Командир роты

.

.



КАПИТАН


* * *

...внешне он совсем не походил на командира десантной роты – камуфляжной куртки у него не было, джинсы сползали с задницы и волочились по полу, и внизу были протерты до дыр, а пиджак был явно коротковат, что вовсе не соответствовало его обезьяним лапам и подбородку вот уже лет двадцать не поддающемуся бритве. Однако левый борт пиджака оттопыривал тяжелый АПС и это обстоятельство наводило на мысль, что перед вами командир опергруппы уголовного розыска, а не орангутанг, сбежавший из зоосада подальше от юных пионеров и их мамаш, и не знающий, что ему теперь делать.

Сердюков действительно был командиром десантной роты ограниченного, так сказать, контингента советских войск, пока плешивый болтун не стал президентом страны, а Сердюков, заработавший четыре ранения, две Красные Звезды и подержанный «москвич», не был комиссован и отправлен в Питер с чемоданом, в котором только и было, что джинсы, афганский халат для вероятной будущей супруги и трофейный «вальтер», правда блестящий и, вероятно, дорогой. А машину он купил в комиссионке, так что от его сбережений не осталось не шиша и тощая пачка стодолларовых купюр. Вот только продать валюту, не нарушая законодательства, он не мог, обменять тоже, поэтому, оказавшись фактически без денег Сердюков направился в райотдел милиции, где его приняли на службу командиром опергруппы, взамен погибшего «при исполнении» капитана Нюхова, которого отравили проститутки.
Сердюков с матерью жили в коммуналке – звезду Героя он не заслужил, стало быть, квартиры ему не полагалось. В его комнате за пять лет ничего не изменилось – те же стопки книг на подоконнике, круглый стол, те же занавески, а раскладушка похоже доживала свои последние дни...

Однажды вечером к нему заглянул начальник райотдела подполковник Мамин с бутылкой коньяка. Мамин не надеялся на повышение на службе – он надеялся поскорее выйти на пенсию, пил коньяк утром и вечером, а по воскресеньям также и днем. Осмотревшись, он сказал: – Так! И на другой день распорядился выдать капитану Сердюкову триста рублей подъемных, про которые в суете как-то забыли, и у Сердюкова появился самый настоящий диван.

Милицейскую форму Сердюков почти не надевал, вероятно, из соображений «конспирации», поэтому к жене боевого друга Насте Святой он отправился в штатском, купив у цыганки три багровые розы для Насти и бутылку водки в гастрономе для себя.

Старший лейтенант Сашка Святой дважды вытаскивал Сердюкова из подбитой БМД, один раз слегка обгоревшего и с осколком в животе, и сам был ранен, но легко – ему все время везло, пока Сашка не пропал без вести или, что вполне вероятно, попал в плен – все одно, ничего хорошего. Лысый идиот пока еще примеривался, как бы развалить свою страну, солдатские матери не поднимали вой, как только нашим солдатам нужно было идти в атаку, а красный крест вел разъяснительную работу в детских садах. Найти Сашку, или хотя бы то, что от него осталось не представлялось возможным, и Настю совсем не обрадовал неожиданный визит Сердюкова – слишком Сердюков был похож на обезьяну сбежавшую из зоопарка, и лишь глаза у него были серые и виноватые, – в общем, человеческие глаза. А Сердюков и не думал, что сидит за столом со своей будущей женой. Он пил водку и как бы не видел эту женщину в наброшенном на плечи шелковом платке.

. . . . . . .

Он видел Сашку делавшего ему перевязку и морщившегося от дыма из подбитой машины. Еще он видел белое небо и вертолет, кругами заходящий на цель, и одинокого орла, неизвестно откуда взявшегося над ущельем. Он как будто вновь видел Сашку, которого Настя наверно любила, да только любить ей было больше некого. А может все равно и сейчас любила, и забыть не могла.

. . . . . . .

О войне капитан не рассказывал, он к ней привык и ничего интересного, казалось, рассказать не мог, или не хотел.

. . . . . . .

Разве расскажешь, как они, покупая на базаре дыни, свободно могли получить пулю из-за угла, а оружия с собой не брали, раз войны вроде и не было, но прятали в карманы по две гранаты и покупали дыни у дружелюбных афганцев, теплые и сладкие, и потом до ночи держали их в ручье, пока не остынут, и ночи были почему-то холодными не в пример дню, и жить в этой стране было совсем не здорово, но воевать тем не менее приходилось. Однажды маленький «форд» не остановился на дороге после предупредительных выстрелов и его вдребезги разнесли тридцатимиллиметровыми снарядами из патрульной БМП. В машине нашли убитых: водителя, женщину и троих детей. Молодой лейтенант не знал что делать. И тогда машину гусеницами сравняли с придорожным песком. Лейтенанта и экипаж расстреляли по приказанию генерала, и генерал был снят со своей должности за самосуд. Всем было жалко и генерала, и лейтенанта, и весь экипаж. Виной всему послужила обыкновенная глупость – не надо было закапывать этот проклятый катафалк и все бы обошлось. Но на войне глупости бывает никак не меньше, чем в других местах, а даже больше, и про глупость на войне не хотелось вспоминать.

