Наш отец ушел в море.

           НАШ ОТЕЦ УШЕЛ В МОРЕ

Евгений Русских  хорошо знаком читателям в Литве, и не очень хорошо в России.

Восполняем этот пробел.

Евгений Иванович РУССКИХ 

Автор сборника рассказов «Ответа нет» (1998), повестей «Be At Leso» (2003), «Такие дела, брат» (2008), «Карточки с выставки» (2011). Произведения Евгения  Русских переведены на  литовский язык — сборник рассказов «Оборотень» (Vilkolakis).  Лауреат конкурсов, проводимых сетевыми литературными сайтами и журналами.

По заданию редакции издательства «Дикси Пресс» интервью у писателя Евгения Русских взял Леонид Кузнецов.

— Какой жизненный опыт предшествовал началу твоей литературной работы?

— Мой опыт, вероятно, тот же, что и у большинства моих сверстников. Он не особенно разнообразен. Но мне все же удалось изжить многие иллюзии если не поколения, то части его. Первой попыткой осознания себя во времени стал мой рассказ «Ответа нет» о судьбе одаренного юноши, непохожего на остальных, но в силу разных обстоятельств не сумевшего себя реализовать в годы застоя. Прототипом  мне послужил мой земляк из Усть-Каменогорска, поэт и любитель рока, умерший совсем молодым. Рассказ был опубликован в 1991 году в журнале «Вильнюс». Я получил немало положительных откликов от читателей. С тех пор я стал печататься. Мой опыт, моя автобиография — в моей прозе.

— Поколение родившихся в пятидесятые журналисты называют «потерянным», иногда «не услышанным»...

— Тут можно поспорить. Но по-своему они правы. Ведь среди отчаявшихся, потерявшихся, оказавшихся не у дел, на обочине жизни, так много тех, кто в семидесятых и восьмидесятых противостоял советскому конформизму — той лживости, соседствовавшей с высокопарностью убеждающих речей. Тогда, в семидесятые, думающие люди уходили в сторожа, в дворники. «Свободные» профессии многим молодым людям представлялись единственной возможностью обрести свободу не деформируя себя, не озлобляясь, не превращаясь в раба своей злости. Как это произошло с героем «The Wall» группы «Pink Floyd». Через его судьбу музыканты раскрыли проблему целого поколения. А проблема эта — одиночество человека в застенках собственного «я», отчуждение его от других людей, также возведших стену. Правда, в финале альбома «стена» безумия рушится под напором человеческой энергии. Но что оказалось за стеной? Такие же, как и герой Пинк, одинокие сумасшедшие пиплы. Вот и сегодня большинство людей цепляется за деньги, вторая масса — за власть, третья масса жаждет отдать себя власти.  Никто не хочет жить в себе. Сказать: «Руки прочь от меня!» Меня поражают тысячные толпы молодых людей, которых сбивают в толпу новые вожди. Они не видят, не осознают, как умело — через рупор средств массовой информации — их «вожди» вышибают волны народной энергии из толпы, превращенной в дойное стадо. А то, что было нашей привилегией перед миром, сейчас ушло безвозвратно. Я имею в виду духовную жизнь, которая оправдывала все — и бедность, и обиды. Теперь наступила эпоха, где все служат телу, плоти, материи.

— Какие проблемы, конфликты современности ты считаешь актуальными?

— Меня занимают и заставляют страдать лишь две проблемы: жизнь и смерть. Кто мы? Откуда? Зачем и куда идем? Эти вопросы мучают, заставляют писать. А все то, что важно для толпы, я никогда не стану принимать близко к сердцу. Моя душа мне важней идеологий, важней всего на свете. Ну да Бог с ней, с идеологией. Насколько я понимаю, задача достаточно большой части пишущего народа ныне —  «осеменить коммерческую яйцеклетку творческой струей». Так говаривал главный кумир заокеанской пьющей интеллигенции старик-рокер Том Уэйтс.

            — Хорошо. Тогда вопрос для пьющей интеллигенции. Что ты  думаешь о влиянии литературы на формирование человека?

