Таня, сумерки, свет

Таня, сумерки, свет

 Утром проснулся на удивление бодрым и здоровым. За окном сияло солнце, звонко чирикали воробьи, восторженно визжали дети, изумрудная листва переливалась всевозможными оттенками зеленого. Меня повлекло туда, в ликующий праздник природы. Принял душ, проглотил бутерброд с кофе, по-детски безрассудно выскочил во двор. На меня обрушился карнавал: яркое ласковое тепло, веселые звуки и сочные цвета жизни. Закружилась голова, глаза на минуту ослепли. Я присел на скамью и прикрыл глаза. Из сердца хлынула благодарность, будто пьяный принялся повторять про себя снова и снова «Слава Тебе, Боже!», расплываясь в счастливой улыбке, взлетая в небесную синеву на качелях детской радости.

Наконец, ощутив устойчивость, поднялся, просочился мимо визжащей малышни с мамашами, на всякий случай постреливающих сверкающими глазами; мимо шепчущих изумрудной листвой деревьев, по черным изгибам трещин белесого асфальта, мимо окон и балконов с удивленными лицами, сквозь щербатый кирпич арки – и вот я на улице, с которой всегда начиналось путешествие в большой мир.

 Наконец утренняя гимнастика души завершена. Ловлю себя на том, что рассматриваю себя изнутри, вслушиваюсь в биение сердца, проверяю зоркость глаз, ритмичную работу желудка и пищевода, регистрирую отсутствие скрипа в суставах и напряжения в мышцах поясницы, наслаждаюсь подзабытой легкостью походки. И прошу, не требуйте от меня жесткой логики, не ждите анализа и синтеза – сего дни я просто счастлив, как дитя. Просто здоров и открыт всему живому, простому и по-детски ясному.

 Не знаю куда и зачем иду, меня подхватила невидимая упругая волна вдохновения, и я следую указанным курсом на утлой скорлупке вдоль каменных берегов улицы моего детства. Прямо по курсу, как маяк из-за горизонта, выплывает нечто знакомое и приближается, усиливая комфортные ощущения в области груди. Это мой старый друг. Чаще всего я называю его именно так: «Старый Друг», хотя у него, конечно есть имя, и даже не одно – Виктор, Витя, Витёк, Вик. Отзывается на любое, реагируя доброй великодушной улыбкой усталого мудреца. Эта перманентная усталость наблюдалась у него еще с младых ногтей и стала чуть ли не главным опознавательным знаком, отличительной чертой его не очень-то яркой внешности.

 Вика я любил, Виктора я уважал, Витьку обожал до такой степени, что к нему ревновали мои девочки, потом девушки, чуть позднее – женщины, и даже неудачная жена с весьма качественной дочкой. И даже бабушка, особенно когда мы с ним пропадали на несколько дней в неизвестном направлении и без всякого предупреждения. Случалось и такое. А всё потому что в его обществе я становился самим собой, ко мне возвращалась честность, доброта и желание совершать героические поступки. В его компании я забывал о множестве несущественных мелочей, которые в основном составляли мою жизнь, которыми как цепями приковывают нас к себе близкие, вольно или невольно порабощая.

 – Гуляешь?

– Ага.

– И я тоже. Куда пойдем?

– Куда хочешь.

– Тогда, может, ко мне в гости?

– Идёт.

 В его подъезде всегда темно. Здесь крошечные оконца затемняет густая листва и близко стоящая стена соседнего дома. В его подъезде всегда пахнет папиросным дымом, жареным луком и кошачьими страданиями. Стены покрыты до самого потолка густо-фиолетовой масляной краской – так жильцы пытаются бороться с разухабистой стенописью. На лестничной площадке третьего этажа с давних времен стоит скамья на три посадочных места, сколоченная дядей Жорой еще до первой посадки в тридцать четвёртом, в ногах отдыхающих – огромная жестянка из-под селедки, доверху наполненная окурками. Вот и Витькина дверь, обитая довоенной кожей по ватину медными гвоздями, хозяин открывает большим черным ключом всё тот же старинный немецкий замок. После тёмной лестницы из большого окна в конце коридора глаза слепит яркий солнечный свет. На ощупь переобуваюсь в кожаные шлепанцы, которые тоже помнят еще тепло моих юношеских ступней, как, впрочем, и многих других жданных и нежданных гостей. Виктор ведет меня под локоток в недра жилища. По-прежнему погружаемся в густую атмосферу, впитавшую события некогда большой семьи; жадно вдыхаем сладковато-горький воздух.

 В углу большой комнаты в кресле сидит парализованная старуха. Это от дыма её махорки витает по дому горькая сладость. Левая рука еще подчиняется ее воле – сыплет орехового цвета крупу в жерло вишневой трубки, уминает пальцем, направляет чубук в щель между тонких синих губ, резко чиркает зажигалкой. Древняя курильщица жадно втягивает дым, выпуская две голубоватые струи из пористых ноздрей – поднимает глаза на нас с внуком.

