Клуб любителей исторической прозы

- Здрасьте, проходите, раздевайтесь, я на кухне готовлю, – и ушла.
Николай Фёдорович степенно шагнул в прихожую, поставил на трюмо портфель, снял «москвичку», разулся, глянул на себя в зеркало. Достал расчёску и пригладил редеющие, но лоснящиеся волосы. Подхватив подмышку портфель, прошел коридор и оказался на пороге гостиной.
За столом в центре комнаты сидели двое парней – невысокий белобрысый и брюнет-громила - без любопытства смотрели на него. Перед ними стояла початая бутылка водки и три стакана. Предчувствуя недоброе, Чугунов с беспокойством оглянулся. За его спиной в коридоре возник ещё один парень – откуда взялся? – и буравил его рысьим взглядом.
- Проходи, дорогой, - позвали из-за стола, - гостем будешь.
Машинально повинуясь, Николай Фёдорович прошествовал к столу и сел на предложенный стул. Парень из коридора вошёл следом, забрал у Чугунова портфель, извлёк на стол коньяк и шампанское, фиалки бросил обратно и вернул портфель владельцу.
Молодые люди были не из церемонных - коньяк разлили по стаканам, а перед начальником цеха поставили фужер с маслянисто-мутноватой жидкостью:
- Пей, любовничек, бес в ребро.
Николай Фёдорович понюхал и поставил на место - водкой не пахло.
- Отравить хотите?
- Пей – или перо в бок.
- Люся! – крикнул Чугунов. – Решетникова!
- Блин! Вот не подумали, - воскликнул белобрысый. – Куда труп-то девать?
- Я его на куски порву, - скрипнул зубами желтоглазый. – И бабкам на базар снесу.
Угрюмый детина хлопнул полстакана коньяку и почти дружески потрепал Чугунова по кисти:
- Пей, хуже не будет.
- Хотели ещё кастрировать, - объяснял белобрысый. – Но если слово дашь, девчонок больше не обижать – не тронем твои причиндалы.
У Чугунова от сердца отлегло - не отравят. Снова взял фужер, понюхал, пригубил.
- Не верю я ему, - сказал желтоглазый. – Дайте хоть одно яйцо на стуле каблуком раздавлю.
Чугунов поставил на стол пустой фужер.
- Лапушка, - похвалил детина. – Иди до хаты.
Николай Фёдорович, торопясь, шмыгнул в коридор, сунул ноги в бурки, а руки в рукава «москвички», нахлобучил шапку.
- Постой, мужик, одну вещь забыл, - две пары крепких рук схватили его у самой двери и просунули в рукава «москвички» какую-то палку. – Теперь иди. Покедова.
За ними захлопнулась дверь. Начальник механосборочного цеха Николай Фёдорович Чугунов остался один на лестничной площадке, распятый, как Иисус, палкой в собственной «москвичке». Портфель в одной руке перевешивал, подгоняя фигуру под славянский крест.
Николай Фёдорович несколько раз глубоко и медленно вздохнул, удивляясь, что ещё жив, один и почти свободный. Давила слюна, подступала тошнота от пережитого страха и выпитого пойла. С трудом протиснувшись в подъездную дверь, Чугунов ступил на тротуар и огляделся.
Но прежде, чем он успел окликнуть ближайшего прохожего, в животе его взбух вулкан и тут же опал – желудок очистился в брюки. Николай Фёдорович пробежал вперёд несколько шагов, ещё надеясь, что конфуза не было - показалось ему. Он даже оглянулся на то место, где стоял только что, - там и должно было всё остаться. Но не осталось.
- Помогите! – хотел крикнуть Чугунов, но лишь какой-то сип выдавил.
Он пошёл, осторожно ступая на широко расставленные ноги, неся в брюках нечаянный груз, словно хрупкий глиняный сосуд. На него оглядывались, от него шарахались. А живот с планомерной периодичностью вздувался вулканом и опадал, опорожняясь.

Потеряв надежду на помощь, Николай Фёдорович бросился бежать, нелепо взбрыкивая ногами.
- Помогите! – звериный рев, наконец, вызрел где-то в груди и вырвался наружу.
Молодые люди, шедшие впереди, оглянулись и бросились наутёк, взявшись за руки. Убогая старушка села в сугроб, истово крестясь.

10

Повестки им выдали в один день, но служить, вместе не пришлось.
Евдокимов попал на ракетный полигон в Капустин Яр - унылое место в волгоградских степях, но на скуку времени не оставалось. Подъём, зарядка, туалет – строем, по команде. Матчасть в классах и на полигоне. Муштра на плацу:  де-лай - раз! Словом – служба.
В казарме – дембеля, деды, черпаки, салаги. Впрочем, лопоухий от короткой стрижки, в зелёной, мятой, не по росту форме Ева оставался самим собой. Двухмесячный курс молодого бойца он прошёл за две недели. А произошло это так.
В солдатской столовой всегда неразбериха - то бачков не хватает, то чашек, то ложек, то в хлеборезке проблемы. Ругает рота недоумков-бачковых, просиживая своё личное послеобеденное время за столами в ожидании пищи. И бывает, голодной уходит, если ждут машины на полигон, а накрывальщик застрял у «амбразуры».
Расторопный, бойкий на язык рядовой Евдокимов, однажды успешно накрыв столы для роты, стал её бессменным бачковым, и ни разу не подводил товарищей. Вот и сегодня – до прихода роты есть ещё время, а у Евы всё на местах, всё разложено, бачки парят во главе столов. Дело за чаем.
У «амбразуры» встретились земляки - «старик» из автороты, судя по застиранной добела форме и въевшемуся в трещины на ладонях мазуту, и хлеборез в коротенькой белой сатиновой курточке. Вели неторопливую беседу о службе, о письмах с родины и общих друзьях, а между ними парили носами два коричневых чайника.
- Славяне, если не торопитесь, я заберу?
Собеседники и ухом не повели, будто не к ним обращался этот «молодой», будто нет его на свете вообще, а кто-то – может, муха? – прожужжал над ухом. Ева подождал немного, пожал плечами и подхватил оба чайника. За спиной:
- Стой, салага.
Он обернулся. «Старики» смотрели на него с любопытством.
- Борзеешь, сморчок? Поставь на место.
- Да они у вас уже остыли, - Ева поставил чайники на место и пошёл прочь, не желая связываться.
- Остыли, говоришь…
Чайник вместе с содержимым обрушился на голову первогодку. Кипяток хлынул на лицо и за ворот гимнастёрки, обжигая кожу. Страшная боль кинула его на ближайший стол, согнула в калач. Парню хотелось забиться в уголок, лежать и не двигаться, переждать эти муки ошпаренной кожи. Но откуда-то снизу, наверное, от подстилок сапог, начала подниматься ярость, заполняя всё тело, вытесняя боль.
Когда она достигла головы и поменяла прежние планы, Ева выпрямился и опустил ладони от лица. Видеть он мог одним только глазом, но этого было достаточно. Его обидчик стоял в прежней позе, облокотясь локтём на прилавок, и с любопытством смотрел на него.
Рядовой Евдокимов ударил в эти удивлённые глаза, а когда авторотчик повис на амбразуре, стал бить его под локти, круша рёбра и почки. Хлеборез, пытаясь помочь земляку, вытянул руку, целясь «салажонку» в неповреждённый глаз. Володька поймал «клешню», подтянул её хозяина поближе и врезал так, что хлеборез пробежал спиной вперёд до самой плиты и, падая, обрушил на себя кастрюлю с кипятком. Его ошалелый рёв заполнил кухонный зал и отразился от потолочного свода.

Авторотчик всё ещё стоял на ногах, цепляясь за «амбразуру». Ева отступил назад и ударил обидчика ногой в живот. Тот упал и по-пластунски  пополз под стол. «Салага» пинал «старика», пока тот лез под лавочкой, а потом и стол опрокинул на него.
В столовую входила рота.
- Смотрите, парни, как меня, - Ева развёл руки, выставляя на обозрение ошпаренную половину лица, и тут же получил сильный удар по закрывшемуся глазу - рота оказалась автомобильной.
Володя не стал выяснять причину столь нелюбезной реакции на его обращение. Схватив скамейку, он начал орудовать ею, как былинный герой палицей, и быстро повернул авторотчиков вспять. Застрявших в дверях таранил тою же скамейкой, а потом бросил её вниз лестничного пролёта на головы убегающих.
Солдаты выскакивали из дверей столовой на плац и в панике разбегались в разные стороны. Наблюдателю со стороны такая картина наверняка показалась более чем странной….
В палату вошли двое – военврач и ротный.
- Ожоги и рану мы обработали и перевязали – ничего опасного. Вот что с глазом, пока сказать не могу: глазница – сплошной волдырь. Кожа как затянется – заглянем внутрь. Бог даст – обойдётся. Он может сам принимать пищу, ну, и говорить, конечно.
Врач ушёл. Ротный присел на стул:
- Рассказывай.
Евдокимов помотал забинтованной головой.
- Запираться будешь? А если я тебя, как зачинщика драки, в штрафбат определю?
- За что?
- Было бы за что – определил бы. Мне неприятности через тебя не нужны. Вернёшься в роту, и они начнутся - шутка ли, на старослужащего руку поднял да ещё целую роту из столовой прогнал.
Но ротный ошибся. В казарме Еву встретили триумфатором - долго хвалили, а потом предложили пойти в автороту и до конца разобраться с обидчиком. Тот закрылся в каптёрке и никак не хотел выходить на честный поединок.
- Может, из вас кто хочет один на один? Может, кто обиду затаил? – пытал Ева хозяев казармы.
Оказалось, никто не хочет - все его простили.
- А может, всё-таки кто-то хочет? – настаивал «салажонок» и, чтобы раззадорить скромников, пнул и проломил дверцу тумбочки. Вторая тумбочка нырнула под кровать. Третья, теряя внутренности, взлетела на второй ярус кроватей.
Сослуживцы-ракетчики с трудом успокоили Еву и уговорили покинуть чужую казарму. Напоследок Володька попытался отнять штык-нож у дневального, но тот спрятался в туалете.
На том и расстались.

11

К ночи собралась гроза. Небо затянули чёрные тучи, укравшие закат, но ему на смену заиграли зарницы, сначала беззвучные, потом с отдалёнными раскатами грома. Под эту музыку казарма отошла ко сну.
- Рота подъём! – разорвал тишину истошный крик. – По машинам!
Тревожные всполохи света метались по стенам, проникая сквозь плотные шторы. Впрочем, их тут же сорвали, и небо над крышами казарм приобрело зловещий багровый оттенок.
Ракетчики спрыгивали с кроватей, мигом одевались и выскакивали на плац перед казармой. Урчали двигателями, готовые сорваться с места автофургоны. И тронулись, не спеша, лишь только ротный сел в кабину. Солдаты на ходу запрыгивали в кузова. Многие отстали.

