Клуб любителей исторической прозы

- Мне хоть какой. Хоть простой, хоть начальник. Хоть без рук, хоть лысый, но чтоб мужик рядом был. А нет – так никакой не нужен. Уеду к Борьке.
- Знаешь, ты кто? – хрипло выдавил он из себя и задумался, не найдя подходящего слова. Ну, не «контрой» же её назвать, в самом деле.
- Дура я, что польстилась на тебя! – резко бросила она.
Что ж, видно так устроен человек, - уныло думал Масленников, понимая, что сдался, что не пересилил жену, и страшась предстоящего объяснения в райкоме. - Хочет он того или нет, рядом с его настоящим, притаившись, словно тень, незримо ходит прошлое и давит его своими путами.
На следующий день лишь Масленников показался в приёмной, секретарша Зоя, мельком взглянув на него, спросила:
- Что, жена, гложет?
- А ты откуда знаешь?
- Глаза вас, мужиков пришибленных, выдают.
Она усмехнулась, одёрнула рукава платья и кивнула на дверь.
Кабинет секретаря райкома партии удивлял Масленникова провинциальной заурядностью. Выцветшая карта на стене, мутный графин с водой, шкафчик с растерзанными папками, счёты на столе.
Сам Пётр Ильич Стародубцев подписывал какие-то бумаги, водрузив очки на кончик носа. Выглядел он нездоровым: унылое лицо отливало желтизной – видимо, разыгралась застарелая язва. Секретарь райкома всегда убаюкивающее действовал на Масленникова своим серым костюмом, невыразительным лицом мелкого чиновника, отсутствующим взглядом безжизненных глаз и ватным голосом:
- Каждый человек друг другу друг, а ты, Андрей Яковлевич, сам себе враг. Либо ты едешь, либо не едешь, но манатки собирай в любом случае - не тебе объяснять, что такое партийная дисциплина.
Масленников не помнил, как выскочил из райкома со своим чёрным портфелем подмышкой, как шёл по улице быстрой, семенящей походкой, глядя перед собой, не замечая никого. Домой прилетел мрачнее тучи.
- Либо – либо, вот как стоит вопрос.
Но опять не был понят.
- Плевать, - дёрнула плечом Александра, - Едем в деревню, в колхозе будем работать.
- Что!? На партию?! Плевать?! – Масленников задохнулся от ярости, но вдруг сел, устало махнул рукой. – Глупая ты баба. Ни хрена-то не видишь дальше своего носа.
А однажды вошёл, вытер платком лысину, присел к столу. По тому, как подрагивали мешочки щёк, жена поняла – что-то стряслось.
Начал он раздумчиво:
- Не дала ты мне, Александра, жить праведно, буду жить грешником.
А потом грохнул по столу кулаком:
- А ну, марш за бутылкой!
Выпив, повалился в кровать и спал, как в детстве, счастливо и крепко.
Ещё в первые годы становления КПСС, как руководящей и направляющей силы общества, полюбилось народу расхожее выражение о том, что легче в партийную номенклатуру попасть, чем потом от неё отбрыкаться - организация цепко держала свои кадры. Тому пример и судьба Андрея Масленников.
Не надумал ещё бывший педагог, в какую из школ подать документы, как случился вызов в обком партии и новое назначение. Поехал бывший Увельский инструктор в город Троицк председателем потребкооперации.
И всё складывалось, как нельзя лучше. Жену устроил на курсы советских продавцов. Нянькою к маленькой Капитолине приехал из Петровки Егорка Агарков.
Схитрил, правда, Масленников - как мог, задержал его приезд. И получилось, как задумал. Курсы механизаторов укомплектовали, и уже учёба шла полным ходом, когда тот приехал. А на вечернем отделении – рабфаке – как всегда недобор. Туда и устроил Масленников шурина. Пусть без общежития, формы и питания, и публика посолидней, но учиться можно, а документы те же самые.

Днём Егорка с Капкою сидел, а вечером, когда возвращалась Александра, надевал на валенки коньки, и бежал по укатанному снегу на учёбу.
Колька Кузьмин по кличке Корсак был худым и щуплым настолько, что в свои девятнадцать лет казался пацаном - подростком. На вид никто не решался дать ему более пятнадцати лет. Лицом, правда, измождённым и щетинистым, на тридцатилетнего тянул, да подводили руки-ноги тонкие, неразвитая грудь.
Узкий нос и подбородок как-то острили всё лицо, делая похожим на лисью мордочку. Маленькие глазки болезненно щурились, словно боялись дневного света. Пегие, чуть рыжеватые волосы постоянно были влажными.
Атаманил над шпаной не силой своей, а храбростью отчаянной, умом, конечно, и ещё одним качеством – «закатывался» он. Бывало, где не по его иль сладить не мог, вдруг затрясётся, глаза закатит, окрасятся кровавой пеной побелевшие губы. Тут уж берегись! Как вихрь срывается с места, кидается на всех без разбору, и нож будто из руки его вырастает – попробуй, выбей!
Вязался он с настоящими ворами, а шпаной руководил так, для собственного удовольствия. Сам беспризорничал, не отвык ещё от вольной жизни. Тогда и заработал эту свою уважительную болезнь – упал находу с поезда и долго лежал под насыпью в беспамятстве.
Собирались под вечер, обычно у пивных. Если были деньги, пили пиво иль вино на разлив. Поджидали пьяненьких, которых можно обобрать, задирались к прохожим. Играли в «очко», став в кружок.
Мимо проскочил Егорка, прижимая под локтём сумку на ремне. Корсак даже не взглянул, сдавая карту, лишь кивнул вслед головой:
- Зига, изладь….
За Егоркой метнулся низкорослый чернявый паренёк, без шапки, с копной густых цыганских кудрей, в руке крюк из толстой проволоки.
Приём прост и эффектен. Крюком за коньки – рраз! – и незадачливый бегун на снегу. Два движения ножом и коньки твои. А хочешь – валенки сдёргивай.
Что-то звякнуло под ногой, и ещё раз. Егорка резко затормозил, и Зига ткнулся ему в грудь.
- Ты чё? – Егорка удивлялся лишь несколько мгновений, а потом, поняв всё, ахнул цыганёнка в ухо. Тот кубарем полетел в сугроб. Неподалёку взвыли его дружки, засвистели, заулюлюкали, бросились в погоню.
- Стой, деревенщина!
Егорка перескочил с тротуара на дорогу. Вжик, вжик! – резали коньки заледенелый снег – попробуй, догони. Но Егорка не был бы самим собой, если б убежал так просто, без оглядки. Подпустив преследователей поближе, он резко остановился и двинул переднего по зубам.
Бежали за ним долго, задыхаясь, хрипя, изрыгая ругательства. Егорка лишь посмеивался и легко скрылся от шпаны. Страх пришёл позже, когда увидел своих преследователей, шнырявших по двору училища. А потом и они его увидели. То одна, то другая рожа вдруг возникала из темноты, прильнув к заледенелому стеклу – улыбаются, пальцами тычут, глухо матерятся за окном. Теперь не убежит!
Седой и старый преподаватель старался их не замечать, говорил, говорил, тыча указкой по плакатам. А Егорке стало не до цилиндров и поршней. Сердце скоблит страх, руки трясутся от едва скрываемого волнения, а мысль лихорадочно ищет пути спасения.
Сосед по парте, недавно демобилизованный красноармеец, подтолкнул в локоть, кивнул на окна:
- Тебя пасут? Я эту шпану знаю. Корсак у них коноводит. Забьют до смерти или ножом пырнут. Для них – плёвое дело. Меня пока не трогали, но я пустой не хожу.
Помолчал и вновь склонился к Егоркиному уху:
- Хочешь, тебе одолжу эту штуку? Но, прости, связываться с ними не буду….

«Этой штукой» оказался трёхгранный винтовочный штык, который бывший красноармеец таскал в поле длинной шинели.
- Ты коньки-то не пяль, - поучал он, - упадёшь, уже не подымишься. И выходи один: в толпе сразу нож сунут. А одного увидят, захотят покуражиться. Тут ты их пугани, и дай Бог ноги…. Ну, удачи.
Егорка, как и советовали, вышел один, но коньки нацепил: если вырвется, то уже не догонят – проверено. Шпана толкалась у ворот, под светом фонаря. Давно замёрзли, но злость держала. Разом замерли, увидев Егорку.
«Одиннадцать, - насчитал он. – Мне бы и троих за глаза». Подкатывал мелкими шажками, пряча за спиной руку со штыком. У ворот посторонились, будто пропуская.
- Зига, врежь, - приказал Корсак.
Цыганёнок шагнул вперёд, ухмыляясь. Кто-то, хрупнув снегом, подстелился сзади под ноги. «Этот счас даст по сопатке, а через того лететь мне и кувыркаться», - успел подумать Егорка и ткнул Зигу штыком. Заднего лягнул острым коньком в лицо.
- Рр-разойдись, падла! – взвизгнул Корсак, и все шарахнулись в стороны.
В руке атамана сверкнул нож. Но Егорка, толкнув кого-то в сугроб, выскочил на дорогу и, что было духу, понёсся прочь. Раза два он оглянулся - Корсак бежал за ним, далеко обогнав дружков. Велик был соблазн врезать атаману в лисью морду, но пересилил страх.
После того вечера Егорка пропустил несколько занятий, а когда вновь решился посещать рабфак, то добирался кружным путём. Не знал, что ухищрения были напрасны, что Корсака тем вечером в очередной раз порезали, и до Рождества он провалялся в больнице.
Капка – девчушка шустрая, своевольная, но – молодец! – не плакса. Если водиться с ней, кормить, ругать, то все нервы испортишь. А если просто играть, придумывая разные сюжеты, то не заметишь, как день прошёл.
К примеру, после обеда ей спать надо – не уложишь. Егорка на хитрость – давай в прятки играть. Давай. Она затаится и молчит, он не торопится найти, глядишь – спит в укромном уголке.
Нет, в деревне не так ростят ребятишек. Там – вольному воля. Где, когда спит, что ест – порой одному Богу известно. В городе ребёнка одного не пустишь на улицу – задавят машиной, иль скрадут злые люди, а то сам заплутает.
До вечера нянькается Егорка, а там родители приходят. Бежит тогда на рабфак иль дома остаётся книжки читать, если занятий нет. Сестра сразу на кухню, посудой гремит, моет, готовит. Масленников с дочерью играет. А то развернёт «хромку» и песни поёт. Голос у него пронзительный и чистый. Игре на гармошке Егорку обучает:
- Учись, шуряк, диплом получишь – подарю тебе «хромку».
Егорка улыбается стеснительно. Не жалеет он, что не попал на дневные курсы - у Масленниковых сытней, теплей, уютней. Пол горницы устилает ковёр - никогда такого не видал - то ли вязаный из толстых ниток, то ли плетёный из цветного шпагата. Круглый стол покрывает голубая скатерть с опушкой по краям, которая шевелилась от малейшего дуновения. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали цветастые скатёрочки и салфетки. И от их пестроты в квартире было весело, как на июньском лугу.
Андрей Яковлевич балует его подарками. Коньки купил на учёбу да на каток в городской парк бегать. Комбинезон достал, в которых «дневники» щеголяют. Денег на кино даёт.
- Учись, Егор, учись. Есть по кому головастым быть. Вон сестра у тебя - три класса церковной школы да курсы продавцов, а посмотришь, будто всю жизнь за прилавком простояла. План есть, недостачи нет. И себя не обидит. Конечно, деловая хватка у Александры Кузьминичны есть, крепкая, крестьянская - копейка мимо рук не проплывёт – но и работать же надо и соображать. Учись, Егор.
Александра цвела от похвал мужа.
В выходные дни после завтрака Масленников предлагал:
- А не закатиться ли нам в баню, Егор?

