, на пятачке земли, километров десять в диаметре, голубело небо, сияло солнце, плыли белые легкие перистые облака и весело цвиркали птицы.

– Неужели это можно намолить?

– Можно, как видишь, – кивнула Света. – Наш батюшка и не такое может. Он святой.

Внезапно именно здесь, на вышке, вспомнились ночные страхи, и я рассказал о них Свете. Она задумчиво кивнула, немного помолчала, что-то вспоминая.

– Со мной тоже такое бывало. Знаешь, как тяжело было потерять родителей. Хоть они и выпить любили, хоть и поколачивали меня, а все же родные. Меня даже несколько дней терзали мысли о самоубийстве. Только стоило мне прийти в храм к батюшке нашему, как вся эта тьма ушла. Отец Василий брал твою голову в свои руки?

– Да, сегодня утром. У меня после ночных страхов сильно голова болела.

– Видишь, наверное сразу и боль, и страхи, и вообще все неприятности – как ветром сдуло?

– Точно. Сдуло.

– А вместо темноты засветило солнышко? Так ведь? Если ты сюда приехал, значит батюшка взял тебя под своё крыло. Как птица берет под крыло птенчиков и защищает их от коршуна. Так что теперь в твоей жизни будет больше хорошего. Вот увидишь.

– Скажи, пожалуйста, – спросил я, осмелев, – ты знаешь, что такое любовь?

– Конечно, – кивнула девочка серьезно. – Это то, что дарит нам Иисус Христос, ведь Он – Бог Любви.

– А как ты узнаёшь, что пришла любовь?

– Очень просто, – улыбнулась она чуть смущенно. – Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется.

Эти простые слова глубоко врезались в память, я их потом вспоминал всю жизнь.

Потом мы со Светой рядом стояли в храме. Она держала в руках блокнот с карандашом. Будто смотрела внутрь себя, находила нечто колючее, тихонько ойкала, записывала в блокнот грех и, как бы извиняясь, смущенно посматривала в мою сторону. Отец Василий меня подробно исповедал. Появилось такое чувство, будто он видит меня насквозь. Он напоминал о давно забытых проказах, непослушании, драках и обидах – я согласно кивал: «грешен», а он удовлетворенно кивал: «молодец, не жалей ты их, вытаскивай из души, кайся, кайся». И я каялся, со стыдом и облегчением. После исповеди мы со Светой вычитывали молитвенное правило для причастников, она – одну молитву, я – следующую... Она – легко и привычно, я – запинаясь, мыча, натужно. Но ни малейшей нотки издевки – наоборот, терпеливо и даже переживая за меня, неумеху, девочка помогала так бескорыстно, с таким невероятным дружеским участием… На утренней воскресной службе Света снова стояла рядом и как могла поддерживала меня. Сильно хотелось пить, ближе к завершению службы у меня от голода урчало в животе, от слабости чуть покачивало. Света шептала на ухо: «потерпи еще немножко, зато потом так хорошо будет, как никогда в жизни, вот увидишь».

Когда, наконец, батюшка причастил меня, я отошел от чаши, медленно шагал к столику с «теплотой», над которым стояла с улыбкой и поздравлениями Лидия. Эти двадцать шагов я чувствовал, как меня изнутри насквозь пронизывает теплый сладкий свет, и я сам от макушки до пят наполняюсь солнцем. Съев протянутую Лидией просфору, запив сладкой водицей со вкусом красного вина, я отошел в уголок и затих, превратившись в один орган чувств. Ко мне подходила бабушка, она меня целовала, поздравляла: «причастничек мой дорогой!»; затем – Света… Я стоял в самом затемненном углу храма, наполнялся счастьем и не обращал внимания на слезы – они текли по щекам, а Света стояла рядом, промокала мои щеки белым носовым платочком и что-то очень приятное говорила.

Значит и ко мне пришла эта дорогая гостья, пульсировала мысль в голове. «Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется».

Сейчас точно уж и не вспомнить, как девочка простыми словами, безо всяких богословских труднопроизносимых академизмов объяснила мне, одуревшему от счастья, что есть Царство небесное в сердце человеческом. Света открыла мне великую тайну: божественная вечность с блаженством, светом и непрестанной радостью живет в сердце каждого человека. Но для того, чтобы разыскать этот рай в душе, необходимо очистить душу исповеданием грехов, причаститься Святых Христовых тайн и абсолютно искренно открыться Богу и твердо сказать: «верую, помоги, Господи, моему неверию!» Тут я вспомнил, как все прихожане на обедне хором громко запели «Верую, во единого Бога…», а Света сунула мне открытый молитвослов с текстом Символа веры, и я вместе со всеми впервые в жизни уверенно и твердо, без малейшего сомнения, произнес великие и таинственные слова.

И вот я уже всё необходимое сделал. Конечно, сам бы не сумел. Конечно, для этого нужно было бабушке переломить мое сопротивление и привезти к старцу, а потом появиться девочке Свете и просто, искренно, по-дружески помочь городскому недотёпе. Но я причастился – и в моей душе, где-то там, на очень большой глубине, открылись двери божественной вечности – и оттуда излился «свет невечерний». И куда только делись мои страхи! И самый сильный и мрачный из них – страх смерти. Исчез! Испарился, будто никогда и не было.

В глубине сердца крепко укоренилось: Бог есть, Иисус Христос – Бог любви и необычайной милости, я – Его сын, Он – мой отец, учитель, кормитель, охранник, грозный судия и невыразимо милостивый спаситель, Господь мой – океан любви, в котором все мои грехи – песчинка. За такого Бога, моего личного, любимого и любящего, отдавшего всего Себя за меня и всех, таких же как я, людей – за такого Бога мне в ту минуту хотелось умереть, не боясь самых страшных мучений. Потому что нет большего мучения, чем жить бессмысленно, тупо, по-скотски, дрожа от страха и безропотно тащиться бычком на привязи на забой в огненную бездну ада. А умирать христианином не страшно – да и не смерть это, а переход в райское блаженство.

В те великие минуты моей жизни от девочки исходило сияние, то самое которое почувствовал еще в первые минуты знакомства. Наконец и мне стало понятно происхождение этой небесной энергии – теперь и я сам светился изнутри.

Пройдут годы, но каждый раз, когда накатят скорби, когда подступит горькое отчаяние и леденящее душу одиночество, из глубины души обязательно сверкнет луч света из таинственной желанной божественной Вечности, на ум приходят слова девочки: «Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется» – и тогда теплеет в груди, подступают нежданные слезы, в душе затихает шторм, сходит покой. И уверенность: нет, не оставил меня мой Бог, Он всегда со мной, Он во мне, а когда со мной Бог, кто против меня!

      

Звериная боль

Утром я выбежал за свежим хлебом. На ступенях булочной сидел чумазый бомж и с аппетитом уплетал горячий батон с хрустящей корочкой. Я бросил ему:

– Погоди, не уходи. Я сейчас!

– Да некуда мне идти, Андрей, – ответил тот, не отрываясь от любимого занятия.

Купив четыре батона и два круглых «Столичных» – не забываем о соседях – не отказал себе в удовольствии впиться зубами в теплую золотистую корочку и так, похрустывая, вышел из душистого помещения вовне. Сел на ступени рядом с бомжом, сквозь бурый налет на коже разглядел потрепанное лицо бывшего одноклассника и, не сдержавшись, выпалил:

– Ну, Юра, от тебя я такого никак не ожидал! Ты же был круглым отличником, поступал на физмат.

– Поступил, окончил с красным дипломом, работал в секретном НИИ. А теперь, как логическое следствие – нищ и убог аз есмь.

– Это неправильно, Юра, так не должно быть!

– Это правильно, и именно так и должно быть, – просипел он чужим голосом. – «Горе от ума» Грибоедова, помнишь, проходили? Там Чацкий напоследок говорит: «Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок!..»

– А насчет талантов, закопанных в землю, не напомнишь? Ладно, давай встретимся, скажем, завтра, и поговорим. Вместе подумаем, как тебе помочь.

– Да не нуждаюсь я в помощи, Андрюх! Что ты мне можешь дать: денег? – не возьму, бизнес? – не буду я с вами работать…

– Ну это мы решим, как не задеть твоего свободолюбия и чести. А сейчас, прости, спешу. Так где тебя найти?

– На автостоянке за магазином. Я там почти все время работаю: у меня отсутствие сна и жадности – эти два болезненные качества по нраву хозяину. – Печально улыбнулся, потом поднял на меня пронзительный взгляд умных насмешливых глаз и сказал: – Да, Андрей, может быть, это так, ерунда, только у меня ставит роскошный «Крайслер» такой гламурный пижон с волчьими глазами… Как глянет – у меня по спине дрожь. Так он увидел тебя как-то издалека и спросил, кто ты таков. Я ничего не сказал про тебя, но имей в виду, такой, если кем заинтересуется, все равно узнает.

– На «Крайслере», говоришь, черном, тупорылом… Такой сухопарый, стильно одетый и страшно вежливый господин?

– Похоже на то.

– Я с ним уже разговаривал. Весьма интересный собеседник. Только дрожи по спине я у себя что-то не замечал.

– Еще не вечер, – саркастически протянул бомж с красным дипломом. – Заметишь.

У подъезда в любимом внедорожнике УАЗ с распахнутым салоном нервно ерзал Никита:

– Ну где тебя носит! Я уже заждался. Мы опаздываем.

Дал ему откусить горячего хлеба, сбегал домой, положил покупки на кухонный стол и, в чем был, сбежал по лестнице вниз. Остановился, оглядел залитый солнцем двор, потянулся, присел пять раз и только после третьего угрожающего рычания двигателя сел на сиденье автомобиля.

– Что за спешка, гражданин начальник?

– У нас труп. Наши менты… прости, полицейские, на месте преступления побывали и оставили все как есть. А нам нужно успеть до приезда прокуратуры.

– А нам с тобой что за дело до покойного?

– Нам – ничего, а вот у него к нам интерес имелся, и весьма серьезный. Мне сказали, что у него обнаружены наши с тобой фотографии.

– Так этот убиенный – киллер, что ли? – догадался я.

– Бери выше – чистильщик экстра-класса. Этот… не вполне живой господин – подарок мне от шефа за мои заслуги перед обществом. Он выполнял самые ответственные заказы. За двадцать лет – ни одной осечки! Как швейцарский хронометр. Только наш начальник службы безопасности Егорыч что-то учуял своим звериным инстинктом и на всякий случай установил в его квартире жучки. Да еще с помощью своих федеральных друзей его мобильный поставил на круглосуточную прослушку. Что значит профессионал – у него всё на чутье, на подсознании. Выявил-таки Егорыч предателя. Оказывается, чистильщик вел переговоры с нашими конкурентами, подняв расценки до потолка. Видимо, парень хотел набить карман до предела и сва… и уйти на пенсию.

– Я даже знаю куда он хотел уехать, – сам не ожидая того, сказал я. – В Южную Америку, в город мечты незабвенного Остапа Бендера.

– В Рио? А тебе откуда известно?

– Во-первых, от тебя – ты сказал, что у него моя фотография. Во-вторых, от моего школьного товарища Юры – он сказал, что моей персоной интересовался «гламурный пижон» на «Крайслере», и взгляд у того был «волчий». А в-третьих, он как-то подъехал к кафе, где я пил кофе на улице под зонтом, подсел за мой столик и мы с ним поговорили – весьма интересный собеседник оказался.

– Значит, это он, чистильщик. Это в его манере – все разузнать, вычислить, проследить и аккуратно выполнить заказ. Только на сей раз вышла осечка по имени Егорыч. У зверей особое чутьё! Настоящего хищника не обманешь. Значит, старый опытный волк вцепился в горло молодому и не без успеха, а то бы нам с тобой не поздоровилось.

– А вот это ты зря! Ни Егорыч, так мальчишка с мороженым, или кирпич на голову, или поскользнулся, упал, проснулся – гипс. Неважно! Когда мы с тобой обошли монастыри и хорошо помолились, попросили защиту на самом высоком уровне – в тот день, в тот решающий бой, мы с тобой победили всех врагов – духовных и человекообразных. Потому что у нас за спиной не киборги маячили мрачными тенями, а божий ангел, могучий и всё наперёд видящий и знающий. Против него кто устоит! А уж каким образом он устраивает нашу защиту – это дело десятое, у Спасителя инструментарий огромный. Так что не ёрзай, не спеши и делай всё спокойно, но с четким осознанием того, что мы недостойные черви под защитой Всемогущего.

– Вот за что я тебя уважаю и люблю! – Никита стер с лица напряженную измятость и сделал его попроще – то есть, улыбнулся.

На месте преступления делать нам особо было нечего. Мы взяли с собой только наши фотографии, флешку от ноутбука и пачку исписанной бумаги. Квартира удивила неестественной чистотой, на меня от такого порядка даже зевота напала. Как же в сущности скучно жилось этому чистильщику. Судя по толстой пачке паспортов, аккуратной стопкой лежащей в открытом штатным медвежатником сейфе, настоящего имени его нам узнать так и не придется. Да и нужно ли? Никита уже знал, кто заказал чистильщику его персону. Конечно, Вадим, сынок криминального авторитета. А кто заказал меня, и так было известно – деревенские рейдеры. Их тоже можно понять: они обокрали «человека из центра», который наверняка в столице имеет связи в силовых структурах и вполне способен вернуть награбленное. Откуда им знать, что я вполне доволен освобождением из той тюрьмы, которую представляет из себя нынешний российский бизнес.

Только мы заняли места в салоне автомобиля, только Никита заботливо включил двигатель для прогрева, как к подъезду, который мы только что покинули, подкатили автомобили с мигалками на крыше. Следственная группа прокуратуры. Водитель тронул свой патриотический УАЗ с либеральными немецким двигателем и английскими шинами и, видимо, чтобы отвлечься от мыслей о судьбе и роке, включил магнитолу. Раздался оцифрованный звук, напоминающий звериный стон, потом забарабанил по ушам и по груди ударник с вполне узнаваемым жестким тембром и, наконец, вступил хрипловатый меланхоличный баритон Вячеслава Геннадьевича:

Я смотрю в темноту, я вижу огни.
Это где-то в степи полыхает пожар.
Я вижу огни, вижу пламя костров.
Это значит, что здесь скрывается зверь.

Моё сознание отключило все иные звуки, и я весь погрузился в смысл песни, написанной Бутусовым, как известно, на балконе, при созерцании огней ночного Питера. А эти слова просто обожгли:

Я смотрю в темноту, я вижу огни,
Это значит, где-то здесь скрывается зверь.
Он, я знаю, не спит, слишком сильная боль,
Всё горит, всё кипит, пылает огонь.
Я даже знаю, как болит у зверя в груди,
Он ревёт, он хрипит, мне знаком этот крик.

– Да кто мы такие, чтобы ненавидеть! – вырвалось у меня из груди, из центра такой знакомой звериной боли. – Все мы одинаковы, все звери! Чем лучше я этого чистильщика!

– Ты что это? – Резко повернулся ко мне водитель, праздновавший триумф.

– Давай, на дорогу смотри, – проворчал я. – Почитаю, что он там написал, а потом доложу свои наблюдения. Ладно?

– Да ладно, только ты это… близко к сердцу не бери.

Дома я подключил флешку к своему лэптопу, просмотрел бухгалтерию. Всё просто и ясно – имена, адреса, суммы в евро и срок исполнения. Кажется, чистильщик не очень-то шифровался, может, он хотел и ожидал своего разоблачения. Даже не удосужился закрыть паролем убийственную информацию. Впрочем, сегодня подобрать самый замысловатый пароль – дело нескольких минут. И все же…

Помнится, в разговоре со мной в кафе он признался, что вроде бы наивная мечта Остапа Бендера о миллионах жителей Рио-де-Жанейро в белых штанах и роскошных витринах авенидо Атлантика глубоко засела в его сознании, он принял ее за собственную мечту и самым серьезным образом собирался закончить свою жизнь на белом песочке пляжа Копакабана. Он даже присмотрел для себя в интернете студию из двух комнат с видом на море «всего за какие-то триста тысяч евро». Судя по количеству оплаченных заказов, он вполне мог позволить себе это. Только не мог не знать чистильщик, что вряд ли ему удалось бы долго нежиться на морском песочке, длинные руки наших спецслужб дотянулись бы до его загоревшего тела и обязательно бы сделали в бронзовой коже несколько отверстий, просто чтобы другим неповадно было. Значит, не желание покоя и неги гнали чистильщика на край пропасти, а нечто другое.

Моя рука помимо воли открыла папку и поднесла к глазам несколько листов с текстом, распечатанным на принтере – все пронумерованы. Чуть ли не каждый день он сочинял письма всего двум адресатам: матери и невесте. Он подробно описывал свои чувства, мысли, погоду, настроение и каждый раз обещал: разлука скоро закончится, и они опять будут жить вместе, в любви и счастье. Я зачитался, чистильщик обладал талантом, чувствовалась начитанность – он часто цитировал книги, которые ему понравились. Он глубоко чувствовал настроение людей, видел в них скрытые страсти и готовность к предательству. Самое удивительное – он ни к кому не испытывал ненависти, даже к врагам. К своей работе наемного убийцы относился без отвращения, к жертвам – примерно, как сжигатель мусора – к отбросам, как патологоанатом – к человеческим останкам, как тюремщик – к заключенным.

И вдруг меня осенило – да ведь пишет наш киллер мертвецам! В кармане обложки папки я обнаружил дневник, полистал и понял: он очень любил этих женщин – мать и невесту. Умерли они в один день, может даже их убили, может авария… Только, похоронив самых дорогих женщин, он осознал, что и его жизнь больше ничего не стоит. Обесценились жизни и всех остальных людей. Сердце чистильщика окаменело, продолжали действовать лишь мозг и тренированное тело воина.

Вторым произведением искусства, которое запало в душу парня, оказался фильм Тарантино «Криминальное чтиво», особенно часто цитируемый чернокожим бандитом Джулсом отрывок из библейской книги пророка Иезекииля: «Путь праведника преграждается нечестивостью грешников и беззаконием злобных. Благословен тот, кто, побуждаемый милосердием и доброю волей, ведет слабых чрез долину тьмы, ибо он есть истинная опора братьям своим и хранитель заблудших. И простру руку Мою на тех, кто замыслил истребить братьев моих, и совершу над ними великое мщение наказаниями яростными, и узнают, что я – Господь, когда совершу над ними Мое мщение». Он выписал в дневник выдержку из сценария фильма и стал цитировать эти слова при каждом удобном случае. Этими грозными словами он будто подстегивал в себе дух отмщения, заставляя молчать полумертвое сердце.

Только как, в таком случае, объяснить пронзительную душевность чистильщика? Каким созерцательным умствованием проанализировать такие слова:

«Живу я в полной мере только, когда твой нежный образ сияет передо мной, как рассвет, которым любовались мы июльским утром на море. Ты помнишь, как ласковое солнце медленно вставало из-за гор, растекаясь серебром по небу, по морю, по горам и нашим счастливым лицам, по твоим голубым глазам. Живу только с тобой и ради тебя, мой ангел. Иногда мне хочется, чтобы эта изматывающая боль расставания ушла, но как мне жить без воспоминаний о тебе, как пережить разлуку? Ведь я помню каждую секунду наших встреч, меняющийся цвет твоих глаз, каждый изгиб тела, слова, звуки, температуру воздуха. Помню запахи твоих духов, а также тысяч мелочей, окружавших нас – цветов, травы, камней, воды, ветра, еды, вина – будто сама природа-мать сотнями ароматов ласкала нас, как любимых детей. Иногда кажется, мы были сумасшедшими от любви, только следом возникает мысль: нет-нет, именно тогда мы и были самыми умными и даже мудрыми той детской и стариковской мудростью – она будто освящала нас и каждый миг нашей любви».

Или вот это:

«Знаешь, мама, однажды ты, наверное, в приступе печали сказала: и зачем только я родила тебя, сынок, в этот жесткий мир, где человек человеку – волк. Ведь я слабая женщина, и не смогу защитить тебя от зла, окружающего нас со всех сторон. Что же получается, я дала тебе жизнь для того, что бы ты, моё дитя, мучился, болел, изнывал от тоски и одиночества? Дорогая моя, родная, прошу тебя тысячу раз, не кори себя за это окружающее зло. Ни ты, ни я, ни кто другой – мы с этим ничего не поделаем. Но, скажи, мама, разве у нас с тобой мало было счастливых минут? Разве твой борщ не нравился мне? Разве запах твоих духов не вызывал во мне детскую радость? Разве наши путешествия на море, в леса и степи, в горы и на озера – не дарили нам с тобой радость общения с природой? А разве наша любовь – такая редкая по нынешним временам гостья – не обещала нам с тобой блаженство вечности? Прошу, не печалься, мама, не мучай себя, ты всегда будешь для меня идеалом женщины, идеалом человека – тебе ли грустить! Да ты купаешься в радости, только она тихая и красивая, как могучая река, несущая на себе огромные корабли».

…И это написано мертвым женщинам! Конечно, для него мать и невеста – живы, причем гораздо более окружающих ходящих и говорящих, которые не могли дать и секунды любви, которую изливали на него его возлюбленные. А он – на них, и тогда, и до вчерашнего дня…

Почему сегодня, когда я слушал слова песни Вячеслава Бутусова – гениальные, жгучие… Почему испытывал ту же боль, что и этот одинокий человек – чистильщик. Видимо, в нашем зверином сообществе нелюдей это возможно, как вполне допустима смена ролей охотник – жертва. В ту минуту, когда хрипловатый голос вопил: «Я даже знаю, как болит у зверя в груди, Он ревёт, он хрипит, мне знаком этот крик» – в ту горькую минуту мы со зверем сроднились, мы чувствовали боль другого как свою. Так же, как переживал сын – боль умершей матери, а жених – боль растерзанной смертью невесты.

Выходит, мы звери… Только, думается, далеко не все способны на звериную верность и такую любовь до смерти и даже после смерти. Иногда кажется, что я превратился в бездушный автомат, способный лишь считать и после отключения – отдыхать, остывая, потрескивая. Вот почему Господь выдернул меня из деревенского рая на земле, отнял золотого тельца, вокруг которого я так лихо отплясывал. Чистильщику гораздо меньше повезло – у него не было верующей бабушки. У него даже малую звериную радость отняли, а взамен – ничего, кроме боли, одиночества и холодной расчетливой мести солдата на войне.

Я выключил компьютер, закрыл папку с бумагами и, как несчастный чистильщик, цепляющийся за всплывающий в памяти образ любимой, вспомнил как он открыто улыбался мне в тот солнечный жаркий полдень, когда мы сидели под красным зонтом, пили кофе с ледяной минералкой. Я тогда очень обрадовался нашему общению, мне показалось, что я обрел друга. Мы с ним тогда стали хоть на миг одним целым – эдаким тандемом, покоряющим на скорости высоту. Он забыл о своей профессиональной обязанности безжалостного охотника, он стал моим братом, другом, просто интересным человеком, с которым очень приятно общаться, чувствуя, что нет между нами стены отчуждения, нет между нами никаких барьеров – только дружба и взаимный интерес.

«Я даже знаю, как болит у зверя в груди, Он ревёт, он хрипит, мне знаком этот крик…»

Мне знакома эта звериная боль – она и сейчас во мне.

 

Обсуждение нашего смертельного приключения растянулось на три дня. То Никита, то я, то мы оба – рассказывали соседям, Старому Другу, игумену Паисию и отцу Сергию о том, как уберег нас Господь от выстрела киллера. И если священники отнеслись к этому событию довольно спокойно и рассудительно: «Так и должно было произойти. Слава Богу за всё!», то миряне спорили чуть не до хрипоты. Особенно удивило Никиту и Марину моё дружеское отношение к безымянному киллеру.

Для начала я напомнил некоторые детали нашего разговора с чистильщиком. Во-первых, он напоследок сказал «Прощай!», а во-вторых, я ему ответил: «Благослови тебя Господь!» Мы иной раз сами не понимаем, насколько важные слова произносим, ведь наш русский язык насквозь церковный. Получилось так, что он попросил у меня прощения (за зло, которое он мог причинить), а я испросил для него благословения Бога, Который и не позволил совершить запланированное зло.

Мне пришлось, так же, цитировать Евангелие о раскаянии благоразумного разбойника на Голгофе, слова святых отцов о том, что не праведник, а именно разбойник – грабитель, насильник, убийца – первым вошел в рай после изгнания человека после грехопадения. А «праведники»-фарисеи, безвылазно находились в Иерусалимском храме, истово молились на людях, в пост надевали маски бледной немощи, чтобы все видели их показное благочестие, они жёстко обличали грехи простолюдинов («во грехах ты весь родился, и ты ли нас учишь?») – они-то как раз и велели римским язычникам убить Сына Божьего, да еще с воплями «кровь Его на нас и на наших детях!», то есть по сути послав проклятие на головы своих потомков.

Поэтому святые отцы утверждали, что кающийся грешник Господу милей, чем самовлюбленный фарисей, погрязший в гордости. Ведь у гордости есть очень страшное свойство – человек слепнет, не видя своих грехов; глохнет, не понимая слов обличения; сердце его каменеет, а он сам попросту превращается в ходячего мертвеца. Сравните: сатана вопил на всю вселенную: «Вознесу свой престол выше престола Божия!», а умирающий Пимен Великий говорил ученикам: «Поверьте, детки, где сатана, там и я буду». Всё потому, что чем выше христианин поднимается в своем покаянии к Богу, тем в свете божией любви ему всё более черными и мерзкими открываются собственные грехи, уродства и несовершенства.

А что касается убийства, так все мы убийцы. Просто не все это осознают. Женщины современные, если у них нет десятка детей, значит убили их во время аборта или химическим прерыванием беременности. Мужчины же часто и не знают, что именно его удар спровоцировал смертельную болезнь. А уж сколько мы по привычке посылаем проклятия на головы врагов («шоп ты сдох!»), сколько мечтаем убить, но не можем –  а это убийство на мысленном уровне, и оно истязуется на посмертном суде, как полновесный грех убийства.

В каждом их нас сидит этот самый зверь – в том или ином обличье – как в той песне Бутусова, и те, кто в своем гордом ослеплении не видят его в себе, они обречены на повторение судьбы сатаны, то есть грозный архангел сбросит их в бездну ада. А те, кто осознают наличие зверя в душе, те содрогнутся, убоятся – да и прильнут к Спасителю: «Каюсь, грешен, Господи, прости и помилуй мя!» – и услышат те же слова, что и благоразумный разбойник на кресте: «Будешь со мной в раю!»

К вечеру третьего дня мне удалось примирить соседей и успокоить.

…Вот тут-то и явилась Татьяна. Лишь мельком взглянув на нее в дверях, сразу понял: дама, что называется «пошла на абордаж», то есть действует по отчаянной схеме «пан или пропал». Она, не снимая босоножек на высоченных шпильках, решительно процокала на кухню, где мы ужинали, и заняла мой стул.

– Почему я о твоем чудесном спасении узнаю не от тебя, а от Виктора? – вместо приветствия бросила она.

Не успел я собраться с мыслями и выдавить из горла ответ, как Назарыч надел очки, взял в руки измятые листочки с письмами киллера мертвым невесте и матери и прочел. Потом от себя кое-что дополнили Марина и Никита, и лишь в завершение, я рассказал о своём расположение к личности киллера и разговоре с ним в кафе.

Татьяна, порозовевшая от гнева, поднявшегося из самых потайных глубин души, каким-то чужим голосом сказала:

– Талантливо и современно: красиво описать зло и обесцветить добро... Бомж не ходил по монастырям, не молился в святых местах, а светлой душой – почувствовал сатанинское зло и неприятие его, а наш Андрей, «верующий человек» – потянулся душой к зверю и даже почувствовал родство душ, желая назвать его другом.

Очень странный психологический пируэт, если учесть, что в духовном мире: добро стремится к добру, как зло ко злу. Не стоит размывать понятия добра и зла, за этим духовная бездна. Зло – некрасиво, даже безобразно! (только прячется за красивой мишурой, стряхни и... мерзость). Зверь в человеке – духовная повреждённость! Одержимость! Сегодня, вокруг, так много мрака, что до боли хочется света! Не заигрывайте со злом! Для любителей света, рекомендую завести себе собачку, вот уж добрые и верные существа. Это вам не зверь.

– Тебя, дочка, Таней, кажется, зовут? – прохрипел дед. – Танюша, прости, но в наших православных кругах женщинам не позволительно так себя вести.

– Это как же?! – воскликнула Таня.

– Ну там, чтобы мужчин богословию учить – у нас для этого священник в церкви имеется, к нему и ходим. А женщина должна при мужчинах молчать и слушать. Вот на нашу Маринку посмотри – она ведёт себя правильно.

– Это, та самая Марина, которая мужиков за деньги обслуживает? – резко бросила Татьяна. – У нее прикажете учиться примерному поведению?

– Я уже давно не «мужиков обслуживаю», а детей в детском саду воспитываю, – чуть не шепотом сказала Марина. – Я, между прочим, педагогический лицей с отличием закончила.

– Не смей оправдываться перед этой… прости Господи, непрошенной гостьей, – прорычал Назарыч, повернулся к Татьяне и, снизив тон, сказал: – Знаешь, дочка, я прожил большую жизнь, у меня было много женщин, но Марина из всех знакомых – самая добрая, самая кроткая и самая заботливая. Она за всё время ни разу не повысила голос, никому не сказала злого слова, никого не обидела. А ты и полчаса тут не пробыла, а уже Андрея оскорбила, и мужиков взялась Закону Божиему учить, и нашу Мариночку обидела. Тебе не стыдно? Тебе не страшно? Ты что не знаешь, что блудницы и разбойники вперед фарисеев и законников в Царствие Божие идут?

– Я не поняла, Андрей, ты-то что молчишь! – снова взвизгнула Татьяна. – Почему позволяешь оскорблять свою невесту?

– Знаешь, просто любуюсь на своих соседей. – Я с полупоклоном оглядел присутствующих. – На твоем нынешнем фоне они засияли, как бриллианты. Спасибо вам, друзья! – Повернулся к Тане и уже вполне спокойно сказал: – Я что-то не понял, кто тут моя невеста? Я что, у тебя руки просил? Скорей, этого Марина дождется, чем ты. Она у нас, действительно, прекрасная женщина – смиренная, кроткая, добрая, заботливая. А тебя, прости, сюда никто в гости не звал. Так что…

– Да вы тут совсем с ума сошли!  – взвизгнула Таня. – Все! Ноги моей здесь не будет!

– Слава Богу! – раздался за её удаляющейся спиной единодушный вздох облегчения.

– Слышь, Андрей, – кашлянув, смущенно просипел Назарыч, – я того… не переборщил?

– Нет, старина, в самый раз, – успокоил я деда. – А вот моего Старого Друга надо бы предупредить. Думаю, он и не предполагал, какой зверь сидит в этой с виду ласковой дамочке.

– Послушай, дед, – прервал своё молчание Никита, – где это ты успел набраться такого крутого богословия? Я сейчас прямо не успевал записывать, так понравилось. – Он тряхнул блокнотом.

– Да у вас с Андреем и набрался. Еще в тюремной церкви алтарником … У меня, слава Богу, память неплохая. Да еще с вашей подачи стал к отцу Сергию в нашу церковь ходить. Вот, что я вам скажу: правильный он человек!

– Марина, – сказал я, глянув на притихшую соседку, – ты прости меня за Таню. Я никогда ее такой не видел. Хоть знаю ее со школы. А ты, что на самом деле уже в детсад устроилась?

– Да, устроилась, – сказала девушка, подняв влажные глаза, готовые прыснуть слезами.

– А как тебе удалось разделаться с прежней работой?

– Никита помог. Он из-за меня с «крышей» встречался, даже деньги отступные заплатил. Спасибо тебе, Никита.

– Да брось, Марин, – смутился Никита. – Пустяки.

– А хорошие соседи у меня! – пробурчал я под нос. – Просто замечательные.

 

 

Застрявшие в семидесятых

Мне всегда нравилось посещать этот дом, в котором время будто, не то чтобы остановилось, но сильно замедлилось – во всяком случае семидесятые так и не завершились, так и полыхали оранжево-бордовыми кислотными зарницами. Никакие уговоры друзей и детей так и не заставили сменить пластик с алюминием на добропорядочный дуб и гламурное красное дерево. Хозяин дома Слава и верная ему подруга Таня могли позволить все что угодно, только не обновление интерьера и стиля жизни. Когда-то давно они первыми отпустили длинные волосы до плеч, с халтуры купили у фарцовщиков за двести пятьдесят джинсы «Wrangler», которые называли «врангелями», да так и ходят до сих пор. Слава был художником, разумеется авангардистом, раз в год с проверенными коллегами выезжал на халтуру, что-то расписывал и привозил много денег, разумеется по их меркам, но это как-то поддерживало их на плаву, учитывая непритязательность в еде, напитках и одежде. Гости в дом по традиции приходили со своим съестным, а так как недостатка в гостях не бывало, то и на столе всегда стояли тарелки с колбасной нарезкой, вазы с салатами и разнокалиберные бутылки. Так же практически круглосуточно крутилась музыка на стареньком музыкальном центре «Радиотехника», с четырьмя серебристыми блоками на специальном стеллаже, приделанном к стене, чтобы вибрация пола во время танцев не портила бесценные виниловые пластинки.

По традиции, я осмотрел новые картины, вывешенные на стене, удивившись разнообразию и форме цветовых пятен, выслушал отчет о последних семейных приключениях и, наконец, услышал: «Там, за стеной, с утра сидит Лешка, он спрашивал о тебе, иди, поприветствуй старика».

Алексей сидел в кресле перед большой картиной в полстены и писал карандашом в блокнот. Пейзаж, вдохновивший писателя, привлек и мое внимание. Это не был привычный для хозяев набор хаотичных цветовых пятен, передо мной вполне ощутимое явное солнце рассыпало по зеленой траве и поверхности озера яркие световые пятна в импрессионистской манере.

– Что, и тебя прожгло? – не отрываясь от блокнота, спросил Леша. – Как глянул, так и засел писать. Слушай, Андрей, Слава сказал, что ты всё потерял. Это интересно. Могу я попросить тебя рассказать об этом?

– Можешь. Проси.

– Уже. Ты согласен? Я так и думал.

Наконец, мне удалось оторвать глаза от солнечного пейзажа, и оглядеться. В комнате в углу сидела девушка и неотрывно смотрела на Лешу. Я поприветствовал незнакомку, она не шевельнулась.

– Бесполезно, – шепнул Леша. – Замерла как я вошел, да так и сидит, будто окаменела.

– Уточни, пожалуйста, девушка застыла при твоем появлении или все же когда ты взглянул на картину.

– Интересная мысль, – кивнул писатель, неотрывно покрывая блокнот ровными кудрявыми чернильными строчками. – Да, кажется, когда я вошел, девушка порывалась со мной поговорить, во всяком случае, она тогда еще двигала руками и шевелила губами. Когда же я взглянул на пейзаж, меня словно облило солнечным светом и…

– …Тебя пронзило вдохновение, – догадался я, – ты взялся писать, а девушка как бы заразилась твоим настроем и тоже вошла в штопор.

– Скорей всего именно так, – согласился Леша. – Это всегда очень таинственно. И, знаешь, уверен, не стоит пытаться анализировать столь тонкие материи… «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Иоанн 3:8). Кто знает, может эта девушка сейчас путешествует по таким дальним и непостижимым мирам, что нам ее оттуда ни за что не вытащить. Пусть полетает, может быть, это самые счастливые минуты в ее жизни, кто знает…

– Странно, я тебя столько раз зазывал в деревню. Там есть места и получше, чем лесное озеро. Но тебя вдохновила именно картина, изображение, копия, а не живая природа.

– Это потому, что в картине этой живет печать вдохновения. Художника, как ты сказал, пронзил Дух, отразился от картины, облистал меня, а потом и эту девушку. Такая вот гипотеза. А не приехал к тебе, не потому что не хотел. А потому, что когда пишу книгу, это овладевает мною полностью. Нет тогда выходных, отпусков, и даже по ночам продолжает бродить во мне некая таинственная субстанция, из которой вырастают цветы. Или даже деревья и целый лес. – Леша глянул на меня и вернулся обратно к блокноту. – Только меня очень интересует именно твоя нынешняя ситуация. Уверен, тебе есть, что мне рассказать. На место утраты материи, просто обязано прийти восполнение духовное. Сознайся, ведь ты изменился с тех пор?

– Конечно. Только я до сих пор нахожусь во взвешенном состоянии, так что ничего определенного сказать о себе пока не могу.

– И не надо. Меня устроят ощущения, эпизоды, метания – это чудесная почва для изучения жизни. А хочешь, я дам тебе диктофон, и ты наговоришь на него всё, что в голову взбредёт. А можешь, дневник вести! Сам же потом спасибо мне скажешь.

– Ладно, Леша, диктофон у меня есть, тем более – тетрадь для ведения дневника. Я пожалуй попробую.

– Как интересно с вами! – воскликнула детским голоском девушка в углу комнаты. – Послушайте, ребята, у меня есть подруга на Рублевке. Недавно она потеряла мужа, сильно тоскует и мается от одиночества, пригласила меня пожить. У нее осталось от мужа огромное состояние и особняк. Хотите, она выделит вам целый этаж в своем доме. Вам не надо будет думать о еде, одежде, деньгах. Только живите и говорите. Я никогда так здорово себя не чувствовала, как здесь с вами.

– Ну вот, Андрей, видишь, почему на девушку нашло онемение, – проворчал Леша. – Вот как объяснить ей, что она предлагает нам смерть взамен нашей живой реальной жизни. – Он быстро глянул на девушку. – Вам доводилось, милая барышня, видеть взлет космической ракеты? Сколько усилий требуется, сколько расходуется топлива, чтобы оторваться от земли! А земля не отпускает, она будто клешнями цепляется за ракету… Когда же космический корабль преодолевает земное притяжение, ракета набирает огромную скорость и улетает прочь от цепких оков земли, именно туда, куда нужно космонавту. Что же предлагаете вы, милое дитя? К нашим собственным тоннам полезной нагрузки добавить еще и вашу с подругой. Увольте, барышня. Как сказал Лоренс Даррелл в своем гениальном «Александрийском квартете»: «Писатель – самый одинокий зверь на земле», он должен быть нищим, голодным, больным и несчастным, только тогда он сможет написать нечто стоящее. А быть шутом у скучающих дамочек – это не к нам, пожалуйста. Думаю, недостатка в желающих у вас не будет.

– А ты, я смотрю, Леша, каждое слово записываешь?

– Почему только слова? Еще и мысли, чувства и озарения. Кстати, это со мной бывает очень редко, чтобы разговор не мешал писанине. Пожалуй только здесь, у Славки, и бывает. Спасибо ему, что не пристает, позволяет сидеть тут, сколько потребуется. Какой из меня собеседник…

– Так он тоже человек творческий, и ему не нужно объяснять, что полезно, а что вредно «ловцу человеков».

– Мальчики! – донесся из столовой хрипловатый голос Тани, – не пора ли вам перекусить?

– А и то правда, – вздохнул Леша. – Пойдем, подзаправимся.

В столовой кроме хозяев сидели двое бородачей. Таня усадила нас за стол, перед нами поставила сковороду, с которой улыбалась яичница с колбасой.

– Танюш, – спросил я, – а что там у вас за девушка сидит?

– А кто её знает, пришла и сидит себе. Может, дети привели, может, сама залетела, как бабочка на огонек. Разве за всеми уследишь… Да вы ешьте!

Слава плеснул в граненые стаканы портвейна и поставил на проигрыватель виниловый диск. Раздалось мягкое шипенье, вступил оркестр и воздух комнаты наполнил женский голос, чуть позже – мужской:

Если любить, как это выразить словами?
Нету слов, – слова приходят сами,
Если любить, если любить так...

– Ты что, нарочно? – всхлипнул один бородач.

– Кто поёт? – спросил второй. – Никак не узнаю.

– Алла Иошпа и Стахан Рахимов, пластинка «Распахни своё сердце», 1976 год, – обстоятельно ответил Слава. – Что, прожгло? А всего-то, казалось бы, песня о любви, исполненная двумя любящими супругами, а как поднимает, как за душу берёт!

– Да, всего-то-навсего, нормальные женщина и мужчина, поют нормальную песню о нормальной любви. – Таня никого не упрекала, она просто смотрела, как за окно, в далекие семидесятые годы прошлого столетия, которые для неё не ушли, а продолжали жить и радовать. Слава поставил на проигрыватель другой диск, проворчав: «Ну вот вам нечто нейтральное: композиция «Эхо» с диска Пинк Флойд «Миддл» 1971-го года».

– Леша, поясни, что тут происходит? – спрашиваю у соседа.

– Всё просто, – улыбнулся Алексей, – цивильная пионерия аскает продвинутого суфию – олдового пипла Мазура (с его герлой Танчей) – с целью просвещения великим путем Лао-цзы и восхождения от дринкера к торчку. Примерно так…

– Ты, брат, сейчас на каком наречии глаголил?

– На хипповом, вестимо…

– А-а-а, да?.. – изумился я, открыв рот, на всякий случай. – Слушай, а почему бы тебе не записывать интересные разговоры на диктофон?

– А я и записываю, – писатель достал из внутреннего кармана вельветового пиджака крошечный аппарат, размером с зажигалку, покрутил передо мной и вернул обратно. – Только без карандашных пометок все равно не обойтись. Ладно, давай умолкнем и послушаем рассказ просветленного пипла.

Алексей перевернул листок блокнота и аккуратно крупными буквами написал заголовок:

                                               Слава: путём света

 

Всё началось, пожалуй, с недовольства той беспробудной серостью, которая буквально душила всякую свежую мысль. Мы, в силу нашего бессилия, не шли на баррикады, напрягая бицепсы, не выковыривали булыжники из мостовой – мы в основном замыкались, убегали, а кто-то даже улетал. Как сказал какой-то великий пипл: все мы летали понемногу над чем-нибудь и с кем-нибудь. …Но не всем удавалось мягко приземлиться. Случались и падения на самое дно самой глубокой пропасти.

Ходили и мы с Танюхой по самому краю той пропасти, да не один год. Когда плавно переходишь от портвейна к плану, а потом от гашиша – к кокаину, на горизонте все чаще начинает мерцать героин, он манит к себе, зовет, навязчиво требует: попробуй, брат, первая доза бесплатно, а не понравится, так и не надо, никаких обязательств. И так однажды черной ночью сидишь на жестком грязном полу, задринканный, обторчаный, весь в глюках, как во вшах, и вдруг понимаешь, что движение по пути просветления привело тебя в такой мрак и ужас!.. А еще со всех сторон доносится: ушли в астрал один за другим Винтура и Лёгкий, Гуля и Король, Хорь и Цапля, Уй-дзю и Монгол; засели в дурку Жорик Миропол и Бора Синяк.

Ты в который уж по счету «последний раз», с трясущимися на отходняке руками и кишками, сначала выковыриваешь из заначки сантиметровый бычок, пыхаешь план, потом вдогонку вмазываешь разбодяженый кокс – тебе хорошеет, тянет в полет…

В таком вот состоянии я однажды вышел из высотки на Котельнической и двинул в сторону Таганки. Не иду – лечу! Парю над асфальтом, не чуя ног, замедляя время, проникая сквозь грани пространства, с каждым шагом восходя к Будде, к его светлому образу абсолютного покоя. Остановился у белой стены, навожу резкость – храм Божий. Сам думаю в себе: Бог един, только пути к Нему у каждого разные. Мой – через просветление. Чувствую всеми чакрами – здесь живет Бог, а значит можно и себя увидеть Буддой, просветленным и мудрым. Вхожу в ворота, вижу – монах хайратый-бородатый, в олдовом прикиде – совсем как я – ну думаю: пипловый брат, может даже более продвинутый, чем я в нынешнем полёте.