            — Пьющая интеллигенция сейчас борется за власть. И думаю, книги читать ей некогда. Я считаю, что обстоятельства формируют человека, влияют на ход его жизни — от них никуда не деться. И не верю, что литература сразу и непосредственно влияет на жизнь человека. Хотя книга может и убивать. Как скажем «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Вот ведь прочитал ее психопат и, поняв ее по-своему, убил самого миролюбивого человека в мире. Не надо забывать, что у человеческого существа есть инстинкт смерти, разрушения. И мы знаем, что он всегда в нас присутствует, только периодически ослабляется, сдерживаемый, скажем, религией, искусством или любовью.  Но когда в определенных условиях находит выход, он способен вызывать самые ужасные катастрофы. Что и происходит сейчас. Но сделать всех людей просветленными, терпимыми к другим людям, а мир — общим домом из хрусталя, такое даже Богу не под силу. Однако настоящий литератор должен пытаться изменить, улучшить общество. Хотя зачастую эти попытки тщетны. В этом вопросе я пессимист. Но даже если мы не в состоянии изменить мир, думаю, нам нужно с сочувствием относиться к слабым, бедным, униженным.     

— В каком герое сегодня нуждается литература?

— Человек, думающий о своей судьбе, вспоминающий прошлое, — вот,  на мой взгляд, современный литературный герой. Люди практически перестали читать литературу, требующую работы души. Книга стала предметом развлечения, отсюда небывалый триумф откровенной халтуры. Сейчас это целая индустрия. Читатель же проверяет себя, свои поступки не по поступкам «киллерш» или «собчачек», и даже не по поступкам Андрея Болконского, но по событиям живой жизни, где предполагается живой человек, стоящий перед вопросом о своей судьбе. И он чувствует, что его надули. Если одолев роман, написанный изысканным рафинированным языком, вдруг ощущает пустоту. Не потому ли самая читаемая литература во все времена — биографии, дневники, воспоминания. Ведь, по большому счету, мы ищем, как искали и раньше, ответы на «вечные вопросы», но потеряли надежду найти ответы  в нынешних развалах литературы. При том, что магазины забиты книгами.

— А как же быть с «вымышленными историями»? Ради чего тогда читают и пишут?   

— Хрен ее знает. Писать книги — это изнурительное удовольствие, кажется, это Борхес сказал. Если можешь не писать — не пиши, сказано еще лучше. Я бы мог не писать, но не хочу. Временами у меня появляется внутренняя  потребность высказаться. Работаю я импульсами, которые неизвестно откуда являются. В самый неожиданный момент тема возникает и властвует надо мной. Внезапно испытываешь необходимость писать. Так влюбляются, не зная почему. Но пишу я медленно, трудно. Дело, видимо, в особой творческой настроенности, которая, приходя, заставляет меня месяц-другой  корпеть над рукописью дни напролет. А покидая меня, обрекает на длительное бездействие. Я не принадлежу к литераторам, чей закон «ни дня без строчки». И медлю перед шагом на новую ступеньку. Что-то накапливается во мне исподволь. И чего греха таить, это бездействие расслабляет. Ну, потом я не ступаю, а прыгаю... 

— Но это ожидание перед  прыжком  может затянуться на месяцы, а то и на годы...

— Верно. Но ведь важны в конечном счете не сроки, а сам прыжок.  Если он только осуществится (смеется – Л. К.). Но если быть честным до конца, ни одна философия мира, ни один мой опус не заменит мне походов по берегу моря или морского путешествия на какой-нибудь ирландский островок в Атлантике с моей космической подругой и дочерью. Мое сочинительство не исчерпывает всех форм моей  жизни. А мои рассказы и повести — это лишь попытки продвижения на путях моих собственных внутренних проблем, противостояние хаосу. Есть много иных способов заработать на хлеб кроме сочинительства...   

— Например?

— Как всегда это было. Я знаю писателей, которые живут как раньше, в андеграунде. Работают сторожами, продавцами на рынках, дворниками. Да кем угодно. Около десяти лет я работал журналистом. Был сотрудником республиканской газеты «Эхо Литвы», пока газета не  приказала долго жить. Работал на стройках, сторожил объекты, развозил почту, ремонтировал железные дороги, «торговал фейсом» по меткому выражению писателя Евгения Попова, то есть писал для газет. В прагматическом смысле я, конечно, дефективный. Как-то раз я выпивал с одним богатым предпринимателем, и он сказал мне, что я, мягко говоря, не деловой, и потому не могу разбогатеть. Ему и в голову не приходит, и никогда не придет, что я беден не от того, что лентяй, а от того, что не произвожу материальных ценностей — водку, шоколад или матрацы. И, бывает, я падаю духом в этом «бою» с агрессивной материальной цивилизацией. Ведь вместо того, чтобы всеми силами устремиться к какой-нибудь практической цели, я везде и всюду ищу самого себя. Это не жалоба. Так вышло.

— Про вечный бой с агрессивной материальной цивилизацией мне очень понятно… Да, думаю, еще многому народу – тоже. И вечного покоя мы точно не хотим… Тогда говори — что помогает тебе выживать в твоем бою.     

