Клуб любителей исторической прозы

Пил ночь напролет. Под утро вышел во двор на дрожа¬щих ногах, хватаясь руками за стены. Твердо стоять не мог, его шатало, но он очень хотел стоять, будто доказывая кому-то, что не пьян. Но стоять не было сил, и он пошел. Замысловатым зигзагом пересек двор, обессилел, и его кинуло к стене сарая. Стена поддержала ненадолго. При¬жавшись к ней спиной, некоторое время простоял непод¬вижно. Потом сделалось все равно, и он, не отрываясь от шершавой опоры, сполз на траву. Сел посвободней, закрыл глаза и  вытянул ноги. Сидеть было хорошо, но все хорошее кратко. Николай Агеев уснул.
Очнулся он утром во дворе у стены сарая. Бил колотун. Сел, обхватив колени руками и, совсем не желая этого, вспомнил о вчерашнем. Застонал и стал биться лбом о колени. Больно было. Больно и тяжело.
Скрипнуло крыльцо. Николай поднял голову и увидел мать с хозяйственной сумкой в руке.
- На травке загораешь? - то ли брезгливо, то ли участ¬ливо спросила она. - Я тут принесла кой-чего. Ты встань, умойся и поешь... А может, домой пойдем?
Мария немного прибрала и накрыла на стол. Николай перебрался в дом на диван и совсем не собирался умы¬ваться. Он лежал на спине, глядел в потолок и тихо плакал, слезы текли по щекам и в нос.
- Мама, ты уйди, ладно...
Мария покачала головой и ушла, ничего не сказав. Нико¬лай запер за ней дверь.
В обед прибежала Людмила. Стучала, скреблась в дверь, заглядывала в окна. Он долго терпел, не отзывался, но она не уходила, криком продолжала нарушать его установившееся было душевное равновесие. Терпеть такое стало невозможно, и он, подойдя к двери, послал сестру по¬дальше.
В сумерках опять постучали. Николай машинально открыл, неожиданно увидел перед собою троих неузнан¬ных в темноте мужчин, и ужас мгновенно объял его. Он захлопнул дверь, прижался к ней и, ощущая на всем теле вдруг выступивший липкий пот, решил вслух:
- Не пущу!
- Ты что от водки спятил? - возмутился снаружи голос его начальника Потапова. -  А ну, открывай.
- Ты,  Иваныч? -  Николай  приоткрыл дверь,  стараясь придать лицу осмысленное выражение.
- Я, Рома да Петя со мной. Не узнаешь?
- Прошу, -  Николай неверной рукой изобразил госте¬приимный жест.
Они вошли, а Агеев сразу повалился на диван. Потапов устроился на табурете напротив. Ребята захлопотали у стола, убирая загаженную посуду и накрывая снова.
Николай не выдержал спокойного взгляда Потапова и недружелюбно спросил:
- Любуетесь? Хорош, да?
- Хорош, -  спокойно  согласился  Потапов.-  Ну  да мы к тебе не затем. Совет по делу да помощь к месту  - первая привилегия друзей. Так что, не откажи в участии.
- Кушать подано, - позвали от стола. - Где продукт такой берёшь, Коля?
- Мама утром приходила.
Потапов брякнул перед Николаем стакан:
- Рома, ему сюда сразу сто пятьдесят...
- Не  многовато  ли?  Может  сразу с  копыт  слететь.
- Упадет - не беда. Ему сейчас все на пользу.
- Вы, как врачи над больным, совещаетесь, - попы¬тался пошутить Николай, но, вспомнив больницу, прогло¬тил ухмылку. .
Молчали все, наблюдая процесс разлива. Потапов протя¬нул Николаю бутерброд. Он взял его в левую руку, а стакан - в правую, а та, ни с того, ни с сего заходила, задрожала. Николай вернул стакан на стол.
- Отвернитесь, - попросил он.
Все трое с готовностью отвернулись, понимая его состояние. .
- Уже все, -  облегченно вздохнул Николай.

Они обернулись. Агеев неторопливо жевал бутерброд. Тогда выпили и они.
- Значит, здесь будем покойную обряжать? – спросил Потапов, поддевая вилкой кружок колбасы.
- Здесь, - решительно утвердил Николай и потянулся к пачке сигарет.

8

Когда утром Николай проснулся, то почувствовал страшную тоску. Он был в своей комнате, на своем диване, но ощущал себя на чужбине, затерянным, одиноким. Он осознал, что произошло что-то необычное, серьезное, непо¬правимое, что новая печать ляжет на всю его жизнь, его ждет тяжелая смута. Он не хотел приносить людям страданий, а вот как получилось...
Его подняла мать, и до обеда они занимались хозяйст¬венными делами. Она обмотала щетку тряпкой и обтерла сажу с потолка и стен. Николай выносил битые кирпичи. Мария перемыла кухонную посуду, и сын под ее руковод¬ством вытирал тарелки, вилки, ножи.
После обеда на табуретах в комнате поставили гроб с покойной, обитый красной материей и черными лентами. Потянулись люди. У большинства, казалось Николаю, было безразличное выражение, они тягуче шагали, останавли¬вались, стояли, покорно вдыхая трупный запах, и уходили.
Николай сидел в углу дивана, опустив плечи, и тихонько покачивал головой. Казалось, не только синие глаза, но и все его безвольное тело было полно тоской. Он сидел, задумавшись, а выражение муки исподволь пробиралось на его лицо. Казалось, все силы души перегорели в этом несчастье. Для того чтобы видеть входящих и уходящих людей, надо было повернуть голову, но Николай сидел, не шевелясь. «Так пусто, вероятно, чувствует себя коло¬дец, из которого вычерпали всю воду», - думал он, при¬слушиваясь к своему нутру. Все окружающие звуки сли¬лись для него в однотонное гудение.
Пронзительно взвыл женский голос, и словно сверкнув¬ший нож вспорол Николаеву душу.
- Деточка! Деточка! Деточка ты моя золотая!
Этот крик по своему ребенку потряс людей. Вновь во¬шедшая женщина, Ирина мать, склонилась над гробом, стала расправлять завитки волос на голове трупа. Она всматривалась в застывшее, известковое лицо и видела, как только мать может видеть, живое и милое личико, кото¬рое улыбалось ей когда-то из пелёночки.
Отголосив, она опустилась на колени, тихонько, чтобы не тревожить дру¬гих, завыла по-бабьи:
- Родименькая наша, цветочек ты наш...  Куда ты ушла от нас?
За ее спиной, сутулясь, неуклюже топтался муж, Колин тесть. Он молча переживал свое горе и неловкость за жену.
Никогда Николай не думал, что человеческая спина может быть так выразительна, пронзительно передавать состояние души. Потом еще в течение дня Агеев несколько раз посматривал на него. Старик сидел, склонив голову - поза обычная для людей, утомленных долгой жизнью. А ведь ему еще не было и пятидесяти.
В изголовье гроба неподвижно сидела Мария. Она под¬несла платок к глазам и сидела, ссутулясь, не по своей воле делая мелкие первые движения к осознанию того, что осиротевшая Валюша станет ее, ее родненькой внуч¬кой и воспитанницей
К вечеру Николай остался в доме один. Попрощался с последним посетителем, а в душу его возвратилось утрен¬нее чувство одиночества. Он вышел на воздух и бездумно побрел по темной пустынной улице. Ноги принесли его к  Марии. Ему хотелось говорить с матерью о постигшем горе, поделиться своими чувствами. Мать поймет его. Она ведь не только умная, у нее добрая и чистая душа. И в то же время он опасался, что Мария Афанасьевна начнет корить его, поминать, как сын сглупил, переехав из родного дома. Мать любит объяснять чужие поступки и поучать. Однако, Мария молча смотрела, как он ест, слушала и только сказала тихо:

- Если б я могла отогнать горе от твоего порога.
Потом  она поцеловала его в голову и еще сказала:
- Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь...
Она видела, что он, продолжая своё прежнее существование, совершенно не участвует в нем. Так путник, поглощенный своими мыслями, идет по привычной  дороге, обходя ямы, переступая через канавы, и в то же время, совершенно не замечая их. Для того чтобы говорить с сыном о его новой жизни, нужно было новое душевное направление, новая сила, новые мысли. У нее таких мыслей не было.
-  Спасибо, мама, - сказал Николай, прощаясь. Он вдруг успокоился, словно высказал ей все, что хотел сказать. Подхватил испуганную Валюшу на руки, поцеловал в лобик.  
- Пойдем, доча, последнюю ночь мама с нами...
Сделав шаг в темноту, оглянулся на мать. Она стояла в дверях, по-деревенски подперев щеку ладонью. На свету лицо ее казалось похудевшим и молодым. А через минуту, забыв о Марии, он шагал по тёмной улице, прижимал к груди худенькое тельце дочери и думал о хрупкости жизни.
Валюша, казалось, привыкла к мысли, что ее мамы нет в живых, и больше не будет. Она уже засыпала, когда Николай принес ее в свой дом. Он усадил ее на диван и не успел оглянуться, как дочь уже спала. Ручка ее свесилась над полом. Николай с особым терпением и добротой, которые возникают у мужчин к дочерям, подложил Валюше под голову подушку, прикрыл одеялом, утер слюнку с губ и замер над ней, вглядываясь.
На белом полотне по¬душки темнела аккуратная головка девочки. Николай вслушивался в ее мерное дыхание, прижал ладонь к груди, чтобы не потревожить спящую гулкими ударами сердца, он ощущал в душе щемящее и пронзительное чувство нежности, тревоги, жалости к ребенку. Страстно хотелось обнять дочь, поцеловать ее заспанное личико. Одолевае¬мый беспомощной нежностью и любовью, он стоял сму¬щенный, слабый, лишь пожимал плечами и морщил лоб - неужели никогда, никогда не вернуть того, что было?
Он присел на пол рядом с диваном, положив на него голову и вместо того, чтобы закрыть глаза, широко рас¬крыл их - его поразила безрадостная мысль, как легко уничтожает людей смерть, как тяжело тем, кто остается жить. Он думал об Ирине, как о живом, но очень далеком человеке. Расстояние между ними не измерялось пространством, это было существование в другом измерении. Не было силы на земле и силы на небе, которая могла бы преодолеть эту бездну, бездну смерти. Но ведь не в земле, не под заколоченной крышкой гроба, а еще здесь, рядом, совсем рядом его любимая.
Николай полулежал с открытыми глазами, не замечая времени, думал, думал, вспоминал. Он вспоминал ее гру¬ди, плечи, колени. И глаза, кроткие, покорные, по-собачьи грустные. Вспоминал их первую и единственную ночь в этом доме - большие печальные глаза ее, жаркий шепот... Какой прекрасной казалась ему жизнь.
Плечи его затряслись, он засопел, заикал, давясь, вдавли¬вая в себя прущие наружу рыдания. Поднялся, прошел на кухню, открыл шкаф, достал початую бутылку, налил до краев стакан водки. Выпил, закурил, вновь чиркнул спичкой, не замечая, что сигарета дымилась. Горе зашу¬мело в голове, обожгло внутренности. И он громко спросил тишину:
- Ирочка, маленькая, миленькая, что ты наделала, как же это случилось?  
Повернулся лицом к комнате, где стоял гроб:
- Ирочка, что же ты со мной сделала? Ирочка, слышишь? Ирочка, посмотри на меня. Посмотри, что со мной делается.
Щеки его разгорелись, сердце билось гулко, мысли были ясные, четкие и... злые, а в голове стоял туман - от водки чуток легче.

