дикий горошек

«Где я страдал, где я любил,

Где сердце я похоронил».  

А. С. Пушкин

Vícia crácca с лат.

мы расставались с ней по-настоящему, без игры, упреков, и обвинений, без памяти, жестов и мимики, навсегда, чтобы уже не вернуться, забыть наверняка, умереть, пропасть, не идти, не смотреть, замолчать.

светил печально день, а в нем испачканные липким сладким солнцем люди враз становились друг другу чужими, разными, ненужными, пустыми, непонятыми и непомнящими, колючими, но ядовитыми, остывающими, бесстрастными, не живыми, другими, без любви.

уснуло время, но жили слезы. она, родная, но далекая, болела в сердце и била наотмашь. наливные  маки чувств открасовались, догорая красным. губы отказывали в поцелуе пеплу. матовая спинка с цветком лопаток становилась недосягаемой.

крошечные следы ее аккуратных, стройных как по мне, но в тоже время неровных ножек, тогда еще не были тронуты свежестью росы, дурманом, цветением, пыльцой, увлечением. но портился я. и позже, какое-то время спустя, минуя близость, откровение, быт, уют и муки, отвращение и привязанность  - представляется мне лестничная площадка чужого дома, скучная и наглая, заплеванная и холодная, разукрашенная в серый, где осоловелая ты, в стоптанных черных ботиночках, с подведенными глазами, на тонкой шее шарф, плачешь, жалея себя, клянешь,  меня ненавидишь, проклиная и ужасаясь, презираешь, зложелательствуешь, обожествляя взгляд в молнию. и ночь пылала звездами. и я заламывал руки.

а как тебе видение иного толка? песочное печенье трассы. скорлупа транспорта. клочки придорожных волос. спелый желток опрокинулся набок в сковороду неба. воздух обжигает будто страсть, но невидим и давит словно измена. тем не менее легко как при взаимном предательстве, свободно и раскованно, беззаботно. плавится земля. закипает содержимое окружающего нас с тобой пространства. рай клубился дымом ада. море, в синем лице покойника топит любовь, которая не умеет плавать. смеялась ты, удерживая горчичные зерна слез. рыдал и я, душимый спазмами рваного смеха. мы счастливы, но в тоже время обречены. где-то на морском берегу раздетого  полудикого пляжа мертвы и брошены, забыты, распорошены и покинуты, переставшие, кончившие, одни, вместе.

город забрал тебя. проглотил бездонным жадным ртом с блистающим розовым в мясе язычком, напоминающем дождевого червя, ползущего по крылышкам асфальта в потекшем, дождливом, плакучем, талом, духовитом летнем дне, парном, густом, и неуклюжем. кирпичики, что живут по стенам улиц, носят твои карие глаза. а гроздья бензина на кустах облаков из луж играют, переливаются, мерещатся, пестреют, наполняются соком, набухают, но раскрываются, лопаются, шумят, бегут и брызгают разноцветной радугой  твоей улыбки - ядовитой и горькой.  в этом городе растут дома. в них всегда закрыты двери, как будто  красивые глаза моего однажды живого друга, закончившегося теперь и ставшего покойным. я не могу войти в дом, мне отказано быть внутри. там, за общим столом незнакомые мне люди делят тебя и трапезу, вкушают вино и шумят, поют песни, играют на инструменте, гримасничают и кривляются, превращаются  в нагих, становятся грязными, меняются в лице, пустеют, горят, шипят, воют, скулят. они - твои вечные и абсолютные гости. ты им рада. у них существуют ключи от твоего дома. у меня же от этого дома ключи отсутствуют. я лишний. я забыт. я брошен. я не нужен. я проклят. меня вычеркнули. я отвержен. я не любим. я презираем. я одинок. я ненавидим. я не интересен. я невидим. я нелюдим. я смешон. я не свят.

 город пережует тебя и выблюет. город пережевал  и выблевал тебя.  

сейчас ты спишь. твои глаза зажмурены. пушинки ресниц убраны касторовым маслом. нижняя губка чуть выставлена вперед. над верхней же, в свете луны и уличного фонаря, едва заметно проглядывают волосики. ты одета в пижаму. одеяло сбилось,  явив зефирки стоп с крошечными пальчиками. на этих малышках отсутствует лак. шепот телевизора за каменой стеной. я слушаю его, угадывая слова. кругом чашки с останками какао, кофе и чая из молока и корицы. пузатый горшочек для фондю в помаде шоколада. ноутбук с фильмом в субтитрах, без звука, продолжения и смысла. напротив шкаф, объевшийся твоей одежды. ты зажимаешь одеяло между ног, а руку запускаешь под подушку, где покоится не ожившая книга. я боюсь потревожить твой сон. если это зима, то рамы наших окон измазаны в теплую вату. тогда было лето, и ночью мы оставляли дверь балкона открытой. открытой – грому сверчков, густому шуму деревьев, пению трав, вечерней молитве раскаявшегося дня. или же дышала весна. горький дым ароматных костров. природы нежной, но дикой пробуждение. вдох и выдох. пряности. зарево. оргазм. избавление. земли очищение. воскрешение. литургия. пасха.

в заливных лугах нашей съемной комнаты, какое-то время назад - произрастал, полз, шевелился и ребрился, вил паутину, цвел и бурел, жил и грелся дикий горошек, кровоостанавливающий, успокаивающий, противосудорожный. его цветы имели синюю, белую, фиолетовую и лиловую окраски. каждый раз она менялась, окраска. он плодоносил, зрел, наливался, выпячивался и настаивался, густел, волосился, опушался и цеплялся, травил. бобы дикого горошка снимали отеки от водянки и почечных заболеваний, ускоряли созревание нарывов, размягчали доброкачественные опухоли, ранозаживляли. но семена, съеденные в большом количестве, оказались ядовитыми. мы срезали стебель. в самом конце лета, почти что осенью.

26.04.2018  

Другие произведения автора:

время петь молитву

Поезд мчится в Диснейленд

в келье