— Я очень люблю свою семью, жену и дочь. Желаю им только добра и по мере возможностей стараюсь доставлять им радость. Мои скудные литературные достижения — я имею в виду изданные книжки — во многом обусловлены любовью, поддержкой, участием Ирины, моей жены и дочери Ольги. Они мои главные читатели и критики. В творчестве мне помогает, наверно, «смертная память», так святые отцы называют воспоминание о смерти, это горькое врачевание души. В «Жизни Арсеньева» Ивана Бунина есть выразительное признание: «Люди совсем неодинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества, имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)...» Последнее замечание — про меня. Жизнь — трагическая мистерия. Она завораживающая и таинственная, но все же — жестокая мистерия. И эта ее жестокость лежит где-то выше или глубже уровня нашего разума. Ведь все мы умрем. Но, странное дело, большинство людей склонно откладывать небытие на гипотетическое «потом». А я, наверно, родился с этим ощущением кратковременности бытия. И с годами оно только усиливается. Но это помогает мне воспринимать главное как главное. Есть душа (я ее чувствую), и есть Бог. И готов отказаться от разума, от справедливости, от многого. Только бы не предать в себе этого «ребенка», видящего то, чего не видят или не хотят видеть другие. Но он-то и делает меня отщепенцем среди людей.

— От твоих текстов зачастую остается смутное чувство тихой печали. Но не пустоты. Что это? Ностальгия блудного сына по утраченной  родине? Ощущаешь ли ты свою оторванность от России?

— Тут два вопроса. Я и сам думал, что есть моя грусть-печаль, моя ностальгия? Сперва я принял ее за тоску по «дому» (я родился в Литве, вырос в Казахстане, потом жил в России). Но вернувшись в Литву (судьба ли, рок?) в город, где прошло мое раннее детство, понял, что Литва — не моя «родина». Тоска моя удесятерилась. И мне стало жить намного тяжелее, чем прежде. Ностальгия продолжает мучить меня, порой маскируясь под конкретные географические места. Но я уже знаю — это уловка. Черт знает, но моя ностальгия намного глубже, чем ностальгия по «малой» или «большой» родине. Страшнее. Ну, допустим, я сказочно разбогател. И построил дом на берегу моря, крепкий как корабль. Исполнил свою глупую мечту. Успокоился бы я на этом? Нет. Меня продолжала бы мучить тоска. Но, слава Богу, до меня стало доходить, что это и есть мой крест. И мне придется нести его, оставляя позади себя «трупы удавленных слов». Что касается моей оторванности от России то, во-первых, я живу в России. Ибо моя территория жизни — язык, я думаю и пишу по-русски. А во-вторых, до географической России мне рукой подать. Одна ночь в поезде — и я в Питере или в Москве. Визы мне не нужно — у меня российское гражданство.

— Твоя первая повесть —  «Ве аt Leso». Мне показалось, что она тобой особенно любима...  

— Конечно, я люблю свою программную младенческую «Ве аt Leso». Я тогда переживал мистические высокие чувства. Хотя сказал миллионную часть из того, что хотел сказать. Но переписывать повесть я не стану. «Остров», который я тогда создал, принес мне временное успокоение. Пусть он таким и останется, каким был и я на момент его создания. Ведь там говорится о моем старшем брате, заменившем мне в юности отца и мать. Когда он ушел в «одинокое плавание», я осиротел. А потом у меня возникла внутренняя потребность высказаться. Причем, толчком к написанию повести стал сон. Мне приснился брат. И я его спросил, где он был с тех пор, как мы не виделись. Он сказал — я был всегда здесь. Брат любил группу «Битлз». «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера» был его любимой пластинкой. Но то, что он мне оставил в том сне, — был другой альбом. На его совершенно белой обложке вспыхивали как неоновая реклама  слова «Be at Lesо». Как известно, это послание из красных цветов типа «Будь на Лезо» украшает обложку «Сержанта Пеппера». И я придумал остров, населив его яркими созданиями. Переведя его в метафизическую сферу, я позволил себе свободно беседовать с братом, с творцами, музыкантами, философами, близкими мне по группе крови, а также решать для себя проблемы, занимающие меня в посюсторонней, реальной жизни.  И, как всякий человек, у которого в рукаве ерзает неразрешимый вопрос, я к концу повести вынужденно ударился в нравоучения типа: «Люди омойте глаза слезами ребенка» и не убивайте друг друга.  Потому что повесть требовала хоть какой-то морали. А что мораль получилась банальная — что с того.  Главное, что был правильный посыл.        