 Лучше бы она этого не делала! Из мутных зрачков, подернутых белесой пеленой, сочится яд нескрываемой ненависти. Рука, губы и глаза ведьмы – вот, что живет в умирающем теле этой старухи. За скрюченной спиной – годы и годы лютой ненависти к врагам революции, кровопролитной борьбы за «освобождение рабочего класса»; сотни выстрелов в затылок, десятки поджогов избушек восставших крестьян с детьми. Вся долгая жизнь отдана сатанинской злобе. На днях этому человеку представать на суд Божий. Какой приговор ожидает душу, погубившую тысячи невинных душ? Судя по испепеляющему взгляду, покаяния тут ждать не приходится. Острая жалость горячей смолой заполнила грудь. Заметив моё состояние, Виктор спешит увести меня в свою комнату.

 – Это мой крест номер один, – сообщает он, потупив очи.

– А есть еще номера два и три?

– Есть. Помнишь, в нашем классе училась тихая такая девочка – Танечка? Она и есть мой второй крест.

– А что с ней?

– Ну, это ты у нас влюбился в красавицу Ирину, а я тянулся к тихоне, скромнице, светленькой такой Танечке.

 – Неужто за столько лет ты с ней не объяснился?

– Видишь ли, в шестом классе у нее появился защитник. Может, помнишь такого хулигана – Толяна? Он еще ударником в школьной рок-группе был. Как-то на вечере танцев к Танечке пристал Ромка, он над ней издевался, а потом вдруг потянул за руку танцевать. Таня упиралась, только силенок у нее было маловато. Я стоял парализованный страхом и чувствовал себя гадом ползучим. А вот Толян увидел это насилие, бросил палочки на барабан, спрыгнул со сцены и треснул Ромку в лоб. А Таню увел с танцев и проводил до дому. С тех пор он никого к девочке не подпускал. Что мне оставалось делать? Только вздыхать и охать, да издалека любоваться девушкой. А она тогда расцветала, как белая лилия, с каждым днем всё краше. Да ты посмотри на меня – ни лица, ни фигуры, ни харизмы, ни талантов. А Толян – он был тогда в славе, на барабанах так ловко грохотал, в фирменных джинсах форсил. Ну и… Они поженились, детей не было, а Толян запил, да еще и наркотой баловался. В прошлом году Анатолий скончался от сердечной недостаточности. Таня теперь одна.

 – И что же тебе мешает сейчас объясниться?

– Говорю же – это мой крест. Я не могу. Понимаешь, Танечка… Только, пожалуйста, не смейся…

– Не буду.

– Таня – она святая. А я… – ну, ты сам посмотри.

– Смотрю и просто любуюсь. Ты самый красивый, самый умный и добрый, самый верный и честный мужик на белом свете. И ты мой Старый Друг. Не просто там дружок, каких вон по улице – косяками ходят. А Старый Друг – это событие вселенского значения! Это…

– Хватит, Андрюш… Ты меня просто… ниц поверг. Вот так. Сам понимаешь… Что тут поделать.

– А давай сходим в гости к Тане! Прямо сейчас встанем, купим торт и заявимся по-дружески.

– Ой, что ты! Нет! Как это я – и к моей Танечке? Со свиным-то рылом в калашный ряд. Нет…  Не могу.

 

В прихожей раздалась соловьиная трель. Виктор встал и проворчал: «А вот и мой третий крест – собственной персоной!» Он открыл дверь и впустил мужчину лет тридцати в черных брюках и тёмно-серой сорочке. На ногах – мягкие мокасины, тоже почему-то черного цвета. Наконец, гость подошел ближе, на него упал свет из окна. Я разглядел аккуратную стрижку с седыми висками и глаза! Черные, саркастические и холодные. Меня обдало волной арктического холода – это был Черный человек! Моя правая ладонь непроизвольно сжалась в щепоть, я перекрестился. В горле с трудом заскрипела Иисусова молитва. Гость скривился, схватился за сердце и молча отрицательно крутанул черной головой.

 – Ты извини, Вилли, – произнес за его спиной Виктор, – у меня в гостях старый друг. Давай, ты зайдешь в следующий раз? На вот тебе «Невидимую брань» Никодима Святогорца, я тебе в прошлый раз обещал.

Брюнет убрал руки за спину и отошел от Вика на шаг. Видимо, учебник по борьбе с нечистыми духами обжигал его незримым огнем благодати.

 – Да я вам не помешаю, – быстро заговорил тот глубоким баритоном. – Наоборот. У меня на улице машина, там приятель, он заехал пригласить меня на встречу к одному очень продвинутому брахману. Он предсказывает судьбу с поразительной точностью. Это недалеко – минут десять на машине. Там по записи, минута на человека. Как раз сейчас подойдет наше время. Через двадцать пять минут вернетесь домой. Поехали?

– Признаться, мне бы не помешало узнать судьбу. – Почесал затылок Виктор. – Я сейчас на перепутье и весь такой растрёпанный. – Он повернулся ко мне и сказал умоляюще: – Пожалуйста, Андрей, съездим, а?

– Ну, ладно, давай, – кивнул я в очередном приступе безрассудства. – С Богом!

 В переносицу опять воткнулся кинжал черных глаз, повторился сдержанный отрицательный жест чисто выбритым подбородком. Меня же покинул страх, Иисусова молитва строчила, что тебе скорострельный пулемет, и всё стало нипочем.

 За рулем черного рыдвана марки «Кадиллак» восседал бритоголовый мужчина в черном свитере, он молча кивнул: «Джек» и тронул экипаж с места.

