ТВОРЕЦ СНОВИДЕНИЙ. (Глава 1-5).

ЧАСТЬ   ПЕРВАЯ.

«Обратит Господь лицо Своё на тебя и даст тебе мир!»

Числа, 6,26.

1.

У каждой истории, если на то пошло, есть свое изумительное начало, вроде бы обычное и привычное в своей заданной предсказуемости, мол, «жили-были» или нечто в подобном роде. Но есть и конец, иногда совершенно неожиданный и часто доведенный до логики абсурда. Только вот к этому концу, то есть, к завершающей стадии повествования, идти, ой, как долго. Возможно, придётся не единожды споткнуться и об истину познаний, и проплутать, естественно, не по своей воле, а благодаря фантазии автора, в разнообразных хитросплетениях сюжета и всевозможных фразеологических оборотов, - на то он и автор, чтобы дать нашему пытливому вдуматься в то или иное. Но в истории, которую я попытаюсь сейчас вам рассказать, нет уверенности, что этот конец когда-нибудь наступит – так все сложно и неопределенно, по крайне мере для меня. А всё почему? А потому что я позволил себе достаточно многое, при этом допустив огромное количество ошибок, даже был несколько мелочен в своих поступках и желаниях. И хотя вначале мной двигали только любовь и доброта, и лишь после - ненависть и неприкаянность, я ни о чем не сожалею, и теперь смотрю на многие вещи рационально. Возможно, я принес в этот мир больше горя и мерзости, чем любви и радости, но я очень старался быть искренним всегда и везде, никогда не задумываясь о последствиях.

Впрочем, можно достаточно долго распространяться о том, что я делал хорошо, а что плохо – это ничего уже не изменит. Бумеранг запущен, и ему обязательно суждено вернуться туда, откуда он начал свой полет. Значит, и мне следует вести свой рассказ с самого начала, потому что если начать с середины, а то и с конца, то будет значительно сложнее проследить всю глубину моих тех или иных поступков, и дать им надлежащую оценку.

Представьте, что эта небольшая исповедь – некая картина, оговорюсь, не художественное полотно, а просто измазанный сюжетами холст. И вот вы стоите перед сей картиной, взирая внимательно и строго, но не, как критик, а как обыкновенный любитель живописи. И тогда по законам логики между вами и этой картиной должен возникнуть некий энергетический резонанс – допустим, четко выраженная силовая дуга. И представьте себе, что эта дуга каждый раз разная, - в зависимости от того, кто стоит перед ней: академик, врач, учитель, политик, металлург, животновод или творческая личность. Короче, чтоб было понятней – картина, как её не крути, всегда будет оставаться постоянной, а вот восприятие от её просмотра - разным. У кого-то она, возможно, вызовет отвращение, а кого-то заставит призадуматься, а кто-то вообще получит огромное удовлетворение, а некто просто счастливо вздохнет: «Слава богу, что это случилось не со мной», и тому подобное.

Представили? Вот и хорошо. Ну, тогда слушайте меня - кто внимательно, а кто от нечего делать, желая подобным образом убить время. И не обессудьте, если я буду временами слегка косноязычен, а где даже излишне сентиментален, как девочка. Все-таки это история моей жизни. И прошлое, каким бы оно не было, мне дорого, потому что оно небольшая часть меня, и моя судьба. 

2.

Когда это случилось, мир не рухнул в бездну мироздания, а небесные светила не сошлись, как ожидалось – что-то там не задалось в космическом пространстве, - в одну линию и не сорвались со своих орбит в неизвестность. Всё так же очаровательно светила безмятежная луна, бросая слабый рассеянный свет сквозь рваные клочья кучевых облаков на землю, покрытую легким пушком первого декабрьского снега. И так же надрывно, словно голодный пес, завывал северный холодный ветер, петляя беспокойно меж серых каркасов однотипных пятиэтажных зданий и бледно розовых линий блочных двухэтажных бараков, невозмутимо теряясь в беспорядочной череде разнообразных построек частного сектора. Все так же, несмотря на сильный мороз и позднее время суток суетливо двигались серые толпы людей, и что удивительно, не создавая своим спонтанным движением столпотворения. Эта людская, казалось, безликая, масса мерно текла по тротуарам, вдоль их и рядом, где иногда разреженно, а где слишком целенаправленно. Кто-то озабоченно спешил на свидание или домой с работы, кто-то прогуливался по магазинам, естественно, суетясь, чтобы успеть до их закрытия, а кто-то просто торопился завершить срочные дела, не успевшие разрешиться за день, ни в коем случае не желая оставить их на завтра. Чувствовалось, что и природа, и эти люди толпы сегодня  заодно – словно суть грядущего хаоса, - и им совершенно было наплевать на то, что происходило в это время в канун шестидесятых годов двадцатого века в роддоме номер 5 на пересечении улиц Розы Люксембург и Клары Цеткин. 

Впрочем, ничего такого экстраординарного там и быть не могло – сплошная рутина: просто ожидалось ещё одно плановое появление на свет нового человека, ещё одного полноценного члена общества, которому со временем суждено влиться в ряды этой серой, безликой людской массы заурядного провинциального городишки на задворках огромной страны.

В стареньком помещении родильного отделения это ожидание было очень долгим, слишком затянувшимся, но все же точно в положенный срок, согласно всем правилам гинекологии, это случилось. И тогда все вздохнули с облегчением: и акушерка, принимавшая роды; и роженица, до этого счастливого момента чуть не сошедшая с ума от адской боли; и отец, нездорового вида мужчина, в течение всего этого затянувшегося процесса ходивший из угла в угол маленького приемного покоя и изводивший нудными вопросами дежурную медсестру. Но больше всех, наверное, был счастлив сам родившийся, то есть я, младенец мужского пола, которому до жути надоела тесная, ставшая в последнее время какой-то неуютной – не было где показать себя и развернуться, - питательная клетка сладкого лона моей матери.

И поэтому, оказавшись с таким трудом на свободе и глотнув свежего чистого, но больничного, пропахшего хлоркой и лекарствами, воздуха, я постарался, как можно громче и естественней, дать волю своим первым эмоциям, и ознаменовал это значительное для многих событие радостным и счастливым криком. Я выводил такие содержательные рулады, что, слышавшее и не такое, седая акушерка выдохнула: «Ну, и горлопан уродился, прости Господи! Будет, наверное, хорошим комсомольским лидером». Усталая женщина не была провидицей и поэтому ляпнула первое, пришедшее ей на ум определение, возможное из многих. И то хорошо. Представить страшно, чтобы было, если бы её слова обрели впоследствии способность как-то самореализоваться. Кошмар!

Где-то спустя неделю, после положенного на то карантина, я был торжественно внесен отцом в крохотную комнатушку малогабаритной квартиры и передан с рук в руки милой старушке, матери отца, - и та сразу же меня полюбила. И уже потом души во мне не чаяла, ибо я стал всей радостью её жизни, первым и единственным внуком, потому что впоследствии моя мама, красивая, белокурая двадцатипятилетняя женщина, решительно отказалась рожать ещё. Свой отказ она мотивировала тем, что ей не хочется вновь ещё раз испытать подобную боль и никогда ни за какие коврижки больше не решиться на подобное безумство. Ей и одного бутуза – меня - и так более чем предостаточно, и она вовсе не горит желанием посвятить всю свою молодость и досуг стирке разных там пелёнок и подгузников. А жить-то когда?