Монах спокойно смотрит мне в глаза, перебирает четки и говорит: перекрестись. Я вспомнил, как меня бабушка учила, тщательно, по-православному накладываю на себя крестное знамение: лоб – живот – правое плечо – левое плечо. Смотрю – икона, на ней – стекло, вижу отражение, неясно... Глаза-то в разные стороны, всё передо мной расплывчато, близкое кажется далеким, далекое – близким, время почти остановилось. Я сильно напрягаюсь – хочется разглядеть в своем отражении Будду, ведь я почти уверен, что уже вот-вот и буквально через секунду или век – но очень скоро, я стану просветленным.

…Для верности, еще раз перекрестился, смотрю – следом со мной такой же дядька вошел, крестится и поклон делает, тогда и я еще раз перекрестился и положил поясной поклон. Поднимаю глаза к стеклу на иконе, ну думаю вот сейчас в моем отражении проступят черты пузатого улыбчивого дядьки, но – что это!.. На меня из черной бездны зыркнула страшная рогатая образина – ни человек, ни козел, что-то среднее – черный и злобный. Он прожег меня красно-зелеными глазами, будто огнем полыхнул… Видимо, я качнулся, монах, что стоял рядом, подхватил меня под локоть и усадил на скамью. Уже не летаю, чувствую, мягко приземлился. Время потихоньку вернулось в обычные берега, пространство вокруг восстановило привычную статичность, страх тоже стал улетучиваться, только вот ни рукой ни ногой пошевельнуть не могу, словно парализовало.

Потом, откуда ни возьмись, появился седой старец в монашеском одеянии с крестом на груди – это сердобольный монах его на подмогу позвал, видать мой случай оказался клиническим. Взял старец меня под руку и повел в храм. Не помню деталей, не помню, как преодолел крутую лестницу, как упал перед ракой с мощами святого на колени… Только вышел я оттуда другим человеком. Это потом, через много дней – а я ведь стал туда ходить каждый день – мне объяснили монахи, кого я увидел в отражении, почему именно в тот день, и вообще – почему. Вот именно там – в храме Божьем – и началось мое просветление. Оказалось, что вся жизнь до этого была ежедневным сползанием в адскую бездну. А теперь вам жить, ребятки, и вам решать: путём обольщения – к той страшной образине в плен, или через церковные таинства – к Богу в Царство небесное. Как говорится: вольному воля – спасенному – рай.

Ну что ж, ребята-демократы, господа-товарищи, братья и сестры, как сказал пришлым английским колонизаторам вождь Кожаный Глаз: хао, я всё сказал.

+ + +

 

Алексей аккуратно записал рассказ бывшего хиппи. Слава хмыкнул и спросил:

– Ты бы прочел что-нибудь из того, что раньше записывал. – Повернулся ко мне и добавил: – Он тут у меня, как рыбак, все ловит что-то, ловит, а ухой еще не разу не угостил.

– Во-первых, угощаю и непрестанно – книги вам приношу одним из первых. Разве что вы их не читаете?

– Да читаем, – закивала Таня, – только наших историй что-то не нашли.

– А в этом и заключается «великая сила искусства»! Мне приходится так изменять ваши истории, чтобы никто из вас не мог сказать точно и несомненно: это я, это моя Таня, а это мы взяли Берлин и повесили Муссолини. – Алексей даже палец поднял для привлечения внимания. – Для вашего же блага, господа-товарищи-братва. Ну, и для моего… Меня так благословили писать богоносные отцы наши, чтобы от тщеславия мы с вами не растеряли свои подвиги и победы. Духовная техника безопасности, понимаете ли!

Народ замолчал, погрузившись в философскую задумчивость.

– А во-вторых, – продолжил Алексей, – я вам иногда зачитываю главы из нынеписуемых книг. И вот сейчас, как говорится, «под ваши аплодисменты» прочту рассказ, а называется он страшно-престрашно:

Вой

Капитан Жорин очень сердился, и причин тому имелось немало.

Во-первых, секретарь Верочка, в написании его фамилии опять сделала ошибку. Сколько раз капитан просил эту рассеянную девицу: будь осторожной, буквы «р» и «п» на клавиатуре расположены рядом, и не надо тыкать пальчиком в оскорбительную «п», когда чуть правее есть такая симпатичная, а главное, правильная буква «р», столь разносторонне раскрывающая его суровую личность.

Во-вторых, его супруга Жанна Зуева (отказавшаяся брать фамилию мужа, будто наперед знала о соседстве букв «п» и «р» на клавиатуре, не ведая, что буквы «з» и «х» тоже рядом) вторую неделю заявляется домой под утро в нетрезвом состоянии, с синюшными пятнами на шее, а вчера, раздеваясь в прихожей, обнаружила на себе черные трусы по колено, прыснула: «а чо, прикольно!» и, сладко всхрапнув, рухнула на заботливые мужнины руки. Такое поведение жены вселяло в издерганную душу Жорина смутные подозрения, которые он гнал от себя, с головой погружаясь в работу.

В-третьих, полковник в самый разгар матча на кубок Европы, вызвал его в контору, наполнил коньяком доверху стакан, подтолкнул капитану и поручил расследовать весьма странное происшествие, напугавшее всю округу. Случилось капитану отвозить в данную округу вышеозначенного полковника, пьяного в лоскуты, – ничего себе дачный поселок! Да там самый скромный дом о трех этажах, с одним бассейном, зато с двумя гаражами. Так вот рядом с данным жилым комплексом имелся заповедный лес, из чащи которого в лунные ночи раздавался звериный вой, который пугал жителей поселка, а те обратились к единственному соседу-полицейскому, а тот не мог отказать, по причине острой задушевности. Полковник приказал срочно расследовать злостное правонарушение, нейтрализовать злоумышленника и доложить. Мало мне семидесяти нераскрытых убийств и ста двадцати ограблений, так еще и этот задушевный вой, ворчал Жорин, заваривая в кружке чай трижды использованным и заботливо высушенным пакетиком.

 

Барыгин пребывал в прекрасном настроении. Не расстроило его даже вторжение в кабину лифта женщины с собаками. Дамочка обсуждала по телефону с подругой скидки в сорок процентов на туфли, плащи, кофточки. Ночью ей удалось изъять у пьяного супруга, инспектора ГИБДД, двенадцать тысяч долларов, не успевших перекочевать в карманы начальства. Эти шальные деньги жгли карман женщины и требовали немедленной растраты. В это время пудель пристроился к правой ноге мужчины, имитируя развратные действия, в то время как в ботинок на левой ноге акульей пастью вцепился английский бульдог, делая из обуви дуршлаг. Барыгин же с блаженной улыбкой смотрел на потолок, расписанный черным фломастером неприличными словами, на треснутый плафон с умирающей лампочкой, а видел синее небо, голубые облака и клин белых лебедей, улетающих в южные страны.

Хорошее настроение посещало Илью Барыгина очень редко, по причине сильной душевной травмы, полученной в детстве.

Отец Илюши служил старшим вором-карманником в районной преступной группировке под художественным руководством вора в законе по кличке Шнобель Сизый. Работа отнимала у отца все силы, и по двадцать часов в сутки, поэтому когда у него родился сын, он не мог определиться, кто же был его матерью, поэтому прогнал своих женщин и нанял няньку, которая и занялась воспитанием ребенка. Шурка Рябая полюбила мальчика как родного и с пеленок принялась учить его самым секретным приемам ремесла. Уже в четыре года мальчик научился влезать в форточку и выносить из дома тщательно спрятанные хозяевами ценности.

Но однажды случилось нечто страшное. Илюша влез в дом знаменитой балерины, набил рюкзачок золотом и деньгами, принялся было отпирать входную дверь, как у него за спиной тихонько скрипнула дверная петля, он оглянулся и увидел в проёме худенькую девочку в белом балетном платье, облитую ярким солнечным светом. Она протянула Илюше бриллиантовое колье, извинившись за то, что взяла поиграть без спросу и не успела вернуть в шкатулку к моменту ограбления. Мальчик поблагодарил милое дитя и понял, что эта худенькая глазастая девчушка навеки пленила его пылкое сердце юного художника форточного искусства, виртуоза изъятия ценностей.

О, если бы об их романе узнал великий поэт, из-под его гусиного пера вышло бы гениальное произведение, истомившее сердца миллионов романтиков, источившее декалитры слёз и принесшее огромные деньги издателям всего мира. Только юные влюбленные покрыли молчанием тайну своих чувств, словно наперед зная разрушительную силу человеческой зависти. Илюша встречал Стеллочку у входа в спецшколу, вручал девочке букет пурпурных роз, коробочку с бриллиантовым перстнем, они не спеша прогуливались по аллеям парка, иногда ходили в кино на детский сеанс, иногда забредали в ресторан, принадлежавший Шнобелю Сизому, где под звуки классической «Мурки» или популярной среди артистической интеллигенции «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла» пили ванильные молочные коктейли, держась за руки, глядя другу-другу в глаза, улыбаясь так нежно и тепло...

Их недолгое счастье закончилось в один мрачный вечер, когда мама Стеллочки, знаменитая балерина Алавердынская, вошла в ресторан под руку с владельцем Парижского варьете «Гламурные кошки» мсье Жюль Дуррэ и увидела влюбленных. Стуча каблуками по паркету, она решительно подошла к дочери и тоном, не терпящим возражения, громко отчеканила: «Этот мальчик тебе, дочка, не пара! Он из чуждой социальной среды! Я этого мезальянса не допущу!» Стелла окаменела от материнских слов, особенно страшным ей показался «мезальянс» – как «ангина», «вареный лук» или «контрольная»; поэтому шофер балерины беспрепятственно увёз безвольно провисшую девочку домой. А Илья так и остался сидеть за столом, тупо рассматривая хрустальную перечницу, отпивая сдувшийся молочный коктейль. Так закончилось его счастье, так ушла из жизни радость.

Вокруг Ильи Барыгина все только и говорили о счастье, а найти его он так и не смог. Однажды он услышал от няни фразу «Не в деньгах счастье», решительно завязал с воровством, закончил бухгалтерские курсы, устроился на скромную зарплату счетоводом на фабрику игрушек. Теперь в нищете он стал ожидать своего счастья. Там на игрушечной фабрике однажды во время застолья к нему подсела симпатичная пухленькая санитарка из медпункта и пригласила его на белый танец. Илья воспрянул духом, разговорился, разумеется, о самом главном, самом насущном: о ценах на огурцы, где можно достать сосиски подешевле, как найти магазин секонд-хенда и выбрать там вполне еще приличные брюки или свитер. Илья был уверен, что презрение к богатству привлечет к нему представителя пролетарской среды, и счастье наконец озарит его печальную жизнь. Девушка слушала его, с трудом скрывая зевоту, и ушла в ночь со слесарем четвертого разряда Кобыловым, который всю дорогу развлекал ее скабрезными анекдотами, а она бесстыдно хохотала, и эти неприличные звуки долго еще раздавались эхом в подворотнях рабочей окраины. А Барыгин возвращался домой пешком, как всегда экономя на транспорте, и вспоминал тоненькую Стеллочку, ее теплые ладошки и большие серые глаза.

Однажды он встретил её, чисто случайно. Стелла вышла из белого автомобиля и чуть не сбила Илью, гулявшего по бульвару, мечтательно разглядывая троллейбусные провода. Девушка стала красавицей, одета была в дорогое бежевое пальто, на тонких пальцах блестели бриллиантовые перстни. Илья оторопел, замер пеньком засохшим и шептал под нос имя, ставшее святым: «Стеллочка, девочка, Стеллочка…» Несмотря на довольно благополучную жизнь, Стелла так и не узнала, что такое любовь взрослой девушки, страсть молодой женщины. Череда романов с «достойными мужчинами ее круга» так и не позволила пережить ничего более прекрасного, чем детская любовь к маленькому воришке. И вот он собственной персоной стоит перед ней, такой жалкий, бедно одетый, какой-то затравленный… В некогда горящих мальчишеских глазах поселилась черная тоска, а бледные губы навсегда запечатала горечь.

– Илюша, я так рада тебя увидеть, – через силу сказала она, пряча глаза.

– Я тоже, – отозвался он, почти не раскрывая рта. – Ты очень красивая. Очень.

– У меня есть немного времени, может, выпьем по глотку шампанского за встречу? Пойдем, тут рядом весьма приличный ресторан.

– А меня пустят? – робко спросил он.

В ресторане они всё больше молчали. Он отводил взгляд от роскошного платья, чтобы не думать о его убийственной цене, от сверкающих драгоценностей, напомнивших ему прежнюю карьеру, затравленно оглядывался, она едва сдерживала слезы. Допив шампанское, он заерзал и попросился наружу, она расплатилась и последовала за ним.

– Ну что, по домам? – спросил он, подняв на нее виноватые глаза. – Видишь, какой я стал. Тебе со мной, наверное, скучно. Да и мама твоя если узнает…

– Мама переехала во Францию. Я теперь живу с четвертым мужем. – И обреченно добавила: – Любви у нас нет.

– Зато, наверное, сосиски каждый день кушаешь. Настоящие.

– Слушай, Илюш, а хочешь, я тебе что-нибудь подарю. Такое, чтобы ты меня вспоминал. Видишь, я до сих пор ношу твой перстень с бриллиантом в сорок каратов, смотрю на него и тебя вспоминаю. А у тебя?.. У тебя есть какое-нибудь увлечение?

– Ну, про сосиски ты уже знаешь, – сказал он серьезно. – А еще телевизор смотрю. Правда, он сломался на прошлой неделе.

– Ну вот, видишь! – обрадовалась Стелла. – Давай, я тебе подарю видео-двойку, кассеты, фильмы.

В дорогом магазине электроники она велела отвезти покупки к нему домой, подключить и настроить так, чтобы он сегодня же вечером смог смотреть фильмы. Скупила все фильмы на видео-кассетах, что были в салоне. Он даже зажмурился, чтобы не видеть, сколько она заплатила за эти сокровища. Перед тем, как сесть в свою иномарку, Стелла подошла к нему вплотную, обдав головокружительным ароматом, решительно выдохнула и поцеловала в щеку. Резко отвернулась, села за руль и, взвизгнув шипованной резиной, сорвалась с места, растворившись в железном потоке.

Барыгин взял отпуск и принялся целыми днями смотреть фильмы. Ему казалось, что внутри кассет скрывается тайна утраченной радости, а может и секрет его счастья, ведь подарила всё это богатство ему Стеллочка, самая красивая, самая любимая девочка на земле. А что если она как-то сумела передать этим вещам часть своей души. А что если, в этом фильме или в том – откроется тайна, и всё станет другим, как в детстве, когда он держал за ручку любимую девочку и часами смотрел в ее большие серые глаза. И в груди вскипала нежность и разливалась по всему телу, от вихров на макушке до пяток, отдраенных пемзой.

Фильмы рассказывали об иной реальности, в которой не было тоски и скуки, зато пили кровь вампиры, прыгали оборотни, летали инопланетяне, лупили чем ни попадя друг друга каратеисты, расстреливали боекомплект бандитские группировки, занимались прикладной анатомией маньяки. По ночам Илье снились ужасы, приучая сознание зрителя к торжеству зла, непобедимости хаоса.

Закончился отпуск, Барыгин вернулся на фабрику и после работы продолжил путешествия по магазинам в поисках продуктов подешевле. Как-то раз он заехал в фирменный магазин мясокомбината, купил суповой набор, целый килограмм сосисок и встал в очередь на автобус. Сумку поставил в ногах и повернулся в сторону приходящего транспорта. Там внизу что-то зашевелилось, Илья опустил глаза и увидел собаку, с аппетитом глотающую его сосиски. Псина отправила в округлившееся пузо последнюю сосиску, облизнулась, благодарно улыбнулась, прихватила зубами суповой набор на десерт и потрусила в пыльные кусты предаться послеобеденной фиесте. Илья вернулся в магазин, купил еще сосисок, но уже только полкилограмма, и сел в автобус. Почему-то всю дорогу за окном он видел не улицу с машинами, а аппетитное поглощение сосисок голодной собакой. А вечером перед сном он пересмотрел фильм про оборотня, который так аппетитно выл на луну!

Субботним утром Барыгин проснулся с предчувствием чего-то судьбоносного. Выйдя из дома с двумя сосисками, тремя отварными костями, выловленными из супа и термосом чая в портфеле, он направился к вокзалу. Сел в электричку и через сорок минут бодрым шагом ступал по скрипучей щебеночной дороге в место, где ему всегда было хорошо. Но, отсчитав двести семьдесят шагов и повернув за край перелеска, на месте деревни со старенькими избами он обнаружил высокий забор, над которым маячили вишневые черепичные крыши богатых особняков.

Это сколько же он не навещал свою старенькую няньку, бабу Шуру? Лет десять, больше? Значит, снесли деревню и настроили вот это… Где-то у леса, помнится, было кладбище. Он побродил между памятников и крестов, читая имена и даты. А на самом краю кладбища Илья прочел на табличке, приваренной к воткнутому ржавому колышку, имя своей нянечки. Постоял, тупо глядя на холмик, деревянно поклонился и направился в гущу леса.

 

Капитан Жорин четвертую неделю сидел в засаде. Полковник совсем озверел! «Иди, вырой окоп и сиди там, пока не схватишь своего оборотня», – орал он, обдавая подчиненного густым перегаром, покрываясь красными пятнами. Жорин с группой криминалистов и собакой-ищейкой прочесал весь лес, что за поселком, где проживал начальник. Единственное, что удалось найти, это место с примятой травой и сломанной веткой орешника. Там, в центре крошечной полянки, лежали белые обглоданные кости и кассовый чек фирменного магазина мясокомбината. Вот и всё. Что поделаешь, капитан вырыл яму, обсыпал ее ветками хвои и листьями, засел там с запасом водки и колбасы. Прошло два дня и три ночи – никого! Капитан всю жизнь свою передумал за эти дни и бессонные ночи. И что же получилось? Признание полного фиаско. Семьи нет, детей нет, работа – дрянь, брать взятки так и не научился, раскрываемость дел близка к нулю, поэтому и начальство его не ценит. Да и сам он себя ни в грош не ставит.

И вдруг субботним вечером, когда небо стало темнеть, на фиолетовом фоне зажглись самые яркие звезды и круглая яркая луна… Рядом с окопом, где замер с пистолетом наизготовку капитан, шевельнулись кусты, и на полянку вышел мужчина в сером плаще с портфелем в руке. Он встал на колени как раз в том самом месте с примятой травой, которая стала единственным следом подозреваемого. Открыл портфель, достал косточку, две сосиски и положил их перед собой на аккуратно расстеленную газету. Поднял лицо к небу, долго рассматривал белый пятнистый диск луны и глубоко вздыхал. Будто очнувшись, незнакомец, вздрогнул, встал на четвереньки, опустил голову, облизал кость, взял в рот сосиску, быстро, по-собачьи, не разжевывая, проглотил и снова поднял глаза к небу. Замер, весь напрягся, глубоко вздохнул и громко завыл.

Нет, человек не превратился в волка или, скажем, в собаку – на четвереньках стоял обычный мужчина и что есть сил выдавливал из нутра протяжное «О-о-у-у-у!» И так, видимо, на душе этого парня было тяжко, что только и оставалось не плакать, не рыдать, не жаловаться, а лишь протяжно выть.

Капитан Жорин убрал пистолет в наплечную кобуру, аккуратно застегнул фиксирующий ремешок. Выбрался из укрытия, стряхнул с одежды прилипшие листья и хвою, подошел к незнакомцу и, шепотом извинившись, встал рядом с ним на четвереньки. Тот словно и не обратил на него внимания, продолжая свою ночную песню. Капитан набрал воздуху в грудь побольше, поднял лицо к луне и испустил протяжный вой. Сразу полегчало… Незнакомец, не меняя позы, не отрываясь от созерцания ночного светила, вежливо пододвинул правой передней лапой соседу последнюю сосиску. Жорин ее ловко проглотил, и они оба, в унисон испустили протяжный, такой очищающий и обнадеживающий вой.

На рассвете Жорин и Барыгин стали друзьями. Они в обнимку вышли из леса, веселые и довольные жизнью. Они легко ступали, не чувствуя ног, грудью раздвигая густой утренний туман, оставляя за собой аэрокосмические завихрения.

– Ну-ка, ребятки, подойдите ко мне, – раздалась хрипловатая команда из-за щелястого забора.

Двое счастливцев не без труда разглядели сквозь забор старика в валенках с галошами, удивленно хмыкнули, но указание выполнили. Старичок в седой реденькой бородке смотрел на них, как добрая мамаша на шалунов.

– Уж не вы ли, мальчики, по ночам выть по-волчьи придумали?

– Мы, да, мы это, – хором залепетали они, сконфуженно, – Простите, мы больше не будем.

– Конечно, не будете. Я вам не позволю.

– А кто вы, простите?.. – уточнил капитан, разглядывая обычный деревенский облик незнакомца в телогрейке и сапогах. За спиной дедули стоял небольшой храм-часовня, построенный по типовому проекту. Такие церкви ставят сейчас в новостройках.

–  Кто я? Тутошний поп, недостойный иерей Алексий.

– А почему, простите, недостойный? – удивился Илья. – Разве, если поп не достоин, может в церкви служить?

– Вижу, вы ребятки невоцерковленные, ни разу, – вздохнул старичок. – Так положено говорить. Для ради смирения и самоуничижения пред ликом Божиим. Поняли?

– Ага! Нет! Да!

– Заходите, не робейте. Есть у меня к вам разговор. Мнится, судьбоносный! Для вас…

Пробыли они у отца Алексия весь день. А потом стали приезжать к нему субботними вечерами с ночевкой. И все у них изменилось. Разумеется, в лучшую сторону.

Прожили они долго и счастливо, умерли в глубокой старости, окруженные женами, детьми и внуками.

+ + +

 

Видимо, рассказ затронул чувствительные струны души слушателей, потому как одни принялись спорить между собой, другие стали примерять к себе ночные завывания, а третья группа товарищей обратила свои взоры к писателю и потребовала разъяснений.

– Да вот он, отец Алексий, – один из героев вышеупомянутого эпоса, – кивнул писатель в торец стола. – Он все и объяснит.

На самом деле, за столом незаметно для публики появился старичок с реденькой бородкой. Он терзал самку леща с икрой, рассасывая соленую твердь. Ввиду отсутствия зубов, его пухлее щечки то надувались, то уходили внутрь, губы выпячивались, как у обиженного младенца, и весь он поэтому напоминал мультяшного гномика.

– Батюшка, так как же сложилась судьба наших героев? – спросил Слава, тщательно стирая с лица улыбку. – Расскажите, пожалуйста.

– Да не вопрос, – кивнул головой старичок, не без сожаления отложив недожёванный кусок рыбы. – Когда ребятки рассказали о причине странного поведения, я перво-наперво, исповедал их хорошенько. Потом велел приготовиться к причастию. Рассказал им, на чем стоит Церковь Христова, и зачем Спаситель ее основал на старушке Земле. Ребятки прониклись и все сделали как положено, искренно и аккуратно. Ну а я, пока они готовились к причастию, обошел своих прихожан, которые из благодетелей. Одному предложил кандидатуру честного мента на должность начальника охраны, другому – бухгалтера, который не ворует. С некоторых пор таковые персонажи стали вымирающим видом, поэтому весьма востребованы. Так ребятки мои устроились на хорошую работу.

– Что же, получается, вой пошел им на пользу?

– Получается, – преспокойно кивнул старичок. – А не чли ли в Предании из жития преподобного отца нашего Арсения Великого о его предначальном уподоблении псу четвероногому? Вот как дело было: «И наклонившись до земли, он пошел на четвереньках, как четвероногое животное, к сухарю, взял его прямо ртом, затем отошел с ним в угол и там съел его лежа на земле. Блаженный Иоанн, видя такое смирение святого Арсения, сказал пресвитерам: «Он будет великим подвижником». Так что, дорогие мои, смирение самого себя до твари неразумной ниспосылает смиреннейшим Иисусом Христом великую благодать и дары неисчислимые. Так вот.

– А как, батюшка, у них личная жизнь сложилась? – поинтересовалась Таня.

– Так ведь, Танюш, когда мужчины избавляются от тараканов в голове, да еще работу имеют достойную, да еще обретают помощь Божию – у них все налаживается, как положено. Так что Жанну капитанскую мы с Божьей помощи избавили от трех нечистых, и теперь она стала Анна –  что тебе царевна, и поведением, и благообразием. Детишек рожает каждый год – дом полная чаша. Илюша тоже духом воспрянул, солидный стал, спокойный. Получил в наследство квартиру большую. Родитель его с криминалом «завязал», раскаялся, раздал деньги в церковь и в детский приют. А сыну оставил жилье просторное в центре. Купил Илюша автомобиль хороший. Приоделся, приосанился, да сызнову в женихи к своей ненаглядной Стеллочке подался. А она будто только и ждала его – сразу в дверях дала согласие, и в чем была, ушла с ним под ручку, в большое семейное счастье. Так что теперь у них любовь красивая, хоть роман в стихах пиши! Опять же, детишки пошли, да такие все миленькие, как ангелочки. Вот и все, дорогие мои. …Можно я воблу-то догрызу? Деснами?.. 

 

Вера, былое

На старинной лавочке нашего двора сидела бывшая жена и пронзительно смотрела на меня. Вот уж с кем не хотел бы встретиться! А тут – на тебе, собственной персоной. Совсем недавно эта женщина за двое суток успела развестись со мной, выскочить замуж за моего врага, отобравшего у меня всё до последней нитки, а напоследок вдоволь позлорадствовать: вот, муженёк как разумные женщины поступают с такими недотёпами, как ты. Я лишь об одном её попросил: не попадаться мне на глаза. Дело в том, что в среде российских предпринимателей, выживших в условиях дикого бандитского капитализма, за предательство принято наказывать. Я, конечно, не хотел заказать свою жену, тогда… Только кто знает, какое настроение будет у меня в момент нашей встречи, а может такое «мокрое» желание вдруг вспыхнет!.. Так что лучше бы ей держаться от меня подальше и до последних дней жизни находиться под круглосуточной охраной.

– Адрюш, а меня выгнали, – всхлипнула она. – Как собачонку паршивую…

– Ну, а ты чего хотела, Вера, – рассудительно ответил я. – Такие уж нравы в вашей бандитской среде.

– Что мне делать? На что жить? – Она смотрела на меня, как побитая собачонка на свирепого хозяина, разве только не скулила.

Самое противное, мне было абсолютно все равно, что с ней будет. Ни жалости, ни сочувствия в душе, разве только брезгливость. Наверное, апостолы испытывали нечто подобное к одному из них, который предал Учителя и повесился на осине.

– На что жить, говоришь, – прошептал я в раздумье. – У тебя есть своя квартира, у тебя есть образование, наверняка припасла на черный день золотишко и камешки. Я не вижу ничего страшного. Иди домой, устраивайся на работу и скажи спасибо, что живой осталась. За такое предательство мои партнеры по бизнесу убирают иудушек не раздумывая.

– Андрей, а ты… – она запнулась, изобразив на лице страдание, – не мог бы… простить меня?

– Если ты до сих пор жива, значит я тебя уже простил. Правда, не знаю, какое настроение у меня будет завтра. А может, вспыхнет желание мести! Не зря же я просил не попадаться мне на глаза.

– Я не о том, – вкрадчиво сообщила мне бывшая жена. – Я думала, может нам всё вернуть и попробовать начать сначала?

– Это чтобы я с тобой… – ужаснулся я, представив на брачном ложе себя с анакондой. – Да ты с ума сошла! Немедленно убирайся отсюда!

– Но я еще приду,– упрямо процедила она, – когда ты успокоишься. А ты пока подумай над моим предложением. Все-таки не чужие люди.

– Ошибаешься, Вера, – чужие. Прощай.

Дома, в своей каморке, я сел в старое кресло и всё никак не мог унять дрожь в руках и сильнейшее раздражение. Молитва не шла, покаянный псалом прерывался на первой же фразе, и я начинал снова, потом решил положить поклоны, только после первого же закружилась голова, и я вернулся в кресло, взял четки и стал бездумно тупо перебирать узелки. Глаза смотрели на пламя свечи. Я даже не помнил, когда ее зажег. Когда отчаяние захлестнуло меня с головой, когда тошно стало невыносимо – перед глазами всё поплыло, я вспомнил о подозрениях врача на опухоль мозга, в голове мелькнуло: значит скоро. …И отключился.

Познакомились мы с Верой на первом курсе. Она мне показалась недоступной и далекой, как яркая звезда на черном небе. Вера, пожалуй, была самой красивой и надменной из всех девушек нашего курса. Я и мечтать не смел о такой «девушке из высшего общества», да и забот с учебой – выше головы, лишь бы удержаться, лишь бы не вылететь. Только бабушкиными молитвами, моими стараниями, а может благодаря везению – моя убогая персона стала набирать очки: сессию сдавал на «отлично» и «хорошо», участвовал в общественной жизни курса, сдавал кровь, ездил в стройотряды и неплохо там зарабатывал. Словом, к третьему курсу я поднялся на самую высокую ступень и стал стипендиатом, любимцем преподавателей и декана. Тут и подошла как-то раз ко мне красавица Вера и попросила помочь с сопроматом. Мы провели несколько вечеров вместе, были у нее дома, она познакомила меня с родителями, представив, как лучшего студента курса; потом и бабушка устроила Вере легкий допрос на тему, а не ветреная ли ты девица. К моему изумлению, взрослые благосклонно приняли наше знакомство и даже обрадовались внезапно вспыхнувшей дружбе. Все-таки Вера воспитывалась в «порядочной семье» и умела себя вести в обществе, особенно с людьми пожилыми; а я как-то посидел за праздничным столом с отцом Веры, мы так душевно выпили, подружились… Так и стали мы «парой весьма перспективной во всех отношениях».

Вера не сразу открылась. Довольно долго держала меня на дистанции, упорно называя «хорошим другом», «верным товарищем» и даже «милым дружочком». Но вот пришлось нам расстаться на целое лето, я уехал строить БАМ, она – на дачу к родителям, между нами завязалась переписка, да такая интенсивная, такая душевная. Потом еще долго хранил я ее письма, перечитывал. Оказалось, мы оба скучали друг по другу, нам остро не хватало нашего душевного общения, смущенных касаний рук… А как вернулся со «стройки века», загорелый, длинноволосый, бородатый, возмужавший, да при деньгах, как явился на свидание в элегантном финском костюме и немецких туфлях, так и рухнула последняя преграда между нами, и мы стали влюбленными.

О, это было потрясающе! Те месяцы, когда мы широко распахнутыми глазами, жадными руками, буквально всей кожей, чувствовали взаимность вспыхнувшей любви – это время навсегда останется самым светлым, самым сладким в моей семейной жизни. На нас свалилась куча забот, учеба, казалось, отнимала все силы, но тем сильней разгорался огонь наших сердец, тем острее пронзали чувства коротких свиданий. Лишь появлялась вдалеке ее стройная фигурка, я срывался с места и бежал навстречу. Ох, как мешали нам люди, как хотелось обнять любимую, но мы осторожно сближались на расстояние вытянутой руки, в перекрестии десятков любопытных глаз, смущенно и вежливо здоровались, едва касаясь друг друга пальцами рук – и нас разносило в разные стороны. Но и эти краткие сближения у всех на виду, но и свидания урывками, и тем более выходные на даче или в моей комнате – приносили столько счастья, столько сладостных волнений!

Потом была свадьба, медовый месяц, путешествие в Крым, беременность Веры – она тогда стала походить на княжну Марию Николаевну с портрета Брюллова: непостижима в своей таинственной красоте, живущая внутри себя, в царском дворце, и лишь иногда снисходящая к народу, с милой улыбкой на ангельском лице. Потом умер отец Веры, чуть позже и мать – это еще сильней привязало жену с дочкой ко мне. А уж я старался вовсю, только бы они ни в чем не нуждались, чтобы всегда были окружены моей заботой, комфортом, чтобы всегда было во что одеться, на чем съездить, чем встретить гостей, чем напоить-накормить, чтобы никто никогда не смог упрекнуть меня в том, что я недостоин такой женщины и такой дочки.

Вера с детства любила дачу родителей в заповедной местности, великолепные леса и озера, чистый воздух и море цветов. Может поэтому она сразу поддержала меня, когда появилась возможность переехать в деревню, наладить там бизнес, построить просторный дом. И жили мы там очень достойно, и казалось, вот оно – то самое семейное счастье, о котором мечтают все люди. Правда, нежданно, вдруг, дочь наша Маруся, сорвалась с уютного райского места и уехала в кругосветное путешествие, «мир повидать и себя показать». Без единственной дочки дом стал пустым, каким-то недостаточным. Тогда, видимо, и проползла первая трещина по нашему семейном раю. Я целыми днями работал, сильно уставал, а Вера большую часть времени проводила одна, ухаживая за садом, цветами, приглядывала за прислугой, устраивала приемы. Видимо тогда-то и появился в ее жизни молодой харизматичный мужчина, «новый русский» новой генерации, то есть без фени и уркаганских замашек, при больших деньгах и власти, умеющий и ручку облобызать, и вино выбрать, и во фрак облачиться, и на выходные в Париж туда-сюда смотаться.

Помню это гадливейшее ощущение желчи во рту и рухнувшего в черную бездну сердца, детскую растерянность и тупую ноющую боль в груди, когда Вера объявила о своем предательстве. Она, обтянутая серебристым вечерним платьем, сверкая бриллиантовым колье, походкой сытой львицы вышла из сверкающего лимузина, где сидел ее мордастый избранник и нагло усмехался, наблюдая трагикомическую мизансцену. Вера подошла ко мне, непрестанно испепеляя ненавидящим взглядом красивых глаз, и с презрением объявила о разводе и новом своем браке. Тогда-то я и попросил ее больше не показываться мне на глаза, от греха подальше.

Что меня успокоило, что примирило с новым положением вещей – это разговор со священником. Он уже был осведомлен о моем падении с изгнанием из рая, да и таковые случаи в его пастырской практике случались сплошь и рядом, чуть не каждый день. Поэтому перво-наперво он исповедал меня. Услышав о сильнейшем желании отомстить, не удивился, а попросил лишь успокоиться и сказал: «А вот этого они от нас не дождутся!» Вышел я из храма спокойным, будто не я лишился всего, а кто-то другой в заграничном триллере, а у меня все в порядке. Спал ночью преотлично, а утром сложил самые необходимые вещи в сумку, вызвал такси, и, не оглядываясь, убыл домой. А сейчас почему-то с новой силой во мне вспыхнул гнев, который как известно «мудрому мужу правды Божией не соделывает». Что ж, пойдем по накатанной колее, направлюсь-ка я в дом Божий к представителю столь любезного мне монашества.

– Нет, что ты, брат возлюбленный, – сходу ответил не раздумывая игумен Паисий, – что же нам с тобой суды Божии пересуживать. Нет тебе дороги в семейное болото, не для тебя это. Твой путь – к престолу Божию. Так что развязывай последние узелки и готовься помаленьку к постригу и священству! …А все эти мирские присоски – прочь.

 

Только монашеское «прочь» не получилось на этот раз и, видит Бог, нет в том моей вины. На той же скамейке, на которой вчера сидела моя непутевая жена, на сей раз ожидала меня Авдотья, она же Дуня, она же Дуся. Весьма кроткая и таинственная особа из моей деревенской жизни. Проживала она в старинной избе, построенной из лиственницы лет двести назад, стены дома имели пепельно-серый цвет с жемчужным отливом и находились в идеальном состоянии. Поначалу-то именно стены старинной избы привлекли мое внимание. Мне приходилось каждый день проезжать мимо этого хутора, и я даже притормаживал машину, чтобы еще раз полюбоваться изысканным цветом и высочайшим качеством дома. Но вот однажды во дворе мелькнуло девичье лицо, потом еще раз, уже с улыбкой, а потом я вдруг остановился и познакомился с хозяйкой дома. Трижды мы разговаривали через забор, а на четвертый раз Авдотья пустила меня во двор и напоила квасом на просторном крыльце. Тогда она и поведала о своей судьбинушке.

Родители ее уехали из Москвы в те времена, когда пересажали в тюрьму их друзей и соседей. Фактически они сбежали в глушь, чем и спасли себе жизнь. Здесь они жили тихо, работали на земле, отец иногда появлялся в бухгалтерии колхоза, отсталого и разворованного. Помогал главбуху вести отчетность, за что получал сущие гроши. В их доме не было ни электричества, ни газа, ни радио, ни телевидения. Жили они работой на земле, рыбалкой, охотой и тем, что собирали в лесу. Читали только классическую литературу, и на своем хуторе в три дома существовали как бы на краю света, ну, или в заповеднике. В такой вот «антисоциальной» среде и появилась на старости лет у них девочка Дуня. Говорила она как героини Льва Толстого, Достоевского и Чехова, о том же мечтала, и не было в её мечтах ничего от современной жизни. Родители умерли, осталась она одна, и в доме и на хуторе. Колхоз развалился, зато появился в жизни девушки сын старого друга её отца Стас, который по просьбе своего отца навещал Дуню вместе с женой Валюшкой, что для них было экзотическим отдыхом на природе в полном отрыве от цивилизации. Они-то, эти дачники, и стали источником дохода Авдотьи. Она носила одежду Вали, Стас потихоньку увозил из дому в город и продавал старинные картины, иконы, утварь, которые приносили немалый доход Стасу и даже кое-что перепадало Дуне, правда, она не совсем представляла себе, зачем ей вообще нужны деньги.

Несмотря на столь уединенную жизнь в глуши на краю вселенной, Авдотья не замкнулась в себе, а к гостям относилась спокойно. Так и меня, несколько проверив на добропорядочность, она пустила в дом и рассказала о себе. С ней было очень интересно. Каждое слово девушки отзывалось в моей душе всполохом света. Удивительно было общаться с человеком, который за свою жизнь не узнал ни зависти, ни жадности. Ни разу не упоминала о мужчинах, о каких-то близких отношениях с ними. В город ее не тянуло, она даже в райцентре была только дважды, да и то сбегала оттуда при первой возможности. Я же рядом с такой необычайно чистой душой чувствовал себя как в раю. Однажды я вернулся от Дуни домой и напоролся на скандал. Оказывается жене доложили, что я заезжал к девушке на хутор, и вернулся оттуда «подозрительно довольным и будто под кайфом». Я не стал оправдываться, сказал лишь, что девушка прекрасна и чиста как ангел, поэтому разные грязные подозрения в этом случае абсолютно бессмысленны и противны. Видимо на Веру подействовали мои слова, сказанные в полном спокойствии, она только спросила:

– У вас с ней правда ничего не было?

– Да конечно же правда. Сама посмотри на нее, сразу поймешь: это дитя, подобное ангелу, в её обществе в голову ни одна дурная мысль не залетит. Нечто подобное я наблюдал лишь раз, когда в Дивееве общался с юной монахиней. Слава Богу, что есть еще такие люди.

Вера тогда облегченно вздохнула, накормила меня вкусным ужином и устроила «праздник тела с играми под луной». Я же продолжал иногда заезжать к таинственной отшельнице, пил чай, квас, иногда ел невероятно вкусные щи, приготовленные в печи, пробовал пироги и хрустящие соленые грузди. Но больше всего мне нравилось слушать девушку, ее плавную речь, забытые слова и фразы из прошлой жизни, наблюдать движения красивых рук, выражение лица, переливы глаз. Даже ходила, сидела, вставала, поправляла платок на голове она с непривычным изяществом. Я всё старался понять, в чем же загадка этого феномена? Как ей удалось в отрыве от нашей обычной жизни не впасть в уныние и сохранить в себе человеческое достоинство и такую чистоту?

А однажды рано утром, когда я проезжал мимо ее перламутрового серого дома с веселыми резными наличниками, она выглянула из-за верхнего среза заборчика, улыбнулась мне, помахала тонкой загорелой рукой и я… притормозил, вышел из машины, подошел к ней и сказал:

– А знаешь, что за открытие я сейчас сделал?

– Открытие? И какое?

– Ошеломляющее! – Я придал лицу важное торжественное выражение. – Авдотья, позволь сказать со всей серьезностью – ты красавица! Это заявляет тебе мужчина – заметь – большой знаток и ценитель красоты.

– Спасибо, Андрей, вы настоящий кавалер. Только благословенные родители мне это говорили много раз. И что с того… Уж не крутиться же мне перед зеркалом: «Свет мой зеркальце скажи…»

– Ну, знаешь, родительская любовь слепа. Для них единственная дочка всегда самая красивая и любимая. А ты попробуй такую оценку выслушать от опытного мужчины, повидавшего в своей жизни тысячи красавиц всех мастей.

– Не скрою, мне это приятно. Благодарю вас, любезный сударь.

Девушка сделала книксен, еще раз озарила меня своей улыбкой и вернулась к делам. А я сел в автомобиль и понесся по весьма неплохой асфальтовой дороге навстречу восходу нового дня, который обещал быть весьма добрым и солнечным. Кажется, эта девушка умеет не только работать на земле и делать книксены, но и настроение поднимать на весь день. А может и на всю жизнь…

Всё это как видение пронеслось у меня перед глазами, пока я преодолевал тридцать шагов от арки до скамейки с Авдотьей. Я впервые видел ее одетой в современную одежду. На ней вполне пристойно выглядели джинсы, кардиган, кроссовки. Она протянула мне руку, как это делали воспитанницы Смольного института, я помог ей подняться и отвесил поклон головой.

– Рад приветствовать очаровательную девушку в столь необычном для нее месте.

– Здравствуй, милый Андрей, – сказал она преспокойно с доброй улыбкой на красивом породистом лице. – У тебя найдется для меня несколько минут?

– Что за вопрос, сударыня, для вас и нескольких часов не жалко. По правде, как сказал небезызвестный Пятачок: «до пятницы я совершенно свободен». Предлагаю подняться ко мне в убогую келью и поговорить за чашкой чая. Впрочем, если ты захочешь отведать чего-нибудь более существенного, можно будет и пообедать. Прошу!

Девушка поднялась ко мне, вошла в нашу квартиру, мельком бросила взгляд на интерьер и сама прошла на кухню. За столом сидел Назарыч и возился со старинными часами. Он даже привстал и, открыв рот, поприветствовал даму:

– Имею честь, так сказать и всё такое прочее! Меня зовут Владимир Назарович.

– Добрый день, а меня кличут Дуней. Да вы сидите, пожалуйста, что, право, за церемонии!

– Не так уж часто к нам такие красавицы наведываются.

– Назарыч, хватит девушку смущать, – сказал я. – Лучше посоветуй, как нам чаю поприличней смастерить.

– Не надо, Андрей, – откликнулась Дуня за моей спиной, – я всё что нужно нашла и уже мастерю чай, самый приличный.

  – Вот молодец, Дуняша, – крякнул старик, – это по-нашенски.

В моей комнате Дуня буквально за несколько секунд навела порядок, накрыла на стол и налила чай. Из своей сумки извлекла банку с изумрудным крыжовенным вареньем и горку пирожков.

– Приятного аппетита, – улыбнулась она.

– Спасибо, дорогая хозяюшка, все это так необычно и вкусно.

– Андрей, ты прости меня за то, что свалилась как снег на голову. Без предупреждения и твоего позволения.

– Да я ведь сам тебе адрес дал и пригласил заезжать при случае. Удивляет другое, как ты сумела вырваться из дому, разрешить свой затвор и так легко найти меня в большом незнакомом городе.

– Ну, тут вообще всё просто. Приехал Стас, привез новость, оставил в доме свою Валюшку, а сам меня на машине прямо к тебе во двор и привез.

– А что за новость тебя с места сорвала?

– Да вот оказывается у папы брат эмигрировал в Канаду. Я так думаю, папа именно из-за его бегства так решительно покинул Москву и скрылся в нашей глуши. Так дядя преставился и отписал мне состояние.