В бане угощал пивом, много говорил, поучая. Егорка скрывался от него в парной, где лысая голова Андрея Яковлевича долго не выдерживала.
Мелькнуло знакомое лицо. Корсак! Взглянул косо, не узнал. Егорка с любопытством наблюдал за знаменитым атаманом. На костлявом теле живого места нет – весь в шрамах. И два подручника с ним – ребята крепкие. На Егорку тоже покосились. Не признали, а может, и не было их в тот памятный вечер.
Масленников, уходя в раздевалку, шлёпнул Егорку мочалкой:
- Не засиживайся, коль пива хочешь.
Егорка пену с лица смыл – перед ним Корсак, на скамью подсел.
- Знакомый? – кивнул на дверь, за которой скрылся Масленников.
- Зять.
Егорка без страха в упор разглядывал знаменитого атамана, удивляясь – чем берёт?
- Ты с Гончарки? Знаю я ваших. Приходи к базару. Корсака спросишь. Я – Корсак.
Егорка даванул протянутую ладонь, атаман покосился подозрительно.
У буфета один из подручников подтолкнул Егорку в спину, оскалился в улыбке, подмигнул заговорщески, и троица удалилась.
Не узнали? Заманивают? Зачем  он им? Егорка ломал голову, но к базару не пошёл ни в тот вечер, ни в какой другой.
Несколько раз в городе встречались с Алексеем Саблиным. К Масленниковым он не ходил - Александру не знал, а Андрея Яковлевича недолюбливал. Егорка всю зиму не был дома,  а Алексей бывал в Петровке частенько, да и с Нюркой переписывался, всё приветы передавал.
С весны оба дружно заговорили о доме - Алексею приказ вышел о демобилизации, Егорка к экзаменам готовился. А городская весна дружно наступала. Подсохли канавы, запылили дороги, зазеленела трава, вот-вот проклюнутся тополиные почки, и развернётся лист. В выходной день Алексей затащил Егорку на стадион.
- Смотри, смотри, чё делают! – будущий механизатор увлёкся игрой и никого, кроме футболистов, не замечал. А когда чья-то фигура заслонила от него поле, не на шутку разозлился:
- Ты чё, блин, проходи!
Поднял глаза – Корсак! Стоит, ухмыляется криво. Узнал, припомнил. Только какого – того, что в бане или у ворот?
- Здорово, кореш? – мелькнули редкие жёлтые зубы. – Друзей не признаешь?
- Да пошёл ты, друг! – огрызнулся Егорка
Корсак сузил глаза, помедлил, раскачиваясь с пяток на носки, достал из кармана опасную бритву, махнул перед Егоркиным носом:
- Щас, падла, нос оттяпаю!
Алексей попытался схватить его за руку, но не поймал.
Егорка размышлял, бритва не нож, успеет только по руке полоснуть, а ему сразу головёшку заверну, как курёнку. Сунул Корсаку кулак под нос:
- Нюхни и вали, пока не врезал.
- Ну, гад! – Корсак отступил и чуть не плакал от злости. – Ты же кровушкой своей счас захлебнёшься.
- Беги, беги, а то обсерешься, - посоветовал Саблин.
Атаман и на него посмотрел жалостно и потерянно.
- Ну, гады, - злость душила его, он рванул ворот рубахи, пошёл, а потом побежал прочь.
Лишь только скрылся с глаз, Егорка заторопился:
- Пойдём, пойдём…
- Ты чего? – удивился Саблин.
- Я эту компанию знаю.
Прихватили их на выходе со стадиона. Человек пятнадцать подростков Егоркиного возраста, и Корсак, конечно, с ними. Прижали к высокому забору. Но тут же раздались милицейские трели. Шпана рванула врассыпную, Корсак замешкался. В руке атамана мелькнула бритва.

- Уйди от греха, мусор, - выдавил он. – Уйди по-хорошему.
- Дёрнешься – пристрелю, - молоденький румяный милиционер повёл стволом револьвера. – Ну-ка, брось свою железку.
Корсак пятился спиной к Егорке. Кураж ударил тому в голову. Он прыгнул на атамана.
- Егор! – услышал крик Алексея, увидел руку с бритвой, и блеск её увидел, безжалостный, холодный блеск. И чужую костлявую руку почувствовал и мышцы предельно напряжённые, и свою молодую силу, помноженную на злость и азарт. Корсак захрипел, забился в его объятиях.
Потом был отдел милиции. За дверью кто-то радостно докладывал:
- Корсака прихватили, живёхонького, только по морде раза два съездили, чтоб не трепыхался.
Протокол писал старший лейтенант. Корсак дерзил по каждому вопросу.
- Тебе, начальник, не блатных, а бабочек ловить.
Егорке:
- Запомни, падла, тебе не жить.
- Ты своё жульё на базаре пугай, а меня увидишь, беги, сломя голову, - ответил ему Агарков.
Старший лейтенант с любопытством посмотрел на него и Корсаку:
- Ты бы, Кузьмин, о себе подумал - срок тебе маячит и не малый.
Но Корсак о себе уже подумал:
- Ты мне в зенки глянь, начальник. Я ж не фраер с Гончарки, я – профессионал. Но не востри уши: на мне ничего нет, а то, что есть, ты вовек не узнаешь.
- Бандит он, товарищ старший лейтенант, сволочь и бандит, тут и гадать не надо, - горячо убеждал Алексей Саблин.
- Вот тут ты дал, в натуре,  маху. Пострадавший я, как есть пострадавший,  вот от этих самых элементов. Напали, избили, два зуба, как не бывало. Ну, а бритва…. Так не финка ж. Я может только бриться собрался, а тут эти, налетели, избили….
- В лагерях будешь байки рассказывать, там трепачей любят, - милиционер передвинул бумагу на край стола. – Подпишитесь, товарищи.
За дверью Егорка, приостановился, слушая, как форсит Корсак.
- Папироску разреши, начальник.
- Бери, не стесняйся.
- Дай тебе, Бог. Когда по делу заловишь, зуб даю, томить не буду….
Учился Егорка легко, раскованно, экзаменов не боялся. Будь его воля, не уходил бы из училища ни днём, ни ночью, а на тракторе так и спал бы.
- Чего тебе учить-то? - завидовали перед экзаменами товарищи. – Ты ж всё знаешь.
- Пустая бочка, - стучал Егорка кулаком в макушку, а из открытого рта вылетали глухие звуки. – Не только трактор, аэроплан войдёт.
Все эти зазоры-диффузоры легко запоминались и просились на язык, лишь только преподаватель задавал вопрос.
Нашлись покупатели на Егоркину душу. Хоть рабфаковцы считались вольными слушателями и освобождены были от обязательной отработки по распределению, его вместе с несколькими «дневниками» зачислили в Рождественский отряд Петровской МТС.
Да он и не расстроился, хотя Масленников подбивал на бунт. От Рождественки до дома рукой подать, да и отряд-то сформирован лишь на посевную.
Только когда получил диплом, понял, как сильно наскучался по матери, родным. Шутка ли, с осени дома не был. Засобирался. Отложил в сторону подаренную Масленниковым «хромку»:
- Потом привезёте – налегке пойду.

- Куда ты пешим-то рвёшься? – досадовала Александра, - Вот Андрей договорится, и на выходные все вместе на машине поедем.
- На молзавод пойду, может, Фёдора застану, а нет, так с кем попутно, - Егора трудно было отговорить.
- Что ж ты диплом-то с товарищами не обмоешь? – обиженным казался и Масленников.
- А ну их.
- Вот ты какой! Лучший выпускник, победил, а бежишь, как от поражения.
В соседней комнате, будто тихо всхлипнули. Масленников насторожился.
- Ну вот, Егор, племяшку до слёз довёл. Но раз решился – не оглядывайся, - Андрей Яковлевич не мог обойтись без пафосных речей, - Дорогу осилит идущий. Нелёгок  путь к успеху - сплошные ухабы да повороты. И все их необходимо преодолеть, только тогда станешь настоящим человеком. Помни.
На молокозаводе Фёдора он не застал. Но попутчика до Мордвиновки нашёл - доехал в трясучей телеге. Дальше пешком.
Васильевку прошёл, помрачнело небо, стало накрапывать. Скоро промок и замёрз, но упрямо шёл вперёд - холод с усталостью не дружат.
Лес почти очистился от снега. На полянах сквозь павшую листву и примятую прошлогоднюю траву, пробивалась молодая зелень, белели подснежники. Просёлок на взгорках просох, в низинах затянулся лужами. Придорожные вербы распустили пушистые шарики, а под корнями прятался почерневший снег.
Лес да поляны, не видно конца дороги. Да и дорога, будто не узнаваемой стала - может, где свернул не там, с пути сбился? Беспокойство то уступит место мыслям о предстоящей встрече, то вновь накатит и захолодит душу страхом. Уж скоро ночь, вокруг лес да нудный дождь.
По выбитым скотом тропкам определил – селение близко. Должно быть, Перевесное - так близко к Петровке лес не подходит. Дома показались. За забором крайнего любопытный взгляд местного жителя – краснолицего мужика неопределённого возраста.
Егорка подошёл поближе, поздоровался, спросил поприветливее:
- Куда это меня дорога вывела?
Крупный, туго сопевший нос дрогнул, утробный голос пророкотал:
- Соломатовские мы, а ты откель топаешь, мил человек?
- К Шаминым иду, - соврал Егорка, быстро соорентировавшись. – Где их дом-то?
Краснолицый указал.
Хозяйство у сестры большое. Сначала всё до «нитки» в колхоз сдали, потом снова обросли. На заднем дворе мычала, хрюкала, гоготала невидимая живность, чавкали грязью множество копыт. Маленький грязно-белый щенок с рыжими, повисшими, как лопушки, ушами сидел у крыльца и смотрел на вошедшего чёрными глазами. Лаять не собирался.
- Тебя как зовут, дружище? – спросил Егорка, присев на корточки, вытянув руку.
Щенок встал и доверчиво заковылял к нему, лизнул руку и прижался к ноге.
- Ой, Егорушка! – Татьяна выскочила на крыльцо с двумя подойниками, потрепала брата за мокрые кудри, чмокнула в щёку. – А мы только с работы, а тут своей невпроворот. Э-эх, кабала! Ну, иди, иди в избу-то, я щас.
В избе племянники – два пацана и маленькая девчушка – ужинают, мусолят сало, ни отрезать, ни поесть, корки бросают, крошат хлебом по столу.
Над головами иконы. Вечернему свету уж не хватало силы зажечь позолоту, и она невнятно желтела, как нечищеная жесть. Иконостас был полный, хоть лампаду зажигай.
Егорка поздоровался - племянники промолчали, засопели, искоса поглядывая на гостя. Хлебосальный дух закружил голову, но как за стол без приглашения? Присел на лавку у порога, прислонился к чуть тёплой печи, прикрыл глаза и задремал.
Очнулся. Татьяна трясёт за плечо, заглядывает в глаза.
- Умаялся? Пешком? Полезай на печь, я щас.