9

Тот, кого звали Желтым Призраком, жил своей жизнь. После шумного и пугающего многолюдья тишина и покой вновь воцарились в старом доме, и вроде бы ничего не предвещало близкой грозы.  Больше всего на свете Он боялся толпы людей и грозы с громом и молнией. Обитатель чердака взволновался от  другого. Сквозь густой дух разлагающейся плоти пробивался наверх нежный запах, зовущий, манящий, дразнящий запах ребенка.
Пока внизу ходил человек, скрипел половицами, разговаривал сам с собой, Желтый Призрак вел себя спокойно. Но вот в доме все стихло. Даже цикады примолкли в траве под стенами. И он заволновался. Тонкий запах неудержимо влек его к себе.
Тот, которого звали Желтым Призраком, тихо, по-кошачьи спустился по шаткой лестнице в сени. Дверь на кухню была приоткрыта...

10

Этой ночью Тарас Согрин никак не мог уснуть. Ощущая глухую безотчетную тревогу, он ходил и ходил по саду, вокруг дома, вглядываясь в окружающую село черную темень и светящиеся за дорогой окна. Чего он жаждал и боялся увидеть? Летающий гроб с ведьмой, чертову триз¬ну или самого Желтого Призрака? В последние дни, будто смертельная опасность нависла над его головой. Плечи его сгорбились, спина съежилась. Даже в глаза никому не смотрит, потому что они стали у него пугливыми, всего боятся. Услышав чей-нибудь громкий голос, или вообще неожиданный звук, вздрагивал всем телом. Смотреть на него было жалко. И теперь, стоя у забора, он и злился на себя, и дрожал от страха одновременно.
От озера веяло прохладой, а над окрестностью нависла давящая тишина. Все кругом было погружено в сон.
Впоследствии Тарас говорил, что он раньше почувствовал нутром то, что произошло в следующее мгновение. Вдруг у него по спине побежали мурашки, а потом из-за дороги донёсся чей-то сдавленный крик.  Следом раздался душераздирающий вопль. Долгий, свободно льющийся, леденящий душу, похожий на крик боли и ярости человека, попавшего в капкан. Крик умолк. Угрюмый звериный вой, заходясь в визге и рычании одновременно, донёсся из-за дороги и вдруг прервался, стих. Резко прогремел ружейный выстрел, и тут же тишина крокодиловой пастью проглотила окрестность.
В проклятом доме произошло что-то ужасное, быть может, развязка всей трагедии. Но нигде, ни отклика, ни звука, нигде не вспыхнул свет, не стукнула калитка, не спешит никто на помощь. Лишь соседская собака лениво звякнула цепью и не подала голоса.
Тарас в волнении метался у забора и тут увидел знакомую фигуру, ковылявшую вдоль берега. То Волнухин покинул свой пост и спешил к месту событий. Тут и Тарас осмелел, прихватив ружьё, широкой дугой обходя молчаливо светящийся дом, засеменил навстречу.
Волнухин резко остановился,  вынул изо рта погасшую папиросу и с минуту стоял неподвижно, вытаращившись на Согрина, словно перед ним вдруг возник призрак.
- Мироныч, ты стрелял? – выдохнул он вместе с воздухом, поражённый.
- Нет, в доме. А ты что-нибудь раскумекал в этом деле?
Тревога усилилась в душе Тараса. Он стоял с ружьём в руках, стараясь унять дрожь, пальцы у него онемели.
- Пойдем, глянем, - Волнухин упёрся в него взглядом.
Тарас приоткрыл рот, пригнул к плечу голову, но ничего не смог из себя выдавить.  Волнухин, не дождавшись от него ответа,  махнул рукой, повернулся и пошёл на свет окон.
Уже во дворе ощущался сладковато-дурманный трупный запах. Осторожно ступая, старики прошли в дом через настежь распахнутую дверь. Огляделись, привыкая к свету.
У стены с ружьём в руках окаменел Николай Агеев. Цвет лица у него был как у мертвеца. Он стоял неподвижно, но подбородок заметно подрагивал, будто жевал или пытался сказать что-то. И ствол ружья сильно трясся в его руке.
У дивана, будто брошенная на пол кукла, лежала маленькая девочка вся в крови и неподвижно широко открытыми глазами смотрела в потолок.

Посреди комнаты в направлении к порогу лежала, будто в прыжке вытянувшись, крупная рысь. Пуля угодила зверю прямо в лоб. Мозги, смешанные с кровью, вытекали наружу.
Всё остальное было бредом или галлюцинацией.
Гроб со стульев был опрокинут. Покойница лежала на боку, вытянув руки и вцепившись мёртвой хваткой в рысий зад. Зверь, видимо, некоторое время тащил за собой этот страшный груз, и тогда его настигла пуля. Глаза женщины были закрыты и облиты мертвенной синевой. А рот открыт и оскален, и меж зубов торчали клоки рыжей шерсти.
От этой неправдоподобной, жуткой картины первым оправился Волнухин. Он поднял с пола девочку и осторожно положил на диван.
- Не дышит, - хрипло возвестил он, не оборачиваясь.
Агеев вдруг скривился лицом и как-то по-детски плаксиво поджал дрожащие губы.
- Не доглядел я, - проговорил он тихо и отрывисто.
В его бессмысленных, словно бы затянутых плёнкой глазах, блеснула слеза. С гулким стуком упало ружьё. Он наклонился и кулём повалился на пол. Волнухин захлопотал над ним, расстегнул рубашку на груди, пошлёпал по щекам:
- Ничего, ничего, это пройдёт
Тарас присел на корточки, после двух неудачных  попыток прикурить папиросу смял её и швырнул на пол. Надрывно вздохнул.
Вот и кончились его кошмары. Ужасным образом, но кончились. Только вряд ли он сможет спокойно встречать утром рассвет. Мир будто перевернулся для него…
Даже спустя много дней Тарас Согрин не мог объяснить себе, что произошло в ту страшную ночь в одиноком доме у озера. Он даже толком припомнить не мог, что он там делал. В сознании лишь урывками всплывали отдельные картины.
Кажется, они уложили покойницу в гроб и поставили его на табуретки. Запомнилось, как Волнухин заскорузлым обкуренным пальцем выковыривал у неё изо рта рыжую шерсть.
Потом замотали окровавленное тельце девочки в покрывало, и Тарас понёс её в больницу, а Волнухин остался возле трясшегося в лихорадке Николая Агеева.
Потом, Тарас помнит, были люди, много людей и много света, и всё померкло в бестолковых расспросах и беспамятстве…

11

Говорят, с той поры Николай Агеев тронулся умом. Он нигде не работает, живёт на инвалидную пенсию в одиноком полуразвалившемся доме на берегу озера. Нигде он не бывает, ни с кем не встречается, Хлеб из сельмага и пенсию с почты приносит ему мать, рано поседевшая, но всё ещё статная женщина  с остатками былой красоты. Если кому случится пройти по его, не огороженному двору, то, говорят, можно услышать, как хлопнет дверь и звякнет запор – хозяин не принимает.
Всё же увидеть Агеева можно - на кладбище. Туда он ходит почти каждый день и подолгу, если тепло, просиживает у двух могильных холмов за одной оградой – жены и дочери.
Он не улыбается, но выглядит довольным, насколько может быть довольным человек в его положении. Лицо его стало совершенно бесстрастным, глаза – белёсыми, острыми, диковатыми и… пустыми. Неряшливый вид его наводит на мысль о покинутых и заброшенных. Когда с ним заговаривают, он молчит, лишь гримаса вежливого идиотизма растягивает его губы. А если скажет слово, то в голосе его нет ни выражения, ни оттенков. Это плоский, усталый голос человека, делающего признание после изнурительной борьбы с собственной совестью.

12

Как-то припозднившись по служебной надобности, выбирался я из тех краёв. Уже в сумерках завернул к колодцу, знаменитому на всё село. Фары «УАЗика» высветили покосившейся дом с выщербленными углами чёрные неопалубленные брёвна, обглоданные временем, поблёскивали под молодой луной. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в нём таится тревожное уныние. За тёмными проёмами окон чудились чьи-то тени, а под провисшей крышей не иначе повесился вурдалак.
Это был дом Призрака. Вспомнил рассказ  Тараса Согрина и готов был поверить старому брехуну.
Вода в колодце действительно изумительно вкусная. Я вырулил на дорогу, и прежнее бодрое настроение вернулось. А может, врал Тарас Мироныч?

Эпилог
(или несколько необходимых комментариев к роману «Самои»)

Плохие времена, тяжелые времена —
вот что люди не устают повторять,
но давайте жить хорошо, и времена станут хорошими.
Мы и есть времена. Каковы мы, таковы и времена.
(св. Августин)

Каждому дню свои заботы. Проходит день, и вместе с ним проходят и заботы его. То, что казалось важным, полным значения и интереса, то внезапно забывается и исчезает, заменяется чем-то новым, что кажется несравненно важным и значительным, что в свою очередь исчезнет с последними лучами своего дня, чтобы уступить место новым хлопотам и волнениям, и совершаются новые события. Таков закон природы, склонной стремиться постоянно вперёд и забывать прошлое.
Но есть и другие законы, по которым это прошлое оставляет неизгладимые следы в человеческой памяти. По их воле становятся жгучепроблемными дела давно минувших дней. И если одно за прошедшие годы разрушается, стирается в памяти, то другое наоборот, становится злободневным. Если, к тому же, оно постоянно подпитывается сильными чувствами, такими, например, как ненависть или любовь.
Время идёт и творит свою вечную, неустанную работу, и однажды наступает пора, когда, говоря словами разбойного атамана Лагутина: «…. может статься, теперешних героев врагами назовут.  И наши имена припомнят без проклятий».