Горели цистерны с горючим, врытые в землю, горела сама земля, пропитанная маслами, бензином и жидким ракетным топливом. Оранжевыми дугами разбегался огонь по траве. Удушливый, едкий дым щипал глаза, забивал дыхание. Жар будто воздушной волной отбрасывал прочь. Гудело пламя, проглатывая тугие хлысты воды из пожарных машин. Причудливые красно-чёрные тени плясали на касках пожарников, на истоптанной, покрытой радужными подтёками земле.
Подбежал караульный с автоматом за спиной.
- Молния… Молнией как шандарахнет…. И всё разом вспыхнуло.
Ротный отмахнулся от него, кричал осипшим голосом:
- Рвём траву…. Все встали в цепь… Цепью…. Рвём траву, мать вашу…
Бойцы, развернувшись в цепь, принялись рвать жёсткую, пожухлую траву, по которой огонь легко мог перебежать от склада ГСМ к ракетным установкам.
Подгонять их не надо. Немели изодранные в кровь руки, ныли спины, болели колени, а лёгкие переполнены дымом, но никто не роптал. Каторжный труд на пределе человеческих возможностей. Сейчас бы упасть, уткнуться носом в эту проклятую траву и хоть чуток отдохнуть.
Рядовой Евдокимов задрал голову, переводя дыхание. Низкие тучи, смешиваясь с чёрным дымом,  подсвеченные снизу отблесками огня, клубились, тужились и всё никак не могли пролиться дождём.  
И в этот момент что-то ухнуло в земной утробе, снопы яркого огня взмыли над цистернами. Вздрогнула под ногами почва.
- Ложись! – рявкнул ротный.
- Сейчас ещё рванёт, - крикнул кто-то, и десятки глоток подхватили единый рёв. – Бежим!
Евдокимов упал на живот и прикрыл руками голову. Кто-то запнулся об него, прокатился кубарем, поднялся и побежал дальше. Кто-то наступил на ногу.
- Пожарные горят!
Эта весть ускорила панику. Солдаты бросились прочь от огня, сыпавшегося на них с неба светящимся градом, прикрывая головы руками, прыгая через канавы и упавших. У пылающих цистерн горели пожарные машины, занялся огнём  брезент на автофургонах у дороги. Евдокимову на спину упал комок горящей земли. Он перевернулся, прижав к земной прохладе обожженное место.  В воздухе витал запах раскалённого металла и горящей нефти.
Второй, ещё более мощный взрыв потряс землю. Спустя несколько мгновений, небо низвергло целое полчище пылающих стрел – то возвращались, заброшенные вверх чудовищной силой горящие металлические осколки и комья земли. Точно пляшущие светляки летели они из чёрного неба – фосфоресцирующие, зелёные и радужно-фиолетовые, зловещего медно-жёлтого оттенка, с отблесками белого пепла.  Огни колебались, падая, кололись, мельчились, распадались.
Круг света – вернее полусфера – от горящих цистерн стремительно расширился. Сначала туманные очертания его стали резко отчётливыми, а потом стали пропадать и уменьшаться, оставляя  за границею тьмы мириады светящихся точек, усеявших чёрную землю вокруг тёмных силуэтов ракетных установок на позициях. Град сияющих звёзд, дождём падающих на землю, иссяк. Но выпал так густо, что теперь земля показалась перевёрнутым небом. И среди этого пекла, будто сказочный звездочёт, лежал рядовой Евдокимов, отрешённый от страха, да и любопытства тоже.
- Жив, Андреич? Что с тобой? Ходить можешь? А что не убежал-то? – над ним возник ротный, обгорелый, с шальными глазами.
- Команды не было, - Евдокимов поднялся, закашлялся - вокруг клубился густой дым, а грохот последнего взрыва пробками застрял в ушах.
- Пойдём, родной, пойдём к ракетам. Что ж теперь бегать, - ротный потянул рядового за рукав, увлекая за собой.

Они пошли, а потом побежали к тёмным силуэтам, хищно целившимся в чёрное небо.
Позиции и ракетные установки на них были усеяны тлеющими угольками, местами уже занимался огонь. Стянув через голову гимнастёрку, Евдокимов, по примеру командира, стал сбивать ею языки пламени, тушить их сапогами.
Дым врывался в лёгкие, едкий и густой. Володя остервенело хлестал гимнастёркой и дышал громко и тяжело, словно старец на смертном одре. А от бесчисленных светлячков в траве и на стальных морщинах грозного оружия рябило в глазах, и не хотелось думать, что, если рванёт снаряженная ракета, то тошно будет далеко за полигоном - это тебе не бочка с бензином.
По мокрой от пота спине, будто холодным бичом хлестануло. Евдокимов выпрямился, перевёл дыхание, огляделся. Тугие струи дождя гулко забарабанили по стальным бокам ракет, по траве и брустверу.
- Ну, вот и помощник, - сказал ротный, подходя, ткнул бойца кулаком в плечо, сел на землю и закрыл глаза.
Володя сел рядом, спиной к спине. Его бил озноб. По голым плечам бежали грязные ручьи, но огоньки гасли, и мрак стремительно подступал со всех сторон.

12

Степь раскинулась окрест без конца и края. Солнце полыхало в небе у самого зенита, но земле ещё хватало влаги парить до горизонта и дарить жизнь яркому цветному разнотравью.
Лучшие из лучших, отличники БП и ПП выбивали пыль из просёлка и тут же её глотали, распевая походные марши. Скатки через плечо, сухой паёк в вещмешках по замыслу организаторов марш-броска по местам боевой славы должны были максимально приблизить ракетчиков к той обстановке, в которой сражались их отцы в далёком 1942-м.
На крутом волжском берегу остановились. Подъехал «бобик».
Седой полковник, Герой Советского Союза, рассказал, как насмерть билась его рота на этой высотке, как погибали её остатки в этих, теперь заросших и осыпавшихся, траншеях, вызвав огонь «катюш» с того берега на себя.
Строй сам собой распался - ракетчики окружили рассказчика, внимая каждому слову. Забылись пыль и зной дороги. Не трёт больше шею скатка, и банки концентратов в походных мешках не долбят в спину.
Потом спустились к воде, искупались, перекусили, отдохнули, и снова пыль дороги, зной палящего неба, гомон и ароматы благоухающей степи.
Село открылось внезапно за крутояром, в тени садов, огромных тополей. Строй грянул песню. Из калиток выходили селяне, босоногие мальчишки бежали перед строем и рассыпались по сторонам на площади.
- Благословенна дорога ваша, сынки дорогие, - статный мужчина сдёрнул с головы кепку и поклонился в пояс, потом пожал руку ротному и троекратно расцеловался с ним. – Милости просим в наше село.
Румяная девица в нарядном сарафане поднесла хлеб-соль. Ротный и её поцеловал. Потом был митинг.
В сельской столовой ракетчикам накрыли столы. Наваристый борщец и огромная, в полтарелки котлета оправдали и пыль дороги, и солнцепёк. А папиросы «Беломорканал», входящие в меню, растрогали солдат – какая забота!
Потом были концерт художественной самодеятельности и танцы. Подпортили настроение автофургоны, подкатившие к самому крыльцу Дома культуры, как напоминание о том, что всё хорошее когда-нибудь кончается, и разгулявшимся бойцам пора в часть.
Курившего на крыльце сержанта Евдокимова разыскал ротный. От него попахивало спиртным, а взгляд был подёрнут романтической поволокой - обедал комсостав отдельно.

- Что не с девушкой? Почему не в кругу?
- Душу травить?
- Всему своё время: завтра – служба, нынче – танцы.
- Послезавтра – домой, - вздохнул Евдокимов, пуская длинную струю дыма.
- Кстати, о доме. Хочу рекомендовать тебя на сверхсрочную. А что? Служишь ты нормально - медальку получил, ребята на тебя ровняются. Лучшего старшины в роту мне не надо.
- Нет, товарищ капитан, домой поеду.
- А я разве против? Поезжай, конечно. Рапорт напишешь и поезжай. Двухмесячный отпуск тебе положен. Отдохнёшь, родных попроведаешь и назад: каптёрка - твоя. Женатым вернёшься – о жилье похлопочем. На вокзале не оставим. Ну?
- Друзья не поймут.
- Знаю я этих друзей. На письмо благодарственное с твоего завода ответ получили - рады за тебя, благодарят армию и командиров, что человеком сделали. Видать, не на доске почёта ты красовался там. Ты, Володя, пойми, такими, какими мы есть, делает нас среда, так сказать, обитания. Можно удаль свою проявить на воинской службе, орденов, медалей нахватать, почёт и уважение. А можно в тёмном подъезде загнуться от ножа бандитского. Или того хуже – загреметь на нары. Характер-то он проявится – применение ему найди. Ведь ты внук героя Гражданской войны. Можно сказать, потомственный защитник Родины. Кому, как ни тебе, молодёжь необстрелянную воспитывать? Ну, а случись какая заваруха – знаю: не подведёшь, явишь всему миру стойкость и неустрашимость русского солдата. Да что говорить, чтоб завтра рапорт был на столе - до приказа сто дней. Пока изучат да согласуют – домой поедешь с вакансией.
Упоминание о деде, красно-казачьем атамане орденоносце Константине Богатырёве, тронуло Евдокимова за душу - засвербело в носу, влагой подёрнулись глаза. Однако после недолгой паузы ухмылкой прогнал с лица умиление:
- Ладно, товарищ капитан, поеду домой папку с мамкой спрошу, деда. Отпустят – вернусь.
- Поезжай, - ротный потрепал сержанта по бритой по традиции за сто дней до приказа голове. – Поезжай, «папка с мамкой»…

13

Два письма получил Владимир.
«Привет из далёкой Кушки!
Здорово, Евка!
Во-первых строках моего письма спешу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. А далее хочу поругать тебя по поводу последнего твоего письма. Что это ты удумал, друг хреновый, в «куски» записаться? Друзей и Родину забыл? На «сопли» променял?
Честное слово, не узнаю тебя. Лично я всю эту сверхсрочную сволоту люто ненавижу: живут по принципу – одних душить, другим лизать. А в сути своей – все воры: тащат до дому всё, что плохо лежит или хреново стоит. И никак не могу разглядеть тебя среди этой шалупени. Вообщем, ты меня знаешь – я половинок не люблю. Вернёшься домой, ты мне – брат родной, останешься куском – лучше не пиши, не переводи бумагу - не отвечу.
Прости, если тон моего письма покажется тебе грубым. Скучаю по тебе, по Попичу, по всем остальным ребятам и нашим проказам, дни считаю до приказа, а тут ты со своим дурацким вопросом. Может, ты нашёл в армии друзей лучше нас? Может, ты теперь не тот стал, а, Ева?
Немного о себе. Служба моя проходит нормально. Хоть и служу на самом юге нашей Родины, но чаще мёрзну, чем потею – высокогорье. На РЛС привезли молодёжь – наша смена. Сейчас обучаем. Ребята толковые, всё – нормалёк. Думаю, после приказа не задержат - буду дома ещё до ноябрьских праздников. Надеюсь, тебя увидеть. Всё. Пока.
  Твой друг, Фирс».