– Он брахман высшей варны, – сказал Вилли.

– Почему Вилли? – решил уточнить я.

– Вообще-то Вил, в честь Ленина, по начальным буквам имя-отчества-фамилии. …Этот брахман Бхусура – бог на земле.

– Да ладно, – пожал я плечами, – разберёмся. Не боги земные горшки обжигают.

 На сумасшедшей скорости, огибая как на слаломе препятствия, выезжая на встречную полосу и не обращая внимания на красный свет светофора, наш водитель Джек доставил нас к особняку с колоннами и резко остановил, заехав на полкорпуса на тротуар. Нет, нет, обратно мы лучше своим ходом. На фасаде никаких афиш. Вошли внутрь, здесь в тишине и полумраке витал запах индийских благовоний. В бывшем секретариате нас остановили мясистые телохранители, глянули на пригласительный билет, дождались выхода молодой парочки и впустили нашу компанию в бывший кабинет начальника.

 В помещении с задрапированными окнами царил полумрак, запах благовоний был еще более насыщенным и противным. Я вспомнил, что в качестве горючей основы индийцы применяют коровий навоз, и меня передёрнуло. Голый индиец в чалме и набедренной повязке провел нас к огромному птичьему гнезду из веток и сена в бывшей комнате отдыха начальника. Построил в очередь.

– Первый, проходи, – по-русски без акцента скомандовал йоговский стюард и подтолкнул нашего водителя Джека.

В гнезде произошло шевеление, над фронтальной веткой появились черные немигающие глаза, и едва слышно прошелестели три отрывистые фразы.

 – Скоро станешь богатым и уедешь за океан, – перевел помощник и придвинул к гнезду черного Вила в черной одежде.

– Через три месяца тебя призовут для главной миссии. Будь готов, – перевёл голый индиец, схватил за плечи Виктора и поставил перед стариком.

– Перемен к лучшему не жди. Найдешь покой на дне потока, – услышал «пророчество» Старый Друг и, поникнув головой, отошел.

 Моя молитва разгорелась как невидимое пламя от земли до неба, я даже «Да воскреснет Бог...» успел прочесть мысленно. В тот миг, когда меня загорелые цепкие руки подвели к седому старику в гнезде, моя Иисусова молитва стала непрерывной и соединилась в дыханием. Седой морщинистый старик с минуту сверлил меня злобным взглядом и молчал. Наконец, он хрипло сказал что-то помощнику, тот втянул голову, как нашкодивший первоклассник, и сказал мне:

– Для тебя у учителя ничего нет. Он просит вас немедленно покинуть помещение. Уходите!

– Передайте учителю: да помилует его Бог наш Иисус Христос. Кстати, господин нудист, а почему вы не перевели третью часть первых двух пророчеств. – Переводчик оставил вопрос без внимания.

 Перед тем, как выйти из комнаты, я обернулся на Учителя. Старик провожал меня долгим ненавидящим взглядом черных глаз. Ох, не зря, ребятки, Гитлер посылал к вам своих нацистов-оккультистов из Ананербе. Видимо, у вас есть что перенять из практики «научно-обоснованного» сатанизма. Да благословит вас Господь. За дверью, из которой мы только что вышли, раздался визгливый крик индийца, тучные охранники медвежьей рысью бросились на зов. Один из них тотчас выглянул и громко крикнул:

– Сегодня приёма больше не будет!

 Как странно на них, однако, действует именование Имени Божиего! Аж трясёт. Выйдя из здания наружу, я на минуту остановил Джека с Вилом – что за собачьи клички у парней!

– Господа, а вы не заметили, что брахман сказал каждому из вас по три фразы, а голый парнишка перевёл только по две. Вас это не смутило?

– Нет. Мы же не знаем индийского языка.

– Вообще-то индусы говорят на санскрите, – пояснил я. – Так вот брахман в третьей фразе произнес слово «морана».

 

– Ну и что оно означает? – нарушил молчание Джек.

– В большинстве арийских языков слово с корнем «мор» означает «смерть». Так что вам лучше ничего кардинального не предпринимать: миссия, там, эмиграция – это всё побоку. Ладно, я вас предупредил, а вы уж сами решайте. В таких делах каждый человек – один на один с Богом и совестью. Простите, если огорчил.

 

Вил с водителем поспешили в сторону черного рыдвана, я же вышел на дорогу и поймал такси. Желтые автомобили с шашечками на крыше выстроились невдалеке в очередь и выезжали к клиентам чуть поднимется «рука, зовущая вдали».

– Какой адрес у Тани? – спросил я Виктора.

– Сивцев Вражек, рядом с музеем Герцена – прошептал он, как в параличе.

– Эй, старина, не бери в голову. Сейчас мы сделаем рывок, и счастье не покинет нас.