Впрочем, и с отцом она долго не протянула: бросила его и меня пятилетнего на бабулю, маму мужа – своей родной матери она не помнила, так как с самого младенчества воспитывалась в детском доме, - отправившись искать легкого хлеба с каким-то брутальным красавцем на берега Черного моря. Так и исчезла навсегда из нашей жизни; и никто о ней больше не вспоминал. Отец не очень то и переживал по этому поводу, так мне тогда казалось, но ясно было одно: у старика, словно камень свалился с души. Он даже как-то помолодел от подобного исхода. И понятное дело почему: его никто больше не пилил за то, что он мало зарабатывает, что, мол, испортил кому-то жизнь, и что не смог дать всего того, чего от него хотели.

И хотя я был ещё мал для того, чтобы понять и прочувствовать свалившуюся на меня перемену в судьбе, но все же сообразил что к чему, и не очень был удивлен поспешному бегству своей ветреной родительницы. Отец во второй раз так и не женился, возможно, не захотел снова попасть под каблук какой-нибудь взбалмошной кокотки и ежедневно терпеть капризы и нелестные высказывания в свой адрес. Да и у меня не возникало желания, чтоб по дому начала сновать совершенно чужая женщина, одержимая нравоучениями и раздавленная условностями навалившегося на неё быта. Мне и с бабушкой было неплохо, а та с вашего покорного слуги лишь только что пылинки не сдувала. И жил я за милой старушкой, как за каменной стеной. Отцу заниматься моим воспитанием  никак не выпадало – чёртова работа фактически забирала всё время, и потому меня на свой лад, как могла, воспитывала бабушка, женщина строгих правил и высокой человеческой морали.

Квартирка, где мы ютились втроём, была небольшой – своеобразный пенал эпохи культа личности, - и обставлена такой древней мебелью, что можно иногда было удивляться, как та ещё не рассыпалась в пух и прах, но, что греха таить, служила пока вполне исправно и прослужить обещала ещё немало долгих лет. Повсюду вдоль стен, до самого потолка, вытягивались высоченные шкафы с таким количеством разных книг, словно вся мудрость веков овладела этим маленьким пространством и наложила своеобразный отпечаток на обитателей этого тесного мирка, и на их сущность.

Уже к пяти годам я умел сносно читать и писать. Бабушка – среднего роста, стройная, подтянутая, с седыми волосами и мелкими морщинками в уголках глаз и рта - очень старательно взялась за мое образование. Грамота, как говориться, грамотой, но именно в то время мне очень хотелось играть и резвиться. В квартире не было где, тем более, как любила пояснять воспитанная старушка: «Жилое помещение не то место, где можно выплескивать на окружающих свой молодой задор и энергию и гонять пустой ветер».

Но во двор, где это можно было делать, не создавая серьёзных проблем, бабушка выводила меня исключительно в определённое время, которое тоже было строго регламентировано: от «сих» и до «сих». Впрочем, и там пространство для игр оказалось весьма ограниченным, жестоко втиснутым в кольцо небольшого сквера, сжатого плотными стенами серых домов. В сквере, состоявшем из десятка тонконогих резных кленов и пары громоздких витиеватых скамеечек - этаких чугунных монстров, один бог знает какой эпохи, - на которых всегда гнездились молодые мамы и дамы пожилого возраста, то есть чьи-то бабули, больше ничего не было. Правда, ещё одним достопримечательным атрибутом двора была роскошная песочница, где с завидным постоянством возилась сопливая Танька, увлечённая лепкой песочных куличиков, а также несколько голопузых малышей и малышек. Мне уже было шесть лет, и с этой мелкотой я не желал иметь ничего общего, и втайне завидовал тем ребятам и девчонкам, кто безо всякого сопровождения выбегал за границы двора. Возможно, именно там был тот простор, о котором мне так мечталось, но я не мог даже представить каков он.

Естественно, на счёт этого возникали определенные вопросы, и я почти каждую минуту вынужден был обращаться к бабушке. Надо отдать должное милой старушке, она никогда не одергивала и не орала на меня на весь двор, чтоб я заткнулся и не надоедал, как одергивали моих надоедливых и любопытных сверстников их любвеобильные бабули. Она постоянно мне что-то поясняла, но даже подробные объяснения не могли удовлетворить растущее во мне любопытство - лучше уж один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Обещания отца сходить когда-нибудь в город прогуляться так и оставались обещаниями на словах, а бабушке было тяжело ходить на дальние расстояния – болели ноги, раздавленные артритом, и потому дальше дворика мои желания не распространялись. Оставалось жить надеждой, что это продлится недолго, - наступит тот момент, когда придется идти в школу, а там…

И вот тогда моим безудержным мечтам не было предела, особенно, когда я прикрывал глаза – и сразу мир преображался, менял свои краски, становился большим и непредсказуемым, таким неповторимым, и двигался с сумасшедшей быстротой, что иногда даже трудно было проследить каждое рожденное моим воображением мгновение. Это уже потом я научился всё придуманное мной облекать в образы, а из разнообразных звуков составлять определенные фразы, которые, конечно, не сразу, а как-то постепенно стали приобретать свой смысл. Но вот только разнообразный мир красок мне никак не удавалось подчинить окружающей действительности, ибо их суета и простор были чем-то большим, и не хотели мне покоряться.

Но особенно эти мечты и их чарующие образы становились ярче и чище тогда, когда я засыпал, - сны в отличие от реального мира имели совершенно иное пространство, которое ничем не было ограничено и явно не принадлежало земному времени. И вот это иллюзорное пространство затягивало мое личное «я» в себя, полностью отрешая от земной суеты.

Вначале радужные всполохи моих детских грёз ничего собой такого не представляли и лишь небольшими урывками проходили через всё сознание, где сразу угасали, сгорая, забывались, и когда я просыпался – уже не мог вспомнить, что мне снилось в тот или иной момент. И все же постепенно, неожиданно для меня самого, эти крохотные обрывочки стали воссоединяться, становясь единым целым, и уже больше не пытались исчезнуть, каким-то непонятным образом подчинив всю мою сущность. И как только я просыпался, очень выразительно стояли у меня перед глазами, лишь стоило напрячь память, и вспомнить. Тогда я мог позволить себе роскошь долго лежать в кроватке, испытывая внеземное наслаждение и приходя в экстаз от нахлынувших впечатлений. И просто не верилось, что подобное произошло именно со мной, а ни с кем-то другим, и смогло реализоваться за столь короткий промежуток. И то, что я испытывал раз за разом, хотелось прожить ещё и ещё.

Но утром, как всегда, обязательно нужно было вставать, быстро и спорно, так как бабушка не разрешала мне, как она выражалась, отлёживать бока, и гнала меня из кровати извечным своим: «Кто рано встаёт – тому Бог подаёт».

Кто такой Бог я не знал. И однажды по этому поводу задал соответствующий вопрос. Обычно на разные вопросы старушка отвечала без запинки – ходячая энциклопедия, и только. Но на этот раз немедленного ответа не последовало, пожилая женщина запнулась на слове «это». А дальше оказался пробел, пауза, молчание, мои удивленные глаза (бабушка не знает, что сказать!). И только потом после минутной паузы старушка произнесла:

-Понимаешь, Олежек, бог - это такое своеобразное создание, придуманное древними людьми, возможно, для того чтобы как-то оправдать свои животные страхи и инстинкты. И вот это мифическое создание, в зависимости от окружающей среды, существующего строя или своих амбиций, наделяли разными сверхъестественными свойствами, иногда мистического характера, а иногда и вовсе доходящими до абсурда. Понятно?

Ну, чего было не понять. Раз бабушка считает, что Бог – это придуманная глупость, значит, она права, и в её словах не стоит даже сомневаться.

Но по мере того, как под влиянием окружающего мира раскрывались мои глаза, и пробуждался мой разум, впоследствии я сам, без давления извне, без суетности духа и подсказок ортодоксального характера, сумел постичь непонятную для многих тайну мироздания – что такое есть Бог.