Залез на печь, стянул мокрое, диплом бережно положил на заслонку дымохода, лёг, укрылся и провалился в сон, как в полынью.
Проснулся от жжения под боком. Татьяна громыхнула печной заслонкой. По избе клубился духмяный запах пекущегося хлеба. За окнами темень, ночь глухая. Тускло светит со стола керосиновая лампа. Егор Шамин, втянув ершистую голову в широкие плечи, неторопливо ел, громко посапывая и причмокивая языком в гнилых зубах. Изредка отхлёбывал из жестяной кружки, потом крякал и отдыхивался, занюхивал и снова медленно жевал.
- Разбуди брательника-то поесть, - приказал жене.
- Пусть спит, умаялся, - отмахнулась Татьяна, села у печи и задумалась.
Покосилась на мужа:
- Пить что ль не с кем?
- А ты не зуди, - спокойно, но сурово сказал Егор Шамин.
Долго молчали. Егорка шевельнулся, надеялся - услышат, позовут к столу. Не услышали.
Шамин сказал обиженно:
- А ведь ты, Танька, всю мою родню отвадила.
И Егорке вставать расхотелось.
- Чё плетёшь-то? – встрепенулась сестра, а потом будто согласилась. – Да были б люди путящие.
- Ну, уж у тебя-то каждый – подарок.
- А что? – голос Татьяны поднялся до шипения. – «Тёща у меня золотая», - чьи слова? А ещё…. «Фёдор у нас голова, а Фенечка святая».
Шамин встал резко, бросив что-то на стол. Татьяна умолкла на полуслове. У Егорки заныло сердце - если ударит сестру, его же ножом прирежу. Напрягся. Краем глаза заметил, как колыхнулась занавеска на печи, мелькнула Егорова рука. Шаги удалились. Прикрывая за собой дверь в горницу, Шамин сказал негромко:
- Дура она, как и ты.
Татьяна ещё долго возилась с печью, грохотала заслонкой, поглядывая на хлеба, потом сгребла золу на плиту и сама себе сказала громко:
- Всё!
Серенькое утро кисеёй занавешивало окно, когда Егорка проснулся. Вставать не хотелось. Он некоторое время лежал, наблюдая, как за оконной рамой медленно тает ночной мрак. Вместе с мыслями о наступающем дне подкатывало предвкушение радости от предстоящих встреч.
Одежда за ночь просохла. Егорка облачился, заглянул в полумрак горницы – тишина, лишь настенные часы звонко раскачивали маятник.
Сестру нашёл на заднем дворе. Егор тут же чистил стайки от навоза. Деревянное корыто дымилось запаренными отрубями и толчёной картошкой. Татьяна открыла дверцу и увернулась от двух хрюшек, бросившихся к корыту.
- Чё, уже поднялся?
- Пойду, - глухо сказал Егорка. - Домой сильно хочется - давно уж не был.
- Постой, управлюсь – покормлю.
Егорка кивнул показавшемуся в дверях стайки Шамину. Тот, приветствуя, потряс над головой черенок лопаты.
- Ничего, я не хочу вроде. До свидания, - и ушёл, сутулясь, глубоко засунув руки в карманы штанов.
Когда вдали замаячила Петровская церковь, Егорка еле двигал ногами. От голода кружилась голова. Но душа ликовала - всё было пережито, всё плохое осталось позади.

Ильин день

Когда совместно борются, то победят и слабые.
(«Панчатантра»)

Нюркину с Алексеем свадьбу играли в Ильин день.
С утра молодые снарядили свадебный поезд из трёх ходков и укатили в Михайловку, на родину жениха.
Управившись по хозяйству, Егорка пошёл к Фёдору – прочь от надоевшей предсвадебной кутерьмы, заполонившей дом. Подходя, сбавил шаг, оглядывая братово хозяйство.
Лучшего дома в деревне, пожалуй, не было. Он стоял высоко на каменном фундаменте, неопалубленный сруб из отборных брёвен, свежей краской голубеют резные наличники окон и фронтон, крыша крыта тёсом. Сад большой и широкое подворье.
У ворот запряжённая телега, в которой накрытые дерюжкой теснятся чугунки, миски, корыта и прочая посуда, заполненные чем-то, истекающим густым ароматом мёда, сдобного теста, топлёного масла.
За воротами голос Матрёны:
- Да хватит вам! Ещё на свадьбе раздеритесь!
Вот она и сама – в руках миска с густым земляничным киселём. Улыбнулась Егорке. Следом Андрей Масленников и Фёдор.
Зять кивнул на телегу:
- Ишь, нагрузили сколько.
Егорка не понял, в чём тут пересуда, но ответила Матрёна:
- Так ведь, добрые люди с пустыми руками на свадьбу не ходят, если только совести мало…. Да и не гости мы, чтоб подарочком отделаться.
- Не умеете вы народ собирать - каждому кланяетесь, - усмехнулся Масленников.
- Это, пожалуй, - согласился Фёдор. Достал из кармана портсигар – последний подарок Матрёны, которым он очень гордился – открыл, и Андрей Яковлевич тут же сунул туда два пальца.
Матрёна сновала туда-сюда, в дом да обратно, загружая телегу. Фёдор томился бездельем, виновато посматривал на жену, но не оставлял в одиночестве важного гостя – Андрея Яковлевича Масленникова, облачённого в парадную милицейскую форму. Даже разговор поддерживал, которым тяготился.
- Вон ты как размахнулся, - корил тот шурина за большой красивый дом. - Скромнее надо быть. Власти спросят - откуда сиё?
- У мужиков в колхозе летом запарка, зимой спячка и круглый год пьянка, а я потихоньку, но каждый день тружусь, план перевыполняю – отсюда и достаток, - сказал Фёдор и подмигнул Егорке. – В Троицке будешь, загляни на доску почёта в заготконторе, может, кого знакомого увидишь.
Мужчины накурились, и Матрёна закончила свои хлопоты, прикрыла калитку. Фёдор взял в руки вожжи, и все вместе зашагали за телегой к Егоркиному дому.
Масленников покосился на Матрёнину спину, буркнул:
- Всё-то ты у нас в одной поре - поди, краше невесты за столом будешь.
- Красота замужней женщины в крепкой семье. Если мужик пьющий да гулящий, до нарядов ли бабе?
Масленников круто повернул к сельсовету:
- Ну, ладно, у меня ещё дела.
В начале лета перебрался он с семьёй в Петровку, стал работать участковым милиционером, и никому не сказывал, что же произошло у него на прежней работе.
Санька открылась матери – хищения у него обнаружились, суд и тюрьма грозили, но партия опять прикрыла свою номенклатуру. Перед тем, как попасть к судье, его дело легло на один из обкомовских столов. Решение было соломоново: крал – пусть теперь воров ловит.
И дело прикрыли.

- О-хо-хох! Жизнь наша – всё грехи тяжкие, - Наталья Тимофеевна устало опустилась на лавку. Сдёрнув рушник, висевший на зеркале, уткнулась в него влажным от слёз лицом.
Рассиживаться-то было недосуг - столы надо крыть, да они ещё не выставлены. Послать Егорку за Фёдором? Этот куда-то запропал. Самой покликать? Но как не уговаривала себя Наталья Тимофеевна, сил подняться и идти, не было.
Она продолжала сидеть, чуть всхлипывая. Хорошо, что в избе ни души – плач, баба, вой вволю – никто не видит твоих слёз. Уже скоро сорок годов минет, как отыграла её свадьба. И Кузьма Васильевич её, почитай, второй десяток в сырой земле долёживает.
Сама постарела, поседела – бабка уж давно, а его всё молодым помнит. Волосы на голове курчавые, руки сильные, ловкие, проворные.
Весёлая она была в девках, любила петь под гармонь, плясать на кругу среди молодёжи. А однажды Кузьма  пошёл провожать её до дому и гармониста подкупил - следом шёл, наигрывая и потом ещё долго под окнами, пока тятька не прогнал.
Всю свою вдовью жизнь тосковала она по мужниным рукам, горячим губам, хмелящим речам. Жила этой памятью, никого к себе не подпускала. И теперь останется одна - дети-то выросли, разлетаются из гнезда. Кому она нужна – старая, больная, сварливая?
Стукнула щеколда в калитке. Наталья смахнула сырость с лица, повесила рушник. На пороге Егорка – вылитый отец.
- Где тебя черти носят? – мать прошлась по кухне, пряча красные глаза. – Столы крыть надо – ещё не ставлены.
Егорка ростом Фёдора не догнал, но плечистый, рукастый, силёнкой не обижен. На гармошке заиграет – девки проходу не дают, домой не отпускают. Утром чуть свет бежит в МТС и до обеда там пропадает. Прибежит – надо стайки почистить, воды натаскать. Находу поест и опять на работу. Вечером со скотиной управится и – айда пошёл! – до утра не ждите. Когда спит, одному Богу известно.
Его бы урезонить, да времена-то новые настали – не во власти родителей теперь детьми командовать. Утром смотрит Наталья Тимофеевна – его постель не смята, а он уж у рукомойника плещется.
- Мам, окрошку сделай.
- Что окрошка для мужика – я тебе щей в обед сварю, и баранина есть.
- Не хочу.
- Как знаешь, - качает Наталья Тимофеевна головой.
- Мам, - болтает с полным ртом, - если я невестку в дом приведу, не прогонишь?
- Прогоню, - мать грозит ему рушником, зажатым в кулаке.
Уж больно боек стал с девками - сегодня с одной, завтра с другой. Глазом не моргнёшь – обратает какая. Ладно бы девка, а то разведёнка с дитёнком. Мало ли?
- Где тебя черти носят?
- Мам, куда чего ставить-то? - голос со двора Матрёнин, и для верности, дробный стук её пальцев в окошко.
Наталья Тимофеевна глянула – Фёдор жердину из скоб вынает, ворота открыть для возка.
Да чтоб тебя…! Двор-то подметён.
Наталья Тимофеевна кинулась в сени, стряхнув с плеч все прежние горести.
Ильин день – праздник не только церковный, это передых в летней страде, между сенокосом и уборочной. Это у полеводов. А у доярок нет выходных. Шутили, помирать надумаешь – ищи подмену. Хорошо у кого взрослая дочь. У Анфисы Бредихиной почитай всё лето Машутка на дойку ходит, как заправская. Да и пора уж, раз с парнями вяжется, судачили бабы, уходя с летнего стана домой.
Маша устало распрямила спину. Всё: молоко сдано, загружено – пора и ей. Сдёрнула с головы старый платок – защита от коровьих хвостов – взяла подойник и вслед за бабами. Они уж теперь в лесу разбрелись – попутно грибов насбирают.