История гибели отряда челябинских рабочих в станице Кичигинской не отмечена ни в одном из исторических фолиантах - она передавалась из поколения в поколение шепотком на кухне, при задёрнутых шторах и запертой двери.
Мне эту быль поведал приятель, Серёга Рысев, Сергей Пантелеймонович, и зловещая колдунья Рысиха - его родная прабабка. Сын её сгинул в Гражданскую - то ли за белых, то ли за красных. Сноха чуралась «старой ведьмы» и детей отвадила. Умирала она тяжело - голодным псом на привязи выла на всю станицу в своей насквозь прогнившей избёнке. День, другой, третий…. Да сколько ж терпеть, судачили казаки, пойти и пристрелить ведьму. Но не решались. Потом кто-то надоумил - вошли, под матицу лом приладили и подняли вместе с потолком. Тут она, сердешная, дух-то испустила. Крыша, правда, обвалилась. Да не нужна была бабкина избёнка наследникам - так и кособочилась заброшенная, пока земля совсем не затянула в недра свои.
Станичный атаман Парфёнов дожил до глубокой старости и умер, оплакиваемый потомками. Его внук служил начальником Увельской ГАИ. Теперь он на пенсии. Мы с ним здоровкаемся.

Наследники Константина Богатырёва без пафоса рассказывают о его смертельном поединке с братом Петром - мол, время было такое. А вот что хранят с гордостью - пожелтевшую  газетку «Слово колхозника», в которой полустраничный очерк раскрывает героический образ орденоносца, красного командира, любимца самого Блюхера, первого председателя Соколовской казачьей коммуны. И о Лагутине там есть строки. Да не всё правда, говорят богатырёвские потомки, а иначе нельзя - время было такое.
Рассказывая о таинственном происшествии с дедом в Кичигинской, косятся на собеседника - ищут на лице ухмылку недоверия. И обижаются, и замолкают, узрев такую.
Мистика, скажите. Ну-ну…. Перефразируя известное изречение, хочется воскликнуть:
- А всё-таки она есть, сила нечистая! И не дай Бог с нею встретиться.
Зять мой, внук Константина Алексеевича, вспоминает:
- Приехал он, а мы с Витькой (это меньшой брат) на воротах сидели, как прыгнем на деда. Он только плечами повёл - и мы кубарем в разные стороны. Не маленькие уж были, а он после инфаркта. Плечами только повёл….
Сила богатырская передаётся через поколение. Зять в расцвете лет своих мог сырую картошку в ладони раздавить. Барахтаясь теперь на диване с внуками, отмечает Ярослава:
- Тяжёлая рука, богатырёвская.

Щедра деревня на прозвища. Бабушка рассказывала - служил один мужик на Кавказе, давно служил, ещё при царе Горохе. А как вернулся домой, заважничал: всё «Капказ» да «Капказ» - будто краше земли на свете нет. Так и прозвали Капказом. А потомков капказятами.  До сей поры кличут.
Живи я в Петровке, быть бы и мне краснёнком, потому что Василий Петрович Баландин, поротый колчаковцами в поповском саду, двоюродный брат моего деда по материнской линии.
Коль зашёл разговор про родню из Петровки, расскажу ещё один случай.

Собирались с дедом Егор Иванычем за грибами, да проспал я, а он пожалел - не стал будить малолетку. Проснулся, бабушка:
- Раз такое дело - пойдём, поможешь баню истопить.
Натаскали воды из озера, протопили.
Бабушка:
- Пусть выстаивается.
Тут дед из лесу вернулся. Сели мы с бабушкой грибы мыть в корыте. Калитка открывается, старушка согбенная, даже не поздоровавшись - шорк, шорк, шорк по двору, на огород и по тропке в баню.
- Кто это, - спрашиваю, - баб?  
- А, Фенечка.
- Ты её приглашала?
- Её не надо приглашать - сама приходит.
- А как она узнала, что мы баню истопили?
- Фенечка всё знает.
- Она колдунья?
Бабушка брови нахмурила:
- Никакая не колдунья - блаженная она. Да тебе тёткой доводится - первая жена Фёдора. Фёдор-то, старший брат тваво отца, деду нашему ровесник.  

В родительской спальне висели два портрета - с противоположных стен любовались друг на дружку Фёдор Кузьмич и няня Матрёна. Что сказать - красивая пара. Только, когда узнал историю этой семьи, стал внимательнее приглядываться к выражению лиц и их глазам - и, кажется, поджал дядька губы с обидою, а в напряжённом взгляде вопрос застыл: что ж ты, любимая, дитятко наше не уберегла? А в очах  Матрёны боль угнездилась - простишь ли, Феденька?
Эти портреты - отцова доля наследства из братова имущества. А дом-картинка долгое время служил селу почтой, сберкассой и узлом связи.
От Натальи Тимофеевны осталась лишь запись в домовой книге да могила на кладбище.
От Кузьмы Васильевича не осталось ничего.

Несмышлёная Верка дожила до седых волос и встретилась мне на жизненном пути в образе очень даже сметливой соседки-старушки. Бредя однажды полем к далёкому лесу за грибами, поведала нам, детворе, о своём личном участии в Гражданской войне.
Шашка оренбургского казака Дмитрия Копытова долгое время хранилась в её семье. Но от поколения к поколению дети рождались своевольные - если сынов ещё можно было словом приструнить, то от внуков жди чего угодно. И снесла бабушка Вера «саблю вострую» в местный краеведческий музей. Там, понятно, не захотели увековечить имя белоказака и подписали экспонат - «холодное оружие времён Гражданской войны».

В самом центре петровского кладбища, то есть равноудалено от его краёв, выстроился ряд почитаемых нами могил. Это последнее пристанище бабушки Натальи Тимофеевны, дяди Саблина Алексея Григорьевича, тёток Александры и Анны Кузьминичен. Какой ни на есть, а след на Земле. И ещё потомство, призванное чтить память.
В безвестность канул Андрей Яковлевич Масленников, которого если и поминали иногда, то не иначи как «Андрияшка окаянный». Придя с фронта, где он «героически»  дрался в заградотряде и видел в прицел не лица немецких фашистов, а спины наших штрафников, запил, забуянил, и дебошами свёл в могилу жену Александру. Дети от него отреклись. А потом попал Андрияшка в лапы прохиндейской бабёнки по прозвищу Маряха, и затерялись его следы.
Казалось, и память о нём сотрётся с уходящим поколением. Не тут-то было - увековечили Андрея Яковлевича. В местном краеведческом музее хранится запись о том, что является он организатором первого колхоза на Увельской земле. И нам, потомкам, следует им гордиться.

Трофиму Пересыпкину надо бы не главку  посвятить - полнокровный роман не жалко. И не потому, что родственник - седьмая вода на киселе - человек он необычной судьбы.
Пришёл с фронта Героем Советского Союза - одним из первых Днепр переплыл, горло ломая фашистскому гаду. Пришёл к холодному очагу - моровая болезнь в военное лихолетье в одну зиму переселила его семью на погост. Впрочем, сначала власти лишили её последнего кормильца - поймали Дарью Пересыпкину с горстью зерна запазухой и по законам военного времени…. То ли расстреляли, то ли посадили - увезли куда-то. А после чада сгинули и старуха тёша.
Трофим от горя, будто умом тронулся - перетащил домишко свой подальше от деревни, на другую сторону Каштакского озера, и зажил отшельником.
Отца моего, колхозного парторга, в райкоме шпыняли - что ж ты Героя Советского Союза из нашей веры отпустил. Отец рассказывал: приехал он Трофима усовещать, тот выносит звезду золотую - на, утрись!
Потом, рассказывали, пытался обменять награду на водку в магазине. Но это было гораздо позже, когда он и дома лишился.
Я помню его - большущего, лохматого, бородатого. Отца тогда с завода в село отправили агитатором на уборочную. А он меня прихватил и сети.
Говорит:
- Возьмём у Трофима лодку и поставим.
Плоскодонку Пересыпкин не дал. Вернулся отец, ругается:
- Чёрт кудлатый! Придётся нагишом лезть.
Только разделся, вот он идёт - здоровущий, лохматый, бородатый - в галифе, пиджаке и валенках.
- На, - подаёт ключ от прикола. - Хоть ты Егор и коммунист, но человек  свойский.
Потом сидели у костра и долго разговаривали. Отцу не нравилось, что я присутствую при взрослом разговоре, он поглядывал и качал головой. Предложил Трофиму:
- Может, парнишку к себе спать пустишь?
- Да там крысы бегают - такие твари прыткие, больше кошки.
Спать в доме с крысами я наотрез отказался. Ночевать мы уехали к родственникам в Каштак.
Где кончил путь свой жизненный Трофим Пересыпкин - неизвестно. Говорят, как дом сгорел, вышел в люди из затворников да начал пить. Где теперь звезда его геройская тоже неведомо.