И другое:
  « Вовочка здравствуй, Попов беспокоит!
В тот час, когда ты будешь читать это письмо, я, наверное, далеко буду от наших берегов. Твой ответ, а может, и письмо от Фирса получу только через полгода. Вот такая у меня служба. Но я не жалуюсь, нет, конечно - кому-то надо и во флоте служить.
По поводу твоего вопроса хочу сказать следующее. Думаю, время пацанства прошло, а пришло время задуматься – что же дальше?  Как дальше жить и чем заниматься? Фирс письмо прислал, ругает тебя, на чём свет стоит. А я, Вовочка, думаю – пора взрослеть, не век же с рогаткой по улицам бегать. Сверхсрочная? А почему бы и нет. Тоже занятие. И раз «сундукам» платят зарплату  (а в наших краях – не малую), значит, они нужны и флоту, и государству. Мне ещё служить и служить, а вот придёт время дембеля, и предложат мне на сверхсрочную – честно скажу: не знаю, что ответить. Может, и соглашусь. Поэтому считаю, что решать ты всё должен сам. А я всегда любил и уважал тебя таким, какой ты есть, и ничто не омрачит нашей дружбы.
Думаю, Фирс, он вгорячах на сверхсрочную службу нападает: достали его «сундуки» - вот и ерепенится. И сварщиком ты будешь или старшиной – всегда ты будешь нашим другом и братом. А расстояние для настоящей дружбы – не проблема. Вот мы скоро нырнём под лёд и всплывём разве только на Кубе. И если б не добрые ребята в кубрики, знаешь, как тоскливо текло бы время. И нет на свете ничего дороже мужской дружбы. Так что, ничуть не сомневайся в нас (уверен, Фирс, как всегда, только выпендривается для виду, а в душе он, конечно,  на твоей стороне) и поступай, как считаешь нужным.
  Твой брат, Владимир Попов».

14

Поставив точку в повествовании, понёс на рассмотрение редактору районки.
За неделю осилив чтиво, он вернул рукопись:
- Ну и что? Что ты этим хотел сказать?
- Рассказать, - поправил я. - О том, что «были люди в наше время - могучее, лихое племя». С натуры писано-то - ни слова вымысла.
- А если б помыслил, - настаивал он, - возможно, получилось интересней. Где концовка?
- Будет концовка. Хотел на критику вам….
- Критика такая - безыдейщина.
- Ну и пусть! - взбеленился я. - В Интернете выложу. Пусть люди узнают, что жили на свете такие парни, истинные Короли.
Вернулся в расстроенных чувствах и сел за продолжение, опустив всердцах временной отрезок без малого в двадцать лет.

15

Мысли Корсака, обгоняя поезд, мчались на Южный Урал, где он не был вот уже более десяти лет. Теперь он ехал туда ни на короткий роздых перед очередной отсидкой, ни на заслуженный отдых пенсионера преступного мира, а по заданию Движения, и проведёт он в молодом городке Южноуральске, возможно, весь остаток дней, отмеренных ему судьбой. Как она пойдёт – жизнь не по лагерному распорядку, без «скачков» и кутежей? Сумеет ли он, наконец, короноваться на вора в законе? Возраст-то и здоровье на покой тянут, и средства позволяют, а вот честолюбие не даёт. Новые заботы уже тревожили душу.
Столбы мелькают и мелькают, нескончаемую песню отстукивают вагонные колёса, и когда состав начал притормаживать у незнакомого Увельского перрона, ветеран преступного мира Николай Аркадьевич Кузьмин по кличке Корсак, задохнувшись от волнения, вдруг пожалел о прежней жизни - бездумной и романтичной, с которой прощался отныне навсегда.

Снова была осень. Как тридцать лет назад, когда он впервые побывал в этом посёлке, встречая с зоны одного из лагерных дружков. Где он теперь? Жив ли? Давно дорожки разошлись. В пасмурный день, когда серая пелена то наплывала холодным дождём, то отступала к горизонту, шёл он незнакомыми улицами, отыскивая указанный в записке адрес. Волновался - слишком необычной была его новая роль.
С острым любопытством и долей недоумения смотрел на невысокого худощавого мужика, тёмнолицего, курносого. Как сделать из него помощника? Как задавить своим авторитетом? Что сказать? С чего начать? Впрочем, помолчим - заяц трепаться не любит.
- Кондрат, - мужчина протянул руку для пожатия. Глаза его тоже ощупывали гостя.
Старикашка, божий одуванчик! Вот глаза молодые - буравят словно рентген.
- Меня зовут Николаем Аркадичем.
- Ну, а меня Михал Михалычем. Какие новости от Хозяина?
- Хочу от тебя услышать.
- Новости говорит пришедший, - возразил Кондрат, присел, поудобнее устраиваясь на штабеле дров, сложенных у забора. – Сорока с весточкой – прокурор с повесточкой.
Корсак усмехнулся – «сявка»: реальный пацан перед стариком не выпендривается. Отошёл к калитке, присел на лавочку, поманил хозяина пальцем. Тот, поколебавшись, тяжело вздохнул, поднялся и подошёл. Знакомство состоялось.
Дорожный чемоданчик Корсака нашёл себе пристанище, а новые знакомцы отправились в Южноуральск, в единственный на всю округу ресторан с неподходящим для ночных пирушек названием «Солнечный».
По внушительному залу, синий потолок которого украшали замысловатые люстры, перекатывался гул. Разрисованные стены, набившие оскомину глаз завсегдатаям, привлекали взгляд непосвящённого. Музыканты играли громко и фальшиво, пялились на дам, в особо привлекательных тыкали пальцами и обсуждали, не прерывая основного занятия. На столах густо мерцало стекло – бутылки, графины, стаканы, фужеры, рюмки…
Свободные места нашлись в дальнем углу зала, но за столиком уже сидела молодая парочка. Съев и выпив всё заказанное, они тянули пиво из фужеров и выскакивали на круг при первых же аккордах. Танцевали и любовались друг другом без устали.
Николай Аркадьевич, не скупясь, сделал заказ. Выпив и закусив, не без любопытства наблюдал, как, забыв о повседневных треволнениях, недобрых слухах, тоскливом ожидании счастья, люди веселились во всю широту хмельной души. Тут и там раскаты хохота встречали чью-нибудь немудрёную шутку. Официанты шныряли между столами, ловко уводя подносы от столкновений.
В разгар веселья в зале вспыхнула потасовка. Взвизгнули женские голоса. Трезвея, вскакивали из-за столов мужчины. Ансамбль смолк, последним охнул барабан. Ему откликнулись нарастающий рокот из зала, грохот падающих столов. Замелькали в воздухе тупые ресторанные ножи. Бутылки вдруг обрели крылатость. Тарелки отмечали в воздухе свои трассы остатками пищи. Когда одна из них раскололась о стену совсем рядом, соседка по столику пронзительно взвизгнула. Приятель обнял её и, прикрывая своим телом, повёл прочь.
- Ну, сволочи, - Кондрат подхватился из-за стола и кинулся в гущу событий. Николай Аркадьевич остался наблюдателем, чувствуя себя, как рыба в воде.
Пронзительно закричал какой-то тип, схватив Кондрата за грудки. Михал Михалыч крепким ударом сбил его с ног, но и сам упал, потеряв равновесие. Подняться сразу ему не удалось. Сначала хорошо упитанная женщина, запнувшись, обрушилась на него своими телесами. Потом какой-то доходяга прыгнул на грудь, успел немножко поплясать, прежде, чем его штиблеты мелькнули в воздухе.
Помятый, тяжело дыша, Кондрат вернулся к столу. Николай Аркадьевич налил ему водки.
- Отвёл душу?
- Пусть не лезут.

- Частенько здесь такое?
Кондрат махнул рукой:
- Да почти каждый день - место-то лобное, вот и не могут поделить его боксёры Макса с пацанами Большака.
- Давно?
- Да уж годик свара тянется.
- Пора кончать.
- Займитесь.
- Займусь. За тем и прибыл. Забьёшь мне стрелку?
- С Фирсом – легко, с Максом – не знаю.
- Будешь делать, что скажу – в «сявках» не задержишься.
- Да я вроде и так… - обиделся Кондрат.
Но приезжий его уже не слушал. Вихрь криков и беготни, звон посуды, от которых гудел зал, настроили душу Корсака на патетический лад. Я верну Риму спокойствие, думал новоявленный Цезарь.

16

В октябре ещё бывают погожие деньки, когда небо чисто и бездонно, солнце ясно и приветливо, гонит листву тёплый ветерок, и лишь от земли веет сырой прохладой. В садовой беседке у Кондратенко собрались высокие гости. Николай Аркадьевич и на этот раз не поскупился - было, что выпить и чем закусить. Но разговор не заладился.
- Оно нам надо? – Фирс простёр над столом длинную руку. – За угощение спасибо, а в остальном… Пустые твои слова, дедок. Тебе, наверное, уже за семьдесят, а ты ещё бодришься, чего-то затеваешь. Не пора ли на покой?
- Не говори про ворона, пока он не закаркает, - Николай Аркадьевич с любопытством разглядывал долговязого собеседника. – А я надеюсь ещё многих пережить.
- Э, брось, не зарекайся. Вот таких, далеко заглядывающих и глубоко задумывающихся,  в одночасье скручивает болезнь, - заметил Ева.
Корсак обернулся к нему:
- Сил, бывает, хоть отбавляй, но срок пришёл и – кердык! – уноси готовенького. А другой чахнет и год, и два, и много-много лет – износу нет. А на вид – ну, в чём душа теплится?
- Бесконечный разговор, - вмешался Попич. – Каждый кулик своё яйцо хвалит. Ты, дедок, спросил, тебе сказали. Что ещё?
- Ещё? – Николай Аркадьевич встрепенулся, будто кончилось пустословие, и пришёл час серьёзного разговора. – Ещё надо брать быка за рога, а не пятиться от него. Весь город у ваших ног, а проку никакого.
- Повторяешься, дед, - поморщился Ева. – Ты с этой байкой к максимятам иди - они до чужого добра жадные. А мне хватает того, что на работе получаю. Тебя разве не учили, что красть и отбирать нехорошо?
- Вот за что не люблю шпану вашу лагерную – никаких моральных тормозов: мать родную изнасилуют. А уж гонору-то, - Фирсов покосился на молчаливо сидевшего Кондрата – и тот под взглядом зримо поёжился – Не успел откинуться, а уж пальцы веером: мол, я не я и свадьба у меня. На зоне распоследним петушком был, а на свободе в паханы метит. Пока в торец не дашь – не успокоится.
- Дерьма везде хватает, - согласился Корсак и тоже почему-то покосился на Кондрата.
Тот совсем стушевался от этих подозрений.
- Ни хрена, - Ева выпил водки и припал губами к банке с огурцами, громко глотал рассол, с трудом перевёл дыхание. – Ни хрена, дедок, у тебя не получится. Езжай-ка ты обратно да передай тем, кто послал - вольный град Южноуральск жил и жить будет по своим законам. Нам новых правил не надо - мы чужаков плохо переносим.