– А Стас, твой благодетель, – вставил я, – решил хорошенько заработать на этом деле.

– Пожалуйста, Андрей, не надо так иронично. Что поделаешь, если он нуждается, а мне, как ты знаешь, деньги ни к чему. Почему бы не помочь хорошему человеку.

– Понятно. Прости, если тебя огорчил. Я по-прежнему не устаю удивляться твоей беспопечительности. Мне бы поучиться у тебя. Прости, милое дитя.

– «Увы, Татьяна– не дитя, старушка молвила, кряхтя». – Дуня снова улыбалась, сверкая белыми крепкими зубами. Поэму «Евгений Онегин» Пушкина она знала наизусть.

– Я в самом хорошем смысле, Дуняш.

– Так ты не мог бы помочь мне остановиться где-нибудь? А то ведь Стас предложил мне у него поселиться, но я же знаю, что с ним Валюшка сделает, если узнает.

– Конечно, давай разгребем тут книги, найдем под завалом раскладушку. А еще, помнится, у бабушки была китайская ширма. Так что можно сделать из этой каморки двухкомнатную квартиру.

– Отлично. Спасибо тебе. – Дуня потупилась. – А еще, ты не мог бы по Москве меня поводить. Я ведь тут впервые.

– Ничего себе, – удивился я, – это мне наша затворница говорит! Что-то, мой друг, я тебя не узнаю.

– Видишь ли, Андрей, этот город – родина моих родителей. Я много раз в последнее время представляла, как они тут жили, ходили по этим улицам, покупали в магазинах. И вдруг поняла, что это и для меня не чужое место.

– Увы, мой друг, от той старой Москвы почти ничего не осталось.

– Ну, может быть, хоть что-то. А?

– Ладно, разберемся.

– Спасибо тебе! А сейчас, скажи, куда чего девать и я приступлю к устройству нашего быта. А сам можешь сходить пока, погулять. Я сама всё быстренько сделаю.

Я сходил в магазин, купил кое-что по хозяйству, теплого хлеба, хорошего чаю, свежего молока. Вернулся – и комнаты своей не узнал. Книги, обычно где ни попадя лежавшие стопками, аккуратно расставлены, пыль вытерта, окна вымыты, нашлась ширма и раскладушка.

– И когда ты только всё успеваешь! – воскликнул я. – Молодец! А теперь давай побродим по магазинам и купим тебе что-нибудь из одежды, ну и чего там еще нужно девушке.

К моему удивлению, на многолюдных улицах Дуня не жалась ко мне от страха, не шарахалась от наглых водителей и пешеходов. Уже через час-другой она вполне свободно ориентировалась в нашем районе, а развитое чутье позволяло сходу определять, куда стоит заходить за покупками, а где и делать нечего.

Дольше всего она задержалась в отделе парфюмерии. Ей почему-то понадобились духи именно с ароматом лилии. Выбрала она какие-то дорогущие «Минг шу» марки «Ив роше», расплатилась и сразу надушилась. Так что до самого вечера меня преследовал аромат лилии, довольно сильный и опьяняющий, на мой взгляд.

Вдруг она остановилась у старинного дома и сказала:

– В этом доме жили мои мама и папа.

– Как же ты узнала?

– По адресу и по фотокарточке в альбоме, они там у парадной оба стоят. Да тут почти ничего и не изменилось. Разве только фасад подновили, да рекламы всюду навесили. Но это же, по большому счету, мелочи. А дом как стоял сто лет, так и стоит себе.

– Да, я кажется, с твоей помощью кое-что понял.

– Что же?

– Да то, что в нашей земной жизни меняется лишь внешнее, а сокровенная суть остается неизменной. Всегда люди искали счастье, любовь; желали создать семью, устроить быт, учиться, работать. И главное – найти свой путь в Царствие небесное и идти по нему, падая и вставая.

– Как хорошо ты сказал, Андрей. Спасибо тебе. Веришь ли, когда ты рядом, на душе так спокойно. Наверное, это Бог тебя ко мне послал.

– Или тебя ко мне.

Вернулись мы с Дуней домой прямо к застолью. Я так понимаю, это дед постарался, расписав гостью в самом выгодном свете. Никита с Мариной в вечерних нарядах, Назарыч в воскресном френче – встречали нас стоя, аплодисментами и возгласами предельного восхищения. От стола исходили ароматы деликатесов и гуся с черносливом. Мы с Дуней тоже приоделись – зря, что ли, по магазинам ходили. Застолье затянулось до глубокой ночи с традиционным выходом во двор под песню «Май течет рекой нарядной…»

 На втором круге Назарыч оттащил меня в сторонку и шепотом сообщил:

– Пока вы с Дуняшей гуляли, твоя бывшая заходила.

– Да, и что ты ей сказал?

– А что нужно, то и сказал: хозяин принимает гостью красоты неописуемой, а разным там предателям в этом доме появляться не обязательно. Так что ушла твоя бывшая. Обещала боле не возвращаться.

– Спасибо, старина! Ты все правильно сказал. 

 

Заклинатель жён

Перед сном Марина предложила попить чайку на травах, чтобы успокоиться и хорошо заснуть. Села рядом со мной и, отгородившись от Дуни плечом и разговорами Назарыча, сказала мне:

– Прости, Андрей, давай, я постелю гостье у себя.

– Конечно, стели, – удивился я. – А девушка тебя не стеснит?

– Меня нет, а вот тебя может.

– Это чем же? – прошипел я, насупив брови.

– Просто поверь опытной женщине, – прошептала она. – Тебе стоит ее остерегаться.

– Слушай, Марин, а ты не спутала меня, взрослого мужика, с сопливыми воспитанниками детсада?

– Так холостые мужики – они наивней малых деток. Ты посмотри на Дуню трезвыми глазами – она же вожделеет… Тебя!

– Ой, что-то, Марина, ты сильно преувеличиваешь! – возмутился я. – Ты ее совсем не знаешь. Она же – чистый ангел!

– Это вас, мужчин, можно легко облапошить, а я этих «ангелиц» насквозь чувствую. У нас, на прежней работе, когда девица так себя ведет, значит, влюбилась в клиента. Ее за это штрафовали. Короче, пусть у меня ночует. Поверь, так будет лучше.

– Да ладно, веди Дуню к себе, – сдался я, наконец, под напором непривычной настойчивости «опытной женщины». – Я не против.

– И еще, – шепнула Марина. – Коль пошел такой разговор. Серьезный. Нехорошо вы с Назарычем с Верой поступаете. Ну, оступилась женщина, бывает. Не желаешь с ней жить – твоё дело. Только не надо бить лежачую. Поговори с ней, успокой, помоги как-то. Ведь не чужие.

– Что-то наша молчальница сегодня разошлась, – проворчал я. – Ладно, подумаю. Давайте спать.

Дуня с явной неохотой удалилась в комнату Марины, трижды оглянулась, пытаясь поймать мой взгляд. Марина увела ее под локоть, не давая опомниться.

Я вычитал молитвенное правило на сон грядущим, лег на кушетку. Глядя на тихое пламя догорающей свечи, задумался о словах соседки о несчастной моей Вере. Что же такое придумать, чтобы уйти от нее, не теряя мир в душе? А заодно внушить ей надежду, без которой жить невозможно. Что лично меня держит на поверхности реки земной жизни, не давая утонуть в мутной воде? Пожалуй, абсолютная уверенность в том, что Господь меня спасет, по Своей бесконечной милости, а не за мои тщетные потуги. Спасет от мучений в аду. Спасет для переселения в Царство небесное. А там!..

Мой взгляд ползал по чистому оконному стеклу, вымытому Дуней, проникал дальше – на улицу, взлетал в сизоватое багряные небо, пронизывал атмосферу Земли, уносился выше и выше…

Меня подхватили невидимые крылья ангела и понесли в блаженные райские высоты. Сердце мое таяло в груди от созерцания бесконечной совершенной красоты, от божественной любви, струящейся отовсюду, особенно от каждого человеческого лица, от рук, зовущих идти вместе к Свету.

На минуту я очнулся, рассмотрел в сизом золотистом свете восхода солнца свою убогую келью, вспомнил, ради чего все началось – из-за жены моей неверной Веры. Меня подхватили уже привычные теплые потоки тонкого сна, вынесли на пустынные улицы сонного города, и я оказался в квартире, где много лет назад просил руки милой девушки Веры. Женщина сидела в кресле у окна и ждала. Кого? Может быть меня? Так вот же я, оглянись! Вера очнулась от нелегких мыслей и чуть вздрогнула: это ты, Андрей! Да, я, Вера. Чтобы прибыть к тебе и рассказать то, что видел сейчас. Я был в Царстве небесном. Знаешь, там все люди очень красивы, счастливы и буквально живут в любви. Там всё так великолепно!

Я подробно рассказал обо всём, что видел в раю. Вера смотрела на меня зачарованно, приоткрыв рот в изумлении. Когда я закончил рассказ, она кивнула головой и сказала:

– Ты в своем репертуаре! Правду говорила мама: ты сумасшедший, тебя ожидает палата номер шесть Кащенки. Ну да ладно, горбатого только могила исправит. А уж если ты пришел ко мне, вспомним наши медовые ночи…

Она медленно и неотвратимо, как смерть, приблизилась ко мне, окутала ароматом почему-то лилии. Не помню, чтобы от нее так пахло. Это что-то новое! Между тем, я уже оказался на спине, на меня навалилось гибкое мягкое тело. Меня, как в теплый омут, понесло в удушливую глубину мутного бурого лесного озера, я чуть не задохнулся, но чудом выжил. Очнулся от грохота собственного сердца, горечи во рту и ощущения липкой ядовито-сладкой скверны. Встал, дотянулся до выключателя, вспыхнул электрический свет, выпил заготовленную с вечера бутылку нарзана. Принюхался – запах лилии, любимый аромат Дуни. Значит, не приснилось. Оглянулся на кровать – белая смятая простыня и даже подушка в бурых пятнах. Меня передернуло! Кажется «ангелица» – нечто среднее между падшим ангелом и кобылицей – использовала меня в самых неблаговидных целях, походя распрощавшись с невинностью. Чудовище!.. Милое, тургеневское чудовище!

На часах – полшестого. Я принял душ, оделся и выбежал в монастырь на раннюю литургию. Конечно, получил епитимию: сорок дней поста, чтение покаянного канона и – самое неприятное – отстранение от причастия. Стоило мне слегка проворчать, так ведь не я сам, меня буквально изнасиловали во сне! – сразу получил еще пять дней. …И обмяк и смирился… Что ж, предупреждали меня: будут испытания, упадешь, встань, покайся и ступай дальше.

 – Хорошо, – сказал я, смятый и поверженный, – будь по-вашему. Я все так и сделаю. Скажите мне только одно: да когда же это закончится! Что же они все на меня ополчились – женщины?

– Ты сейчас услышишь то, что уже знаешь сам, – с глубоким вздохом произнес игумен Паисий, – то, что слышал много раз. Но, видимо, сейчас именно эти слова тебе нужны. Так вот… Ева позволила змею соблазнить себя, потом навязала свое мнение мужу и совратила его на грех. Этот соблазн первой женщины стал причиной изгнания человека из рая. Все люди, даже праведники и пророки, до самого Воскресения Христова сходили по смерти в ад и там страдали. А Пресвятая Богородица свой великий подвиг Богорождения покрыла молчанием и максимальным смирением. Как в древние времена, так и сейчас, женщины идут или в ад по пути Евы, навязывая свое мнение мужчинам, – или в Царство Небесное путем Пресвятой Богородицы, смиряясь под руку мужчины, в молчании и кротости. А мужчина, или подчиняется современной Еве и гибнет, или отвергает навязываемое женщиной мнение и спасается. Тебя Господь готовит в монашество, враг отвращает тебя от этого пути, нападает, используя против тебя самое любимое орудие – гордую женщину-соблазнительницу. Ну, а твое дело – отвергать соблазны с помощью молитвы, а если пал, то поднимись, покайся и ступай дальше Богом данным путем. Всё.

– И действительно, отец Паисий, – кивнул я согласно, – я это и знаю и слышал не раз, но именно сейчас ваши слова звучат очень кстати и весьма убедительно. Благодарю.

Возвращался домой, погруженный в молитву. Покаяние и благодарность звучали в моих мыслях, в молитвенном обращении к Спасителю.

Дома обнаружил исчезновение Дуни и наткнулся на извинения Марины: «Прости, Андрей, не углядела. Не ожидала, что гостья ночью улизнет и к тебе змеёй заползет». Ладно, что же тут поделаешь, поделом мне за мою доверчивость. Но как противно-то на душе, как в колхозном свинарнике… Надо как-то теперь с этим смириться и поблагодарить Бога за всё. Придется монастыри обойти.

Вечером, смертельно уставший – физически и душевно – после пешего паломничества по святым обителям, полных молитв и поклонов тысяч страждущих людей, плетусь домой. Прохожу сквозь гулкую тень арки, вступаю на блаженную землю двора. Глядя под ноги, в глубокой задумчивости, направляюсь к старинной лавочке, которая впитала в свое ветхое тело тонны слез, горьких и сладких воспоминаний. Сажусь и, вытягивая гудящие ноги, жмурясь от удовольствия, слышу слева ласковый голос, подобный шипению змеи:

– Ты что же, обиделся на меня?

На краю лавки сидит, как ни в чем не бывало, Дуня и заискивающе улыбается.

– Что ты наделала, глупое создание, – шепчу под нос. – Ну и зачем ты это натворила?

– Ой, подумаешь, делов-то на полкопейки, – сдавленно воскликнула женщина. – С тебя что, убудет? Одной больше, одной меньше, какая разница. Ну ты ведь и сам жил в деревне. Неужто не видел, как животные вступают в соитие – без стыда и оглядки, просто по велению природы. Это же так естественно!

– Мы не животные, Дуня, поэтому несем ответственность перед Богом за каждое слово и дело. Суд Божий может для каждого из нас начаться буквально в любую секунду. Может быть, я этой фразы до конца не договорю, а тебя уже на суд призовут. То, что ты сотворила прошлой ночью, называется прелюбодеянием и наказывается огнем геенны огненной. Там сейчас миллионы душ горят и страшно мучаются. Так что это не естественно – гореть в аду.

– Ой, да брось ты! – отмахнулась Дуня с презрительной миной.

– Бросаю. Тебя и навсегда, – отчеканил я сурово. – Значит так, чтобы я тебя больше в своей жизни никогда не видел. Уходи, ты мне противна. Прощай.

– Эй-эй, да ты что, совсем сдурел, что ли, – раздавалось за моей спиной, – ну, куда ты? Погоди! Ну прости меня…

Едва передвигая свинцовыми ногами, поднялся по лестнице на свой этаж. За дверью раздавались женские голоса, вперемежку с мужскими басами. Неужели еще не всё? Неужто меня ожидает продолжение терзаний? Набравшись духу, открыл дверь и вошел в собственный дом, как в клетку с хищниками.

– Я всё поняла, Андрей! – с такими словами Марина выбежала мне на встречу из кухни. – Это нам всем – возмездие за Веру.

– Опять ты за своё! – прошептал я под нос. – Видно, у женщин это пунктик такой, заступаться за предавших, ограбивших, изменивших.

– Да брось ты ворчать, гражданин начальник, ты же по-любому оказался в выигрыше, а Вера, может, сейчас ходит по улицам и выбирает способ свести счеты с жизнью.

– Что же, вполне в духе Иуды-предателя. Он тоже бродил по пустыне своего отчаяния, выискивая осину покрепче.

– Только наш батюшка говорил, что если бы Иуда раскаялся и попросил прощения у Христа, Господь его бы обязательно простил. А Вера приходила к тебе и просила прощения, так что ты просто обязан ее простить и помочь ей устроиться. А то ведь в случае чего, ты себе до конца жизни не простишь. А? Андрей, ну пожалуйста!..

– Ладно, если придет, – я глубоко вздохнул, – поговорю.

– А она уже здесь! – улыбнулась детская воспитательница. Обернулась в сторону кухни и крикнула: – Верочка, иди сюда!

– Сю-сю-сю, – передразнил я педагога, тщательно скрывая улыбку внезапной радости.

– А можно я побуду с вами? – Марина сложила руки в умоляющем жесте.

– Ну это уж ни в какие ворота!.. – возмутился я.

– Значит, можно! Верочка, заходи, я буду рядом.

Не зная что сказать, я сел в кресло и стал перебирать бумаги на столе. Женщины присели на кушетку рядом, плечо к плечу, поддерживая друг друга. В комнате повисла долгожданная тишина, и я вовсе не спешил ее нарушить. Мне под руки попалась папка с письмами Чистильщика маме и невесте. Она была открыта на моем любимом письме умершей девушке. Чисто автоматически я стал зачитывать вслух жгучие строки, полные любви и боли: «Живу я в полной мере только, когда твой нежный образ сияет передо мной, как рассвет, которым любовались мы июльским утром на море. Ты помнишь, как ласковое солнце медленно вставало из-за гор, растекаясь серебром по небу, по морю, по горам и нашим счастливым лицам, по твоим голубым глазам. Живу только с тобой и ради тебя, мой ангел. Иногда мне хочется, чтобы эта изматывающая боль расставания ушла, но как мне жить без воспоминаний о тебе, как пережить разлуку?...»

  Чтение оборвал плач Веры, да такой жалкий, тихий, будто рыдала маленькая обиженная девочка. Она сквозь слезы, прерывисто, вздрагивая, произнесла:

– Андрей, я ведь была тебе верной женой! Даже с тем бандитом у меня ничего не было. Ему от меня нужны были только код сейфа и какие-то доверенности. А как он это получил, так меня и выставил вон. А я тебя любила всегда, с того самого дня как впервые увидела на первом курсе. И сейчас люблю!..

Механически понуро кивнул, вспомнив сон, в котором Вера насмехалась надо мной, над моей верой, предлагая сдаться в психушку. Увы, я не верил ни одному ее слову… Однако надо же что-то сказать… Снова повисла тишина.

Раньше я всегда останавливался на этом письме Чистильщика. Сейчас, весь в растерянности, трясущимися пальцами продолжил листать бумаги, подшитые в папке. Меня наполняла странная смесь противоречивых чувств: от жалости к женщине до сильного отвращения, от боли предательства – до радости освобождения. Вдруг мои пальцы открыли весьма необычный документ: это была дарственная, оформленная на моё имя. В адресе мелькнули знакомые буквы: Рио-де-Жанейро, авенидо Атлантика… Под документами на передачу студии в мою собственность покоилось письмо, написанное вручную, ровным почерком с энергичными взмахами букв «д», «б», «р»… Я поднял руку, останавливая поток женских эмоций, и прочел вслух:

«Дорогой Андрей! Ты вероятно уж и не вспомнишь тот наш разговор за столиком кафе. А между тем, он для меня оказался судьбоносным. Ты мне показал иную жизнь, о которой я ничего не знал. Ты потерял всё и был счастлив. Я ни у кого не видел такой лучистой улыбки, ни от кого в моей жизни не исходил такой невозмутимый покой. А глаза твои просто светились, будто в глубине, горели два солнца.

В тот миг я понял: моя карьера наёмного убийцы закончилась. Больше никогда и никого убить я не смогу. За день до нашей встречи я заметил слежку, судя по почерку, ее организовал офицер КГБ, из отставников. Я вычислил и его самого и его авторитетного начальника и, поверь, мне ничего не стоило убрать их. Я бы именно так и поступил, если бы не наша встреча.

Не долго думая, я обратился в солидную юридическую фирму, они весьма быстро оформили необходимые документы – и вот моя бразильская студия принадлежит тебе. Кстати, мои деньги на счете в банке HSBC в Рио-де-Жанейро – тоже, там полтора миллиона евро.

Следующим моим шагом была исповедь в монастыре, который ты посещал. Да, да, я и там за тобой следил. Исповедь у меня принял игумен Паисий, хорошо тебе известный. А дальше… да ничего больше я не предпринимал. Монах сказал: «Поднявший меч, от меча и погибнет» – так что я просто сидел дома с открытой дверью и покорно ждал, когда придет старый службист и меня устранит. Если ты читаешь это письмо, значит всё уже случилось.

У меня последняя просьба к тебе: помолись о моем упокоении. Моё настоящее имя – Фёдор. Спасибо тебе за всё. Прощай, счастливый человек! И да пребудет с тобой Божье благословение!»

– Хочешь, Вера, возьми себе и деньги Федора и его студию на пляже Копакабана – это же мечта советского человека. – Я отстегнул документы и протянул бывшей жене. Она взяла и растерянно смотрела то на меня, то на документы, то на Марину.

– А я сейчас вызову нашего юриста, – сказала Марина, – и он быстро переоформит бумаги на Веру. А мы с Андреем будем к тебе приезжать, на бразильском солнышке погреться. Ты чего, Верочка! Радоваться же нужно! Ты прощена, обеспечена, и еще такой подарок царский получила!

– Спасибо, Андрей, спасибо, Маришка. У меня нет слов…

– Всё, девочки, оставьте меня, наконец, в покое. Я сегодня такую епитимию получил, мне теперь на коленях стоять до дыр на ковре. С Богом!

– Андрей, ты хороший! – воскликнула на прощанье Марина и выставила Веру из кельи.

 

Не без труда удалось восстановить тишину и сосредоточиться на молитве. Медленно по началу, ближе к половине правила разогнался, согрелся поклонами и к финалу пришел с тем самым желанием всплакнуть, которое свидетельствует о несомненной пользе проделанной работы.

На душе появилась неожиданная потребность записать впечатления. Этому способствовала просьба Алексея записывать или наговаривать на диктофон мысли, впечатления и события, происходящие со мной на грани перелома, судьбоносного, тревожного и полного веры в наилучший исход – вот такой изысканный коктейль… Первым устройством для фиксации впечатлений, что попал под руку, оказался диктофон, компактный, цифровой и легкий, как пушинка. «Включи, нажми на красную кнопку «Rec» и всё – наговаривай всё, что взойдет на сердце», – вспомнился инструктаж Алексея. Одно дело молча записывать в блокнот, и совсем другое, когда вслух проговариваешь потаённые мысли, удивляясь звучанию сокровенного. Но именно этого мне сейчас захотелось. Я включил диктофон, на всякий случай назвал дату, время и место записи. Перекрестился и… полились слова, одно за другим, непрерывно, почти без запинок.

Плывет над городом светлая летняя ночь. Затихают звуки, нет, они не пропадают вовсе, но меняются с хрипа и скрежета, криков и гудков – на миролюбивый шепот и усталые вздохи. Только на западе утонет малиновый закат в синих облаках, стелющихся вдоль горизонта, как на востоке светлеет и поднимается розоватый восход. Около часа длится таинственное безвременье, всё вокруг затихает и останавливается, всё под небом замирает в ожидании вступления нового дня. В приземный слой воздуха стекает с небес рассеянный свет, первые лучи робкого солнца ласкают усталую землю. Воздух начинает плавное течение. В открытое окно втекает густая ароматная волна, чуть влажная и прохладная. Раздается неуверенная, как бы со сна, трель невидимой птицы, следом вступают еще два голоса, потом еще – и вот уже целый концерт сотрясает густой травный воздух тонкой мелодичной вибрацией.

Люди еще спят, а новый день просыпается и встает вместе с восходом солнца. В такие минуты в сердце сходит покой, он окрашен в молочные тона, напоён ароматами травы, цветов, земли. Мой покой не виден, но весьма ощутимо пленяет сердце земным отражением небесного, ангельским сопровождением птичьего концерта, туманной росистой влагой. Душа смиряется, она устала воевать и противоречить. Душа принимает в дар – незаслуженный и богатый, а значит от Бога – этот покой и наслаждается им, и пропитывается тихой благодарностью к Подателю, к Начальнику тишины.

По улице прошла компания загулявших друзей. Они, шикая друг на друга, напевают песню из далеких семидесятых годов, куда им хоть на минутку хочется вернуться, хотя бы песней, пусть даже воспоминаниями. Почему-то приходят на ум пронзительные слова Венечки Ерофеева, который так ценил и боялся утреннего малодушия, усталого смирения, желания забиться в угол и затихнуть, чтобы никто не беспокоил, не требовал, не ругал: «И грубы-то ведь, подчеркнуто грубыв те самые мгновенья, когда нельзя быть грубым,когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушени тих? Почему так?!» Как часто видел на лицах моих деревенских рабочих вот это недоуменное, почти детское «почему так?!» – и таяло грозное сердце начальника, и прощал сотый раз, до следующего запоя… Бедный, бедный мой народ, сколько поколений тебя спаивали, уничтожали, обманывали, соблазняли, грабили! Кто тебя пожалеет, кто простит, если не христианин, если не тот же выпивающий сверх канонической нормы сельский батюшка, на себе испытавший боль и страдание, унижения и пустую браваду пьяницы горького.

Ну да ладно, это было и, скорей всего еще будет.

Душистое поветрие из окна прочь изгоняет печаль, окутывает светлым ароматным покоем. Это позже, когда проснется город и понесутся потоки людей навстречу деньгам и славе, вернутся на круги своя агрессия и сила, грохот и крики, страх и хаос. Позже, позже, а сейчас... Пусть струится в душе блаженство небесного покоя! Может быть, это самое лучшее, что будет у меня сегодня – тихая радость, детская беспечность и немая сыновняя благодарность Начальнику тишины.

 

 Альфа-самцы нашего прайда

– Понимаешь, Никита, как бы нам с тобой не было противно, но Юра – гений!

– Ого!

– Н-н-ну-у-у и как любой гений, который знает об этой своей особенности с раннего детства, он – скажем так – несколько чудаковат. Юра еще в пятом классе решал любые задачи из журнала «Квант». А там, я тебе скажу, такие задачки были, что не каждый академик решит. А он как семечки щелкал, да еще параллельно с этим зубрил латынь, французский и мифологию Древней Греции. Да, еще он первым из нас увлекся спиртным, куревом и ездил на юг травкой побаловаться. Он таким образом развлекался, верней – отвлекался, а еще верней – смирялся. Думаю, если бы не его нынешний алкоголизм, он бы еще в юности вены себе вскрыл. Гениальность мужчин подобно красоте женщин – страшно соблазнительная и потому разрушительная сила. Хочешь не хочешь, а тщеславие, как вежливый застенчивый воришка, пролазит в душу и всё отнимает, всё разворовывает. Неверующий человек привыкает свои таланты присваивать, забывая, что получил их от Бога. Более того, он начинает осознанно убегать от Бога, как вор от того, кого он обчистил. Юре же удалось вернуться к Богу и осознать свою немощь и раскопать в душе благодарность за таланты к его высочайшему Подателю. Уже это само по себе уникально.

– Но ты и меня пойми, Андрей, – жалобно проблеял генеральный директор, – как я его в коллектив интегрирую, ведь его поднимут на смех, его же мои офисные волчары в первый день сожрут с потрохами! Они же – каждый сам себя гением считает.

– Считать и быть – разные вещи!.. Вот увидишь, если Юра сыпанет из рога изобилия серией идеек, твои волчата сразу языки прикусят. Он мыслит нелинейно! Он думает совсем не с того конца, как все. Так что польза от него – неминуема, как третья мировая.

Юра на первое оперативное совещание конечно опоздал. Пришел в обносках, плюхнулся на свободное кресло в центре правого ряда, от него, брезгливо зажимая носы, отъехали на колесиках кресел все сотрудники. Следом за Юрой, запыхавшись, влетел охранник и схватил его за шиворот.

– Оставь, – приказал Никита.

– Нет, отчего же, – вмешался я, – пускай служивый устроит нашему новому сотруднику горячий душ и переоденет во все чистое. – Я протянул пачку денег охраннику. – Через дорогу я видел приличный магазин, так вы, милейший, велите купить пару приличных костюмов с туфлями, рубашками и бельем. А ты, Юра, тоже не возмущайся, я же просил привести себя в приличный вид.

Охранник взял под руку бесстрастного Юру и вывел из кабинета генерального директора, пытаясь вдыхать через раз. Пока я объяснял управленцам кто это и зачем, пока мы обсудили самое насущное и выпили по чашке крепкого кофе, Юру успели привести в «божеский вид» и вернуть в прежнее кресло. Теперь он в костюме песочного цвета от Бриони и ботинках цвета «скотч» от Балдинини, с огромной гаванской сигарой в руке и хвостом на затылке – стал вообще недоступен и загадочен. Он как-то сумел развалиться в строгом деловом кресле, обуял себя коконом дыма и только ироничный взгляд с прищуром так и ползал от лица к лицу.

Во время обсуждения новых проектов, Юра ожил и бросал из-за своей дымовой завесы: «Чушь, это прогорит через пару месяцев», «Не смешите, это финансовая трясина», «А вот это дело стоящее, процентов четыреста прибыли со второго месяца – гарантия», «А еще неплохо уйти из нефти и вложиться в экспорт воды – за этим будущее». Когда очередной докладчик пытался возмутиться обрушению своей «просчитанной» инновации, Юра только махал рукой и отсылал к исследованиям никому не известных аналитиков, небрежно чиркая на листе бумаги ссылку на страницу книги или адрес сайта. Лист по гладкой поверхности стола улетал в сторону оппонента и всякий раз вызывал у того состояние близкое к шоку. «Волчата» расселись по указанному ранжиру и, угодливо склонив мордочки, во все глазенки взирали на небрежного, но несомненного вожака стаи.

– Как это вам удается? – спросил Никита, распустив молчаливых сотрудников по кабинетам.

– Сам не знаю, – пожал плечами Юра. – Я будто взбираюсь на высокую гору, откуда мне все видно.

– А откуда берешь столь важную информацию? – поинтересовался я, зная образ жизни своего протеже.

– С младых ногтей привык пожирать огромные массивы информации. И давно бы свихнулся, если бы не научился анализировать, сортировать, избавляясь от балласта. А сейчас к тому же подключился к интернету…

– А что помогает выбрать нужное и ценное?

– А вот это, Андрюш, тайна! Думаю, Господь мне в том помогает.

– Так вы будете работать с нами? – сумел-таки вернуть разговор в нужное русло генеральный.

– Ну так, факультативно, – прошептал Юра. – А вообще-то мне это малоинтересно. Нынешний бизнес – такая ерунда… Нет, знаете ли, полета. Это ползание по земле.

– Но если мы вас очень попросим… – Никита умоляюще посмотрел на меня, в поиске поддержки.

– Юрка, ты кончай выделываться, – одернул я гения. – Тут реальное дело, связанное с трудоустройством сотен и даже тысяч людей. Тут и восстановление провинциальных монастырей и храмов, тут и содержание детских приютов и домов престарелых. Дело-то благое!

– Ладно, ладно, давайте не будем меня арифметике учить, – проворчал Юра, пряча глаза. – Обращайтесь. Помогу, конечно. Куда ж я денусь.

У самого выхода Юра, будто очнувшись, прожег меня взором и строго сказал:

– Да, ты того, гм-гм… В общем, вели мою лягушачью шкурку-то вернуть. Пусть будет.

– Нет, это по меньшей мере не гигиенично. Твое барахло уже давно сожгли. Давай, мы с тобой сходим в секонд-хенд и там купим всё, как тебе нравится: рваные джинсы, военные ботинки, свитера с заплатами, выцветшие драные футболки с пятнами от текилы, фланелевые рубашки хаки, английское пальто с блошиного рынка Кэмден с рукавом, прожженным сигарой. Как тебе?..

– Еще бы одеколон «Шипр» и блок «Беломора» ленинградского.

– Для вас, мой теплый друг, все что угодно!

– Ну, тогда еще ничего, – проворчал гениальный бомж, ехидно улыбаясь. –  Это можно.

 

– Ну, а теперь, – торжественно произнес Никита, – нам с тобой, Андрей, ничего не мешает съездить, наконец, в мой охотничий домик. А то у нас всё не получается…

– Давай, только ненадолго, – согласился я.

На выходе из офиса перед нами вырос охранник и вежливо, но непреклонно велел нам с Никитой подняться к начальству.

– Здравствуй, дорогой Андрей, – мягко приветствовал меня хозяин кабинета. Наслышан, наслышан и очень благодарен тебе за неоценимую помощь моему юному управленцу.

– Добрый день, Василий Иванович, – полушепотом произнес я, глядя мужчине весьма суровой внешности в переносицу. – Надеюсь вы понимаете, что я сюда прихожу лишь как консультант и впредь не намерен выполнять ваши приказы. Вы только что разрушили мои планы.

– Прости, сынок, – по-прежнему мягко, но с легкой иронией в голосе сказал начальник. – Мне известно, что ты ушел из бизнеса, знаю твою ситуацию, и вообще я знаю о тебе всё. Поэтому и попросил подняться ко мне. Я вас задержу минут на десять, не больше. А потом поедете в свой охотничий домик. Никита, оставь нас, пожалуйста, подожди в предбаннике.

Никита неслышно вышел и прикрыл за собой дверь. Оставшись наедине, начальник налил мне коньяку, придвинул блюдечко с лимоном и коробку сигар. Я молча отказался.

– Первое, Андрей…  Я из верного источника узнал о кладе князя Русова. Охотничий домик, в который вы собираетесь ехать, – это подмосковное имение Русовых; а дом, в котором ты живешь – московская квартира. С помощью твоего друга Виктора я поселил в твою квартиру Никиту, Марину и старого медвежатника Назарыча. Они обыскали весь дом и обшарили пядь за пядью имение Русовых, но ничего не нашли. Меня, собственно, интересует только бриллиант. На черном рынке его оценивают в пятьдесят миллионов долларов. Мне он нужен! И я попрошу тебя помочь его найти.

– Но, Василий Иванович, дорогой, как я, убогий, вам помогу, если ваши профессионалы остались ни с чем.

– У тебя, Андрюш, имеется свой неординарный подход к любому делу. Ты уже нам продемонстрировал это, и не раз. А, чтобы тебя заинтересовать, я предлагаю подписать вот этот договор цессии и доверенность на ведение дел, а мы аккуратненько и без шума вернем тебе твой деревенский бизнес и загородный дом. Как мне доложили, ты его построил своими руками и по последнему слову техники. Это – два. Ну а на закуску, сынок, я тебе сообщу по секрету одну информацию, о которой ты обязательно узнаешь сам, не сегодня, так завтра. Тебе скоро, дорогой мальчик, понадобятся очень большие деньги и твой деревенский дом. А тут я, старый недоумок, тебе помогу и деньгами и лучшими юристами и… всем остальным. А теперь подписывай и поезжайте на охоту.

Всё сказанное этим человеком меня, мягко говоря, ошеломило. Василий Иванович с бокалом в руке подошел к окну, повернувшись ко мне широкой спиной. Я перекрестился, мысленно прочел «Отче наш», прислушался к внутренним ощущениям, убедился в том, что совесть и не собирается меня обличать, и даже наоборот – да и подписал документы и молча вышел. Никита стоял у стены секретариата, нервно теребя связку ключей, он взглянул на меня, все понял без слов и только сделал приглашающий жест: прошу на выход, лимузин посла Объединенных Сил Света к подъезду подан.

 

Портрет

Титановый бампер джипа «УАЗ Патриот» с хрустом подминал кустарник и малые деревья.

– Неужели поблизости нет нормальной дороги? – проворчал я, подпрыгивая на сиденье, расположенном справа от водителя, с уважением называемом знающими людьми «местом смертника».

– Есть, конечно, но так быстрей и веселей, – прорычал гонщик, едва ли не впечатавший нос в лобовое стекло.

Наконец мы выехали на простор широкого поля и плавно понеслись по мягкой траве к темному частоколу леса на горизонте. После основательной тряски тело мое обмякло, а мне представилась возможность осознать происходящее. У нас за спиной остался шумный город с миллионами бегущих, едущих, едящих, летящих не знамо куда людей, мы прорвались сквозь границы города, сумасшедшего темпа, неумолкающего шума – в природную вечность вселенского покоя. С нашей плоти, с души слетала паутина мертвенности, и свежим ветром обтекала великая сила обновления. Словно треснуло стекло слухового окна, с глухим звоном рассыпалось, запустив на полупустое пространство чердака прохладный ветер, выметающий прочь засохшие крылья мотыльков, мух, ос, омертвевшие пустые оболочки насекомых, махровую паутину и многолетние наслоения пыли, прах ушедших времён.

Наш вездеход замер на светлой поляне у крошечного дворца с колоннами.

– Это старинная усадьба? – спросил я чуть громче обычного. В нахлынувшей тишине глуховатый голос прозвучал неуместно громко.

– Всего-то охотничий домик, – почти шепотом отозвался хозяин. – Усадьба километрах в пяти отсюда. Она так и осталась в собственности музея, а домик продали мне, чтобы оплатить расходы по ремонту. Ремонтом занимается сам музей, наверняка положив себе в карман большую часть денег. Поэтому у них это надолго. Шеф всё торопит заняться легальным присвоением усадьбы, да вот беда – нет у нас нужных документов. Они где-то у кого-то имеются, но где, мы пока не знаем.

Никита открыл ключом замок и распахнул высокие двери. Перед нами раскрылось пространство гостиной, по ощущениям, раза в полтора больше, чем весь дом. От большой залы расходились лучами еще не менее восьми гостевых комнат да кухня с чуланом. Хозяин мигом растопил большой охотничий камин, в котором вполне можно зажарить на вертеле цельную тушу оленя или кабана. Минут через пять огромная гостиная наполнилась густым теплом с легким ароматом дымка. Пока хозяин суетился по дому, у меня появилась возможность  привести в порядок мысли головы и биение сердца.

То, что я услышал от старого бандита, по его мнению должно было выбить меня из колеи и подчинить его воле. Только это вряд ли… Итак, какие открытия он сделал? То, что не вполне святая троица жильцов имеет криминальное прошлое, это я понял в первый же вечер, да они и не скрывали. То, что ко мне вернется утраченное, да еще с прибытком, это не устают внушать мои духовные наставники. И все-таки он сказал еще нечто, что на миг омрачило мое безалаберное миролюбие. А, ну да, Виктора подкупили, чтобы он заселил в мою квартиру этих троих. И конечно же, Василий Иванович посчитал, что я теперь разорву нашу с Виком дружбу и брошусь в объятия к старому пирату. Не скрою, услышать о предательстве друга и ближайшего окружения, поселившихся в моем доме ради тщательного обыска, – малоприятно. Только для меня это с детства привычно.

Если я и дожил до настоящего времени, то лишь благодаря навыку снисхождения к немощам человеческим и привычке прощать грехи ближнего. Ведь, что есть грех друга, как не предательство. Да, это неприятно, а иной раз просто повергало в тоску, только непременно приходили воспоминания о собственных грехах, в голове начинала крутиться фраза из Апостола: «Ибо все мы много согрешаем»(Иак.3:2), следом из Ахматовского «Шиповника»: «Ты не знаешь, что тебе простили...» И вот уже черные тени, выползшие из укромных углов души, под натиском света христианской любви, тают, испаряются, а ты с желанной легкостью прощаешь и забываешь чужие оплошности. …А иначе бы просто не выжил.

 

Занявшись наконец сервировкой стола, Никита не преминул указать на картину, занимавшую добрую половину восточной стены, и рассказать легенду.

– Когда музей передавал мне в собственность домик, директор подвел к этой картине и сказал: ни продавать, ни даже снимать со стены этот артефакт нельзя. Видишь, на ней изображена девушка? Так вот она умерла через два года после написания портрета, и с тех пор как бы охраняет этот дом. Обрати внимание: картина отреставрирована и заключена в сейф из бронированного стекла, который насмерть вделан в толстенную стену мощными анкерами.

С портрета улыбалась юная девушка в шелковом платье, она расслабленно сидела в кресле у огромного камина и глядела на меня так, будто вопрошала: ну, а ты каков? Чем больше я всматривался в лицо, руки, позу, одежду, тем более глубокая и необъяснимая печаль охватывала меня. Художнику удалось передать прозрачную тень надвигающейся трагедии. Даже в улыбке девушки, если присмотреться, сквозь вполне естественную жизнерадостную молодость сквозили тонкие ростки печали, будто это прекрасное дитя предчувствовало преждевременный уход.

Мы с Никитой полулежали в креслах, нас разделял невысокий закусочный стол, застав­ленный яствами и питием. Наскоро утолив голод, я расслабленно отвалился в кресло и как бы невзначай произнес:

– Ты что-то говорил о манускрипте? Можно его посмотреть?

– Сейчас, босс, только из сейфа достану, – с набитым ртом ответил сотрапезник, с трудом отрываясь от полуметрового хрустящего багета с колбасой, сыром, огурчиками и салатом, который он запивал бордовой жидкостью из плетеной бутыли. Вскочил с кресла, сбегал в комнату и принес оттуда толстую канцелярскую папку.

– Чтобы тебе не мешать, пожалуй, возьму ружьецо и схожу на тягу. Может, застану окончание сезона: вальдшнеп, говорят, тянется вовсю. Пойду, прогуляюсь, природой полюбуюсь, воздухом подышу.

– Ага, на большую дорогу с топором заход солнца провожать. И не жалко маленьких птичек, убивец?

Очистив четвертую часть столешницы от блюд, крошек и пыли, я торжественно разложил папку, по очереди извлекая из неровной пачки чуть изогнутые листы. Глаза жадно забегали по изящному плетению фиолетовых строк, в голове из тысяч осколков складывались портреты некогда живших тут людей, они двигались, говорили, боялись, надеялись, любили. От пористой пожелтевшей бумаги Красносельской мануфактуры поднималась к моим ноздрям смесь тонких ароматов, составленных из духов «Персидская сирень» от мсье Брокара, доминиканских сигар Лаферма, засохших цветов вербены, херувимского ладана. В моих руках чуть подрагивали толстые листы пожелтевшей бумаги, с помощью которых вполне материальные образы оживали, требовали, умоляли о внимании, о продолжении действия до неведомого таинственного финала.

И вот уж зала наполнилась дамами, слугами, кавалерами, борзыми собаками – и пошла бурлить жизнь, вроде бы давно исчезнувшая – ан нет – восставшая из паутины чернильных строк по желтоватой пористой бумаге. Что за чудо! Взять и запечатлеть уходящее время, родные лица, слова, полные любви. Сохранить потомкам вот эту нежную улыбку юной княжны, шуршание шелкового бального платья, мелькание атласных туфелек меж кисейным подолом и матовым воском паркета, лепет маленькой сестрички у неё на руках, всю в кружевах, кудряшках… Сверкание очей александрийского гусара, затянутого в черную куртку-доломан и штаны-чикчиры с белыми нашивками, с кивером в руке на отлете, смертельно влюбленного в княжну, её беглые пугливые взгляды в сторону черного гусара и тяжелый настороженный взор седого отца семейства – на молодых… И фиолетовые сумерки, льющиеся из открытого окна, и удаляющуюся, тающую в тумане фигуру соседского юноши в сюртуке, уносящего в сердце саднящую рану неразделенной любви. Да вот же оно всё это – здесь и сейчас, живет и вовсе не собирается умирать.

Почему же эти ушедшие в прошлое люди вдруг стали так дороги мне? Отчего они ближе нынешних европейских людей, которые изображают жизнь, только что-то плохо у них это получается? Когда я собирался в этот уголок заповедной старины, мне представлялось просто интересным проникнуть в мелодию ушедших в прошлое слов. Я и раньше зачаровывался чистыми звуками, словно затаившимися в тенистых уголках усадеб, дворцов, мещанских домишек. Вот это, например:

– Что за чудо эти фазаны с каштанами и трюфелями, дражайшая княгиня! Мой комплемент вашему повару… Неужто и впрямь, из дворовых? Мнится, таковой кулинар затмил бы любого парижского.

– Вы еще, любезный соседушка, гусиного паштета не отведали – вот уж лепота. Нынче вёдра так рано встали, что уж и первые покосы не за горами. Люблю, знаете ли, помахать на зорьке литовкой.