Отцовы рассказы о войне мало походили на те, что читал я в книжках да видел в кинофильмах.
Спрашиваю:
- Может, вы не так дрались с япошками, как там, на западе, с фашистами.
А он:
- Война, она штука жестокая - озлобляет человека до крайней степени. Опять же обстоятельства, дисциплина. И очень хотелось выжить. Вот такая мясорубка закрутит, завертит - сегодня жив, а завтра «смертью храбрых» или искалечен до непригодности. Жизнь как лотерея - кому что выпадет. Ты Луку послушай, тот горазд рассказывать.
Лука Фатеич Лукьянов до самой пенсии работал освобождённым парторгом в колхозе и был членом бюро райкома. Припозднившись в Увелке, заглядывал к нам переночевать. Приходил с бутылкой водки, отец доставал из своих запасов - и начинался праздник…. ушей.
Фронтовики подходили к теме издалека - с обсуждения текущих новостей в деревне, райцентре, области, стране, соцлагере и мире. Приговорив принесённую бутылочку, добирались до хозяйских запасов самогона, а в разговорах к боевым годам службы. Хоть и мало они повоевали - скоротечной была японская кампания, а Луку вообще без боя подстрелили, но рассказов…

Мама гнала меня спать, но Фатеич заступался:
- Пусть слушает, подрастающее поколение. Где прочтёт он правду о войне, о жизни вообще - всё прилизано, всё выхолощено  в угоду власть имущим.
И рассказывал о Мудадзяне, трофейном золотом божке, о Марке-санитаре и тёплом Самарканде….
Его судили в Челябинске на закрытом заседании - убийство областного депутата с помощниками это не хухры-мухры. К чему приговорили, куда отправили - тайна за семью печатями. Жена-старушка померла, дом наследники продали, и оборвался след Луки Фатеича. А мужик был замечательный….

И ещё один человек, чьи рассказы о [*цензура*]ганских подвигах, готов был слушать до бесконечности - это мой зять Евдокимов Владимир Андреевич. Ева - если короче.
Он как вошёл впервые в наш дом в качестве ухажера сестры Людмилы, поздоровался и спрашивает:
- Что читаешь?
А я с книгой сидел - «Мартин Иден».
- Вот, - говорю, - Джека Лондона.
- Где? - поинтересовался, полистал, - здесь прочти.
  Там драка описывалась с Масляной Рожей. И ещё посоветовал «Морского волка» прочесть.
- Тоже есть чему поучиться.
В его желании и умении драться было что-то кинематографическое - так и просилось на экран.
Сестра рассказывала - шли они с вечеринки и её подруга с мужем, который практически волок на себе перебравшего Вову. Трое парней навстречу:
- А ну, брысь с дороги.
И толкнули в сугроб. Муж подружки, как упал, так и лежал. А у Андреича разом хмель пропал - вскочил, все троих отдубасил, да ещё фамилии выпытал и приказал явиться завтра на разборку.
Сосед мой и друг детства Вовка Грицай попал на зону за неблаговидный поступок. Долго сидел. Однажды смотрю в окно - стоит, курит у своих ворот. Пошёл поздороваться.
- Ева-то у вас бывает? - спрашивает.
- Бывает, - отвечаю. - Соскучился?
- Передай привет и сердечное спасибо.
- За что? - спрашиваю.
- За поддержку, - и рассказал.
Авторитеты лагерные на толковище пригласили. Статья весомая, а сам-то, что за фраер? Кого из солидных людей знает? Ну, Вовка и назвал Еву. Годится, сказали, прессовать не будем.
А ведь Владимир Андреевич на зоне не был и шпану лагерную шибко не уважал.
Расскажу ещё о Фирсе. На свадьбе моей сестры с Володей Евдокимовым его не было - возникли какие-то трения с местными органами правопорядка, и они предложили ему убраться из Увелки подобру-поздорову. Он уехал, а во время свадебного пиршества возле нашего дома дежурил «бобик», из которого мильтоны подглядывали за веселящимися – Фирса караулили.
Константиныч появился неделю спустя – ночью, как подпольщик.  Я случайно увидел его широкую спину в светящемся окне, спустившись со своего чердака. Они с зятем пили водку, налили и мне. В доме все спали, и друзья общались шёпотком.
Фирс поведал о житье своём в изгнании. Приютила его Тюмень – не подозревая кого. В первый же выходной вечер Фирс заявился на какие-то танцульки и спросил:
- Кто здесь главный?

Ему указали на группу парней, дружно направившихся в курилку. Увельский  гость задал им тот же вопрос, а на утвердительный ответ заявил:
- Теперь я буду.
И один отметелил всех.
Через неделю спектакль повторился в другом ДК. В следующую субботу….
Впрочем, его уже искали. Он работал сварщиком на стройке. К нему подошли несколько парней – их намерения читались на лицах.
Однако Фирс ничуть не смутился:
- В рабочие дни, тем более, в рабочее время ерундой не занимаюсь. А вот в субботу я к вашим услугам. Назовите место и собирайте всех желающих.
Была названа привокзальная площадь. Местные уже знали, что «фраер» - гастролёр, вот и собрались «выписать ему билет на обратный проезд». Таких «кассиров» собралось около сотни, и Владимир бился с ними один. Он падал и поднимался. Противники пинали его, упавшего, и, если падали сами, то уже не поднимались.  Ему порвали мочку уха и ноздрю.
Когда в драку вмешалась милиция, Фирс держался на ногах. Через неделю он вновь заявился на танцы.
- Я вас могу всех избить, - заявил он кучке местных командиров. – А могу и не бить.
- Лучше, если не бить, - попросили те.
- Тогда поехали в другой ДК и наведем там Новый Порядок.
Так Владимир Фирсов стал королём всего города.
- Теперь, Толян, - он положил мне на плечо свою огромную лапищу. – Будешь в Тюмени, смело говори: я, мол, из Увелки – ни одна собака не тронет.
Я смотрел на его свежие шрамы, на сбитые костяшки пальцев и думал - он не сказал, смело говори, Фирса знаю. Он покорил Тюмень для всей Увелки. Он был настоящим королём, таким же, как его друзья. Любой город - что говорить о нашем маленьком посёлке - за счастье посчитал иметь таких правителей.

У отца был друг - Иван Иванович Митрофанов - тоже заядлый охотник и рыбак. И ещё любитель шахмат. Зимними вечерами мы ходили с отцом к нему в гости, играть на вылет - я быстро выучился премудростям старинной индийской забавы и бился со взрослыми на равных.
У Ван Ваныча не было сыновей - шестеро девок и ни одного парня. Понятно, почему он ко мне благоволил. Кроме того, его дочка Рая - моя одноклассница, А Люда Митрофанова сидела с моей сестрой за одной партой. После окончания школы поступила в Троицкий зооветеринарный институт, и тут ужасный случай - если бы не участковый, так и оставшийся тёмным пятном на совести милиции.
Моя сестра не поступила в Магнитогорский пед, устроилась лаборанткой в школу и готовилась к очередной попытке пробиться в ВУЗ. Но после трагедии с Людмилой Митрофановой, отец наотрез отказался отпускать её одну в чужой город. И осталась сестра необразованной….

Ханифа Шамратова без преувеличения можно назвать одной из достопримечательностей Увелки. Про него даже анекдот сложили.
Был наш генсек в Штатах с визитом, на прощание ихний президент говорит:
- Случится в Увелке быть, передай Канифке мой привет.
Ильич мимо ушей. А когда японский главный самурай с такой же просьбой обратился, Брежнев брови нахмурил:
- Кто таков? Почему не знаю?
Разыскали, в Кремль доставили, пытают - почему, мол, в мире тебя знают?
- Кто? А, эти…, - татарчонок и не удивился. - Я вам другую штуку покажу.
Едут в Рим.
- Вы постойте тут, - говорит Канифка у Ватикана, а сам в ворота.

Выходит с Папой Римским на балкон. Тот рад до безумия - гостя обнимает, сам приплясывает - ну, чисто Пасха на дворе. Наши понятно удивлены. А мимо итальяшка местный шлепает.
- Слышь, - говорит, - мужики, не знаете, с кем там на балконе Канифка из Увелки?
Представьте полутораметроворостого татарина непонятного возраста с узкой выпуклой грудью и ломающимся голосом подростка. Он был личным шутом Фирса, который звал его Поддубным, и служил для разжигания конфликтов с незнакомцами. Впрочем, дело не во внешности - обаяние Ханифа от ироничного ума и острого языка.
Со свалкой он покончил быстро - то одна вековуха, то другая разведёнка приглашали сожительствовать, но скоро прогоняли: ничем кроме пьянства и богохульства кавалер не отличился. Тем не менее, попытки продолжались и однажды трагически закончились - застукав Ханифку в постели с малолетней дочерью, очередная пассия зарубила его топором.

Взявшись за пересказ истории Николая Панарина, не поленился на следственный эксперимент - приехал в Хомутинино (родное село разнесчастного механизатора) и от поросшего бурьяном пепелища прошагал до станции Формачёво. Пять часов шагал - и это летом, по хоженым тропам. А бедолага, по ментовской версии, в пургу одолел это расстояние за четыре. Через два часа после криков на подворье Стюры Гашиной, услышанных соседями, прибыла в село милиция. И ещё через два Николая нашли на станции в тепловозе. Так что….

Достоверность рассказа Тараса Согрина ни подтвердить, ни опровергнуть не смог. Свидетельствовал «за» А. Д. Волнухин, а на моё: «Этого не может быть!», снисходительно покачивал головой:
- Кто может знать пределы материнской любви?
Так что…. хотите, верьте, хотите, нет.

У сына возникла идея - летним днём или двумя объехать все места описанные в сей летописи. Вот только дела всё не дают. А между тем, время идёт и творит свою немилосердную историю - исчезли с лика Земли Перевесное и Васильевка, канули в лету Соломатово и Бутаж, репьём зарастает Каштак, никто, наверное, не скажет, где были хутор Волчанка и станица Соколовская.
На свои средства восстановила Петровскую церковь агрофирма «Ариант» - маковки вознеслись золочёные, плывёт над округою малиновый перезвон, батюшка творит молитвы.
- А что, сын, - говорю, - не покреститься ль нам с тобой в Петровской белокаменной: меня отец-коммунист макнуть в святую воду не позволил, тебя иные обстоятельства. Ведь сколь с этой обителью Божьей связано в судьбах наших предков надежд и чаяний о светлой доле.
- Как можешь ты, - глаза округлил мой потомок, - без веры?
- Вера придёт, но всего прежде это культура наша - ведь мы с тобою православные. Мы «самои» с тобою, сын.