— Это, как я понимаю, фантастика?

— Возможно. Но ведь и реализм — понятие относительное. Это как посмотреть. В известном смысле наш  мир — галлюцинация. Особенно тот мир, где мстительные люди наносят по городам с мирными жителями ракетно-бомбовые удары. Я такие телерепортажи не в состоянии смотреть спокойно, они подталкивают к действию. Берешь бумагу и пишешь рассказ, а потом выясняется, что писал ты его ради двух слов «Конец войне». Так был написан «Крест». Иногда мне кажется, что я вообще ничего не понимаю, ни в чем не смыслю. Может быть, я конченый романтик и мечтатель, но мне небезразлично, каким будет мир завтра и послезавтра. Моя первая повесть — а до нее  я писал только рассказы — это записки юноши, который в отличие от большинства видит, что в мире творится абсолютная беда. Он пытается противостоять хаосу, живя по иным законам, и в этой борьбе со злом в себе он этот мир улучшает. Короткая схватка. И герой погибает. Но его победа в том, что он шел своим путем. Не растворяясь в толпе.

— В повести «Ве аt Leso» некоторые критики усмотрели в тебе символиста. Другие  отыскали «последнего романтика».

— Угу, знаю. Критики не захотели прочесть главного, потому что прочесть и понять это сейчас было бы немодно. Вот Чудовище, обитающее в океане. Для меня оно не символ и не сказочный образ. Чудовище действительно обитает. Можно назвать это кармой. Или духовной субстанцией вселенной со знаком минус. Ее определили и разъяснили ученые физики. Она так же материальна, как наши мысли, движения души. Так почему бы мне не создать в одной из точек вселенной свой остров? И за него я спокоен. «Остров Лезо» останется  после меня.  Только читать его будут другими глазами. Что касается романтизма, то так оно и есть. Я — романтик. А что в этом плохого? Напротив, этот захватанный изруганный термин — романтизм — и вправду живой огонек во мне, не дающий мне  погрязнуть в косности обывательского существования.      

— Твоя эстетика?    

— Мне бы хотелось выйти к предельному аскетизму формы, раз уж мои герои «потенциальные отшельники». Короче говоря, написать скромное и честное, без дураков, наблюдение за историей души. Пусть себе живет человек замкнуто и углубленно в своем мире. А мы понаблюдаем за ним.

— Твоя этика?

— О, это моя вечная тревога  между тем, кто ты есть, и тем, кем ты должен быть. Куда от нее уйти? И вот чешешь репу, и с холодной такой ясностью, с морозцем по спине, не умозрительно, а, что называется в самое сердце, понимаешь, что преступление против себя — такое же непрощаемое, как преступление  против другого человека. Звучит, как приговор: десять лет без права переписки. Но под этими словами Готорна я могу подписаться. 

— В чем твой смысл жизни?     

— Стать подлинным, осуществить свое Великое Путешествие. Человек не может стать личностью и тем более развиваться как личность, не вступив на свой собственный, данный ему Богом, путь. А путь этот, думаю, так или иначе, ведет на Перевал Тишины, где только ты и Бог. Нет, я не говорю, что надо быть одиноким или стать отшельником и жить в пещере в горах, уйдя от скверны мира. Я говорю о том, что в какой-то момент жизни человек, задавленный жестким хронометражем, поглощенный хаосом, должен остановиться. И подумать о себе в состоянии тишины. Что-то понять. И прожить именно свою, а не чью-нибудь жизнь. Это величайшая трагедия — под закат жизни обернуться назад и осознать: все, что было в прошлом — не твое, чужое, ненужное, непонятное. А что впереди? Черная пропасть. Замкнутый круг… Но шанс есть. Всегда есть шанс выйти на свой трипп. И поплакать о самом себе, блудном сыне. Кто же потом-то, за гробом,  о тебе поплачет?

— Какой бы эпиграф ты бы хотел поставить к нашей беседе, если это уместно?   

— Вот первое, что пришло на ум. «Все мы братья, но, видите ли, наш отец ушел в море...». Это Шервуд Андерсен. Блестяще сказал.

P.S. В 2012 году канадское издательство  Altaspera выпустила в свет книгу Евгения Русских, куда вошли повести и рассказы, проиллюстрированные художественными фотографиями автора:
http://www.lulu.com/shop/evgenij-ruskich/house-in-the-gothic-style/paperback/product-20664193.html
 

Другие произведения автора:

Крест

Приезд на родину

Дело старьевщика