– А как же! Непременно…

 Шофер веселого желтого такси по сравнению с водителем мрачного рыдвана вел машину спокойно и даже бережно. Он высадил нас у желтого особняка, полного «былого и дум». В кафе купили торт, вина и единственную розу, стоявшую в вазочке на стойке бара. Сквозь густые заросли вольно разросшейся акации дошли до кирпичного дома, двенадцати этажей, и мимо дремлющего вахтера, мимо огромных пальм в бочках, вверх на лифте на девятый этаж – и встали как вкопанные у двери, за которой жила Танечка. Старый Друг оробел и никак не решался надавить на кнопку звонка. Тогда пришлось мне позвонить в дверь, не пропадать же торту за сто баксов, от коробки так вкусно пахло абрикосовым ликером. За дверью раздались старушечьи шарканья, открылась створка глазка, раздался приглушенный возглас – и на пороге встала наша школьная подруга.

 – Танюш, – рявкнул я, пустив эхо по лестнице, – скажи сразу и честно: пошли вон или войдите в дом. Но скажи. Но честно.

– Ой, ребята, – всплеснула она руками. – Мальчики! Проходите, конечно! Как хорошо, что вы зашли! А то я всё одна да одна. Скоро говорить разучусь.

 Таня провела нас по квартире, мне показалось, часть обстановки здесь явно утрачена: на обоях темнели квадраты, куда не достают солнечные лучи за вертикальные плоскости стоявшей некогда мебели. Таня упредила мой вопрос:

– Как родители умерли, мой Анатоль совсем тормоза отпустил. Запил вчёрную! Старики-то хоть как-то сдерживали его «романтические порывы». Как ни приду домой с работы, глядь – нет старинного бюро, назавтра пропадает стол, послезавтра – шкаф с книгами. Как он только успевал! А в один очень грустный день прихожу домой – а он в кресле спит. И улыбается… Я его будить – он не дышит. За два часа до моего прихода ушел. В мир своих музыкальных грёз.

– Как ты это пережила? Почему нам не позвонила?

– Пережила спокойно. Всё к этому шло. А не звонила никому – так думала, кому нужны мои проблемы. Да и зачем они вам?

 – Понятно, – кивнул я, – наша Танечка в своем репертуаре: никого не беспокоить, никому не мешать, тихонько по стеночке, чтобы никого не задеть.

– Видишь, ты и сам все понял, – сказала она с легкой виноватой улыбкой.

– А ты подумала, каково нам с этим жить? – понесло меня. – Могли помочь хорошему человеку – и не помогли. Всё, теперь мы сна лишимся и есть перестанем. Совесть замучает. Давай сегодня последний раз наедимся до отвала и начнем сохнуть.

– Ну что ты, Андрейка, – подняла она на меня голубые с зеленью глазища. – Что такого случилось? Люди все когда-нибудь умирают. Умерли и наши родители, и мой шальной супруг. Дело-то житейское. Спасибо вам, что не забыли. Спасибо за то, что ругаете меня. Это так приятно!

 – Ладно, будем считать оправдалась, – скрипнул я. – А теперь объясни, как моему лучшему другу, моему незабвенному Витеньке, добрейшему человеку, но скромному и застенчивому, как подобает каждому честному человеку… – Я сжал плечо друга до боли: старик, готовься! – Как ему объясниться тебе в любви с первого класса?

– Да, как? – взвизгнул Вик, успевший захмелеть от бокала вина.

– Дорогой Витя, дорогой Андрейка, – ровным полушепотом сказала Таня, водя пальчиком по клеенке, – неужели вы не знаете, что любая девочка, любая женщина прекрасно знает, как мужчина к ней относится. Я всегда смотрела на вас обоих, как серая мышка на…

– …черных котов? – ляпнул я.

– Нет, нет, что ты! Ну в общем, снизу вверх. Я и мизинчика вашего не стою.

 

– Что ты, что ты, что ты! – зачастил Виктор.

– Танька, ты что совсем сдурела? – завопил я. – Да это мы перед тобой всю жизнь на коленях стоим, а ты как с иконы бесстрастно взираешь. Ты же это… как бы… святая! – Повернулся к другу: – Я правильно говорю?

– Еще как! – воскликнул Вик. – Чисто реально святая.

– Видишь… – показал я на друга, как на живое неоспоримое свидетельство.

 

Наступила тишина. Таня и Виктор тщательно пережевывали торт. Я загляделся на Таню. Ни одной морщинки на лице, девичья талия, уютный красивый халат в ромашках по зеленой травке, в таком и на улицу выйти не стыдно; аккуратно уложенные блестящие волосы, вся такая плавная, тихая, светлая. Рядом с ней на душе становилось удивительно тепло. Каждый ее жест, каждое слово, каждая интонация голоса отзывались в самой глубине моего существа. Я чувствовал себя подлецом – привел друга для признания в любви, а сам влюбляюсь как мальчишка, погружаясь в омут блаженства, безропотно и необратимо.

 

– А я в тебя, Андрей, была влюблена, – вдруг сказала Таня, – с третьего класса.

– Почему же не с первого? – разыграл я праведный гнев, пытаясь скрыть смущение.

– …Безответно и безнадежно, – продолжила она. – А не призналась тебе, чтобы вас с Витей не рассорить. Вы же всегда вместе были.

– Вот оно что, – выдохнул Вик и печально улыбнулся. – Это всё объясняет.

 

– Андрей, милый, – всхлипнула Таня, не поднимая глаз, – я слышала, тебя жена бросила. Пожалуйста, возьми меня замуж, а?

 

– Конечно, – оторопел я, – а как же! Всенепременно! – Я вытянул шею, выпучив глаза. – Ты того… серьезно?..