Люди Падающей Воды

Не к добру людям исполнение их желаний.
(Гераклит)

1

Давно это было….
Жил на свете бог Солнце, и была у него жена – красавица Луна. Жили они дружно, но встречались редко и то лишь в самом начале дня. Были у каждого свои дела, но и семейные не забывали. Родила от Солнца Луна трёх детей – двух сыновей-богатырей и красавицу дочку. Звали братьев Урал и Алтай, а сестру назвали Любовью.
Выросли детки из колыбели, стало им скучно на небесах. Видят родители – делать нечего, пора выпускать птенцов из гнезда. Подарили им Землю – самое прекрасное рук их творение.
В тенистых рощах здесь пели птицы, рыбы резвились в чистой воде, ветер шумел изумрудной листвою, и облака в голубом небосводе плыли, неспешно меняя формы. Стада многотучные в травах высоких брели к водопою, а на сапфировой глади озёр белые лебеди жизни учили дымчато-серых птенцов. Горы поросшие липой и клёнами вдаль уходили синими волнами. Реки меж ними текли небыстрые, скрывая на дне камни лучистые – самоцветные яшму, берилл, аметист….
На излучине стояла гора, а в ней пещера была – до того чистая и уютная, что небожителям приглянулась она. На белых стенах играли здесь блики отражённых в реке лучей. Ветерок сюда заносил ароматы лесов и полей. Когда гроза грохотала в небе, а по земле бродил ураган, в пещере музыка звучала, как продолжение дивного сна.
Не знали дети Луны и Солнца забот и голода на Земле. Вокруг пещеры в густой траве спели ягоды, а за рекой в вечнозелёном лесу созревали сочные плоды. Им пчёлы мёд оставляли в сотах, белки для них собирали орехи, а грибы приносили ежи. Все животные их любили, в гости с подарками приходили, и с ними их малыши. День-деньской им песни пели соловьи и свиристели. А на заре, когда солнце, прощаясь с дневными заботами, спать уходило за моря, дети его, взявшись за руки, танцевали у костра. Танцевали и при луне, что с любовью смотрела на них с небосклона.
Долго так было….  
Но была в горе и нора. В ней проживал отвратительный карлик – кривоносый, горбатый, со всклоченной гривой и бородой. Был он угрюмым отшельником и питался дохлыми крысами, найденными под землёй. Сварливо ворчал на веселых соседей, кликая на них беду. Прятался, и они не знали, что помешали невесть кому. А звали соседа Бурунша, что значит рождённый во время бурана.
То ли буран помешал его матери, то ли другая случилось беда, но младенец родился со старческим телом – седым, горбатым и бородатым. Нежной любви кормящей матери он не познал, как и вкуса материнского молока - бросили новорожденного собакам, но [*цензура*] выходила его, как щенка. Не бегал по стойбищу с мальчишками – те лишь дразнили и били его. Был нелюдим и, когда встал на ноги, покинул племя, не ставшее ему родным. Поселился в горе в глубокой норе, душу согревал лишь самоцветами, что находил в реке.
А на досуге вылепил себя из глины и любовался, считая неотразимым.
Однажды увидел кривоногий карлик дочь Луны, купающуюся на заре. Краше всех самоцветов реки ему показалась девушка, вышедшая из воды. Гибкий стан, волнистые волосы и чистое, как луна, лицо. Ноги, как стройные тополя, руки, как упругие ветви ивы, пухлые губки маленького рта и смеющиеся глаза. На бронзовой коже в капельках воды сияли ещё не взошедшего солнца лучи.  

Нет на свете прекрасней тебя, решил Бурунша, и страсть воспылала в душе старика. В глубокой норе на ложе своём под покрывалом из крысиных шкур видел он сны (кошмарные сны!), как обладал Любовью. Он грезил, как нежной рукой девушка бороду ему расчешет, тонкие пальцы приласкают горб, и губы прижмутся к губам поцелуем….
Всё! Сил больше нет! Надо услышать признаний ответ.
Но ум изощрённый, не уповая на милость судьбы, к сердцу красавицы путь проторённый подсказал горбуну как найти.  На камне, где девушка оставляла одежды свои, он  положил изумруд – зеленый самоцвет любви. Сам затаился в кусты.
Чёрной  змеёй ночь скользнула с горы, звёзды растаяли в дымке тумана, вспыхнул алой зарёю восток – из-под свода пещеры девушка вышла с улыбкой счастливой. К реке подошла, тронула воду босою ногой и, рассмеявшись, сняла сарафан. Тут на глаза ей попал изумруд. Девушка в руку взяла самоцвет, долго вертела, а солнца-то нет, чтоб насладиться лучами кристалла. В воду вбежала и долго плескалась, радуясь, что так счастливо начался день.
Карлик довольный в кустах ликовал, пожирая красавицу глазами.
В следующий раз он положил на камень топаз.
Увидав самоцвет, девушка приостановилась, окинула взором берег и гору, качнула главою, а затем рассмеялась, одежды сняла и в воду помчалась. Долго купалась, потом кудри сушила, не торопилась надеть сарафан.
Карлик в засаде своей ликовал.
Следующую ночь всю проползал, собирая нектар на ромашковом поле.
Утром на камне в сосуде с нектаром ждал красавицу аметист – самоцвет, заставляющий воспылать любовью к приносящему дары. Девушка выпила осторожно, потом долго сидела, мечтая о суженом, зажав кристалл в кулачке.
Снова горбун собирает нектар, но уже на маковом поле. В кровавый напиток кладёт ярко-красный рубин, поражающий разум и волю.
Девушка выпила, тихо уснула. А из кустов крадётся к ней суженный на кривых, трясущихся от гадкой похоти ногах….
Время прошло, братья заметили, что сестрица их на сносях.
- От кого, - спрашивают, - плод твой? Кого нам выбрала в зятья?
Девушка, потупя взор, отвечала:
- Сон однажды дивный видала – будто ко мне из лазоревой дали ангел примчался на крыльях любви. Был он строен, могуч и прекрасен – я обещала ему сына родить, такого же светлоликого богатыря.
Братья в чудесный сон не поверили, но пощадили сестру от расспросов. В прелюбодействе стали друг друга подозревать.
- Не ты ли?
- Как можно! Она же сестра.
Договорились, чтоб наказать святотатство, если русоволосым родиться дитя, то с жизнью покончит белокурый Алтай, если волосы будут тёмными, значит, умрёт чернявый Урал. Кровью скрепили братья клятву.
Время подходит. Роды принять спустилась на Землю Луна-мать. Братья сидят у входа в пещеру сумрачные, но спокойные: каждый уверен – ему сегодня не умирать.
Мать вышла с младенцем на руках. Был он горбатеньким, со старческим тельцем, с носом кривым, как сова, а от лица до окровавленного пупка тянулась седая борода.
- Что это? – в ужасе спросила Луна.
- Это плод кровосмешения, - застонал Урал, и взгляд полный ненависти на брата поднял.
- Вот он, наш ангел чудесного сна, - горько усмехнулся Алтай, с палицей наступая на брата.
- Сошли вы с ума! – вскричала Луна. – Где же ты, муж мой? Скорее сюда!
И отлетела на небеса.

На крики и брань вышла не твёрдым шагом роженица.
- Что вы творите? Остановитесь! Одна же мать нас родила.
Попыталась разнять дерущихся братьев и угодила под скрестившиеся палицы. Упала в траву, а братья бьются – гибель сестры им добавила злости. В щепки разбили дубовые палицы, камни кидали, сошлись врукопашную. Пали на землю, скатились с горы. Клубком рычащих, сцепившихся тел угодили в реку. Но и вода их не разлила. Душат и топят, рычат и хрипят, в горло друг другу вцепившись насмерть. Воды сомкнулись…. А когда расступились, два трупа всплыли из глубины - к берегу их течением прибило.
Снова миром дышат окрестности. Тут и солнце взошло….
В ярость пришёл бог Светило небесное при виде погибших детей. Молнию гнева обрушил на Землю, желая её испепелить. Где долины цвели, разверзлись пропасти – хлынул огнедышащий поток, сжигая в прах всё живое и сущее. От удара небесного океаны вышли из берегов и обрушились на землю, сметая всё на своём пути. В безумной схватке сошлись две стихии – низвергающегося огня и бушующей воды. Небо закрыли тучи дыма и пепла, клокочущий пар поглотил облака.
Погибла Земля, рук наших творение, ставшая могилой наших детей, – подумал бог Солнце и отвратил от неё взор. - Пусть же болтается тысячелетия камнем безжизненным в холодном космосе.  
И после этого на планете воцарилась нескончаемая зима. Жизнь замерла. То, что было сожжено и затоплено, превратилось в лёд покрытый снегом. Из края в край на всей Земле лишь Жуткий Холод и Белое Безмолвие….
Так продолжалось тысячи лет.
Однажды, встретившись на небосклоне, Луна сказала:
- Смотри, мой милый, Земля остыла – снега без края её покрыли. Найдём ли место, где дети жили?
Взглянул бог Солнце на планету – снега растаяли, льды отступили. Проклюнулась зелень из чёрной земли, леса зашумели, засверкали реки чистой воды. Вернулись птицы и запели, стада пришли на водопой. За ними звериными тропами крались охотники….
Луна сказала:
- Смотри, мой милый, так уже было.
- И будет впредь – пусть жизнь ликует на планете, как радовались ей наши дети. Но спустя полгода придёт зима, и всё умрёт на этом свете – замёрзнут реки, застынут деревья, под снегом скроется трава. Шесть лун будет скорбеть Земля о тех, кто дорог нам и поныне.
Искали осиротевшие родители то место, где дети их прежде жили, но не нашли. После гнева Божьего стала Земля на себя непохожей. Равнины бескрайние смялись горами с шапками белых снегов, которые, тая, родили озеро на высоком плато. Сотни ручьёв его питали, а выбегала одна река. Две скалы берегли её русло, где, низвергаясь с поднебесья, на равнину падала она. Даже когда приходила зима, и льдом покрывалась река, водопад не замерзал, противясь самому лютому холоду.
- Смотри, мой милый, вода не застыла, и две скалы подле неё - наверное, здесь наши дети жили ….
- Так пусть будет это место самым благословенным на планете.  
Сбылось пророчество.
Когда заканчивался траур природы, и тёплые ветры гнали зиму вон, слезился снег под лучами солнца, маревом застилая горизонт. Вскрывались реки и озёра, слепящим блеском приветствуя небеса. И вот уже рождались волны там, где ледяная пустошь была, и, разгоняясь на просторе, набирали мощь, вскипали пенной гривой – без устали мыли прибрежные камни и камыши. Рыба играла, радуясь солнцу. Птицы вернулись с южного отдыха и сразу же за семейные хлопоты принялись. А меж озёр в замшелых горах липы распустились с клёнами, острый дух разносила сосна. Пчёлы проснулись. В поймы рек вернулись мамонты и такие же лохматые носороги. На склонах гор паслись олени. Бизоны, лошади и сайгаки в степях находили корм. Пещерный лев с пещерным медведем, рёвом оглашая окрестности, спорили из-за жилья.