Маша видела, как тропкою впереди шли девки – Верка Подживотова и Дашка Пересыпкина, шли не спеша, поджидая её. Но ей не хотелось догонять подруг, слушать их пустую болтовню. Хотелось побыть одной, привести в порядок мысли.
Она думала о Егоре Агаркове - как парня удержать возле себя? Чудно получается - чем больше она старалась для него, чем ближе подпускала к себе, тем он заметнее отдалялся, важничал, грубел.
Во всём виновата она, соперница, - подсказывала ревность, - где-то у него ещё зазноба есть. Доходили слухи до их Каштака - видели Егорку там да там – не мало хуторов и деревень в округе - и всегда с девками. Ветреный парень. А девки-дуры верят ему.
Маша хмурилась, слушая подруг, думала - врут от зависти. Хуже было дома.
Мать подступала:
- Бабы сказывают, ты с петровским гармонистом гуляешься. Смотри, девка. Знаешь, что про него говорят? Не знаешь, так  послухай….
И начинала.
Терпела, терпела Машутка и брякнула:
- Да люблю я его, скажённого!
От этих слов, сказанных дочерью неожиданно и для неё самой, всё сжалось в груди Анфисы Тарасовны. Она ждала чего угодно: уклончивого ответа, глупой усмешки, только не этого – «люблю».
- Головы-то не теряй, дочка, – только и нашлась сказать.
Маша шла тропинкою, склонив отяжелённую думами голову. Память вернула её во вчерашний вечер.
Собрались у Капитонихи – все девки и её Егорка. Каштакских парней не было - то ли пили где вместе, то ли замышляли что. Нажарили семечек, чай вскипятили и до хрипоты напелись песен под гармошку, а плясать не с кем. Затеяли ворожбу.
Маша тихонько выскользнула из горницы, бросив на Егорку выразительный взгляд. Он следом. В маленькой кухне полумрак. Ремень «хромки» сполз к локтю, стянул рубаху, оголив тугое плечо.
Маша поправила ему ворот:
- Домой пойду.
Он потянулся с губами, она увернулась, гармошка помешала её обнять, удержать.  Извечная игра - он и она. Он догоняет, она ускользает - азарт разгорается.
- Машка, стой, погодь, что скажу.
Тропка, петлявшая у плетня, была черна от росы. Небо увязло в молочной мгле. От Каштакского озера наползал тёплый туман. Егор, перекинув «хромку» за плечо, обнял Машу за талию, крепкая ладонь притиснула девичий бок.
Забыв про Машин дом, они гуляли по спящему Каштаку. Девушка искоса поглядывала на него, изучая, пытаясь понять и предугадать. Лицо его, смуглое в сумерках, с мягким пушком в местах мужской растительности, ничего не выражало – ни радости, ни волнения, одно лишь любопытство.
- Ну что, Машок, на свадьбу придешь?
- Кто-то меня звал. Да и потом, мамка с тятькой сенокосят – коровы-то на мне.
- А что так рано собралась?
- Да ну их.
- Погадали б.
- Мы вчерась гадали. Надо было приходить.
- О чём гадали?
- Так, о всякой ерунде – у кого какая жисть будет, у кого кто суженным.
- Тебе что выпало?
- Я своего в картошке нашла.
Егор вспомнил.

День был жаркий. Ветер гонял столбы пыли за трактором и боронами. Чёрные грачи и белые чайки неотступно преследовали и подгоняли криками, ненамного отвлекая внимание от нудной работы.
За дорогой на картофельном поле работали женщины на прополке. Закончив очередной прогон, Егорка остановил стального коня, спрыгнул на мягкую землю, направился к женщинам напиться.
Маша была ближе всех. Лицо обветрено, густая копна волос выпиравших из-под косынки волновалась под ветром, стегая по плечам. Голову держала прямо, смотрела дерзко, с вызовом. Но на просьбу откликнулась с охотою - бросила тяпку, пошла к табору в тени тополей.
А уж бабы галдят:
- Гляньте-ка, Машка и тут успела кавалера подцепить.
- Ага, из куста натяпала.
- Смотри, как задом-то выводит. Ну, держись МТС – быть тебе полонному.
А ей было жарко и утомительно стучать тяпкою по сухой и пыльной земле – пусть кричат. Пока Егор пил, приглядывалась - лицо у него открытое, доброе, а глаза голубенькие с хитринкой.
Руку протянул:
- Меня Егором зовут.
Обратно шли рядом, и расстались не сразу.
Притихли бабы. А когда, чуть позже, Маша сдёрнула косынку, распрямила усталую спину, разметала по плечам природные кудри густых волос, глубоко вздохнула, высоко подняв большие по-бабьи, упругие по-девичьи груди,  и подол платья над загорелыми коленями, залюбовались – красавица, ей и арканить молодого эмтээсника.
Отгремели июльские грозы, вот уж полетели, блестя на солнце, августовские паутинки, а по ночам падают на землю холодные обильные росы. Их любовь всё не кончается. А может, и не начиналась ещё?
Егор своего добивается, Маша не уступает.
Иной раз нацелуются до одури, парень за живот схватится:
- Всё, хана мне, не дойду до дома. Зачем так мучаешь меня?
- Затем, чтоб уважал - я ведь девушка, не разведёнка какая-нибудь.
- Да разве ж я тебя не уважаю?
- Тогда женись – и хоть всю ночь напролёт, хоть каждый день, когда захочешь.
- «Женись», а армия.
- Вот видишь, сам на службу собираешься, а мне с позором тута жить?
- А ждать-то будешь?
- Спрашиваешь!
- Боюсь, не дождёшься - ты вон какая краля!
- Девкой-то, конечно, трудно ждать. Порченой – сам придешь, не поверишь, скажешь: по рукам ходила. А замужней женой да под присмотром свекрови, как тут не дождёшься?
- Разумная ты, Машка, аж с души воротит.
Озорная улыбка преобразила Машино лицо, голос зазвенел над притихшими избами, отразился от леса за околицей:
- Меня миленький не любит с числа двадцать пятого,
  Что же с ним изделала любовь распроклятая!
С другого конца деревни откликнулись не менее озорной частушкой. На голос пошли и нашли девчат - скучно им стало без гармониста в душной избе. С ними и парни, потерявшиеся было, подвыпившие, дымят нещадно, гогочут, матерятся, девчат щипают, те визжат – обычная деревенская гулянка.
Егор, ни мало не тушуясь, подтолкнул одного задом с лавки:
- Брысь!

Сел, развернул «хромку», заиграл в угоду девчатам, обступившим его и наперебой требовавшим то частушки, то «кадриль», то «страдания». Егор никому не отказывал, играл, покуда руки не зашлись, а ремень не нарезал плечо.
Местные парни кучковались в сторонке, на приглашения девчат потанцевать отмахивались, косились на гармониста.
Когда наконец «хромка» умолкла, спихнутый с лавки, встал напротив Егора:
- Слышь, отойдём в сторонку – разговор есть.
Егор усмехнулся криво, отложил «хромку» и, сунув руку в карман, шагнул к парням:
- Ну?
Парни оробели, заворожено глядя на руку в кармане:
- Покажь, чё прячешь.
Егорка вытащил из кармана «бульдожку» - револьвер с укороченным стволом – сунул любопытному под нос:
- Хошь, шмальну?
Это оружие Андрей Масленников отнял у кого-то, положил в стол и забыл. Егор не устоял перед соблазном и спёр. Теперь вот пригодился.
Паренёк попятился:
- Кончай дурить.
Егорка повёл стволом и взглядом:
- А кто хочет? Никто? Тогда тащите чего-нибудь выпить и считайте, что я вас простил.
Вот какой её Егорка отчаянный! А она? И что ломается? Может уступить? Потеряет парня, как пить дать, потеряет. Ой, мамочка родная, подскажи!
Девчата впереди остановились, поджидая её. И Маша переставляла ноги уже через силу – уж как не хочется ей отвечать на всякие расспросы да слушать пустую болтовню.
- Хлеб-то какой духмяный! – восхищалась Наталья Тимофеевна, приподняв скатёрку над корзиной. - Ай да Матрёна! Ну, что ж у меня такие не получаются?
  - Да бросьте, мама, за вашими пирогами, куда им угнаться, – отвечала сноха.
- Ну, понесли – поехали – усмехнулся Фёдор, расставляя с Егоркой столы.
Наталья Тимофеевна старела, теряя силы. Всё чаще задумывалась, с кем придётся доживать свой век, в какой угол приткнуться, когда станет совсем немощной, обузой для детей.
Егорка – что, пацан ещё, семьи нет, один ветер в голове, неизвестно, какую змею в дом приведёт. К тому же в армию ему по осени.
У Нюрки больно жених хороший. Нравится Наталье Тимофеевне Алексей Саблин больше всех зятьёв – ласковый, обходительный, в работе спорый. Дочь за ним, как за каменной стеной. Да сама-то Нюрка – не приведи Господь! Не характер – котёл кипящий: целый день готова лаяться с кем угодно. На Егорку нападает, с матерью зубатится. Как её Алексей терпит? На днях змеёй шипела на ухо: гони Андрияшку из дому – им с Алексеем жить негде. Так и пойдёт. Сначала Андрияшку с Санькой, потом Егорку, а потом и мать за порог выставит. Нет, не верит Наталья Тимофеевна младшей дочери и не надеяться доживать с ней под одной крышей.
Санька  - что, сама без угла. Приютила их мать, когда из Троицка попёрли, да видит, плохо живут дочь с зятем. Андрияшка – ёрный, всё выпятиться желает, а без партии своей, как ноль без палочки – не в Агарковскую породу. Пить пристрастился, драться начал по пьяному-то делу, того и гляди на тёщу с кулаками набросится, да сыновей её матёрых боится. Нет на Саньку надежды.
Лизка хорошо живёт с Ванькой австрияком, дочек ему рыжих нарожала. Только тошно Наталье Тимофеевне идти в приживалки к бывшему своему батраку, Да и Лизка как-то заважничала в последнее время: мой Ваня, мой Ваня – к родне-то и не тянется совсем.
У Федосьи Илюха совсем скуражился. По службе в учётчики выбился, а дома ирод иродом - лупит жену, лупит ребятишек, ему только тёщи не хватает под горячую руку.

У Татьяны Егор больно сурьёзный. Боится его Наталья Тимофеевна, взгляда тяжёлого боится, неторопливых речей, неулыбчивого лица.
Вот и остаётся одна надежда – Фёдор.
С первых лет вдовства был он ей надёжной опорой и подмогой. Фенька, вражина, слава Богу, отцепилась от него. Матрёна появилась.
Наталья Тимофеевна, как увидала красавицу  полячку, поначалу невзлюбила. Выговаривала сыну: что ж ты краль-то всё выбираешь – горе от них постоянное, а радость мимолётная. Взял бы сельскую простушку, детишек настрогали, да и жили бы мирком да ладком.
Все Агарковы, кроме Егорки, конечно, восприняли Матрёну настороженно, как временную блажь старшего брата и прикидывали в разговорах, когда и чем союз этот закончится.
Но Матрёна была умна и терпелива. Подарила Фёдору незабываемые ночи, дни, наполненные уютом и заботами, родила очаровательную дочку, в которой он, как и в жене, души не чаял, была приветлива и хлебосольна с роднёй.  И растаял лёд отчуждения.
Сначала детвора – третье поколение Агарковых – привязались к полячке, бегали за ней гурьбой, называли не иначе, как «няня Матрёна». Потом и взрослые потянулись.
Заслуженно заняла Матрёна почётное место жены старшего в роду.
И Наталья Тимофеевна сделала свой выбор – в Фёдоровом дому доживать ей свой век. Для себя решила: провожу Егора в армию, поделю дом меж Санькой и Нюркой и к Фёдору – с Леночкой нянькаться, душу отводить со снохой в бабьих пересудах. Надумав так, теперь к месту и не всегда хвалила Матрёну при встрече и за глаза.
Фёдор всё это понимал и одобрял выбор матери, но неприкрытая лесть претила ему, и он настороженно поглядывал на жену - не куражится ли над свекровью? Но Матрёна тоже всё понимала, ничего не имела против и с некоторых пор стала называть Наталью Тимофеевну «мамой», чем окончательно утвердила свекровь в её решении.
- Ну, понесли-поехали! – усмехнулся Фёдор, кивнув головой в сторону женщин. – Учил, Егор, в школе байку про петуха с кукушкой?
Но Егорова голова иными мыслями занята, о другом застолье вдруг вспомнилось. Друг единственный, любимый, в город уехал. На днях проводил и будто вновь осиротел.
Федька Мезенцев был из числа тех людей, которых окружающие называют порядочными, безответными, пришибленными – кто как расценит, но в основе всего этого, безусловно, подразумевалась душевная доброта. Они робки, застенчивы, молчаливы, но если привяжутся к кому – навеки. И жизнь отдадут за друга, не задумываясь. Это Федькино качество было проверено на практике.
Шляясь на гулянки по соседним хуторам да деревням, Егорка совсем без внимания оставил родную Петровку. А тут демобилизовался из армии Спиридон Коровин и начал куражиться перед неизбежной женитьбой. Парень он был крупный и задиристый – ни одна вечёрка не кончалась без мордобоя. Жаловались ребята своему коноводу, да Егорке недосуг было – сердечные дела больше влекли. Наконец Федька Мезенцев подошёл, губу пальцем оттянул, показывая:
- Зуб вчера, шабака, выбил.
Федька Мезенцев, по кличке Журавлёнок, никогда ни с кем не дрался: трудно было найти в деревне более миролюбивое существо, и Егорка решил – пришло время навести в Петровке порядок. Желающих наказать обидчика нашлось немало. Сбились в ватагу.
- Ты что ль Спирка Коровин? – шагнул вперёд Егор.
- Ну, я – подвыпивший здоровяк вскинул густые брови. – А те чё?
- А вот чё! – Егорка стукнул его по зубам, и Коровин покачнулся, прижав ладонь к щеке.
Ребята оробели и попятились. Только Федька Мезенцев подскочил и стукнул ещё раз. Его удар был более удачным – отставной солдат, широко взмахнув руками, упал спиной в пыль.