– Да куда уж серьезней. У меня больше никого и ничего не осталось в жизни, только ты. Я каждый день молила Матерь Божью, чтобы Она тебя ко мне привела. И вот ты здесь.

– А как же мой Старый Друг? – спросил я.

– Братом станешь ты моим, я – заботливой сестрою, – продекламировала Таня, положив руку на плечо Вика.

– Это откуда? – решил уточнить Виктор.

– Это из реальной жизни, – едва слышно прошептала Таня.

– Так может тогда и свадьбу сразу сыграем, – предложил Виктор.

– День чудес… – вздохнул я и встал.

 

 Вечером случилось нечто необычное. Нервно звякнул азбукой Морзе сигнал бедствия SOS: три коротких – три длинных – три коротких звонка, я поспешил в прихожую: надо же кого-то спасать! Рывком открыл тяжелую дубовую дверь с многослойной обивкой – и вот те сюрприз. Бочком просочилась Таня, румяная от смущения, с подозрительно блестящими глазами, с хрустящим пакетом в руках.

– Можно зайти? – спросила она с опозданием, меняя босоножки со стразами на домашние тапочки с помпоном.

– Попробуй, – тихо промолвил я, еще не зная как себя вести. Всегда теряюсь ввиду энергичных действий женщины, чем они довольно часто пользуются. Так же, наверное, растерялся праотец Адам, когда к нему с надкушенным фруктом подошла Ева и сразила наповал фразой: «Я уже отведала – очень даже вкусно, и ничего страшного, теперь ты попробуй!»

 В моей комнате она оглянулась и протянула:

– Да-а-а-а, как всё запущенно!

– А вот по этому вопросу я бы поспорил. По мне, так всё лежит на своих местах, в темноте руку протяну – и сразу найду, что нужно. Может быть, поэтому сюда женщины не ходят. Во всяком случае, ты за многие годы – первая, кто переступил порог.

– Прости, не хотела тебя обидеть.

– Да вы никогда не хотите, а всё равно почти всегда получается.

– У тебя плохое настроение?

– Только что было нормальное. Просто ты меня ошеломила. Прости. Заходи, вон там, в углу есть кресло, можешь приземлиться.

– А это куда? – распахнула она пакет из женского бутика, в котором обнаружилась стеклянная ёмкость темно-синего цвета, коробки с блюдами на вынос из ресторана, полубагет и огромное яблоко (куда же без него!).

– А тут под книгами, если аккуратно переложить их на подоконник, можно обнаружить столик марки «ломберный, складной, выпуска середины девятнадцатого века».

– Тащи тарелки, фужеры, нож и вилки, – приказала она, смягчив динамичный напор улыбкой.

 На кухне сидел за столом Вовчик, он же Назарыч, с кряхтением потроша старинные круглые часы фирмы «Мозер». Мастер на все руки не поднял глаз, пока не добился тихого протяжного «бо-о-ом».

 (Только недавно Господь освободил меня от агрессии прежней жены, и вот – снова здрасьте вам – новая жена всё с той же старой напастью. Её энергия сразу меня смутила и заставила обороняться. А может всё-таки показалось? Может, ты настолько одичал в своей деревне средь молчаливых берез и застенчивых селянок, что нормальные отношения со столичной дамой тебе кажутся невесть чем? В любом случае, Таня – твоя старая знакомая, и уже поэтому имеет несколько больше прав на проявление своеобычной общительности. Ладно, дикарь, ладно, подлый трус, ты раньше-то времени не паникуй и, как учили Отцы святые, никогда не доверяй спонтанным душевным реакциям.)

 – Ага, задышали! – воскликнул мастер, оглянулся на меня и выпалил: – Приветик, гражданин начальник, я так и знал, что ты бабник. А они мне: ничего подобного, он мужчина с понятием. А я как глянул на тебя – сразу понял: такой молодой, богатый и ужасно красивый своего не упустит. Меня не надуешь!..

– А на эту тему я мог бы поспорить… – снова смутился я.

 (Ну вот, и «человек со стороны» заметил некую дрожащую муть во мне, а значит и в моем отношении к Тане. Впрочем, и старик вполне может ошибаться, не забывай о его застарелом алкоголизме и зависимости от тебя, как хозяина жилья, а что может больше польстить мужчине – с точки зрения пьющего старика-зека – чем признать его бабником!)

 – Ладно, расслабься, Назарыч никому не скажет. Не язык – а чистая могила. А часики-то еще потикают, еще побумкают! Фужеры у Никиты возьми, у него хрустальные. А нож у меня – башку смахнешь и не заметишь – трофейная немецкая финка.

 (Однако, нужно возвращаться в комнату, где в креслах ожидает нестареющая нимфа, ожидающая от тебя… Кстати, а чего ожидающая? Ладно, пойдем, заодно и это попробуем выяснить.)

 – Теперь жильцы всего дома будут обсуждать твой триумфальный выход на сцену, – проворчал я каким-то противным гнусавым тоном, входя в свою каморку.

– Да пусть себе! – беззаботно махнула она рукой. – Зато теперь можно вести себя свободно. Терять-то нечего. Я даже в ванную могу легально сходить.