Безумная борьба за жизнь всего живого опять началась!
Вслед за животными в край благословенный ступил разумный человек. Шёл он вооружённый палицей, каменным ножом и копьём с кремневым наконечником, но главным оружием и товарищем был, конечно, огонь - его добывали искрой из камня. Шёл не один, а с целой ватагой  таких же охотников и собирателей съедобных корней, ягод, плодов. Охотились на животных всем скопом – загоняя стада на обрывистые берега или копая в узких местах западни. Жилища строили из бересты, шкур, веток и травы – однолетние шалаши, потому что были кочевниками и называли себя людьми, выбрав в тотемы животных.  
Однажды охотники племени Серых Волков у водопада в горе пустующую пещеру нашли себе – в ней лишь глиняный истукан с фигурой горбатого карлика стоял у стены. Хозяин – решили люди и, поднеся ему дары, попросили разрешения остаться.
Глиняный идол молчал….    
Всё лето жило племя в утробе горы вблизи водопада - ловили рыбу, били животных, из шкур которых шили одежду и не забывали каждый раз, возвращаясь с охоты, мазать брюхо истукана кровью, чтобы удача с ними была. Она сопутствовала им всегда – в погоне за мамонтом, в охоте на зубра, в поисках пчёл в дуплах. Не повезло лишь одному  Шурханше – копытом лось разбил ему ногу. Стал бесполезным он на охоте, сидел в пещере и мастерил каменные ножи.
Когда север дыхнул зимою, и потянулись стада на юг, ему сказали:
- Мы не возьмём тебя с собою, а сам ты не сможешь идти – придётся остаться здесь, Шурханша. Пищи для костра хватит – ты не замёрзнешь, но о своей пище Хозяину пещеры молись.  
Племя ушло. В пещере остались искалеченный охотник и мать его, старая Рогоза.
- Мне не дойти в край высокого солнца, - объяснила она. – Буду с тобой здесь умирать.  
- Может, попробуешь съедобных корней где-нибудь в поле накопать.
- Что толку? – отвечала мать. – Нам не перезимовать. Закрой глаза и лежи. Чувствуешь, как остывают ноги? Это не страшно, сын мой, усни. Смерть подкрадётся  - ты не почувствуешь, как улетит душа в Долину Вечной Охоты, где не бывает голода, где все мы когда-нибудь соберёмся.
- Я чувствую холод, я чувствую голод, я не хочу умирать. Найди мне костыль, я сам попробую пищу добыть.
- Смерть – это мгновение жизни. Был ты в ней мужественным и сильным – что же сейчас щенком заскулил?
- Я не щенок, - возразил охотник. – Я ещё чувствую в себе силы с медведем сразиться и его жизнь отнять.
- Ну-ну, - покачала головой мать. – Иди, накорми собой медведя.
В куче хвороста он нашёл палку годную для костыля. Палицу взял и поковылял на охоту, но остановился у входа – за ним белой от снега лежала земля. Вьюги с метелями там песни пели, где раньше поля зеленели. Голыми стояли деревья. Пусто в округе – ни следов, ни зверья.  
- Ты права, - Шурханша вернулся к костру. – Нам не выжить.
Но муки голода не дают покоя – приполз охотник к глиняному истукану и начал   молиться:
- О, Хозяин пещеры, помоги! Не дай нам с матерью погибнуть – чудо сотвори. А я тебе, если встану на ноги, каждый день буду брюхо мазать жертвенной кровью ….
Прижался и стал слизывать засохшую кровь с живота глиняного истукана.

Мрак через вход заполз в пещеру – сузил её до маленького круга у костра. В нём спокойно лежала умирающая Рогоза, а рядом метался Шурханша с распухшим коленом. То ли бредил он, то ли грезил – голос услышал под сводом пещеры.
- Своими молитвами ты разбудил меня, охотник, от тысячелетнего сна - теперь я снова Бурунша. Проси чего хочешь.
- Жизни прошу себе и матери.
- Пока живёте, потом умрёте – ничто не вечно под луной.
- Тогда прошу тебя, о, Великий Бурунша, рану мою исцели – всё остальное, если встану на ноги, сам добуду и о тебе не забуду.
- Я могу вернуть тебе силы и здоровье.  
- Так что же ты медлишь?
- Ты сам лежишь. Вставай, бери палицу – убей эту женщину и съешь её.
- Это мать моя, о Великий Бурунша!
- Так чего же ты хочешь от меня? Я подсказал тебе путь к спасению. Не нравится – умирай.
Холодом потянуло от входа, Шурханша голову приподнял.
- Мама, ты спишь?
Поднялся и на рубиновые угли положил сухие ветки.
- Сон приснился, будто глиняный идол ожил и со мной говорил. Ты меня слышишь?
Рогоза:
- Слышу пока, но смерть на подходе – ни ног, ни рук не чую уже. Так что идол?
- Спасенье во сне предлагал.
- Ну, так засни и спасайся.
Костёр разгорелся. Шурханша взял пылающую ветвь и подполз к глиняному истукану. Осмотрел фигуру с надеждой найти хоть ещё одну каплю засохшей крови.
- Надо же такому присниться, - сказал сам себе.
А из темноты прилетел ответ:
- Убей, съешь, и ты спасёшься.  
- Ладно, пусть будет по-твоему - я её съем, как только она умрёт.
- Убей, крови напейся, - шептала тьма, - в этом твоё исцеление.  
А голод на части рвал живот, в колене болью пульсировало сердце.
В руке не факел, в руке палица – и всего лишь чуточку осталось ползти.  
- Мама, прости….  
Когда закончилась зима и Серые Волки к водопаду вернулись, у входа в пещеру сидел Шурханша – живой, здоровый и невредимый.
- Как же ты выжил? – удивились люди.
- Много молился, и Хозяин пещеры Великий Бурунша меня исцелил.
- А где мать твоя, старая Рогоза?
- Умерла в начале зимы…. Эй, стойте, а вы куда? Эта пещера не для людей. Вы оскверните своим присутствием Святилище Великого Бурунши – он прогневится, и тогда не будет вам счастья в охоте, все от одной болезни умрёте.
- Но ты здесь живёшь. И мы здесь жили прошлым летом.
- Тогда спал Великий Бурунша. Зимой проснулся и мне сказал – я тебя исцелю, будешь Хранителем Святилища и никого сюда не впускай, кроме тех, кто с дарами придёт поклониться.
Чудно, подумали Серые Волки и не решились в пещеру войти, а после охоты дары принесли:
- Помолись за нас Великому Бурунше.
- Я помолюсь - вы принесите пищу огню.  
А после молитвы сказал Шурханша:
- В Святилище женщина нужна.

Выбрали самую красивую девушку и отдали Хранителю в услужение - звали её Утренняя Роса.
Так и жили всё лето - племя охотилось и приносило к пещере дары, Шурханша молился, а девушка прислуживала ему.  
Пришло время и вслед за стадами Серые Волки откочевали в страну высокого солнца, а Хранитель с Росою в пещере остались. На первое время им хватило запасов, что заготовили летом впрок, а когда реку сковал мороз, Шурханша пошёл и рыбу принёс. Это были дары водопада – падая с водой, она разбивалась об лёд. Потом подкараулил и убил медведя, который тоже питался рыбой. Шкуру его подарил готовящейся стать матерью Росе.  
Когда сосульки повисли над входом, раздался крик младенца под сводом – Роса мальчика родила. В ту же ночь к Шурханше Великий Бурунша явился во сне.
- Ты произвёл на свет свою смерть.  
- Этот маленький пищащий комок? Чем он может мне угрожать?
- Он вырастет и тебя убьёт – так предначертано судьбой.  
- Так что же мне делать?
- Убей и съешь – плоть его продлит твои годы.  
- Это же сын мой! – вскричал Шурханша.
- И скоро займёт твоё место в пещере, а ты в его желудке.
За плетёной из ивы циновкой, преграждающей холоду вход, бушевала вьюга. В пещере жарко горел костёр. Роса готовила на нём рыбу. Младенец спал, завёрнутый в шкуры. Хранитель молился.
И вдруг сказал:
- Подай мне ребёнка.
Роса младенца ему поднесла. Шурханша вытащил его из шкур. Мальчик проснулся, улыбнулся, гугукнул и попытался за нос схватить отца. Ударом каменного ножа Хранитель рассёк ему грудь. Кровь брызнула на живот из обожженной глины. Роса вскрикнула. Шурханша подал ей убитого сына:
- На, приготовь мне еду.
И облизал с ладони кровь.  
Наевшись и помолившись перед сном, Росе сказал:
- Хочешь ребёнка – роди себе дочь.
Когда весной вернулось племя, у входа в пещеру сидел Хранитель.
- Где Утренняя Роса?
- Зимой умерла.
И потребовал себе новую женщину.
Серые Волки жили у реки в самодельных жилищах, ловили рыбу, копали для животных западни, а после, насытившись, у костра веселились. Хранитель с завистью смотрел на них – ему, допущенному к Великому Бурунше, не дело скакать с простыми людьми.
Однажды перед приходом зимы спустился к стойбищу:
- Хозяин пещеры Падающей Воды хочет, чтобы юноши племени пошли к нему в услужение.
- Они погибнут, - возразил вожак. – Как погибли Утренняя Роса и мать твоя, старая Рогоза.  
- Они будут жить, как живу я, - сказал Хранитель, – их сохранит Великий Бурунша.
Вожак:
- Послушай, Хранитель, предки наши сюда ходили, ходим мы, ходил и ты. Что изменилось?
- Разве летом вы голодали? Разве женщины племени не рожали? Разве гибли охотники на охоте? Знаю ответ и скажу почему «нет» - Великий Бурунша хранит вас, Серые Волки. Но если вы прогневите Хозяина, ждите беды - западни ваши будут пусты, женщины станут бесплодными, и все вы умрёте  голодными.