- У- у - удавлю, [*цензура*]! – взревел поверженный бык, и все вокруг шарахнулись в стороны. Только двое вросли в землю и стояли плечом к плечу, готовые продолжить потасовку. И бык уступил место телёнку:
- За что бьёте, мужики?
- Ставь мировую, объясню, - сказал Егор.
А Федька:
- Надо бы зуб сначала выбить.
Коровин сел, сунул щепоть в рот:
- Да вроде шатается.
С той поры и началась их дружба с Журавлёнком. А на днях были проводины: Федька да Егорка, мать да отец – вот и всё застолье. Андрей Николаевич разлил по стаканам. Марья Петровна шмыгнула носом, жалостливо глядя на сына, выпила – не поморщилась, отошла к сковородкам с шипящими блинами.
Хозяин, захмелев, разговорился:
- Живы-здоровы будем, дождёмся сына бугалтером. Это я понимаю! Из батраков да в бугалтеры. Мать, помнишь, как мы с тобой сошлись – батрак да батрачка и ничего за душой.
- В землянке жили, - поддакнула хозяйке, подкидывая на стол парящий блин.
- Во-во, в землянке. Из дерна сложили и жили. Летом на крыше трава растёт. А зимой, слышу, волки по ней ходят. Живности никакой, дак они на нас зубами щёлкают.
- Помнишь? – он потрепал Федьку за пшеничные вихры. – Ни хрена ты не помнишь.
- Ещё что ль по одной? – сам себя спросил и, чтоб жену задобрить, добавил. – Вздумаете жениться, огольцы, обращайтесь к матери. Она от бабки своей слово заветное переняла. Скажет на свадьбе жениху и на всю жисть сделает его либо богатым, либо бедным, либо драчуном, либо молчуном.… Станет он тогда шёлковым, как я у тебя, верно, мать?
- Полно, буровить-то. Напился, так молчи! Вы меня, ребятки, на роды зовите: если что и умею, так это рожениц обихаживать – сохраню и мать, и дитёнка. У меня рука лёгкая и глаз приветлив.
Пока жена говорила, Андрей Николаевич успел под шумок выпить и, торопливо зажёвывая, подхватил:
- Дети – это да. Это главное оправдание прожитой жизни. Федьку вот на курсы посылают. Выучится – то-то мне любо будет в могилке лежать: сам батрак, а произвёл на свет бугалтера.
- Забыл уж школу-то совсем, механизатор? – Фёдор Агарков внимательно посмотрел на брата. – Часом не заболел - на себя не похож.
Егорка мотнул головой и промолчал.
День разгулялся. К полудню стало знойно и тихо. Всю деревню затопила вялая истома. Лишь над церковью галдели галки, и далеко от её куполов разносилось голубиное воркование. Громко квохтала соседская курица, потерявшая яйцо в пыльных лопухах.
Издали послышался звон колокольчиков, переборы гармони.
- Едут! Едут!
Поезд из трёх ходков выкатил на улицу. На дугах развевались красные и голубые ленты. Звон множества колокольчиков сливался в один. Невеста нарядная, как матрёшка,  с румяными круглыми щеками, смеялась от быстрой езды, от разудалых песен дружков жениха. Сам герой торжества сидел, чопорно глядя перед собой. На нём были военного покроя китель и косоворотка, кепка с лакированным козырьком. От его лица и прямых плеч веяло генеральской строгостью.
Остановились, с трудом сдерживая разгорячённых лошадей. В воротах Наталья Тимофеевна с хлебом и солью. Стало тихо вокруг. Но далеко – Егорка не услышал напутственных слов матери. Ближе не протолкнуться: народу сползлось, большинство – зеваки.

Мать крестила и целовала молодых. А в толпе заголосили старухи. Причитали они о невзгодах замужних баб, а получалась песня весёлая и добрая, и женщины в такт прихлопывали и припевали. Даже девчонки шлёпали ладошками и кивали головами, участвуя в общем хоре. Мужики и парни ухмылялись. Мальчишки шныряли, чтобы занять лучшие места для наблюдения.
Егорка знал - на его свадьбе не будет старинных причитаний, заранее жалел об этом, старался запомнить слова.
Одарив молодых подарками и напутствиями, приглашённые хлынули во двор за столы. Зрители заняли свои места. Слабоногие старушки лавками запаслись, уселись за дорогой, наблюдая в раскрытую калитку.
И началась потеха!
Егор выпил, захмелел, и мир ему показался ясным, ласковым, а люди все добрыми и родными. В соседях за столом оказались у него Егор и Татьяна Шамины.
- Когда, тёзка, твою свадьбу играть будем?
- Я вообще жениться не собираюсь, - отмахнулся  Егорка.
- Ай, не зарекайся! - погрозила ему пальцем сестра. – Знаю я вас. Каждый мужик жить без того не может, чтоб не демонстрировать перед кем-нибудь свою значимость. А перед кем еще, как ни перед бабой?
- Ну, уж нет, нагляделся я на женатиков. У нас тут парочка одна по весне комсомольскую свадьбу играла - ну, такую, без выпивки. А теперь он в МТС приходит расцарапанный, а она не лучше в конторе сидит.
- Ха-ха-ха! – развеселился Шамин. – Выпьем, шуряк?
- Давай, учи-учи, - покачала головой Татьяна. - Чему хорошему бы.  Житьё что ль стало лучше? Пить-то стали много. Мы, бывало, соберёмся, так напоёмся, наговоримся, напляшемся – лучшего не надо веселья.
- Что и в праздники не пили? – лукаво улыбнулся Егорка.
- А и без того дури хватало - молодые ж были.
- В молодости всегда найдётся, чем себя занять, - согласился Егор Шамин. – С тех пор сколь уж прошло, всякое довелось пережить, и хорошее, и плохое. Смотри, что Илюха выделывает!
- Хоп-хоп-хоп-хоп! – изрядно захмелевший Федосьин Илья отплясывал вприсядку в кругу. Ему хлопали в ладоши бабы, присвистывали мужики, заливалась, сбиваясь, гармонь.
Свадебное гулянье, как вскипевшее молоко, выплеснулось из-за столов, росло и ширилось. Вот уж двор стал тесен - кто-то обносил угощением ближних зрителей и старух за дорогой. Молодые в последний раз встали под крики «Горько!», поцеловались, благодарили гостей за подарки и разделённую радость.
Лицо невесты было обычным лицом молодой девушки, взволнованной собственной свадьбой. И одета она была не ахти как, хотя и вовсё новое и лучшее, но всё же Егор услышал восхищённые шепотки:
- Невеста-то, как звёздочка блестит, и вся так и светится.
И это ему льстило – о сестре всё же.
Молодые вновь уехали кататься на одном ходке, а пир стоял горой.
Андрей Масленников успел уже изрядно выпить, и продолжал сам себе подливать, используя любой подходящий повод. Раскрасневшись и потеряв осмысленность взгляда, он стал похож на бычка, которого ударили по лбу. Время от времени он недоумённо встряхивал лысой головой. А потом вдруг обмяк и закрыл глаза, привалившись спиной к амбару. На него никто не обратил внимания - слишком весело было в кругу перед гармошкой. Предоставленный самому себе, Масленников медленно сполз по стене на землю. Его голова безвольно свесилась на грудь, лысина покрылась пылью, и он стал похожим на уснувшего боровка.
Тут его и приметила Александра, исполнявшая вместе с Матрёной роль хозяйки стола. С помощью двух Егоров, она оттащила мужа в сторонку. Долго хлестала по щекам, приводя в чувство, пока из уголка его рта не потекла струйка крови. Но тщетно - Масленников слишком нагрузился, чтобы очухаться и что-либо соображать. Его перенесли в избу и уложили одетым на кровать. На губах его пенились розовые пузырьки, нос косил на бок, и от этого он сильно походил на буяна.

- Первый готов! – радостно приветствовал вышедших на крыльцо Илюха. – Александра! Утри слёзы полотенцем, пойдём со мной на «кадриль».
Наталья Тимофеевна покосилась на них и продолжала внимать подсевшим к ней старухам.
- … гостей принять, напотчевать, стол накрыть золотым и красным вином. Нет не простое это дело – свадьбу играть.
И отвечая этим сетованиям, гости ели, пили, много и шумно говорили, пели и плясали, вздымая пыль в вечернее небо.
Фёдор вышел в круг с наполненным стаканом.
- Ну, мужики, изрядно выпили? Пора и удаль показать. Давай, жарь плясовую! – кивнул он гармонисту, и пошёл выделывать кренделя ногами, а потом и вприсядку, не расплескав ни капли.
- Вот, чёрт седой! – восхищённо выдохнули из толпы.
- Мужик! - как-то невесело подтвердил Илюха. – Не берёт его, гада, хмель.
И сам пошёл дробить ногами землю. Фёдор вьюном крутанулся на носке, вытянув ногу, потеснил толпу. С бесшабашным куражом крикнул:
- Данила, кого на мыло!?
- Фёдор, добром прошу, не балуй! – взмолился Илья, вытирая запотевший лоб.
- Боишься? – хохотал Агарков. – Тогда, как сговорились, скидай портки, суй перо в зад и лезь на ворота петухом кукарекать.
- Ну, уж нет! Обманом, да перепляшу.
Егорка потянулся за стаканом - не хотелось от брата отставать и вместе умыть этого хвастливого Илью, но бдительная Матрёна вовремя его перехватила. Взяла за руки, пританцовывая,  провела краем круга, усадила на лавку, поменяла стаканчик самогона в его руке на кружку ягодного квасу, чмокнула в лоб, обняла за плечи, рядом присела и зорко оглядывала веселящихся. С Матрёной бедром к бедру он готов был сидеть весь вечер и даже больше. Знала бы она, что он осень торопит и повестку в армию только ради её поцелуя на проводах.
Рядом бухнулся задом Илья, отдуваясь, крупная похмельная дрожь била его. От подскочившей жены отмахнулся, как от мухи:
- Гад Федяка виноват – умял.
- Так и не лез бы на рожон.
- Что-о? – Илья аж задохнулся от возмущения. – Ты это к-кому, баба!
Хотел ударить жену кулаком в лицо, но промахнулся и потерял равновесие. Федосья, рискуя всё же получить зуботычину, поддержала его. Илья завертел головой, будто ища другого, кому могла перечить его жена, и вдруг упёрся взглядом в Егорку.
- Ты чего хайло раззявил?
Вихрем взметнулась в Егоркиной голове ярость. Он развернулся к зятю, сжимая кулаки. Но Матрёна удержала его, прижала голову к упругой груди, потащила на освободившийся круг. Пропела, приплясывая перед ним, с глухим хохлацким «г»:
- Насыпана горка ни шатко, ни валко
  Никого не жалко, а этого жалко.
  А кого не жалко, тому она горка
  А кому не горка, за тем и Егорка!
И Егорка, отдав снохе свои руки, потянулся за ней в круг, забыв, что не умеет танцевать, кружил её в кадрили, и всё у него получалось легко и уверенно.
Ай да свадьба!
Совсем стемнело. Проводили новобрачных на покой и начали убирать со столов.