– А не страшно ли вам, наш бравый кавалергард, бросаться с шашкой наголо на безжалостного неприятеля? Говорят, немало вашего брата полегло в последних баталиях.

– Что ж если и страшно, князь! Так ведь не за чины и ордена воюем, а за честь и совесть, за Родину милую. А за сие и живота не жалко.

– Маменька, вы только взгляните на Вареньку. Она у нас нынче причастница, и ей всё дозволено. А сестричка оставила баловство и капризы, и тихонько сияет будто солнышко маленькое.

– Княжна, вы нас не попотчуете этой новой вещицей… Я недавно проезжал мимо верхом и невольно подслушал ваши фортепианные упражнения. Кажется, Второй ноктюрн Шопена.

– Я, право, не кокетничаю, Игнатий Макарыч, исполню с радостию. Только с условием вашего снисхождения. Мне иной раз доводится сбиваться и постыдно фальшивить. Вы простите моё несовершенство?

– Княжна, считайте, авансированы прощением до Второго пришествия.

Княжна вспорхнула из-за стола, невесомой бабочкой перелетела к огромному черному роялю, подняла крышку и плавно опустила тонкие руки на клавиши. Воздух залы наполнился нежными печальными звуками. Ожила мерная капель грибного дождя, потаённые девичьи вздохи, эхо вопроса и предчувствие признания, шепот ночного ветра за окном и трезвон дорожных колокольцев, и перестук лошадиных копыт подъезжающей к дому коляски.

 

Я оторвался от рукописи и подошел к портрету княжны. Художник выстроил композицию группового портрета таким образом, чтобы взгляд зрителя, пробежав по фигурам, линиям, объемам, снова и снова возвращался к лицу девушки, поэтому для меня это полотно было именно портретом княжны. Ты такая красивая, юная, полная жизни, почему же так тревожно читать твой рассказ? Я еще не знаю, что дальше, но чувствую, как тучи сгущаются над твоей очаровательной головкой. Кто ты? Почему твоя судьба вдруг задела меня? Почему твою трагедию переживаю как свою собственную?

Портрет подвесили с легким наклоном к зрителю, только света в этом углу было маловато. Я прихватил мощный фонарь, встал на табурет и осветил картину. Теперь я видел каждую мельчайшую деталь. Первое, что обращало на себя внимание, это глаза девушки – широко распахнутые, серовато-зеленые, с едва заметной раскосинкой. Затем взгляд сам собой опускался к губам, пухлым, алым, слегка насмешливым; с легкого округлого подбородка – вниз, на лебединую шею, обласканную белесым пушком. В ушах девушки – крошечные серьги в виде изумрудной капли, на чуть приоткрытой груди – белое сердечко медальона с таким же зеленым камнем.

Пришлось спрыгнуть с табурета и отойти на два шага, только так я сумел рассмотреть руки на подлокотниках, пышное платье, тонкие лодыжки, миниатюрные туфельки, резное кресло и циклопический портал камина. Того самого камина, что пощелкивал угольками чуть левей и ниже, согревая мой бок, плечо, щеку, – соединяя меня и княжну в единую композицию, где время и пространство вытекли из прошлого, вошли в соприкосновение с настоящим, продолжив течение за горизонт.

Вошел Никита и, застав меня задравшим голову к портрету, хмыкнул и присел к столу.

– Что, зацепила девушка? Влюбился?

– Нет, тут что-то другое. Понимаешь, она мне не чужая. Нас что-то связывает. Сейчас у меня в голове винегрет. Надо всё это осмыслить.

– Ну так осмысливай себе на здоровье, кто тебе мешает. Я дам тебе ключ от дома, приезжай когда захочешь. Можешь на такси, а хочешь – в полутора километрах отсюда станция электрички.

– Да, да, огромное спасибо…

 

Юбилейное бегство

В день собственного 150-летия я решил сломать юбилейную традицию и уехать куда подальше. В поезде напротив меня устроилась милая девочка. По привычке проверил её, уж очень непринужденно она вела себя, но тщательное изучение деталей одежды, рук, лица, багажа убедили в том, что передо мной светлое создание из тех, кого много лет изводят, но безуспешно.

– От кого и куда бежим? – задал я обычный дорожный вопрос.

– Из застенков – на свободу, – с улыбкой ответила попутчица.

– А тебе известно, где проживает эта капризная особа?

– Пока нет, но надеюсь узнать по ощущениям. Как станет свежо и чисто, значит, я у цели.

– Зачем же в таком случае уезжать из города? Всё это есть в любом приличном номере отеля: кондиционер и ежедневная уборка. Как утверждают рекламные проспекты: стерильность гарантируется.

– Что ты, – пожала она плечиком, обращаясь ко мне по-свойски, – да там за версту несёт распадом и такой… мелкодисперсной грязью.

– В таком случае, милая девушка на верном пути. Я спокоен за тебя, Машенька, – решил удивить даму отгадкой имени.

– Благодарю тебя, Андрей, – без запинки назвала она мое имя. – А куда ты бежишь? От кого и так ясно.

– Да тут, недалеко, – кивнул я за окно, – старый дом в лесу. Тишина там такая! …Поначалу в ушах звон стоит, но потом быстро привыкаешь.

– Можно и мне? – Она подалась ко мне, вытянув длинную шею.

– Можно, только с условием: тишину не нарушать.

– Принимается… – Маша откинулась на спинку сиденья и повернула довольно приятное лицо молодой красавицы к мутному окну.

Молча выйдя из вагона поезда, мы с девушкой по узкой тропинке прошли сквозь смешанный лес, поле, безлюдный поселок и еще с полкилометра на юго-запад по сосновому бору. Из-за густого ельника, стоявшего оборонительным редутом, выглянула покатая черепичная крыша дома. Громко произнес свое имя, эхом прокатившееся по облупленным деревам и разлохмаченным кронам, калитка открылась, мы с девушкой вошли во двор в цветах и кустарнике и остановились. Я поднял палец: слушаем! Звона в ушах не возникло, зато я уловил пчелиное жужжание, шелест ветра по верхушкам сосен и мягкий стук сердца. Так бы и стоял в этой тишине, да надо как-то хоть немного устроиться.

Так же молча, на цыпочках, вошли в дом, и он задышал, заискрился оконными бликами, принимая нас в гости. Я поднялся по резной лестнице на второй этаж, открыл дверь в одну из гостевых комнат: занимай! Маша положила рюкзачок на кровать и последовала за мной. Приоткрыл еще одну дверь, за ней блеснула кафелем ванная. В торце коридора открыл дверь в свой кабинет, бросил вещи, и мы вернулись в гостиную на первый этаж.

Не смотря на теплую погоду за окном, прыснул спирта на поленницу дров в камине и длинной шведской спичкой зажег огонь. Дом совсем проснулся, ожил, наполнился уютом. В углу гостиной за перегородкой находилась крошечная кухня с холодильником – это уже Никита расстарался. Пока я разглядывал игру света и тени по листве за окном, Маша открыла холодильник и соорудила бутерброды, заварила чай, налила в стаканы сок. Правильная девочка. Поставила ужин на поднос и перенесла на столик у камина. Мы погрузились в плетеные кресла-качалки с шерстяными пледами и, слегка покачиваясь, съели по бутерброду, глядя на огонь. Маша подняла руку, как первоклассница на уроке арифметики, и слегка потрясла ею в теплом густом воздухе. Я показал на часы, мол еще не время говорить, и прижал палец к губам: давай еще помолчим. Девушка покладисто кивнула.

Собственно, ради этих первых минут покоя и тишины, я и приехал сюда. О, в этом беззвучье порой рождались такие звонкие мысли, отголоски которых могли сотрясать умы людей долгие годы. В настоящее время я обдумывал тему беседы с девушкой. Мне за мои полтора века уже приходилось общаться со столь таинственными существами обоих полов. Им удалось не растерять огромного богатства, которым практически каждый человек наделен с младенчества. Каким образом они сохранили величайший небесный дар – тайна. Впрочем, тайна из тех, что на поверхности, их тех, которые никто не описывает на ломком папирусном свитке, скрывая в подземелье под семью печатями. Тайна эта на виду, как всё, что говорил и делал Господь, пока пребывал на земле; и называется она смирением. А это великий дар детей света – смиренномудрие, целомудрие. Цельная, кристальная мудрость от Бога Истины. Именно ввиду своего смирения, эти прекрасные, полные внутреннего света существа, люди-ангелы, не замечают за собой этого дара, как живой здоровый человек не обращает внимание на биение сердца и дыхание. Просто они такие как есть – чистые, светлые дети, одна из которых сидит рядом в кресле, мелькая перед моим взором бело-розовой кроссовкой.

– Ну, может, хватит комедию ломать! – разбил вдребезги тишину голос девушки. Я поморщился как от ноющей боли в зубе мудрости.

– Зачем, ну зачем нарушать покой!

– Пап, я что, приехала к тебе за тысячи километров бутеры жевать и в молчанку играть?

– Ну почему!.. – взвыл я, театрально воздев руки. – Отчего вы все такие шумные и рациональные? Чем тебе не по нраву тишина, которая может рассказать гораздо больше, чем ты в своих открытках и электронных письмах?

– Ага, ты все-таки их получал!

– Получал, – кивнул я. – Только что оттуда я мог извлечь? Что такое: «Привет из Майами. У меня все хорошо. Здорова. Не волнуйся. Целую. Маша.»

– Ого, наизусть выучил!

– Что тут учить? Шифровка агента под прикрытием, а не письмо отцу родному.

– Па, ну не обижайся, пожалуйста. – Она молитвенно сложила по-прежнему детские ладошки. – Что поделаешь, если я у тебя такая бродяга. Ну, нравится мне это: ездить, мир узнавать, с интересными людьми знакомиться.

– И когда же ты нагуляешься? Когда в отчий дом вернешься?

– Да вот только слетаю в Австралию… – она помычала себе под нос. – Пожалуй еще в Южную Африку – меня туда пригласила съездить Шарлиз Терон, она сама оттуда. Мы с ней задружились. Видишь, эти джинсики? Она подарила. Даже поносить не успела, прямо в фирменной упаковке мне и протянула. Кроссовки, кстати, тоже.

– Ты что же там, побираешься? Тебе не хватает моих переводов?

– Как тебе сказать… Если бы я жила как все нормальные люди, то хватало бы. Но я ведь в папу уродилась, – дочь ехидно улыбнулась, – так что пожинаю плоды твоего воспитания и непростого генотипа. Кстати, ты не одолжишь мне пять тысяч зелени? И еще, позвони дяде Косте, я к нему в гости заеду.

– Ладно, только давай не будем нарушать традицию: выстроим композицию «Возвращение блудной дочери».

Маша встала передо мной на колени, уткнулась ехидной мордашкой мне в ребра. Я трагически вздохнул, погладил по голове и чмокнул в макушку.

– Прощена! Вставай.

Маша встала с колен и спросила:

– Ты не напомнишь, сколько тебе сегодня стукнуло? Я бы и сама сказала, но у тебя какое-то своё летоисчисление.

– Если считать год войны за три мирных, то сегодня мне сто пятьдесят.

– Неслабо! А выглядишь не старше сорока. Неплохо ты у нас сохранился! Щас. – Маша сбегала в свою комнату и вернулась с большой раковиной в руке. – Это тебе мой подарок. Между прочим, самолично со дна океана подняла.

– Спасибо, дочка. Люблю, целую.

– У тебя тут фонарь есть? – как всегда, резко перескочила она с официоза на «интересненькое».

– Да, на полке у камина. А зачем тебе?

Она взяла фонарь, включила, покрутила настройку яркости и подошла к картине. Долго, с сопением всматривалась в изображение и, наконец, выпалила:

– Мы с княжной – одно лицо! Подойди, пап, внимательно присмотрись.

Она встала спиной к полотну, приблизила своё лицо к милому личику старинной девушки. Я фонарем посветил туда-сюда и удивленно выдохнул:

– Одно лицо! Невероятно!

– И вот этот медальон, что у девушки, очень напоминает тот, что у нас в шкатулке бабушкиной лежит. Я в детстве им играла.

– Ну что ты! На картине камень ярко-зеленый, а у нас какой-то мутно-трясинного цвета. Впрочем, художники всегда немного приукрашивают. Надо бы проверить твою версию.

– Проверь, пап. Так это моя бабушка? Как думаешь?

– Скорей всего, прабабушка. …Если прикинуть по возрасту и времени написания картины.

– Ничего себе! Так это что же –  я княжна?

– Строго говоря, ты похожа на девушку, изображенную на картине. Остальное покрыто пеленой тайны. Но я с этим разберусь.

– А знаешь, папочка, я сейчас вспомнила один разговор. Бабушка однажды мне сказала, что если я буду хорошо себя вести и папу слушать, то придет время и он – то есть ты, пап, – откроешь мне страшную-престрашную тайну нашей семьи.

– Видишь, ты уже нарушила условие. Отца ты не слушаешь. Носишься по белу свету…

– Папулечка, да я только в Австралию, в ЮАР – и сразу обратно, в отчий дом. Обещаю! Как говорим мы, крутые княжны, век воли не видать! А ты к моему возвращению как раз и разгадаешь тайны Мадридского двора. Ну, не обижайся!.. А?

Я кивнул, отдал дочери кредитную карточку с десятью тысячами евро, продиктовал пинкод, соответствующий её году рождения, и обнял блудную дочь. Она вызвала такси, собрала вещи, взяла с собой три бутерброда, бутылочку минералки и укатила в дальние страны. Оставшись в одиночестве, я погрузился в тишину. Пришло время отпраздновать мой полуторавековой юбилей, по-своему, ментальным пиршеством.

 

Опускаюсь на мягкое дно кресла, включаю диктофон, закрываю глаза и начинаю осторожный спуск по винтовой лестнице вниз, в архив моей памяти. Под ногами ступени, «впрямь из техматерий, из которых хлопья шьют» или даже легче и прозрачней и уж точно надежней – это самая сильная и самая короткая молитва, в которой сконцентрировано всё Евангелие – Иисусова молитва. Виток за витком – и вот я на глубине, на удивление не тёмной, а освещенной ярким лимонным светом летнего полдня. А вот почему – ищу я на этот раз картину «Счастье моё», разгребая холсты сумерек и плача, обид и печали, расчищаю путь к самому светлому, что было и есть в моей жизни. Вот оно! И не такое уж маленькое, как предполагал, наоборот – огромное и ослепительно красивое. На полотне – множество мазков, цветовых пятен – это мгновения счастья. Приблизил подслеповатые глаза, стал вглядываться в крупицы света, а в груди будто растаял лёд и потекли ручьи, затеплело, птицами запело, пахнуло ландышными запахами весны, пряными – лета…

Малышей выстраивают парами строгие тетки в белых халатах и ведут в парк. Мы такие маленькие, что густые сочные травы колышутся прямо перед нашими глазами, а деревья вокруг кажутся монстрами, подпирающими синее небо. На мшистой земле, на длинных колосьях метлицы и пырея, под зонтиками подорожника открываем для себя целую вселенную иной жизни. Тут ползают противные гусеницы, страшные пауки, бронированные жуки, вспархивают из-под рук глазастые стрекозы, роскошные крыльями бабочки, выстреливают вверх кузнечики и, расправив крылышки, летят прочь от нас, а мы за ними. Открытие следуют одно за другим. Мы жили до сих пор в комнатах с холодными стенами, затертыми коврами, пластмассовыми игрушками, гуляли в лысых каменных дворах на грязном песке и пыльном в трещинах асфальте, по утрамбованному снегу с солью, по грязным лужам в бензиновых разводах. И по малости лет, нам казалось, что это и есть наше счастливое детство, за которое мы обязаны благодарить партию и правительство, народ и родителей. И вдруг ты открываешь для себя совершенно неизведанное и чудесное царство природы с таинственным многоликим населением и своими законами, которым до нас и дела-то нет. А ты здесь гость, а не царь зверей и вовсе не венец природы и не центр мирозданья. Поэтому давай, ходи аккуратно, смотри, наблюдай, запоминай, не забывая, что даже малые букашки умеют защищаться и вполне способны тебя укусить, исцарапать, вонзить жало, отравить ядом. Так что будь осторожен, маленький большой человек. Воспитательницы накрыли на траве скатерть-самобранку, выложили банки-тарелки и принялись за внеочередную трапезу, отгоняя нас: а вы давайте, гуляйте, аппетит нагуливайте. Девочки собирали цветы, мальчики ловили кузнечиков и жуков, мы с моей парой Леночкой бродили, взявшись за руки, разглядывая зверобой, тысячелистник, васильки, ромашки, задирали головы, роняя панамки, любуясь корявыми дубами, гладили поникшие ветви плакучей ивы, сидели на корточках на берегу большой лужи, казавшейся нам морем, и пускали кораблики из листьев с муравьем на борту. Потом несколько дней я буду видеть во снах и бредить этими минутами общения с дикой природой, когда всюду – в белых облаках в высоком синем небе, под каждым лопухом и в соцветии простенького цветка, в корявых складках коры дуба и под кустом жасмина, в толще воды и на крыльях стрекозы – всюду жила чудесная светлая тайна. Позже я стану это называть благодатью Божией, а тогда чисто подсознательно ощущал всепроникающую солнечную любовь, разлитую в пространстве природы, будто огромные нежные материнские руки обнимали нас и гладили по макушкам.

Следующий мазок, как на картине импрессиониста Клода Моне, напомнил первое купание в море. У нас не было дачи, бабушка весь год откладывала рублики, трешки, пятерки, чтобы выехать нам на поезде на юг. Бабушка в дороге заводила знакомства, и пока женщины уютно сплетничали, я играл с детьми, мы выходили на каждой станции, взрослые иногда покупали яблоки, клубнику, малину, пирожки. Я во все глаза рассматривал незнакомых людей, новые города и поселки, вслушивался в не такой как у нас говор, принюхивался к непривычным запахам – и всегда удивлялся тому, как по-разному живут люди в нашей огромной стране. И вот мы на море, положили вещи в только что снятую комнату, взяли с собой сумку с полотенцами и циновкой, что обычно висела у нас на южном окне кухни, заслоняя от солнца. По кривым переулкам спустились к бирюзовой волне, я мигом разделся и вошел в воду. Меня покачало на волнах, я закрыл глаза и присел, пенистый гребень волны прошелся по голове, я открыл глаза и увидел мутноватую бело-голубую взвесь, в которой просматривались силуэты человеческих тел, прыгающих, зависающих над каменистым дном, я приблизил лицо ко дну и рассмотрел среди камней крошечного крабика и зеленую рыбку, бесстрашно дефилирующих между ног отдыхающих. Пока хватило воздуху, я наблюдал за подводным миром и самое веселое, что увидел – косые солнечные лучи, пронзавшие толщу воды, будто длинными руками ласкающие донные камни. За мое несанкционированное долгое погружение я от бабушки получил нагоняй, оказывается, она потеряла меня из виду и подумала, что я утонул. Мне стало смешно: как можно умереть среди такой красотищи, это было бы самой большой глупостью в жизни! За это заявление я получил еще один нагоняй и пообещал больше не волновать бабушку. Она сразу смягчилась и сама вошла в воду и принялась нырять на глубину. Теперь уже и мне пришлось поволноваться… Бабушка вышла из воды помолодевшая, с горящими глазами, она немного задыхалась, но улыбалась, как на праздник. На нас пахнул дымок, метрах в тридцати мы увидели мангал и мужчину, размахивающего картонкой над огнем, к нему выстроилась очередь, бабушка только кивнула, как я выскочил на асфальт набережной и встал в конец очереди. Бабушка не спеша собрала наши вещи и подошла ко мне с шортами и майкой в руках, я мигом оделся и продолжил наблюдать за мангальщиком. А тот, шумный, потный, черноглазый, уже раздавал порции шашлыка в картонные тарелки, обрызгивая мясо томатным соусом, покрывая кулинарную композицию салатом из болгарского перца и красного лука. Пока мы дождались своей очереди, я сильно проголодался, поэтому когда перед моим носом появилась горка душистого мяса, протянутая лично мне веселым мангальщиком: «Кюшай на здоровья!», я вцепился зубами в мясо и, обжигаясь, замолотил челюстями. Мясо было непрожаренным, с жесткими жилами, обугленное, сильно перченое и кислое от обильного полива уксусом, но тогда мне показалось, что ничего более вкусного я в своей жизни еще не едал. Бабушка меня, как слепого, отвела обратно на пляж, мы присели на свободный топчан и последние кусочки шашлыка я уже доедал, глядя на заход солнца. В завершение трапезы, я выпил полбутылки воды из нашей сумки и, сыто рыгнув, поблагодарил бабушку за своеобразный ужин на природе и только тогда понял, что шашлык ел в одиночестве, а бабушка «ограничилась грушей, купленной в дороге». Мне стало стыдно, а бабушка меня принялась успокаивать: «В мои годы есть мясо на ночь опасно, особенно приготовленное столь варварским способом!» Потом до самой темноты мы бродили по набережной, подглядывали за пирующими в ресторанах, рассматривали театральные и концертные афиши, нашли парк, но туда не пошли: детей после 18-00 не пускали. И опять, как тогда на прогулке в детском саду – теплый покой и мерный плеск воды дарили ощущение повсюду разлитого волшебства, а томные сладкие ароматы цветов и духов, огни ресторанов, кораблей на рейде, звезды на небе и потоки улыбчивых отдыхающих, обтекающих нас, создавали Хэмингуэевский «праздник который всегда с тобой». И снова – насыщенные солнцем и морем сны, впечатления и воспоминания на весь год, особенно приятные среди осенней стужи и в зимние вечера.

А вот и следующий мазок на полотне счастья. Первая исповедь в сельской церкви у старца Василия, первое Причастие, нежданные слезы, которых вовсе не стыдился, потому, наверное, что меня переполняло сияющее тепло. А еще меня там непрестанно окружали добрые люди, которым я, в общем-то незнакомый мальчик, сразу стал родным и любимым. А уж Света!.. Эта девочка, вполне оправдавшая своё имя святое, проявила ко мне, не девчоночью, а поистине, материнскую заботу. Потом была вышка среди поля, мы взобрались на самый верх, и я увидел оттуда проявление чуда: над нами светило солнце, а по всему горизонту чернели тучи, которые били по земле чудовищными изломами молний. «Это батюшка вам солнышко намолил!» А потом последовало и вовсе заурядное событие, но оно меня впечатлило не меньше других. Мы со Светой возвращались домой, из-за горизонта появилась дощатая летняя столовая для механизаторов, от которой пахнуло вкусным запахом домашней еды. Я вдруг почувствовал острый приступ голода, в животе забурчало, я слегка застонал, чтобы заглушить столь явные проявления обжорства. Света взяла меня за руку и привела в столовую, посадила за стол, накрытый белой скатертью. Я тогда еще удивился, как им удается содержать в такой чистоте и белизне этот объект общепита, если здесь питаются чумазые, перепачканные солидолом и мазутом трактористы. Я оглянулся, нашел глазами умывальник и тщательно с мылом помыл руки и всполоснул лицо. Запах наваристого супа вскружил мне голову, я глотал слюнки и чувствовал себя непроходимым обжорой. В это время Света уже загрузила поднос тарелками и легко несла к нашему столу. Из раздаточного окна улыбались круглолицые женщины и вполголоса повторяли: «На здоровьице, детки, на доброе здоровьице, приятного аппетита!»  Света, пока несла поднос, успела шепотом прочесть «Отче наш», поставила тарелки на стол и легко, виртуозно, как дирижер, перекрестила еду. Я залил в себя первые две ложки горохового супа с телятиной, проглотил и густо выдохнул:

– Это самое вкусное, что я ел в своей жизни!

– Правда! – обрадовалась Света, оглянулась на поварих и сказала: – А нашему гостю ваш суп очень понравился! – Оттуда донесся до нас прежний речитатив, только на более восторженных тонах. Потом девочка шепнула мне: – Они очень переживали, что тебе не угодят. Ты у нас дорогой гость из города, привык к столичным разносолам, а у нас тут все по-простому, по-домашнему, зато сытно и все своё, без химии.

– Здесь очень хорошо и уютно. И, знаешь, даже лучше, чем дома.

– Просто ты на свежем воздухе проголодался. Но я рада, что ты так сказал.

– Спасибо, Света, ты мне открыла какую-то новую жизнь. Она мне очень нравится.

– Во славу Божью, – прошептала она, часто заморгала, а ее подбородок легонько задрожал. Через много лет взрослая Света скажет о том своём состоянии души: «Как тебя увидела, так всё – пропала девка!» Я же, купался в солнечных волнах благодати и был просто абсолютно счастлив.

…И унесло меня! Почему бы и мне не попутешествовать! Только бесплатно и бездвижно. …Раз передо мной открылись такие возможности.

 

  Путешествие по времени и пространству

Стоит лишь, содрав остатки тленной плоти, доползти до пятого измерения, за незримой стеной которого, за перекрестием координат времени-пространства живут себе и будут проживать всегда таинственные константы вечности…

Стоит лишь прорваться «через тернии к звездам», перейти границу незримого – и сама собой отпадет необходимость ехать, лететь, плыть, ходить группой с гидом, записывать в блокнот, на диктофон, видео, фотографировать, запоминать – вся эта суета сует осталась там, за спиной, а здесь!..

Пересечение границ пространств и времени происходит со скоростью мысли. Телесно занимаешь удобную позицию – сидишь в кресле с блокнотом на коленях, стоишь у бюро с карандашом, сидишь за столом у компьютера – и путешествуешь в нужное место и время, которое собираешься посетить, изучить и описать. Всё что нужно, у тебя перед мысленным взором, хочешь, приближайся, рассмотри детально, попробуй на вкус, запах и твердость, а хочешь, пробегись по крошечному отрезку бескрайнего полотна, ухватив самую суть, да и перемещайся дальше. Свобода твоя ограничена только страхом неверия, а если он отсутствует, то и границ нет.

Ты говоришь, нам будущая вечность неведома? Ссылаешься на якобы святых отцов, что на поверку оказываются нынешними неискусными богословами-схоластами? Тогда рискуешь услышать то, что довелось однажды Петру: «отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф 16:23). Это ведь человеческое, земное – тленно и преходяще, а Божие – принадлежит вечности и существует всегда. Перечитай Евангелие, там Спаситель в основном о Царствии небесном и говорит, объясняя как живут Там святые: «Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж; но пребывают, как ангелы божии, на небесах» (Мф 22:30), привлекает понятные земные образы: драгоценная жемчужина, ради которой купец продал все и купил ее; малая закваска, сквашивающая всё тесто; крошечное зерно, вырастающее в горчичное дерево; семя – колос – жатва, дом, построенный на камне, а не на песке. Притом учит Спаситель: «Итак не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или «что пить?» или «во чтоодеться?» потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф 6:31-33).

Итак, будем искать Царство Божие, найдем и станем жить небесным сейчас же, телом пребывая на земле. «Возлюбите всякого человека, как самих себя, т.е. не желайте ему ничего, чего себе не желаете; пусть ваша память не удерживает зла, причиненного вам другими, и вы увидите, что у вас будет на сердце, какая тишина, какое блаженство! Вы будете прежде рая враю, прежде раяна небеси – в раюна земле. Царствие Божие, говорит Спаситель, внутрь вас есть (Лк 17:21)» (Св.Иоанн Кронштадтский. «Моя жизнь во Христе»). Так почему мы не используем во благо тот бесконечно прекрасный мир, который во главе с Богом Любви располагается в сердце нашем? Ведь это так просто и так красиво! «Возьмите тишины, прибавьте внутреннего мира, и пусть только немного помолится душа – и Бог здесь!» («Автобиография» Н. С. Соханской (Кохановской), М., 1896 г.)

 

Глубокой тихой ночью, когда спят создающие шум; когда ты от души помолился, и сердце заполнила божественная любовь к Богу и ближним – в этот миг великого смирения и прозрачности для «света невечернего» – падают оси координат, рисованные мелом на доске, напечатанные сажей на бумаге; останавливаются внутренние часы – приходит вечность.

Тают стены, растворяется потолок, пол превращается в уступ на вершине скалистой горы. Сияет солнце, в зените на фиолетовом небе сверкают звезды. Отсюда видна черная бездна ада, зеленеет земля, укрытая лазурным одеялом неба; а выше, еще выше – оттуда изливается тот самый «невечерний свет», источник его – Спаситель «в неприступном свете» Духа Святого. Эта великолепная картина появляется на краткий миг, ослепляет, чтобы запечатлеться в сердце, и скрывается в сизой дымке земного неба, оставив в бесконечном пространстве ароматную радужную сладость.

Распахиваются пространства, твой взгляд проникает сквозь слои веков, где по-прежнему живут люди и звери, цветут сады, растут цветы и дети, воюют безумцы, проповедают апостолы, препарируют плоть ученые, слагают стихи поэты, расписывают холсты художники, молятся монахи, строят планы ограбления стран банкиры, кормит дитя мать, тая от нежности – и вершит суд Господь, изливая свет солнца и звезд на всех, добрых и злых, малых и больших, белокожих и смуглых, мужчин и женщин.

Твой пытливый взор улетает в будущее, ему обязательно нужно убедиться в торжестве добра над злом, и видит в ослепительном свете лишь самое главное – грядущего в мир Спасителя в сонме ангелов и Его сокрушительную победу.

Убедившись в оптимистическом итоге земного бытия, душа окрыляется и предлагает воспользоваться внезапно выросшими крыльями – и я взлетаю, пронзая слоистое пространство, и лечу, парю, кувыркаюсь в невесомости и снова лечу туда, куда зовет и стремится гулкая глубина сердца.

 

Вдоль тесной улочки Старой Яффы, мимо старинных зданий из бежевого песчаника, под сенью пальм, акаций и цветочных кустов, мимо дремлющих кошек, вдыхая ароматы кофе, кориандра, ванили и апельсина, по серым лакированным плитам с щербинами от конских копыт, по ступеням иду на встречу с другом юности Костей.

Как-то в девяностых он «психанул» и удрал в этот старинный городок Святой земли, куда веками приставали паломнические суда из дальних и ближних земель христианского ареала. Из-под стрельчатой арки пахнуло соленой прохладой – это синее Средиземное море, ослепило, утешило.

Вдыхая свежий йодистый ветер, спускаюсь к воде, с черного плоского камня окунаю руки в шипучие воды, умываю лицо. Перекрывая плеск и шипение прибрежной волны, раздается крик – это Костя, стоя на палубе моторной яхты, машет руками, зовет подняться на борт. Рысцой, мимо качающихся катеров и яхт, шлепаю по влажным плиткам причала. Не успел спрыгнуть с пирса на палубу и занять свое место в капитанской рубке, как меня вдавило в спинку кресла – капитан рванул рычаг скорости от себя, катер встал на крыло и понёсся ураганом по спокойной воде в сверкающие дали.

У горизонта мы прошли сквозь прозрачное облако и оказались у восточного края Австралии – Золотого побережья. С чего бы это, мысленно спросил я сам себя.

Костя лихо заломил белую капитанскую фуражку с золотым крабом на тулье, сверкнул белозубой улыбкой на продубленной солнечными ветрами физиономии и крикнул, перекрывая рокот трехсотсильного «меркурия» и шум набегающего ветра:

– Я как-то отдыхал в Австралии. Понравилось очень. Снял активы, сел в самолет – и сюда. Купил домик на берегу, яхту эту. Нравится! Понимаешь, здесь всего много: ветра, моря, неба, акул, деревьев, кенгуру, овец, русских!

Наш белоснежный моторный красавец летел со скоростью километров сто в час. Справа до горизонта простиралась большая океанская вода, пенно-серебристая у берега, лимонная на мелководье, нежно-голубая чуть дальше и ярко-бирюзовая до самого горизонта. Слева проплывали белые песчаные пляжи с ребристыми высотками. Мы добрались до поворота налево вглубь материка, свернули, не снижая скорости, пустив по борту радужный веер, понеслись по руслу канала.

По берегам выглядывали из густой зелени виллы, низкорослые белые дома, причалы с яхтами, лодками, катерами. Наконец, капитан сбавил скорость и причалил к свайному пирсу, к нему бросился прыткий паренек, принял лассо швартова, набросил на рогатый кнехт и подтянул яхту к белому отбойнику. Не дожидаясь спуска трапа, перемахнул с борта на асфальт и удивился стабильности под ногами – там, внизу ничего не качалось, не подпрыгивало, даже странно. Костя перебросился дежурными фразами на английском с веселым юнгой, догнал меня и, обняв за плечи, повел к белому одноэтажному дому под лиловой крышей.

– Здесь у меня вроде дачи, а живу я вон в том небоскребе. Там из окна дивный вид на море – залюбуешься. Сейчас, мы переоденемся, пересядем на авто и чуток прогуляемся.

Я босиком прошелся по упругой траве газона, заскочил в дом, одел белые тропические доспехи из мягкого хлопка, бежевые мокасины, голову покрыл мягкой парусиновой шляпой. Наши переоблачения Костя не уставал комментировать:

– Зноя от близости воды пока не ощущаешь, но солнце жарит по-зимнему сильно, поэтому будем соответствовать.

Наконец, мы оглядели друг друга, Костя сунул мне в карман пиджака ярко-желтый платок, выкатил из гаража спортивный ядовито-алый кар, мы почти легли в его компактный салон и понеслись на предельной скорости в дебри города. Остановились в центре Брисбена, поднялись в его студию на двадцатом этаже, полюбовались фантастическим видом с лоджии – океан с высоты сверкал и переливался драгоценным королевским сапфиром.

– Хочешь и тебе квартирку здесь купим? Всего-то четыреста тысяч!

– Спасибо. Но – правда твоя – вид из окна очень красивый.

 Спускаясь вниз, заглянули на террасу барбекю, спортзал, бассейн, сауну, магазин, ресторан – всё в том же доме. Прогулялись по улице с томным названием Аделаида, осененной размашистыми кронами эвкалиптов.

Как и всюду, особняки колониального стиля из алебастра и песчаника чередуются здесь с бетонно-стеклянными сооружениями с кафе, лавками, ресторанами. Пронеслись на авто с полчаса, с трассы свернули на улицу со странным названием Волчэр стрит – улица Хищная – и оказались у Свято-Никольского храма, розоватого снаружи и синего внутри, до того синего, что кажется, ты на дне морском.

 – Я тут иногда алтарничаю, – произнес посерьезневший Константин. На нас оглянулась единственная прихожанка, простоволосая, зато в длинной юбке, и приглашающе улыбнулась. Костя отвернулся и громко сказал: – А постами паломничаю в Преображенский монастырь в Снежных горах. Тут рядом, тысяча километров морем на юг и шестьдесят на такси в гору, – улыбнулся любитель скоростной езды и пожиратель пространства. – Пока блуждаешь по городу, нет, нет, да услышишь русскую речь. А как ностальгия прижмет, так в храм бегом – отпускает. Кстати, в монастыре всего шесть монахов, в последний приезд отец Алексий предложил бросить мирские хулиганства «сдаться» ему, то есть постричься в монахи.

– А ты?

– Думаю, – угрюмо боднул он головой. – Сейчас выжигаю в себе последние страсти.

– Примерно как я, – проворчал я под нос.

Спустя пару часов, устав от жары и яркого субтропического мельтешения, приземлились в кафе под навесом, с борщом и пельменями по-сибирски в меню.

– Чем занимаешься? – решил я проявить вежливость. – Как говорили новые русские в девяностые, реально по жизни.

– Как всегда – недвижимостью, в основном для русских. – Костя смущенно улыбнулся. – Ты же знаешь, я патологически ленив. Мне бы летать по волнам, рыбу ловить, закатами любоваться, на песке валяться да в небо смотреть. Так что занимаюсь только сделками, которые самому нравятся. Ну там, клиенты – люди интересные или место красивое.

– Как же, в таком случае, удалось так неслабо развернуться? По-моему, упакован ты неплохо.

– А это, мой друг, следствие второго моего свойства – везения. Впрочем, что это я! Ты же наш человек. Так что я делаю для пресловутого везения? Правильно, обращаюсь к Трифону великомученику. Еще в Москве, именно с его помощью получил квартиру, когда уже давать даром перестали, только за большие деньги. Я своему святому помолился, молебен заказал, свечу поставил – и на тебе, получи ордер. Ну и здесь также поступаю.

– И что? Помогает?

– Еще как! У меня ни в Святой земле, ни здесь ни одной осечки не было. Все сделки проходили гладко и успешно. А ты как?

– Нормально. – Наступил мой черед смутиться. – Раскрутил фирму, построил дом своей мечты, а потом в один день всё отняли. Так что сейчас нищ и убог.

– Что-то мне подсказывает, ты не очень переживаешь.

– Это верно, – кивнул я. – Да что там, «ты же наш человек». Радуюсь потере и благодарю Бога. Как Иов многострадальный. Кстати, если бы не моё классическое падение, я пожалуй так бы и не вырвался к тебе. А еще…

– Что? Что еще?

– Мне один весьма благодатный человек предсказал будущий взлет.

– Как у Иова? Тебе всё вернут?

– Бери выше – не только всё вернется, но и приумножится.

– Я так и думал. Да ты на себя посмотри – ты же аж светишься! Никогда таким тебя не видел.

– Ну да, наверное.

– Послушай, Андрей… – Костя опустил глаза и нерешительно подергал себя за мочку уха, как в детстве. Кажется, он опять будет просить прощения. – Я всё про Анжелику хочу поговорить.

– Костя, сколько можно! Я уже простил и её, и тебя, и даже её змееобразную сестрицу.

– А я каждую ночь вспоминаю эту трагедию. Как апостол Петр, от петушиного крика просыпаюсь, весь в слезах. Если бы я с Анжеликой в тот вечер не… Понимаешь, это был не я!.. Словно нечистый в меня вселился, да и в неё тоже… До сих пор страшно вспоминать. И стыдно до ужаса.

– Ладно, хорошо! – Положив ладонь на сжатый кулак друга, посмотрел ему в глаза и твердо, но спокойно произнес: – Я прощаю тебя, Константин, с чувством облегчения и с радостью. Прошу и меня простить, ведь и я тоже виноват в этой трагедии. Ну как, полегчало?

– Да, знаешь, как бетонная плита с плеч долой. Спасибо!

– Совсем забыл! – Ударил себя по лбу. – К тебе завтра-послезавтра моя Манечка прилетит. Проездом из Майами в Йоханнесбург.

– О, не волнуйся, – улыбнулся друг, – встречу девочку и обеспечу безопасность и полезную экскурсию. А может, и в Южную Африку сопровожу. Давненько там не был. Да не тревожься, она у тебя правильная девушка, со стержнем.

– Хорошо. Спасибо.

Мы уже отобедали, свернули за угол и вошли под безлюдные своды русского магазина. Разыскали книжные стеллажи и замерли. Я держал в руках упакованный в пленку четырехтомник «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла.

– Читал? – поинтересовался у друга.

– Спрашиваешь! Настольная книга, можно сказать.  – Он вскинул на меня глаза: – Эй, чего ты скривился? Зубы, что ли?..

                                                         *   *   *

…Я сидел в пыточном кресле дантиста. Плечистый мужчина в зеленом халате, больно кольнул меня в десну и проворчал:

– Потерпите, сейчас новокаин подействует и мы продолжим.

– А как я тут оказался?

– Барышня вас привела. Вы стонали, держались за щеку и вели себя как сомнамбула.

– М-м-м-м!.. Вы мне такое путешествие прервали, – воскликнул я, чувствуя как деревенеет челюсть.

– Что курили, молодой человек?

– Исключительно афонский кедровый ладан, – просипел я неподвижным ртом. –  Рекомендую. Боли, надеюсь, больше не будет?

– Надейтесь, – хмыкнул он саркастически, ковырнув чем-то блестящим распухшую десну. – Всё в порядке! Можете продолжить свой – хм-хм! – увлекательный вояж.

                                                        *    *    *

– Продолжим, – сказал я, глянув на взволнованного Костю. Челюсть в моем пятом измерении работала как надо.

– А я уж думал, придется дальше путешествовать одному. А мне с тобой так понравилось!

– Мне тоже. Итак, в Александрию?

– Ну да, куда же еще!

Для перелета в древнюю столицу Египта нам не пришлось прибегнуть к скоростным транспортным средствам моего друга. Я лишь вскрыл упаковку четырехтомника, открыл первый том под названием «Жюстин», Костя – «Клеа».

 И вот мы уже бродим по Александрии тридцатых годов прошлого века, впитывая глазами, ноздрями, всей кожей неповторимое очарование густой атмосферы Города. А над нами реют упругие тягучие слова, впечатанные в память:

«Длинные темперные тени. Свет, сочащийся лимонным соком. Воздух полон кирпичной пыли – сладко пахнущей кирпичной пыли и запаха горячих тротуаров, сбрызнутых водой. Легкие влажные облака липнут к земле, но редко приносят дождь. Поверх – брызги пыльно-красного, пыльно-зеленого, лилового с мелом; сильно разбавленный малиновый – вода озера. Летом воздух лакирован влагой моря. Город залит камедью.

   А позже, осенью, сухой дрожащий воздух, шероховатый от статического электричества, разбегается под легкой одеждой язычками пламени по коже. Плоть оживает, пробует запоры тюрьмы на прочность. Арабка бредет по улице ночью, роняя обрывки песни, как лепестки. Не эта ли мелодия бросила в дрожь Антония – цепенящие струны великой музыки, настойчиво звеневшие о расставании с Городом, с его любимым Городом?»

В шесть вечера, ломая косые пыльные лучи умирающего солнца, мы с Костей движемся вдоль череды магазинов рю-де-Сёр. Из-под копыт экипажей с важными чиновниками в красных фесках прыскают голуби и взлетают к вершинам минаретов. Навстречу, таинственно улыбаясь, грациозно ступает смуглая красавица, её белое платье насквозь пронизывает свет, выхватывая из воздушных складок ткани контуры античной грации. Это Жюстин, влюбленная в английского писателя Персуордена. Ей и дела нет до жадных взоров тысяч глаз, устремленных с мостовой, с балконов, колясок, распахнутых окон, витражей кафе и витрин магазинов. После себя она оставляет струи парижских духов, шепот женщин и вздохи мужчин.

Свернув на рю-де-Фуад, мы издалека разыскиваем в потоке прохожих Мелиссу – «полузахлебнувшуюся птицу, вымытую морем на печальные литорали Александрии, покалеченную женскую душу». Она мечтательно рассматривает пальто, пылящееся в витрине магазина, из приоткрытой двери которого выглядывает старый влюбленный меховщик. Он не решается заговорить с девушкой, значит она уже поселилась у своего нищего спасителя Дарли.

– Давай зайдем в эту бакалейную лавку и чуть подождем Дарли, – предложил Костя. – Он уже прочел лекцию о Кавафисе и с минуты на минуту появится у витрины.

В лавке витал густой аромат колониальных товаров, смесь табака, ванили, кофе и специй, выстроившихся у боковой стены в тугих открытых мешках ярких цветов. Мы присели за угловой столик, заказали кофе и погрузились в ожидание.

– По-моему, наша одежда пропитается духом востока настолько, что никакая химчистка не вытравит. Кстати, какой сорт маслин он купит?

– Итальянские «Орвьето». Давай и мы их купим и попробуем на вкус. Надо же узнать, на что он потратит последние деньги, отложенные на пальто для Мелиссы.

– Ничего особенного, – протянул я, выплюнув косточку. – У нас в магазине получше продаются. Знаешь, такие огромные, шпигованные креветками, еще с миндалем или огненным чили. Стоило бедную девушку из-за этой дряни лишать зимней одежды.

– Смотри, он уже стоит у витрины, вожделеет. Давай, заходи уже, все равно ведь купишь и съешь «обожженную солнцем темную плоть Италии».