- Если мы отдадим юношей Великому Бурунше, то через несколько зим не останется и охотников: женщинам не от кого будет рожать – племя начнёт вымирать.
- Как сухой лист осины, трясущийся на ветру, язык твой, вожак, говорит ерунду. Под покровительством Великого Бурунши юноши вырастут в могучих мужей - каждая девушка племени захочет иметь ребёнка от такого семени.
Посовещавшись, Волки сказали:
- Хорошо, мы дадим тебе юношей, но не всех, а сколько сможешь счесть пальцами рук. За них будешь держать ответ, когда вернёмся весной – за каждого умершего или погибшего пальца своего лишишься.  
- Есть пальцы и у моих ног.
Вслед за стадами ушли люди. Двадцать юношей поселились в пещере, в которой жили Шурханша, подаренная ему племенем девушка и глиняный идол - Великий Бурунша.
Когда Хранитель был Серым Волком не было равных ему на охоте. Искусство выслеживать, догонять, убивать юноши от него переняли – от первого снега до ледостава на огне в пещере жарилось мясо, а когда прозрачный мост на реке соединил берега, их рыбой стала кормить Падающая Вода.
Долгими зимними вечерами сидя у костра, Шурханша поучал молодых охотников:
- Волк рвёт оленю горло, чтобы насытиться. Одинокий волк рвёт горло другому волку, чтобы завладеть его волчицей. Потом появляются волчата, которые вырастают, и жизнь повторяется. Хотите вы быть такими, как волки?
- Да! – хором отвечали юноши.
- Глупцы! Вы хотите, чтоб ваши сыновья, окрепнув, горло порвали вам?  
- Так что же делать, Хранитель, скажи.
- Запомните, безголовые твари, жизнь даётся один только раз, и все, кто может её отнять - смертельный ваш враг.
- Тогда все вокруг враги?
- Да, если вам недостанет еды. Да, если вы не поделите женщину. Да, если каждый захочет стать вожаком. Но если нечего делить, то нет и повода для вражды - вы проживёте долгую жизнь, если избавитесь от потомков.
- В чреве подруги, - Шурханша указал на выпирающий живот единственной в пещере женщины, – зреет плод от вашего семени. Он родится забавным малышом, будет вас звать отцом и ходить по пятам, перенимая опыт. Но призван он к жизни только затем, чтобы заменить вас под солнцем. Если задержитесь вы, он возьмётся за палицу, скажет: «Отец, прости….».  Хотите вы этого?
- Нет! Но что же делать, Хранитель, скажи.
- Придёт срок, я покажу.
Срок подошёл – под сводом пещеры раздался младенческий плач.
Каменный нож достаёт палач.
- Подайте сюда моего будущего врага. О, Великий Бурунша, да прославиться мудрость твоя!
Крик оборвался. Кровь брызнула на живот из обожженной глины. Волчьи клыки впились в тельце младенца.
- Да продлит его плоть годы мои!  
Потрясённые юноши молчали, прятали друг от друга глаза. Хмурились….
- Что приуныли? – сытый Хранитель на шкуры прилёг, поглаживая свой живот. – Вам не хватило пищи богов? Не печальтесь, сопли утрите: я нынче добрый – свою женщину вам дарю. Делайте с ней, что хотите, а после убейте и сожрите - кровь, не забудьте, Великому Бурунше.
Видя робость своих воспитанников, насмехался:

- Вы даже не волки – шакалы трусливые! Ну, кто-то же хочет стать вожаком. Так покажите, на что вы способны….
Несколько теней разом вскочили, а потом всей гурьбой кинулись к роженице. Крик её отразился от свода….
Весной, когда племя Серых Волков пришло к водопаду, все сыновья его, в пещере оставшиеся зимовать, были живы и здоровы.
- Мои пальцы, - усмехался Хранитель.
Но их было не узнать. На голову выше стали сверстников не только телом, но и душой - вернуться в племя они не хотели, чаще молчали, чем говорили, и девушек избегали, чем любопытство у тех разжигали.
- Они как будто и не Волки, - удивлялся вожак.
- Но замечательные охотники, - хвалил Шурханша. – Может, и других мне отдашь в обучение? Не надоело им кочевать?
Кочевать надоело - пещера манила теплом и уютом, а ещё защитой Великого Бурунши.
Не только юноши, но и охотники зароптали:
– Надо менять нашу жизнь.  
- Предки так жили, - возражал вожак, – бескрайние пространства им покорились - негоже нам менять их обычаи. Волки мы Серые или крысы, живущие под землёй?
Но не находил поддержки даже у старых охотников.
Дабы не допустить распри в племени, пришёл к Хранителю за советом.  
- Как поступить нам, спроси у Великого Бурунши.
- Я спрошу – подари ему женщину в услужение.
- Каждый год ты берёшь по женщине – что с ними стало, объясни.
- Идем, покажу.
В полумраке пещеры на груди глиняного Бурунши гирляндой три черепа белели.
- Вот они, женщины твои.
Вожак ужаснулся:
- И одна из них та, которая тебя родила? Давно ли ты зверем стал, Шурханша?
- Я - Хранитель святилища, служу Великому Бурунше, и эта жизнь мне по душе. Ты своей жизнью, вожак, доволен?
- Тропою охоты вожу я племя - когда в нём играют сытые дети, я доволен.
- А когда они вырастут, оставят тебя, слабого и больного, в кинутом стойбище помирать, как оставили меня мои жена и сыновья.  
- Такова жизнь. Может случиться, не доживу я до старости.
- Так умри же сейчас! – воскликнул Хранитель, и в спину всадил каменный нож вожаку.  
Вечером у входа в пещеру жарили мясо на костре и угощали всех, кто пожелал служить Великому Бурунше.
Племя распалось. Многие из Серых Волков ушли в пещеру. В стойбище остались лишь те, кто боялся за своих детей, до которых, говорили, охоч был кровожадный идол.  
Ушёл из стойбища Туркан – сын вожака, поклявшийся отомстить Шурханше за убийство отца. Всё лето он искал с ним встречи, но однажды, отчаявшись, вернулся в стойбище со шкурой медведя, в которую попросил охотников его зашить и поднести в дар Хранителю. Но хитрость была раскрыта, а Туркан убит и съеден, ибо привычка насыщаться человечьей плотью становилась обычаем у поклонников Великого Бурунши.
Потом люди пещеры напали на стойбище и всех истребили за коварный дар – так не стало на белом свете племени Серых Волков.
Охотников, что стали жить в пещере у водопада, никто не считал оседлым племенем или кочевым – их просто звали люди Падающей Воды. Ибо племя состоит из родов, род из семей, а у них не было семей, ни рода, ни племени. Они молились каменному истукану, слушались его Хранителя - летом охотились на животных, зимой собирали рыбу на льду у водопада…

Словом, жили. Совокуплялись с женщинами, а те рожали. Если на свет появлялся мальчик, его съедал счастливый отец, не забывая помазать кровью своего потомка живот Великому Бурунше. Такой обычай завёл в пещере её Хранитель Шурханша, объявивший, что плоть младенца продляет жизнь его отца.
Но сколь, ни продляй, конец известен – ни старости, ни смерти никому не удавалось избежать. Шурханша говорил, что главней всего на свете – это жизнь, а после смерти ничего не будет. А тому, чего не будет, ничего и не надо. Живи сейчас и всеми силами продляй свою нынешнюю жизнь - о будущем, которого нет, не стоит печалиться.
Охотники с Шурханшой согласились. Взбунтовались женщины – они не хотели отдавать на съедение тех, кому подарили жизнь. Привыкшие безропотно повиноваться, теперь они отказались от семьи и объединились, чтобы детей спасти. В пещере образовалось две враждующие общины – в одной охотники, в другой женщины и дети.
Шурханша пытался их примирить – говорил о племенных традициях, убеждал, что семья основа всего, от лица Великого Бурунши грозил строптивицам бесплодием, болезнями, голодом, но те и не слушали его, а мужчинам объявили бойкот.
Всегда так было: мужчина охотится, а женщина его в жилище ждёт – готовит пищу, выделывает шкуры и из них одежды шьёт. Вернувшегося обогреет, накормит и приласкает, когда ночь придёт. Взять женщину силой – позор для мужчины. Всегда так было, а нынче всё наоборот.
Мужчины тоже объявили бойкот – лишили мяса вторую общину и совокуплялись меж собой. Женщины нашли пропитание в поле, лесу, на берегу реки, а над мужеложством смеялись. Но дети рождались…. И мальчики не погибали у живота Великого Бурунши, потому что не знали, кто их отцы. Ибо так устроены сыны Адама – видеть в другом мужчине не врага, так соперника. Родившегося от неизвестно кого малыша не трогали – питали надежду, что смерть подрастает не для него.  
Бойкот бойкотом, но жизнь продолжалась, и парочки тайком встречались и расставались, встречаясь с другими. Чтобы мужчины не знали, от кого будущая мать вынашивает плод, женщины стали совокупляться со всеми, кого удавалось завлечь. В ход пошли слова и украшения, а также женская природная красота и дикая мужская сила. Искусство обольщения передавалось по наследству – от матери к дочери.
Летом целыми днями дочери Евы в реке купались, загорали и прихорашивались – делали причёски, татуировки, красили ногти, подводили глаза. Плели веночки из цветочков, делали бусы из ягод рябины - всё для того, чтобы завлечь мужчину.
Зимой в пещере гуртовались, рожали детей и мужчин пугали:
- Ой, гляньте, как на папку похож!  
А охотники делали свои дела – загоняли зверя, ловили рыбу, отбивали набеги вороватых соседей; и женские – готовили пищу, выделывали шкуры, поддерживали в пещере огонь. И ещё уговаривали строптивиц, разделить с ними ложе и сына родить. Завлекали подарками – изысканной пищей, дублёными шкурами, бусами из самоцветных камней, костяными гребнями и даже…. цветы не стыдились подносить.
Избранницы принимали дары, делили ложе, а после возвращались в свою общину. Если обиженный мужчина возмущался, женщина тут же заводила флирт с другим охотником и ссорила их между собой. Дело завершалось кровавой дракой, а то и убийством одного из незадачливых кавалеров.
Мужчины тоже не лыком шиты – собирали всё ценное и шли на торги в кочующие племена, чтобы у них себе жён купить. И покупали, и жили семейно, до первого жертвоприношения – то есть, до рождения сына. А потом всё повторялось – жёны сбегали от них в общину, ибо, какая же мать согласится ребёнка своего людоеду отдать.