Матрёна растолкала выбравшегося из избы во двор и уснувшего – головой между тарелок – Андрея Масленникова. Он вскинул лысую угловатую голову, вытаращил замутненные глаза и, опёршись локтями в липкую от пролитых яств клеёнку, принялся ругаться:
- Матрёна! В бога душу мать! Чё пихаешься?
Он утробно икнул, и Матрёна, опасаясь за его последующие действия, подтолкнула Масленникова к калитке в огород. Между двумя приступами тошноты, заляпав не только собачью будку, но и свои ботинки, Андрей Яковлевич бормотал:
- Ни чё, ни чё…. Ещё посмотрим.… Ещё поглядим…
Подвернувшуюся жену вдруг схватил за горло так, что она захрипела. Лицо её сразу потемнело, глаза закатились, Александра упала на землю.
- Что ж ты делаешь, ирод поганый!
Матрёна схватила его за шиворот и дважды с силой стукнула лбом о стену амбара.
Из присутствующих никто, казалось, не обратил внимания на эту родственную возню. Молодёжь, кружившая парами возле гармониста, стремилась воспользоваться темнотой, как благоприятной возможностью. Вместе с шарканьем ног слышны были смешки, взвизгивания, раскованные шуточки.
- Держи вора! – закричал мужской голос и тут же добавил, успокаивая окружающих. – Всё в порядке. Это Васюшка хотела похитить мою невинность.
Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая, но хор негодующих голосов тут же заставил погасить её. Слышны звуки поцелуев, то ли настоящих, то ли шутливых.
Гармонист играл и, не обращая на свою игру, внушал Егорке Агаркову:
- Ты, Кузьмич, не правильно себя ведёшь, не расчётливо. Свадьба не твоя, а ты напился. За порядком должон следить: трезвых напоить, пьяных уложить, а то смешались в одну кучу, как яйца в корзине, гляди – подавятся.
Егорка слушал его в пол уха. Он-то считал себя трезвым, только голова почему-то всё клонилась на грудь, и ноги не несли.
Едва очухавшись, Александра бросилась к матери.
- Мама, мама, - всхлипывала она. – Я так больше не могу. Я разведусь с ним. Давай будем жить с тобой вместе, как прежде. А его прогоним.
- Что ты? Что стряслось? – спрашивала Наталья Тимофеевна, усаживая дочь на лавку. – С мужем поругалась? Успокойся: проспится – помиритесь.
- Нет, мама, кончено, - Александра дёрнула головой, взметнув растрёпанными волосами, её глаза сверкнули мрачной решимостью. – Всё, лопнуло моё терпение. Это не тот человек, с которым можно ужиться. Ты даже представить себе не можешь, как он издевлялся надо мной.
Александра вся тряслась, как в лихорадке. Наталья Тимофеевна испугалась за дочь - неужели у Саньки, как у Татьяны, покойного Антона, проявилась та же болезнь, отцова болезнь?
- Что ты, доченька, что ты, милая! Успокойся, родная моя, - бормотала она. – Не надо так убиваться. Ляжь, проспись, а то заболеешь.
Александра сжала стучащие зубы и решительно помотала головой:
- Не уговаривай меня. Я жить с ним больше не буду. Проклинаю тот день, когда решилась за него пойти. Это упырь! Он всю мою кровушку выпил до капли. Хочу порвать с ним и забыть навсегда.
Она уткнулась в грудь матери и долго тяжко рыдала.
Стукнула калитка. Танцоры вместе с гармонистом наконец покинули двор.
- Александра! – откуда-то из темноты выплыл покачивающийся Масленников. – Иди сюда! Кому сказал?
- Отстань, дерьмо собачье!
Александра только на миг повернулась к нему, и тут же в лицо ей угодил обломок кирпича. Брызнула кровь. Масленников кидал со зла, ничего не соображая. С таким же успехом мог попасть и в тёщу, но поранил жену. Александра вырвалась из объятий матери и с воплями кинулась в избу.
- Я тебе покажу «дерьмо собачье», - гремел вслед Андрей Яковлевич.
- Что ж ты делаешь, зятёк? – вскрикнула Наталья Тимофеевна.

Вихрь всепоглощающей ярости подхватил Егорку с места. Ещё миг и он схватил Масленникова за глотку, оторвал тщедушное тело от земли – откуда взялись силы? – прижал, пристукнув, к стене. Кулак его, до белых косточек напрягшийся, взметнулся над зажмуренным лицом Андрея Яковлевича.
- Убью, гад! – хрипел Егорка. – За мать убью, за сестру. По стенке размажу, как клопа вонючего.
- Егор! – крикнул Фёдор. Подскочил, но не сразу смог оторвать его от зятя. Лишь заломив брату голову, растащил их. – Егор! Ну-ка, марш отсюда! И ты, зятёк, притихни – щелчком прибью.
Масленников, мигом протрезвевший, быстро сообразил, что лучше прикинуться пьяным. Он сполз на землю, закрыл глаза и захрапел.
Егорка выскочил на улицу, так и не совладав с охватившей его злобой, жаждой бить, крушить, наказывать.
Фёдор тяжело опустился на скамью, закурил.
А в доме голосили женщины.
Минуло несколько дней. Как-то допоздна засиделся на рабочем месте петровский участковый. Лампа пыхнула от попавшей под стекло мошки и зачадила. Андрей Яковлевич отложил ручку, поправил фитиль и задумался.
Вспомнился вдруг отец, провожавший его в педучилище. Он стоял на пороге горницы, опёршись дрожащей рукой о косяк, и не сводил с сына стекленеющих глаз. Андрей поклонился и вышел. Потом уже с улицы увидел его в окне - отец крестил его костлявыми перстами.
Любя и жалея немощного своего родителя, Андрей давал ему мысленную клятву выучиться и стать большим начальником. И что же? Крутанула юбкой судьба-фортуна перед самым носом, да не успел он ухватиться за подол. Если б нашёл в себе силы не уступить тогда Александре, где бы он сейчас был? В торговле тоже можно было развернуться, да боком вышел разворот.
«А ведь всё по её вышло, всё, как загадывала», - с ненавистью думал Масленников о жене. Попал-таки в её проклятую Петровку. Его, инструктора райкома да в участковые милиционеры! Судьба-злодейка в образе родной жены. Тварь!
Масленников снова схватился за ручку, с силой, рискуя сломать перо, ткнул в чернильницу. Новые строчки его каллиграфического почерка дополнили изрядно уже исписанный лист. И вслед за писаниной потянулись образы и действия давно пережитого.
Всю жизнь Андрей считал себя умнее окружающих. То, что иным и в мудрой старости оставалось недоступным, открывалось ему порой с первого взгляда. Сам себя признавал великим знатоком человеческих душ. И даже лысине своей ранней нашёл приемлемое оправдание.
Как некогда писал Фет:
- Дерзкий локон в наказание поседел в шестнадцать лет.
Впрочем, всё тот же ум мешал ему быть твёрдым в решениях. Когда другие, тугодумные, упорно шли до конца, уцепившись за свою идею, - одни до благополучного, другие к печальному, Масленников уступал обстоятельством, оправдывая своё малодушие Марксовым: «Подвергай всё сомнению». И мучился, и сомневался, не находя себе места там, где другие и проблемы не видели.
Другой раз увидел он отца уже в гробу. Побритого, причёсанного, с костлявыми бесцветными руками, сжимавшего на груди образок. Лицо его показалось прекрасным, как у великомученика. Мать тихонько сидела на кухне, заплаканная, в чёрном платке, морща губы, пила чай из блюдечка, держа его на трёх пальцах.
Некоторое время после окончания училища, заведуя школой, Андрей Яковлевич жил у матери, хотя не любил её, как отца. Раздражала её необразованность. Исконно русские слова – «давеча», «вечор», «намедни», «студёный» - украшавшие её лексикон, для него звучали дремучей деревенщиной.

А потом умерла и мать, Андрей Масленников остался один на всём белом свете. Он не сразу понял, что утратил последнюю опору в жизни. А когда понял, то всю свою последующую жизнь посвятил поискам этой самой опоры, но, как оказалось, тщетно.
Время разбило его воспоминания супружеской жизни, как мраморную могильную плиту, лишило их связи и последовательности, потому что он теперь не знал, когда жена Александра, мать его детей, отстаивала его интересы, семьи или свои личные, но вместе с тем, сохранились их подробности неистребимые никакими силами, как вызолоченные буквы, составляющие имя некогда жившего человека. И теперь поворачивая их, воспоминания, с боку на бок, разглядывая в упор или на расстоянии, он мог винить или прощать жену, в зависимости от настроения, согласно вечно действующему закону всемирного уничтожения и созидания.
Ненавидя жену и её многочисленную родню за свои унижения, за всю свою неудавшуюся жизнь, он решился отомстить, и со свойственной ему изощрённостью ума разгадал их самое болезненное место и бил туда. Он писал донос в НКВД на своего шурина Фёдора Кузьмича Агаркова.
Излагая его биографию, Андрей Масленников ничего не выдумывал, но сопровождал все известные факты своими комментариями, и выходило, что тёмная, загадочная личность Фёдора нуждалась в особой, пристрастной проверке. Он не обвинял шурина в конкретных смертных грехах против партии и Советской власти, но и туманных намёков, изобилующих в доносе, хватало, считал Андрей Яковлевич, чтобы в органах обратили на него внимание.
То задумываясь над своей судьбой, то распаляясь над письмом, Масленников засиделся допоздна, не замечая окружающего мира. Мимо сознания проходили цоканье лошадиных подков на дороге, дребезжание запоздалой телеги, собачий лай, шорох мыши, катавшей хлебную корочку где-то за шкафом, даже ночные вздохи и потрескивания старого дома Сельсовета.
Наконец он закончил писать, перечитал, запечатал письмо, встал из-за стола. То ли от долгого сидения, то ли от глубокого волнения, то ли от затхлого запаха гниющего дерева его мутило. Ему хотелось скорее на свежий воздух, под зелень тополей и акаций.
Выходил на улицу с тревожным чувством непонятной опасности. Мерцали звёзды, наполняя небо серебристым песком, воздух дрожал от хрустального звона цикад.
Вздохнув всей грудью, Масленников освобождено подумал: «Живут люди, враждуют меж собой, а над ними всеми одно общее звёздное небо и одна у них всемирная душа. Все мы – частички одного целого».
Потом вдруг письмо в грудном кармане гимнастёрки стало жечь ему сердце. И сразу мир переменился. Воцарилась в нём полуночная августовская тишина, глубокая и зловещая. И такая чреватая.
Андрей Яковлевич даже почувствовал на остатках волос дуновение вселенского холода. С необъяснимого страха он готов был выхватить злополучное письмо и немедленно порвать в клочки.
Ничего, ничего, утешился мыслью, я ему, может, и хода не дам - посмотрю на их поведение.
Вдруг из кипящего котла сумбурных мыслей всплыл облик Матрёниной спины, всегда гибкой и гордой, теперь покорной и доступной. Будто придало это видение решимости Масленникову, и он зашагал домой.
Далеко от райцентра до Петровки - столько деревень надо проехать. И, наконец, вырвавшись из рождественских лесов, круто обогнув лощину Межевого озера, дорога выбегает на степной простор. Отсюда уже видны белостенная колокольня и верхушки тополей, а ночью – огни уличных фонарей и отблески фар автомобиля в тёмных окнах домов.
Когда-то, в тридцать седьмом, свет далёких фар от Межевого повергал в уныние и оцепенение всю деревню. Замолкали собаки, а бабы начинали беспричинно плакать и прилипали к окнам в избах без света, с замиранием сердца следя – к чьим же воротам подкатит «чёрный воронок». А миновав беды, шутили и смеялись, много работали, пили и пели песни, чтобы ночью, завидя далёкие фары, вновь дрожать от страха. Такая была жизнь. И лишь те, кого схватила беда за горло, голосили не стесняясь, об увезённых, как о покойниках.
Вот так однажды осенью, после Егоркиных проводин в армию, отголосила своего Фёдора Матрёна Агаркова. Много лет не было о нём ни весточки. Только в сорок третьем пришла Наталье Тимофеевне похоронка, что сын её, Фёдор Кузьмич Агарков, геройски сражался в штрафных частях и погиб под городом Воронежем, искупив вину свою перед Родиной.