– Надеюсь, нужды в этом не будет, – прошептал я под нос, суетливо предаваясь хозяйским обязанностям.

 Наконец сел напротив на край кушетки и уставился на Таню неприлично долгим взглядом, не имея возможности и желания прервать внутренний бестолковый монолог. Женщина смутилась, возможно ей показалось, что я обнаружил в ее внешности какой-нибудь беспорядок, она достала из сумочки зеркальце и глянула на себя, потом прошлась дрожащими пальцами по волосам, стряхнула с плеч несуществующую перхоть и – подняла на меня взгляд, полный недоумения. В этих глазах сейчас отражался свет, льющийся из окна, радужная оболочка, подобно драгоценному камню, переливалась немыслимой цветовой гаммой синих тонов. Вспыхивал испуг дикой серны, тут же сменяясь отчаяньем тигрицы, загнанной в клеть; наконец, на миг она опустила глаза, а, подняла на меня взгляд, уже полный кротости, по-женски мягкий и податливый.

 В тот миг женского смирения и готовности на всё, только бы не потерять объект обожания, в ту переломную секунду, время словно остановилось, и я… оказался на краю обрыва над черной линзой лесного омута.

 Как-то давным-давно, ранним летом забрел я в глухую чащу, где обнаружил не обозначенную на карте речку. Быть может, просто ручей, разбухший от талой воды. Я стоял на пригорке, подо мной мерцала черной жемчужиной округлая запруда – кто знает какой глубины! Вода у берегов имела цвет тёмно-бурый, а уж ближе к центру, так вообще аспидно-черный. На меня нашла безумная удаль: вдруг захотелось нырнуть вниз головой, я прислонил ружье к черному березовому комлю, сдернул через голову натовский свитер, подаренный очень военным товарищем – и застыл! Видимо, ангел хранитель предостерег. Вспомнились слова из Евангелия о том, как легион бесов просил Спасителя войти в стадо свиней, которое низверглось в воду. Вспомнил, как с полчаса назад проходил мимо лежбища кабанов со свежим пометом. Представил, как легион вошел в кабанье стадо и увлек в этот черный омут. Мрачную картину дополнило реющее видение двух человеческих скелетов на дне озера. Словом, вернул свитер на собственный торс, подхватил ружьецо, да и быстро-быстро ушел подальше от нечистого места в сторону света, в сторону солнца.

 И что же, сейчас я в собственном доме-крепости обратно вернулся на тот пригорок над тем черным омутом? Вот уж чего меньше всего хотелось!

– Попробуй, Андрюш, очень приятное вино, – вкрадчиво сказала женщина, протягивая хрустальный бокал с золотистой жидкостью. Дама, оказывается, успела открыть синюю бутылку и разлить вино. Эк далече меня унесло!..

 С первым же глотком в меня пролилась горячая струя, наполняя снизу доверху, от пяток до макушки, пульсирующим опьяняющим теплом. В глазах напротив заплескалась дружественная нежность, которую мне удалось наблюдать лишь раз в жизни, впрочем, очень давно, в юности, когда жизнь казалась бесконечно долгой, счастье – обязательным, а девушки – прекрасными цветами, созданными исключительно для украшения и услаждения. В тот миг предчувствия чего-то огромного, светлого и прекрасного я был готов на всё, как и Таня, растаявшая и румяная, шальная и кроткая.

 К моему лицу на невидимых крыльях подлетела красно-белая коробка с рисовой лапшой, лаковые деревянные палочки подцепили горсть чего-то белого, длинного, закрученного, мой язык обжег горячий перец, я всё это проглотил. Ну, и – как же без него – бордовое душистое яблоко, в хрустящую плоть которого впились мои зубы, разбрызгивая сладкий сок по нёбу, размалывая, растирая сочную кашицу, охладившую обожженную перцем гортань. Нет, не черная линза омута манила меня, а заботливые руки, ласковые глаза и сердце, полное любви.

 Я почувствовал себя сказочным принцем на пиру в обществе прекрасной принцессы, у которой много рук: эта пара наливает в золотую чашу изысканное вино, эта – отрезает кусок парной оленины, запеченной на вертеле; третья пара отрывает виноградины, берет с золотого блюда персик, разрезает на тонкие пластины и аккуратно кладет на кончик моего языка, и, наконец, четвертая пара гибких рук промокает накрахмаленной салфеткой мой подбородок, мои губы, расползающиеся по лицу от удовольствия. Много ли нужно холостому мужчине, чтобы превратить его в пленника иллюзий – всего-то чуточку нежной заботы!..

 В прихожей опять раздалось азбукой Морзе тук-таак-таак – буква «В» – опознавательный знак Виктора, известный только мне, ну и конечно, моим жильцам.

– Это Вик, – пояснил я оторопевшей Тане, – сегодня день уплаты за жильё, именно ему поручено это дело. – И выбежал из комнаты открывать дверь.

 

Виктор вихрем пронесся по комнатам, выхватил из рук жильцов заранее приготовленные деньги и, схватив меня цепкими пальцами за локоть, увлек на кухню. Назарыч тоже беззвучно достал из брюк деньги и молча протянул сборщику податей. Вик пересчитал мятые купюры, изъял свою долю, остальное протянул мне. Всё, дело сделано, можно вернуться к дружескому общению.