. . . . . . .

Заканчивался 1988-й... У прилавков магазинов суетились советские люди с пачками денег и талонами на продукты, но продуктов почему–то не было. Как–то раз, простояв в длиннющей очереди целый час, Анна Петровна, мать Сердюкова, купила большого гуся. Тогда Сердюков позвонил Насте и пригласил ее к ним с матерью на ужин, не очень рассчитывая на успех. После этого Настя стала приходить к Анне Петровне, тогда как Сердюков ловил и арестовывал рэкетиров, чтобы затем отпустить их из-за недостатка улик. Пенсии за пропавшего Сашку Настя не получала и жила она кое–как. Тогда все мы, кто не набивал карманы дивидендами от общенародного идиотизма, жили кое–как. Но Сердюков все–таки умудрился купить телевизор, теперь ему не хватало только жены и детей. Женщин капитан недолюбливал – с бабами всегда одни неприятности.

Теперь капитан любил Настю, и сам не знал, как это у него получилось. Но когда она приходила к Анне Петровне, а Сердюков вернувшись со службы молча ел, молча смотрел телевизор и молча уходил спать, мать глядела на сына и думала – почему ее сын все больше напоминает ей снежного человека, а не героя войны.

Насте Сердюков не казался ископаемым существом. Она боялась, что и его когда–нибудь убьют. Особенно ей неприятно было смотреть, как он чистит свой здоровенный пистолет – с ним капитан не расставался с тех пор, как грабители зарезали хозяина квартиры, а заодно и сержанта милиции из-за какого–то паршивого видеомагнитофона. А Сердюкову было неприятно смотреть по телевизору на распахнутые двери тюремных камер, пустые тюрьмы и уголовников разъезжающих на раздолбанных иномарках по городским улицам и жрущих всякую дрянь в кооперативных притонах.

Но венцом демократических перемен стал платный музыкальный общественный туалет на Сретенке в Москве. Заплатив полтинник, капитан, скорчившись на унитазе, вдруг услышал из динамика над головой баритон Высоцкого, тогда как в соседней кабинке царил Иоган Себастьян Бах... На этом мирное сосуществование с демократией для Сердюкова закончилось. Он стал беспощадно штрафовать, составлять протоколы и просто разгонять торгашей у ворот Сытного рынка, его группа то и дело громила ларьки с поддельной водкой, а сам капитан нет-нет, да вспоминал о своем армейском бронежилете – ходить по улицам становилось небезопасно. Его оранжевый «москвич» у входа в райотдел мозолил глаза бандитам и кооператорам, но повсюду следовавший за ним милицейский броневик охлаждал дурные головы, а бомбежка притонов не прекращалась. Теперь Сердюкова иначе как «Лютый» никто не называл, будь то свои опера, или братва, расплодившаяся как сорняки в огороде.

Настя работала медсестрой, Сашку с войны уже не ждала, и ни о каком замужестве не помышляла. Ей хотелось поехать в Африку или хоть в Заполярье, но она всю жизнь проработала в психдиспансере. Ну, хоть бы в хирургии! Так ведь нет! И в Антарктиде она никому не была нужна.