Борьба эта шла с переменным успехом, но когда дочери Евы открыли рецепт пьянящего напитка, мужчины были наголову разбиты – никто из них не смог устоять. Ни женская красота, ни природный инстинкт, так не пленяли охотников, как полная чаша веселящего зелья. Как ни пытался Хранитель его запретить, был он неистребим – женщины его готовили, а мужчины пили и становились ручными, ибо страсть к пьянящему напитку превращала охотников в рабов.
Когда после удачной охоты и сытной трапезы мужчины ложились отдыхать,  женщины им подносили чаши с веселящим напитком - между общинами наступало Великое Перемирие. В пещере начиналось веселье – игры, песни, пляски у костра.
А потом были оргии совокуплений.    
Шли годы…. Менялись Хранители. Бурунша по грудь увяз в черепах. Мужчины пристрастились к пьянству. Женщины погрязли в трясине блуда.
Давно это было….

2

Умолк Хранитель, закрыл глаза.
Заснул, подумал Харка, но остался сидеть в прежней позе – скрестив ноги у изголовья старика. Почему он выбрал меня? Этот вопрос задавал себе юноша без конца, но не находил ответа. Он не был потомком Серых Волков – коротконогих сутулых охотников с грязно-русыми волосами. Харка был плечист и строен, высок – даже выше иных мужчин в свои юные годы. Волосы у него были цвета земли, что скрывается под дерном, глаза зелёные, как у рыси Глаи, прирученной Суконжи, лицо открытое, лоб высок – как и у самого Хранителя.
Харка не был рождён в пещере – его принёс водопад, однажды, в корзине плетёной, куда он попал сразу из чрева матери – об этом свидетельствовал ещё не засохший пупок.
- Какой хорошенький! – умилились женщины и чуть было не передрались за право его кормить.
Когда подрос и начал понимать, Харка стал искать свою мать, но ему сказали:
- Тебя родила Падающая Вода.
Наверное там, откуда низвергается поток, живут люди его племени - там его мать. Когда выросту, я к ней вернусь – думал Харка, но пока готовился стать охотником людей Падающей Воды.  
Хранитель не раз его подзывал, подолгу беседовал, поучал, а однажды объявил в пещере, что выбрал себе приемника.
Почему же меня? – думал Харка, глядя на умолкшего старика.
Говорили, что сам Хранитель из пришлых – однажды спустился с гор, откуда падает вода. Он был уж немолод и очень умён – многому научил людей пещеры. Наверное, за это уходящий в долину вечной охоты Хранитель выбрал его себе в приемники. Теперь он сам умирал….
Перед Харкой лежал морщинистый, седогривый старик с лицом цвета прокаленной глины, с узловатыми руками и большими чёрными, будто перепачканными в саже, ладонями. Он прерывисто дышал – грудь вздымалась и опадала толчками, будто сердце её колыхало.
Наверное, страшно умирать, думал Харка. Пройдёт череда лет, и будет он вот так же лежать, с хрипотцой дышать, подрыгивая конечностями. И Великий Бурунша не сможет вернуть то, что было – ум, силу и…. Нет, ума у Хранителя не отнять – слово скажет, как из камня вырубит, взглянет, как насквозь….
Хранитель открыл глаза.
- Ты ещё здесь? Ступай, не мешай мне спать – я устал, всё тебе рассказал, а ночью последние таинства открою. Научу тебя Великого Буруншу вызывать - представлю, как нового Хранителя. А потом ты поможешь мне уйти в долину вечной охоты, ибо двух посвящённых быть в пещере не может. Кости мои сожжёте в костре….

Этот обычай ввёл он сам, сказав после Откровения, что повелел Бурунша очистить пещеру от черепов, заваливших его по самую кривоносую голову.
- Теперь ступай….
Харка поднялся. Когда Хранитель общается с Великим Буруншой, из пещеры удаляются все, даже роженицы во время схваток – ибо таинство доступно одному только Посвящённому. И тебя унесут, подумал Харка о безногом Туоле, царапающим камнем стену. Ступни ему отгрызла лисица ещё в младенчестве, умом природа обделила, не подарив способностей к какому-нибудь ремеслу - вот и стучит он камнем в стену, как дятел клювом по дереву, или царапает, будто крыса в норе скребётся.
Харка представил себя Хранителем пещеры.
- Чем занят, Туол?
Калека голову в плечи втянул:
- Мешаю?
- Хранитель уснул. Ну-ка, ну-ка, что это у тебя тут?
На плоской базальтовой стене просматривался силуэт….
- Это мамонт, который попал в западню в позапрошлом году. Помнишь? Тот, со сломанным бивнем….
- Его ещё звали вожаком и боялись за буйство?
- Да-да, это он.
- Смотри-ка… А ты как узнал?
- Охотники говорили.
- Да-а, много он дров наломал прежде, чем навсегда успокоился.
- А вот, иди-ка за мной, - опираясь на руки, калека поволок своё тело вдоль стены. – Сюда посмотри.
Харка увидел силуэт человека, лежащего у ног бизона, в шее которого торчал дротик.
- Что это?
- Смерть Нио, весной погибшего под копытом бизона. Он был моим другом.
- А там?
- Носорог, упавший в западню. Но это сделали до меня. И ещё….
Харка прошёлся вдоль плоской стены.  
- Какие-то люди, круги …. Тоже о чём-то рассказ?
- Это легенда нашей пещеры. Здесь жили божества ещё до Великого Бурунши….
- Да тише ты – Хранителя разбудишь. А что это у тебя на груди?
- Это маленький Бурунша - его слепил из глины Лам и подарил мне амулетом.
- Лам Многорукий?
- Да. Где-то в овраге у реки его гончарная мастерская.
Харка медленно прошёлся вдоль стены с насечёнными изображениями, на которые раньше не обращал внимания.
- Когда стану Хранителем, ты будешь питаться со мной, и никто не посмеет тебя обидеть. А сейчас отдохни – не тревожь сон уходящего Хранителя.
Туол кивнул.
Лёгкое постукивание в другом конце пещеры привлекло внимание юноши.  
Дул, старик с покатыми плечами и непропорционально большими руками, сидел на корточках у небольшого костерка, сложенного между камнями, и помешивал палочкой варево в глиняном сосуде. Харка потянул носом.
- Уха?
Дул, не оглядываясь, помотал седой и косматой головой.
- Клей из рыбьих костей.
- Для чего?
Старик оглянулся и окинул Харку оценивающим взглядом.
- Знаешь, кто я? Лук есть? Вставай в очередь ко мне за стрелами.

- Ты стрелочник Дул. Все говорят, что они бьют у тебя без промаха.
- Хочешь пойти ко мне в ученики, будущий Хранитель Великого Бурунши?
- Долго придётся учиться, - Харка присел, склонив голову, наблюдая за руками мастера. – Я бы послушал.
- Рассказывать, оно, конечно, быстро, да толку-то нет – надо руками всё пощупать, умом понять, а вы, молодёжь…. Эх! – Дул махнул рукой. – Видишь, вокруг сколько учеников – отбоя нет.
Старик положил на палец готовую стрелу – качнувшись, она уравновесилась.
- Видишь, ровно три четверти здесь, - он указал на хвостовую часть с оперением, - а четверть у наконечника. Такая стрела поднимается вверх, пожирая расстояние до цели, а потом, падая, разгоняется и бьёт наповал без промаха.
Дул положил стрелу и вновь стал мешать варево.
- Наконечники льёт Суконжи – красные из зелёного камня. Я клею оперенье. И ещё..., - старик подмигнул приемнику Хранителя. – Мой главный секрет – древки стрел не из цельного дерева. Я их склеиваю из четырёх четвертинок, которые не кривит время. Потом скребу до идеально круглой формы и балансирую. Не замечал? – нет прямых копий. Их древки сгибают от прямизны холод и сырость, жара и время. Моим стрелам износа нет – не потеряешь, век твой прослужат.
- Дарю, - Дул протянул готовую стрелу.
Харка помотал головой:
- У меня и лука нет.
Всякий раз, выходя из сумрака пещеры, Харка останавливался – ждал, пока глаза привыкнут к яркому свету, потом смотрел на водопад, с рёвом низвергающийся из поднебесья. Над ним рождались облака, скрывая вершины двух скал, стражами стоящими по бокам. Над самой водой полукружье радуги венчало выход из страны гор.
Там моя мама, там мой народ, - бросал Харка мысленный вызов седым вершинам. – Туда я однажды заберусь!
За входом в пещеру зелёный луг пестрел цветами до песчаного берега. Там женщины загорали и купались, присматривая за карапузами, плескавшимися на мелководье.
- Эй, Харка! Харка, иди сюда, - послышались крики. – Ты, говорят, дальше всех ныряешь - покажи, как руками в воде загребаешь.  
Хранитель учил – избегай женщин, не пей напитков, дурманящих голову; не потакай блуду -  когда время придёт, выбери себе подругу и прикажи ей с тобой навсегда остаться.
Харка шёл мимо, но Агда, самая бойкая и красивая, заступила ему путь. На ней была набедренная повязка из шкуры белой козы. Ожерелье из плоских ракушек чуть прикрывало крутые груди. Пышную гриву роскошных волос венчал венок из красных роз. Белые зубы игриво покусывали стебелёк, а в раскосых глазах лучились хитринки.
- О, Харка, какой ты красивый! Ты уже вырос в настоящего мужчину, а помнишь, когда был маленьким карапузом, я позволяла тебе трогать мою грудь. Тогда ты хотел на мне жениться. Хочешь, я рожу тебе сына?  
- Ты стара для меня, - приемник Хранителя знал, как отбиться.
- Вот, поганец! Слышите, выдры – нами гнушаются. Ну, я тебе этого не прощу.
- Оставь его, Агда, - советовали женщины, - пусть идёт по своим делам, ведь он приемник Хранителя и тебе не по зубам.
- Ну, нет уж! – строптивица топнула босою ногой. – Никуда он не денется. Эй, Эола, иди-ка сюда, стань со мной рядом, а ты, Харка, смотри – если глаза у тебя мужчины, если сердце твоё не остыло рядом со старым Хранителем.
Подошла и встала рядом с Агдой хрупкая девушка, потупя взор и склонив голову – густые волосы закрыли её лицо.