 

– Чайку налью? – спросил он, занявшись заваркой.

– Ты все еще с Даниным носишься? – удивился я, показав на книгу «Бремя стыда» у Вика подмышкой. – В который раз перечитываешь?

– Не считал, он у меня в круговой читке: как дойду до последней страницы, так переверну и снова с первой начинаю. К тому же с этой книгой легче оброк собирать – как человек прочтет название, так и совесть включается.

– А ничего, что он в некоторых местах довольно негативно отзывается о христианстве?

– Ему можно, – примирительно ответил Вик, – потому хотя бы, что абсолютно искренен. И потом, вспомни, как ДС сидел у изголовья умирающей Ту, а она ему говорила о вере в Бога Пастернака и о том, что она ему завидует: с верой в сердце умирать легче. Вот здесь, послушай:

 

«– Когда БЛ отказался переименовывать «Рождественскую звезду», я в первый раз подумала, что его христианство – всерьез... Да нет, понять этого мы, к сожаленью не сможем. Ты… пропадал у своих физиков, когда Пастернак умирал, и ты не знаешь, что он просил отпевать его… Бог для него существовал… Я ему завидую. Чем дальше, тем больше завидую. И нашей тете Фросе завидую. Если бы я могла верить в Бога и обращаться к Нему, мне было бы легче жить. …Когда человеку плохо, он одинок безысходно. И ему нужен Бог…

 

– Но позволь, – сердился я, – между «нужен» и «существует» гигантская разница!

– Не такая уж большая, – говорила Ту, вот Жене Шварцу, не в его сказках, а в жизни понадобился Бог и стал существовать!.. Или Светлана – почти доктор исторических наук – почувствовала нужду в Боге, и Он тоже стал существовать…

…Однако, не сдаваясь, бросился в пылу… спора за помощью к стихотворению об испепеленной смоковнице. И только уже дочитывая вслух заключительные строки, открыл, что оно работает против меня:

…Чудо есть чудо, и чудо есть Бог.

Когда мы в смятенье, тогда средь разброда,

Оно настигает мгновенно, врасплох.»  

Да и вообще, вся книга буквально пронизана прощением и стыдом за цепочку предательств, через которые проходит каждый человек, каждый художник, – закончил любимую тему Старый Друг.

– Насколько я помню, тебе эту книгу посоветовал один старый поэт? Напомни...

– Этот поэт стал священником. Вот послушай, что он мне написал. – Вик извлек из книги потрепанный листок, покрытый мелким завитушным почерком, и стал читать нараспев, как монах – псалмы Давида.

«Послушайте, голубчик, что может быть притягательней, приятней уставшей душе человека, чем стариковская, выстраданная, всепрощающая, искренняя, умная, глубоко прочувствованная до личного переживания каждого стиха – доброта. Да, критика, настоящего профессионала в той области, которая издавна считалась самой агрессивной по отношению к творчеству. Его, так называемые критические эссе, вплетённые, глубоко вросшие в его собственную жизнь – это как драгоценные алмазы в серой толще кимберлитовой глины.

Возьмите, хотя бы эти слова: «Понять невозможно из нынешнего далека – отчего же мы так сладко жили на свете?! И на что нам были нужны в предчувствии апокалипсиса стихи? Любые! И пастернаковские! Но вот где-нибудь на вечернем бульваре или за столиком в утреннем кафе она внезапно спрашивала…:

– Как там дальше у Пастернака: стихи мои, бегом, бегом, мне в вас нужда, как никогда…?»

  Оглянитесь, мой мальчик, мы живем в очень злобном мире, в котором так драгоценны малейшие проявления доброты – стариковской, детской, животной, природной, женской. Ведь убери из нашей среды добрых людей – и всё! Нам конец. Перегрызем друг друга, передушим. Вот так, нахлебаешься солёной горечи зла – до рези в горле, до подступающего к сердцу самоубийственного отчаяния – а тут тебе, как спасательный круг утопающему – алмаз доброты. И протягивает-то тебе его какой-то невзрачный убогий человечек, а тебе сразу хорошо, а тебе жить хочется, если существуют пока еще добрые люди. Так вот, мил-человек, так то…»

 И сразу без перехода, как в воду вниз головой:

– Послушай, Андрей, отдай мне Таню! – И взгляд в упор, дерзкий и упрямый.

 – Я не против, учитывая, что не брал. – И, вздохнув, добавил: – Тебе не кажется, что ты о человеке говоришь как о портмоне: переложи из твоего кармана в мой. Ты что же отказываешь Тане в самом высоком человеческом достоинстве – свободе воли? В той самой свободе выбора, который мы делаем всю жизнь? Напомнить, что она сказала мне? «Пожалуйста, возьми меня замуж…» Ведь такое можно сказать только из боли абсолютного одиночества. А где был ты, когда одинокая женщина выла в подушку, чувствуя себя никому не нужной? Книжки читал про бремя стыда? Деньги зарабатывал, преодолевая отвращение к процессу? И ходил вокруг ее дома кругами, из гордости не желая выглядеть в ее глазах неудачником? А теперь-то и у Тани и у меня – драгоценный опыт потери близких, миг отрезвления, момент истины, если хочешь. Мы очистили глаза от мутно-розового тумана юности, мы взглянули друг на друга свежим взглядом. И я, как и Таня, чувствую, что мы «одной крови»! …Хоть и ничего не решил, хоть и сам в смущении и ступоре.