А неприятности начались сразу после перепланировки и расселения огромной квартиры, в которой Настя жила с самого детства, и из которой уезжать не собиралась. После перепланировки у нее осталась комната в сорок квадратных метров, нечто вроде кухни и ванная комната, которую никак нельзя было отгородить, так что неприятности только начинались – Настя в одночасье превратилась в богатую невесту и на нее, вернее на ее квартиру, сразу положил глаз бывший сосед Фридман – теперь он продавал плохие компьютеры и получал хорошие деньги. После первого и второго неудачного сватовства старый еврей заявился к ней в сопровождении двух громил и шофера, вооруженного стальной монтировкой. Но это был далеко не звездный для него час. Настя делала ремонт, окна и двери были открыты, и вслед за погромщиками в дверях появился Сердюков. Он давно хотел сделать Насте предложение, но вместо этого решил пригласить ее на футбол. Увидев Лютого гости засомневались – сразу им падать на колени, или немного повременить. И только шофер замахнулся на него монтировкой, и еще долго скулил лежа на полу, тогда как остальные отправились погулять на двор через открытое настежь окно. А Сердюков остался жить у Насти, хотя еврей–маразматик тут не причем. Во первых, они с Настей все–таки пошли смотреть футбол. Во вторых, они вскоре поженились. В третьих, Сердюков принялся ремонтировать Настину квартиру. А вместо сиониста Фридмана в старый петербургский дом въехали татары, которые стали целыми днями жарить и всем скопом поедать вонючую баранину.
Сердюков был счастлив – раньше он не был женат и не знал, что такое счастье. Он больше не походил на обезьяну – ведь обезьяны почти никогда не носят белых рубашек. Настя была счастлива, она любила Сердюкова, ждала ребенка и больше ни о какой Антарктиде не вспоминала, да хоть бы и об Африке! Анна Петровна готовилась, наконец, стать бабушкой.
Группу «Лютого» переименовали в отдел по борьбе с бандитизмом – сокращенно ОПББ. Мелкие воришки и вымогатели, казалось, вздохнули. А вот бандитов ждал неприятный сюрприз... Сердюкова тоже.

. . . . . .

Отдел Сердюкова разместился в третьем этаже Большого дома на Литейном. Прежний «хозяин» подался на работу в исполком, от его команды остались лишь старый фотограф, портрет Железного Феликса над столом и схемы взаимодействия преступных группировок на стенах кабинета. Неприступный сейф, переживший очевидно и самого Феликса, и его последователей, служил хранилищем для стаканов и пустых бутылок – ключи от него были навсегда потеряны, но Сердюков все же велел убрать весь этот хлам и застелить полки толстой зеленой бумагой.

Дурацким и пышным цветом расцветала демократия в заурядных ленинградских банях и общественных туалетах. В банях круглосуточно продавали пиво не бутылками, не ящиками, а целыми грузовиками. Туалеты в ударном темпе переделывались в шашлычные и кафе – пора окончательного разграбления сверхдредноута под названием СССР еще не пришла, но денег на задворках бывшей империи стало слишком уж много. История не повернула вспять, история повернулась задом к Великому Народу, стыдливо прикрывая свою задницу от взоров дураков парусами кооперативных штанов.

Сердюков не был ни историком, ни даже заурядным юристом, – зато он умел прыгать с парашютом и еще лучше – воевать. Первого было достаточно, чтобы заслужить уважение товарищей, второго – чтобы заставить братков вздрагивать при одном только упоминании имени Лютый. Сердюков разряжал свой пистолет в каждого осмелившегося вытащить из кармана хотя бы поломанный пугач. Он не понимал, – откуда вдруг появилось столько всякой сволочи? Он не понимал также, что весь этот свинарник как ветром сдует – стоит лишь вывести из обращения «лишние» деньги. Но это хорошо понимали народные избранники, поэтому лишних денег становилось все больше. Когда денег все равно не хватало, болтливый президентишка продавал золото, разумеется, ему не принадлежащее.

Впрочем, в городе мало что изменилось, в головах обывателей тоже. Менты слонялись по улицам без оружия, а государство еще не додумалось развлекать человечество своей миролюбивой политикой. Граждане жаждали денег, напитков и лепешек с сыром. Еще им хотелось искусства, отчасти потому, что не было колбасы. Но комиссионки ломились от изъеденной молью мануфактуры, дети Монмартра курили контрабандные сигареты и выбирали между видиком и сбежавшим из реанимации «мерседесом», в пользу последнего. Держава не корчилась в агонии и не понимала, что ее вместе с джинсами заживо сварили в стиральной машине малообразованные жлобы. Вот только убивать советских граждан стали так часто, что жадные до удовольствий воришки перестали выставлять на показ свое барахло.

Сердюкову все меньше нравилась его работа. Менее всего он хотел рыться в этой помойке, а более всего ему захотелось вернуться на войну, где все не так просто, но и не так тошно, как здесь. Но и вернуться к привычной для него работе, которая называлась – Война, он не мог. У него были четыре ранения, любимая жена и еще не родившийся сын Сашка Сердюков.

Наступил Новый год! Сослуживцы подарили Сердюкову замечательную елку, теперь таких почти не бывает, впрочем, кажется это была сосна, но все равно – елка!
Сердюков сделал подарки Анне Петровне и Насте, а они ему подарили новую замшевую кобуру – мама не боялась пистолета, и жена понемногу смирилась с его существованием. И все было бы хорошо, если бы не...