Днём, когда не хотелось перекладывать надоевшие игрушки или перечитывать давно прочитанные, дозволенные для моего возраста, книжки, я предавался мечтам и грезил наяву. И всегда с нетерпением ждал того момента, когда наступит вечер, чтоб быстренько лечь в кроватку и снова улететь в мир придуманных мной сновидений, и там до самого утра смаковать в самых мельчайших подробностях их непредсказуемые взлеты и падения…

3.

И вот, наконец, это все-таки случилось: я дождался той минуты, когда ступил за пределы дворика.

Однажды вечером отец попросил бабушку, чтоб та хорошенько меня вымыла и приготовила одежду. В общем, с утра нам предстоял поход в городскую поликлинику на медицинский осмотр, а затем в школу, отнести документы, необходимые для моего зачисления в первый класс.

Я до того переволновался, что долгое время мне было просто не до сна. Чего я только не надумал, представляя в подробностях свой торжественный выход в город, летал буквально на крыльях радостного предчувствия и радужных мечтаний. Но усталость, в конце концов, своё взяла, - и я уснул.

Проснулся я со звонком будильника, сразу вспомнив, что сегодня день особенный, и поэтому валяться в кроватке и смаковать как обычно сновидения вроде бы не с руки. Впрочем, и отец, делавший в это время гимнастику, подтолкнул мое стремление:

-Вставай, Олежек, труба зовет. Сейчас быстренько позавтракаем и пойдём.

Впрочем, уговаривать меня дважды и не стоило. Я умылся, а затем оделся в приготовленный с вечера бабушкой костюмчик и стал похож на настоящего школьника, и в этом праздничном наряде предстал перед родными. Бабушка так и захлопала в ладоши от умиления, а отец с гордостью произнёс, что не ошибся в размере, когда покупал мне школьную форму.

Совместный завтрак с отцом случался не так часто, и потому эти минуты стали первым радостным событием из череды множества событий, которые предстояло произойти сегодня. За столом не разговаривали, оправдывая любимую бабушкину поговорку «Когда я ем – я глух и нем». И только после завтрака бабушка разошлась: и мне, и отцу надавала кучу разных советов, типа, что нам делать в том или ином случае, и как себя вести. И много чего ещё потом старушка вещала озабоченно с лестничной площадки, но мы того уже не слышали, так как были далеко от её заботливой болтовни.

Мы неторопливо миновали дворик, и затем моим радостно распахнутым глазам долгожданная улица открылась в своей непредсказуемой суете.

Но странно, меня здесь ничто не поразило, как ожидалось накануне: всё было до того знакомо и до того обыденно, словно я попал в одно из своих давних сновидений. Это был именно тот город, который мне довольно часто снился, вплоть до мелочей. Даже автобусная остановка, куда мы сразу направились, обозначилась до последней чёрточки с её изъянами и до ужаса знакомыми надписями на стенах. Но вот люди, суетившиеся в нелепом ожидании, были совершенно не похожими на людей из моих сновидений. Там они, каждый человек в отдельности, виделись мне добрыми, искренними, ласковыми, доброжелательными друг к другу. Но тут, в реальном мире, мне сразу пришлось столкнуться с их полной противоположностью.

На остановке людей было так много, что даже в глазах зарябило, столько я ещё никогда не видел в одном месте. И они, словно муравьи, заполнили собой небольшую площадку и всё пространство около - ждали автобус. Каждый был сам по себе, жил в своём собственном мирке со своими проблемами, надеждами и мечтами, и никому не было никакого дела до других ему подобных. Но сейчас их объединило одно – ожидание.

И поэтому вся их сущность была направлена лишь в ту сторону бытия, откуда по их преставлению должно было появиться транспортное средство, отсутствие которого раздражало кое-кого из толпы. Это раздражение, а возможно, и злоба, от одних неким образом передавалась другим, возрастало минута за минутой, множилось, и неизвестно во что-то бы вылилось, если б вдруг из-за поворота не показалась и не выросла грязно-жёлтая громадина «ЛАЗа». И тогда толпа вздохнула с облегчением, засуетилась, плотно подступаясь к дороге; и отец, обычно спокойный, уравновешенный, не суетный человек, тоже поддался толпе, вписался в этот поток, схватив меня за руку и вклиниваясь в орущее месиво. Нас сразу сдавило со всех сторон, и, стискивая до умопомрачения, понесло, как перышки, и если бы не отец, возможно, от меня мало чтоб осталось.

А вокруг всё кричало, пыхтело, пихалось, и казалось, конца не было этому ужасу. Но всё же правдами и неправдами отец сумел протиснуться в автобус, и меня втянул вслед за собой. К этому времени все сидячие места были заняты, так что пришлось ехать стоя. «И то хорошо», - выдохнул отец, цепляясь за верхние поручни, всем своим тщедушным телом оберегая меня от людского напора. Что хорошего было в этой давильне, я так и не понял. Возможно, что в автобус попали – хорошо. Возможно, что ехали – хорошо. А может, хорошо, что и в автобус попали и что ехали. Но, возможно, и самое главное - мы стали, как все, ничем уже не выделяясь. Толпа нас поглотила.

Может, оно и правильно, и быть, как все, не так уж и ужасно. Такое время, такая среда, такие условности. Но в тоже время я решил, что лучше бы мы прошлись пешочком, наслаждаясь свободой и выбором движений. Правда, моего мнения никто не спрашивал, тем более оно никого не волновало.

Ехать пришлось довольно долго, что я даже устал, и ноги заболели, но никто не предложил мне присесть рядышком, хотя бы на минуточку, - я маленький, худенький, и места много бы не занял. В автобусе людей было, что селёдки в банке: одни приехав, сходили, другие втискивались, стискивая друг друга, - и так до бесконечности.

Неужели так всегда? Неужели это необходимо? Всегда штурмом что-то брать, хотя бы для того, чтобы занять свободное место. Всегда давить друг друга, ругаться, пихаться, - лишь бы ехать? И, скажите, ради чего терпеть подобное? Неужели нельзя сделать как можно больше автобусов, чтоб их хватило на всех. Но может людям нравиться так жить? И они от этого получают какое-то удовольствие? Не понимаю! Хотя я ещё слишком мал для этой жизни. Да и разве можно понять и ощутить прикосновение реальной жизни с первого опыта. Известно, что нет. Но, на мой взгляд, это прикосновение ни в чём не отличается от обычного сумасшествия.

Я ужаснулся: неужели мне тоже придётся подобным образом приспосабливаться к подобной жизни, ехать вот так сообща со всеми до своей остановки, делать свою работу – любимую или нелюбимую, - а потом спешить назад домой, через весь город до своих мечтаний? И так до глубокой старости! И только я стал разрабатывать эту мысль в своей голове, как отец сообщил, что мы уже приехали.

Снова пришлось испытать на себе всевозможные толчки, щипки и услышать нелестные высказывания в свой адрес. Каким всё-таки спасением оказалось то мгновение, когда с резким скрежетом отворились двери автобуса, и нас выплеснуло наружу ликующее течение толпы.

Сразу стало легко и хорошо, что захотелось дышать полной грудью. Что я и сделал. Свежий воздух внезапно опьянил - от росших вдоль полотна дороги липок шёл невероятный аромат, острый и медовый. Это в какой-то степени подняло мне настроение, немножко подпорченное в автобусе.

До поликлиники мы шли, не торопясь и слушая ветер: сначала вдоль домов, потом через небольшой сквер, за которым постепенно определились черты большого многоэтажного строения грязно-жёлтого цвета.