Один день Трофима Пересыпкина

От человека остаются только одни дела его.
(М. Горький)

Новая работа увлекла Трофима Пересыпкина и совершенно оторвала его от привычной прежней крестьянской жизни. Он переложил все хлопоты по хозяйству на жену, детей и тёщу, и каждое утро с нетерпением вставал и собирался в дорогу затемно, чтобы к рассвету быть на месте и приступить к своим обязанностям помощника кузнеца.
Но всё же, хотя душа его была обращена к дорогой кузне и к чудесам кузнечного мастерства деда Анцупова, он иногда невольно думал о заброшенном хозяйстве, скотине, корове Зорьке, и ему не раз даже казалось, что она грустно вздыхает в своём хлеву, когда он торопливо, будто крадучись, проходит двором. Скучает, должно быть, по сильной и ласковой мужицкой руке.
Разве ж бабы умеют обихаживать скотину? За сиськи подёргать да сена охапку сунуть – жри, падлюка! Ласка нужна да терпение – вот и весь секрет любви. Хоть скотине, хоть бабе, хоть детишкам малым. Может, корове Зорьке душевный разговор не менее дорог, чем хлебное пойло. А Трофим забыл свою кормилицу и носа не кажет в хлев.
Вот беда-то!
Это состояние было мучительно, и Пересыпкин думал избавиться от него в дороге.
Торопливо оделся, сунул за пазуху тёплый из печи хлеб. На крыльце постоял немного, прислушиваясь к ночным звукам деревни, дома и хлева. Звёздная январская ночь царила над округой. Вздохнул тяжко, как думалось – Зорька, морозный воздух полной грудью, и зашагал к калитке.
- Эй, Трофим! – у проулка его догнал учётчик Иван Русинович. – Размотал лапища-то, будто за трудоднями спешишь. Ну, пошли же! То бежит, то стоит – вот человек! Ты когда остепенишься-то, ясный корень?
За околицей курили мужики - механизаторы, собравшиеся на работу в МТС, каждое утро, как Трофим и Иван, ходившие в Петровку.
Все налицо? Некого ждать? Пошли тогда.
Когда Трофим учтиво и любезно пожал руки попутчикам, он почувствовал теплоту, разлившуюся в груди – все прежние заботы остались позади. Разговор шёл весёлый, приятный. Попутчики, спасаясь от мороза, хлопали товарищей по крутым плечам, толкали в сугроб, резвились как мальчишки.  Крупный телом, неуклюжий, Трофим на толчки не отвечал. Ему нравилась дорога в заснеженном поле, морозный воздух, звёздное небо и думы о предстоящей тяжёлой, но любимой работе.
- Скажи-ка мне, брат, - спросил его Антип Вовна, слывший большим просмешником среди мужиков. – Скажи, как это тебя угораздило пойти в молотобойцы? В это адово пекло, которое почему-то называют кузней.
Пересыпкин избегает разговоров. Они мешают ему. Они дырявят сеть мыслей о любимой работе. Он постоянно вспоминает её, как фрагменты того фильма, что крутила приезжая кинопередвижка.

- Можно и в адово пекло, лишь бы от тебя подальше, - буркнул Трофим, недовольный, что его отрывают от добрых и благочестивых мыслей. – Нормальная мужицкая работа. Чего тебе надо?
- Ну, не скажи. А знаешь ли ты, что все кузнецы с нечистой знаются? Ты глянька-поглянь за дедком своим – тремя ли он перстами крестится, да и крестится ли вообще, цыганская морда.
Трофим не терпел насмешек над своим начальником – кузнецом Яковом Степановичем Анцуповым.
- Мужик как мужик. А в Бога нынче только старухи веруют.
Он зашагал шире, помогая взмахами больших рук, чувствуя, как свежий из печи хлеб за пазухой согревает его нежной теплотой. Ах, если б не болтун Вовна – какое было бы упоительное души состояние!
- Трофим! Трофим! – просмешник не отставал, то семеня сбоку, то толкаясь в спину. – Ты что обиделся? Брось. Кто я, и кто твой Анцупов. Я, можно сказать, твой по жизни сосед и благодетель – а ты ко мне спиной.
- Да постой ты, - Вовна начал задыхаться и отставать. – Трофим! Трофим! Остановись! Да ты горишь! Братцы, Пересыпкин горит! Да посмотри ты, чудак-человек, - он схватил Трофима за полу телогрейки. – Дым-то из тебя валит.
Дым и правда стал заметен. И валил он из-за ворота и рукавов Трофимовой фуфайки.
- Ох, тя… - Пересыпкин растерялся и попятился от самого себя, от своей лунной тени на снегу.
Вовна помог ему раздеться, бросил под ноги чадивший ватник, принялся втаптывать его в снег. Пересыпкин на лету подхватил вывернувшийся из подмышки каравай, в котором рубиновым глазком горел приставший ещё в печи уголёк.
- Чуть было заживо не сгорел вот из-за этой вот пакости, - он протянул соседу каравай.
Но тот уже зашёлся в беззвучном неудержимом смехе, заражая подошедших механизаторов. Надрывный хохот далеко прогнал окрестную тишину.
- Ой, ….ля не могу, - корча била смешливого Вовну, он согнулся поясно и хватал рукою воздух, чтобы не упасть.
Трофим совсем растерялся. Он готов был на месте провалиться от стыда, обиды, всеобщего веселья и внимания, виновником которых он стал.
Когда, наконец, собрались идти дальше, легче молотобойцу не стало. Пересыпкин в сердцах  закинул в снег каравай, повинный в его позоре, огорчённый натянул на плечи мокрую фуфайку. И каждый его поступок вызывал новый поток насмешек, очередной взрыв хохота.
В глубине души Трофиму и самому было весело, и он вволю бы посмеялся, случись подобный казус с другим. А теперь он шёл тихо и скромно, будто не о нём теперь зубоскалили механизаторы, и первым заметил то, что ещё никто не видел – когда прошли берегом Ситника, вдали мелькнули огоньки Петровки.
Правда, что он не очень складный, что у него очень длинное и плотное тело, голова вот тоже как будто великовата, да и в поступках он не ловок – эвон как смеются-закатываются. Пусть он не освоил трактор и работает молотобойцем. Зато по рабочей сноровке у наковальни ли, у горна – сразу увидишь, чего стоит Трофим Пересыпкин.
Пусть на нём обгорелая фуфайка, заношенная и прожженная шапка и стоптаны валенки, зато голова его ясна, и мысли радостные, а руки, если и дрожат немного, то это от нетерпеливого предвкушения работы.
Конечно, нелепо получилось с этим караваем, будь он неладен. Но вон уже околица – уйдут мужики в МТС, он свернёт в свою кузню – и всё забудется, как вчерашний сон. Вглядываясь в темнеющие крыши села, Трофим пытался угадать, под какой из них его кузня.

Как только войдёшь в Петровку со стороны Каштака, тут сейчас же откроется широкая улица, в конце которой высокая старая церковь, а направо от неё – колхозная кузница.
Трофим был ещё пацанёнком, когда с отцом впервые побывал здесь. Казалось, ничего не изменилось с той поры. На верхних полках, до которых не каждый и дотянется, лежали замысловатые изделия и гордость старика Анцупова – ну, просто игрушки для детворы или диковинки для какой выставки. Пониже располагались подковы, занозы для осей тележных, болты и прочие необходимые в коллективном хозяйстве мелочи. Две нижние полки были заняты чем угодно. И всегда выходило так, что на них находились необходимые заготовки для срочных кузнечных поделок.
Так случилось и сегодня. Пока Трофим раздувал горном печь, Яков Степанович Анцупов отложил в сторону инструмент и, выбрав что-то подходящее из кучи лома с нижней полки, вертел заготовку перед глазами. И по мере того, как из старой гнутой скобы вырисовывался образ замысловатого воротного затвора, лицо старика светлело.
Было лишь раннее утро, приближался восход солнца, а работа по всей деревне уже кипела. Звонко дробили морозный воздух тракторные пускачи в МТС. По улице проехал грузовик, оставив дымный след.
Печь в кузне загудела, ярко перемигивались и потрескивали угли. Пора начинать работу.
- Пора, - громко сказал Яков Степанович. – Нам тоже надо постучать молотками, а то начальство скажет, спят, мол, кузнецы.
И с этими словами он бросил в огонь заготовку.
Но Пересыпкин забеспокоился:
- А я и не раздул, как следует. Припоздал, Яков Степанович, прости.
Трофим был послушным учеником у кузнеца, сильным, работящим малым и добродушным, и Яков Степанович мог не приходить на работу так рано. Но чтобы молотобоец не чувствовал себя униженным пренебрежением начальства, старик всегда начинал работу вместе с ним, с удовольствием грея спину у жаркого огня.
- Не ворчи, старость накличешь. А то завтра на погост снесут, - ворчал кузнец, пряча улыбку за вислыми усами.
Он поднял необходимый инструмент на приступок. Как только скоба на углях из яркого оранжевого цвета перекрасилась в багряный, Анцупов подхватил её щипцами и аккуратно положил на наковальню. Повертел её с боку на бок прежде, чем взял в руки молоток. Теперь он осторожными ударами распрямил её.
Старик был худ и бледен, но глаза горели живым блеском, тая в себе признаки большой физической и душевной силы.
- Эй, Трофимчик, - ласково сказал он. – Ну-тко, бери свой струмент, поработай немного плечами. Не горюй, что тяжка наша доля - просто надо привыкнуть. А так, работа не хуже другой, уж поверь мне. А мне забота – научить тебя кое-чему, пока ещё бока от полатей отрывать могу. Будем лошадей ковать, бороны править…. Я на такие штуки мастер. Не зря ж….
Однако, Яков Степанович, не успел договорить. Когда он указал молотком место удара, Трофим ахнул кувалдой со всего плеча, и от скобы брызнули искры, сверкнув колючими огоньками. В ту же минуту кузнец повернул заготовку, и на неё опять вслед за молотком обрушилась кувалда. Искры сыпали и освещали землю под наковальней.
- Ах, какой я глупый старик. Ну, чего я испугался и даже подумал, что перевелись в нашем краю кузнечные мастера. А всё-таки ты молодец, Трофим, - вон какой сильный, просто двужильный. Но этого мало. И надо тебе учиться на кузнеца, как следует.
С этими словами Анцупов подхватил щипцами почерневшую заготовку, подошёл к горну, поворошил угли.
- Ну-ка, подручный, подналяг на меха. Отдохни-ка от своей кувалды.
Пересыпкин с перепачканным сажей, но важным лицом, взялся за меха, не проронив ни слова.
- И чего бы мне не покурить? – сказал дед Анцупов и сел на скамеечку.