Накануне его вызвал начальник ГУВДа, устроил ему разнос и сказал, что никакой он не Лютый, если у него под ж...пой разбойничает отъявленный уголовник Седой, на счету которого два подпольных миллионера, четыре блатных авторитета, участковый инспектор (это по глупости), – всего восемнадцать трупов и ни одного свидетеля, а два самых зловредных валютчика и бабай–наркобарон уже сбежали за кордон без суда и конфискации. Капитан не знал – радоваться ему, смеяться или посыпать голову пеплом подгоревшего Уголовного Кодекса.

Сердюков собрал группу и, не взирая на предновогоднее настроение, велел трясти осведомителей, посадить на трое суток под замок десяток–другой спекулянтов и... Странно, Седой капитану нравился. Но Седого и след простыл...

Приходит весна, а вместе с ней ледоход, авитаминоз и набухшие почки каштанов и тополей, готовые взорваться зеленым сиянием и пением птиц, – даже крысы перестают прятаться по подвалам и гордо восседают на мусорных баках раскисших под солнцем проходных ленинградских дворов.

Настя ждала весну с упоением первоклассницы примеряющей новую школьную форму. Она и сама себя чувствовала новой, похорошевшей и счастливой. Сердюков не казался ей таким угрюмым, как раньше и она готова была пойти с ним куда угодно – хоть на футбол! Анна Петровна потихоньку покупала детские распашонки и башмачки, а в нехорошие приметы она не верила.

Сердюков подметал джинсами мокрый асфальт. Когда Настя стирала и чистила его облачение, то во всех карманах находила патроны и складывала их в вазочку для конфет. Вообще Сердюков оказался довольно–таки аккуратным мужиком, и, не смотря на свои длинные руки, не выглядел неуклюжим, вот только патронов у него было, честно говоря, многовато.

Весна пришла ранняя с веселыми короткими проливными дождями. Труженики села готовились к посевной, а паразиты открывали питейные заведения, потирая ручонки в предвкушении скорых барышей. Мальчишки больше не занимались безцельным пусканием корабликов, а продавали иностранцам медали и ордена умерших стариков. Народ веселился, опьяненные весной и свободой люди наперебой славословили будущее и как–будто расхотели убивать друг друга даже за деньги. Сердюкову больше не хотелось на войну, – ему хотелось быть дома, а не торчать вечерами в своем кабинете с операми и схемами нераскрытых преступлений. Сердюков ждал лета, ждал отпуска и копил деньги на ремонт «москвича». Но все хорошее кончается в самый неподходящий момент.

Сердюков принес розы – он всегда приносил розы, будто других цветов в природе не существовало. Еще он принес сомнительного вида торт. Понятно, Сердюков получил отпускные. И Настя пошла звонить Анне Петровне. Да, как бы не так!

Позвонили из ГУВДа и сказали, что за Сердюковым уже послали машину.
– Смотри у меня, Лютый! – вопил в трубку генерал, – Чтобы непременно живым, а то я тебя знаю! Ты у меня отпуск в изоляторе проведешь! – генерал не шутил, он шутить не умел.

Рявкнула сирена и через минуту юный оперативник то пытался отдышаться, то зачем–то совал своему командиру автомат.
– Седой, – наконец выдохнул мальчишка, – угол Большого и... Пионерской, хозяина Елисеевского бомбит...

. . . . . . .

Седой, как и следовало ожидать, уже закончил с директором Елисеевского, двумя его лакеями и теперь отстреливался из автомата в эркере угловой комнаты, что позволяло ему держать под прицелом сразу две улицы, пока обложившие его менты открывали квартиру, а квартира ни за что открываться не хотела.

...Сердюков не торопился, он ждал когда у Седого кончатся боеприпасы. Автомат умолк и Сердюков вышиб плечом дверь. У стены стоял человек с белой, как горный снег головой, со шрамом на лице и безполезным теперь автоматом. И Сердюков понял, что перед ним его пропавший друг, которого он любил, и которого любила его жена Настя. Это был Сашка Святой, и теперь его обязательно расстреляют по приговору суда после нескольких месяцев ожидания и позора. Святой тоже узнал своего товарища и улыбнулся, будто извиняясь – нет, не за себя! – за Сердюкова...
И Сердюков без колебаний разрядил в него пистолет.

. . . . . . .

Оперативник, вбежавший в комнату вслед за Лютым, так и не понял – где это обезьяна, на минуточку вернувшаяся в зоопарк, научилась плакать.


* * *

.

Другие произведения автора:

I.Здесь рос кустарник одичалый...

Я тебя променял на стихи и свирель...

Я славно плавал в этом мире...