Корсак вздохнул и поковырял прозрачным ногтём пятнышко на клеёнке.
- Заблуждение. Нельзя игнорировать законы развития общества, как и законы природы. Движение вас раздавит.
- Тебе что за печаль, пророк?
- Я свою миссию выполняю. С вами ли, с Максом порядок в городе наведу. Новый порядок. И если для этого придётся бросить под дорожный каток ваши косточки, то хрустнут, как сухой камыш.
Попич поднялся, подошёл, наклонился к самому лицу Корсака, сунул руки в карманы от греха.
- А ты смелый, дедок. Тело цыплячье, а душа ястреба. Только душонку эту из тебя щелчком можно выбить.
- Смотри сюда, плесень лагерная, - Фирсов выбрал со стола крупное зелёное яблоко, кинул Евдокимову. – Андреич, изобрази.
Ева будто без труда сжал ладонь, и громко хрустнул в ней расколовшийся фрукт.
- Я в авторитете у таких людей…, - скрипнул зубами Корсак.
- И тебе, конечно, место в шишкарях, - подсказал Попич.
- Не исключено, - согласился Николай Аркадьевич, успокаиваясь. – Значит, вы выбираете бузу? Что ж вольному воля, спасённому – рай. Движение…
- Движение, Движение, сволгибрёвна! - перебил Ева. - Где оно, твоё движение? Покажи, дай пощупать. Приехал и сразу в дамки метит. А если я тебе сейчас в жопу пинка дам, откроешь носом калитку?
- Не надо в жопу, - Николай Аркадьевич резко поднялся. – Я калитку руками открою. Словом, пойду я. Вы тут ешьте, пейте. Миша, угощай.
Корсак вышел из беседки, у калитки обернулся:
- Вы сами выбрали свою судьбу. Совсем скоро за ваши никчемные жизни я и гроша ломаного не дам.
- Нет, он всё-таки наскрёб на свой хребёт. Ну, поганый дед, щас догоню, - Попич затопал ногами, имитируя бег и погоню. – Не догоню, Кондрашка, тебе всыплю.
- А я что? – засуетился хозяин. – Вот пейте, угощайтесь.
- Ты, вошь лагерная, кого к нам подгоняешь?
- А что, братцы, - подхватил Ева не откупоренную бутылку коньяка, - не пропить ли нам только что отвергнутую безбедную старость дорогим напитком? Глупцы ищут мудрость в вине, а мудрецы находят истину.
- А могли бы каждый день, - прицокнул языком Попич, ловя через рюмку солнечный луч. – Твоё здоровье, Владимир Андреевич.
- И твоё, Владимир Васильевич.
- И твоё, Владимир Константинович.
- Кондрашка, тащи гитару, будем песни грустные петь.
Чуть позже потомки Флинта распевали хором:

И в бою, и в радости, и в горе только чуточку прищурь глаза…

17

Южноуральск и Увелка по сути один мегаполис - там, где значилась граница города, начинался рабочий посёлок. Рейсовый автобус курсировал с пятнадцатиминутным интервалом. Многие увельчане работали на южноуральских заводах, и наоборот, немало горожан трудились в учреждениях посёлка.
Снискавшие славу королей Увелки в бурные годы своей юности Владимир Константинович Фирсов и Владимир Васильевич Попов жили в Южноуральске, а Владимир Андреевич Евдокимов, женившись первым, получил квартиру в Увелке, да там и застрял под градом бесконечных упрёков супруги, завидовавшей прописке его более удачливых друзей. Работали они в одной строительно-монтажной конторе и, по большому счёту, были вполне довольны своей судьбой, уезжая в командировки ровно настолько, чтобы по возвращении видеть в глазах домочадцев неподдельную радость встречи.

Достаточно прослыть королём в Увелке, чтобы южноуральская шпана уступала тебе дорогу. Но город есть город - в его необъятном чреве плодились и вызревали новые непокорные силы, не признающие прежние авторитеты.
Тренер спортивной школы Станислав Валерьевич Максимов воспитал не одно успешное поколение боксёров. Много громких титулов и медалей привозили в город его ученики. А однажды Макс привёл их на танцы в ДК «Энергетик» и дал бой городской шпане.
Потом были побоища в ресторане «Солнечный» и на городских массовых гуляниях. Везде его тренированные, короткостриженные парни одерживали верх и теснили разношёрстное [*цензура*]ганьё.
Победы окрыляют. Станислав Валерьевич уже мнил себя отцом и спасителем города, в мыслях примерял мундир мэра – а чем чёрт не шутит? – когда появился этот старик, вечный зэк.
Какое Движение? Какое объединение? Ишь, как много всяких желающих к готовому пирогу!  Что? Пирог не готов? Осталось одно только движение, чуть-чуть поднажать, и полетят эти короли кубарем из города до самой Увелки.
Вот тогда, в канун Седьмого ноября, раззадоренный Корсаком, Макс бросил вызов увельским королям. Суть послания, если опустить матерщину и прочие словесные выкрутасы, сводилась к следующему:
«- Если вы того стоите, что о себе мните, то неугодно ли пожаловать на званый ужин, который состоится в вашу честь такого-то числа текущего месяца на колхозном рынке в 20-00.
  Спортсмены города».
- Вот и добренько, - сказал Фирс. – Не надо по квартирам смутьянов выискивать. Сразу все вопросы зададим и ответы получим.
- Судя по тону, - заметил Попич. – Они сами собираются задавать вопросы.
- Ответим, - лаконично заявил Фирс.
Ева отмолчался, но задумался основательно, пытаясь постигнуть, что «максимята» затевают.
Итак, без лишних слов и сомнений короли отправились в назначенное время по указанному адресу.
Бомж Ханифка ковырялся в урне, увидел троицу, узнал, спросил, поприветствовав:
- Куда путь держите, господа товарищи?
- На пирушку пригласили.
- Вот бы меня кто пригласил, - посетовал бродяга. – Со вчерашнего дня во рту ни маковой росинки.
- Жалко, что ль? Валяй с нами.
Ханиф засеменил следом, не решаясь пристроиться в ряд шагавшим королям.
Однако Фирс приостановился:
- Ты что как бедный родственник? Скоро мы все будем гордиться знакомством с тобой.
Полная луна, как огромный белый глаз между ресницами чёрных облаков, видела четырёх мужчин вошедших на пустынный рынок. Впрочем, безлюдным он только показался. В центре под фонарём на столбе, там, где теснились столы овощного ряда, мёрзли три человека. Однако и это утверждение при более внимательном рассмотрении оказалось поспешным. Перед ними на столе громоздились два ящика водки, между огромными противнями остывал столь же внушительный пирог, а на массивном серебряном подносе краснели бутерброды с икрой. Три стакана стояли вряд, а ещё три – напротив пользователей. Макс и два его последних чемпиона заедали водку бутербродами.
- А вот и наши Вовы! – приветствовал спортивный тренер пришедших. – Вова малый, Вова средний и Вова большой. Привет, всем!

Королей приветствовали вполне дружелюбно, но напряжение витало в воздухе почти зримо. Настолько, что Макс не сразу признал в четвёртом бомжа со свалки. А признав, достал носовой платок, отёр ладонь и брезгливо выкинул.
- Угощайтесь.
- Угощай.
Сразу две бутылки лишились пробок и звякнули горлышками о края стаканов. Ханифка умел считать до шести и потому занялся пирогом. Впрочем, набив рот, он завладел полупорожней бутылкой и стал, давясь, отхлёбывать.
- Какие проблемы, Макс? – короли выпили по второй и закурили.
Удачливый тренер и самозваный кандидат в мэры всё никак не мог проплеваться в душе от рукопожатия с заразным бомжом, тяготился теперь его участием в застолье. Стоял он, чуть отстранившись, сунув руки в карманы распахнутой дублёнки, а желваки перекатывались по его скулам.
- Да, какие проблемы? У меня, собственно, никаких. Проблемы могут быть у вас, если мы сейчас не договоримся.
Фирсов с сожалением взглянул на водку и закуску, вздохнул и прищурил глаза будто бы от дыма.
- Ну-ну, попугай, пацан, дедушку.
Макс облизал пересохшие губы.
- Хочу спросить, не пора ли вам, дедушки, на покой, заслуженный отдых, так сказать. Тяжковато, наверное, королевством править? Годы не те - слабость в ногах, отдышка, то да сё. А мы бы вам торжественные проводы устроили. Здесь, - он простёр руку над столом, - аванс. Ну, а в подарок – каждому по «жучке». Знаю – заслужили: столько лет такое бремя. Но сейчас другие времена, другие люди требуются, другой подход к теме…
Макс зачастил словами, глотая окончания, торопясь высказаться, надеясь быть услышанным и понятым - от королей всего можно ожидать.
- Вас все знают, уважают, никто никогда не тронет. А мы наведём в городе новый порядок - согласно требованиям времени…
Макс ещё говорил, а Ева повернулся к Фирсу:
- Что-то слышится родное в долгой песне ямщика…
Тот кивнул:
- Старый пострел и тут успел.
- Думаю, рановато нам на пенсию, - каким-то изящным и неуловимым движением Попич извлёк из ящика бутылку и ударил Макса в лоб.
Тот, как стоял, так и упал столбом, не вынув рук из карманов. Край белоснежного кашне закрыл его лицо. Оба чемпиона разом прыгнули через столы: причём, один кинулся бежать прочь, а второй – на Попича. Ближе стоял Ева, он и остановил боксёра пинком в пах. Паренёк согнулся вдвое и ткнулся под стол. Ханифка понял, что торжественная часть ужина закончилась и засуетился над пирогом.
- Никто не будет?
Сунул его вместе с противнями за пазуху и заправил край в штаны. Увидев бегущих со всех сторон множество чёрных фигур – засадный полк Станислава Максимова – он с криком: «Шайтан-мама!» полез под стол. Но панцирь из противней очень мешал.
- Не дадут, сволочи, допить, - посетовал Фирсов, отрывая доску от стола.
Попич был предусмотрительнее - сунул один из ящиков Ханифке под стол и приказал:
- Брюхом накрой.
Топот множества ног, скрип снега, хриплые дыхания накатывали со всех сторон и вдруг разом оборвались, взвились воплями, матом, глухими ударами падающих тел – то Фирс приложился шестиметровой доской.
- Полегче, Константиныч, - крикнул Ева, увернувшись от его нового замаха, запрыгнул на стол.