В лавку робко вошел светловолосый мужчина в потрепанном плаще с истертым до белых залысин портфелем, протянул бакалейщику мятые купюры, полученные за лекцию. Толстяк улыбнулся, метнув лукавый взор на нас с Костей, ковырнул ножом жестянку и протянул ее доходяге. Тот пальцами выловил сразу три маслины и стал жадно с наслаждением жевать, жевать горько-соленые маслянистые ягоды, закатив глаза к пыльному закопченному потолку. В это время ноги отнесли его к соседнему столику и он медленно присел, не прекращая вылавливать, кидать в рот и жевать.

– Бедный малый! – произнес Костя. – Как оголодал-то! Может купить ему цыпленка с розмарином?

– Скорей всего это не голод, а приступ ностальгии по Европе. Ведь он в конце эпопеи все же удерет в Париж вслед за блондиночкой Клеа.

Я кивнул на витрину. Там, за пыльным стеклом, серебристой тенью встал огромный автомобиль. «Роллс-Ройс, модель Фантом-II, дворец на колесах, – пробурчал Костя, – мечта любого коллекционера».

Из лимузина, не выключив мотора, вышла Жюстин, влетела в лавку и нависла над жующим учителем английского. Ее грациозная фигурка, затянутая в лиловый шелк, отразилась сразу во всех зеркалах, вместо панелей покрывших вертикальные плоскости торговой точки. Только пожиратель маслин даже не обратил внимания ни на лимузин, ни на самую красивую и богатую женщину Египта. Тогда она порывисто вздохнула и произнесла слова, которые не могла не удивить литератора:

– Что вы хотели сказать этой фразой об антиномичной природе иронии?

Едок с раздражением оторвался от жестянки, пробурчал что-то нечленораздельное, потом заурчала Жюстин, взяла протянутую черную ягоду – и эта туда же! – сжевала и выплюнула в белоснежную перчатку, прямо маслиновая эпидемия какая-то…

– Слушай, она его сейчас уговорит ехать к Нессиму, – прошептал я. – А как же мы?

– Там, в лимузине есть два откидных задних сиденья. Если мы сейчас незаметно выйдем и займем свободные плацкартные места для прислуги, можем успеть к завязке шпионской интриги.

Не стоило нам волноваться – Жюстин так увлеклась ролью Маты Харри, настолько активно вербовала агента прикрытия, что выстрели у ее уха из пушки, она бы не заметила. Автомобиль въехал во двор огромного дворца из абрикосового туфа, в колоннах, анфиладах, портиках, бассейнах.

Мы следом за щебечущей парочкой поднялись по широкой лестнице, проникли в огромный зал, по лестнице, устланной ковром, поднялись в библиотеку со стеклянной крышей и не без труда разглядели под самым потолком худенькую фигуру самого богатого человека Александрии. Нессим весьма смутился появлением незнакомца, взял протянутую маслину, съел ее, проглотив косточку и вежливо заговорил с гостем об Италии. Жюстин торжествовала: она разом приобрела свежего любовника, прикрытие мучительной связи с Персуорденом, шпиона и агента прикрытия заговора.

 

Ночью мы с Костей прощались с Городом. Заглянули в парикмахерскую карлика Мнемджяна, в квартиру разбитного жизнелюба Помбаля, где одноглазый бербер Хамид укладывал на кровать его бесчувственного, после бурной вечеринки; в гостиницу к Персуордену, который, расплескивая джин, размашисто писал красными чернилами последнюю перед самоубийством книгу; в затхлую забегаловку, где взмокшая Мелисса, завершив танец живота, договаривалась с похотливым толстяком о посещении его квартиры что совсем рядом, за углом; наконец студию Клеа, самозабвенно рисующую портрет старого пирата Скоби, с тоской бросающую взгляд в угол комнаты, откуда выглядывает недописанный портрет Жюстин из того времени, когда невинная блондиночка была в неё влюблена. Наконец, уставшие до гула в ногах, успокоились за столиком кафе на набережной Корниш и, обжигаясь лепешками с хумусом, прихлебывая крепчайший кофе, не спеша разговаривали.

– Как ты думаешь, Костя, чем так притягивает этот «Квартет»?

– Думаю, тем, что мы легко узнаём в героях романа самих себя. Ты заметил, как мирно сосуществуют там бедные и богатые, европейцы и африканцы, христиане, мусульмане и оккультисты-герметики, старые и молодые, здоровые и больные. Как они уважительно относятся друг к другу, как помогают!

– А мне, знаешь, очень понравился Дарли. Думаю, он – альтер-эго автора. Он нищ до безобразия, над ним издевается Персуорден, называя ослом, а он отвечает любовью и выполняет его волю, взяв ребенка Мелиссы на воспитание. Мелисса ему изменяет каждый день, признается Клеа, что ни в грош не ставит Дарли, восхищаясь похотливым старым меховщиком, его толстыми губами мокрыми от вина. А он уплывает на остров и живет в одиночестве, взвалив на шею ответственность за чужое дитя – и все спокойно, с достоинством и смирением.

– А этот густой насыщенный красочный язык повествования! Читать такую книгу – это же как потягивать изысканное вино тридцатилетней выдержки, амброзию и нектар.

– А еще, пожалуй, полюбив замечательных героев Даррелла, ты еще и еще раз убеждаешься в правоте нашего самого главного выбора. Ведь будь они православными, всё бы у них сложилось гораздо лучше. Ведь все страдают, Костик! Каждый по-своему, но обязательно страдают и живут в терпении и сострадании друг к другу, но как слепые котята тычутся носиками, куда не попадя и стонут от бессилья и лжи, не находя выхода к свету и истинной любви. Как думаешь?

– Да примерно также, брат! А может быть именно поэтому, мы так глубоко переживаем за этих в общем-то чужих людей, которые и жили-то на краю света без малого сто лет назад – а поди ж ты! – мы им сочувствуем, мы находим в себе силы обнимать их христианской любовью, которая простирается на всех. …Особенно, на скорбящих и обездоленных.

Наступила длинная пауза. Под плеск морских волн, шуршание пены, бульканье кальяна за соседним столом, приглушенные разговоры соседей на тягучих, рубленных, гортанных языках – мы думали каждый о своем. Молчание прервал Константин:

– Ты только сильно не кричи. Ладно?

– Уговорил. Не буду.

– Я это… В общем того… – Костя никак не мог выдавить из себя фразу, ответ на которую я уже сложил в голове. Он порывисто допил кофе и выдохнул: – Короче… Возьми меня с собой. Обратно домой хочу.

– Так едем, дорогой ты мой! Братуха! Едем.

– Тогда встречу твою дочку, и вместе назад, домой. А?..

 

Овертайм

Слово это импортное стало меня преследовать, оно крутилось в голове, шарахалось по лабиринтам извилин мозга, упрямо и надоедливо. Заглянул в Википедию, прочел там: «Дополнительное время (англ. Overtime), в спорте – время, назначаемое в ходе спортивного состязания в случае, когда в течение основного времени определить победителя не удалось». Вкратце и по сути, ежели приложить к моей непутевой судьбинушке – дополнительное время жизни, – как я понимаю – дарованное для завершения окончательного расчета с прошлым. Нет, вовсе не могильным тленом веяло от этого словечка, а скорей всего свежестью конечного освобождения, потому как не из мрачной утробы земли, а сверху, из небесного обетования лились на меня свежие солнечные ветры. Как еще объяснить участившиеся приступы прямо-таки детского восторга от любви Иисусовой, как остановить поток благодарных молитв, которые то и дело выплескивались из грохочущего сердца. И стоит ли печалиться об утрате интереса к тленным ценностям мира сего…

Почему-то именно простые люди и наивные помыслы в последнее время были втянуты в область моих интересов, а от заумных разговоров скулы сводила мертвенная скука. Я приходил в умиление от детских беззубых улыбок, от смиренных морщинистых старческих лиц, от цветов и птичьего пения, от пожухлой на жаре травы и поникших ветвей усталых деревьев. Мог часами разглядывать облака, плывущие по небу, сидеть с рыбаками на реке и прудах и слушать вздохи живой воды и наблюдать растекающиеся по воде круги от всплеска крупной рыбы, оказывается, все еще плавающей там, на глубине.

А по ночам мне по-прежнему не спалось, и тому имелись очень серьезные причины. Вот, например, одна из них.

Вечером остывшее от уплывшего за горизонт солнца небо затянуло темными тучами. Будто перед концом света остановилось движение, затихли звуки, на землю опустилась тьма. Вдруг тишину взорвал трескучий грохот, меж серым небом и черной землей зазмеились голубые молнии, теперь загрохотало по-настоящему, сотрясая пространство, строения и человеческую плоть. Чуть прикрытое окно рвануло, распахнулись створки, ударив по косяку, взлетели к потолку занавески, где-то поблизости захлопал кровельный лист, в небо вспорхнули один за другим листы шифера. Я подошел к проему, уперся бедром в подоконник, но закрывать окно не стал. Так и застыл в потоке ураганной свежести, повторяя чуть переделанные слова из песни:

Какой большой ветер
Напал на наш город!
С домов он сдул крыши,
А с молока – пену…

Словно прорвало затаенную обиду – разлилось громкое шипение, в открытое окно пахнуло густой запашистой влагой. По асфальту, крышам, подоконникам, листве деревьев и траве – зашелестел дождь. От земли поднялись резкие ароматы подзавядших на жаре цветов, горячей земли, едкой пыли; в город пришел дождь, «нормальный летний дождь», он захватил город в плен, властвовал и бедокурил вовсю.

Наконец, шипение небесной воды застыло и лишь прозрачные капли глухо падали с листьев и крыш, но и они вскоре закончились. Вернулась тишина, да такая, что расслышал приливы крови к ушам и жалобное попискивание птиц, спрятавшихся в кронах деревьев. Тишина разлилась по артериям, по сосудам мозга, из глубин дыхания родилась ритмичная струистая молитва, затопила меня от макушки до пят, мою убогую келью, вылилась из окна на улицу и растеклась по всей земле.

Над сизыми обрезами домов блеснул первый луч зари, осветил верхушки деревьев – и вот уже плеснуло раскаленным золотом восходящее солнце. Зацвиркали птицы, поначалу робко, потом с каждой минутой громче и заливистей, издалека нарастал уличный шум и завибрировал влажный воздух могучим полифоническим концертом. После дивной бессонной ночи пришел новый день.

Ну, не ложиться же спать, когда сердце полно радостью обновления, когда молитва благодарности бесперебойно строчит, как пулемет, а птицы, а солнце, а люди – так радостно и явно отвечают на мои потаённые вздохи любви. И выхожу из дома.

 

И что толку от твоих прогулок, возмущалась «совремённая молодежь», более привычная к досугу в клубах, ресторанах, у телевизоров. Как объяснить то, что сам анализировать и теоретизировать не желаю. Впрочем, когда-нибудь, может быть и попробую научно обосновать ностальгический моцион сакральным переходом от земного к небесному, от тварного к нетварному, от тленного к бессмертному, от времени к вечности. Когда начинаю оперировать такого рода терминами, для меня самого «бесцельно шляться по улочкам мегаполиса» превращается в нечто подсознательно уважительное, имеющее высокую цель.

Прежняя жизнь представляется плутанием в лабиринте. Ноги ступают по гулким тропам, пыльным и грязным. Локти, плечи, бока то и дело обдирает колючий кустарник, выше человеческого роста. Дойдя до очередного тупика или развилки, погружаешься в густую черную тень неизвестности, и только синий небосвод высоко над тобой – то светит, а то вдруг вечерне темнеет – ну хоть так, импульсивно посылает свет надежды в мои темные катакомбы. Все было бы и вовсе бесцельно, и давно бы погрузился духом в трясину отчаяния, если бы… Да! Если бы не поощрительные открытия на перепутьях и тупиках лабиринта.

Поколение, в котором угораздило мне родиться, верней тот круг людей, в котором рос и воспитывался, сохранялся и выживал благодаря неписанным законам. Нарушение их выбрасывало изгоя на обочину, швыряло в кювет и топило в небытии. Мы любили Родину и готовы были умереть за нее в окопах войны, но при этом с нескрываемым интересом посматривали на запад, «за бугор», откуда на обветренные трудовые наши лица веяло шальными ветрами свободы предпринимательства. Среди нас обитали странные личности, напоминавшие заноз в молодом сильном теле нашего сообщества: стиляги, фарцовщики, блатные, бандиты, воры, мажоры, маргиналы, вырожденцы, сумасшедшие. Эти люди воспринимались как печальная необходимость, как «в семье не без урода», как именно глубокие занозы, которые пока не загноились, извлечь невозможно. Они как воробьи в стаи, сбивались в тайные сообщества и даже обретали покровителей «наверху», что в свою очередь давало им возможность длительного существования среди нас.

Во-вторых, у нас имелось неприятие мира наживы, торгашеского духа, мы откровенно насмехались над поклонниками золотому тельцу. Даже разговоры о деньгах, заработках, долгах в нашей среде считались неприличными, когда кто-то заговаривал на эту тему, на него смотрели, как на умалишенного, или опускали глаза, будто он испортил воздух или стащил со стола и запихнул в карман хрустальную рюмку с позолоченным ободком. Сегодня я богатый, оплачиваю я, завтра получит премию другой – он «банкует». Доходило до смешного, официант приносит счет, а мы, выхватывая бумажку друг у друга, спорим за первенство оплаты: я оплачу, сегодня я при деньгах – нет, у тебя семья, а я холостой, поэтому плачу я – да брось, ты же на кооператив копишь, в общем отстаньте, плачу я и всё тут! И что-то во время таких споров на душе так хорошо становилось! Ты понимал, что эти ребята, эти мужики, эти парни – не сдадут, не предадут, это настоящие друзья, верные и бескорыстные. Нас крепко связывало не партнерство в бизнесе, не принцип «ты мне – я тебе», мы не «поддерживали отношения» и тем более «не дружили против кого-то» – мы просто любили друг друга, сурово, по-мужски, той крепкой братской любовью, которая не остановится перед ударом в челюсть, если кто-то что-то ляпнул не то или сподличал малёк, или солгал… Для выживания необходимы иной раз и воспитательные меры, чтобы другим не повадно было. Вот почему сочувствовали мы волосатым нищим хиппи, вот почему чуть позже полюбили святых бессребреников, сбежавших из царских палат в пустыню. Вот почему грянувший бандитский капитализм оказался настолько отвратительным. Кому-то «через не хочу» удалось вписаться в поворот, кто-то с горя спился, а кто-то удалился в деревню, на землю, в нищету древних пустынников.

В-третьих, – и самое главное – нас поголовно увлёк поиск смысла жизни. «О, нашей молодости споры!..» Нас не удовлетворяли цели, которые общество ставило перед нами. Никто из нас не верил в счастливое коммунистическое будущее, как не верим сейчас в рай на земле. Видимо, кровь христианских мучеников вопила от земли к нашей совести, видимо, из Царства Небесного долетал до нас вечный призыв: «придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас», видимо, тихие слова наших кротких бабушек не позволял почивать на лаврах материалистической идеологии, но будили, тревожили совесть и требовали: ищи и найдешь! …И мы входили в лабиринт.

Вот и сейчас, бреду по улочкам моего города, разыскивая те места, где совершались крошечные великие открытия юности. И нахожу. В этом сквере, на третьей по ходу скамейке мы со Старым другом сидели как-то в мае по первому теплу, все в солнечных пятнах, как персонажи картин импрессионистов, я слушал, а он читал письма погибшего на войне деда. Там круглые сутки воздух и земля сотрясала канонада тысяч орудий, там умирали один за другим его однополчане, его собственная смерть ходила где-то рядом, и солдат уже смирился с её неотвратимостью. Но не смертная тоска парализовала солдата, а радостное открытие: «Бог есть, я Его чувствую каждой клеточкой тела. Даже ночью меня пронизывает тихий свет, льющийся с небес, оттуда, где живет Бог, оттуда, где меня ожидают погибшие однополчане, мои покойные родители и предки. Сейчас мне умирать не страшно, даже предпочтительно, пока этот свет живет во мне, пока Бог не отвернулся от меня, пока я снова не предал Его, как предавал тысячи раз в своей непутевой жизни. Не плачьте обо мне, родные, никогда еще я не был так счастлив. Умереть за Родину, когда Бог зовет к Себе – это и есть самое большое счастье».

Виктор закончил чтение письма, бережно свернул и положил в картонную коробку из-под конфет, такую же выцветшую от времени, как письмо солдата. Солнце медленно садилось за крыши домов. Прохладные сумерки вытесняли неверное майское тепло, а мы сидели, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить эту великую светлую тишину, коснувшуюся нас, слетев с небес, откуда взирал на потомков простой русский солдат, погибший за нас. И происходило это здесь, на этой скамье, на которую присел сейчас и я. Так зачем я сюда пришел? Как вообще вспомнил давно забытый вечер, затёртый тысячей событий, и то солдатское письмо, и то тихое счастье, ожившее в груди, когда сам Господь касается твоего сердца светлой надеждой на скорую встречу с Ним.

Тайна, сакральный момент бытия, малое великое открытие… Малое по времени, по амплитуде чувств – настоящее всегда тихо и сокровенно, великое – по масштабу отверзшихся бесконечных небес, где царит вечность, где проживают наши ушедшие от земли близкие, куда и мне, убогому, путь-дорога.

 

Бессонница

Те долгие белые ночи, полные тайн и озарений, под сизо-бирюзовым небом, с жемчужной пеной по верху волн света, набегающих одна за другой на лощины улиц и бассейны площадей, на спящих соседей по дому, городу и вселенной – всё это встряхнуло мою непутёвую душу, подняло со дна неясную взвесь и положило начало тягучей бессоннице.

Моё сознание отключалось часа на полтора после шести утра, потом еще на часок после обеда. Я не мог контролировать похожие на обморок погружения в сон, прозрачный, мелодичный, безвременный и бесчувственный. Когда я чего-то не могу контролировать, меня это начинает беспокоить. С другой стороны, новые ощущения привнесли в сломанный порядок жизни сладкую тайну, которую не надо разгадывать. Это, как нежданное счастье, – сходит с небес прямо в сердце, пронизывает до самой бездонной глубины, и ты просто проживаешь это мгновение, как младенец материнский поцелуй – тебе очень хорошо, и довольно…

Весь день я двигался как привидение, мой заботливый ангел хранитель водил меня таинственными тропинками, только и оставалось, что подчиняться и терпеливо ждать перемен. По большей части я гулял по улицам, примыкал к экскурсиям, сидел в кафе, иногда садился в электричку, выходил по звонку, раздававшемуся в голове, погружался в лес, выходил на берег речки или озера, сидел, любуясь незамысловатой красотой пейзажа, в голове тренькал сигнал, я послушно вставал и возвращался в город, на свою улицу, в свой двор. Иногда меня заносило в гости к друзьям, отвечал на вопросы, что-то ел, что-то пил, делился новостями, слушал музыку и сплетни… Только мои автоматические действия совершенно не затрагивали ту невидимую работу, которая творилась внутри меня.

Зато с наступлением полуночи меня наполнял первозданный покой, наверное в таком проживал Адам в раю, потому что держался он на незыблемом основании Божьего промысла, отеческой заботы о тебе. Оттуда, из глубины райского покоя, выплескивались приливы света, всплывали чудные воспоминания, звучали слова, музыкальные аккорды, иногда – целые поэмы, рассказы, фильмы, реальные истории из прошлого, причем не только моего, а неизвестно чьего, только настолько живые, что в их истинности не приходилось сомневаться. Это было забавно, поучительно и… необычно, потому что на грани безумия, яви и небытия, на границе тьмы и света.

Иногда из пульсирующего светом эфира материализовались вполне понятные метафоры, воплощенные в зримые образы. Так, однажды моя душа предстала пред моим внутренним взором в виде сгустка света, заросшего толстой грубой коростой – такой, должно быть, покрываются тела прокаженных. К горлу подкатил комок, дыхание пресеклось, сердце остановилось, холодный ужас охватил от макушки до пят. Видеть своё сокрытое душевное уродство – это, оказывается, то еще испытание. Но, что это! Грубая ткань обугленных струпьев с каждым молитвенным вздохом, с каждым днем, проведенным в смиренном покое, с каждой исповедью и причастием, размягчалась, отслаивалась, и вот уже на месте рубцов появлялась новая ткань, покрывающая тело души – прозрачная для проникновения света, изначально заложенного в мою сущность еще до рождения. Душа оживала! И я вместе с ней будто рождался заново. Упавшие наземь струпья прежней души легко узнавались: вот это – бизнес ради наживы, этот ошметок – погоня за наслаждением тела, это – и вовсе обыкновенный бытовой разврат, а вот и страх потери материальных благ. Какая же, однако, гадость! Конечно, эти гнусные пелены, пленившие душу, превратили меня самого в подобие робота или зомби, да что там – в живого мертвеца!

Помнится, оказался перед зеркалом, и оттуда на меня зыркнула образина, в облике которой больше было инфернального, чем обычного человеческого. Я отшатнулся, взмолился что было сил, с меня спало еще несколько струпьев, снова взглянул в зеркало и увидел что-то более напоминающее меня самого, потом еще и еще струпья сыпались к ногам – и вот мое лицо, руки, тело, глаза – засияли нормальным человеческим обликом, сотворенным «по образу и подобию» Божиему. Прозвучали чудесные слова из покаянного псалма Давида: «окропиши мя иссопом, и очишуся, омыеши мя, и паче снега убелюся» – и вернулся райский покой, и понял я, что не надо переживать по поводу потерь – все они только на пользу, только во спасение. Эти слова как-то по-особенному ярко сверкнули во время чтения утреннего правила. Вспомнились слова святого: «Покаяние одного лишь грешника – событие вселенского масштаба» – и вот, будто задержанное до времени преподобным Виссарионом, из плена облаков у самого горизонта вырвалось солнце, испустив золотистые лучи по всему небу. И покатились волны света по нашей улочке, и затопили жемчужной пеной мой город. Я замер в страхе и радости Присутствия, явленного вроде бы обычным ежедневным чудом рассвета. Меня качнуло в сторону кровати, уставшее до изнеможения тело подхватили заботливые ангельские руки, меня приняло теплое властное течение, и унесло в сторону безбрежного океана.

Наутро – спустя полтора часа с момента погружения в обвальный сон – меня подбросило на кровати, я принял холодный душ, выпил чашку крепкого чая и встал на молитву. Книжка молитвослова сама открылась на акафисте Пресвятой Богородице, я с хрипотцой произнес первые слова первого кондака: «Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти…» – и полились, набирая чистую силу, слова благодарности.

И всё было бы прекрасно, и день обещал стать чудесным… Если бы не прозвучавшие из-за соседской двери слова, сказанные диктором телевидения, там было что-то об Апокалипсисе. Память услужливо выбросила из глубины в мозг фразу из Откровения Иоанна Богослова: «ты носишь имя, будто жив, но ты мертв». Я много раз читал, слышал и произносил эти жесткие царапающие слова, применяя к себе. Но вот я приступил к обычному утреннему моциону, зашагал сквозь толпу людей, они спешили на работу, в отличие от меня, паразита и бездельника. Человеческая река меня обтекала, я вглядывался в лица людей, и ужас всё глубже проникал в мою грудь, разливаясь оттуда смертельным холодом по всему телу. Наконец, я добрел до кафе, занял свободный стул, заказал омлет с кофе и углубился в анализ того, что сейчас увидел.

Дело в том, что когда распинаешь покаянием себя, видишь свою личную скверну, свое персональное уродство – это не так страшно, ты знаешь, как поступить, как очиститься благодатным огнем покаяния, как душа после этого сияет, и радость сходит в сердце. Это когда касается тебя самого… Но только что я видел сотни людей с черными лицами мертвецов, которые только «имя носят, будто живы, но они мертвы»… Ко мне, из тени распахнутой  стеклянной двери, вышла официантка, ее милое личико, белая блузка, ровный ряд зубов улыбчивого рта – осветило солнце. Она чуть нагнулась ко мне, поставила на столик тарелку с омлетом, чашку эспрессо и вопросительно взглянула мне в лицо. Наверное, моя физиономия до сих пор сохраняла ужас, охвативший меня, улыбка девушки растаяла, и теперь ужас на меня напал с новой силой – лицо этой юной особы покрывала бурая короста мертвенности, и эта девушка оказалась безжизненной. Я поспешно расплатился и, не прикоснувшись к еде, сбежал. Краем глаза увидел, как официантка пожала плечами, покрутила пальчиком у виска и унесла мой заказ обратно в черную тень за стеклянной дверью.

Неужели все?.. Неужто всё так ужасно?.. Я буквально бежал по улице, пытаясь не смотреть на лица встречных прохожих. С каждым шагом во мне всё сильней разгоралась молитва. Я просил милостивого Бога, моего Иисуса сладчайшего, Пресвятую Матерь Господа и мою Мать, я вопил к святым: «Помилуй нас, Господи! Не могу я этого вынести! Это я самый уродливый и черный, а эти люди – дети Твои, Господи, и уже поэтому они прекрасны! Спаси нас, Господи!» Глаза оторвал от серого асфальта, взгляд свой поднял только в монастыре – здешние люди имели весьма приятную внешность, а лица их несли свет, а глаза – как церковные свечи, они горели тихим огнем.

Монах мой сидел на прежнем месте и углубленно молился по четкам, меня заметил только, когда я подошел к нему и сел у ног его на ковровую дорожку.

– Что, досталось тебе сегодня? – полушепотом спросил монах.

– Да уж… Как бы это объяснить… – мямлил я, путаясь в рое помыслов, теснившихся в голове.

– Давай, сначала, помолимся, как положено.

– Давайте. Только у меня в голове…

– Ничего, это мы сейчас поправим.

Я сидел на ковре и пытался читать молитвы из утреннего правила. Но на каждом втором слове сбивался, начинал снова… Потом махнул рукой, перекрестился, достал из кармана брюк крошечные четки и вернулся к Иисусовой молитве. На первом же десятке в моей буйной головушке внезапно установился такой небывалый штиль, как ранним утром на море. Прозрачная зеленоватая вода у самого берега едва заметно покачивалась, там поблескивали серебристыми боками мелкие рыбешки, белесые креветки, плыли фиолетовые водоросли; чуть дальше от берега в бирюзовом покое едва покачивались редкие солнечные блики, сливаясь к горизонту в один сплошной поток жидкого серебра.

В голове кроме чистой молитвы – ни одного помысла, словно в абсолютной тишине, в полном уединении я один на один со Спасителем стою в радостном страхе и знаю, и чувствую, и вижу: каждое слово молитвы мой милостивый Бог слышит и сопереживает моей боли, как нужны Ему эти молитвенные вздохи, мой бесслёзный, тихий и покойный плач. Когда мой Бог со мной, убогим, всё превращается в рай.

– Так что, говоришь, тебя так растревожило? – с едва заметной улыбкой произнес монах.

– Ничего, батюшка, теперь уже всё нормально. Благодарю.

– Ну, раз нормально, тогда пойдем дальше. Думаешь, Андрей, почему я тебя так срочно вызвал?

– А вы меня вызвали?

– А ты еще не понял?

– Теперь, кажется, понял.

– Так вот, приехала к тебе наша общая знакомая.

– А у нас с вами есть общие знакомые?

– Есть. Зовут ее Светлана. Она подвизалась у нашего с тобой духовника – старца Василия.

– А вы что, тоже знали отца Василия?

– Да, будучи диаконом я причащал тебя, как мне кажется, впервые. Я понимаю, рядом со старцем моя убогая персона выглядела как тень рядом с солнцем, потому ты меня и не приметил.

– Вот оно что! Как все-таки тесен мир… А Света – она где?

– Да вон, сидит в уголке и ждет, когда мы ее позовем.

Я оглянулся, увидел в углу сидящую женщину с незабываемой белозубой улыбкой счастливого человека. Монах легонько подтолкнул меня, и я подошел к женщине.

– Доброго здоровьичка, возлюбленный братик! Как ты возмужал! Поди, забыл уж свою сестричку Светлану?

– Что ты, разве такую забудешь! Ты у меня каждый день перед глазами стоишь и улыбаешься.

– Грешна, батюшка Андрей, зубоскалка я еще та. Срам один за мною, стыд и срам, прости Господи.

– Светка, а чего это мы с тобой не виделись? Почему не приезжала? Вот бы жена мне была!

– Да уж не Светка я, Андрюш, а инокиня Фотиния. Незадолго до преставления постриг меня старец. Так что теперь я невеста Христова.

– Жаль. У меня столько женщин было… знакомых, и все, почему-то меня предали. Мне кажется, что ты не такая. Ты – верная, ты своя в доску! Слушай, я может ты того, все-таки выйдешь за меня? Представь себе, у нас большой дом, дети всюду визжат, ты вразвалочку ходишь по дому, такая толстая, солидная матрона, и только указания даешь и деток по головке гладишь. А я сижу в кресле за столом, щи наворачиваю, поглаживая объемное чрево, ряшка такая, по циркулю, сижу, трапезничаю благочестиво да тобой любуюсь, да детками нашими. Неужто плохо?

– Красивая картинка, ничего не скажешь, – улыбалась Света-Фотинья, никак не похожая на смиренную монахиню. – Только не моё это, Андрей.

– Жаль…

– …Да и не твоё!

– Как это?

– Незадолго до преставления отец Василий много со мной о тебе говорил. Я ведь, Андрей, несколько раз просила его благословить нас. К тебе хотела ехать. Полюбила я тебя, Андрюш! Как в первый раз увидела, так и всё – пропала девка. Помнишь: «Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется»? Так у меня от имени твоего сразу и тепло и слезы набегали. Но батюшка всегда строго так обрывал меня: нет и всё! А потом рассказал о твоей жизни, всё как будет. И про бизнес в деревне, и про жену-изменщицу, и про то, как Господь всё у тебя отнимет. А всё для чего?

– Для чего?

– А для того, чтобы ты стал монахом. Да не просто монахом, а иеромонахом. Тебе, Андрей, надлежит храм построить и служить в нём до конца дней. Так старец сказал, а он никогда не ошибается – святой!

– Ну ты, мать Фотиния, меня как обухом по голове!

– Это ничего. Знал бы ты, сколько слёзок я про тебя выплакала, сколько ночей без сна провела, так бы не говорил.

– Какие-то мы с тобой несчастные, Светка!..

– Ой, не говори так, не надо! Да мы самые счастливые на земле. Скоро такие события начнутся! Люди миллионами помирать будут. А мы с тобой будем как у Христа за пазухой. Ни один волосок с головы не упадет. А потом Царь придет, мы ему еще послужим. Так что у нас впереди – одно большое счастье. Вот увидишь.

Инокиня Фотиния улыбалась как девочка Света, и по-прежнему вся светилась. Наконец, она не без усилия над собой, посерьезнела, строго кашлянула и достала из сумки конверт. Протянула мне.

– Это письмо бабушка твоя написала в последний приезд к старцу. Просила тебе передать. Старец сказал, что прочтешь, и всё тебе сразу ясно станет. Как жить. Как Богу служить. И где на это средства получить. Так что придешь домой и прочтешь не спеша. Всё, мой дорогой братик. Пора нам с тобой прощаться. Не держи на меня зла, не обижайся. Прости Христа ради. Благослови тебя Господь.

   Она шагнула к двери, на секунду погрузилась в густую тень, но вот дверь в просторный храм открылась, оттуда хлынул поток солнца – и с детства моя Светлана, превратившаяся вовсе не в мою отныне Фотинию, растворилась в океане света подобно большой сильной птице, поднявшейся на недосягаемую высоту в безбрежные небеса.

 

Письмо бабушки

Дорогой Андрей! Это не просто письмо, считай его завещанием. Дни мои «яко сень преходят», пора приготовиться к переходу в блаженную вечность.

Сначала обязана повиниться. С самого твоего младенчества разговоры о твоих родителях в нашей семье были под запретом. Вместо правды я «кормила» тебя легендой о том, что они выполняют заграницей секретное задание партии и правительства, но к тому имелись веские причины. Хотя все равно чувствую себя виноватой. Всё началось в годы революции. Жили мы тогда в имении под Москвой, вернее в охотничьем домике. Дело в том, что мой папа, князь Русов, принадлежал к роду, который со времен раскола оказался в опале и выживал только ввиду заключения браков княжон с обеспеченными купцами. Вот и у моего папеньки со средствами было туго, поэтому московскую квартиру он сдавал внаём, а саму усадьбу ремонтировал столько, сколько я себя помню, и денег вечно не доставало.

Когда я повзрослела, влюбился в меня наш сосед помещик. Отец искал для меня по традиции богатого жениха, а сосед никак на эту роль не подходил. Тогда молодой помещик уехал на алмазные копи с намерением заработать большие деньги и тем самым склонить папеньку к нашему с ним браку. Согласись, благородный порыв с его стороны! Уж не знаю, что моему Ромео пришлось пережить, только вернулся он весной 1917-го с огромным алмазом в 68 карат, причем камень имел необычный зеленоватый цвет, что прибавило ему в цене. Папенька согласился на брак и назначил венчание на конец года с тем, чтобы завершить ремонт усадьбы и переселиться в нормальные условия. Камень папа снес к знакомому ювелиру, тот высоко оценил алмаз и предложил его распилить так, чтобы и денег выручить и хватило на гарнитур мне в качестве отцовского подарка и приданого к свадьбе. Что и было сделано.

Но все планы порушил государственный переворот. Одного за другим, наших соседей и знакомых разметало кого куда. Одних ограбили и убили, других изгнали из страны, кого-то в Сибирь сослали. Князь выправил нам с сестрой документы на иную фамилию и под приглядом тетушки выслал в Москву. Я с помощью подкупа новых властей поселилась в нашей родовой квартире, сестричка вместе с тетушкой подались в монастырь, где приняли мученический венец. Вскоре родителей расстреляли, они так и не сумели выехать заграницу. Чтобы выжить, я с паспортом на другую фамилию устроилась работать медсестрой в Боткинскую больницу. Именно там во время Первой мировой войны я, в порыве патриотизма, подражая царице Александре с дочерьми, выучилась на курсах Красного креста на сестру милосердия.

Приходилось мне ассистировать на операциях великим хирургам, они высоко отметили мое умение и стали рекомендовать меня больным из числа начальства. Так, во время процедур познакомилась с большим человеком. Он полюбил меня, но будучи женат, разводиться не посмел, и наш тайный роман растянулся на годы. Это ему я обязана покровительством, защитой и тем, что продолжала занимать трехкомнатную квартиру в собственном доме. Во время войны мы потеряли друг друга из виду. Наконец, уже после победы, он появился в нашем доме, весь при регалиях, орденах, герой труда. Оказывается ему довелось участвовать в атомном проекте, за что он получил звезду героя и государственную премию.

 Наш роман вспыхнул с новой силой, и хоть он по-прежнему не мог оставить жену, мы проводили с ним много времени в нашей квартире, которая все еще имела статус государственной брони, кажется так это называлось. Поверь, Андрей, это был человек в высшей степени благородный и любил меня искренно и верно. И кто знает, если бы не он, удалось ли мне дожить до преклонных лет. Несмотря на мой скромный статус медсестры, дворянское происхождение, как он выразился, было написано у меня на лице, во всяком случае, он сразу признал во мне «голубую кровь, особую стать и благородство», а если он признал, то и другие имели возможность раскопать мое непролетарское происхождение и отправить по этапу. Но, видимо, Господь в лице этого благородного человека послал мне ангела-хранителя.

А теперь представь себе такой поворот судьбы – умирает его супруга, мы оформляем отношения в ЗАГСе, и в пятьдесят четыре года я забеременела. Что это было для меня? Всё – и великая радость, и чудо Божие, и страх, и стыд перед людьми. Ну что это, в самом деле за новость – бабка пенсионного возраста понесла, да еще неизвестно от кого – ведь о нашем браке никто так и не узнал. Мой новобрачный в Москве появлялся на три-четыре часа, навестит меня, сменит белье, даст денег, поесть домашнего – и обратно на полигон, в часть, на завод – всё такое секретное. И так на работе он прожил всю жизнь до самой кончины. Опять же с его помощью, я на время беременности переехала в наше село, куда и тебя возила к старцу Василию. Видимо по молитвам старца, Господь помог мне родить здорового мальчика, выправить документы и беспрепятственно вернуться в наш дом уже с младенцем на руках, который по бумагам числился моим внуком. Это был ты, сынок!

Повторяю: твое рождение, Андрюш, было чудом Божиим, как и то, что я выжила в столь грозные времена, когда весь наш род выкосило как траву, впрочем как и других дворян по всей стране. По этой причине, я по древней традиции, обещала тебя посвятить Богу, то есть вырастить верующим христианином и подготовить к монашеству. Старец Василий обещал молиться о тебе всю жизнь, чтобы промысел Божий о тебе свершился не смотря ни на что. Вот поэтому не суждено было иметь тебе семейного счастья, поэтому все твои романы и браки были обречены. Ты монах в очах Божиих – и никто другой.

А теперь о земном, без которого и небесное невозможно. В шкатулке хранится медальон с зеленым камнем. Ты всегда считал его безделушкой и не придавал значения. Только ювелиры такого рода камни, крупные и нетипичной окраски, очень высоко ценят и даже присваивают им уникальные имена. Этот алмаз назван, как ты, наверное, догадался – «княжна Мэри», так звали меня в родительском доме. Еще в стенках шкатулки имеется тайник. Ты пройдись скальпелем по шву изнутри шкатулки, нащупай крошечную защелку, открой второе дно – там остальные сокровища и документ, подтверждающий подлинность. Сходи на Сретенку к потомку папенькиного ювелира, он поможет тебе их продать.

Перед смертью твой отец собрал все документы на наш дом, согласно которым в углу дома была церковь – её надобно восстановить. (Если удастся, то неплохо бы вернуть и весь дом и подмосковное именье, но насколько это реально, не знаю.) Еще верни себе нашу родовую фамилию Русовых, сейчас это возможно. Боюсь, ты последний мужчина нашего старинного дворянского рода. Так вот в этом храме, что в нашем доме, тебе и надлежит служить иеромонахом до последнего дыхания.

Прости меня, сынок, за эти тайны, за недомолвки и ложь, но я не видела другой возможности выжить и защитить тебя. Прощай, Андрей, прощай, любимый сын и моя надежда. Да благословит тебя Господь!                     Твоя мать, княжна Мария Русова

 

Клад

Извлекаю шкатулку из-за книг и ставлю на стол. Отпираю замочек, перекладываю предметы из ящичка на стол. Да вот же он – тот самый медальон в виде сердечка из белого металла с зеленым камнем – именно такой я видел на шейке княжны. Или это он и есть? Я вытряхнул сокровища из сундучка и перевернул. Дно имело вид цельный, тут зацепиться не за что. Заглянул внутрь и под включенной настольной лампой стал исследовать каждый сантиметр бархатной обивки. Пинцетом и скальпелем пытался поддеть боковые панели – ничего, тогда прошелся остриём скальпеля по периметру дна. В центре под лезвием хирургического ножа что-то тихонько щелкнуло, и дно приподнялось. Я его поднял и на таком же втором дне обнаружил вощеный конверт со счетом за ювелирные работы.

Конверт отложил в сторону и продолжил операцию. После щелчка скрытого замка шкатулка будто сменила гнев на милость и стала открывать секреты, один за другим. Первой отделилась левая боковая панель, открыв залежи золотых монет. Каждый золотой кружок покоился в углублении и крепился с помощью воска. Тоже произошло с правой боковой, передней и задней панелями. Внутренность шкатулки засверкала золотыми империалами. Высыпав монеты на стол, попытался отделить второе дно. Поддалось оно, когда скальпель нащупал крошечное углубление с рычажком чуть толще волоса. Надавил на рычажок концом лезвия, тихонько щелкнул миниатюрный механизм и второе дно подпрыгнуло. Есть! На третьем дне, не бархатном, а деревянном, в углублениях тем же воском были закреплены мелкие бриллианты.

Еще раз открыл вощеный конверт и кроме счета Товарищества производства серебряных, золотых и ювелирных изделий «И.П. Хлебников, сыновья и Кº» обнаружил памятку, написанную рукой бабушки. В ней имелся адрес потомка Хлебникова и указание на местонахождение документов на усадьбу и городскую квартиру.

Что делать, надо выполнять указание бабушки… то есть матери. Видимо, не скоро привыкну к новому обращению. Разложил монеты и камни по пакетам, завернул в тряпицу и сунул в отдельный пакет медальон, опустил сокровища в потайное отделение сумки, да и вышел из дому. Всю дорогу до Сретенки читал Иисусову молитву, да так углубился, что прошел мимо искомого дома. Вернулся, зашел во двор и позвонил в самую обшарпанную дверь. Открыл мне старичок лет восьмидесяти, сутулый, рассеянный, в вельветовых брюках и толстовке. Я представился, назвался внуком той самой бабушки, по поручению которой я его и побеспокоил.

– Можешь называть меня Михаил Владимирович, – прошептал старичок и пожал мне руку. – Честно сказать, долгонько пришлось мне ждать твоего прихода. Бабушка твоя меня давно предупредила о том, что ты придешь с камнем.

– Мне только вчера передали письмо от бабушки. Оно хранилось в селе у старца Василия.

– Знаю, знаю этого человека. Значит, почил старец, так, так, да упокоит Господь его святую душу. Ну давай, Андрюш, не тяни, у нас стариков время уже минутами исчисляется.

Я выложил из сумки на стол сокровища, ювелир вооружился лупой и тщательно осмотрел коллекцию, изделие за изделием, камешек за камешком, монетку за монеткой. Наконец, взял в руки медальон и восхищенно произнес:

– Ты только взгляни, сынок, как мудро тут все устроено! Из алмаза в 68 карат в форме сердца, выточен бриллиант с минимальной потерей в форме сердечка и тянет он аж на 28 карат. Цвет камня уникальный, зеленовато-желтый. Вделан в медальон из платины, по цвету напоминающей обычный алюминиевый сплав. Наверняка ты и не подозревал, какую ценность хранишь среди прочего барахла. Думаю, этот скромный вид медальона и сохранил его от пропажи. Молодец все-таки его сиятельство, ох и молодец! Только профессиональный ювелир сможет оценить это изделие достойно.

Старик вырвал из школьной тетрадки листок, быстро написал ряд цифр с буквами и торжественно произнес:

– Эта коллекция, мой мальчик, стоит по нынешним ценам шестьдесят миллионов долларов. Вот как! – Поднял на меня глаза и вздохнул: – Что-то не вижу у вас, молодой человек, священного трепета. Ах, да… Конечно, бабушка говорила, что ты бессребреник. Тогда на кой тебе всё это?

– Храм строить, – выпалил я.

– Прости, прости, дорогой, – старик смутился и опустил глаза. – Это всё объясняет. Бог тебе в помощь.

Он устало погрузился в старинное кресло и, пожевав бескровными губами, медленно сказал:

– Дай мне три дня и три ночи. Я встряхну старые связи и сообщу тебе о результатах моих торгов. Сдается мне, больше тридцати миллионов нам с тобой не выручить. Сам понимаешь, официально этих сокровищ не существует. В нашем случае, это пройдет по тайным каналам. Но ты не переживай, быть может, это мое последнее дело, так я выложусь на все сто. А сейчас, Андрей, забери коллекцию и ступай с Богом.

– Спаси вас Господи. Простите…

Дома включил компьютер, порылся в интернете и разузнал все что можно о ювелире Хлебникове. Действительно, весьма достойный человек и Товарищество его удостоилось статуса Поставщика Высочайшего Двора и еще трех королевских семейств Европы. Впечатляет!

А рано утром разбудил меня Никита и смущенно сказал:

– Шеф  велел… просит тебя заглянуть к нему для важного разговора.

– Ответ – отрицательный. Передай ему, что я занят, а заеду к нему дней через пять.