Вначале нам пришлось отстоять довольно длинную очередь на первом этаже. Там за массивными железными дверями с маленьким окошком сидела толстая, крашенная в рыжий цвет тётка и раздавала какие-то бумажки. Когда настал наш черёд прижаться к оконцу, отец назвал нахохлившейся «наседке» мою фамилию и имя. Та, не слишком долго роясь в своих многочисленных талмудах, протянула отцу, как показалось мне, с раздражением – «много вас тут всяких ходют» - небольшую книжонку и стопочку маленьких бумажек, похожих на квадратики.

Я сразу же полюбопытствовал, что это и для чего. Отец терпеливо пояснил, что в «карточку» – так он назвал бледно-сероватую книжонку – врачи должны будут записывать состояние моего здоровья и разные там замечания, а по бумажкам нам следует посетить те кабинеты, номера которых предусмотрительно и очень выразительно там отмечены.

То, что сразу бросилось в глаза, так это большое количество народа: кто сидел, кто стоял, а кто-то ходил туда и сюда по бесконечному пространству длинного коридора. Отец внимательно просмотрел бумажки, и мы направили свои стопы к первому кабинету, возле которого на стульях вдоль стены сидело несколько человек. Я уже читал достаточно хорошо, и мне не составило труда прочитать табличку на дверях кабинета: «ЛОР». Кто такой ЛОР я понятное дело не знал, и сразу же обратился с определенным вопросом к отцу, но тот будто меня не слышал, возможно, задумавшись о чём-то своём, взрослом. Но зато, прыщавая черноволосая девушка, совсем ещё подросток, выпячивая свой большой выпуклый живот, пояснила, что ЛОР это врач по ушам, горлу и носу. А больше ничего мне не успела сказать, так как подошла её очередь, и она исчезла в одном из мрачных кабинетов.

ЛОР оказался мужчиной лет под сорок. Он лишь бросил на меня быстрый мимолетный взгляд из-под квадратных очков, резко взял у отца «карточку», что-то в ней накарябал мелким и неразборчивым почерком, и мы пошли прочь из пропахшего чем-то непонятным кабинета, возможно, безразличием. Я так и не понял – здоровые у меня уши, нос и горло, или нет. Видимо, всё было в порядке, потому что отец остался доволен.

Подобная картина произошла и в других кабинетах: меня не осматривали и не прослушивали, а сразу что-то записывали в протягиваемую вежливо отцом «карточку». Но вот, чтобы войти в тот или иной кабинет, нам приходилось долго отстаивать бесконечную очередь.

Только у окулиста на меня обратили внимание. Мне пришлось читать, прикрывая по очереди глаза неким странным приспособлением. Красивая женщина-врач даже удостоила меня похвалы за то, что я, хотя и маленький, знаю так много букв, и отметила, что зрение у меня очень хорошее, так что очки не понадобятся. Она что, посчитала меня бабушкой? Вот умора!

А вот в кабинете с табличкой «Психотерапевт» нам пришлось немного задержаться. На удивление, возле этого кабинета никого не было, да и сам хозяин оного помещения, как показалось, не очень ждал к себе посетителей. Моему же приходу он обрадовался, как кот кусочку колбасы. Доктор ничего не стал сразу писать, как ранее означенные его коллеги, а предложил мне сесть напротив себя и принялся задавать вопросы.

Интересно, но мои неприхотливые ответы на довольно простые вопросы были для доктора полной неожиданностью. Я не знаю, что хотел услышать от меня этот пожилой с блеклыми залысинами волос мужчина, уж очень любезно он заулыбался на мои суждения о самых обыкновенных вещах. Например, на вопрос «Почему птицы улетают на юг?» я не стал распространяться о том, что на юге хорошо и тепло круглый год, и вдоволь разной пищи, а просто ответил, что «Птицы, наверное, устали». «От чего они устали?» - был следующим вопрос, и я сразу ответил: «От жизни». Вопросы полетели в меня горохом: «Какой жизни?», «Что такое жизнь?», и так далее. Мы начали игру: взрослый мужчина спрашивал – маленький мальчик отвечал. Так, конечно, можно было играть до бесконечности. Видимо, доктор хотел, чтоб я запутался и сдался, но этот сладкоголосый усач не на того нарвался. Даже, если я и не знал, как правильно ответить на тот или иной вопрос, не думая, говорил все то, что в данную секунду приходило в голову. Впрочем, психотерапевта это почему-то устраивало.

А вот отца встревожила наша незатейливая и интересная игра в вопросы и ответы. Так что я, увидев побледневшее лицо своего родителя, нервные движения его рук, и по достоинству оценив эту озабоченность, на следующий вопрос доктора «Почему снег белый, а не чёрный?», ответил, что не знаю и что, в конце концов, больше не желаю молоть всяческую чепуху.

Врач был огорошен подобным обращением к своей персоне и посмотрел на меня явно с удивлением. Но потом он снова неизвестно чему заулыбался и, склонившись над столом, стал что-то быстро, жестоко и размашисто писать в «карточке». Окончив писать – а настрочил он почти два листика, - доктор, стараясь не смотреть на меня, обратился к взволнованному отцу:

-Ваш мальчик довольно интересная личность. Знаете, он совсем не такой, как остальные дети. В моей практике таких любопытных экземпляров пока ещё не было. Возможно, из него что-то и выйдет, пойдёт на пользу себе и обществу, а возможно, - тут врач замолчал, словно не мог найти нужных слов, и видимо так и не нашёл, ибо продолжил разговор, избежавши недоговоренного. - В общем, я даю разрешение учиться мальчику в школе на общих основаниях. Я позволил тут несколько незначительных замечаний, но это так, мелочи, ничего серьёзного. Так что, Олежек, - усач, повернувшись в кресле, обратился ко мне, - учись на «отлично», занимайся спортом, и не заставляй родителей волноваться. У меня всё. Прощайте, - и тут же добавил, улыбаясь. - А впрочем, до свидания.

Признаться, последние слова докторишки очень сильно растревожили и без того встревоженного отца. А вот меня не очень. Если доктор желает ещё увидеться со мной, то – пожалуйста! Я не против. Продолжим и дальше игру в вопросы и ответы.

Назад с поликлиники мы ехали снова в переполненном автобусе. И если с утра было относительно неплохо, то сейчас, в полдень стояла такая адская жара, что поездка показалась мне настоящим ужасом. Правда, мне повезло как-то присесть на краешек сиденья – одна сердобольная тётка сдвинула свой необъятный зад немного в сторону и потеснилась, - но отцу пришлось простоять всю дорогу, нависая надо мной уставшим телом.

Все так же щедро подул легкий свежий ветерок, когда мы вышли из пышущего жаром автобуса, и как раз напротив нашего дома. Я очень обрадовался подобному исходу и тому, что скоро увижу бабушку, но отец потащил меня куда-то в сторону от вожделённой встречи, и почти с десять минут мы пробирались через разные дворы и дворики до серого трёхэтажного здания.

-Это школа. Здесь ты, Олежек, будешь учиться, - пояснил отец. – Так что, сын, сейчас будь очень внимателен и запоминай дорогу, потому что в школу тебе придётся ходить одному. Мне не всегда выпадет возможность сопровождать тебя, а бабушка не сможет, да ты и сам должен это понимать.