 – Ты просто, без всякой философии отдай мне Таню, а!..

– Вот заладил!.. Я так понимаю, сейчас настало время напомнить мне о том, как обличил царя Давида пророк Нафан?

– А что, прошу прощенья, пророк сказал Давиду? – не отрываясь от часов, спросил Назарыч.

 – Господь послал к Давиду пророка Нафана, который рассказал ему такую историю: «В одном городе жили два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот не пожелал взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека…». Давид, услышав этот рассказ, воскликнул во гневе: «Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо: и за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания». Тогда Нафансказал Давиду: «Ты – тот человек». Пророкобличилзлое дело Давида.Давид раскаялся и сказал: «Согрешил я пред Господом». А потом он написал покаянный псалом: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…»

 – Сурово, но справедливо, – заключил часовых дел мастер.

– Хорошо, – сказал я. – Очень хорошо. А теперь, если ты, Вик, так проникся бременем стыда, добротой и покаянием… – Я выдержал паузу в семь тактов сердца. – Может быть, ты поможешь разобраться мне, своему старому другу, в конкретной ситуации. Пойдем, пойдем!

 Мы с Виктором вошли в мою тесную каморку, набитую книгами. Кресло, в котором восседала Таня, оказалось обложено книгами. Никаких следов ужина с вином. Даже запаха ландыша от ее духов «Диориссимо» не осталось – в комнате витал аромат Брокара «Любимый букет императрицы», он же «Красная Москва», который я разбрызгивал иногда в приступе ностальгии. Интересно, подумалось мне, а не был ли отец Тани, случайно, «бойцом невидимого фронта»? Если так, то дочь его вполне профессионально овладела приемами конспирации.

 – Ну и что? – проворчал Виктор. – Хочешь, чтобы я пожалел тебя, такого одинокого? Понюхал этот бабушкин аромат и оценил всю степень муарной черноты твоего траура? Бедненький ты наш!

– Ага, очень хотел, – только и нашелся, что сказать. – Прости, по велицей милости твоей.

– Ладно, пойду. – Вздохнул Старый Друг. – Только прошу, не пей больше. Ты какой-то сегодня… не такой. Прости.

 

Глубокая ночь. Одна из бессонных ночей в череде иных прочих.

 Сейчас ты смят, разорван, унижен, опозорен. В такой вроде бы печальный миг, ты как никогда трезв и четко видишь голую зябкую нищету. Свою нищету. Но! Нет приличной тому тоски, тем более нет уныния, наоборот – на немыслимой глубине души зарождается нечто весьма живое, оно высвечивает из тёмного колодца сердца блесками надежды, оно там растет, выстреливая упругие ростки из чернозема – вверх, наружу, в полуденную явь, освещенную свыше – и в этой невидимой точке соприкосновения рожденного и увядающего – в этом чудном симбиозе тварного и нетварного – начинаешь проживать иную, обновленную жизнь. Соседи спят за стеной, кошки тенями носятся по пустынному двору, тонкая вибрация птичьего звона долетает из невиданного далёка, робко светлеет восток, просыпается новый день.

 По тёмной пустынной лестнице, полной шаркающего эха, взлетаю на смотровую площадку странного сооружения в углу дома, она возвышается над крышей метров на пятнадцать. Отсюда простирается просторный вид. Из-за ползущих по горизонту горизонталей, из-за летящих вертикально-вверх, вертикалей, сминая жесткую геометрию всё округляющим светом, встает из пуховой подушки голубоватой дымки набухшее светом робкое солнце, растрёпанное, бело-желтое, спелое, неумелое.

 И самый загадочный дом, стоящий на изломе улицы, куда за угол скрывается старый трамвай, превращается в черноморский волнорез, о который ударяют волны утреннего света, завихряясь, отступая и вновь освещая улочку рассеянной жемчужной пеной. Дом, состоящий из одних прямых углов, всегда производил впечатление аморфной кривизны, подобно гиперболоиду телебашни Шухова на Шаболовке или храму «Саграда Фамилия» в Барселоне, при сооружении которого Гауди добился непрерывной текучести архитектурных форм, доступных лишь живой природе. Внешностью этого странного дома сама природа играла, как молочный котенок мячиком, раскачивая, сминая, расплавляя золотистым светом жесткую линейность в текучую сочную персиковую мякоть.

 Вернувшись домой, озябший в ветреных струях утренней свежести, продолжаю у окна путешествие по распахнутым вширь и вглубь объемам нашего двора, пронизанного потоками теплого света. Как можно спать в такой чудный миг рождения новой жизни! Но природа берет свое, усталость буквально качает меня в своих заботливых объятьях и требует отдохновенья. Нехотя отлипаю от окна, возвращаюсь в сумрак старого дома, ложусь на жесткую кушетку, опуская голову на подушку, закрывая глаза, а мягкий рассеянный утренний свет по-прежнему пронзает меня, облучая мерцающей надеждой. Еще поживем.

 

Другие произведения автора:

Тающее отражение ч.1

Неистовый Тапочкин

Моя маленькая большая любовь ч.3