– Но он мне голову оторвет! Пощадите, дяденька!

– Не бойся, ничего он с тобой не сделает. Сейчас уже он от тебя зависит, а не ты от него. В настоящий день ты его кормилец. Так что потихоньку ставь его на место. Пусть привыкает. А я буду с ним говорить тогда, когда сам того захочу.

– Ой, мамочка, что будет!

– Да ничего страшного, кроме повышения зарплаты. Всё, отстань, мне еще пару часов поспать надо. Я всю ночь по сети мотался. Пока. – И лег на кушетку, с головой завернувшись в одеяло.

Проснулся от ощущения близости чего-то чужеродного. Открыл глаза, глянул на будильник – после ухода Никиты прошло чуть больше часа. От двери отделился черный человек и встал передо мной, как лист перед травой. Слава Богу это был не сосед Виктора, не тот парень из монастыря, не сам враг человеческий, а всего-то-навсего старый бандит Василий Иванович по кличке Шеф.

– Чего тебе надобно, старче? – отчаянно зевая, поинтересовался я у незваного гостя. – Пошто в дом чужой ломиться изволите?

– Извини, Андрей, но мне очень нужно с тобой поговорить.

– Заметьте, Василий Иванович, вам нужно! Не мне… А мне нужно элементарно выспаться и в храм сходить. Так что, простите, встреча с вами в мои планы не входит.

– Ну ладно, ладно, – мягко забубнил Шеф, – давай, умойся, оденься, а я тебя отвезу на завтрак в мою любимую столовку, поешь кашки гурьевской, выпьешь кофе со сливками, а потом я тебя в монастырь отвезу. А по дороге поговорим. Идет?

– Вот ведь пристал, – проворчал я, натягивая брюки. Прошаркал в ванную, принял душ, надел костюм и спустился во двор, где стоял черный аппарат агрессивного дизайна для перевозки тел. За рулем сидел сам господин начальник и как только я хлопнул дверцей, заговорил:

– Андрей, ты вчера заходил к ювелиру по фамилии Хлебников.

– К кому хочу, к тому и хожу в гости. Он старинный друг моей покойной бабушки.

– Ладно тебе, – резко оборвал он меня. – Я же говорил, что мне всё известно о тебе и о том, что творится на моей территории.

– Тогда к чему эти вопросы, раз вы итак все знаете? Давайте сразу в монастырь, что-то есть расхотелось.

– Ладно, спрошу напрямую: ты что, клад Русовых нашел?

– Даже и не начинал. Зачем мне? У меня есть все что нужно для жизни. А сокровища, деньги, власть – это по вашей части. Мне и без них хорошо.

– То есть ты хочешь сказать, что к ювелиру ты не с камнем ходил, а просто чайку попить?

– Ну да, и еще привет от бабушки передал. Старик ее очень уважал, в основном, за простоту и скромность.

Автомобиль резко затормозил. Василий Иванович рыкнул:

– Выходи, дальше сам ножками дойдешь.

– Спасибо, что подбросили.

В монастыре поднялся в храм по крутой лестнице, подал записки, поставил свечи и вошел под древние своды дома молитвы. Краем глаза отметил для себя, что игумен Паисий говорит с прихожанином. Встал у Распятия, восстановил молитвенную пульсацию. На душе стояла очень приятная тишина. Хорошо мне было здесь, рядом с моим Иисусом.

– Так говоришь, нервничает старый бандит? – с улыбкой переспросил игумен. Я только что поведал ему о своих приключениях, во всех подробностях. – Бедные, бедные люди… Как же их нечистый водит, как рабов на привязи. Жалко их, ох, как жалко.

– Так может и мне его пожалеть? – предложил я не без ехидства.

– Обязательно, Андрей, конечно, – закивал он, мотая бородой для убедительности.

– Может и камень ему отдать?

– Конечно отдай! Ибо сказано: «просящему дай, а желающего занять у тебя не отвращайся».

– Батюшка, вы это сейчас серьезно? – уточнил я на всякий случай.

– А что может быть серьезней слов Спасителя, которые мы обязаны принимать без рассуждений.

– А храм на что строить?

– Так Василий Иванович тебе же и построит. Ведь обещал! Что же нам с тобой этим неверам уподобляться? С нами Бог, а значит всё будет так, как Он решит. Наше дело лишь смиренно следовать в русле Его святой воли. Не зря же Господь послал тебе этого человека. Не зря же он ищет камень, который у тебя лежал на вскрытии. Видишь, как все складывается хорошо, ко всеобщему удовольствию. У тебя есть документация по храму и усадьбе?

– Да вот она, – достал бумаги из сумки и протянул монаху. – Как знал, что пригодится.

– Вот и хорошо, посмотрю на досуге. У меня, видишь ли, имеется опыт реставрации храмов и юристы опытные, так что к твоему приезду, возможно, будут новости.

– Какому приезду? Я никуда не собирался.

– Как не собирался? А кто мне давеча говорил о весточке с морских берегов? Там обнаружился старец Тимофей, сотаинник нашего возлюбленного отца Василия. Вот и поезжай, поговоришь с живым святым, пока он еще по земле ходит. Заодно искупаешься, позагораешь, отдохнешь… Ну что, теперь успокоился? Задача ясна? С Богом, брат мой!

– Благословите, отче, – пробормотал я, сложив ладони ковчежком.

– Бог благословит, Андрей, – прошептал монах, положив золотистый поручень на мои сложенные руки под лобызанье, – и храни покой в душе.

 

Мелководье и пучина

…Как же, сохранишь с вами покой! Меня трясло, как в старом трамвае; скользкая холодная змея обиды проникла в самое сердце и там вертелась колючим веретеном и жгла ядовитыми укусами. Лиловая туча проглотила солнце, погрузив улицу и меня вместе с ней в черную тень. Подул ледяной ветер. Подобно медведю, залег в берлогу и прямо на ходу впал в зимнюю спячку. Сам не зная каким образом, очнулся у иллюминатора самолета, из прямоугольного окна лился теплый алый свет закатного солнца. Как из детского сна всплыли картинки: захожу в дом, собираю сумку, вызываю такси, прощаюсь с жильцами; дальше – аэропорт, досмотр, интерьер лайнера, улыбка стюардессы, взлёт, заложенные уши, барбариски, пролет сквозь толщу облаков и, наконец, яркое солнце в иллюминаторе. Всё нормально. Я закрыл глаза и успокоился, как пригревшийся на печи деревенский кот, вернувшийся с неудачной охоты и накормленный доброй хозяйкой.

Прилетел поздно, черной звездной ночью, меня заботливые брюнеты привезли в домик под горой, там тихая застенчивая старушка накормила меня борщом и провела в комнатку с единственной кроватью. Лежал, усталый на шипучем матрасе, набитом душистым сеном, лежал не сомкнув глаз. Задремал под утро, казалось, прошло мгновенье сна – и вот уже мою щеку лизнул робкий луч восходящего солнца. Вскочил как на пожар, подхватил сумку с набором пляжных принадлежностей, выбежал в гулкую рань и, жадно вдыхая сладостный аромат цветов и влажную прохладу, спустился по виражам петляющих дорожек, ступеням лестниц, по хрусткой пляжной гальке – к безбрежному зеркалу моря, залитому топлеными сливками восхода.

Мы долго оставались один на один с ласковым сонным великаном, заботливо укрытым небесным одеялом. Из потайных глубин прошлого на прозрачное мелководье памяти всплыли терпкие воспоминания детства. Как и сейчас, я мог часами замирать у кромки воды, наблюдая величественные переливы, не шевелясь, впитывать каждой клеточкой уходящую покойную красоту и ваять из мощных стихий собственный мир там, в сокровенной глубине души, куда стекали жидкими кристаллами струи живого света. Когда в тишину раннего утра вторгались шорохи приглушенных разговоров, нарастающих с каждой минутой, ничего не оставалось, как принять в свой мир соседей, разделив с ними тихий восторг.

Солнце неумолимо поднималось по дуге к зениту, отдаляясь, умаляясь, припекая всё жарче. Вот уж и плечи горят, ноги пылают – пора, пора окунуться. Надеваю маску, пропускаю под ремешок дыхательную трубку, прикусываю резину загубника. Вхожу в прохладную воду, раскаленную кожу обжигает холод, чтобы согреться, размашистыми гребками рук взбиваю голубоватую пушистую пену, доплываю до волнореза, обследую заросли бурых мидий, облепивших вертикальную стену. Разыскиваю островок ноздреватого бетона, свободный от острых зазубрин хитина, упираюсь ногами, легонько отталкиваюсь, устремляясь к берегу, медленно и внимательно разглядывая каменистое дно. Слежу за тем, чтобы спина касалась поверхности воды, чтобы не погрузить верхний обрез трубки в воду, захлебнувшись горькой водой, хлынувшей прямиком в легкие. Только раз – давным-давно –довелось забыться, увлечься подводными картинами, погрузиться вглубь и хлебнуть соленой горечи… Только раз обожженным горлом, надсадным кашлем, выпученными от ужаса глазами ощутил море как возможного убийцу – этого было достаточно, чтобы запомнить простую истину: верх трубки держи сухим, если жить хочешь.

Итак, спину ласкает упругая пленка поверхности воды, руки плавно загребают соленый студень, дыхание ровное, ритмичное, и если не обращать внимание на шипение воздуха в трубке, обнаруживаешь блаженную подводную тишину. Нет, это не абсолютное беззвучье, здешняя тишина ласкает слух тихим поскрипыванием крупного песка, приглушенным стрекотом далекой моторной лодки, всплесками резвящихся пловцов и мерным шорохом легкого прибоя. Только вынырнув на поверхность, вспоминаешь, что наверху тебя непрестанно оглушают суетливые резкие звуки с криками и воплями, и ты обратно погружаешься в подводную тишину, наслаждаясь покойным шепотом. Плавно колышутся водоросли, по округлым донным камням и по песчаным залысинам ползают пугливые крабы, порхают стайки мелких рыбешек, проносится мимо серебристой молнией ставридка, возлегают на плоских камнях черные бычки, изумрудные зеленушки, едва заметно пошевеливая плавниками, из-под мохнатого валуна выглядывает красный шлепанец, посверкивает монетка, брошенная на прощанье, чтобы непременно вернуться.

Однажды и я бросил свою монетку в море, тогда и мне очень хотелось вернуться сюда. Казалось, нет ничего более интересного и загадочного, чем море и выжженное солнцем небо, и сизые горы, тяжелой поступью удаляющиеся прочь от большой синей воды на север, где холод покрывает вершины белым снегом. Бабушка показывала невиданные деревья с лаковыми, будто жестяными листьями, гроздьями цветов, распыляющими сладкий дурман, и со значением произносила: магнолия. Затем подходила к размашистой пальме с волосатым стволом, трепетной кудрявой акации, ровно подстриженному кустарнику самшита, огромному синему кактусу, высоченному кусту олеандра, гигантским розам с человека ростом и бутонами с кулак, изогнутым елям с длинной хвоей  – и каждого представляла мне, как дорогого иностранного гостя. Заодно рассказывала, с какого континента, из какой страны завезли путешественники растение, какие люди там и как они живут.

Рано утром выходили мы из нашего домика, где снимали комнату, по влажным камням шли извилистыми улочками к морю. За сетчатыми заборами наливались соком виноградные гроздья, абрикосы, груши, гранаты, хурма, а вон там повыше выглядывают из-за листьев изумрудные плоды фейхоа – у меня от одних названий кружилась голова. Каждый день мы пробовали какой-нибудь тропический плод, а я еще собирал для гербария листья, хвою, лепестки и раскладывал их между страниц книг из школьной программы, которые меня заставляли читать каждый день в обязательном порядке. На пляже, пока не было отдыхающих, я бродил по берегу моря, разглядывал рачков, крабов, рыбешек, безбоязненно подбирающихся к самой кромке сонной утренней прозрачной воды. Осторожно, чтобы не распугать морское население, входил в воду и плавал там до озноба. Потом грелся на берегу, сидя на лежаке, и неотрывно разглядывал море, небо, корабли, чаек и соседей по пляжу.

Картина передо мной не была статична: менялись и цвет морской воды, и глубина неба, и яркость солнца, и даже люди то обгорали, то кричали, то засыпали, то жевали – это напоминало кино, в котором я становился актером. А вот и местные предприниматели: фотограф с пластмассовыми шариками, внутри которых крошечные цветные изображения смеющихся загорелых людей по колено в пенистой волне; следом за ним старик разносит пушистую сладкую вату на палочке; а вон и полная веселая мороженщица с фанерным коробом на плече, а вот и темноликий продавец лакированных ракушек, брелков, пакетов с рекламой «Мальборо», черных очков и войлочных курортных шляп. Бабушка иронично улыбается им вслед и полушепотом произносит: «Местные бизнесмены! Никогда тут не было советской власти».

За нашими спинами метрах в двадцати высится стена, выложенная из природных камней, над ней плывут половинки людей в белых панамах и соломенных шляпах – там набережная, оттуда веет шашлычным дымком. Там прижались к подпорной стене ряды столовых, кафешек, лавчонок курортных товаров, душевые и солярии для обеспеченных курортников по рублю за час. Подходит обеденное время, бабушка протягивает мне белую пластмассовую фляжку, кошелек и пакет. Осторожно огибая всюду лежащие тела, добираюсь до лестницы, поднимаюсь на раскаленный асфальт набережной, в густой толпе проталкиваюсь к ларьку с пончиками, занимаю очередь. От запаха жареного теста и кофе с молоком рот наполняется слюной, я стойко терплю: сейчас я мужчина и кормилец. Чтобы отвлечься от навязчивых кулинарных желаний, рассматриваю море, совсем не такое как вблизи, сверкающее жидким серебром, зовущее за горизонт, куда уплывают гигантские белые корабли.

Ко мне приближается красивая девушка лет двадцати в белом платье и черных очках, я отодвигаюсь, чтобы пропустить её – не ко мне же пришла такая красавица! Нет – ко мне. Она белозубо улыбается, снимает очки, обволакивает меня зелеными глазищами с длинными загнутыми ресницами, протягивает пончик и что-то говорит полушепотом о каком-то хорошем мальчике, который на жаре терпеливо стоит в очереди, глотая слюнки, – оказывается, это она обо мне. Я почти в обмороке, я смущен и удивлен, что-то бормочу вроде благодарности, девушка улыбается, ее прекрасное лицо совсем близко, от нее вкусно пахнет кремом для загара и чем-то еще таким родным и сладким – так должно быть пахнут все красивые взрослые девушки. Наконец, она распрямляется, взмахивает рукой и царственной походкой удаляется в перекрестии сотен мужских и женских взглядов. Очередь молчит и искоса разглядывает меня. Что это было, почему со мной? Пожалуй, не стану рассказывать об этом приключении бабушке, скорей всего выглядел я полным болваном.

Но как приятно вспоминать о девушке, она как белая чайка, прилетевшая из далеких краев в нашу обычную жизнь… Та белая фляжка до сих пор лежит на полке в шкафу. Примерно дважды в год, в самые жаркие дни лета я бережно, как хрустальную, беру ее в руки, снимаю верхнюю крышку-стаканчик, отвинчиваю пробку, вдыхаю запах кофе, до сих пор живущий внутри, тут же перед моим влажным от пота лицом с облупившимся носом появляется загорелое красивое лицо девушки в белом платье, она по-прежнему улыбается, сверкая белыми зубами, протягивает горячий пончик в сахарной пудре, говорит приятные слова, а я вдыхаю запах крема и еще чего-то сладкого и чувствую себя смущенным недотепой, абсолютно счастливым.

Случались на юге и дожди, прозрачные, пенистые, прохладные; и даже настоящий шторм, когда огромные мутные волны с шумом и брызгами перелетали через парапет набережной и обливали гуляющих зевак, а те визжали, кричали, фотографировали и пребывали в шумном восторге. Однако шторм быстро затихал, выглядывало яркое солнце, дворники убирали выброшенный на берег мусор, и всё возвращалось: жара, пот, пузыри на плечах, облупленные носы и не проходящая жажда, и вечерний голод от вездесущих запахов жареного мяса и специй. Но самое главное – можно было снова плавать в пронизанном солнцем мелководье, сидеть у кромки воды и рассматривать серебристую волну, перистые облака на синем небе, белых чаек и белоснежные корабли, уплывающие за горизонт. И конечно же мечтать о том, как и я вырасту и уплыву в далекие страны, где пальмы растут прямо на улице, а бананы и папайи падают тебе под ноги, а ты лениво поднимаешь и надкусываешь, обливаясь потом и приторно-сладким соком, а вокруг танцующей походкой расхаживают дивные красотки с зелеными глазами в белых платьях, приветственно улыбаясь, обдавая сладкими ароматами кремов и духов, а вечером в приморской таверне жуешь сильно перченое мясо, запивая терпким красным вином, любуясь яркими переливами роскошного заката.

Эти светлые воспоминания из детства плавали вместе со мной по солнечному мелководью моря и моей памяти.

У волнореза глубина чуть больше двух метров, солнце касается дна почти вертикальными прохладными струнами, чем ближе к берегу, тем больше золотистого света, тем гуще частокол лучей, тем ярче блещут струны морской арфы. Поднимаю голову над водой, выстреливаю из трубки струю воздуха с роем солёной дроби, оглядываюсь. Пляж наполовину заполнен людьми, камни под ногами раскалены добела, обжигают ступни; в голову залетела разноголосица звукового хаоса. Конец покою. Опустился на лежак, покрытый полотенцем, попытался вернуть себе то, ради чего сюда прилетел, то, что минуту назад окружало и пронизывало: светлое мелководье. «Но разве не все мы обитаем друг у друга на теплых мелководьях душ, разве нам дано заглянуть за барьерные рифы, туда, в темно-синюю бездну?» – прозвучало в голове из «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла.

Вернулось ощущение света, эдакий коктейль из солнца, надежды и тепла – его очень приятно пить, когда нападает жажда и резкое отторжение тьмы. Солнечный свет реет вокруг, отражается от камней и моря, сыплет с неба и забирается под кожу, потоком света изгоняя из души тень обиды и мрачные провалы непокорности.

Неожиданным диссонансом прозвучал рядом хруст шагов, неестественно черная тень пронеслась над головой и канула в море. Пронеслась темной угрозой, обдала ознобным хладом – и снова всё окрест затопило жаркое солнце. И вдруг еще раз в голове прозвучало завершение фразы Даррелла, казавшейся мне идеальной: «разве нам дано заглянуть за барьерные рифы, туда, в темно-синюю бездну?» А почему это не дано, хрустнуло тяжелым давешним шагом; разве не погружение на глубину дарует нам открытие? …Именно то, за которым судьбоносный поворот всей жизни! И потом, давно пора окунуться! Да и манила уже вовсю темно-синяя бездна, звала, увлекала!

Я встал и погрузился в светлые воды мелководья. Прохлада освежила распаренное жаром тело, откуда ни возьмись, нахлынула безрассудная молодая бодрость, вскипела в жилах кровь, энергичными взмахами рук бросил тело к волнорезу, коснувшись ладонью камня, перемахнул через преграду, проглиссировал еще метров сто – и вот подо мной затемнела глубина, обдала холодом и заставила нырнуть в самую пучину, где веками сохраняется черная тьма. Я не заметил, как промелькнули две большие тени и сомкнулись надо мной колдовскими вороньими крылами…

 

…Сознание ко мне возвращалось мучительно долго, будто луч солнца пробивался сквозь мутную пелену. Чтобы ускорить возвращение к себе самому, пришлось тряхнуть головой, отчего в затылке вспыхнула боль, сыпанула салютом синих искр, а из гортани вырвался протяжный вой, не волчий – мой, персональный. Осторожно, чтобы не спровоцировать новый приступ боли, очень медленно огляделся. На этот раз недоброжелатель поместил меня в кирпичный сарай с бетонными перекрытиями, сидел я на старинной железной кровати со скрипучей сеткой, жестким матрацем, подушкой и верблюжьим одеялом с белым крахмальным бельем.

Значит так, меня, разнеженного южной истомой и приятными воспоминаниями детства, двое пловцов в черных гидрокостюмах треснули по голове, надели дыхательную маску от акваланга и дотащили до какой-нибудь лодки, а потом уж привезли в сарай. Одет я был, в чем пришел на пляж: брюки, футболка и сандалии; значит они забрали одежду с пляжа, привезли сюда, одев меня, пока я находился в беспамятстве. Ну что ж, если не обращать внимания на боль в затылке, все остальное сделано грамотно и даже с уважением.

Первым передо мной появился крестьянин, он молча поставил на стол миску с похлебкой, положил кусок хлеба и налил в эмалированную кружку бордовой жидкости. Я встал с моего жесткого ложа и жадно съел тюремную пайку. Под самым потолком отыскал единственное окошко с толстыми ржавыми прутьями крестом. Придвинул к стене табурет и взобрался на него, встал на носки и лишь краем глаза сумел заметить густую листву за окном и прохладные сумерки, пробивающиеся сквозь ветви дерева.

Вторым навестил меня какой-то странный дерганый тип в синих наколках. Он приоткрыл металлическую дверь моей тюремной камеры и запрыгнул внутрь. Этот не стал нагонять тоску упрямым молчанием, наоборот, возбужденно закружил по тесному помещению, размахивая руками. Наконец остановился и произнес загробным голосом:

– Слышь, урод, я тебя самолично прирежу! Никому не позволю, сам тебя на ленты распущу!

– Позвольте, уважаемый, спросить: что я вам сделал, что вы на меня так разозлились? И второй вопрос: что вам мешает прямо сейчас меня прирезать? Я безоружный, опять же пленный. Бери и режь на здоровье. А?..

– Я лично тебя прикончу, – как-то неуверенно пробурчал синий и неожиданно скрылся за дверью.

Так, кажется всё ясно: меня взяли в плен и как у них водится «посадили на яму» не деревенские рейдеры – эти без декадентских прелюдий просто бы грохнули и делу конец. Скорей всего, старый бандит Василий Иванович, он же Шеф, он же главный кладоискатель нашего региона – воспитывает, чтобы смягчить мой вздорный характер перед отдачей семейных драгоценностей в его загребущие лапы. Если так, можно расслабиться – вряд ли он позволит хоть пальцем тронуть курицу, несущую золотые яйца. Конечно неприятно, конечно унизительно, но не летально. Опять же, для ради смирения моей гнусной гордыни – только на пользу. Ладно, давай-ка, друг, помолимся. В таковых особенных обстоятельствах молитва совершалась легко и ритмично, безо всяких понуждений со стороны моего поврежденного рассудка. Я даже потерял счет времени и неприятные ощущения пленника. Иисусова молитва сама подхватила меня на руки и понесла во светлые дали.

Скорей всего именно поэтому, металлическая дверь темницы открылась и в помещение вступил стройный брюнет в элегантном костюме-тройке черного цвета. Рубашка в тон костюму имела темно-серый цвет, галстук – южной ночи. На лице – традиционная саркастическая усмешка, приоткрывающая превосходные зубы. Сколько уж раз он являлся мне, и вроде каждый новый образ слегка отличался от предыдущего, только лукавая основа личности не выветривалась. Он присел на столешницу, кивнул на открытую дверь и спросил мягким обволакивающим баритоном профессионального соблазнителя:

– Хочешь выйти на свободу, Андрей?

– Спаси Господи, только не с тобой.

От именования Бога черный человек слегка поморщился, не без труда вернул физиономии вежливое выражение и заискивающе предложил:

– Может гость желает общество самой красивой женщины на побережье?

– Мне хватило тех, которых ты мне поставлял до сих пор.

– А что, разве плохие девчонки были? Тебе не угодишь… Тогда позволь угостить праздничным ужином из самого лучшего ресторана.

– Я уже поел, мне достаточно. Будущему монаху надобно привыкать к аскетичной трапезе.

– Не быть тебе, Андрей, монахом, – ласково произнес черный.

– Тебя не спросили!.. – хмыкнул я, не сдержавшись. – Уж тебе-то издревле известно: на всё воля Божия!

– Не на всё, уважаемый, – сладко улыбнулся вежливый собеседник, – не забывай о воле человеческой, которая чаще всего вступает в конфликт с… первым фактором. Разве не знаешь, сколько людей пошло за мной? Они имели всё, что только ни пожелаешь. А ты со своими дряхлыми принципами?.. Ты же всё потерял! А я могу буквально сию минуту не только вернуть все твои ценности, но и приумножить в тысячу раз. Разве не этого ты хочешь?

– Нет, лукавый человек, не этого. И уж во всяком случае, не с тобой и ни с твоей помощью. Я – Божий, я – Иисусов, и это окончательно и навечно! – Ласковое лицо напротив исказила гримаса боли. – Поэтому, а не пошел бы ты… Куда ты соблазненных людишек утаскиваешь? В ад? В преисподнюю? В бездну? Вот и ступай туда.

– Мне еще рано, – примирительно сообщил оппонент. – Тебе же известно, мне еще столько сладких лет победы предстоит. Я к себе привлеку миллионы душ. Я вам поставлю такого царя над всем миром – закачаешься!

– Не закачаюсь, и не надейся. Слушай, шел бы ты, на самом деле. Тебе здесь ничего не обломится. Зря только время тратишь. У тебя его осталось очень мало, уж скоро Второе пришествие и тебе – вечная погибель.

Элегантный господин в шикарном костюме даже не изменил позы. Ему, видимо, очень хотелось продолжить спор. Тогда я применил самый коварный для черных существ прием: размашисто перекрестился, впечатывая пальцы в тело, и нараспев зачитал очень сильную молитву, которая не раз меня выручала: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…»

– Уб…ю-у-у-у!.. – взвыл черный человек, выбежал из камеры и с грохотом закрыл дверь на замок.

– А вот это вряд ли, у меня еще много дел, – проворчал я вдогонку непрошеному гостю и вернулся к Иисусовой молитве.

 

Окно под потолком сарая потемнело. Там, за стенами «исправительного учреждения» от черной земли, из густого кустарника, со дна ущелья поднималась лиловым ароматным туманом густая южная ночь. Теплым влажным языком ночь пролилась в прямоугольный проём, заполняя воздух в помещении, медленно поднимаясь от моих ступней на полу к коленям, к пояснице, груди и выше – к уровню лица. На ум пришла фраза Сан Саныча из советского вестерна «Не бойся, я с тобой»: «Мудрец чувствует себя свободным и в тюрьме». Почему бы и мне слегка не помудреть и не войти в состояние свободного человека, учитывая, что именно мне ничего дурного не грозит, попугают малость, да и отпустят. Зато вот эту сумеречную тишину, когда никто не отвлекает от мыслей, необходимо использовать во благо, получив пользу от удивительно гладкой живой молитвы, от внимательного выуживания из бездны мелодичных природных шорохов тех слов и тех образов, которые предназначены мне одному.

Я глубоко задумался. Настолько глубоко, что рука с четками ослабла и безвольно опустилась. Передо мной на миг раскрылась черная бездна неизвестности, дохнув из нутра серным холодом, кольнула в сердце отчаянием. Лишь на миг обуяло это гнусное состояние, но и трех секунд мне было достаточно, чтобы ощутить невыносимую тяжесть неверия. В тот миг накатило острое, прямо-таки кислотное одиночество, следом – обида на Бога: как же так, ведь я такой хороший, трудолюбивый, честный, я никого не убивал, не грабил, меня любят дети и старики – так за что мне всё это! Дальше – хуже: охватила потребность уничтожить в себе эту жгучую боль путем убийства души, как обиталища разъяренного зверя – и эта безумная мысль о самоубийстве мне показалась очень даже логичной… Еще бы миг, доля секунды адского безумия – и наверняка бы погиб на веки вечные!.. Из тьмы выступил мой пресловутый элегантный преследователь – черный человек, Вил, как там его, никогда не поймешь  этих нечистых – он  саркастически улыбнулся, как всегда отрицательно качнул красивой головой и произнес глубоким баритоном, едва шевельнув губами: «не позволю, и не надейся».

И тут на обрезе самого края отчаяния вспомнил со страху о технике духовной безопасности и молча вскричал «велиим гласом», призвав спасительное Имя. От первых слов Иисусовой молитвы, черного человека как ветром сдуло, бесформенная плазма праматерии мгновенно структурировалась, приняла понятную мне форму и из слякотной трясины превратилась в то, что в книге Бытия называется твердью. Меня подхватили невидимые ангельские крылья и плавными кругами в ритме молитвы, исполняемой по четкам, понесли вдоль прозрачных лучей упругого света вдаль, вглубь бесконечно огромной вселенной, помещенной Богом в крошечном объеме моего пылающего верой христианского сердца. Будто сам пророк Иеремия – я его сразу знал, как родного – прошептал мне на ухо: «Глубоко сердце человеку паче всех, и человек есть и кто познает его…» Только прозвучали эти слова давным-давно, но не исчезли в мириадах звуков, а живут в неприкосновенном пространстве вечности и звучат, прочитываются, произносятся теми, кому это необходимо, как вода жаждущему, как свет живому, как полет птице.

Ох, и глубоко же оно, это сердце! И, думается мне, не стоит даже пытаться понять, каким образом Божественная бесконечность умещается внутри объема с кулак человека? Или еще: почему остановилось время, почему спуск вниз одновременно сочетается с подъемом вверх, туда, где привычно синеет небо и светит солнце? И что же такое мне светит, если солнца как такового нет? В этом месте пути отсекается суетный разум и вступает в силу евангельский принцип: «невозможное человекам возможно Богу». Мне же остается положиться на волю Божию, отдаться потоку Иисусовой молитвы, лететь в даль непознаваемого совершенства, откуда светит невечерним светом и горит живоносным пламенем Огнь Поядающий.

Я, конечно, и не надеялся, как блаженный Андрей из царственного града Константина, взойти к престолу Божиему, но когда на моем пути встала бабушка, это меня немного удивило. Она лишь кротко улыбнулась, перекрестила меня и указала на старца Василия, выступившего из царских врат собора мне навстречу. Старец, любимый ты мой батюшка, как я обрадовался ему! И тут я заметил, как они оба – бабушка и духовник – молоды, красивы и светлы лицами. Отец Василий положил мне руки на плечи, как блудному сыну на известной картине Рубенса, наклонился ко мне, стоящему на коленях, и произнес одну-единственную фразу. Мне захотелось записать его слова, я даже похлопал по карманам брюк, где всегда лежали блокнот с карандашом, но старец остановил меня, подержал в своих теплых ладонях мою буйную головушку и… всё! Молитвенный полет завершился стремительным пике с болезненным приземлением на скрипучую кровать с жестким верблюжьим одеялом.

А, вот оно что! За окном рассвело, послышался далекий крик петуха, железная дверь открылась, и вошел коренастый мужчина с телефоном в руке. Он молча протянул мне средство связи и замер в позе дуче Муссолини на военном параде.

– Доброе утро, Василий Иванович, – поприветствовал я старого бандита.

– А как ты узнал, что это я? – просипел в трубку далекий собеседник.

– Если вы думаете, что логика ваших поступков так уж замысловата, – вздохнул я печально, – боюсь, вы ошибаетесь. И зачем это вам приспичило устраивать тут спектакль по мотивам рассказа графа Толстого?

– Какого рассказа?

– «Кавказский пленник», вестимо…

– Мама родная, – взвыл Шеф, – тебя там что, в яму посадили? Слушай, сынок, тебя не обижали?

– Да нет, вроде, – успокоил я старика. – Правда какой-то синий абрек попрыгал малость по моей камере и пообещал меня лично зарезать.

– Вот дикари! Ну прости, Андрей, нервы-то уж не свежие, вот и крутануло меня… не туда. Я ведь вчера в монастырь ходил, куда тебя подвез давеча. Мои люди проследили за тобой и мне все рассказали. Так я с твоим монахом поговорил и все про ваше решение узнал. Вот и звоню, чтобы извиниться и освободить. Ты когда обратно?

– А вот тут попрошу меня не торопить, Василий Иванович, – сурово проскрипел я. – Мне после столь негостеприимного приема нужно будет с месяц приходить в себя.

– Да я так, для информации, – залебезил старик, – ты отдыхай, конечно, сколько нужно. Прости еще раз. И передай трубу Рустику.

– Ты у нас Рустик? – спросил я у громилы, замершего в позе футболиста перед пенальти. Тот кивнул, взял трубку телефона и сразу присел – оттуда раздался крик старого бандита, да такой громкий, что даже я всё расслышал.

Рустик выкатил черные очи, изобразил поклон и показал на дверь:

– Прошу вас, Андрэй, вы свободны. Куда вас отвезти?

– В самый лучший отель, конечно, – улыбнулся я. – И прошу не забыть оплатить люкс с питанием на месяц вперед.

– Не волнуйтесь, всё будет исполнено! Прошу вас! Лимузин ждет.

За дверью моей тюрьмы стоял вчерашний «синий». Я глянул ему в лицо и спросил:

– Так в какое время суток, уважаемый, вы предпочитаете меня зарезать?

– Простите его, Андрей, он будет наказан, – прошипел Рустик и слегка ткнул синюшного в живот. Тот взвыл и сел на землю.

– Я так понимаю, казнь откладывается? – усмехнулся я.

– Если хотите, ударьте этого недоумка, – предложил мне Рустик.

– Больно нужно, сам разбирайся со своими бойцами. Пока, резальщик!

Рустик лично меня доставил в отель «Вилла», проводил в самый роскошный номер с видом на море: «Я сюда заселяю самых дорогих гостей, мамой клянусь!» и с выпученными глазами приказал молодому управляющему в белом костюме: «Дэлай для моего дорогого гостя всё, что захочет, все расходы запиши на мой счет!» Прожег горящим взором портье, сунул ему паспорт, изъятый у меня, неуклюже поклонился мне и тяжелой рысью удалился, вытирая пот со лба.

– Пожалуйста, завтрак в номер и… – покрутил я рукой в воздухе, – принесите мне что-нибудь из одежды. Да, кредитную карточку из паспорта достань и верни. Я намерен немного покапризничать, так что приготовься, уважаемый, к большим расходам.

–  Нам это только в радость! У вас размер 50-й, рост сто восемьдесят два, если не ошибаюсь?

– Точно, –  зевнул я нечаянно. – Ладно, пойду, устал что-то.

– Завтрак вам уже несут! А одежда будет у меня, я ее лично просмотрю, отберу, выглажу и развешу в кабинете. Я совершенно точно знаю, что вам нужно. Не беспокойтесь.

В номере на столе я обнаружил сложную композицию, составленную из кофейника с чашками, серебряных судков и вазочек – всё такое парящее, источающее дивные ароматы. Я принял теплый душ, завернулся в белый махровый халат и приступил к завтраку аристократа. По окончании трапезы, звякнул колокольчиком, как на крылышках влетела смуглая девушка в белом переднике и унесла посуду.

Надкусив пышный персик, прыснувший соком, вышел на балкон, вдохнул томные южные ветры, настоянные на хвое, олеандрах, креме для загара и, пожалуй, апельсинах. Расположился в шезлонге и сразу провалился в сон. Снились мне на этот раз оранжевые львы с голубыми гривами и розовыми глазами, синие слоны с пушистыми заячьими ушами, крошечные белые акулы в рыжую полоску с бантами на плавниках – они порхали с цветка на цветок и стрекотали песни под флейту с симфоническим оркестром под управлением фон Карояна и дяди Вани из клуба села Подвырино. Причем, флейта звучала как орган консерватории,  симфонический оркестр – как винтажная шарманка, фон Кароян, сильно подшафе дирижировал толстой золотой цепочкой, дядьВань – весь в алом смокинге, пафосный, белозубо с хитринкой улыбался, а на бэквокале так умилительно пели тенорами хоры депутатов Европарламента и управления охраны президента Нигерии.

И было утро, и был день второй и всё расположилось по своим местам.

 

Глазами святых

Проснулся озадаченным. Под упругими струями воды в ванной я просил моего Ангела хранителя напомнить, что же я забыл. Пробежался по событиям последних суток, минута за минутой – ничего. Заказал кофе, через минуту выпил чашку прекрасного крепкого напитка, вышел на веранду, полюбовался просторным соитием моря и неба – ничего. Вернулся в номер, взял в руки четки, огляделся. В шкафу висели выбранные управляющим, отутюженные светлые одежды. На коврике стояла моя сумка, невесть когда доставленная в гостиницу. Порылся в сумке и достал походный складень, раскрыл и поставил в угол комнаты на тумбочку. Впился глазами в спокойный величественный лик Спасителя, вычитал сотню Иисусовых молитв, но это лишь успокоило и выгнало из души смятение, связанное с чувством утери чего-то очень важного.

Посидел в кресле в абсолютной тишине, закрыв глаза. Забрался в сумеречные туманы снов – что-то забрезжило оттуда, сверкнуло и вот оно: бабушка, такая молодая и красивая, совсем как та девушка-княжна с картины охотничьего дома. Верней, мама, родительница, выступила ко мне из облака радужного света, осияла, согрела волной кроткой любви. Я ожидал протянутой руки и приглашения влиться в райское сообщество, я надеялся, что самая родная и близкая женщина сжалится надо мной, снизойдет к усталости от неприятностей земной жизни и «приложит меня к отцам» и прародителям… Но её светлый образ сменил еще более светлый и пронзающий сиянием лик старца Василия, я несказанно обрадовался ему, а он сказал мне слова… Вот оно – именно слова, сказанные старцем, дивные по простоте и ясности слова, но какие! А в ответ – тишина, будто я не вернулся из боя…

Глянул на часы – через полчаса начинается всенощная. Я выскочил из номера, приветливо кивнул портье, расплывшемуся передо мной в улыбке, и сел в дежурный лимузин. Через восемь минут я уже входил в храм-часовню, стоящий на краю просторной территории строящейся церкви. Мною по-прежнему владела потребность вспомнить слова старца Василия. Я ругал себя на чем свет стоит, погружался в соборную молитву и напряженно терзал дырявую память. Всенощная пролетела для меня незаметно, я вернулся в гостиницу, поужинал и возлег в кресле на веранде. Небо пламенело алыми цветами заката. Цветы, там внизу, кроны деревьев передо мной, теплые поветрия отовсюду кружили голову сладкими ароматами. Задремал… Проснулся среди ночи от влажной прохлады, воспарившей от кустов и травы, с минуту разглядывал огромные яркие звезды на черно-фиолетовом небосводе, наконец, встал и перебрался в постель. Левая рука легла на сердце, пальцы правой перебирали четки, молитва текла по руке, по плечу, по распахнутому пространству сердца к пустой голове. Мягко нахлынула сонная волна, меня закружило, унесло в туманные просторы беспамятства.

Раннее утро оглушило ярким солнцем и птичьим концертом. Бодрящий душ, завтрак, облачение в белые новенькие одежды, поездка на лимузине в храм-часовню, в жаркую духоту, где плечо к плечу стояли вместе со мной загорелые южные люди. Полный священник с круглыми румяными щеками высоким голосом произносил длинную проповедь о смирении. Сердцем я соглашался с каждым его словом. Вернулся в прежнее состояние поиска утерянных слов старца Василия.

Вдруг в нос ударил резкий запах чеснока, пота и… страха. Меня за локоть дергала возбужденная женщина средних лет, умоляюще сверля черными глазами, обдавая горячим дыханием:

– Вы, наверное, из Москвы. Этот священник у нас служит в первый раз. Наш-то заболел и слег в больницу. А этот отец Алексий требует отдать ему все деньги, которые мы собрали на строительство храма.

– Вот почему он так нудно про смирение говорил! – осенило меня. Я поймал на себе испуганный взгляд священника. – Ну и что же, отдали вы ему деньги?

– Нет, конечно, – воскликнула женщина. – А вы не поможете нам отказать ему? Ну так, чтобы он не обиделся. А?

– Конечно, – кивнул я, – почему бы и нет. Ведь хозяева храма и собранных денег – двадцатка, а не священник, к тому же временный.

– Пойдемте, пойдемте, – потащила она меня к священнику, который стоял на амвоне с крестом в руке и по-прежнему напряженно смотрел на нас.

– Отец Алексий, – сказал я настолько громко, чтобы услышали все прихожане, – я сейчас собираюсь выехать в епархию, к владыке. Вы мне посоветуйте, пожалуйста, что мне рассказать митрополиту про ваше вымогательство общинных денег?

– А никакого вымогательства не было! – отпрянул от меня человек в рясе. – Это неправда. И вообще, я уже опаздываю, мне еще на позднюю литургию в мой храм. – И поспешно, подобрав полы одежд, выбежал из часовни, сел в автомобиль и, взвихрив пыль, умчался.

– Вот видите, – сказал я женщине и подошедшим к нам бородатым мужам, – всё нормально. Вы просто не вполне правильно его поняли. А вообще-то не стесняйтесь в подобных случаях жаловаться в епархию – там очень внимательно относятся к просьбам трудящихся. Да и нехватки священников сейчас нет.

– Ой, спаси вас Бог! – запричитала женщина. – Как ваше святое имя? Мы за ваше здравие будем молиться, запишем на вечное поминовение!

– Вечное, говорите?  – пробормотал я, глубоко задумавшись. – А это идея!

Я раскланялся с прихожанами, обнаружил гостиничный лимузин, терпеливо ожидающий меня у ворот, сел в прохладный салон автомобиля и уже через десять минут с чашкой кофе погрузился в кресло на веранде моего номера. Я как одержимый повторял слово «вечное» и по спирали Иисусовой молитвы стал упрямо погружаться в прозрачные глубины моего сердца, того самого, которое «глубоко сердце человеку паче всех, и человек есть и кто познает его…»

Первое, что я выловил из океана слов, затерявшихся в лабиринтах памяти, были вопли Остапа Бендера из «Двенадцати стульев»: «Денги давай, давай денги! Давай денги, денги давай, я тебе говорю!..» Невольная улыбка скользнула по моей физиономии.

Второе – это фраза, сказанная одним опытным священником: «Ты еще не научился отличать священника от попа? А между ними такая же разница, как между апостолом Иоанном и Иудой Искариотом».

И, наконец, прозвучали слова старца Василия: «Учись жить в вечности». Эту фразу я слышал и читал много раз, каждый раз соглашаясь с великой идеей. Но только это дивное слово, как евангельское семя, упавшее на каменистую почву, не прорастало в моей суетной голове, в моем страстном сердце. И вот старец из своей сияющей вечности сказал это именно мне – и всё встало на свои места. Вот теперь я стану жить, прорастая этой фразой, идеей, моим личным кредо. Итак – вперед в Вечность!

 

Когда человек верует в Бога, то как минимум, обязан доверять Господу. И какими бы парадоксальными ни казались слова Христа, верующий воспринимает их как руководство к действию. «Не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или «что пить?» или «во что одеться?» потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы. (Матф.6:31-34) Сколько раз мы запинались об эти слова! От седобородых братьев во Христе приходилось слышать даже такое: «Если жить по этим словам, можно вконец обнищать и с сумой по миру пойти!»

Слава Богу, мне повезло встретить людей, которые на практике испытали истинность этих слов Вседержителя и вслед за Давидом утверждали: «Я былмолод и состарился, и не видал праведникаоставленным и потомков его просящими хлеба» (Пс.36:25) или по памяти цитировали из писаний старца Силуана Афонского: «Я в меру своего  отца не пришел. … Когда случится в доме беда, он остается покоен. После пожара ему говорили: «Ты, Иван Петрович, погорел», а он отвечает: «Богдаст, поправлюсь». Однажды мы шли мимо нашего поля,  и я сказал ему: «Смотри, у нас воруют снопы», а он мне говорит: «Э, сынок, Господь нам уродил хлеба, нам хватит; а кто ворует, стало быть у него нужда есть». Я, бывало, ему скажу: «Ты подаёшь много милостыни, а вот там лучше нас живут, а дают меньше», а он мне скажет: «Э, сынок, Господь нам даст». ИГосподь не посрамил надежды его». Последняя фраза как правило вызывала у нас приступ «нежданных истечений из очей слепеньких».