Конечно, я всё прекрасно понимал и согласился с отцом. Меня так и распирало от радости, что просто хотелось петь, кричать об этом во весь голос. Вот она СВОБОДА и ВОЛЯ, одним словом – желанная самостоятельность. И уже никто – НИКТО! – не ограничит мое стремление жить так, как я хочу. Свобода!!! Вот чего мне так все время хотелось, и как можно скорее – СВОБОДЫ. Какое сладкое и замечательное слово! В мечтах и сновиденьях свобода была именно той, неизбежной частичкой бытия, от которой зависела основа придуманного мной мира, хотя и не исключалась возможность попадания в зависимость от этой основы. Только в мечтаниях все было исключительно просто: цепи, сковывавшие душу и разум, легко разрушались, для этого лишь надо было перестать мечтать или проснуться - и всё. Сейчас же действительность, сама того не зная, преподнесла мне замечательный подарок: САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ, - и это было здорово.

После того, как мы посетили школу - там ничего достойного внимания не произошло, отец только отдал кому-то необходимые для зачисления документы. Ещё какое-то время мы ходили по городу, ели мороженое, смеялись, с интересом и любопытством засматриваясь на всё, что попадалось нам на глаза. Но вскоре это быстро надоело, и мы заспешили домой.

Бабушка нас уже заждалась, и была невероятно довольна, когда мы воротились, как она отметила «в конце концов». Вот постояла б в очередях, тогда неизвестно чтобы запела. Впрочем, на часах было уже полшестого. Поэтому бабушка отправила нас в ванную смывать, как она выразительно отметила, «городские микробы», а сама отправилась на кухню готовить ужин.

Ел я вяло, без удовольствия, но виду старался не показывать, чтоб не обидеть бабушку, и, допив теплое с пенкой молоко – вот что не люблю, так не люблю, - отправился спать. Вроде бы не устал, но день выдался очень тяжёлым. Правда, ничего сложного и не было в его действиях, но вся эта суета разрушила иллюзию в то, что мечты не всегда соответствуют действительности. Возможно, они и соответствовали, но не так как мне того хотелось.

И поэтому мне ничего не оставалось, как зарыться головой в подушку, крепко зажмурить глаза и снова убежать туда, где меня никто не мог обидеть, где я был сам себе хозяин – в свои счастливые и безмятежные сновидения.

4.

Вначале в школу я ходил с преогромным удовольствием. Во-первых, может потому, что мне нравился сам процесс учёбы, лёгкий, непритязательный, по крайне мере для меня. Во-вторых, у меня, как я и мечтал, была свобода передвижений и абсолютная самостоятельность, естественно, в пределах разумных границ. В-третьих, три первых года класс «А», где я имел честь постигать азы знаний, вела Мария Семёновна, статная, красивая женщина, русоволосая, с пышной косой по пояс, и я, а возможно, и все мальчишки в нашем классе, были в неё тайно влюблены. И, чтоб доказать свою любовь, я старался учиться, как можно лучше. Кстати, в отличниках, как таковых не ходил, хотя и выучивал, так сказать, всё от корочки до корочки. Но как только выходил к доске, от одной близости с Марией Семёновной, от её восхитительного запаха – она пахла нежной черемухой - терялся, путая слова и заикаясь. И в лучшем случае за свои знания получал лишь слабенькую четвёрку. Но вот в тетрадках по письму и по математике у меня было всё как надо, даже лучше, чем ожидалось, ибо я корпел над каждой буковкой и каждой циферкой.

Занятия, что проводила Мария Семеновна, были неким удивительным и своеобразным действием, они всегда увлекали, и на них было очень интересно. На каникулах, осенних, зимних и весенних, и даже летом, учительница проводила для нашего класса небольшие мероприятия вроде поездок за город, точнее, поближе к природе, где она ненавязчиво приближала нас к её таинствам и волшебству.

А после все неожиданно изменилось: нашу любимую учительницу соизволили заменить целой когортой разных преподавателей. Вот это был облом, так облом. И если Мария Семёновна стремилась довести знания собственным подходом до каждого ученика как бы в отдельности, то, пришедших ей на смену, эта проблема мало волновала. Те же старались подавать знания как-то поверхностно, односторонне, с одинаковым упорством, как очень способным ученикам, так и не очень. И если эти знания распределялись одинаково, то вот отношения учителей к каждому из учеников нельзя было назвать однообразными. У представителей славного педагогического коллектива, как, оказалось, были свои любимцы или любимицы, к которым они относились более чем снисходительно, всячески  потворствуя и значительно завышая отметки. Но особенное внимание было к тем ученикам, чьи родители имели достаточно высокое положение в обществе. В категорию всеобщих любимцев я никак не попадал: мой отец был всего лишь скромным бухгалтером на заводе, и к блатной элите не принадлежал.

Правда, в любимчики можно было попасть и иными способами: угодничая, ябедничая, донося на своих товарищей и воспевая хвалебные дифирамбы. Я же подобные аффекты считал делом недостойным и глупым. Короче, держался твёрдой позиции – сам по себе и только сам за себя, ни на кого не надеясь. Не выделялся и не лез в лидеры – зачем? - но учился вполне сносно, на «четверку» тянул достаточно твёрдую, так как знал, что о «пятёрке», как ты не старайся, лучше не мечтать. Но не потому, что мои знания оставляли желать лучшего, а потому что некоторых преподавателей такая перспектива никак не устраивала, ибо хватало «своих», блатных, кого надо было за уши вытягивать в круглые отличники. Впрочем, возможно, об этом я судил  излишне предвзято.

С одноклассниками отношения у меня складывались, в общем, неплохо, приятельски, но настоящего друга среди них так и не нашлось. А может, мне не хотелось, чтоб у меня был какой-то там друг, ибо от друга не должно быть никаких секретов – таково было мое убеждение, - а я временами жил в своём придуманном мире и никого не желал впускать туда, ревниво оберегая эту тайну от  чуждых суждений  и язвительных насмешек.

Сидел я у окна за третьей партой. Как застолбил это место в первом классе - так оно и осталось. Вначале моим напарником по парте был ушастый Андрей Сомик, но Мария Семёновна вынуждена была нас рассадить, так как мы иногда до безобразия шалили во время уроков. В общем, моей соседкой стала Томка Лазарева, черноволосая, кареглазая тихоня, с которой у меня на удивление сложилось что-то вроде дружбы: и в школу мы бегали вместе, и со школы шли всегда бок обок, а иногда по взаимному согласию ходили на мультфильмы или интересные фильмы в наш местный кинотеатр «Мечта».

В школе Тома казалась этакой серенькой мышкой, скромной и застенчивой, рассудительной, но вот после уроков, в неё словно вселялся какой-то непоседливый чертенок – она шутила, смеялась, озорничала; и мне с ней всегда было легко и приятно. Если и случалось иногда поссориться, то так, по мелочам. Удивительно, но нас многое объединяло, и было очень много общего в наших взаимоотношениях. Но все же что-то не позволяло мне сойтись с ней ближе, и каждый из нас вынужден был жить своим, личным, куда убежать было довольно просто и где можно было спрятаться от пристальных взглядов любопытного общества.

Возможно, иногда меня так и подмывало рассказать Томке про свой выдуманный мир, приобщить девочку к своим мечтаниям, вовлечь её туда, даже, если уж на то пошло, научить, как управлять сновидениями. И, может быть, в обмен на такое откровение Томка и сама б разоткровенничалась, поделившись со мной своими секретами. Не скрою, мне до ужаса терзало любопытство: а каковы они девчоночьи грёзы? Что же такое интересное может сниться девочкам? Но я стеснялся про это спросить, и больше всего боялся открыться сам, трепетно держась за личное «я», никак не желая тревожить своё одиночество. Оказывается стать откровенным и искренним не так уж и просто.