Бережно и заботливо скрутил козью ножку, сунул её в потемневший латунный мундштук, зачерпнул совком уголёк, прикурил, щурясь, и пустил под нос облако дыма.
- Только незачем мне оставаться тут, у самого горнила, - сказал он и перетащил скамеечку поближе к двери, где парком обозначился сквозняк.
Он докурил свою самокрутку, но не спешил приступить к работе, прислушиваясь к ломотным болям в старческих суставах.
Тут Пересыпкин проявил расторопность – перенёс щипцами раскалённую заготовку на наковальню и подхватил в руку кузнечный молот. Скоба под его ударами зашипела, заискрилась. Удары становились всё громче и чаще, но дело, казалось, не двигалось.
Яков Степаныч с усмешкой глянул на подручного и подхватил оставленную им кувалду. Звон над кузней поднялся ладный, переливчатый. Бим-бом, бим-бом – звонко и радостно отзывалась на удары наковальня.
Кузнецы подустали, лица их залоснились от пота, но тут и скоба поблекла, требуя нового нагрева. Старик Анцупов перевёл дух  и громко крикнул надломленным голосом:
- Трофим, эй, послушай, она же не куётся. Бросай её в огонь, торопыга. Уморил меня совсем.
И вновь послышались глубокие вздохи мехов и завывание горна. Но угли уже не давали достаточно жару, и Пересыпкин захлопотал у печи.
Маруся Суровцева, пользовавшаяся в Петровке известностью, как единственный почтальон, жила на крайней от озера улице, в маленьком домике, который достался ей в наследство от отца и матери. Трофиму Пересыпкину доводилась племянницей и частенько забегала в кузню попроведать его, передать привет тётке, гостинцы бабушке.
Ждать её с нетерпением Трофиму был самый резон. Маруся по служебной надобности бывала в райцентре и привозила оттуда хлеб казённой выпечки. Среди сельчан он славился своим  неповторимым вкусом. Обожала его Трофимова тёща – Марусина бабушка. Встречала его с работы всегда одним и тем же вопросом:
- Маруська-то была?
Племянница пришла в обеденный перерыв. Вместе с Яковом Степановичем, развернувшем на коленях свёрток с закуской, она настойчиво, ради всех святых, уговаривала молотобойца отобедать у неё. Маруся грозилась сбегать домой и принести чугунок картошек.
- Вам обоим что-то блазнится сегодня, - говорил Пересыпкин, взвешивая на руках принесённые племянницей «городские» буханки. – Что я с голоду помираю, или денег у меня нет в столовой пообедать? Из-за чего так убиваетесь? Я и этот хлебушек не трону – тёще отнесу, ребятишек побалую. Или думаете, что с пустым брюхом я и не работник? Но кабы знали вы, что со мною сегодня приключилось, так и сами бы про жратву забыли.
Трофим рассказал про обстоятельства, при которых лишился обеда.
Потом Маруся принесла ему варёной картошки, а старик Анцупов поделился своим обедом и заставил Пересыпкина его принять и съесть.
Отдохнув и перекурив, кузнецы закончили затвор и продолжали греть и гнуть металл для других заказов.
В конце дня зашёл Антип Вовна, просил-умолял Трофима уступить одну из двух «казённых» буханок хлеба. Не добившись, тайком сунул в Марусин мешок ещё и два тяжеленных кирпича, и Пересыпкин нёс их на горбу все шесть километров до Каштака, предвкушая радость и благодарность домочадцев.
А когда со словами: «Принимай, тёщенька, подарок» - бросил мешок на лавку и сломал её, почувствовал, что день закончился. И хотя также неудачно, как и начался, но не бесполезно проведённый, а заполненный нужной и любимой работой.
После семейного ужина он уснул, и опять ему снились тоскующая корова Зорька, заброшенное хозяйство, и искры, искры, искры без конца, и перезвон кузнечных молотов.
А из далёкого далёка уж таращилась на уютную Трофимову избёнку Великая война.

Экипаж машины боевой

Три танкиста, три веселых друга…

- Командир, вода поступает, - голос Сычёва был хриплым и дрожал.
- Не промокнешь! – рявкнул Рыков.
Он тоже, только казался твёрдым – в душе паниковал.
Не надо бы так с экипажем, подумал Егор - в одной банке законсервированы.
- Сожгут, как пить дать сожгут самураи, - вслух подумал Сычёв.
Лейтенант промолчал.
Агарков влез с советом:
- Петька прав - на броню бы надо, командир.
- Сиди, смотри вперёд.
- Дак ни чё уже не видно.
- Тогда слушай.
Агарков стянул с головы шлем.
Подступающая ночь полнилась звуками боя – взрывы, очереди.
Чёрт с ним, подумал Егор, авось, пронесёт. Может, не до нас будет самураям – не все же танки увязли. Да и не одна их бригада в атаке – сомнут узкоглазых.
Уселся поудобнее. Неприязненно подумал о лейтенанте – перед самым штурмом припёрся, времени не осталось познакомиться. Что за человек – может трус, может герой? Сунешься в люк, а он шмальнёт в спину, скажет – дезертир. Вполне может – вон как нервничает. А на броню бы надо выбраться – всё надёжнее. Подкрадутся самураи, подожгут, и – прощай, мама дорогая!
  - Сидим, глухие и слепые…. – ворчал Сычёв.
Действительно, в тридцатьчетвёрках, пришедших с запада, рации есть и ещё один  член экипажа – стрелок-радист. Шмаляет себе из пулемёта да тараторит: «База, база, я одуванчик….»
- Может, за подмогой слетать? – предложил Сычёв.
- Заткнись, - посоветовал Рыков.
Не верит, подумал Агарков. Где его так пуганули? Вроде молодой. Танк, конечно, знает, и стрелять умеет, а вот воевать не умеет. Нервный он для войны, шибко нервный.
- Давно с училища, командир?
- Тише! Всем трёп прекратить – слушать.
Поспать что ли, подумал Егор. Самое время: заснул, проснулся – в раю. А может, в аду….
Мысли потекли неспешные, дремотные, будто старческие.
Восемь лет назад призвали его в армию и увезли на самый Дальний Восток. На берегу Ханки – озеро такое – в посёлке Камень-Рыболов квартировала дивизия. То, что будет танкистом, механиком-водителем, Егор Агарков знал давно. Ещё в Троицке на курсах механизаторов обращался к курсантам один преподаватель не иначе, как:
- Ну, что, товарищи танкисты, перейдём к матчасти….
Хорошо служил. На виду был у начальства.
Война с финнами грянула, Егор рапорт на стол – хочу, мол, так-их-растак, белофиннов образумить. Не пустили.
Фашисты нагрянули. Дивизия тогда зашевелилась. К отправке на фронт готовилась.
Два полка из трёх уехали. В аккурат под Москву поспели – задали немчуре перцу.
Писали товарищи с запада – видели в смотровые щели, как фрицы драпают. Ничего в них особенного нет - бить можно. Погибло, правда, немало бывших друзей - на то и война.
Тогда Егор ещё один рапорт – хочу на фронт.

- Ты куда собрался? – командир швырнул со стола листок. – Кто людей кормить будет?
Голодно жили: пайки урезали – всё на фронт, всё для победы. Пожалел тогда Егор, что лучшим стрелком дивизии числился. В сердцах пообещал изюбря добыть. Взял карабин и ушёл в тайгу.
День бродил, не напал на след. Ночь настигла, ему стыдно возвращаться с пустыми руками. Разгрёб снег, полночи костёр палил. Потом уголья раскидал, лап еловых нарубил и уснул на них. Тут его рысь выследила.
Почему сонного не загрызла – судьба. Её судьба. Могла ещё прыгнуть на встающего. Но прыгнула именно в тот момент, когда карабин на плечо вскинул. На штык и напоролась. Упали вместе в снег, с тою лишь разницей – Егор напуганный, а зверь уже подыхающий. Так и доставил трофей в часть – волоком на еловой лапе.
Съели вместо изюбря – голодно ж было….
Сычёв ворочается, места себе не находит. Его положение в танке самое незавидное - нижний люк в грязи затоплен, в случае чего, рискует не выбраться.
- Слышь, Агарыч, открой люк – духота.
- А гранату в него не хошь? - прошипел лейтенант.
- Гранату не хочу, - согласился Сычёв.
Письма слали друзья с фронтов, из госпиталей. Косила война бойцов ротами, полками, дивизиями…. калечила.  Стыдно Егору слоняться по части при двух руках, при двух ногах, здоровому, сильному. Ребята в палатках ёжатся, вода в бачке ледком покрывается – рано в лагеря-то выгнали. А он пробежится по-над берегом и – бултых! – в Ханку, фырчит, плескается – чисто морж.
Немец летом на юге попёр. Дивизию вновь перетряхивали. Что могли, отправляли на запад. Агаркову опять не повезло.
Сначала на стрельбах - сунулся из люка, дурья башка, и шлем зачем-то стянул. Соседний танк «ба-бах!» из башенного – порвало ушную перепонку. Вечные шумы остались правому уху.
Только вышел из госпиталя – руку сломал. На турнике «солнышко» крутил на зависть всей дивизии. Попробовал исполнить нечто подобное на брусьях и …. полетел вниз головой. Голова цела осталась – руку сломал. Снова госпиталь.
Голове досталась чуть позже на предупредительно-ремонтных работах. Люк башенный не законтрили, и рухнул он на сунувшегося Егора. Если не шлем, пробил бы начисто череп. Сотрясение, однако, получил и месяц госпиталей….
- Агарыч, - подал голос Сычёв.
- Ну.
- Ты же коммунист?
- Ну.
- Ну-ну. Просись в разведку – тебе-то обязаны поверить.
- Нельзя механику-водителю танк покидать.
- Ну, тогда заводи, поехали….
- Заткнись, - приказал Рыков.
- Заткнись-заткнись, - ворчал заряжающий. – В гробу намолчусь. Если будет что хоронить….
В партию вступил с тою же надеждой – попасть на фронт. Снова написал рапорт.
- Сиди не рыпайся, - был ответ. – Без тебя знают - где кому Родине служить.
Ещё раз написал, когда весточка пришла – Фёдор погиб. Тут он даже по столу стучал – хочу, мол, за брата отомстить. А когда разгневанный штабист рявкнул:
- Пошёл вон!
Егор взметнул над головой его табурет.
- Ах, туды-твою-растуды, крыса штабная!
И убил бы, не подоспей часовой у входа в штабную палатку.
За такой проступок очень даже мог Егор Кузьмич попасть в ту самую штрафную часть, где Фёдор сгинул. Но комдив заступился: