Перевертыш гл.20

***

За последние дни столько неожиданных и ярких событий обрушились на голову Пана, что он даже не мог выделить среди них наиболее запоминающееся. Ночной визит в город, стрельба по мотоциклисту и мимолетное знакомство со странной мулаткой? Первый в жизни настоящий бой, показавшийся по началу не страшнее учебного? Ужасающая бойня в подвале бывшего губернаторского дворца и знакомство с таинственным, как граф Монте-Кристо, и, казалось, всемогущим, как сказочный джин, московским гостем? Предрассветная лёжка на гребне обрыва, и выстрелы у домика на берегу океана? Первый в голову, незамеченным тем подобием человека, что жило там, второй – в поясницу – смертельный или просто выключающий? И – фантастический сумасбродный маскарад перед несчастными парламентерами разбуянившихся студентов, когда его попросили сыграть капитана летчиков?

На фоне этих стремительно разворачивающихся событий померкло даже какое-то скорое сближение со взводным старшим сержантом Успенским, и почти дружеские отношения с особистом батальона капитаном Мишиным. Впрочем, Пану казалось, что уже совсем скоро это будет уже не так важно в его жизни, как, скажем, та же мистическая, загадочная связь с до сих пор пребывающей то ли в коме, то ли в шоке мулаткой.

Несколько раз, в основном уже почти засыпая, Пан задавал себе вопрос, кто же такая эта мулатка, почему ею заинтересовались аж в Москве, да не просто заинтересовались, а прислали человека с огромными полномочиями, что бы изъять её из особого отдела шестого штурмового. И кто мог осмелиться противостоять такому человеку, как Октябрьский, выкрадывая девушку из набитой охраной и надсмотрщиками подвальной тюрьмы губернаторского дворца? И почему капитан Мишин так обрадовался пришедшему на ум Пана слову «робот»?

Обычно все эти размышления не заканчивались никакими выводами, их и в иное-то время сделать было бы очень трудно, а уж тем более – перед сном, на странной границе между бодрствованием и погружением в забытье... Наверное, поэтому Пану снились такие сны…

…В тесной и уютной комнате горели свечи, что-то бормотал на чужом языке старенький магнитофон в углу, совсем не мешая разговаривать между собой собравшимся юношам и девушкам. Кто-то обсуждал последний экзамен и жаловался на зверства преподавателя, задающего кучу дополнительных, совсем не нужных на его взгляд, вопросов, кто-то обсуждал новости спорта, нахваливая успехи хоккеистов и с легким презрением советуя учиться у них остальным спортсменам, футболистам в первую голову, кто-то, звякая горлышком о стаканы, разливал из огромной бутылки темного стекла подозрительный фруктовый сок, разбавленный один к двадцати спиртом и называемый почему-то «портвейн». Хозяйка дома, худенькая, курносая Леночка, в юбчонке, с трудом прикрывающей трусики, в полупрозрачной блузке, через которую отлично различался её кружевной бюстгальтер, что-то прибирала со стола, то ли готовя новую смену незатейливых студенческих блюд, то ли собираясь попросить гостей на выход…

Кто-то громко рассмеялся, толкнул Пана в бок локтем, извинился, пробурчав: «Я нечаянно», одна из девушек встала, подошла к книжной полке, висящей на стене и слегка подсвеченной пламенем живого огня. Чудовищный клеш её брюк скользнул по полу, сметая обрывки ярких, красных ленточек, оберточной бумаги, случайно оброненный пепел, сломанную и брошенную небрежно сигаретку. «Я посмотрю?» – то ли спросила, то ли предупредила она хозяйку. И Пан встал, подошел к ней поближе, приобнял за плечи, спросил: «Можно с тобой?»

Девушка, откинув взлохмаченную головку, пристально вгляделась ему в глаза, кивнула и, старательно не замечая его руки на своем плече, принялась отодвигать стеклянную дверку полки. Он смотрел через её тонкие, длинные пальцы на книжные корешки…

Дюма – «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», а потом, почему-то, «Материалы XXIV съезда КПСС», Казанцев – из серии «Фантастика», несколько книг из библиотечки «Иностранной литературы», какой-то Жоржи Амаду, Воннегут… Снова – фантастика, Герберт Уэллс «Машина Времени», «Война миров». А это что? Алексей Толстой, «Петр Первый» в потрепанной обложке, явно давно уже читанный и перечитанный. Как странно, а в газетах писали, что «советский граф» только-только заканчивает работу над последней книгой романа...