Если первые четыре года меня так и тянуло всегда после школы вырваться во двор, чтобы поиграть и побегать, то со временем это желание неожиданно пропало. Даже подвижные игры в «казаков-разбойников», «штандара» или просто в обыкновенные «прятки» меня уже не увлекали - хотелось тишины и покоя для разного рода размышлений. А вскоре и цветной телевизор, кстати, огромная редкость в те времена повального дефицита, но купленный отцом за квартальную премию и небольшие бабушкины сбережения, не смог как следует увлечь меня.  Уж слишком бледными по сравнению с моими мечтаниями о разных чудесах оказались многие телевизионные передачи, правда, кроме «Клуба путешественников», но и эта передача со временем оставляла желать лучшего.

Ну, скажите, разве можно чему-то заведомо посредственному сравниться с миром грёз и сновидений, когда там любое новое мгновение было и ярче, и насыщенней, а кругозор с каждым разом неумолимо расширял свои и без того обширные границы, часто выходя из рамок привычного «я». Там мои возможности создавать иллюзию за иллюзией увеличивались просто с угрожающей к огромному моему удовольствию амплитудой. И если в реальном мире я жил только одну предельно скучноватую жизнь, то в сновидениях мог безгранично проживать многие жизни одну за другой, никогда не повторяясь. Там меня увлекало всё: и действие, и краски, и звуки. Именно там я был властителем своих совершенных дум и мог делать всё, что мне заблагорассудится - от простых движений до сложностей мировоззрения. В общем, неотделимый от своего скучного и серенького времени я существовал в совершенно ином измерении, где моей трепетной душе была дана абсолютно полная воля на любое безрассудство.

Как это у меня получалось до сих пор остается загадкой, и, возможно, останется загадкой впредь – никому не дано проникнуть за грань сущего. Возможно, открой я этот секрет, то, наверное, перестал бы ощущать свои желания, так, как мне этого хотелось. Но одно я осознал точно: всё происходящее в реальном мире и мире иллюзий связано, и отнюдь не случайно – здесь прослеживается некая закономерность. Оказывается, все последовательно, и имеет свою определенную цель. Я же выработал свою только мне одному понятную систему – и мне это нравилось. А что ещё больше надо, чтобы ощущать себя счастливым человеком.

Бабушка в последнее время стала чувствовать себя неважно, болеть – не болела, но видимо года брали своё, и невозможно было развернуть колесо времени вспять, чтоб всё стало, как раньше, и чтоб возвратились молодость и здоровье. Невозможно. А может, и не нужно. Мне кажется, что, если б такая возможность вдруг и представилась, вряд ли бабушка захотела прожить свою жизнь ещё раз, пускай даже более интересную и удачливую – зачем? Какой в этом смысл? Только сердцу новая боль и опять трата времени.

И если раньше желанием старушки было, чтоб я как можно больше сидел дома и не носился по двору будто оголтелый со сверстниками, как она выражалась, «гоняя собак», то сейчас подобное положение удручало:

-Ты, Олежек, мне кажется, становишься этаким маленьким стариком. И иногда, глядя на тебя, особенно когда ты довольно долгое время сидишь неподвижно, у меня кровь просто стынет от ужаса. Может, что случилось? Почему тебе не пойти поиграть с ребятами или просто сходить куда-нибудь развеяться. Развлечений хватает – есть, чем заполнить свой досуг. Эх, мне бы твои годы…

Но именно в те минуты, когда бабушка наседала с подобными разговорами, мне не очень хотелось откровенничать, а о своих мечтаниях я и вовсе держал рот на замке. Скорей всего потому, что подобным вывертом реальности, возможно, до чёртиков напугал бы милую старушку.

Да, я был молод, глуп, но я отдавал себе отчёт в том, что бабушка права, и что мне следует все же иногда наслаждаться мгновениями детства, как можно больше общаться со своими сверстниками, и не торопиться взрослеть – ещё успею. Но мне самому хотелось решать, что делать – играть в бессмысленные, повторяющиеся до примитивизма игры или же предаваться чудодейственным мечтаниям, где движения и звуки с каждым разом становились только свежее и изысканней.

Жизнь бежала неторопливо, не закусывая удила, никто не подгонял меня в спину, и я жил, как жилось. Как и все стал октябрёнком и с гордостью носил на школьной курточке звёздочку с ликом юного вождя, словно та была золотой Звездой Героя. Когда меня приняли в пионеры, как и все повязал на шею пионерский галстук цвета крови. Но вскоре мной это пионерство стало восприниматься не как честь, а как повинность, будто дань некому безумству. И уже, вступая в комсомол, я не ощутил удовлетворения и прежнего, юного задора: опротивел голый энтузиазм, от которого кроме одури ничего не было. Я даже решил не подавать заявление на вступление в эту молодежную организацию, уведомив про то отца, но тот в испуге замахал руками:

-Ты что, даже не думай! Выделяться не стоит, следует быть, как все. Сейчас время такое, и иметь свой взгляд на привычные вещи, ставшие неотъёмной частью нашего общества, никак нельзя. Комсомольство, сынок, - так он иногда презрительно называл эту часть нашего справедливого общества, – тебе ещё когда-нибудь пригодиться в жизни. Кто знает, от чего иногда зависят успех и карьера. Поэтому советую – будь, как все. Пока будь, как все.

Совет отца «быть, как все» я, по мере возможности, терпеливо претворял в жизнь, но почему-то с каждым днем это мне давалось всё трудней и трудней. Дух свободы, взлелеянный вольными мечтаниями в вольном, не зависящем от условностей, выдуманном мной мире, рвался наружу, за пределы плотской сущности и, как следовало ожидать, требовал совершенно невозможного – справедливости. Короче, взирая на окружающую действительность, у меня постепенно выработалась своя точка зрения. Я уже достаточно четко определил для себя, как некую концепцию, что «быть, как все» опасно для души и даже чревато безумием. Это как бы идти против матушки-природы и против законов Времени. Ведь даже в реальном мире нет ничего одинакового - природа постаралась на славу, и разнообразила нашу жизнь множеством разных отличий. Даже на одном дереве и то не может быть двух абсолютно одинаковых листочков. А вот люди, словно обезумели, создавая для себя противоестественные законы, которые уравнивают их где только можно: в правах, в мечтах, творчестве и созидании.

Не смотря на столь юный возраст – мне едва минуло семнадцать лет, – я начинал понимать, что ещё чуть-чуть и я, как бы я не старался, не смогу больше жить по законам, придуманным обществом. Вы не поверите, но с каким омерзением я стал воспринимать всю сущность навязываемой сверху и извне пропаганды, эту лившуюся, как из ушата, ложь. Но мне приходилось сдерживать себя, сдерживать свои эмоции, хотя бы ради отца и бабушки. Они жили в этом обществе, возможно, даже зная и понимая все его изъяны и несоответствия. Но отец и бабушка, как ни крути, являлись частичками этой уничтожающей личность системы, этого общества, потому что зависели от них, и другой жизни себе просто не представляли, – система просто их поработила, как и всех остальных людей, незначительность и пассивность, которых ничего не могла изменить в этом мире.

Пассивное созерцание за тем, как мир, построенный на лжи и недоверии, уничтожает все лучшее в людях, иногда просто сводило с ума. Ужасно было жить так, бездействуя и ничего не пытаясь изменить. И мне приходилось приспосабливаться, стиснув зубы, чтобы не сорваться в крик. Душа не принимала лжи и притворства, сердце отрицало косность и криводушие, а вот бедному телу приходилось стойко выдерживать этот натиск, ибо оно было на виду и всегда подвергалось тактической осаде. Но все же мне выдерживать это было значительно легче и проще, чем моим одноклассникам, отцу или бабушке – у меня был свой особый мир, куда я мог в любое время сбежать и там укрыться. И для этого нужно было всего ничего: уединиться и хотя бы на мгновение прикрыть глаза. И тогда для меня ничего больше не существовало кроме своего искривленного временного пространства.