Попич сбросил с подноса деликатесы и огрел им первого же подвернувшегося, потом, прикрываясь им, как щитом, умело орудуя ногами, стал тиснить нападавших, с опаской оглядываясь на Фирса с доской. Тот скоро устал махать ею слева направо и наоборот, а стал опускать её сверху вниз, но результат был прежним – после глухого удара два-три человека падали в снег и не торопились подниматься. Переводя дыхание и перекладывая доску с руки на руку, увещевал:
- Мальчики, как будет хватит – скажите, не стесняйтесь.
Ева скакал по столу, сбивал кулаками всех взобравшихся и ногами пытающихся. Посочувствовал одному, закрутившемуся волчком с проломленной косицей:
- Извини, пацан, перчатки дома забыл…
Когда его сбили со стола, падая, он сгрёб двоих подмышки. Кто-то пытался оторвать Еву, кто-то пинал клубок сцепившихся тел, и не все удары доставались ему.
- Константиныч! – крикнул Попов. – Вовчика завалили.
Фирс только раз провёл шестиметровой доской, и все тут же приняли горизонтальное положение. Потом из кучи-малы поднялся Ева. Вдвоём они поспешили на выручку Попича.
Из четырёх десятков нападавших на ногах остались единицы. И на них с трёх сторон надвигались короли: Фирс с шестиметровой доской, Попич с металлическим подносом, о который не один кулак утратил твёрдость, а голова овальность, и Ева, без куртки, но с горячим желанием сокрушить всё, что сопротивляется.
Настолько жалок был вид парнишек, вчерашних и сегодняшних школьников,  что Фирс бросил доску, а Попич поднос и с голыми кулаками бросились в бой. И это была ошибка. Ведь перед ними были не бегуны и прыгуны, а боксёры, пусть молодые, но достаточно тренированные для кулачных боёв парни. Они это скоро доказали.
Фирса несколько раз сбивали с ног, терзали лежащего на земле, но он каждый раз вставал, расшвыривал нападавших в разные стороны, как вцепившихся в полы собак.
Крепко досталось Попичу. В клочья превратилась его одежда. Но он стоял и держал удар, и сам бил, бил, бил без конца в эти хрипящие, кричащие, перекошенные болью, страхом и злобой морды.
Ева работал кулаками, как сорвавшаяся с шестерён мельница. И в какой-то момент он почувствовал, что нет больше сил сопротивляться. Дышал он сипло и прерывисто, сердце бешено колотилось, гоняя кровь, но она не успевала избавлять мышцы от молочной кислоты, и смертельная усталость непереносимым грузом навалилась на плечи.
- Всё, хватит, не могу больше, - Евдокимов прислонился спиной к киоску и опустился на корточки к немому изумлению нападавших.
- Вы, пацаны, вот что, - сказал он очень спокойно. – Бегите отсюда. У вас есть пара минут, а потом я вас буду убивать.
Он несколько раз вздохнул глубоко, восстанавливая дыхание, достал из кармана брюк финку, нажал кнопку и извлёк из рукояти лезвие. Потом подскочил, будто пружиной подброшенный.
- Запорю, гады!
Его истошный вопль и финка, сверкнувшая в тусклом свете фонаря, произвели магическое действие на юнцов - они бросились врассыпную.
- Запорю!
С рынка бросились бежать все, кто это мог.
- Запорю!
Поднимались и ковыляли прочь те, кто бегать уже не мог.
- Запорю!
Фирс и Попич перехватили Еву, не для острастки уже намеревавшегося пустить в ход нож.
- Вова! Евка! Да уймись ты, Андреич!
- Эй, Ханифка, уснул ты под столом что ли? Собирай посуду, накрывай на стол – пировать будем.
- С вами уснёшь, как же! Орёте на весь город – как ещё менты не проснулись.

- Константиныч, помоги пальцы разжать, - Попич пытался избавить Еву от ножа. – Вот вцепился, клещ. Отпусти, слышишь, отпусти. А то я тебе руку сломаю.
- Что, хреново, братан? – Фирс участливо заглянул другу в лицо.
Ханифка шарил по карманам безмолвно лежащего Макса и напутствовал:
- Дурак ты и не лечишься. На кого батон крошишь? Тебе до нас ещё далеко.
Белоснежное кашне, часы и бумажник тренера исчезли в бездонных Ханифкиных карманах.
- Живой? – поинтересовался Фирс, откусывая пробку у бутылки.
- Да вроде тёпленький.

18

В канун Нового года приехал Султан Гулиев. В дорожном чемоданчике боксёрские перчатки и мокрая от пота майка.
- Чемпион области по прыжкам в сторону среди безногих ветеранов, - представился гость и подмигнул хозяйке.
Из всех друзей мужа Султана Людмила уважала более других - он редко появлялся, мало пил и знал все творчество Есенина наизусть. В предпраздничный вечер, помогая лепить пельмени, читал стихи. К вечеру следующего дня, несмотря на все уговоры хозяев, засобирался домой.
Владимир Андреевич пошёл провожать его на вокзал к пластовскому автобусу. Но тот, что бывало нередко, не пришёл. Друзья поехали в Южноуральск, проводили два переполненных «ПАЗика», отчаялись купить билет на транзитные рейсы, решили заглянуть к Фирсу с Попичем, жившим в одной многоэтажке неподалёку. Напрасно давили звонки у закрытых дверей, а потом отправились в ДК «Энергетик» Но и здесь друзей не нашли.
Новогодний карнавал был в самом разгаре. Работали два буфета, сияла ёлка, играла музыка, танцевали пары. Всем было весело. А друзья, набрав пива, сидели в курилке на подоконнике и посматривали на часы. На полу искрилось и похрустывало битое стекло.
Из зала грянуло громкое «Ура!». Хлопушки затеяли перестрелку с шампанским.
- Чёрт! – Произнёс Ева своё первое слово в Новом году. – Вот благоверная  ругаться будет.
Он допил пиво и запустил бутылку в противоположную стену. Вслед за звоном стекла распахнулась дверь. Вошли Стас Максимов и какой-то круглолицый молоденький лейтенант ВВС. Смерив Еву презрительным взглядом, предводитель южноуральских боксёров угостил лётчика сигаретой. После событий Седьмого ноября спортивный тренер исчез из города и вернулся под Новый год.
- Слышь, Макс, - сказал Ева вполне дружелюбно – Принеси шипучки, друга угощу.
Станислав Валерьевич выставил вперёд средний палец.
- Наглеешь, пернатый. По клюву хочешь?
Макс разом весь преобразился.
- Ну, айда! Давай, давай смахнёмся. Иди сюда. Или саблю дома забыл – поджилки затряслись.
Он встал в стойку и умело провентилировал воздух кулаками.
- Иди, не бойся. Я тебя не сильно отметелю. Жив будешь…
По профессиональным движениям Султан почувствовал в незнакомце мастера ринга, придержал за локоть друга.
- Мне можно?
- Тебе, кыргыз, зубы жмут?
- А тебе, вижу, язык.
Мастера спорта Союза ССР закружили в спортивном танце, скрипя битым стеклом, нанося и отражая удары.
Ева спрыгнул с подоконника. Круглолицый лейтенант бросился к нему, пытаясь схватить за руку, сорвал запонку с рубашки.

- Ты…! - Евдокимов задохнулся от возмущения. – Ты оторвал мой любимый брюлик.
Он ударил лётчика поддых левой рукой, а правой схватил сзади за шею и пригнул его лицом к самому полу:
- Ищи, Шарик! След! След!
Офицер хрипел, пыхтел, широко открытым ртом ловил воздух и никак не мог поймать.
Макс «провалил» удар и ткнулся подбородком в стальной кулак противника. Жалобно клацнули зубы, едва заметно дёрнулась голова, и Станислав Валерьевич «поплыл» - вопреки законом физики падал не назад, по ходу удара, а вперёд, ему навстречу. Ещё одним ударом Султан сбил ему дыхание. Поймал за шиворот, обернулся к другу:
- Макнуть в очко?
- Пусть, падлы, запонку мою найдут.
Ева уже оседлал стоящего на четвереньках лейтенанта и понукал:
- Ищи, Шарик, след, след…
Султан ещё двумя точными ударами поставил Макса в стойку жеребца и перекинул ногу.
- В зал поедем?
- Сначала запонку. Ищите, твари – меня жена домой не пустит.

19

До Рождества Христова Макс не находил себе места. Он то впадал в бешенство, скрипел зубами, готовый вцепиться в горло любому подвернувшемуся, то лежал в депрессии, вперив неподвижный взгляд в потолок. И всё время пил.
- Тебе ещё повезло, - ворчал Корсак. – Макнули б головой в очко и кердык твоему авторитету.
Но, столкнувшись с исполненным ненавистью взглядом, предпочёл умолкнуть. А потом сменил тему.
- Я подарю тебе его голову. Так смывают обиды сыны Аллаха.
В звёздном небе яркая сверкала луна, снег скрипел, и морозный воздух дрожал блёсками. Был тот час ночи, когда на улице пустынно - ни машин, ни пешеходов. Коротким лёгким шагом Султан возвращался домой. Коротким – потому что гололёд.
Через дорогу напротив дома стояла чёрная «Волга». Может, кто в гости приехал?  Задние двери автомобиля распахнулись в обе стороны. Точно гости – дожидаются. Султан свернул к машине. Навстречу шагнул незнакомый мужчина, в его руках тускло блеснул ствол ружья.
«Не убежать», – мелькнула мысль.
- Привет, - Султан протянул руку. – А я думал, когда приедешь…
Уловка не удалась. Выстрел раздался прежде, чем Гулиев подошёл на расстояние прыжка. Дробь с сухим треском прорвалась сквозь одежду. Султан от удара в живот поскользнулся и упал лицом в снег. Боли не почувствовал. Жив? Жив! Он напрягся и замер, ожидая дальнейшего развития событий.
- Добей, - приказал от машины скрипучий голос. – Контрольный в голову.
Скрип снега под ногами замер совсем близко, ствол упёрся в затылок. В тот же миг Султан схватил ружьё и ногами подсёк незнакомца. Горящим порохом обожгло щёку, столб снега вздыбился у самого виска. Нападавший упал, но тут же вскочил и бросился бежать.
- Дурак, ружьё! – крикнул старший от машины.
Султан попытался встать и не смог - странное онемение сковало ноги. Он их совсем не чувствовал, а в животе разгорался адский огонь боли. Чёрт! Он попытался удержать ружьё, но подбежавший двумя рывками овладел им и замахнулся прикладом в голову. Во дворе бесновалась собака. Вдруг калитка распахнулась, и Тимофей Гулиев крикнул:
- Рагдай, взять!