Протянув руку через плечо девушки, такое маняще упругое, покатое… Пан взял томик и наугад раскрыл…

«В ответ Алексей, сжав зубы, ударил Андрюшку в ухо, — у того мотнулась голова, но не ахнул даже…

— Подыми шляпу. Надень. В последний раз добром с тобой говорю, беспоповец… У старцев учился!.. Научили тебя уму!.. Ты — солдат. Сказано — идти в поход, — иди. Сказано — умереть, — умри. Почему? Потому так надо. Стой тут до зари… Опять заскулишь, услышу, — остерегись…»

«Как про меня написано, – подумал Пан и еще раз повторил про себя: – Потому так надо».

Со всхлипом и легким завыванием захлебнулся звуком магнитофон, кто-то коротко ругнулся: «Ленка! Ну, что такое?» «Он опять пленку зажевал…» – обиженно пропищала хозяйка от двери, нагруженная грязными тарелками. «Сейчас исправим», – бодро решил кто-то, но на него дружно замахали руками: «Исправил один такой, сиди, не рыпайся, пусть лучше Андрюшка споет…»

Откуда-то появилась гитара, кто-то простучал по корпусу нечто ритмичное, подпевая: «Трам-тара-рам…» Андрей, длинноволосый, в круглых, смешных очечках, свеженьком, как с иголочки, джемперочке, принял гитару, чуть нахмурился, отбрасывая ремень, принялся подстраивать, вертя колки и дергая за струны. Образуя круг и готовясь слушать, народ обсел его, придвигая стулья, толкаясь и извиняясь. Андрею такое внимание жутко льстило, это Пан чувствовал даже не оборачиваясь, спиной. Наконец, закончив настройку, Андрей сказал: «Вот, сейчас – это…» и запел что-то иностранное, на непонятном языке, но мелодичное, приятное, отлично знакомое всем, кроме Пана, а Пан узнал только язык. Именно на таком говорила с ним мулатка, хотя и понимал он её без всякого языка, но слова были именно такие и «лав», и «гёрл», и «кисс»…

Пан слегка поморщился от не вовремя нагрянувших воспоминаний о мулатке. Стоящая рядом девушка, её зовут Мила, вдруг вспомнил Пан, спросила тихонько: «Не нравится?» «Нравится, – ответил Пан, – только слов не понимаю. В песне слова – главное, а если главное – музыка, то это уже не песня, а опера…» «Ух, ты, какой, – Мила глянула ему в глаза, и Пан едва не утонул в этой бездне светло-табачных, почти желтых, кошачьих глаз. – А я-то думала – простой-простой, а ты…»

Она шагнула из слабых, дружеских объятий Пана к диванчику, на котором музицировал Андрей, и требовательным жестом попросила гитару. Андрей как раз закончил проговаривать чужие слова под чужой мотив, и получал свою порцию восхищения. И собравшиеся недовольно загудели, зашумели, как будто Мила отбирала у них  удовольствие только для себя. Но Андрей, не возражая, протянул через колени близко сидящих инструмент, улыбаясь чуть снисходительно, мол, попробуй сделать лучше, чем я. Нет, он не ревновал, зная свою славу отличного знатока языка и песен этих зарубежных артистов, покорителей сердец и кумиров миллионов, а вот что может ему противопоставить Мила?

Девушка подстроила гитару под свою песню очень быстро. Всего-то пару раз провела по струнам, дернула за колок…

«… и жить еще надежде до той поры пока – Атланты небо держат на каменных руках, Атланты небо держат на каменных руках…»

Аккуратно поставив на полку томик «советского графа», Пан уже пару минут, как оттеснил кого-то, и стоял опять возле Милы, стараясь не мешать, не задеть её работающих рук, но в тот момент ему искренне хотелось прижаться к этой девчонке в знак благодарности. Ведь он так хотел услышать что-то свое, родное, без иностранных слов и непонятных речитативов.