Слава Богу, мне повезло встретить настоящих священников, от слова «свято», то есть по моему недалекому разумению, живых святых. Помниться, на заре своего воцерковления не раз пришлось услышать от знакомых священников странные слова: «К этому не ходи, он – поп». А однажды один старец, герой войны, отсидевший срок за воинский клич: «С нами Бог! В атаку!» рассказал один на один в пустом ночном храме, как на проскомидии, он вынимал частицы с молодым кротким священником, на душе стояла дивная светлая тишина, они едва сдерживали слезы умиления… Вдруг – открываются южные врата алтаря, энергично входит один из «молодых да ранних» попов, громко обращается к ним с вопросом – и всё! Благодать отошла, и словно холодом пахнуло, как из склепа. Избавившись от непрошенного гостя, батюшке пришлось земными поклонами и горячей молитвой восстанавливать мир душевный. Позже я заметил, как на воскресной службе к этому старенькому священнику и к его молодому помощнику выстраивались очереди кающихся человек по двести, а к тому энергичному, молодому да раннему – два, три человека. Однажды пришлось и мне исповедаться этому попу. Как ведь обычно, отходишь от аналоя после исповеди: на душе легко, чисто, а тут – словно не с человеком общался, а с холодильником. Словом, отошел от попа со смятением в сердце. Больше к нему не подходил.

Что общего удалось заметить у живых святых, у настоящих благодатных священников? Что стало для меня отличительной чертой? Пожалуй, в первую очередь – чисто личные ощущения: к нему сердце простирается, ему сразу доверяешь, на душе от одного взгляда на него теплеет. И еще – наступает голод общения, когда не хочется отойти от него, ловишь каждое слово, и потом еще много лет в памяти вспыхивает та судьбоносная беседа со святым и как путеводная звезда ведет тебя по лабиринтам земной жизни.

Еще, пожалуй, едва заметная улыбка мудрого отца – он видит грехи сына, легко распознает лукавство и ложь, но не оскорбит юного разбойника даже взглядом, а мягко, ласково, бережно выводит его из обольщения, да так, что тот будто сам приходит к правильному выводу и возгорается жаждой спасения.

Однажды, мы со старцем ехали в епархию, нас подвозил на своей машине веселый разбитной парень. Батюшка сказал-то несколько слов, все больше сидел на заднем сиденье и перебирал старенькие четки, творя про себя Иисусову молитву. Вдруг водитель остановил автомобиль, обошел его по кругу, открыл заднюю дверцу и, смущаясь, хрипло попросил батюшку принять у него исповедь. Они отошли метров на двадцать в поле, водитель стал на колени, старец положил ему на голову руку и с полчаса выслушивал раскаяние «благоразумного разбойника». Оставшуюся часть пути мы провели в молчании, но со счастливыми улыбками на лицах. Я стал свидетелем чуда, такого рядового для старца, но судьбоносного для веселого водителя, которого постригли в монахи, теперь он сам принимает исповедь, но каждый раз при встрече он обязательно вспоминает это «аварийное покаяние средь чистого поля» и добавляет: «Как же нам с тобой повезло встретить такого батюшку!»

Помнится, подобно апостолу Андрею ходил я по друзьям и говорил: «Нашел! Я нашел настоящего святого. Едем немедленно! …Ведь он совсем старенький, можем не успеть!» А в ответ слышал: «Да брось ты, мы уж лучше тут, к своему бате походим. Он хоть и толстый как шкаф, вымогатель еще тот, на «мерсе» последней модели ездит, зато отпускает нам такие грехи, за которые другой поганой метлой из храма выгонит» – «Но ведь такие «слепые вожди слепых» и сами в пропасть пойдут и вас за собой потянут!» – «Прекрати, я боюсь святых, как правило, они в прелести» – «Тебе-то откуда знать, если ты бегаешь от святости! Ведь стоит лишь посмотреть на его лицо, как сердце тебе само все расскажет» – «Нет, не поеду! Ну, может как-нибудь позже. Я сейчас на курорт собираюсь. Сегодня сердце именно на море меня зовет. Так что прости, брат…» После такой «братской» беседы в груди холодело, будто змея заползала; я чувствовал зудящее одиночество, от которого спасала только настойчивая молитва с поклонами до боли в спине и коленях. Может, «брат» именно таким образом и просил молитв о спасении своей души?..

Рядом со святым, кроме всего прочего, ощущаешь своё духовное уродство и стыд. Слова из «Невидимой брани» – духовного букваря – о неверии самому себе всплывают из глубины сознания, где они затерялись среди завалов пустословия, и вырастают до масштабов принципа. Вот уж где вера из путаницы извилин мозга сходит в сердце и становится сутью твоей жизни.

Все эти мысли, «былое и думы», клубились в моей бедовой головушке, не отпуская ни на миг. И вдруг круговерть остановилась и я ощутил стыд. Да-да, самый настоящий! Развалился тут, понимаешь, в кресле на веранде номера люкс то ли виллы, то ли частной гостиницы, вкушаю деликатесы, любуюсь южными красотами, купаюсь в морской водичке, отбываю срок в тюремной камере, а о главной цели визита забыл.

Быстро собрал сумку, спустился в холл, оповестил улыбчивого портье о своих планах немного попутешествовать, строго предупредил, чтобы не думал занимать мой номер, сколько бы я не отсутствовал. Тот ослепил меня белыми зубами и терпеливо напомнил, что номер с питанием и автомобилем оплачен за месяц вперед и беспокоиться мне не стоит. Ладно если так, отдал ключи и мимо лимузина прошагал до шоссе, где остановил такси и назвал старинный адрес, доставшийся мне еще от бабушки.

Автомобиль на высокой скорости – мастэр за рулём! – пронесся по шоссе, свернул в гору и, не снижая скорости, по восходящему серпантину довез до неприметного домика, по самую крышу заросшего садовыми деревьями. Из кухни вышла сухонькая старушка и, всхлипнув, припала к моей влажной от пота футболке.

– Давненько ожидаю тебя, Андрюша, – запела она любимую песню, сощурившись, разглядывая меня в упор, – все глазоньки проглядела, а тебя нет как нет. А я ведь твою комнату никому не сдаю, а белье постоянно меняю, чтобы всегда чистым было.

– Да уж, вид из окна этой комнаты часто вспоминаю дома, среди снегов северных. Красиво тут у тебя, тетя Надя. И, знаешь, как-то очень уютно и спокойно. Вон и котяра на солнышке лежит, слушай, неужели все тот же?

– Да их у меня трое, разве всех упомнишь. Они живут по своим законам, нам их не понять. Мышей гоняют и ладно. Да ты ступай в комнату, положи вещи, сполоснись и давай за стол. У меня свежий борщ с болгарским перцем, как ты любишь.

– Со старым салом?

– А как же, Андрюш, да разве без него борщ варят. У нас все по науке, по старинным рецептам.

До глубокой ночи мы проговорили с радушной хозяйкой. Не заметно для себя, съел аж три миски борща с пирожками и роскошными помидорами. Оказывается, старушка помнила каждый наш приезд, и с бабушкой, и с Верой, и без Веры, соло, так сказать.

– Послушай, теть Надь, ты написала, что старец Тимофей у вас тут поселился. Как бы мне с ним встретиться.

– Да, представляешь, Андрейка, чищу подсвечники, «Богородице Дево…» тихонько напеваю, и вдруг открывается дверь и прямо весь в свете, как из рая, идет на меня старец. Я, грешным делом, думала, что почил он от земных трудов. Ведь ему сколько уж – далече за восемьдесят будет, а всё на ногах, своим ходом передвигается. Правда, устает быстро и неожиданно засыпает минут на пять, а потом очнется и – снова здорово – тюх-тюх, попрыгал в валеночках по делам. А народец наш хвостом за ним ходит, да все пристает к старенькому. Но тебя к нему проведу. Не может быть, чтобы он тебя забыл – все-таки ты чадо его друга, почившего отца Василия. Так мы к нему прямиком домой пойдем. Его наш батюшка в домике на территории церкви поселил, чтобы недалеко ему ходить, старенькому.

– Спасибо тебе, теть Надь. А ты что же, все просфоры печешь и свечи плавишь?

– А как же! Ты посмотри, какую мне печь зарубежную батюшка поставил – это же чудо какое-то, горит ровно, ничего не пригорает, одно удовольствие. А «свечной заводик» мне от старичка, прихожанина нашего, достался. Он меня перед кончиной и научил, как свечки плавить.

– И когда ты всё успеваешь-то! И просфоры, и свечи, и в храме убираешься, и борщ варишь, и отдыхающих принимаешь. А ведь в годах!

– Господь ведает как, а только признаюсь тебе, как родному: уставать стала. Вечером вот так присядешь, а ноги гудят, как труба печная на ветру. А отдыхающих нынче мало что-то. В этот сезон только трое было: два тихих путевых, а один какой-то порченый.

– Как это, порченый?

– А кто ж его разберет, горемычного. Ну сам посуди. Каждый день выдувает бутылку коньяку, если денег нет, у меня берет из чулана и опустошает бутыль домашнего вина в полтора литра. Съедает две курицы – у нас тут гриль продают, там, внизу. У меня три миски борща с курятиной и салом уписывает. Да, еще выкуривает две пачки папирос. С ним по городу вместе ходить стыдно, он без рубашки, пузом вперед, его не в каждый магазин пускают, говорят, оденься сперва. А еще к девкам пристает, через это даже три раза по лицу получал от ревнивых мужичков.

– Ну так, что же тут удивительного? Примерно так ведет себя половина отдыхающих. Ежели, конечно, печень позволяет.

– Так он же монах! Как его... Игумен! В храм не заходит, а только у ворот снаружи посидит маленько – и в магазин за бутылкой и курицей. Я как-то спросила, чего же ты иконы не обходишь, как все, не прикладываешься? А он мне: да у вас кто только не бывает, можно и заразу подцепить. Это от святого образа! Нет, ну как это? Что это?

– А это, теть Надь, называется одним словом: апостасия! Ползучее неверие. Прелесть!.. Я ведь чего ради в этот раз приехал? Мне со старцем как раз об этом поговорить нужно. Понимаешь? Чтобы самому вот таким лже-игуменом не стать. Как говорится, бдя бди! То есть держи ухо востро, ибо враг не дремлет, а всюду ходит рыкая, ища кого поглотить.

– Это да-а-а-а, – зевнула старушка и встала из-за стола. Пропела благодарственные молитвы и пожелала мне спокойной ночи.

И остался я один на один с душистой южной ночью, с огромным звездным небом и далеким, едва слышным шорохом прибоя. На мои колени взобрался кот и заурчал о своём, кошачьем, никому не понятном, таинственном и уютном. А я вспомнил, как на этом самом стуле с вязаной подстилкой на сиденье сидела бабушка (мама!, когда же ты привыкнешь, недотёпа!), они разговаривали с тетей Надей, тогда еще вполне молодой, а я гладил кота и впитывал каждое слово. И так мне все это нравилось: и женщины с их беседой, вкусный борщ, присыпанные зеленью помидоры, сливы в синей вазочке, и урчанье кота, и звезды на черном небе, и сладкие запахи роз, сирени, жасмина, зеленые пунктиры светлячков и стрекотание сверчков. И такой немыслимый для города покой на душе. И в этот миг благодарственная молитва излилась из сердца и затопила меня и весь окружающий мир. Слава Богу за всё!   

Ранним утром вскочил, как по тревоге. Сегодня должно случиться нечто необыкновенное. С полотенцем в руках бегу в летнюю душевую, окатываюсь холодной струёй, растираюсь докрасна махровым полотенцем. Кровь заиграла, закипела в истасканных сосудах. Солнце только краешком выглядывало из пелены голубоватых облаков, по земле струился прозрачный туман. На цветах, на листьях, на траве сверкала роса, из кухни вытекал аромат пирожков, кофе с молоком и медовый запах расплавленного воска.

Пока я завтракал, тетя Надя успела вытряхнуть из формочек готовые свечи двух сортов, целый противень просфор, сложить все это в корзину и одеться по-церковному, то есть во все чистое и светлое. Вычитывая по памяти утреннее правило, мы по пустым улочкам, под капающими росой деревьями, взбивая стелющийся по-над речкой туман, весело и быстро дошли до храма. Тетя поставили корзину на лавку у свечного ящика. Перекрестилась, прошептала молитвы и как маленького взяла меня за руку: пойдем!

Несмотря на то, что мы поднялись спозаранку и пришли первыми, старец в келье заканчивал своё трехчасовое утреннее правило с земными поклонами. Увидев нас, он гостеприимно улыбнулся, пригладил седые волосы и вышел навстречу. Благословив тетю Надю, отец Тимофей с полминуты всматривался в мое лицо, чмокнул в лоб и неожиданно громким баритоном произнес:

– А ты чадо старца Василия – Андрей! Вспомнил я тебя. Ты с родительницей своей бывал у моего друга.

– С бабушкой он бывал, – пыталась поправить старца Надежда.

– Всё верно, с родительницей, – подтвердил я. – Она мне об этом в письме написала, посмертном.

– Тогда, на исповедь! – сказал старец. – Начнем с этого. Самого важного.

Сначала мы прочли по очереди покаянный канон, потом он поставил меня на колени перед иконой «Державная», подтащил аналой и, облокотившись на него, стал выслушивать исповедь. Потом заставил положить сорок поклонов перед распятием. Потом предложил вспомнить всех женщин с семилетнего возраста, с которыми у меня был роман, влюбленность, поцелуи и связь. Я стал вспоминать и записывать имена на бумажку, старец молился и ждал. Когда я показал список, он тихонько сказал: «еще двоих не хватает». Я ушел на самое дно своей памяти, проследил каждую встречу с девочками, девушками, женщинами, но вспомнить еще кого-то так и не смог. Старец спросил:

– А разве с этими, – он назвал имена, – у тебя все было целомудренно?

– Да, точно, были по отношению к ним нечистые помыслы.

– Вот видишь, – с облегчением произнес старец, – на твоей хартии, которую нечистый ведет, помыслы нечистые к этим двум девам записаны как блудный грех. Вот теперь всё. Наклони голову к Евангелию. – Он накрыл меня епитрахилью и прочел полный текст разрешительной молитвы. Отнял ленту с крестами и заглянул под неё, будто там что-то изменилось. Впрочем, да – изменилось! У меня лицо стало мокрым. Старец улыбнулся и тихо произнес: – Поздравляю с чистой исповедью. Молодец.

В дверь кельи резко постучали. Старец вздохнул и громко произнес: «У этих четверых ко мне ничего срочного нет, пусть приходят в храм на исповедь, а нас не отвлекайте!»

Потом, видимо, посчитав меня готовым к серьезному разговору, старец приступил к расспросу: кто духовник, как часто причащаюсь, насколько аккуратно выполняю молитвенное правило, как читаю Иисусову молитву, что с работой, почему отняли бизнес, что написано в письме родительницы, где храню камень, какую цену дают за него и сколько стоит построить храм… У меня создалось впечатление, будто этот старец знает о моей жизни больше меня самого, я почувствовал себя прозрачным под проницательным взором его подслеповатых глаз.

Дальше последовало нечто чудесное и страшное: старец тезисно рассказал мне всю мою жизнь от рождения до смерти. Без особых подробностей, только самое главное – именно то, что касается жизни вечной. О чем напомнил мне блаженный старец Василий.

Отец Тимофей увидел некоторое душевное смятение, положил руку мне на макушку, прошептал молитву – я на меня сошел поистине небесный покой. Почему-то в тот миг вспомнились слова из письма Чистильщика, то есть Федора: «Прощай, счастливый человек!» А ведь на самом деле – я счастлив!

 

Субботний вечер в храме. Все кроме нас двоих ушли. Стою рядом с иконой Пресвятой Богородицы и во все глаза наблюдаю за старцем Тимофеем. Он неспешно, как-то по-родственному, обходит иконы, прежде чем приложиться, всматривается в образ, шепотом разговаривает со святыми. Подошел к Богородичной иконе и шепотом сказал мне: «Приглядись к выражению лица Пресвятой Матери нашей и спроси, хорошо ли ты сегодня провел день. Вот увидишь, Она обязательно ответит». Икона была «типовой», типографской, из временного софринского набора для бедных провинциальных церквей. Одно меня привлекало в ней – Пресвятая Богородица на иконе выглядела именно так, как я себе представлял – красивой, молодой и бесконечно по-матерински доброй. Но я никогда и подумать не мог, чтобы обращаться к образу как к живому человеку. Но если святой старец узрел своим чистым взором живую Матерь Божию, то и я, вполне доверившись ему, стал относиться к иконе так же.

Время остановилось, между мной и Пресвятой Богородицей шел неторопливый разговор. Ни слова упрека, ни тени осуждения – Она утешала меня, как сына. Да – уродливого, да – грязного, да – плененного цепями страстей, но – сына! Словно после долгой черной ночи, взошло солнце и заиграло мириадами радуг на каплях росы, небо просветлело и восходящее солнце приняло в объятья новый день. Я стоял на коленях перед живой Богородицей, Она, как мать родная укутывает озябшего сына, покрыла меня Своим омофором, меня окружило облако света, приятного, уютного, ароматного, переливчатого… «Что, поговорили? – прошептал старец, протягивая клетчатый носовой платок. Моя физиономия до самого горла была мокрой. – Вот так и мне не хочется уходить отсюда. Особенно, когда никого нет и наступает тишина. Однако пойдем, нас на трапезе заждались». Ох, как не хотелось прерывать «разговор», такой светлый и добрый. Что произошло? А просто поверил старцу, доверился его взору и его глазами увидел то, мимо чего проходил сто раз в день. А тут прозрел и удостоился…

Да, я не верил себе и непрестанно, как музыкант камертоном, сверял чистоту веры с Евангелием, житиями Святых Отцов, с преданием Церкви, с «духовным камертоном» старца и тех священников, которые несут на раменах благодатный тихий свет невечерний, добрую отеческую улыбку и сердечное тепло, проливающееся прямиком в твою озябшую душу. Как-то теплым тихим вечером, когда закат солнца позолотил верхушки тополей, траву и крыши, сидели мы вдвоем со старцем на скамейке, что напротив церковных врат, он глубоко вздохнул, как бы решаясь на что-то, и сказал:

– Однажды много лет назад во время постного бдения было мне видение. Стоял я над пропастью, воздев руки к Господу и молил помиловать моих чад. Ну, сколько у меня их было тогда? Человек двести, не более. А тут на меня из-за горизонта двинула толпа людей. Тысячи, может даже миллионы. И все гурьбой стали падать в пропасть. Господь прогремел с небес: а этих несчастных тебе не жалко? Я как Савл в испуге спрашиваю: «Что мне делать, Господи?» – «Молись за всех людей. Видишь, они как стадо без пастыря. А Я по твоим молитвам буду их из пропасти вытаскивать».

– То есть Спаситель призвал Вас молиться за весь мир? Это же дело схимника, а Вы приходской священник.

– Да, да, – понуро кивнул старец. – Знаешь, страшно мне стало. До сих пор эта бездна каждый день перед глазами, и большая полпа людей падает в черноту. Вот после того случая и стал молить Бога о том, чтобы мне больше не давать видений. И чад своих прошу молиться об этом. Чтобы без видений, чистым умом. А то ведь можно и умом повредиться. Понимаешь?

Да, понимаю, понимаю, старче, и пуще прежнего остерегаюсь видений. Если бы в рай, если бы в Царство небесное, а то ведь меня все больше в ад погружает мой суровый наставник, мой Ангел Божий. Наверное, степень моей греховности такова, что не раз и не два, а трижды меня швыряли во тьму кромешную. Чтобы одумался, наконец, чтобы встал на прямой путь спасения.

Но зато, благодаря неверию в себя и доверию святым, я учусь смотреть на Бога во свете неприступном глазами святых. И вот читаю: «Люди не учатся смирению,  и за гордость свою не могут принять благодать Святого Духа,  и потому страдает весь мир. А если бы люди познали Господа, какой Он милостивый, смиренный  и кроткий, то за один час изменилось бы лицо всего мира  и у всех была бы великая радость  и любовь. Когда люди хранят страх Божий, тогда тихо  и сладко жить на земле. Но ныне народ стал жить по своей воле  и разуму,  и оставил заповеди святые,  и без Господа думают найти радость на земле, не ведая, что единый Господь есть радость наша  и только в Господе веселится душа человека. Он согревает душу, как солнце греет полевые цветы  и как ветер, качая их, придает им жизни. Все дал нам Господь, чтобы мы славили Его. Но мир не разумеет о сем.  И как может кто разуметь о том, чего не видел  и не вкушал? Я тоже, когда был в мире, то думал, что вот счастье на земле: я здоров, красив, богат,  и люди любят меня.  Ия этим тщеславился. Но когда я познал Господа Духом Святым, тогда на все счастье мира стал смотреть как на дым, который уносится ветром. А благодать Святого Духа радует  и веселит душу,  и она в мире глубоком созерцает Господа».

Ни раз и ни два, тысячи раз читаю и перечитываю эти слова. Так голодный набрасывается на хлеб, так жаждущий прилипает к сосуду с чистой прохладной водой. Глазами святого Силуана Афонского наслаждаюсь созерцанием Господа, а слезы льются из глаз, а любовь к кроткому Иисусу наполняет сердце и освещает мой тернистый земной путь. Так открываю для себя таинственную цепочку: вера в Бога – доверие Богу – доверие Святым – созерцание глазами Святых непостижимого для меня, обычного грешника, Бога Любви во свете неприступном. Тайна из тайн – та самая, что на поверхности, для всеобщего открытого употребления.

 

Возвращение

– Щелкоперов и бумагомарателей принимают еще в этом благочестивом доме?

– Сам не знаю. Я только вошел. А ты откуда узнал о моем приезде?

– Знак мне был!.. – Алексей покрутил пальцем в воздухе, пытаясь нагнать туману. – А если честно, то просто случайно. …Хотя, вряд ли стоит доверять этой безрассудной идее, ведь ничего случайного в нашей жизни не бывает. А давай считать, будто ангел меня сюда за руку привел.

– Давай. Только сперва позволь облобызать твое сверкающее табло.

– Ну что ж, лобызая лобыжу. – Он распахнул объятия. – Тогда пароль: «Милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася».

– Тогда отзыв: «Истина от земли возсия, и правда с Небесе приниче». (Пс.84:10,11)

Мы обнялись и вошли в мою каморку.

– Слушай, Андрей, у меня без тебя вся работа над книгой встала. Ты вот что, давай свои дневники в любом виде. Я разберусь. Очень надо, понимаешь!

Я включил ноутбук, перекачал на жесткий диск аудио-файлы с диктофона, затем перебросил на флешку Алексея. Извлек из сумки блокнот и вместе с флешкой протянул писателю.

– Надеюсь, разберешься. У меня там каждый файл и страничка помечена датой записи.

– Что один благочестивый муж напортачил, то другой, не менее благочестивый, поймет и оценит.

– Честно сказать, расстаюсь с некоторой неохотой. Мне так понравилось вести дневник! По ходу дела понимаешь, насколько наша жизнь упорядочена и… направляется Промыслом. Когда суетишься, прыгаешь-бегаешь, работаешь, кажется, что неминуемо погружаешься в хаос. А когда описываешь каждый шаг, поневоле начинаешь анализировать и понимать – раз ты вручил свою судьбинушку Господу, то именно Он тебя по жизни ведет! Да так мудро и по-отечески бережно, как тебе самому никогда не суметь. Знаешь, с тех пор как я вернулся в храм, ни одной случайной встречи, ни одной минуты прожитой зря – всё в дело, всякое лыко в строку. Я даже немного тебе позавидовал: очень у тебя хорошая работа.

– Еще бы за нее хоть кто-нибудь платил. А то ведь только успевай кошелек открывать. А зарабатывать на разные творческие расходы приходится «на стороне далече».

– А ты как хотел! И Богу служить и богатым быть – так не бывает. Наоборот, если ты гоним, нищ и убог – это как раз и доказывает, что угоден Господу и «правильной дорогой идешь, товарищ!»

– Умом-то я это понимаю, а только чувство, что тебя постоянно обманывают, обворовывают – не очень приятное. Да и семье как объяснить?

– А что у тебя в семье? Мне казалось, что у тебя и жена, и дети – очень правильные люди.

– Да так оно и есть, только этот «сосуд немощи» иной раз такое вытворяет, хоть стой, хоть падай.

– Кстати, насчет семьи и всего такого! – неожиданно прогрохотал хриплый бас.

Мы с Алексеем вздрогнули. В проеме двери стоял Назарыч и словно ожидал, когда можно будет вставить веское слово.

– Твоя дочка приехала, так я её поселил в комнату Марины. Здрасьте.

– А Марина куда делась? Здрась и ты.

– Как куда? – Пожал он плечами. – Они с Никиткой поженились и съехали в загородный дом.

– Ничего себе, однако, у вас тут новости! Так, где же дитя мое непутёвое?

– А ты и этого не знаешь? Маша уехала в монастырь. Ей какой-то Костя из Австралии посоветовал.

– Ну, это хорошая новость – святую обитель посетить всегда полезно. Особенно после путешествий по мрачным стезям мира сего. А что наш с тобой общий знакомый Василий Иванович?

– Ну ты даешь, Андрюш, ты и этого не знаешь?

– Ничего удивительного, я там, на юге, полностью от всего отключился, даже телефон забросил.

– Понимаю. Да старик такую деятельность развернул – закачаешься! Он отбил твою деревенскую фирму, вернул твой дом и расселил туда жильцов, которые занимали помещения, где раньше церковь была. А храм-то он почти уже закончил восстанавливать. Ты разве не видел колокольню с куполом, что в углу дома?

– Нет, я все больше под ноги себе смотрю. Вот значит как! Что же, молодцы!

– Когда Шефу что нужно, он горы свернет. Тот еще богатырь! Не смотри, что старый пень… Слушай, Андрей, а правду говорят, что он тебя в тюрьму посадил?

– Да, посидел на нарах малость, было дело. Только если он храм начал строить, то у меня никаких претензий к нему. Ради такого дела я и подольше мог бы… как там у вас говорят – почалиться. Как положено в Церкви, в основание каждого богоугодного дела должна пролиться кровь мучеников.

– Лучше не надо, – проворчал Назарыч. – Хватит крови, хватит тюрем! Не для того твоя бабушка всю жизнь страдала, чтобы и ты горюшка хлебнул. Не для того красные тысячи душ отцов и дедов загубили, чтобы и детям нашим досталось. Хватит! Давайте жить дружно, ребята!

– А старик правильные слова говорит! – подал голос Алексей. – Я ведь пришел пригласить тебя, Андрей, в гости. Там у меня дома ситуация, знаешь ли… Без жидкого не разобраться. Я хотел тебя на помощь позвать. Так может мы и Назарыча пригласим? По всему видно, человек он строгий, но справедливый.

– Назарыч, пойдешь с нами? – спросил я, заранее зная ответ.

– А как же! – прогудел старый зек. – Я всегда там, где страдает мой народ.

– Какие люди, Алеша! – всхлипнул я как можно громче. – С таким народом никакой враг не страшен!

– «Пострадал, старик, пострадал!» – говорили пассажиры». – Алексей поймал на себе вопрошающие взгляды четырех глаз и пояснил: – Это не я, это Аркадий Гайдар, из воспоминаний Паустовского.

– Нет, ну тогда всё понятно! – закивали мы с Назарычем. – А то сиди и думай, причем тут пассажиры? А так сразу полный порядок и соответствие...

Выйдя из подъезда, мы обошли дом вокруг, и тут я сделал открытие. Оказывается, странная пирамидальная конструкция, на которую я с детства любил забираться, чтобы с высоты любоваться окрестностями, – была ни чем иным, как остовом колокольни. На месте ржавых рам и стоек высился белый шатер колокольни с золотым куполом. А в проеме я даже разглядел ряд бронзовых колоколов. Заглянули и в угловой подъезд, поднялись на второй этаж. Тут работа шла вовсю: плотники, штукатуры, маляры и даже художник – бок о бок – трудились, каждый над своим участком. А среди подмостей с чертежами в руках ходил прораб и время от времени давал четкие немногословные указания рабочим. В таком темпе они, пожалуй, недели за две все закончат. Молодцы!

Алексей дернул меня за рукав: пора! Мы выстроились в колонну, причем Алеша рассекал толпу прохожих первым, старик в центре композиции, я же замыкал торжественное шествие по узкому тротуару.

– Что еще новенького случилось? – спросил я. – Пока я вспахивал южные просторы?

– А, вот еще! – всхрипнул дед. – Никита велел передать, что в охотничьем доме он для тебя отгородил три комнаты с кухней и ванной, а также пристроил отдельный выход на улицу. Это чтобы ты в любой момент туда мог поехать, а молодые тебе не мешали, или ты – им… Заниматься государственными вопросами.

– Очень хорошо! Что еще?

– А, да, вот что. Да не гоните так быстро, мне же не двадцать. Далеко еще идти?

– Слушайте, друзья, – воскликнул я, остановив бег с препятствиями перед входом в старое кафе ранне-советских времен. – Давайте выпьем по чашечке кофе. Это пять минут – здесь быстро обслуживают. Мне это кафе со штруделем во сне снилось. Я тут столько кофеина употребил, на три с половиной инфаркта хватит.

Мы присели за столик на стеклянной веранде, юная девушка в переднике приняла заказ и упорхнула, чтобы через две минуты принести на подносе кофе с пирогом. Старик отдышался, плеснул в чашку из плоской фляжки, извлеченной из-за пазухи, отпил глоток, другой и ударил себя по лбу:

– Ага! Вспомнил. Усадьбу тебе, Андрюш, вернули. Шеф нанял очень крутого юриста, тот порылся в бумагах и как-то через суд, «через товароувэд, заувсклад», поляну и конверт, – старик шутил с самым что ни на есть суровым видом, – отыграли усадьбу у музея и вернули владельцу, то есть тебе. Музей-то все что можно разворовал и довел до полного упадка, а Шеф как взялся, так за три недели такую красотищу навел – пальчики оближешь! Поздравляю.

– Вот не было печали, – проворчал я, вставая и расплачиваясь. – Только ярмо с шеи скинул, только от бизнеса и дома освободился, так на тебе – всё обратно, да еще с довеском.

– Не волнуйся, Андрей, – принялся успокаивать меня дед, вступая в гонку вторым пристяжным. – Никита с Шефом уже все за тебя решили. В усадьбе после ремонта по крыльям устроят дом престарелых и дом малютки, а посередине – дом отдыха для своих работников. Слышь, Андрюш, а мне с Алешей, в случае чего, можно будет в дом отдыха съездить?

– Зачем спрашиваешь, старче! – возмутился я духом. – Мы для тебя за особые заслуги перед отечеством персональный номер со всеми удобствами сделаем, да с мастерской, да с токарным станком. А нашему писателю организуем целый дом творчества с просторной верандой, чтобы он пил чай из самовара и закатом любовался. А? Нормально?

– Так ты у нас миллионщик, оказывается? – протянул писатель, наполняясь классовым чутьем. – А что молчишь, как палтус в морозилке? Да тебя же надо раскулачивать, контра!

– Сам только что узнал, гражданин начальник! – Воздел я руки в крайнем изумлении. – Видишь, господа бандиты всё без меня делают. Сами как-то управляются. Видимо, очень камень хотят...

– Какой камень? – хором спросили попутчики.

– Да так, булыжник, смотреть не на что, – отмахнулся небрежно, – за него полтинник в базарный день не выручить.

– Ладно, мы пришли, – отрезал Алексей, открывая традиционно обшарпанную дверь подъезда. – Ну, граждане алкоголики, хулиганы,тунеядцы и прочие мильёнщики!..

– Да мы не!.. – попытался возмутиться Назарыч.

– «Спокойно! – как сказал великий сатирик Игорь Маменко. – Нормальна военна ситуация!» Это я вместо боя боевых барабанов. Для поднятия духа. А сейчас я попрошу вас как можно больше терпения, снисхождения и трезвомыслия. Как сказал тот же Гайдар: «Видно, будет у нас сейчас не легкий бой, а тяжелая битва».

 

Плач на москальской кухне

Квартира, в которой проживал Алеша с семейством, имела восемь комнат. Такие в этом же доме занимали обычно семьи генералов, министров и народных артистов. Впрочем, Алешина семья теснилась в трех комнатах, остальные занимали кто попало: торговцы с рынка, таксисты, официанты, «рабочие и крестьяне». Ванная, туалет и кухня ошеломляли непривычной огромностью. Я видел, как дети в ванной играли в футбол, а по коридору ездили на велосипедах, наперегонки. Поздоровавшись с женой и двумя младшими детьми, мы прошли на кухню и застали пир горой, устроенный на составленных кухонных столах. Здесь сидели старшие сыновья Алексея, пятеро жильцов мужского пола из завсегдатаев пиров и три женщины.

Как бы отдельно и независимо от всех в торце рядком сидели пунцовые лицами трое мужчин и громко разговаривали. Рядовые застольщики закусывали хлебное вино традиционными салатом-оливье, винегретом и колбасой. Торцевая троица обставила себя салом пяти сортов, кругами домашней колбасы, бужениной, жареной рыбой, помидорами и малосольными огурцами – всё это возмутительно вкусно пахло и само просилось в рот. Центральное место смачной окраины занимали бутыль перцовки, керамическая бадья с борщом и блюдо с варениками, обильно политые густой сметаной.

Алексей нас со стариком Назарычем подсадил на свободные стулья на границе между центром и окраиной, представил гостям. Особо вежливо познакомил с троицей: режиссер Николай крутил туда-сюда монитор ноутбука, его соседи – ресторатор Борис и только что приехавший в Москву в поисках работы киевлянин Дима с интересом рассматривали мелькающие картинки. Даже я узнал, что изображалось на фотографиях: Крещатик, мост через Днепр, ДнепроГЭС, остров Хортица с декорациями к фильму «Тарас Бульба», виды Львова, Харькова, Полтавы, парки, азовские лиманы и, конечно, степь. Насколько я понял, Николай с Борисом жили в Москве и неплохо преуспели, вот и позвали друга детства Диму подзаработать деньжат, а может со временем купить здесь жилье и перевезти семью. Николай поспешил наполнить наши тарелки едой и налил в граненые стаканы перцовку.

– Вот, нашел! Наконец-то! Эту песню мы разучивали в школьном хоре. Знаете, как трудно ее исполнять! А вы послушайте, как Тонечка на «Голосе Крайины» поёт – это нечто фантастическое!

На экране монитора из серебристого облака выплыла, как белая птица, красивая девушка с белом платье и запела чистым высоким голоском:

Ой, летіли дикі гуси,
Ой, летіли у неділю дощову.
Впало пір’я на подвір’я,
Закотилось, як повір’я у траву.

О, это на самом деле было ну очень красиво, а пела девушка так чисто и звонко, что не верилось, будто поёт живьем, а не «под фанеру». Я даже переживал, когда Тоня брала немыслимые по высоте ноты, да еще на максимальной громкости. И всё тут было здорово: и мудрые слова, и дивная мелодия, и чудесное исполнение, и девушка в белом платье, будто белая лебедь летящая над серебристым облаком сцены.

– Очень красиво! – вырвалось у меня. Народ вокруг согласно закивал головами.

– А вот это? – Николай нашел файл и кликнул по иконке. По экрану монитора потекли роскошные картины: степь в серебристом ковыле, плакучие ивы над речкой, беленькие хаты с резными наличниками на холме, строй пирамидальных тополей в пунцовых лучах заката. А из динамиков раздалась напевная мелодия и звонкие голоса:

Ой там на горі, ой там на крутій,
Ой там сиділо пара голубів.
Вони сиділи, милувалися,
Сивими крильми обнімалися.

– Какие пронзительные песни! – просипел Назарыч. – Еще давай, Коленька!

Николай порылся в папках на рабочем столе, хмыкнул и поставил на воспроизведение следующую песню:

Нiч яка мисячна,
зоряна, ясная
видно хочь голки сбирай.
вийди коханая працею зморена
хочь на хвилиночку в гай

…

Ты не лякайся, що змерзнеш лебэденько.
Тепло – ни вiтру, нi хмар,
Я пригорну тебе до свого сердонька,
А воно палке, мов жар.

– Назарыч, Леша, вам слова понятны? Может перевести? – предложил Борис.

– Да нет, зачем, всё ясно. Коханая, лэбедэнько, жар сердонька, даже не лякайся – то есть, не бойся. Всё будто из детства. Думаю, у каждого москвича были друзья-украинцы, которые говорили по-своему, и нам перевод не требовался. Давай еще что-нибудь, очень хорошо поют.

– А эту песню я бы назвал вторым гимном. Это же какая высочайшая поэзия! Послушайте:

Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю?
Чому мені, Боже, ти крилець не дав?
Я б землю покинув і в небо злітав!

Под великолепные песни, которые все слушали затаив дыхание, под всеобщее ликование и чувство глубокой взаимной симпатии, я не заметил, как выпил три стаканчика перцовки, съел целый круг домашней колбасы с чесноком и увесистый шматок сала, да еще и отполировал все это десятком-другим ложками борща и пятком вареников с ладонь. Внутри всё горело, тепло разливалось по телу, накатывая волнами в ступни ног, ладони, выжимая слезы из глаз. Хотелось всех обнимать и целовать. Наши души словно отделились от мест постоянной дислокации, взмахнули крыльями, взлетели как сокол в небо, сплелись в единое облако и растворились в его золотистом сиянии, как в океане любви.

– А теперь, думаю, пора самую душевную песню прослушать, – произнес Николай и кликнул по файлу «рушник». Глубокий мужской голос Гнатюка залил кухню густым напевным плачем:

Рiдна мати моя, ты ночей не доспала
Ти водила мене у поля край села
I в дорогу далеку ты мене на зорi проводжала
I рушник вишиваний на щастя дала

У каждого человека есть мать, и даже самые суровые и жесткие люди относятся к маме с трепетом и нежностью. Особенно, если та «ночей не доспала», если она тихо, молча плачет, провожая сына… И ни слова в упрек, и ни одного взгляда осуждающего, только материнская кроткая самозабвенная любовь… Тут уж захлюпали носами не только я, но и большинство соседей, а женщины не стесняясь промокали глаза платочками. И вдруг в такой душевной тишине, будто гром ударил:

– Яка сволота клята! Таку гарну краину загадылы! За що? Мы робылы, та дитэй ростилы, а воны… – Дима из Киева рыдал в голос и бил кулаком по столу.

– Да уж, не хотел бы я жить там в настоящее время, – согласно кивнул Николай. – Ох, не зря мои родители-украинцы выехали оттуда еще в начале восьмидесятых, как будто заранее чувствовали: пора когти рвать.

– А вы слышали слова старца Андриана из Печерской лавры? – сказал молчавший до того Борис. – Он в прошлом году сказал: «На Украине еще ничего не начиналось!» То есть, это что получается: «…разрушим до основанья и затем…»? Сколько же можно воровать, разрушать, убивать! Сволочи, что они сделали с моей Украиной! Такой родной и ласковой, такой ароматной, цветущей и вкусной, с такими добрыми бабушками, которые когда к ним придешь, даже не спрашивали, голоден или нет, сразу сажали за стол и кормили борщом, салом, пирожками, а на моё вежливое «спасибо» отвечали: «Звыняйтэ» – где всё это?

– Вот уж когда не раз вспомнишь слова старца Серафима (Тяпочкина), – сказал Алексей. – На вопрос: «Что будет с Украиной и Белоруссией?» он ответил: «…Все в руках Божиих. Те, кто в этих народах против союза с Россией – даже если они считают себя верующими – становятся служителями диавола».

– Итак, что же? – загремел Николай. – «Сатана там правит бал»? И это на моей родине, на моей солнечной, ласковой, уютной, вкусной Украине! Сволочи, что они сделали с Нэнькой! И что мне делать, чтобы хотя бы мои близкие, пока еще там живущие, не пострадали?

– А ничего, кроме молитвы, – сказал Алексей. – Во всяком случае, те, кого я каждый день поминаю сугубо, как страждущих на Украине – ни один пока не пострадал. А что еще!.. Не уподобляться же этим сатанистам, которые пылают злобой и готовы убивать всех, кто встанет на их пути. Мы, христиане, обязаны всеми силами хранить мир в душе.

– Мир, говоришь? – снова заголосил киевлянин. – Это поэтому Путин не ввел войска в 2014-м году? Поэтому не раздавил танками бандеровцев? Вам нужен мир? А мы за что в крови тонуть будем? Мы такие же как вы!

– Нет, хлопчик, не такие, – чуть слышно прорычал Назарыч. – Русский человек никогда мать не бросит, чтобы ее насиловали, грабили и избивали враги. Мы миллионами погибали за Родину-мать. Мы не удирали заграницу, чтобы урвать кусок пожирнее. Как там у Лермонтова в «Бородине»: "Ребята! не Москва ль за нами? Умремте же под Москвой, Как наши братья умирали!"

– Это я Нэньку бросил, москаль ты похххааа… – прошипел Дима, но его рот зажал ладонью Николай, извиняясь за товарища.

– Да, ты, – кивнул Назарыч. Он достал из кармана несколько сотенных долларовых купюр и бросил на стол под красный нос Димы. Тот чисто автоматически их сграбастал и хотел было сунуть в карман, но этому помешал Николай. – Бери, хлопчик, купи билет и возвращайся на родимую Нэньку и умри за нее, если ты мужик.

– Так всё, хватит! – встрял я, чувствуя как сгущается в атмосфере ненависть. – Назарыч, успокойся, пожалуйста. Не всем героями быть. Их там двадцать лет зомбировали и прессовали в слабые головушки тонны мусора. А ты, парубок, не забывай, что находишься в гостях и веди себя соответствующе. Еще раз услышу «москаль поганый», я тебя лично отоварю и, думаю, найдется еще пяток человек, которым захочется поучить свидомого недоумка элементарной вежливости. – Парень затих и низко наклонил голову, которую погладил Николай с явным сочувствием.

– Спасибо, Андрей! – Алексей пожал мне руку. – А теперь скажи, киевлянин, а разве в 1991-м не вы голосовали за отделение Украины от России? Ведь девяноста процентов проголосовало за разрыв. Тут ведь все просто: Русь Святая – последний оплот света на земле. Кто с ней ссорится, кто от нее уходит, сразу попадает в когти врага человеческого. Поначалу он заманивает, обольщает, лжет с три короба: выбудете как боги, только уйдите от Иисуса Христа из Его любимой страны. А как враг заполучит народ или душу человеческую, так тут и начнет работать его свора, а инструменты все те же: ложь, ненависть, жадность, зависть, воровство – и как апогей: кровь, мучения, убийства, смерть.

– А «наказания без вины не бывает», – продолжил я. – А вина в том, что человек уходит от Бога и поклоняется золотому тельцу (салу, колбасе, жареному барашку, водке-винишку-пивку, шмоткам, славе, сексу, лжи, эгоизму). Так что… Будем крепко верить и надеяться – на кого? – на Господа Иисуса. Он для нас всё. Мне так кажется. Лично мне так… именно… мне так кажется… И еще миллионам человек на белом свете.

– Слышь, Андрей, я там не переборщил, случайно? – спросил Назарыч, когда мы вышли из гостей на пустынную ночную улицу.

– Да нет, все нормально, – успокоил я старика, – надо же этих свидомых на место ставить, а то ведь от вседозволенности наглеют, и от них можно ожидать любой гадости.

Мы шли прогулочным шагом, наслаждаясь покоем теплого вечера.

– Ты помнишь, Андрей, к тебе пристал наш Никита на тему культуры? Уж больно хотел мальчуган отмазаться от фени и прочей блатной дряни.

– Помню. Он до сих пор задает мне разные вопросы на эту тему. Считаю, он прав.