Огромная лохматая собака вырвалась со двора в вихре снега.
- Аттас! – крикнул старший и прыгнул в машину.
Второму повезло меньше - в тот миг, когда он нырнул во чрево авто, собачьи челюсти сомкнулись на его ботинке. «Волга» рванула с места и тащила пса до поворота. Там ботинок слетел с ноги и остался в собачьих зубах.
Четвёртую операцию Султану делали в областной больнице. В выходной день в Челябинск приехали короли. В палату их не пустили, а в фойе встретился Тимофей Гулиев. Старик отирался в клинике уже который день.
- Ополовинили сынка моего, совсем зарезали - живот, говорят, гниёт. Целый казан кишок выкинули.
Никто не утешал - короли стояли хмурые. Никто не клялся отомстить - все слова были лишними.
- Как он теперь?
- Остаётся только ждать и терпеть, - криво усмехнулся дед Тимофей. – Тупо и покорно терпеть. Как слепая кляча, обречённая до конца дней крутить скрипучий рудничный ворот. Как баран, которого предназначили в шерпу. Терпеть и надеяться.

20

Большинство живущих на Земле уверены - всё, что происходит с нами, запрограммировано на небесах. Никому не избежать судьбы своей. И дело вовсе не в девушке, хотя она была чертовски хороша и, как никто, подходила для роковой роли. Дело было в одном звонке Корсака, после которого счёт жизни Владимира Фирсова пошёл на дни, потом на часы…
Константиныч был не в духе, когда под руку подвернулся этот вихлявый парень. Кажется, он щёлкнул зажигалкой, пытаясь угодить королю. Но после выстрела в Султана, Фирс с предубеждением относился к незнакомым людям, непредугаданным движениям, нераспознанным предметам в чужих руках.
Были проводы зимы. Народу на площади – водоворот. Фирс, сунув сигаретку в рот, вертел головой, кого-то отыскивая глазами в толпе. Паренёк хотел «прогнуться» - щёлкнул зажигалкой и сунулся к Константинычу. Реакция была неожиданной. Шлепок затрещины, и подхалим-неудачник полетел на мокрый от тающего снега асфальт.
- Эй, дядя, ты что творишь? – яркая лицом и нарядами девушка шагнула вперёд. – Кто меня теперь мороженым угощать будет?
Была она совсем молоденькой и чертовски красивой. Фирс растерялся, залюбовался и ляпнул невпопад:
- Слушай, а ты часом не ведьмочка?
- Вообще-то да, но сегодня взяла выходной.
Ответ Фирсу понравился. Он только пальцами щёлкнул, и многочисленная челядь кинулась опустошать прилавки, угождая новой фаворитке Вике. Так её звали. А жила она в районе частных домов, в, так называемой, Череповке.
Вика захлопнула калиточку перед самым его носом.
- Сюда нельзя. Пока нельзя.
- Но, мы увидимся?
- Непременно.
Она пробежала мощёной дорожкой, потопала сапожками на низеньком крылечке, взялась за дверную ручку и помахала Фирсу. Тот поднял руку прощаясь, повернулся, пошёл прочь.
У проходящей мимо иномарки опустилось тонированное стекло. Из тёмного салона часто-часто засверкал белый огонь. «Автомат» - механически отметил бывший пограничник. Он хотел убедиться, что Вика забежала в дом, что предназначенные ему пули, не настигнут её, но не смог оглянуться. В грудь сильно толкнуло, и ещё раз, и ещё. Он упал ничком. Машина остановилась. Пули второй очереди рикошетили от стылой земли, а несколько застряли в теле, наискось вспоров драп пальто. Наконец, третья очередь сбила с головы кубанку. Взревел иноземный мотор, и машина скрылась.

21

Организация создаётся на крови, - поучал Корсак. – Замажь пацанов кровью, и они пойдут за тобой до гробовой доски.
- Моей? – усмехнулся Макс.
- А это, как получится, как соображалка работать будет, - сказал Николай Аркадьевич и подумал: тебя-то, дружок, точно кровушкой измазать надо.
- Глянь на этого оранжевого цыганёнка, - Корсак кивнул на сидящего с гитарой Кондрата – Это он твоему обидчику дроби в брюхо насыпал. А перекрасился со страху - вдруг кто видел, вдруг узнают. Боится и от того опасней самого дьявола. Я эту породу знаю.
В день похорон Владимира Фирсова Макс с десятком доверенных людей, Корсак с Кондратом отдыхали в сауне спортшколы. В кругу спортсменов эти двое выглядели, как белые вороны - Корсак с худым и дряблым старческим телом в седых волосах и застарелых шрамах, и Кондрат, синий от наколок. Бросая на них взгляды искоса, Макс кривил губы и эту гримасу отвращения прикрывал фужером пива. Было время, когда жизнь казалась простой, а будущее ясным. С кем связался? Рецидивисты, уголовники, лагерные авторитеты. Но как они с Фирсом! А ведь могут и его однажды….
- Не надо бояться чужой крови, - поучал Корсак. – Нет в ней ничего рокового.
Он подарил Максу изящную финку с цветной рукояткой из органического стекла – работа лагерного умельца. Потайная пружина выбрасывала лезвие с мелодичным звоном.
Макс сидел и игрался. А потом поймал на себе насмешливый взгляд Корсака и сунул подарок в спортивную сумку.

22

Небо, с утра такое ясное, затянуло тучами. Подул холодный ветер и принёс запах студёного севера. Посыпались хлопья снега. Они падали крупные, весомые на обнажённые головы мужчин, на платки и женские шляпки. На стылую землю скорбного холмика, в недрах которого упокоилось тело Увельского короля Владимира Константиновича Фирсова.
После горячего стола расходиться не спешили.
- Акция! – потребовал Василий Прокопов.
Ева отмахнулся. Но Прокоп не успокоился. С полусотней горячих голов он захватил городскую площадь и куражился там несколько часов. Задирались и избивали прохожих за любое слово и за молчание. Отбирали деньги и пили водку, угощали всех и били тех, кто отказывался. Это была акция возмездия или тризна, или ещё что-то, что невозможно было объяснить, но требовала изболевшаяся душа.
Эти бесчинства, конечно же, не остались без внимания властей, но, боясь раззадорить подвыпившую толпу на столкновение с милицией, вызвали подмогу из ближайшей воинской части. Солдаты без оружия, но плотной шеренгой, потеснили [*цензура*]ганов с площади, а в тёмных дворах они сами рассеялись.
Вернувшись из Южноуральска, Прокоп зашёл к Владимиру Евдокимову. Тот сидел на диване, низко-низко опустив голову, будто молясь на початую бутылку водки меж голых ступней.
- Что, Евка, нехорошо?
- Как видишь. Будто жирную точку поставил в жизни.
Василий Иванович присел рядом, прижал плечо к плечу приятеля.
- Горе, поделённое пополам, оставляет пустоту, которую нечем заполнить.
Ева молча протянул ему бутылку.

23

Когда Султана выписали из больницы, Евдокимов приехал навестить.
- Знаешь, бывают дни, когда всё по фигу, как говорится, море по колено. А бывают критические – когда так не хочется умирать, что хоть плач. И, похоже, у меня эти дни затянулись.
Султан ударом кулака взбил подушку, осторожно повернулся на бок. Он сильно похудел, а живот стягивали бинты.

  Сыт я по горло, до подбородка
  Даже от песен стал уставать.
  Лечь бы на дно, как подводная лодка
  Чтоб не могли запеленговать.

- Есенин?
- Высоцкий.
- Меняешь привязанности?
- Стареем, брат.

24

По субботам в сауне спортшколы собирались одни и те же лица.
Перебирая струны жилистыми руками, Кондрат поучал спортивную молодёжь:
- Первая камера, как первая любовь – память на всю жизнь.
У руководителей свои разговоры.
- Ты, Николай Аркадич, какой-то скользкий стал - и нашим, и вашим.
- Дело, Макс, дело, прежде всего. Ради дела готов поганых в баньке парить и спинку тереть. Скажу больше и откровенно - не тебя на трон возвожу, город под Движение забираю. Станешь Смотрящим – тебе служить буду.
- Зачем тогда Фирса мочил? – его бы и ставил.
- Этого пса на цепь не посадишь.
- А меня, значит, посадишь?
- Ты, Стасик, давно на привязи: кто власти пожелал – свободу потерял.

25

Под жёстким взглядом Корсака они обменялись рукопожатием.
- Привет.
- Привет.
- Для уличного [*цензура*]гана со стажем ты неплохо выглядишь – ни одной царапины, - Макс критически осмотрел обнажённую фигуру Прокопа.
- Шрамы бывают не только на теле, - хохотнул Баланда и прыгнул в бассейн, вынырнул и закончил, -  но и в душе.
- Для души есть хорошее средство, - Макс взболтнул пиво в бутылке.
- Все средства ведут в могилу, - вздохнул Прокоп, присел и опустил ноги в бассейн.
- Ты шутишь, - сказал Корсак, - и нравишься мне уже больше. Ещё могу сказать, что вреднее огурцов нет ничего на свете - все, кто их ел, рано или поздно умирают.
- Оба-на, - сказал Баланда, отплёвываясь. – А я и не знал. Век живи, век учись – дураком помрёшь.

- Это пройдёт, - утешил Корсак. – Голову почаще нагружай и пройдёт - поумнеешь. В наше неспокойное время больше пристало головой работать, а не кулаками. Это я вам с высоты своего возраста авторитетно заявляю.
За столом Корсак продолжил тему:
- В ваших раздорах не вижу смысла. Обстановка требует максимальной концентрации сил, единого руководства, общей казны. Вместе мы – сила.
Хитрый старикашка, подумал Прокоп, под себя гнёт, а вслух сказал:
- Я согласен: жили дружно – что делить.
Тихим сапом, но лезет, плесень, лезет в дамки - посмотрим, что ты сейчас запоёшь, подумал Макс, а вслух сказал:
- Да я тоже, если тему Фирсова замнём.
Несколько мгновений над столом витала гнетущая тишина. Потом захрустел в руке Прокопа пластиковый стакан, по пальцам водка потекла.
Корсак вздрогнул и посмотрел на Макса, потом повернулся к Прокопу.
- Ты куда?
- С убийцами моего друга пить не буду.
Баланда беспокойно заёрзал на месте, завертел головой.
- Ты что остался?
- Дак, это, живым-то вы отсюда не выпустите.
- Правильно понимаешь.
Макс взял бейсбольную биту и пошёл в раздевалку. Через минуту коридором протащили бездыханное тело Василия Прокопова. Вернулся Макс, поставил биту.
- Один удар, и нет короля.
- С почином, Стасик.
Непонятная улыбка блуждала по тонким губам Корсака.
Баланда втянул голову в плечи.
- Что со мной будет?
- А это, как поведёшь себя…

26

Сознание возвращалось вместе с болью, толчками, как пульсирует сердце. Сначала пришло ощущение самого себя, потом пространство расширилось до пределов полутёмной комнаты. Прокоп шевельнулся и почувствовал, что в сгустках крови волосы прилипли к полу. От боли мутило, и тошнота подступала к самому горлу комками, затрудняя дыхание.
Потом появились мысли. Хотели убить, значит, добьют. Живым его отсюда не выпустят. Рассчитывать на снисхождение не приходится. Надо выбираться.
Прокоп осмотрелся. Две двери напротив. Какую выбрать? Василий сделал усилие и сел. Голова пошла кругом, а стены побежали наперегонки сначала в одну сторону, а потом наоборот. Встанешь – и пол полезет на потолок.
Не стал рисковать, на четвереньках пополз к двери. В щель пробивалась полоска света, слышны голоса, плеск воды, музыка. Сюда хода нет. Обогнув пятно крови на полу, пробрался к противоположной двери. Толкнул – запёрто, подёргал ручку – бесполезно. В щель разглядел язык замка. Обшарил комнату взглядом, зацепился за строительный мастерок в ведре гипса (извести?).
Опираясь на дверную ручку, встал на ноги, сунул мастерок в щель, надавил, приналёг грудью. Замок щёлкнул, дверь распахнулась.
Окутанные туманом улицы будто вымерли. Можно подумать, что ночь сулит какое-то бедствие, и жители города предусмотрительно отсиживаются в своих домах, пережидая неведомую опасность. Кое-где сквозь мутную влажную пелену тускло светились огни. У самых окон туман был озарён их багровым светом. Во мгле этой тихой и печальной ночи они производили зловещие впечатление. Казалось, будто случайному прохожему представилась возможность взглянуть украдкой за серые колеблющиеся драпировки и увидеть своё последнее пристанище – неведомую пещеру, залитую кроваво-красным светом

Прокоп тыльной стороной ладони вытер сочившуюся по лбу кровь и тихо сказал:
- Эх, вы, сволочи…
И умер, уронив голову на крутую спинку скамьи у незнакомого подъезда.