«Ну, это уже старье, Мила, – снисходительно улыбнулся Андрей. – Лет пятнадцать, как поют…» «Пусть, – возразила девушка, – пусть и еще пятнадцать поют…»

Мила аккуратно передала Андрею гитару и повернулась к Пану: «Пошли курить…», а за их спинами уже наперебой сыпались на исполнителя заказы – Beatlls, Rolling Stones, Eagles… Eagles…  Отель «Калифорния»…

В спину будто ударило названием, стало неуютно, не по себе, и Пан побыстрее выскочил вслед за девушкой, которая по пути щелкнула выключателем почему-то в ванной, что бы слабый, рассеянный свет не мешал внезапно возникшей связи между этой девчонкой в шуршащих, невероятных клешах и странным, неизвестно как оказавшимся в их компании парнем, таким же молодым, как и все, но с глазами много видевшего и пережившего в этой жизни…

«О! что мы курим! – сказала она, заметив папиросу у Пана в руке. – Любишь быть оригинальным?»

Пан просто пожал плечами. Она прикурила от его спички длинную, белую сигарету с невероятным темным, почти черным фильтром, а он привычно пускал к потолку папиросный дым. И его, и её дым смешивался там, под потолком. И они молчали. И Пан понял, что Мила ждет, когда же он её поцелует, набрался смелости и, выдохнув изо рта очередную порцию дыма, коротко, не очень умело, прижался своими губами к её…

Она опустила сигарету в пепельницу, стоящую в середине кухонного стола и, ни слова не говоря, положила руки ему на плечи, привлекая к себе. И этот, второй поцелуй, уже длился не краткий миг, а целую вечность… под странную мелодию, доносящуюся из комнаты, под странные слова, которые не мог перевести, но понимал Пан, примерно так же, как понимал когда-то речь мулатки…

«…Mirrors on the ceiling

The pink champagne on ice

And she said "We are all just prisoners here

Of our own device".

And in the master's chambers

They gathered for the feast

They stab it with their steely knives

But they just can't kill the beast

Зеркальные потолки,

Розовое шампанское на льду,

И она произносит: "Мы все здесь пленники

Нашей собственной затеи".

В покоях хозяина

Всё готово для пира.

Они бьют своими стальными ножами,

Но убить чудовище не в их силах…»

И слова угасали в табачной сладости её губ, глохли под барабанными ударами его сердца… и упругая маленькая грудь прижималась к его груди, будто хотела соединиться с ним в единое целое… И мулатка лежала на постели – неподвижно, на спине, широко распахнув глаза густо-табачного цвета, и – не дышала. И Пан, еще не веря себе, трогал девушка за плечо, теплое, живое, скользил ниже по руке, пытаясь нащупать пульс, спохватывался и прижимал пальцы к шее. Пульса не было. Но не было и ледяного, мертвого оцепенения в теле. Мулатка, казалось, просто спала, но при этом и не дышала…

…И уже в комнате, среди разбредающихся по темным уголкам гостей, Мила неожиданно сказала, что споет для одного очень интересного мужчины, непонятно как очутившегося в этом времени, их времени…

«…Вот идет за вагоном вагон

С мерным стуком по рельсовой стали.

Спецэтапом идет эшелон

С пересылки в таежные дали…»

И Пан не выдержал, подошел к ней сзади, крепко, будто боясь отпустить, обнял за талию, стараясь не мешать ловко перебирающим струны рукам, и даже чуть-чуть подпел вместе со всей компанией «не печалься, любимая!..»

А Мила, перебросив за спину гитару, снова обняла его за плечи, и они поцеловались.