– Да не против я, наоборот – за. Я не об этом. Бывало, парень из библиотеки не вылезал, домой книги таскал чемоданами. Упертый мальчуган! Молодец. Так вот принес однажды мне книгу одну, так я оторваться не мог, такая интересная. Остановись. Я сейчас тебе зачитаю отрывок.

– Вижу и тебя, старина, Никита заразил выписками!

– Заразил, чего скрывать. Память слабеет, а разобраться, что творится с нами, хочется. Вот и таскаю с собой блокнот, да иной раз заглядываю, чтобы подумать со смыслом. Это в тему сегодняшнего застолья. Вот послушай: «Определение украинству было дано еще в 1912 году профессором Стороженко в книге «Происхожденіе и сущность украинофильства». «Украинцы» – это особый вид людей. Родившись русским, украинец не чувствует себя русским, отрицает в самом себе свою «русскость» и злобно ненавидит все русское. Он согласен, чтобы его называли кафром, готтентотом – кем угодно, но только не русским. Слова: Русь, русский, Россия, российский – действуют на него, как красный платок на быка. Без пены у рта он не может их слышать. Но особенно раздражают «украинца» старинные, предковские названия: Малая Русь, Малороссия, малорусский, малороссийский. Слыша их, он бешено кричит: «Ганьба!» («Позор!» От польск. hańba). Это объясняется тем, что многие из «украинцев» по тупости и невежеству полагают, будто бы в этих названиях кроется что-то пренебрежительное или презрительное по отношению к населению Южной России». – Он захлопнул блокнот и сунул в карман брюк. – Слышал – двенадцатый год прошлого века!

– Да читал я про эту нашу беду. Ведь беда-то наша, общая. Это как ссора братьев – и глупо, и стыдно, и просто так замирить их невозможно. Разве только, пока сами не осознают, что натворили и не бросятся друг к другу с плачем: прости меня грешного.

Долго ли коротко ли, под разговоры и ворчание дошли до своего дома. Из помещений в угловой части раздавались жужжание и голоса рабочих – там продолжались строительные работы, что поднимало настроение и вселяло страх приближения в моей жизни крепких перемен. Не успели войти в квартиру и захлопнуть дверь, как Назарыч схватил меня за плечо и прошептал:

– Андрюха, зуб даю: сейчас будет продолжение украинской темы.

– У тебя что, старый, горилка еще не выветрилась? Или ты в пророки подался?

– Видишь, туфли немецкие, – показал он корявым пальцем на обувную пару, стоящую у стены. – Это Шефа! А он, между прочим, сам-то из Полтавы родом. Так что жди развития темы, нутром чую.

На кухне в обществе Никиты сидел за столом Василий Иванович и по-домашнему, с аппетитом хлебал борщ, сваренный Мариной. Не без труда оторвавшись от смакования ярко-красного запашистого супа, старый бандит поднял хитрющие глазки, солидно привстал и отвесил шутовской поклон.

– Приветствую, Андрей! Это хорошо, что ты из гостей. Значит сытый, и мне больше борща достанется. Ха-ха-ха… А то, может, налить? Очень вкусный борщец! Можно сказать, душевный борщецкий!

– Благодарю, Василий Иванович, – кивнул я вежливо, – нас в гостях закормили украинскими разносолами, боюсь, мне дня три есть не захочется.

– А я ведь по делу, Андрей, – зловеще тихо произнес в абсолютной тишине Шеф. Только сейчас я обратил внимание, что Назарыч и Никита притихли, склонив головы. Такой вот страх на подчиненных нагнал почитатель борща и драгоценностей.

– Кто бы сомневался, – хмыкнул я задиристо. Не хватало еще и мне встать перед ним по стойке смирно. Не дождется урка! Как сказал бы сейчас Маяковский: у постсоветских собственная гордость, на бандитов смотрим свысока.

– Тебе доложили о выполнении наших обязательств? Храм построен, усадьба возвращена владельцу, то есть тебе, господин помещик. Что еще? Фирму у деревенских рейдеров отняли, и теперь Никита ею управляет по твоей команде. Дом здешний и твой деревенский – оба отремонтированы. Как видишь, мы все сделали. Теперь твой ход!

– Это вы, простите, про что? – попросил я уточнения.

– Ах, он не понимает! – Шеф сжал кулаки и заиграл вставной челюстью. Потом успокоился, обмяк и съел еще две ложки борща. – Прости, забыл совсем. У вас же всё делается по послушанию. Так ведь? – Он достал из кармана пиджака конверт и протянул мне.

В конверте лежал чек на крупную сумму и записка, написанная игуменом: «Андрей, Василий Иванович был у меня, доложил о проделанной работе. Если ты не против, благословляю отдать ему камень. По-моему, он заслужил награду, а нам с тобой эти драгоценности ни к чему. Ведь мы с тобой монахи, не так ли! С Богом. Недостойный игумен Паисий».

– Деньги – это моральная компенсация за тюрьму и остаток ранее оговоренных средств.

– Ну что ж, пойдемте, – махнул я рукой, приглашая всех троих следовать за мной.

Открыл дверь в свою комнату, впустил гостей, они гуськом, затаив дыхание вошли и прижались к стене, пропуская меня к книжному шкафу. Я раздвинул книги, достал шкатулку и поставил на стол. Из стакана с карандашами вытряхнул крошечный ключик, открыл шкатулку. Гости подались вперед. Порывшись в старом хламе, нашел медальон и протянул его Шефу. Тот взял в руки и сел на кровать.

– Это он? Что-то выглядит как-то несерьезно.

– Если бы серьезно, вы бы давно его к рукам прибрали. Белый металл – платина, а зеленый бриллиант покрыт специальным лаком, чтобы выглядел попроще. Как видите, благодаря этой маленькой хитрости камень ценой в пятьдесят миллионов и сохранился.

– Что же вы!.. – Шеф полоснул жгучим взором подчиненных.

– Василий Иванович, уважаемый, – стал успокаивать авторитета, – да вы поймите, дело это Божие, и камень до построения храма находился под особой Божией защитой. Так что вы его могли получить только после построения нашей церкви. Мы все, – я обвел рукой присутствующих, – выполняем волю Божию, и не иначе. Так что не ругайте ни себя ни этих достойных людей, ни меня.

– Не могу!.. – всхлипнул Шеф. – Не могу понять!.. Я всю братву на рога поставил! Я чуть от страха не окочурился. Это же какие деньги! – Он поднял на меня налитые кровью глаза. – …А ты вот так просто хранил в коробке! Так просто отдаешь чужому дяде? Тебе что, не жалко?

– Нет, чего тут жалеть. Безделушка свое дело сделала. Храм-то построен. А это не камешек какой-то, а ворота в рай. Понимаете – в блаженную вечность! Радуйтесь, люди, мы все стали причастниками рая.

– Да какой там рай, мальчишка! – взревел старик. – Мы еще здесь, на земле, не все дела сделали. А что если завтра война? А что если очередной кризис сожрет все деньги? У меня-то теперь есть гарантия, – он поднял камень, – гарантия выживания. Я с этим бриллиантом где угодно выживу. Но я не понимаю, почему ты так легко расстаешься с полусотней миллионов?

– А, вот оно что, – закивал я, – ваше рождение на Украине, эта любовь к борщу и традиционная бескорыстная любовь к деньгам. Теперь все понятно – и с вами, и с Украиной… Только в отличие от ваших малороссийских земляков, вам удалось храм построить. Так что, дорогой Василий Иванович, в отличие от них, вы еще в очень даже неплохом положении.

Старый бандит аккуратно положил медальон во внутренний карман пиджака, вжикнул молнией, застегнулся на все пуговицы… и заплакал навзрыд. Из перекошенного рта вырвались обрывки нехороших слов, из которых мне удалось разобрать лишь «москали похании», «быдла ватное» и «якый я дурэнь». Отрыдав нормативное время, Шеф резко встал, распрямился, сгорбился, втянул голову в плечи и вышел из квартиры. Следом выбежал Никита с забытыми немецкими туфлями подмышкой – старик ушел босиком. Расстроился, наверное…

– А я что! – всхрапнул Назарыч, глядя из-под бровей старым сторожевым псом. – Я ни причем! Мне бы в нашем храме до смертыньки грехи свои отмолить бы…

– Ну, думается, мы тебе в этом поможем.

– Да? А, ну да, ты же в храме служить будешь. А Украину и я люблю! И песни у них душевные, и борщ вкусный, и перцовка тоже очень даже. – Погладил он выползший из-под брюк живот, обычно плоский. – До сих пор всё тут горит.

– Попей чайку, старина, затуши пламя. – Я возбужденно взмахнул рукой. – А Киев – разве мы не любим? А Полтаву, Одессу, Харьков, Запорожье, Донецк? А Днепр, до середины которого редкая птица долетит! А вареники чего стоят? А черноглазые девчины в венках и лентах? А загорелые дочерна старушки с кроткими опущенными долу очами! А степи, Назарыч! Ты ходил по этим широким степям с ковылем, татарником и полынью! Да это же все наше, родное!

– А я что говорю! – кивнул Назарыч. – Нет, пусть и не мечтают, мы Нэньку врагам заокеанским не отдадим. Это наше, сердечное. Так им и передай. – Он снял чайник с плиты и поставил на стол. – Наливай чайку, Андрей, свежий, крепкий…

 

Всё просто

– На самом деле в земной жизни всё просто. – Только что Алексей молча выслушал спор и наконец подал голос. – Вот, послушайте: «Людей очень легко запутать в событиях, но если они понимают тенденции, то их очень трудно обмануть» (Аллен Даллес, глава ЦРУ).

Когда я зашел на мемориальную кухню Славы из 80-х, по телевизору показывали политическое ток-шоу. С виду приличные господа кричали друг на друга, перебивали, оскорбляя оппонентов. Тряслись и подпрыгивали в остром желании вставить свое слово. Если приглушить громкость и не вдаваться в суть обсуждения, это сразу напомнит псарню, где голодные собаки ввиду появления хозяина с ведром корма, лают до хрипоты, готовые разорвать друга в борьбе за кусок мяса. Первой очнулась хозяйка дома. Таня решительно встала и выключила телевизор. 

Только, видимо, нечистый дух ток-шоу успел заразить зрителей, поэтому они продолжили спорить и кричать. Они выстроили целую вавилонскую башню из фактов, слухов, мнений и так увлеклись, что охрипли и устало замолчали, удивившись насколько сложную конструкцию нагромоздили. В этой тишине и прозвучали слова нашего молчуна:

– На самом деле в земной жизни всё просто.

– Дальше… – ошеломленно выдохнуло сообщество.

– Мы сдаем экзамен на верность Богу. Всю жизнь: каждый день, каждую секунду, от рождения до последнего вздоха. Выбираем Бога – отдаем Ему сердце. Господь, как мудрый любящий отец, ведет нас по земным лабиринтам и в конце концов приводит в божественный мир, созданный для детей Божиих. Наше дело – лишь смиренно следовать за Его десницей, слушая и выполняя Его волю, суть которой – любовь. Ну, а если человек выстроил между собой и Богом стену гордости, если как первый гордец воскликнул: «Я вознесу свой престол выше Божьего!» – тогда он попадает в сети этого самого родоначальника гордости и сходит в мрачный чертог, где все наоборот: вместо света – тьма, вместо любви – ненависть, вместо мира – страсти, вместо правды – обман, вместо блаженства – мучения.

Бог создал человека для того, чтобы поделиться с ним Своей любовью. А мучения, болезни, смерть – это уже «дары» врага человеческого. Так что живи с Богом – и уже в земной жизни узнаешь сладость рая. Тогда все испытания на пути в Царство небесное покажутся прахом, ветерок дунет – и нет их. Когда рядом Всемогущий Господь, кто против нас! Отсюда и мир в душе христианина. Это – залог будущего райского блаженства.

– Но ты отклонился от темы, – возразил волосатый оппонент в очках. – Мы тут, вообще-то о третьей мировой толкуем.

– Повторяю: всё просто, – невозмутимо сказал Алексей. – Существует два вектора, в русле которых происходят все события. Первый – безбожники восстанавливают храм в Иерусалиме и сажают на трон антихриста. Второй – православные вымаливают у Бога Царя, который станет тем самым Удерживающим из Иоаннова Откровения. Так что мы или с антихристом – или с Царем, или с врагом человеческим – или с Богом.

– Поясни, – попросил Алексия Слава.

– В свое время безбожники распяли Сына Божиего. Чтобы оправдать свое преступление, создали целый комплекс псевдо-религиозных учений, цель которых физическое уничтожение христиан. Как часто это бывает, обманутые люди, вдоволь пролившие кровь христианскую, обратили свой гнев на хозяев лжи. Результат – на месте иерусалимского храма те построили свою святыню – мечеть Омара. Несчастным кочевникам в свое время внушили, что если они погибнут в войне с неверными, то попадут в рай, где их ожидают девы, шашлык, вино, опиум, таким образом наши враги создали врагов и себе. Безбожники-то боятся смерти, потому как душа их прекрасно осознает, какие страшные мучения их ожидают на суде Божием за убийство Сына Божиего. Посмотрите, как они цепляются за жизнь: дорогущие диеты, лекарства, врачи, пересадка органов… А их вышедшие из подчинения вооруженные до зубов и бесстрашные палачи, опьяневшие от крови, смерти не боятся и даже предпочитают умереть с поясом шахида, забрав с собой на тот свет побольше неверных. Как теперь богоубийцам убрать агарянскую святыню? Только физически устранив конкурентов. Вот они и объявили войну всего западного мира против своих палачей. Отсюда – терроризм и беженцы в Европу.

Зачем устраивать всемирную бойню? Ну, во-первых, чтобы уничтожить своих врагов. Часть врагов у нас общие, поэтому и нас привлекут к войне. Как говорят старцы, война будет для уничтожения греха. А во-вторых, заработать на войне побольше денег, да долги триллионные списать. Ну, а в-третьих, чтобы приглашать на встречу и прославление антихриста поменьше народу: надо же будет миллионы людей кормить-поить, развлечь и спать положить. Когда будут уничтожены бандиты, террористы, иноверцы, тогда можно будет объявить всеобщие мир и благоденствие («и когда все будут говорить мир и благоденствие, тогда и придет всему конец»). Это беснование будет происходить в мире, князь которого есть сатана.

В России происходят события совсем противоположные по вектору. Божиим промыслом, российские войска в мировой войне одержат победу. Победителем на белом коне войдет в Третий Рим грядущий Царь и восстановит Российскую империю в сакральных границах, Богом установленных. Россия призовет всех людей света, способных верить в Бога и Сына Его.

Ну, а те, которые выбрали тьму, направятся к посланнику тьмы, который объявит себя царем мира. Попируют там года полтора-два, попрыгают, повеселятся, а потом обнаружат, что всё выпито и съедено, земля урожая не дает. Бог в таких случаях отнимает благодать, и начинаются засуха, ураганы, землетрясения, голод, мор и прочие сатанинские подарки. Только в России будут до конца света и урожаи, и пресная вода и молитва Богу.

Так что всё на самом деле просто: или ты с Богом, и направляешься в Царство Небесное – или с врагом человеческим, но уже – в преисподнюю.

А все эти дебаты, – Алексей показал на выключенный телевизор, – это для профанов с целью оболванивания и еще для стяжания славы и денег. Люди света, дети Божии – они в телевизор не лезут, от славы бегут, из-за денег врать, воровать и убивать не станут. Мы в храмах православных молимся, да по домам келейно – это почти незаметно для людей мирской тусовки. Как сказал Уильям наш Шекспир в супер-блок-бастере «Король Лир»: «Совсем не знак бездушья  молча­ливость.Гремит лишь то, что пусто изнутри». Моисей в свое время мысленно обратился к Богу, на что сразу получил ответ: «Что так вопиешь ко Мне!» Наша молитва также тиха и неброска, но именно за мысленные вопли Господь нас до сих пор и хранит от зла.

 

Наконец, гости разошлись, хозяева вернулись к домашним делам, за столом остались Алексей, я и еще один господин в черном. Повернув перстень на пальце, сверкнув огромным бриллиантом, он самодовольно улыбнулся и сказал:

– А ты, Алешка, явно не избалован обширной коллекцией автомобилей в просторном гараже собственной виллы на берегу Средиземного моря. Это как-то сразу бросается в глаза.

– Если попристальней присмотреться, можно заметить неизбалованность многолюдной прислугой, изысканностью блюд к званому обеду, легкими переходами с английского на французский, с суахили на арамейский и с итальянского на китайский. Ну там, в том же списке, еще: одежда от кутюр, камни от Дэ Бирс, лыжи в Куршевеле, платиновые кредитки, счета в швейцарском банке, личный джет с яхтой, ложа в Ла Скала, Опера де Пари и Бродвейском театре; а еще омары, белужья икра, тунисские устрицы, Шато Марго из подвалов Джефферсона, мраморные стейки Кобе, марокканская земляника, полеты на воздушном шаре на закате, длинноногий эскорт, золотые статуэтки международных премий, участие в жюри киноакадемии и, пожалуй, личная охрана из суровых спецназовцев – всего этого тоже нет, ввиду отсутствия необходимости.

– Или все же ущербности?

– И это, конечно, тоже. Но все-таки, в основном, по причине нехватки необходимости. Верю, если бы мне всё вышеперечисленное было бы нужно, Господь дал бы мне в полном объеме, да еще и с лихвой. Только обычно такого рода авансы раздает враг человеческий, чтобы пленить, заставить сделать как можно больше зла, а потом на Суде предъявить своё право на обладание душой сластолюбца – и конец: пожалуйте на вечные мучения. А нам, христианам – в те блаженные дали небесные, где для нас приготовлены такие богатства, такая роскошь, о которых земной человек не может даже мечтать, и, заметьте, друзья – навечно.

– Так, так, так, – закудахтал оппонент, только ему уже никто не верил. – А доказательства? А что если это блажь?

– Для кого-то, может, и блажь, только не для меня. Скажи, сегодняшний разговор – это сон, галлюцинация или реальность?

– Конечно, реальность! Что я, вообще, что ли!..

– Значит, существует инструментарий, позволяющий отличать ложь от правды. А теперь посмотри на мои глаза – они видели рай небесный, вот эти ноги – они ходили по шелковистым травам среди райских садов, эти ноздри обоняли такие дивные ароматы райских кущ, что после этой дегустации самые изысканные земные духи кажутся смрадом.

– А может, все-таки это были галлюцинации? Мне рассказывали ребята, принимавшие ЛСД, что они тоже видели цветные картинки и всё такое…

– Полноте, сударь!.. В раю человеку все знакомо с младенчества. Там людей узнаешь сразу, хоть они и выглядят молодыми и красивыми, там даже прародителей узнаешь, хоть ты их не видел, они умерли до твоего рождения.

– Откуда же у нас такие знания?

– Вспомни, как в беседах с интеллигенцией преподобный Варсонофий Оптинский рассказывал о стремлении к прекрасному. Он говорил, что пока дитя в утробе матери и еще в раннем младенчестве, когда человеческая душа чиста и безгрешна, ангелы водят нас по райским кущам. Зачем? Чтобы мы запомнили всю эту совершенную райскую красоту и потом всю жизнь стремились туда вернуться. Так что, когда во сне или наяву человек вдруг погружается в самые чистые глубины памяти и видят дивные неземные красоты, – это оттуда, из детства, из ангельской чистоты. Как в Евангельских блаженствах сказано: «Блаженны чистые духом, ибо они Бога узрят». Так что потребность человека вернуться домой, в вечное блаженство, в красоты рая – это абсолютно нормально, и Бог нам в этом помогает. Пока мы сами с Богом. Послушай, а ведь совсем недавно, лет пятнадцать назад, мы с тобой уже говорили на эту тему и у нас тогда с тобой наблюдалось полное единодушие.

– Не помню.

– Уверен, помнишь. Впрочем, для вероотступника ложь – норма. Ведь он в плену у врага человеческого, а он и есть отец лжи. Кстати, у меня до сих пор в архиве лежат записи наших бесед. Ты сам просил записывать, чтобы потом написать книгу, даже название придумал: «Как молоды мы были!»

– Найди! Я хочу послушать. Это интересно.

– Завтра я тебе их вручу. Надо же тебя вытаскивать из трясины, в которую ты вляпался. Раз ты пришел сюда, значит еще живой. А если так, то реанимируем тебя. С Божьей помощью.

Ушел и этот господин. Наконец, Алексей повернулся ко мне и сказал:

– Прости, тебе пришлось так долго ждать…

– Это ничего, даже интересно было. Надеюсь, ты в своей новой книге процитируешь наши разговоры с дебатами?

– А как же, конечно. Я пригласил тебя к Славе, потому что только здесь могу свободно общаться и писать. Дома-то у меня, сам видел, что творится. Меня там ни в грош не ставят и, как сяду писать, так сразу дело какое-нибудь найдут.

– Скоро в поместье Русовых завершатся работы, и я устрою тебе личный кабинет с библиотекой.

– Благодарю, конечно, только, думаю, меня туда домашние не пустят.

– А мы их и спрашивать не будем. Просто приедешь и живи сколько нужно.

– Это всё не так просто, Андрей.

– Сам себе противоречишь. О чем только что битый час народу вещал?

– А ведь ты прав! Меня благословили писать, так что это воля Божия, а ее надо выполнять. Я, пожалуй, так и сделаю. А теперь хочу дать тебе на предварительную читку то, что я написал с твоей помощью. – Он извлек из портфеля распечатку и протянул мне. – Бери, читай, ошибки и неточности, по возможности, подчеркни. И еще! Андрей, давай продолжение. Я так понимаю, точка у тебя еще не поставлена. «О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!»

 

 

«Путешествующим спутешествуй»

– Паап, привет! – раздался звонкий голосок дочки из телефонного динамика – я включил громкую связь, чтобы руки оставались свободными. Притянул к себе блокнот и ручку, на всякий случай.

– Здравствуй, моя хорошая! Как ты там? – У меня в груди, от горла до солнечного сплетения, разлилось тепло. «Мой дитёныш» вспомнил об отце, и это было приятно.

– Я в монастыре, поэтому у меня всё очень хорошо. Такое чувство, будто каждый день парюсь в бане, только чистой становится не только тело но, и душа. Так приятно! И еще спокойно. Ты меня понимаешь?

– Конечно, Марусь.

– Духовник монастыря, отец Михаил, сказал, что знает тебя. Откуда, как ты думаешь?

– Ну, лично мы не знакомы… Хотя, знаешь, когда был жив мой духовник отец Василий, он всегда и всё обо мне знал. Объяснял это тем, что у нас с ним молитвенная связь, по которой мы общаемся и узнаем новости друг о друге. Скажи, ваш отец Михаил, молится о тебе и обо мне?

– Конечно, я его сама об этом просила в первый же день, на исповеди.

– Значит, молитва нас уже связала.

– Так чего я звоню-то, пап! Батюшка сказал, чтобы я сегодня вечером на келейной молитве прочитала правило на сон грядущим, покаянный канон, потом двадцатую кафизму, а потом по четкам поминала тебя, себя и его – целых десять четок, то есть тысячу раз. Как ты думаешь, я выдержу?

– Даже не сомневайся. А еще ты получишь огромную пользу и радость. Вот увидишь.

– А еще он просил тебя подключиться к нашей сугубой молитве.

– Не поверишь, я именно сейчас, перед твоим звонком к этому и готовился. Так что, как видишь, наша молитвенная связь с отцом Михаилом уже вовсю действует. Готовься, Машенька, к очень интересным событиям. Только не пугайся – они будут светлыми и приятными, потому что нас соединит любовь.

 

И вот я стою на зеленом пригорке, залитом светом. Не солнце сияет и мягко освещает безбрежное пространство – это величественный золотой Крест. На этом Кресте принял нечеловеческие муки мой Господь, мой Иисус, искупив грехи всего человечества. Из-за правого плеча появился Ангел божий, прекрасный и могучий, он улыбнулся мне и повел к высокому дому, что выглядывал из ближнего перелеска. Мне ничего не надо объяснять. Будто мутная пелена спала с глаз, будто пробки выскочили из ушей, а сердце перестало стучать в грудную клетку, заполнив всего меня светлой тишиной.

У входа в роскошный дворец – иначе такой дом и назвать нелепо – на просторной веранде меня встречал старец Василий, в белых одеждах преподобного. Мы не открывали рта. Мысли наши носились между нами невидимо и не слышно, как радиоволны.

– Это твой дом, Андрей. Мы с тобой построили его для тебя и тех людей, за которых ты молишься.

– Какой же он красивый. Из чего же он построен?

– Из камней, которые живущие на земле называют драгоценными. В Царстве небесном всё такое – драгоценное. А фундаментом всех строений – храмов и домов – служат кровь мучников, слезы и страдания христиан, за которые мы благодарили Бога. Всё, что строится на земле, здесь имеет своё истинное лицо. Прежде чем чему-то появится, возникает здесь, чтобы потом отразиться на земле. Потому Давид и сказал в своей духоносной Псалтири: «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии».

– А где бабушка?

– Она в свите Пресвятой Богородицы, которая обходит земные уделы. Так что, когда тебе становится на душе сладко, это она мимо проходит, следуя в сонме святых за Пресвятой Богородицей. А сейчас погуляй по садам, насладись, напитайся сладостью райской, здесь Дух Святой всюду дышит, всё напитывает любовью.

– Я ведь еще не насовсем сюда прибыл?

– Тебе предстоит вернуться на землю и рассказать о том, что увидишь и почувствуешь сердцем.

На земле я бы наверняка сильно огорчился бы от таких слов. Возвращаться во мрак земной жизни, полной зла, лжи, соблазнов после созерцания райского великолепия!.. Даже земля отсюда, из безграничного пространства залитого светом, выглядит черной с крошечными пятнами просветов, как луна с земли, только в негативе. Но в этом божественном месте нет в сердце человеческом сожалений и огорчений. Смирение – вот, что наполняет сердце и привносит абсолютную веру и великую божественную любовь.

Ангел повел меня средь райских кущ. Цветы, деревья, река, море, горы, небосвод – всё оказалось таким прекрасным, что описать это обычными словами невозможно. Вот почему красноречивый апостол Павел и не пытался, вот почему и мои уста немеют, а сердце переполняет блаженство, которому нет сравнения с земным. Тут всё – любовь, всюду – красота, звуки ангельского прославления – мелодичны и светоносны, от них тонко вибрирует воздух и переливается нежнейшими оттенками всех цветов.

Нам встречались люди. Они так красивы и добры! Одежды разные, но все светлы и идеальны. Боже, какие у них глаза! Оттуда, из бездонной глубины, лучится теплый ароматный свет любви. Именно так – радужный свет, аромат и любовь. Среди небожителей встретились мне и двое таких как я.

Это были моя дочь Мария и отец Михаил. Они хоть и очищены благодатью, хоть и просвещены светом от Креста, хоть и пребывают в блаженстве, но отличаются от святых едва заметной тенью мутного несовершенства.

– Значит, Господь забирает на Небеса каких-то только Ему ведомых избранников, водит по райским кущам, чтобы те вернулись и поведали людям, «что уготовил Бог любящим Его». Только услышат ли нас таких земные люди?

– Кому надо, услышат! Те, у кого сердце не окаменело, те, у кого душа жива и ищет истину – услышат и изменятся. – Я оглянулся на Ангела хранителя – это он отвечал на мои вопросы.

Ангел предложил нам троим посетить стихии, мы взялись за руки, взлетели ввысь, поднялись на вершину горы. Отсюда распахнулся обширный вид на тысячи километров, при этом воздух был столь прозрачен, что я без труда смог рассмотреть крошечную песчинку вдали. Затем опустились мы на дно моря. Здесь, на большой глубине, также сиял свет. Нас окружили разноцветные рыбы, они как дети предлагали поиграть с ними, даже огромная белая акула, вид которой вовсе не наводил ужас, но удивлял стремительным изяществом. Мы с Машей едва коснулись гладкой акульей спины, она слегка повела плавниками, и мы понеслись сквозь водные толщи, пока не вынырнули на поверхность. Мы сошли на песчаный берег и только сейчас обратили внимание на то, что всюду – и на земле, и в горах, и на глубине морской – всюду дышится без труда, ровно и спокойно.

– А вон там, на небосводе, большая яркая звезда. Нам туда можно?

– Конечно, почему же нет, – ответил Ангел.

На немыслимой скорости мы перенеслись на орбиту звезды. Я оглянулся, отовсюду на меня любопытными глазами детей взирали звезды разной величины. Я подлетел к синему гиганту, размером с целую галактику, он величественно приветствовал меня и пригласил войти внутрь. Я согласно кивнул и оказался в центре звезды. Здесь кипели ядерные взрывы, булькала плазма, переливались слои потоков фотонных частиц. Я прилег на один такой поток, он бережно покачал меня как на гамаке, а я в это время думал вполне по-земному:

– Это какая же внутри звезды температура, это же сколько миллиардов градусов по Цельсию и какие давления в триллионы атмосфер? И почему так комфортно мне, будто я плещусь в морской волне где-нибудь в Сочи в бархатный сезон?

Ангел, не оставлявший меня ни на миг, улыбнулся:

– Весь тварный мир Бог создал для человека, поэтому в Царстве небесном ничего не может человеку повредить, ведь он совершенен и подобен Богу.

– Ну ладно, а можем мы в ад спуститься?

– Может не стоит, – засомневался отец Михаил, девочка может напугаться.

– Не бойтесь, отче, я не из трусливых, – сказала Маша.

– Можете, – сказал Ангел, только для этого следует сначала покинуть Царство Небесное, вернуться на Землю и оттуда уже рухнуть в черную адскую бездну. Вы этого хотите?

– Нет, нет, что ты, Ангел! – всполошился я. – Прости, на меня что-то нашло. И сразу вышло.

Вернувшись в райский сад, мы приблизились к храму. Это была точная копия… Верней, совершенный оригинал той земной копии храма, который я посещал дома. Внутри служили старец Василий и игумен Паисий – оба одного возраста, лет около тридцати, лица их сияли как солнце. Я сложил ладони лодочкой, подошел к благословению. Они улыбнулись, обняли меня, потом отца Михаила, потом Машу и по-монашенски поцеловали в плечо, как равных себе. Меня это смутило, моих спутников не очень. Они светились от счастья и все воспринимали как должное. «Брат, брат наш во Христе!» – повторяли они, ослепляя меня лучистым сиянием глаз. Мы все поклонились Престолу Божию, нас обдало волной света… Сколько времени я вместе со спутниками купался в свете благодати Божией, сколько земных часов, месяцев, лет путешествовал по Небесам – не ведаю. Только взошла на сердце мысль: пора возвращаться. Я еще был опьянен благодатным вином из небесной лозы, я еще со скоростью мысли носился напоследок по стихиям, звездам, прекрасным строениям и садам райским, а мне Ангел уже давал напутствия:

– В твоей земной жизни, Андрей, будет еще много испытаний, скорбей и слез, только тебе не следует ничего бояться и огорчаться. Помнишь, как учили молодых монахов старцы духоносные? Если упал, встань, покайся и ступай дальше, только всецело положись на волю Божию и за всё благодари Милостивого Иисуса. А я тебя, мой господин, не оставлю. И если услышишь слова любви и сочувствия – это я буду говорить тебе. Да благословит тебя Господь.

Нечто вроде этого, видимо, говорили, не раскрывая уст, отец Василий и игумен Паисий Маше и отцу Михаилу. Они так же как я наполнялись крепостью веры и светом надежды.

В последний раз оглянулись мы на райские красоты. Чего греха таить – вздохнули не без сожаления: ох, как не хотелось возвращаться во тьму земной жизни из эдакого великолепия. Но пришлось.

 

В полшестого снова раздался звонок, и я наперед знал, кто это – конечно же дочь моя ненаглядная Маруся.

– Папка, папуля, миленький мой, ты тоже всё это видел?

– Так я же тебя все время за руку держал.

– Ну, знаешь, я хоть и знаменитая путешественница, но в рай еще ни разу не ездила… Не летала… Значит, не приснилось? Это всё было на самом деле?

– Конечно, дитя моё неразумное. Видишь, на что способна соборная молитва! Считай тебе очень повезло с помощниками: бабушка наша в свите Пресвятой Богородицы, твой отец Михаил, мой духовник Отец Василий и игумен Паисий – какая сила!

– …И мы с тобой! Ведь мы тоже участвовали в молитве! Правда?

– Верно, дочка, и мы с тобой, грешники негодные, оказались в такой славной свите.

– Я, кажется, поняла, почему моталась по миру, и почему твой друг Костя меня сюда направил. Это чтобы я сравнила темноту мира и свет рая. Знаешь, пап, сравнение явно не в пользу мира. Чтоб ему прова… Ой, прости, пожалуйста, я не хотела.

– Ты вот что, Манечка, – поспешил я вставить суровое отеческое слово, – ты давай там, особо не визжи от восторга, а то все растеряешь. И вообще, не делай никаких резких движений. Каждый шаг – только по послушанию отцу Михаилу. Сама видишь, когда что-то делаешь не по самоволию, а по послушанию, все у тебя получается как нельзя лучше. Спокойненько, как говорят твои заокеанские товарищи: «стэп-бай-стэп» (step by step — англ. шаг за шагом, постепенно), с благодарственной молитвой в сердце, советуйся во всем с духовником – а дальше все будет так как надо – и не нам, а Богу любви. Понимаешь?

– А то! Типа, молчи, Маня, в тряпочку и слушайся старших.

– Можно, конечно, и так сказать. Только очень скоро весь этот мирской диалект из тебя выскочит. Как блохи из чистого ухоженного пуделя, сбежавшего с поводка слегка погулять. Среди дворовых псов на городские помойки. Но вовремя вернувшегося к любящим хозяевам. Мне так кажется.

– Мне тоже, пап, – по-детски вздохнула дочка, – да не волнуйся ты. Видишь, как все у меня хорошо получается.

– Только не забывай по чьим молитвам и мучениям ты все это получила. Хорошо?

– Хорошо, отче, не забуду. А ты тоже давай не грусти, не скучай, мы еще повоюем.

– Вот уж чего нет в моей жизни, так это скуки. Боевые действия – каждый день и каждый миг. Наше дело правое, мы победим!

– А как же!.. Никто и не сомневается. Пока, папуль, я тебя очень люблю. Ты у меня классный!

– Благословит тебя Господь, чадо. До следующих встреч в эфире.

 

 

Не верь мальчику с черными глазами

В нашем храме все чаще стали появляться дети, которых психологи определяют как «гиперподвижные». Они на протяжении службы переходят с места на место, бегают, громко разговаривают, толкаются. Иногда родители выводят их наружу, а иногда настоятели из тех, кто отличаются суровостью к прихожанам, сами требуют вывести малолетних проказников. Ну, эти-то ладно… С такими примиряют слова из «Отечника», сказанные отшельником, подвизающимся невдалеке от поселка. Старца как-то навестил знакомый монах. Во время их встречи за окнами келии кричали во всю горло дети, они отчаянно сквернословили, дрались. Гость спросил старца, почему он терпит это беснование. На что отшельник сказал: если я не смогу претерпеть это малое искушение, то каково будет мне переносить муки адского огня, которых я заслужил по грехам своим. Вспоминая слова отшельника, с грехом и страстями пополам, учишься терпеть вопли и беготню шалунов.

Но этот мальчуган… Когда ловлю на себе его вовсе недетский взгляд, по моей спине от затылка до кобчика проносятся волны колючих мурашек. Глаза у ребенка черные, как бездна, причем не только зрачок но и вся радужная оболочка. Но самое неприятное – тот холодный сарказм, которым обычно отличаются отпетые подлецы или, скажем, актеры, играющие серийных убийц. Вспоминаются глаза Джека Николсона в фильмах «Волк» и «Иствикские ведьмы» или Майкла С. Холла в «Декстере», но эти хоть взрослые, и получают за мрачные роли очень большие деньги. Совсем другое дело мальчик лет десяти, регулярно посещающий церковные службы и допускаемый к причастию. Кстати, родители у него весьма благочестивы, во всяком случае, внешне, и ведут себя прилично. Только вот, как полоснут меня эти черные глаза – будто казацкой шашкой наотмашь по лицу.

Однажды на исповеди мне пришлось рассказать о своих впечатлениях по поводу этого недетского взгляда. Батюшка только глубоко вздохнул и почему-то шепотом сказал: «Да, болезный отрок, что тут поделаешь. Если его из храма выгнать, так он не только глазами, но и весь почернеет. А ты вот что, как увидишь его, так помолись о его помиловании. В крещении назвали младенца Владимир, а при рождении ему дали имя Вил, прости Господи, паки и паки».

И вот после исповеди, причастия и отпуста, отрок Владимир приближается ко мне и, смачно жуя просфору, вонзает черный стальной клинок взора мне в лицо. По его лицу отличника престижной школы блуждает наглая усмешка. В глубине сердца вскипает Иисусова молитва с окончанием «…помилуй болящего Владимира» и окружает меня горящим обручем, только ни в поведении, ни в облике мальчика ничего не меняется. Он по-прежнему жует, держит меня будто на привязи на дистанции вытянутой руки, наконец, делает глоток, запивает «теплотой» из позолоченной чашечки, ставит ее на поднос выносного стола… Я стою как истукан и держу молитву.

Несколько секунд ожидания растягиваются наподобие резиновой петли из конструктора авиамодели из магазина «Юный техник». Вспомнился такой же «болящий» мальчуган, по кличке Шпиндель, который толкал старшеклассника, а когда тот насмешливо одергивал юного хулигана, тот предлагал пройти с ним за угол школы. Если старшеклассник соглашался и «проходил», на следующий день его обычно видели в черных очках, закрывающих синяк под глазом. Да, его там избивали взрослые драчуны, которым Шпиндель поставлял жертвы на убой.  В ту минуту я вполне осознавал, что ничего хорошего от этого Вовы ждать мне не приходится, только по благословению священника молился и был уверен, что всё, что ни случится в дальнейшем, должно произойти по воле Божией, а потому был спокоен, как смертник перед расстрелом.

Итак, болящий мальчик Владимир, за помилование которого я усердно молился, улыбнулся мне и сказал: «Пожалуйста, помогите мне. Пойдемте за мной, я вам всё покажу!» И мы вышли из храма. Как же не помочь юному брату во Христе! По улице расходились улыбающиеся причастники, их вежливо пропускали автомобилисты на неуправляемом переходе, с высокого синего неба светило солнце и где-то в кустах пели невидимые птицы. А мальчик, не оглядываясь, видимо, уверенный в исполнении своего указания, чуть подпрыгивая от распирающей юношеской энергии, вёл меня на заклание, как послушного ягненка, а я шел и шел за ним, упрямо держа молитву между умом и сердцем.

За углом кирпичного забора я не увидел традиционную группу полупьяных хулиганов, я вообще никого не увидел. Пока оглядывался, даже мальчик исчез, зато на пустую скамейку у забора под липой упала косая черная тень. Я проследил от вершины тени к ее истоку и даже не удивился, обнаружив стоящего в трех метрах от меня моего закадычного черного человека. Он присел на скамейку, скользнул белым платком по деревяшкам, убедился в чистоте и откинулся на спинку. Жестом пригласил и меня сесть рядом, я продолжал стоять, рассматривая его сверху. Мой настырный преследователь как всегда был одет с иголочки во все черное и, если бы не холодный взгляд глаз цвета адской бездны, наверняка нашлось бы немало дам, согласившихся пойти за ним хоть на край света.

– Я же говорил тебе, Андрей, что всё у нас с тобой впереди, – произнес он медленно, чуть на распев, как маньяк, растягивая удовольствие от наблюдения страха жертвы.

– И охота тебе время со мной терять? Ничего ты от меня получишь.

– Давай напомню, – обаятельно улыбнулся элегантный господин. – Я обещал не допустить тебя до пострига. Ненавижу монахов!

– Что, достали они тебя? – посочувствовал я. – Как твой друг Шариков говаривал: уж мы душили-душили, душили-душили… А их всё постригают да рукополагают…

– Всё! Шуткам конец! – прошипел черный, пахнув на меня холодом тартара. – Тебе предложили постриг и даже назначили дату. Отвечай: ты согласился? Да? Нет?

– А моего согласия в этом деле не требуется. Это воля Божия, а я ей смиренно по-христиански подчиняюсь. Всё просто. В назначенный день я возьму на себя канонические обеты и стану монахом, потом иеродиаконом, и чуть позже – иеромонахом.

– Тогда, ты мне не оставляешь выбора, – сдавленно просипел мой собеседник, напрочь растеряв снисходительную вежливость.

– А вот эта проблема, как говорят нынешние бизнесмены, не моя.

– Ошибаешься, Андрей, – отчеканил черный человек. – С этой минуты у тебя появилась очень большая проблема. И вряд ли тебе удастся её решить. А ведь мог бы в золоте купаться!.. Ты меня разочаровал. Прощай, несчастный!

– Ага, пока! – помахал я вслед уходящему князю… мира сего.

Из-за угла выбежал мальчик Володя. Видимо, он подслушивал наш разговор. Только в отличие от самодовольного Шпинделя из моего детства, сей отрок почему-то был встревожен. Он постоянно огладывался, шаря глазами по верхам, по крышам ближних домов. Так, вертя головой, на полусогнутых от страха ногах он подошел ко мне и выпалил:

– Дядя Андрей, ты что, ничего не понял? Бежим, бежим отсюда!

– А у тебя глаза сейчас так хорошо сияют, будто в них плеснули неба, – почему-то произнес я, радуясь преображению маленького человека.

– Простите меня, пожалуйста! – Он чуть не упал на колени, но я его удержал в стоячем положении. – Этот черный дядька мне десять тысяч дал, чтобы я вас привел к нему. Я же не знал, что он такое вам скажет. Бежим! А?

– От судьбы, молодой человек, не убежишь, – сказал я назидательно, как старый учитель пения сельской школы. – …Учитывая, что судьба – это суд Божий. Успокойся. Всё будет хорошо!

В тот миг будто птица вспорхнула в листве старой липы, что свесила корявые ветви над нами. Звук такой шелестящий и протяжный… Как в замедленном старом кино, нечто, похожее на огрызок карандаша пробило насквозь кепку мальчика и ударило мне в левую часть головы. Уже падая, я увидел как надо мной склонился Володя, испуганно разглядывая брызги крови на своей куртке; и его родителей, выбежавших из-за угла, на ходу кричавших в телефон что-то о скорой помощи, полиции и стрельбе.

«Сколько суеты и шума вокруг, зачем? Всё-таки умирать лучше в тишине. Слава Богу!» – последнее, что прошелестело в моей пробитой голове.

                                                . . .

 

Окончание читайте в бумажной книге.

К господам издателям это относится так же.

 

06 октября 2016 г.                                                                       Александр Петров

Тихий дом.. 1

Я вернулся в мой город. 1

Загрузка. 7

Болезнь по сценарию.. 12

Мой нежный ангел. 15

Старый друг. 21

Монашеская молитва. 27

Таня, Пастернак и свет. 31

Исправление комплексов соседских детей. 36

Падение. 37

Первое паломничество. 39

И стал свет. 42

Звериная боль. 45

Застрявшие в семидесятых. 51

Вой. 55

Вера, былое. 61

Заклинатель жён. 67

Альфа-самцы нашего прайда. 72

Портрет. 74

Юбилейное бегство. 77

Путешествие по времени и пространству. 83

Овертайм.. 89

Бессонница. 92

Письмо бабушки. 96

Клад. 98

Мелководье и пучина. 100

Глазами святых. 108

Возвращение. 115

Плач на москальской кухне. 118

Всё просто. 123

«Путешествующим спутешествуй». 126

Не верь мальчику с черными глазами. 130

 

Другие произведения автора:

Мистическое путешествие по лабиринтам сердца

Летай, дочка!

Экстремальный медовый месяц