27

Каждый год в канун Родительского дня сестра с мужем и я с лопатой и граблями отправляемся на кладбище. Это стало традицией. Причём задолго до того дня, как появились там родные нам могилы - отца и матери.
- Давно это было…
Зять больше не хотел говорить, но всё прошло, и нельзя обмануть время. Пусть мёртвые остаются мёртвыми. Но всегда ли они были мертвы?
Под впечатлением рассказа, я представлял их зримо – Попова и Фирсова, оба Владимира, погибшие в один год. Ощущал присутствие, глядя на овалы фотографий.
- Дальше, - попросил я.
- А дальше всё – приплыли…
- Ну, а этот как сюда перебрался?
- Обычным путём. После смерти Фирса пил много – сначала семью потерял, потом и человеческий облик. Нашли его, как Атоса, в куче мусора на базаре.
- Замёрз? Перепил?
- Забили насмерть.
- Мафия?
- Да вряд ли. Такой он был ей не страшен. А он и вправду был нашим Атосом – честный, умный, благородный. Воспитывался в детдоме, а скромен, как лицеист.
- Прокоп-то, где покоится?
- Там, - мой собеседник махнул рукой. – Поближе к родственникам.
- Тебе здесь места уже нет.
- А я не тороплюсь.
- Хочешь выпить?
- Нет.
- А будешь?
- Давай.
Он налил водку в два пластиковых стаканчика, поставил у надгробий двух соседствующих могил. Сам хлебнул из горлышка.
- Будешь?
Я, понятно, отказался. Пошёл убирать мусор, сметённый из оградки.
Пусть посидит с братишками. Им есть, что вспомнить…

Случай со студенткой

Обстоятельства в такой же мере творят людей,
в какой люди творят обстоятельства.
(К. Маркс и Ф. Энгельс)

Зимний вечер. На западе догорал и не мог догореть печальный закат. Наконец стемнело. Нагрянул незваный гость - северный ветер, закружил метель на пустынной улице. Вороха снега полетели вдоль домов, поползли позёмкой по тротуарам, сумасшедшие пляски затеяли под качающимися фонарями. Засыпало крыши и окна, за рекой метель бушевала в стонущем парке.
По улице шёл человек, подняв ворот длинного пальто и согнувшись навстречу ветру. Тёплый шарф плескался за его спиной, ноги шаркали и скользили, лицо секло снегом. Окна одноэтажных домов, закрытые ставнями, казались нежилыми – нигде не пробивался лучик света. А из этого,  старого, добротной кирпичной кладки особняка через лёгкие занавески щедро лился свет на тротуар и заснеженную дорогу.
К нему и свернул человек.
У стены спинкой к окну стояла кровать. На ней поверх одеяла лежала девушка в опрятном ситцевом платье с книгою в руках. Она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо её не выражало интереса, глаза были равнодушные, синие с поволокой. Она опустила книгу на грудь, завела прядь волнистых волос за ухо и взглянула на подруг.
Девчата наряжались в театр и весело щебетали.
- Так то ж не танцы – кто в театрах-то знакомится?
- Ну и что! Думаешь, туда парни не ходят? Ходят, да ещё какие – интеллигентные.
- Ну и о чём, Зинуля, ты будешь с ними говорить?
- А я скажу: здрасьте, мне девятнадцать лет, я – студентка, пою, танцую, играю на гитаре – давайте дружить,
И запела:

Ах, водевиль, водевиль, водевиль...!

Её подружка Вера, босоногая, в одной шёлковой сорочке, присела в жеманном реверансе перед зеркалом, заговорила в нос и картаво:
- Театр? Ах, как это несовременно, господа. Там актёры со скукой и отвращением смотрят в зал пустыми глазами и прямо на сцене пьют водку….
- Кто это сказал?
- Читала….
Девчата хохочут, снуют по комнатам, заканчивая сборы. По оконным занавескам мечутся их тени.
- Ты, Людочка, не скучай – мы скоро придём. Крепко не спи и не забудь лекарство перед сном.
У девушки с книгой на ресницах выступили слёзы. Она смахнула их украдкой, легла на бок, подперев рукой щёку. Молчала и слушала.
- Бойкая ты, Зинка, - говорила Вера, зажав шпильки в зубах. – А вдруг нарвёшься на какого-нибудь маньяка-убийцу?
- Мой час ещё далёк – отметка не сделана. А умирать пора придёт, всё равно не отвертишься: муха крылышком заденет – хлоп и помер.
Чайник закипел на электроплитке. Люда сняла его и опять легла. Уже давно ей чудился какой-то шорох за окном. Было так грустно и весело смотреть на девчонок, что не вслушивалась, думала – вьюга. Но тут явственно услышала – скрипнул снег под чьими-то ногами. Девушка быстро откинула угол занавески и прильнула к стеклу. Под перекрещивающимся светом из дома и от уличного фонаря прямо под окном увидела Люда седого большелобого старика, без шапки, в длинном пальто. Он стоял, вытянув шею, и глядел на неё. Она вздрогнула от неожиданности.
- Вам что здесь надо? – спросила она через стекло.
Старик ещё вытянул шею, стоял и смотрел на неё. Потом погрозил ей указательным пальцем сухой руки без варежки. Люда отпрянула от окна, задёрнув занавеску. Сердце её отчаянно билось. Заскрипел снег за окном – звук шагов удалялся.
- Ты что? Ты с кем там? – не отрываясь от своих дел, спросили девчонки.
- Испугалась, - ответила Люда. – Старик какой-то под окном ходит без шапки, пальцем погрозил. Девчонки, как вы пойдёте? Вдруг он вас заловит.
- Это не ходить, что старик какой-то пальцем погрозил? – Зинка задиристо вздёрнула брови.
- На несчастье он погрозил, - тихо сказала Люда.
- Брось, Людка. Онанист какой-нибудь в окна заглядывает. Вот мы его с Веркой в сугроб толкнём, - сказала Зина, подходя к окну.

Люда отвернулась, по щекам её текли слёзы. Вера присела к ней на кровать, погладила колено, потом дёрнула занавеску.
- Видишь, дурёха, никого нет. Фокус-покус – смойся с глаз.
За окном ветер разорвал снежные облака, в бездомном чёрном небе засверкали звёзды.
  Дом номер шестьдесят три по улице Набережной был разделён на две половины кирпичною кладкой в дверном проёме. В одной его части жила хозяйка – высокая, костлявая старуха, с суровым замкнутым лицом, с тонкими плотно сжатыми губами и глубоко запавшими, в тёмных обводах, глазами. Весь её вид говорил - ох, сколько же я пережила на своём веку, и совсем в душе моей не осталось ни мягкости, ни душевности, ни теплоты. Соседи считали старуху злющей и твёрдой, как кремень.
Другая половина уже много лет сдавалась жильцам. Сейчас там квартировали три девушки – студентки Троицкого зооветеринарного института.
В тот памятный зимний вечер в гостях у хозяйки был некий старик. Его узкое лицо словно вырезано из старого дерева, сухого растрескавшегося, в тёмных провалах глазниц, будто колючки притаились, щёки впалые, глубокие вертикальные морщины бороздили их, редкие седые волосы по краям выпуклого лба едва прикрывали бледные, с синими прожилками виски, на худой, морщинистой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старую фланелевую рубаху.
За окном свистит и гуляет ветер, за окном ничто не мешает ему разбойничать, а в маленькой кухоньке тепло и уютно. Старики пьют, обжигаясь, душистый  чай и ведут неторопливую беседу.
- Добротно, добротно раньше строили дома, - говорил гость, шумно отхлёбывая с блюдечка. – Сколько уж лет обители вашей?
- И – и – и, не помню уже, - хозяйка провела тонкой, высохшей, почти прозрачной рукой по лбу. – Много. Вы всегда прямо как снег на голову. А позовёшь, думала, и не дождёшься.
- Не только по своей воле, братья послали, – старик достал огромный белый платок и трубно высморкался, потом вытер раскрасневшуюся шею и закончил помолодевшим голосом. – Удостовериться.
Старуха укоризненно посмотрела на него и покачала головой:
- В наши ли годы безголовым на двор выходить?
- А я не просто на двор выходил, я соседушек ваших смотрел.
Они перекинулись понимающими взглядами.
- Видел, батюшка?
- Видел, сестрица.
Хозяйка, сопя, полезла на лавку, из каких-то закутков извлекла старую, рассыпающуюся книжонку, стянутую тонким резиновым колечком. Сняв его, старуха разложила книжонку на столе перед собой. Некоторые из замусолиных страничек приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что пользуются ею с незапамятных времён. На листочках неровными каракулями записаны то ли чьи-то фамилии, то ли стихи, то ли молитвы.
Старуха нашла меж страниц фотографию, присмотревшись, протянула гостю:
- Эту?
Девушка совсем молоденькая, лет восемнадцати не больше. Лицо открытое и славное, вздёрнутый носик, маленький рот с пухлыми губами, большие глаза удивлённо смотрят в объектив.
- Кажись, она, круглолицая, - кивнул гость.
И продолжил:
- Не просто это, сестра, человека порешить. Ножом убить не просто, а уж духом извести – против естества это. Может Ему одному и под силу или первым ученикам его. Ты как совладаешь?
Старуха молчит, не спешит с ответом, смотрит куда-то в сторону. Потом цедит сквозь зубы:

- Не подъезжай, батюшка, ничего не скажу. Сам увидишь.
- А скоро ли?
За окном хлопает дверь, слышны задорные голоса, смех, весело скрипит снег.
- Ну вот, ушли, - сказала хозяйка, прислушиваясь. - Допьём чаёк да приступим – чего волынить.
Они пьют чай молча, сосредоточенно.
Проходит полчаса.
Старуха убирает со стола, вытирает насухо. Открывает печную заслонку, ворошит в голландке кочергой, неловко ставит её в угол, и она падает с громким стуком.
- Руки-крюки, - ругается старуха, - оторвать не жалко.
Она садится за стол, кладёт перед собой Людмилину фотографию. Меж пальцами зажата большая «цыганская» игла. Лицо хозяйки напряглось, взгляд вонзился в фотографию, руки медленно рисуют круги над столом.
Проходит некоторое время. Движения рук становятся исступлёнными, мелкие судороги дёргают лицо, до неузнаваемости преображают его гримасы. Губы шелестят, шелестят, старуха что-то шепчет – не разобрать. В уголках рта появляются и лопаются белые пузырьки.
В фотографию девушки вонзается игла, пригвоздив её к столу.
Голос старухи прорезается:
- Сейчас безумная боль гоняет её по комнатам, не даёт места….
Безумный вид у самой ворожеи: губы трясутся, в распахнутых глазах горят нечеловеческая злоба и каменная решимость. Движения её рук порывистые, энергичные. Судороги беспрерывно дёргают и изменяют её лицо.
- Она готова разбить себе голову….
Меж трясущихся пальцев каким-то чудом появляется суконная нить. Петля захлёстывает иглу и затягивается.
За стеной приглушённо вскрикнули.
Старик вздрагивает всем телом, привстаёт, пятясь от стола, не отрывая заворожённого взгляда от иглы, петли и крючковатых дрожащих пальцев хозяйки. Неподдельный страх отражается в его глазах. Он зримо чувствует, как затягивается петля на молодой шее и давит, давит, принося освобождение от пронзительной боли.
- Всё…!
Старуха откинулась на спинку стула и, кажется, лишилась сознания. Глаза её закрыты, на лице ни кровинки, из-под чёрных запёкшихся губ прорывается стон.
В доме воцарилась гнетущая тишина. Где-то по соседству завыла собака.
Подружки возвращались поздно. Морозило. Дорога от театра к дому, на окраину, казалась вечностью. Они спотыкались на обледенелых тротуарах, с трудом пробирались на занесённых перекрёстках. Казалось, конца не будет страшным тёмным улицам с глухими заборами, холодными глазницами окон.
Наконец, когда увидели свой дом, светящий окнами, будто корабль, причаливший к берегу, они побежали, взявшись за руки, оставляя за спиной все свои страхи и радуясь ждущему теплу и бесконечным рассказам о виденном.
Трель звонка гулко донеслась через запертую дверь. И не сразу, а может после пятого или десятого нажатия на скользкую кнопку, звук его стал казаться незнакомым, странным, раздающимся будто в пустом доме.
- Люда! Людка! Открой, засоня!
Девчата молотили в дверь до боли в костяшках пальцах, стучали в стекла и оконные переплёты. Отчаявшись, поскреблись к хозяйке. Старуха им не открыла, а через дверь прокаркала, что нечего шляться по ночам, и она, наверное, им откажет от места.
- Ой, Зинка, надо милицию вызывать - чует моё сердце, что-то с ней неладное.
Вера плакала от холода и страха и вытирала варежкой слёзы.

Помощник дежурного по городу старшина Возвышаев был неутомимым оптимистом. На его круглощёком, пышущим здоровьем лице всегда сияла солнечная улыбка, по любому поводу и в любой обстановке он мог искренне расхохотаться. Казалось, в жизни старшины были одни только радости и никаких огорчений и неудач.
Жёлтый «уазик» ещё не остановился, а Возвышаев уже открыл дверцу, белозубо улыбаясь, восхищённо присвистнул:
- Та-акие девушки и на морозе!
Но, приглядевшись, сменил тон:
- В чём дело? В дом попасть не можете? Это дело поправимое – стоит ли слёзы лить. Зашли б куда, что ж вы, как сиротки, на морозе….
Был он деятелен, не стоял на месте, никого не слушал.
- Дверь изнутри заперта? Какие проблемы – сломаем. Не хотите ломать – окно выставим.
Девчатам показалось, что он сейчас в один миг разберёт дом по кирпичику.
- Хозяйка там.… Спросить надо.
- Ага. Понял, - сразу согласился Возвышаев. – Вы пока в машине погрейтесь. Я мигом.
Старшина обошёл вокруг дома, постучал в дверь, сколоченную из некрашеных досок. Никто не отозвался. Он забарабанил кулаком и решительнее. Наконец звякнула щеколда, на пороге появилась старуха с недовольным и настороженным лицом.
- Разрешите, бабуля, - Возвышаев проник в дом, грудью оттеснив старуху.
- Чего надо-то? – заворчала она в спину.
- Ты чего, Аникеевна, шебаршишь? – навстречу милиционеру поднялся высокий худой старик. – Гостя разве так встречают?
Пододвинул Возвышаеву  стул:
- Из милиции?
- Ага. Старшина Возвышаев. – помощник дежурного оседлал стул. – Соседки ваши вызвали – в дом попасть не могут. Вы хозяин будете?
Старик поклонился:
- Кличут меня Мефодичем. В гостях я здесь. А хозяйка вот – Баклушина Анна Аникеевна.
- Другого хода на ту половину нет? – спросил Возвышаев, и на отрицательный кивок хозяйки предложил. – Так я через окно, бабуля? Вы не волнуётесь: всё будет, как в лучшей квартирной краже – фирма гарантирует.
- Занятная история, - буркнул старик, но как-то невесело.
Старуха, как встала у печи, так и стояла отрешённо и неприкаянно, голова её тряслась, руки дрожали. После слов Возвышаева вскинула на него выцветшие глаза и оцарапала цепким взглядом:
- Я тебя, милок, где-то видела - уж больно лицо твоё знакомо.
- Ну, а я-то вас сразу признал. Вашего зятька по внучке не раз приезжал урезонивать. И сюда, и по новому адресу…. Шебутной мужик.
- Сейчас, девчата, не тряситесь, - сказал, вернувшись к машине, и шофёру, - Коля, дай-ка отвёртку.
Аккуратно расковыряв замазку и отогнув гвозди, старшина выставил оконную раму, потом вторую. Скинул форменную дублёнку и удивительно ловко для своей комплекции нырнул в окно. Его тень некоторое время мелькала на занавесках. Девчата уже на крыльце были, когда загремел запор. Помедлив, он не сразу отступил в сторону, пропуская их в дом. И вздрогнул, хотя и был к нему готов, от истошного крика:
- Лю-удка-а!
На место происшествия члены следственной бригады собрались недружно. Последним на своей машине прибыл следователь прокуратуры Фёдоров. Он вошёл бодро, по-солдатски размахивая руками. Остановился у порога, оглядывая присутствующих, улыбнулся, показывая крепкие зубы под усами, кивнул, приветствуя, и лишь с капитаном угрозыска Саенко обменялся рукопожатием.
- Здорово, брат.

Молоденький участковый Логачёв или «лейтенант Дима», как звало его опекаемое население от старушек у колонок до семиклассниц на дискотеках, на миг оторвался от писанины, взглянул на вошедшего и подумал, как мало тот похож на следователя. Другое дело – Яков Александрович, эксперт-криминалист. В словах и движениях старшего лейтенанта спокойствие и мягкая уверенность, чему участковый немало завидовал.
К слову сказать, Дима и сам мало походил на лейтенанта милиции - остроносый, с бледным безусым лицом, на котором горели, будто испуганные, тёмные глаза, длинный, нескладный, несмотря на изрядные успехи в спорте. Говорил громко, всегда с жаром, и всё время некстати размахивая руками. Но обладал такой добродушной улыбкой, что сразу располагал к себе. И криминалист Зубков ему однажды сказал, разгадав томления молодой души:
- Ряса ещё не делает монахом….
Поболтав с приятелем о занесённых сугробами улицах, в которых едва не увяз на своём «москвичонке», о проказах пятилетней дочки Настеньки, Фёдоров глянул через плечо на Димину работу – протокол допроса свидетелей, двух притихших, заплаканных девиц.
Потом обратился к Зубкову:
- Ну что у тебя, суицид?
- Да, но между тем, - старший лейтенант покачал головой. – «Есть много друг, Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам».
- Чего такого? – предвидя спор, Фёдоров насупился и сунул руки в карманы.
Но Зубков, занятый своим делом, промолчал.
Из комнаты, где ещё висел труп, подал голос капитан Саенко.
- Ты, Ларионыч, Якова Александровича слушай: он у нас на хорошем счету, ко всему способный. Так и ловит, где что можно. Только не свернул бы шею как-нибудь - уж больно глубоко в корень зрит.
Зубков и на это промолчал, лишь напряглось его сухое лицо с холодными серыми глазами и большим, как у Щелкунчика, подбородком.
Фёдоров прошёл в спальню, прикрыл плотно дверь, щёлкнул выключателем:
- Так всё это было?
В комнате ненамного стало темнее – белая, светлая ночь глядела в окно.
Наступила пауза. Ярко вспыхивал огонь сигареты у курившего Саенко
- Нет, нет, лампы все горели – так старшина докладывал, - капитан зажёг свет, прошелся по комнате, остановился перед следователем, и вдруг улыбнулся удивительно ясной, подкупающей улыбкой, вмиг преобразившей худощавое, не выспавшееся лицо. - Похоже, мне здесь делать нечего. Всё, что нужно я исполнил, а когда хорошо поработаешь, имеешь право и отдохнуть. Не правда ли, товарищ следователь?
- А что сделал, чего раскопал? – спросил Фёдоров и ласково потрепал его по плечу, но тут же отвернулся и добавил. – Ну, ладно, ладно, Бог с тобой, ничего больше не говори, а то и меня с толку собьёшь.
- Ох, уж эти мне студенты, - Фёдоров внимательно осмотрел висящий труп - восковое лицо, ровные зубы из-под синих губ, растрёпанные волосы.
- Ты помнишь, Саня, того, что в прошлом году в самую светлую заутреню в нужнике удавился?
Саенко пробубнил в ответ:
- Раньше в полицейских отчётах об этом просто писали: «Лишение себя живота в припадке меланхолии». А впрочем, как говорит Зубков: вспомним поэта – «… надёжней гроба, дома нет».
- Эй, лейтенант, а ну-ка помоги, - позвал Фёдоров.
Тут Дима Логачёв поймал себя на том, что внимательно прислушивается к разговору старших товарищей, и совсем оставил своё дело. А девушки, чьи показания он, шевеля губами, тщательно записывал на служебном бланке, довольно долгое время сидят молча и смотрят на него.