… В углу, на маленьком журнальном столике среди хрустальных вазочек, пепельниц, безделушек, каких-то записочек, зачетки, валялся маленький старый календарик за прошлый год с яркой, броской надписью «30 лет Великой Победы», и странные даты под ней «1941-1945»… Пан еще раз пригляделся, но календарик не исчез и цифры эти – невообразимые, страшные, суровые, горели на нем алыми. кровавыми символами…

«Мне этот бой не забыть никогда, Кровью пропитан воздух, А с небосклона бесшумным дождем, Падали зведы…»

И метались в голове строчки, никогда не слыханные или давно забытые… и металось пламя свечи… и сдавливали его плечи узкие, сильные ладошки Милы…

Она отстранилась, легко спрыгнула с его колен… «Ты где-то далеко, Сережа, – сказала серьезно, – срочно надо выпить…» И они нашли на кухне, под столом, едва початую «бомбу» с розоватым, терпким напитком. Мила скривилась: «Вермутень… но все равно, если я не выпью, сойду с тобой с ума…» И розовая жидкость окрасила стаканы. Гулкими глотками Мила выпила вино и потащила из брошенной на стол пачки очередную сигарету, а Пан достал из кармана портсигар… «Какая интересная вещь, – сказала Мила, – откуда у тебя?» Пан хлопнул металлической крышкой, доставая папироску, обстучал о тыльную сторону ладони мундштук… «Сделали», – ответил коротко. Механики в батальоне обеспечивали такими вот портсигарами всех желающих, а каждый новичок считал своим долгом первым делом обзавестись именно таким, с гвардейским значком на крышке и простой незамысловатой надписью «Шестой штурмовой батальон». И – год изготовления. В батальоне было несколько ветеранов с еще довоенными датами на портсигарах. «Это твоего отца? – заметив дату, спросила Мила. – Наследство?» Пан промолчал. А что сказать? Что это его вещь, сделанная только для него в тот год, когда девчонка еще не родилась?

«Не молчи, Сережа, – попросила она. – Хочешь, сейчас народ разойдется, я тебе еще спою? Тебе нравится? нравится то, что я пою?» «И как поешь – тоже», – улыбнулся Пан. «Тогда – наливай еще», – Мила подставила под розовую струю стакан.

В комнате, а потом и в маленькой – не развернуться – прихожей, зашумели, затолкались, переговариваясь, собирающиеся домой друзья и подруги. Ленка чуть растерянно ходила туда-сюда, провожая, получая свою долю комплиментов, как было весело, интересно… и как хорошо было бы собираться почаще… и кого-то уже без уговоров уводили под руки, толкуя, что, мол, на улице освежится и придет в себя, но не бросать же его здесь… и кто-то договаривался с кем-то продолжить праздник жизни в ближайшем открытом кафе или просто рвануть в центр, что бы побродить по Александровскому Саду…

И они остались в комнате одни, хозяйка гремела на кухне посудой, иной раз заглядывая к ним, что бы прибрать что-то со стола, или вынести пустые бутылки из угла комнаты, но совершенно не мешая.

А Мила сжимала гриф гитары… «Мне кажется, что ты из того времени, когда не пели наших песен, – говорила она, прильнув к плечу Пана. – Тогда пели другие, на другом языке… я могу только представить – какие… и примерно попробовать…»

«…Пусть я погиб под Ахероном

И кровь моя досталась псам -

Орел Шестого легиона,Орел Шестого легиона

Все так же рвется к небесам.

Орел Шестого легиона, Орел Шестого легиона

Все так же рвется к небесам…»

Пан непроизвольно включился в музыку, резкими ударами пальцев по столу отбивая маршевый ритм, и уже звучал в его ушах не шестой легион, а шестой батальон…

«…Под палестинским знойным небом

В сирийских шумных городах

Манипул римских топот мерный,

Калиг солдатских топот мерный

Заставит дрогнуть дух врага…»

«А я не был в Сирии, Успенский рассказывал, как там боялись шестого батальона. Сначала – британцы, но они были чужими на чужой земле, а потом… Там, на Востоке, уважают только силу и беспощадность, там не умеют искренне дружить и доверять, там умеют бояться и проливать кровь тех, кто слабее. А мы оказались сильнее. Сильнее настольно, что нас начали бояться…»