Интересно, а есть ли и у других людей свои внутренние и невероятные миры, чем-то подобные на мой мир, где они могли прятать самое сокровенное? Наверное, есть. Ведь во времени и пространстве должно быть место всему, даже более сложным вещам, чем человеческая природа. И я не раз задумывался над этим вопросом, но пока, к сожалению, был не в силах найти на него правильный и верный ответ. Хоть я и обладал несвойственной для моего возраста преждевременной зрелостью – я всего лишь был обычным ребенком, и, увы, не героем своего  времени.

5. (Сновидение Неба).

«…я стоял, попирая ногами  землю, и трепетными прикосновениями глаз касался неба. А оно тоже  смотрело на меня – синее и прозрачное. Казалось, ничего не должно было произойти неординарного. Двое смотрят всего лишь друг на друга, - и всё. Обычная история.

Но тут случилось невероятное: я стал неожиданно поглощать в себя это небо, а оно - меня. И вот я уже как птица парю в синей и прозрачной безмятежности, лавируя меж облаков, широко расправив белоснежные крылья. Словно Икар, устремившийся к Солнцу и ищущий небесного вдохновения. Но я не одержим, как глупый сын Дедала, высотой. Мне это  ни к чему. Да и зачем? Я не обуян гордыней, и у меня совершенно иная цель – увидеть небо и прочувствовать его бесконечность.

Возможно, лишь только для этого я силой своего воображения и сотворил себе крылья, легкие, широкие, размахом почти в два метра каждое, отливающие безудержной белизной в лазури вмещающего все пространства. И для того, чтобы ощутить глубину волшебного полета и осязать запах небес, мне не нужно быть птицей, или ангелом. Мне достаточно  крыльев – и  высоты.

Полет мой легок и прост, свободен и независим, он, как игра, наперегонки с ветром, который заблудился в моих волосах и плавно обтекает мои крылья. Я грудью разрываю напополам окружающую меня безмятежность неба, и оно, легко пропуская мою плоть, втягивает в себя. Эффект потрясающий и непередаваемый. Да, невозможно описать словами, а уж тем более передать эту восхитительную радость, её медлительную истому, овеянную легкими грезами сновидения.

Я лечу. И мне хочется кричать об этом, хочется восхищаться и чудодействовать. И ничто уже не может остановить меня;  я со всего размаха врезаюсь в дымчатые, мягкие и пушистые облака, окунаясь в их пленительную нежность. Холодные на вид они на самом же деле очень теплые, как парное молоко, и даже пахнут так, как молоко.

Облака протекают сквозь меня, сквозь распростертые крылья, струясь по ним и опускаясь вниз каскадами, водопадами и маленькими лавинами; и, пропуская меня, каждое облако по отдельности, неумолимо вновь стекается в рыхлую, тягучую массу. Легкие порывы ветра ежесекундно меняют их блеклый светло-зеленый цвет на ещё более насыщенный, голубовато-стальной, а нежно-розовый - на грубо-пурпурный. Удивительная и воистину чарующая  феерия красок.

Внезапно мягкие облака обрываются, и я по инерции втекаю в нечто мне непонятное, плотное, немного странное и ничем не пахнущее. Меня в мгновение ока затягивает в эту пульсирующую субстанцию, и я замираю, увязая, пытаюсь вырваться, но меня не пускают крылья. Вокруг меня все неожиданно желтеет, а под давлением и вовсе приобретает темно-охровый окрас. Чувствуется резкий запах озона, и я начинаю улавливать всем телом легкое покалывание, вначале немного приятное, а затем это становится назойливым, а потом и вовсе переходит в раздражающий зуд. Да и субстанция начинает понемногу сжиматься, стискивая меня со всех сторон, не только сверху, но и снизу. Кажется, ещё немного, ещё чуть-чуть - и меня сплющит в лепешку. Вот тогда я начинаю сопротивляться, прилагая для этого неимоверные усилия. Злюсь, брыкаюсь, и мне неожиданно удается вырываться из этого плотного комка непонятной энергии. Мгновение, и капкан, в который я едва не попался, смыкается вслед за мной, оказавшись маленькой грозовой тучкой, сияющей сполохами слабых молний. Молнии не касаются меня, но я все же тороплюсь отлететь как можно дальше, туда, где безоблачное и чистое, как слеза младенца, небо.

И это мне удается. От ощущения радости и спасения я замираю в воздухе. И мне хочется кричать об этом. Что я и делаю, безумствуя. Крик  мой просто в клочки разрывает всё внутри окружающего меня пространства, что даже закладывает уши. И я глохну на мгновение. И только когда слух медленно возвращается ко мне, я осознаю, что нечто изменилось не только  во мне, но и в самой природе.

И сразу приходит осознание меня постигшего: ко мне пришло ощущение неба! Удивительно, но  теперь я уже не боюсь вдыхать в себя его божественные ароматы, вначале слабые, ничего не выражающие. Но затем я улавливаю легкое трепетное дрожание, похожее на журчание прохладного ручейка. Чувствую - колебание создают мои нервные взмахи крыльев; нисходящие и восходящие потоки рождают чарующий невероятный запах, тонкий и нежный, напоминающий мяту с легкой примесью лимона. И  я полностью отдаюсь этому запаху, ненавязчиво проникающему мне в подсознание. Знаю -  так нужно. Не я первый, но  и не последний.

Миг – и я прозреваю. Ещё миг – и меня настигает мудрость: никто и никогда не сможет уйти от своей судьбы. У птиц своя судьба, и им, этим вольным странникам, до конца вечности наказано парить в небесах, ощущая чудо и таинство безмятежного полета, - и другого им не дано. Рыбам и другим обитателям морей и океанов, рек и озер уготована стихия воды – иного они и не заслуживают, так как их кровь холодна, а плоть мерзка и скользка; и лишь только среди тины речной и гальки морской им дарована вечность безликого существования. Зверью дикому и домашнему, а также тварям разным, травоядным и плотоядным, даны на заклание просторы земные и подземные, необъятные по своей глубине и в разнообразии, чтобы плодиться им и размножаться – такова истина их созидания.

Людям же, существам человеческим, позволено и то, и другое, и третье, но это возможно лишь при одном условии: они должны прекратить истребление подобных  себе, возлюбить весь род человеческий, не взирая на  цвет кожи, на происхождение и на положение в обществе. Но если и дальше люди будут продолжать братоубийственные войны, кровавые распри за преобладание той или иной территорией, и не прислушаются к мудрости неба – оно их накажет. И хотя бессмертные и вечные небеса не жаждут крови – они выше того, что находиться под ними, -  их терпение, увы, не беспредельно.

Вот и солнце уже близко, оно почти рядом, огненным, раскаленным шаром нависая надо мной. Оно ослепляет, но странно - его всюду проникающие лучи не обжигают меня, а лишь бережно проникая в мою сущность, ласково согревают, и от этого тепла мне становится хорошо и спокойно. Миг - и мое сознание переполняется радостной чередой сверкающих образов и блестящих мыслей, а я начинаю казаться себе воистину гениальным, словно сравнялся величием с Богом. Впрочем, разве может быть как-то иначе.

Бог – он Творец всего сущего. Но и я тоже в  какой-то степени Творец, пусть и небольшого, и только мне доступного ареала. И тут нет ничего странного. Как и ОН, я в определенном физическом мире создал всего лишь небольшой фокусировкой энергии и мысли то, что мне было по силам - мир своих чувственных иллюзий. Правда, Его сила – мне не ровня, не те масштабы и не то величие. И Его мир - реален, а иллюзорен, как мой.