Никто из бойцов не был садистом или палачом по призванию, в душе, но каждый понимал, что только напугав врага можно спасти и себя, и своих друзей. И если был приказ – оставить после себя выжженную землю, то на этой земле лет десять уже ничего не могло родиться, а целые поселки превращались в дымящиеся развалины, в которых не выживали даже крысы. И тогда рождались страшные легенды о беспощадности шестого батальона, а людях, которых не удержать, даже выставив перед собой «живой щит» из женщин и детей, потому что штурмовики не имели права щадить никого. И через два месяца такие щиты выставлять перестали, потому что бойцы не трогали тех, кто не стрелял в них, не резал сонных, не подсыпал в колодезную воду яды…

И потом, за океаном, когда они до конца не верили, что мы придем, смеялись над русским медведем и – проиграли в своем самодовольстве, в глупости, если верить которой, осел, груженый золотом, может взять осажденный город. Кому нужно это золото, если в тебя летят десятки тонн стали, тротила, свинца, невыгоревшего до конца реактивного горючего?

Золото, говорят, хорошо в локационных станциях, в эхолотах подводных лодок, в приборах точного наведения ракет. А для жизни нужно так мало, что даже становится иногда смешно…

Хлеб, вода, немного одежды на всякий сезон, да еще, что бы боеприпасы не кончались, что бы кто-то прикрывал тебя слева и справа, что бы не волноваться за тыл… Мы все равно не проживем больше, чем нам отмеряно кем-то и когда-то, никто все равно не съест в один присест сто килограммов икры или десяток здоровенных осетров.

А они, смешные люди, всё мерили на деньги, даже здоровье, даже долг перед Родиной. И старались изворачиваться, приспосабливаться под нами, тщательно пряча страх, жадность, презрение к соседу.

… «Сережа, Сережа, – захлебывалась словами Мила, – ты чужой, Сережа, но ты мой, ты понимаешь, ты мой, пусть только здесь и сейчас, и мне не надо будущего, и мне неважно прошлое, только здесь.. сейчас… и ты…»

«Да что ты, что ты, – утешал её Пан, – у вас такого не будет, вы будете счастливее нас, умнее, осторожнее, но все равно, при всем этом вы чего-то лишитесь, чего-то большого, непонятного, но такого нужного…»

Она лихорадочно стаскивала с него рубаху, а Пан, стараясь быть нежным и сильным сразу, торопливо расстегивал её шикарные клеша…

И это было какое-то быстрое, неистовое, сумасшедшее соединение двух противоположностей, людей разных миров, людей, которые никогда не встретятся, их линии жизни не пересекутся.

И они не помнили об осторожно заглянувшей в комнату Ленке, о том, что ни он, ни она не смогут повторить этого, что такого просто никогда не было в их жизни…

А потом прохладное розовое вино «вермутень» наполняло чистые стаканы, и Мила, поеживаясь от холода, набросила на голые плечи свой пестренький свитерок и завязала его рукава под горлышком… и смеялась, улыбалась, была счастлива здесь и сейчас, а все остальное было неважно…

…и смеялась, и смеялась, и смеялась…

«Только не вздумай к врачам обращаться, – сказал ему совершенно серьезно Егор Октябрьский, когда Пан решился, наконец-то, поделиться с ним своими снами. – Помочь они ничем не помогут, а голову задурят и нервы потреплют… А это тебе просто от «Мартышки» наследство, ох, извини, от мулатки твоей, Шаки…»

«Она была Милой? – удивился Пан. – Или Мила была мулаткой? почему я не вижу саму Шаку? и где, и когда все это происходит?»

«Она не была никем, кроме мулатки Шаки, – отверг предположение Пана Октябрьский. – И Мила в твоих снах была и будет только Милой. Просто от мулатки тебе достался какой-то ключик… к неизвестному замочку. И перестань задавать вопросы. Когда ты задаешь такие вопросы, то похож на дурака, ставящего в тупик сто мудрецов!»

«А вы один олицетворяете всю сотню?» – спросил Пан и дерзко засмеялся.

Другие произведения автора:

Агент Преисподней. Часть вторая. Наречение Некты. V

Перекресток. Часть третья. Простая история. гл.25

Перекресток. Часть третья. Простая история. гл.32