Но я никогда не пойду по Его тернистому пути – не отдам на заклание всему человечеству то, что создал. Впрочем, мне никогда не понять логики Его поступков. Но я - не Он. И пусть мой мир по сравнению с Его миром не только мал, но и ничтожен, но он – часть меня, и, значит, я буду его холить и лелеять, как самого себя. А любить себя – значит, любить других. Выходит, даже в этом я немного мудрее Бога.

К пониманию сущности Творца я шёл постепенно и, надеюсь, осознанно. Но эту мудрость веков я постигал не из толстенных религиозных трактатов и не из измышлений разных премудрых богословов. Это приходило ко мне из глубин моего подсознания. И я мог суть всего сущего ощущать каждой клеточкой своего юного тела, всеми фибрами моей не созревшей души, но вот передать на словах пока не умел – не хватало веры и терпения. Возможно, это произойдет когда-нибудь со временем, а пока думать об этом рано. Но я знаю одно - Бог и Разум и есть те две необъятные сферы, которые вмещают в себя все сущее. Одно в другом. И одно от другого неотделимо. И они существуют независимо от человеческих помыслов и желаний.

Я уже выше облаков, ещё немного и скоро начну ощущать ледяное дыхание Космоса. Солнце кажется таким близким, что мне хочется, забыв обо всем на свете, устремиться к нему и дотронуться по-настоящему – так неуемно это безумное желание. Вроде бы и сил нет сопротивляться, но я все ещё держусь. Только нечто вдруг пересиливает во мне боязнь и неуверенность: наверное, проще быть Питером Пэном, чем безрассудным Икаром, вот и я, как любое человеческое существо, не лишен любопытства. А что там дальше? И почему я не могу позволить себе маленькое безрассудство?

И я взмываю ввысь. Состояние полета к Солнцу длится, может быть, минуту, а может, две или три – я утрачиваю счет времени. Но, скорей всего, проходит вечность, и я с жадностью и благоволением отдаюсь сладкому головокружению полета. Наверное, это и есть счастье – счастье ощущать вольный полёт ума и наслаждаться страстным таинством своей души!

Ещё немного, и я у цели: бережно, сам, не ожидая того, касаюсь кончиками пальцев раскаленного светила. Яркие солнечные протуберанцы не обжигают, а, как котенок, ласково лижут мне ладони, руки, все тело, осязая меня с макушки до пяток, обволакивая потрясающей нежностью и добротой. И я осознаю, что прикоснулся не только к тайне всего мироздания – я сделал большее: я растворяюсь в ней. И для меня в одно целое сливаются и прошлое, и настоящее, и будущее, а так же будущее будущего. Вот только когда моя душа стала свободной. А все то, что я раньше принимал за свободу, было не свободой, а просто обыкновенной иллюзией ощущений.

Но это ещё не все – я вижу Бога. И именно только сейчас начинаю осознавать, что Он такое есть. Осознаю и  восхищаюсь этому разумению.

БОГ - это ничто иное, как БЕСКОНЕЧНЫЙ ОГОНЬ ГАЛАКТИКИ.

Как оказывается все просто – проще некуда. Я не знаю, как это звучит на многочисленных языках мира. А вот на русском, по-моему, в самый раз, стоит лишь призадуматься и напрячь воображение.

Б – БЕСКОНЕЧНЫЙ. О – ОГОНЬ. Г – ГАЛАКТИКА. БОГ.

И как я раньше не понял. И почему до этого не дошли  своим разумом остальные люди, гениальные умы человечества, богословы и мудрецы, физики и лирики? Для чего нужно было столько столетий забивать себе и всем остальным голову абстрактными и нелогическими измышлениями о многочисленных сущностях Творца? С какими такими подлыми намерениями был подан человечеству детский лепет о том, что где-то там высоко на небесах сидит некий седой и мудрый старикашка, вершащий свой праведный суд, а после возвести всё это в ранг высшей премудрости? Не понимаю! Впрочем, это неважно. Не мне судить других. Главное, теперь я вижу и знаю, что Бог всего лишь сконцентрированная в огромное ядро энергия Космоса, целенаправленная, как на созидание, так и разрушение. Третьего не дано, потому что дальше за гранями возможного – пустота и мрак.

И вот ОН, Создатель всего живого и мертвого двигается мне навстречу, молча, гармонично вибрируя с пространством – активный газо-вещественный вихрь с сильно заряженным ядром и высокоплотной атмосферой, - в ореоле своего ужасного величия. Я не хочу смотреть на него, но не могу удержаться и вглядываюсь в смертоносную красоту Его божественного лика. Меня сразу пробирает всего от кончиков пальцев на ногах до корней волос. Но в это мгновение ко мне одновременно приходит ощущение, как любви, так и ужаса, как страха, так и благоволения. Но я почему-то не падаю перед ниц на колени, моля о пощаде и милости, а лишь медленно – я, обычный смертный, не обличенный властью, - склоняю голову и жду - наказания за свое глупое безрассудство.

Но БОГ сгустком вибрирующей материи проходит мимо меня, будто сквозь меня, даже не удостоив вниманием, словно я не существую для него, словно меня не было, нет, и не будет никогда в Его божественных списках. Но, скорее всего, Он так же искрометно промелькнул бы мимо и всех остальных, подобных мне человеческих  созданий, перешагивая через нас легко и непринужденно, как будто оставляя за собой не хрупкие души наши, а мимолетные секунды, минуты, часы, дни, месяцы, года, столетия. Наверное, даже тысячелетие для Создателя лишь краткий миг. Может, поэтому Он и не заметил меня. Да и кто я такой для Него? Всего лишь крохотная еле  зримая песчинка незрелого разума в бескрайних просторах Космоса, а мой дерзкий полет ещё одна глупая попытка постичь Вечность, которую Он даже не счел достойной кары. Суета  не для  Него.

Творец прошел сквозь меня, ослепив на мгновение своим величием, и исчез без следа, словно Он был плодом моего больного воображения.

Всё, с меня хватит. Я узнал достаточно, даже больше чем хотел узнать, и постиг то, что мне позволено было постичь. И мне остаётся только одно: как можно скорее повернуть назад, чтобы не разгневать Солнце, пускай пока ещё и не такое страшное в своей эйфории добра. Но, как знать, какие вдруг сюрпризы захочет капризное светило  преподнести мне своей непредсказуемой энергией.

Теперь мне, познавшему мудрость Неба, крылья больше уже не нужны. Хоть они великолепны и красивы, но все-таки обуза – могут застрять в облаках. И поэтому я без жалости и сожаления срываю их с себя  и сбрасываю в ближайшую бездну небес – пускай они белоснежным пухом падают на землю, сгорая в атмосфере. Я и без крыльев теперь умею постигать любое подвластное мне пространство. Я это чувствую, я это ощущаю, ибо я стал обладателем просто невероятного знания, которое отнюдь дано не каждому. И это значит, что мне известно всё - и время, и место, и понимание, и истина, а сердце моё юное,  как никогда, преисполнено любовью ко всему живущему на этой планете.

Я лечу, и теперь смотрю на раскинутый предо  мною мир совсем по-другому - глазами добра и любви. Достаточно их распахнуть как можно шире – и я стану всем миром. Но я не делаю этого, потому что мне хватает и того, что есть. И понимаю, что слишком много величия не принесет мне счастья, а лишь усилит его недостаточность…»

Другие произведения автора:

ЛЮБАЯ ЖАЖДА ХУЖЕ ЛЮТОЙ СМЕРТИ... (Памяти защитников Брестской крепости).

Бардовская.

НА ОБОРВАННОЙ СТРУНЕ...

Это произведение понравилось:

ВИКА В.

Врублевский