Новые
МенюЗабава Путятична и королевич Бова
6 января 2020 — Инна Фидянина Зубкова
АУДИОкнигу слушать тут
Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, за церквями белокаменными да за крепостями оборонными, жил да правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самодур великий, но дюже добрый: народу поблажку давал, а на родных детях отрывался. И была у царя супружница — молодая царица свет Забава Путятична красоты неписаной, роду княжеского, но с каких краёв — никто не помнил, а может и помнить было не велено.
И слух пошёл по всей земле великой
о красоте её дикой:
то ли птица Забавушка, то ли дева?
Но видели, как летела
она над златыми церквями
да махала руками-крылами.
Мы царю челобитную били:
— Голубушку чуть не прибили.
Приструни, Николаша, бабу,
над церквами летать не надо!
Государь отвечал на это:
— Наложил на полёты б я вето,
да как же бабе прикажешь?
Осерчает, потом не ляжешь
с ней в супружеско ложе,
она же тебя и сгложет.
Вот так и текли нескладно
дела в государстве. Ладно
было только за морем,
но и там брехали: «Мы в горе!»
Впрочем, и у нас всё налаживалось.
Забава летать отваживалась
не над златыми церквями,
а близёхонькими лесами.
Обернётся в лебедя белого
и кружит, кружит. «Ух смелая! —
дивились на пашне крестьяне. —
Мы б так хотели и сами.»
Но им летать бояре запрещали;
розгами, плетью стращали
и говорили строго:
— Побойтесь, холопы, бога!
Холопы бога привычны бояться,
он не давал им браться
ни за топор, ни за палку.
Вот и ходи, не алкай,
да спину гни ниже и ниже.
Не нами, то бишь, насижен
род купеческий, барский,
княжий род и конечно, царский.
Нет, оно то оно — оно!
Но если есть в светлице окно,
то сиганёт в него баба, как кошка,
полетает ведьмой немножко,
да домой непременно вернётся.
А что делать то остаётся
мужу старому? Ждать
да в супружеском ложе вздыхать.
Ну вот и забрезжил рассвет,
а её проклятой всё нет.
Кряхтит Николай, одевается,
на царски дела сбирается
да поругивает жену:
— Не пущу её боле одну!
Ну «пущу не пущу» — на то царская воля.
А наша мужицкая доля —
по горкам бегать,
царевну брехать.
Но в руки та не даётся.
Поди, ведьмой над нами смеётся,
сидя где-нибудь под кусточком?
Оббегали мы все кочки,
но не сыскали девку.
Царь зовёт бояр на спевку
да спрашивает строго:
— Где моя недотрога?
— Никак нет, — говорят. — Не знаем.
Чёрта послали, шукает.
Пир затеяли, ждут чёрта.
Тот пришёл через год: «До чёрта
в лесу ёлок колючих и елей!»
Бояре выпили с горя, поели
да песни запели протяжные.
Посол грамоту пишет бумажную
на заставушку богатырскую:
«Так и так, мол, силу Добрынскую
нам испытать бы надо.
Пропала царская отрада —
Забава Путятична легкомысленна.
Долеталась птичечка, видимо.
Приходи, Добрынюшка, до Москвы-реки,
деву-лебедь ты поищи, спаси.
/ Точка, подпись стоит Николашина, /
а кто писарь — не спрашивай!»
Свистнули голубка могучего самого,
на хвост повесили грамотку сальную
и до Киева-града спровадили.
Чёрт хмельной говорил: «Не надо бы!»
Но дело сделано, сотоварищи.
Пока голубь летел до градищи,
мы по болотам рыскали,
русалок за титьки тискали
да допрашивали их строго:
— Где царская недотрога?
Результат на выходе был отрицательный:
русалки плодились, и богоматери,
на иконках не помогали.
Малыши русалочьи подрастали
и шли дружиной на огороды:
«Хотим здесь обустроить болото!»
От вестей таких мы заскучали,
пили, ели, Добрынюшку ждали,
а отцовство признавать не хотели:
дескать, зачатие не в постели.
Николай хотел было рехнуться,
но квасу выпил, в молодого обернулся
и издал такой указ:
«На русалок, мужик, не лазь!
К водяному тоже не стоит соваться,
а с детями родными грех драться.
А посему, дружину русалочью вяжем
(войско царское обяжем),
на корабелы чёрные сажаем
да по рекам могучим сплавляем
до самого синего океана,
там их в пучину морскую окунаем,
и пущай живут на дне, как челядь.»
Делать нечего, оковушки надели
на водяных и русалок,
в трюмы несчастных затолкали,
да спустили по Москве-реке и далее.
И больше не видали мы
ни корабел наших чёрных,
ни русалок, ни водяных, ни чёрта.
Корабельщиков до дому ждать устали,
а потом рукой махнули и слагали
былины, да сказки об этом.
А 1113-ым летом
Добрыня пришёл, не запылился,
пыль столбом стояла, матерился:
— Говорите, вы тут бабу потеряли
Забаву свет Путятичну? Слыхали.
Князь Владимир в Киеве гневится,
племянница она ему, а вам — царица.
Ну ладно, горе ваше я поправлю,
найду ту ведьму или навью,
которая украла лебедь-птицу.
Нам ли с нечистью не биться!
*
И после пира почёстного
(не отправлять же Добрыню голодного),
опосля застолий могучих,
пошёл богатырь, как туча,
на леса, на поля, на болота:
— Ну держись этот кто-то,
вор, разбойник, паскуда!
Я еду покуда.
А пока былинный ехал,
ворон чёрный не брехал,
наблюдая с вершины сосны:
в какую же сторону шли
богатырские ноги
в сафьяновой обуви?
И взмахнув крылом,
полетел не к себе в дом,
а на Сорочинскую гору,
до самого дальнего бору.
Там в глубокой пещере,
за каменной дверью
сидит змей Горыныч о семи головах,
семи жар во ртах,
два волшебных крыла и лапы —
дев красных хапать!
Как нахапается дев,
так и тянет их во чрев,
переварит и опять на охоту.
На земле было б больше народу,
если б не этот змей.
А сколько он сжёг кораблей!
/ Но это история долгая. /
Царица Забава невольная
в подземелье у змея томится.
Горыныч добычей гордится,
обхаживает Путятичну,
замуж зовёт, поглаживает,
кормит яблочками наливными
да булочками заварными,
а где их ворует — не сказывает.
Забавушка животине отказывает,
замуж идти не хочет.
Змей судьбу плохую пророчит
на всю Рассею могучую:
«Спалю дотла! Получше ты
подумай, девица, да крепко.
Зачем тебе надо это?
Ни изб, ни детей, ни пехоты,
ни торговли купчей, охоты.
Лишь пустое выжженное поле.
От татар вам мало что ли горя?»
А пока Забава раздумывала,
чёрный ворон клюнул его,
дракона злого, за ухо:
«И на тебя нашлась проруха —
удалой Добрынюшка едет,
буйной головушкой бредит:
зарублю ту ведьму или навью,
что украла племянницу княжью!»
Сощурился Горыныч, усмехнулся,
в бабу Ягу обернулся:
«Коли хочет Никитич бабу,
значит, с Ягой поладит», —
и юркнул в тёмны леса.
Добрыню же кобыла несла
да говорила:
«Чую, хозяин, я силу
нечистую, вон в том лесочке.»
— Но, пошла! — богатырь по кочкам
в сторону прёт другую,
не на гору Сорочинскую, а в гнилую
сахалинскую гиблую долину,
/ где я, как писатель, сгину
и никто меня не найдёт /.
Вот туда конь Добрыню несёт.
*
Ай леса в той долине тёмные,
но звери там ходят гордые,
непокорные, на люд не похожие,
с очень гадкими рожами.
Если медведь, то обязательно людоедище;
если козёл, то вреднище;
а ежели заяц с белкой,
то вред от них самый мелкий:
всю траву да орехи сожрали —
лес голый стоит, в печали.
Вот в эти степи богатырь и въехал.
На ветке ворон не брехал.
В народ в селениях не баловался,
а у моря сидел и каялся
о том, что рыбу всю они повытягали,
стало нечего есть. Выли теперь
и старые времена поминали,
о том как по морю гуляли
киты могучие, да из-за тучи
бог выглядывал робко.
— БОГатырь? — Не, холоп тот!
— Какой БОГатырь, как наши?
— Наши то краше:
деревенски мужики
и сильны, да и умны!
— Нет, тот повыше,
чуть поболее крыши!
— Врёшь, он как гора,
я видел сам БОГАтыря!
— Да за что вы БОГАтыря ругаете?
Сами, поди, не знаете,
шеломом он достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу за тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Вот на третьем то киту
я с вами, братья и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
свои шапки: — Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли врёшь нескладёно.
Наш кит, получается, самый большой?
Почему же не виден БОГатырешка твой?
— Потому БОГатырь и не виден,
народ его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю подряд,
а БОГатырю уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
сахалинцы у моря рыбачили
и не ведали, и не бачили,
как история начиналась другая
про огромную рыбу-карась.
/ Вот это про нас! /
Но как бы мужик ни баил,
а Добрыня по небушку вдарил,
и на остров-рыбу спустился.
Народ в ужасе: — БОГ воротился!
— Да не бог я, а богатырь!
— Вот мы о том и говорим.
Хотим, БОГатырешка, рыбки,
ведь мы сами хилы яки хлипки.
Сколько б неводы наши ни бились,
они лишь тиной умылись.
Ты б пошёл, взлохматил море синее,
к берегу рыбёшку и прибило бы.
Вздохнул богатырь, но сделал
всё что мужланы хотели:
взбаламутил он море синее,
шторм поднял, да сильно так!
Затопило волной долину,
дома затопило, овины,
медведей, белок и зайцев,
да жителей местных нанайцев.
А как волна схлынула,
так долина гнилая и вымерла:
стоит чёрная да пустая.
Никитич что делать — не знает.
Ни людей, ни рыбы, ни леса.
— Куды ж это влез я? —
стоит добродей, чешет «репу».
— Да, вляпался ты крепко! —
слышен голос с болота.
— Кому ещё тут охота?
Со всех сторон хороша,
выходит баба Яга:
— Одна я в тундре осталась,
так как мудрая, не якшалась
с людями, зверями. Всё лесом...
А какой у тебя интерес тут?
— Я, бабулечка, тоже не сдался,
с чертями срамными дрался.
Да сам народу погубил, ой, немерено!
Как жить теперя мне?
А ищу я Забаву Путятичну,
жену царскую. «Пасечник»
нашёлся на нашу «пчёлку»:
уволок её далече за ёлку.
Ничего ты о том не слыхала?
— Знаю, рыцарь, я об этом. Прилетала
дева-лебедь, сидит в Озёрском,
плавает в водах холодных
моря Охотского, стонет:
то слезу, то перо уронит.
Говорит, что летать не может,
изнутри её черви гложут.
Помутнело в глазах у Добрыни:
— Ну бабка, — промолвил былинный
и бегом к Охотскому морю. —
Горе какое, горе!
*
А бабка вдруг стала змеем.
И полетел змей Добрыни быстрее!
Присел он на камни прибрежные,
морду сменил на вежливую
и обернулся девушкой-птицей.
Ну как в такую не влюбиться?
Никитич к берегу подходит,
игриво на девицу смотрит
и почти что зовёт её замуж:
— Ты бы это, до дому пошла б уж,
Николаша тя ждёт, не дождётся! —
а у самого сердечечко бьётся.
Опустила очи дивчина:
— Ох, воин милый,
не люб мне больше муж любимый,
я сгораю по Добрыне!
А Добрыня парень честный,
растаял при виде невесты,
губу толстую отвесил,
грех велик на чаше взвесил,
и полез с объятиями жаркими
на Забавушку. А та из жалкой
вдруг превратилась в дракона,
жаром дышит, со рта вони!
— Пришла, былинничек, твоя кончина! —
Горыныч цап когтями, волочёт в пучину
добра молодца на свет не поглядевшего,
удалого храбреца бездетного.
И кидает змей Добрыню в море синее.
Тонет богатырь. Картина дивная
пред глазами вдруг ему открылась —
это водное царство просилось
прямо в лёгкие богатырские:
вокруг всё зелёное, склизкое,
чудны водоросли и рыбы;
караси-иваси, как грибы,
по дну пешеходят хвостами.
Вот они то Добрыню подобрали
и вынесли на поверхность.
Но до брега далеко. Ай, ехал
мимо рыба-кит великан.
Он воеводушку взял
да на спину свою забросил.
А как забросил, так и загундосил:
«Гой еси, Добрынюшка победоносный,
ты избавь меня от отбросов:
на моей спине народец поселился
дюже нехороший, расплодился,
сеет, жнёт да пашет —
кожу мою лопатит.
От боли и жить мне тяжко.
Скинь их в море, вояжка!»
Вздохнул богатырь, огляделся,
да уж, некуда деться:
сараи, дома и пашни,
люд песни поёт да квасит
капусту в огромных бочках;
сети ставят и бродят
рыбку большую да малую,
солят, сушат да жарят её.
Весело живут, не накладно.
Разозлился Добрынюшка: — Ладно,
помогу я тебе, рыба-кит,
только ты меня сумей благодарить:
довези до Москвы, до столицы.
Мне оттуда надобно пуститься,
сызнова да по ново,
на поиски нашей пановы,
племянницы князя Владимира.
И меч булатен вынул он,
но вовремя остановился —
мысль темя пронзила. Не поленился
богатырь, взошёл на гору
да как закричит: — Который
год вы сидите на рыбе?
Вы ж не люди, а грибы!
Не мешайте жить животине.
Знаю я остров в пучине,
формами он, как рыба.
Вот на нём вам плодиться и треба!
Развернул Добрыня кита
туда, где всё смыла волна,
и поплыли они к Сахалину,
там уже прорастала полынью
земелька после цунами,
а последние нивхи не знали
какая их ждёт беда:
люд дурной плывёт сюда,
чтоб раскинуть свои шатры.
/ Айны, это случайно не вы? /
Но такова была сила природы:
кит с людьми уже на подходе,
близёхонько к берегу пристаёт.
Народ на сушу идёт
и дивится долго:
«Как же так? Есть реки, и ёлки
растут особенно смело,
а фонтанов нет. Не умеем
жить мы в таких условиях!»
Но кит покинул уже акваторию,
ушёл в Атлантический океан,
коня богатырского подобрав.
А Добрыня махал им руками обеими:
— Да ладно вам, что из дерева сделано,
то и крепче намного!
Хотя, спросите об этом у бога.
Долго ли коротко, рыба-кит плыла,
но до моря Белого, наконец, дошла.
Простилась со спасителем и в обратный путь —
от народа глупого отдохнуть.
*
А Добрыня в Архангельске попировав
дня эдак три, пустился вплавь
по реке Двине Северной,
на лодочке беленькой.
Доплыл он до Устюга Великого.
Потянуло в леса дикие
его кобылу верную,
та чует зло, проверено!
Доскакали они до избушки,
заходят внутрь, там заячьи ушки
дрожат и трясутся от страха.
Золотом шита рубаха
висит, дожидаясь хозяина.
— Неужто изба боярина? —
богатырь светёлку обходит,
в раскалённую баньку заходит.
Мужичок чудной в бане парится,
белый, как лунь; махается
вениками еловыми.
Белки в кадушки дубовые
подливают воду горячую.
«Мужик Забавушку прячет!» —
подумал детина наш милый.
— Тук-тук, тут дева-птица не проходила?
Дед Мороз (а это был он)
немало был удивлён:
— Это ж ветром каким надуло
былинничка? Что ли уснула
во дворе охрана моя?
Пойду, вспугну медведя`!
— Медведя` покорить бы надо,
но зима на улице, и засада
в берлоге медвежьей особая:
не страшна вам дружина хоробрая!
Усмехнулся Мороз: — Верно чуешь,
с тобой, гляжу, не забалуешь.
Ну проходи, добрый витязь, омойся.
А в тёмну тайгу не суйся,
там баба Яга живая,
она таких, как ты, валит
целыми батальонами,
с друже своими злобными!
— Так вот кто спёр царёву птицу! —
не на шутку Добрыня гневится.
Но однако
разделся, помылся и в драку
не поспешил отправиться,
а остался есть и бахвалиться.
Отдыхал богатырь так неделю.
Уже брюхо наел он
такое же, как у Мороза.
Не выдержал дед: — Воевода,
не пора ль тебе в путь пуститься?
А то царь, поди, матерится!
Делать нечего, надо ехать.
Хорошо прибаутки брехать
за столом со свежесваренным пивом,
но не от хмеля воин красивый,
а от подвигов ратных.
Взял Добрынюшка меч булатен,
надел кольчугу железную,
пришпорил кобылу верную
и в тёмны леса галопом!
Допылил бы он так до Европы,
да на избу Яги наткнулся.
Шпионом хитрым обернулся
и айда на разведку.
Но ворон уж карчет на ветке,
бабу Ягу призывая.
Появилась старуха кривая,
будто выросла из-под земли:
— Нос, касатик, подбери!
Тебе чего от бабушки надо?
— Я, бабуля, не ради награды,
а пекусь о спасении жизни.
Забаву Путятичну, видишь ли,
злая сила, кажись, прибрала.
Ты деву-птицу не видала,
чи сама её съела в обедню?
Хоть где косточки закопала, поведай!
И тычет в бабулю палкой:
не Горыныч ли это? — Жалко
было бы съесть девицу,
чернавка самой сгодится, —
отвечает служивому ведьма. —
Слезай с коня, пообедай,
в баньке моей помойся,
кваску попей, успокойся.
Беспокойно стало служаке,
вспомнил он богатырские драки —
последствия её гостеприимства.
— Не пора ли тебе жениться? —
вдруг ласковой стала Яга
и в избушку свою пошла. —
Сейчас покажу тебе девку,
краше нет! Та знает припевки
все, каки есть на свете,
и лик её дюже светел.
Вошла в избу, выходит девкой,
краше нет! И поёт припевки
все, каки есть на свете.
Никитич нарвал букетик
цветов, что росли возле дома,
и дарит девице, влюблённый.
Та ведёт его в опочивальню,
срывает рубашечку сальную
да в шею вгрызается грубо:
без меча былинного рубит!
*
Вышел дух из воина. Ан нет, остался.
Дух, он знает что-то, он не сдался.
А Добрыня мёртвый на полатях
лежит бездыханный. И тратит
бог на небе свои силы:
в Сивку вдул видение, как милый
хозяин её умирает.
Фыркнула кобыла: «Чёрт те знает
что творится на белом свете!» —
с разбегу рушит дом, берёт за плечи
Добрыню да на спину свою поднимает,
и бегом из леса! Чёрт те знает
что в нашей сказке происходит.
Старичок на дорогу выходит
и тормозит кобылу:
— Чего развалился, милый? —
поит воеводу водицей.
«Чи живой?» — конь матерится,
обещает затоптать бабку Ёжку.
— Эх, Сивка-матрёшка,
не тебе тягаться с Ягою,
её Муромец скоро накроет!
А ты скачи на гору Сорочинску,
там в пещере Забава томится,
змей Горыныч её сторожит.
Тут Никитич приказал долго жить:
оклемался, очухался, встал,
поклонился дедушке и поскакал
на эту страшную гору.
«Так ты, казак, в бабку влюблённый?» —
ехидничает кобыла.
— Да ладно тебе, забыли, —
отбрёхивается богатырь, —
дома поговорим.
А гора Сорочинская далёко!
Намяла кобыла боки,
пока до неё доскакала,
а как доскакала, так встала.
Вход в пещеру скалой привален
да замком стопудовым заварен.
Нет, не проникнуть внутрь!
Оставалось лишь лечь и уснуть,
да ворочаясь, думать в дремоте:
«К царю ехать, звать на подмогу
дружину хоробрую,
или кликать киевских добрых
богатырей могучих?»
Бог выглянул из-за тучи:
«Зови-ка, дружок, своего спасителя,
от смертушки избавителя,
старичка-лесовичка,
тот поможет. Есть чека
на вашу гору!»
«Ам сорри!» —
хотел сказать богатырь,
да английский снова забыл,
а посему закричал:
— Старика бы и я позвал,
да как же его призовёшь,
где лесничего найдёшь?
«В лесу его и ищи,
в болото Чёртово скачи!»
Поскакал богатырь в болото,
хоть и было ему неохота.
Доскакал, там тина и кочки,
да водяного дочки
русалки воду колготят,
на дно спустить его хотят.
Но Добрыня Никитич не промах,
он в омут
с головой не полезет,
лесника зовёт. «Бредит!» —
русалки в ответ хохочут.
Зол богатырь, нет мочи!
/ Ну, злиться мы можем долго,
а река любимая Волга
всё равно не станет болотом. /
Тут старичок выходит
и говорит уже строго:
— Опять нужен я на подмогу?
— Внутри горы Забава заперта,
гора замком аршинным подперта.
— Ну что ж, — вздохнул лесовичок, —
на этот случай приберёг
я двух медведей-великанов,
они играют на баяне
на ярмарке в Саратове,
большие такие, мохнатые.
Надо б нам идти в Саратов.
И забудь ты про солдатов,
гору ту лишь мишки сдвинут.
Что ж, казак, шелом надвинет
и отправится в путь:
— Надо б только отдохнуть!
— В Саратове и погуляем,
я многих вдовушек там знаю...
*
Посадил старика на коняжку Добрыня
и в славен град торговый двинул.
Шли, однако, неспешно:
озёра мелкою плешью,
леса небольшими коврами,
бурные реки лишь ручейками
под копытами Сивки казались.
Вот так до Саратова и добрались,
там шумна ярмарка гудит!
Народ сыт, пьян и не побит
столичными солдатами,
да бравыми ребятами
медведи пляшут на цепи.
Добрыня в ус: «Чёрт побери!»
Взбеленился богатырь,
цепи порвал и говорит:
— Да как же вы так можете
с медведями прохожими?
Медведь, он должен жить в лесу.
Я вас, собратья, не пойму!
А косолапые лапами замахали:
«Мы цепи сами бы содрали,
но вот что-то от вина
разболелась голова!»
— Эх, мужички патлатые
споили мишек! Вы ж, мохнатые,
идите в бор отсыпаться,
а мы по вдовам — разбираться...
Устыдились мужички саратовские,
головушки в плечи спрятали
да выкатили бочку с медком:
— Ели мало, ещё припрём!
Поплелись мишки в бор отдыхать,
сладкий медок подъедать
А герои наши — по вдовушкам горемычным
(те к весёлым застольям привычны).
Ах, веселье не заселье,
нагулялись, честь бы знать.
Через год-другой устал Добрыня отдыхать;
свистнул он старичка, но тот пропал куда-то.
Поплёлся богатырь один к мохнатым,
просить о помощи свернуть гору`.
«Нам работёнка эта по нутру!» —
закивали медведи башками
и маленькими шажками
за Добрынюшкой в путь отправились.
А Горынычу сиё не понравилось:
он следил за былинным с небес,
и в советчиках у него — Бес.
Бес шепнул: «Помогу тебе, змей,
ты сперва косолапых убей!»
«Да как же я их сгублю?
Богатырь мне отрубит башку.»
«А ты дождись-ка их привала:
как толстопятые отвалят
за морошкой в кусты,
там ты их и спали!»
*
Вот мишки с Добрыней идут,
безобразно колядки ревут
да прошлую жизнь поминают.
Богатырь в отместку байки бает.
Сивка бурчит: «Надоели,
лучше б народную спели!»
Наконец устали в дороге,
надо бы поесть, поспать немного.
Лошадь щиплет мураву. Былинный крячет,
уток подстрелил, наестся, значит.
Медведи в овраг за морошкой.
И пока Никитич работает ложкой,
а косолапые ягоду рвут,
Горыныча крылья несут
на медведей прямо.
Но учуял конь наш упрямый
дух силы нечистой,
тормошит хозяина: «Быстро
хватай меч булатен и к друже,
ты срочно им нужен!»
— Что случилось? «Горыныч летит.»
— Ах ты, глист-паразит! —
богатырь ругается,
на Сивку родную взбирается
и к оврагу скачет.
Меч булатен пляшет
в руках аршинных:
зло секи, былинный!
На ветке проснулся ворон.
На змея летит наш воин
и с размаху все головы рубит:
— Кто зло погубит,
тот вечным станет!
/ Былинный знает. /
Мишки спасителя хвалят,
сок из морошки давят,
угощают им Добрыню,
говорят: «Напиток винный!»
Сивка от шуток медвежьих устала,
к поляночке сочной припала,
и фыркнула: «Ух надоели,
шли б они за ёлки, ели!»
Ну, денька три отдохнули и в путь.
Скалу надо скорее свернуть,
там Забава Путятична плачет,
кольцо обручальное прячет,
мужа милого вспоминает,
дитятко ждёт. / От кого? Да чёрт его знает! /
Вот и гора Сорочинская,
слышно как стонет дивчинка.
Мишки косолапые,
отодвинув лапами
скалу толстую, увесистую,
дух чуть не повесили
на ближайшие ёлки, ели.
Но вернули дух (успели)
да сказали строго:
«Поживём ещё немного!» —
и пошли в Саратов плясом.
— Тьфу на этих свистоплясов! —
матюкнулся вслед Добрыня
и полез в пещеру. Вынул
он оттуда Забаву,
посадил на коня и вдарил
с ней до самой Москвы:
— Тише, Сивка, не гони!
*
Что же было дальше?
Николай рыдал, как мальчик:
царский трон трещал по швам —
мир наследника ждал.
Кого родит царица?
Гадали даже птицы:
«Змея, лебедя, дитя?»
/ Эту правду знаю я,
скажу в следующей сказке,
«Богатырь Бова» — вот подсказка. /
Конец
Ай люли, люли, люли
зачем, медведи, вы пошли
туда, куда вас тянет?
Мужики обманут,
напоят и повяжут,
играть да петь обяжут:
«Ой люли, люли, люли,
кому б мы бошку ни снесли,
а за морем всё худо,
ходят там верблюды
с огроменным горбом.
Вот с таким и мы помрём!»
Богатырь Бова в будущем неведомом
Народился богатырь, делать нечего — надо идти воевать
Вот те сказки новой начало.
Забава Путятична заскучала
и родила богатыря,
легко рожала — часа два,
а как встала с постели,
так пила да ела
и кормила грудью:
— Ох, былинным будет!
— Откуда ж такой взялся? —
муж (царь Николай) любовался. —
Я, дык, роду царского.
А ты, вроде, барского.
— Я, мой милый, княжновична,
а у тебя, родимый, нету совести!
Ведь дядя мой, князь Володимир,
богатырям — отец родимый!
— Как это? — лоб вытер Николай. —
Врёшь ты всё! Ну-ка давай
назовём дитятку Бова.
— С именем таким я не знакома.
Давай уж Вовой наречём, оно роднее.
— Нет, будет Бова! — царь всё злее.
Ох и долго они пререкались,
но имя Бова всё ж осталось,
на то царский был издан указ:
«Королевич Бова родился, не сглазь!»
«Ай королевич Бова
взглядом незнакомым
на всё на свете смотрит
да пелёнки портит!» —
пели мамки, няньки
и качали ляльку.
А Путятична, как повелось, летала,
ей вослед молва бежала:
«Ой, долетаешься, девка!»
Царь махал ей с крыши древком,
на котором вышито было:
«Вернись, жена, ты сына забыла!»
И Забава всегда возвращалась,
в платье царское наряжалась,
да шла к сыну и мужу.
А что делать-то? Нужно!
Вот так года и катились:
крестьяне в полях матерились,
люди, как мухи, мёрли.
Татары с востока пёрли,
с юга тюрки катились.
А мы выросли и влюбились
в нашу (не нашу) Настасью:
сынок свадебку просит, здрасьте!
Ну, к свадебкам привыкать нам нечего,
вот и Настасья венчана
на королевиче Бове.
Народилось дитятко вскоре.
И жизнь начала налаживаться:
с богатырешкой Бовой отваживался
драться лишь самый смелый,
да и то, напрасно он это делал.
Потому как слухи ходили:
мол, Добрыня или Чурило
у принца в батюшках ходит.
Но кто слухи такие разносит,
тот без башки оставался.
Королевич на это смеялся
и отца обнимал покрепче,
а как станет обоим полегче,
так айда в шахматы биться!
Шут дворцовый тогда веселится —
кукарекает да кудахчет,
Забава Путятична плачет,
Настасья крестом вышивает,
а нянька младенца качает.
Вот такая идиллия в царстве.
Но сказывать буду, что дальше
в государстве нашем случилось.
Птица в оконце билась
и кричала: «Там горе снаружи,
богатырь на подмогу нужен!
Монгол потоптал всех татар,
татарчат же в войско прибрал.»
Хм, с монголами драться
мы устали уже. Сбираться,
хошь не хошь, а надо.
Пока молод детина, бравады
в нём хоть отбавляй!
Поэтому, мать, собирай
сына в бой одного-одинёшенька.
Настасья ревёт, как брошенка,
Николай кряхтит, не верит птице:
— Ой, заманит тебя «сестрица»!
Но кто родителей слушал,
тот щи да кашу кушал,
а наш в котомку копчёных свиней
и со двора поскорей!
*
А как вышел в чисто поле,
так от рождения горе
сгинуло всё как есть.
— Эй, монголка, ты здесь? —
расправил богатырь свои плечи,
протёр у копья наконечник
и пешком попёр по белу свету,
аукает врага, а того нету.
Забрёл в гнилую долину
(кликнул там зачем-то вашу Инну)
и в огромную яму провалился,
а как на ножки встал, так открестился
от него мир прошлый да пропащий.
Будущее стеной встало: «Здравствуй,
проходи, посмотри на наше лихо,
только это, веди себя тихо.»
Отряхнулся Бова, в путь пустился,
на машины, на дома глядел. Дивился
как одеты странно горожане,
каждого глазами провожает.
— Почему же на меня никто не смотрит,
по другому я одет, походно? —
удивляется детина богатырска. —
И от вони уж не дышит носопырка!
Ой, не знал королевич, не ведал,
что он «Дурак-театрал пообедал
и с кафе идёт в свою театру», —
так прохожие думали. Обратно
захотелось в прошлое вояке,
страшно ему стало, чуть не плакал.
Машины, дома, вертолёты,
ни изб, ни коней, ни пехоты,
лишь одна бабуля рот раскрыла:
— Чи Иван? А я тебя забыла!
Плюнул богатырь и открестился.
Белый свет в глазищах помутился,
и пошёл в пекарню наш вояка:
— Дайте хлебушка, хочу, однако.
Удивились пекари, но хлеб подали,
и как кони, в спину Бове ржали:
— Эй артист, а где твоя театра?
— Домой хочу, верни меня обратно,
добрый хлебопёк, я заблудился.
Там у нас леса, поля. Глумился
монгол над бабами долго,
на него я и шёл вдоль Волги.
Не поверили хлопцы Бове:
— Иди-ка ты, дружище, в чисто поле,
там родноверы пляшут,
реконструкторы саблями машут,
ты от них, по ходу и отбился.
Королевич с булочной простился,
поклонился ей тридцать три раза.
Пекари аж плюнули: — Зараза!
И пошёл богатырь в чисто поле,
там с радостью приняли Бову,
хоровод вокруг него водили,
саблями махали, говорили:
— Ты откуда такой былинный?
Меч у тебя дюже длинный,
да и не в меру острый,
держи деревянный, будь проще!
Поглядел богатырь на это дело,
меч деревянный взял и всех уделал!
Крутой горкой ратников сложил
да дальше свой путь продолжил.
«Странно как-то все», — подумал
и меч булатен он вынул
из ножен на всякий случай.
А на небе сгущались тучи —
«птицы» чёрные надвигались,
королевичу в рупор кричали:
«Без сопротивления, парень,
руки за голову!» Вдарил
богатырь бегом с этого места.
Сколько бежал — неизвестно,
но подбежал к замшелой избушке,
где жила не старая старушка.
— Спрячь меня, бабка, скорее,
а то «вороньё» одолеет!
— Ты, воин, чего-то попутал,
тайга кругом. Чёрт тут плутал,
да и тот, поди, заблудился.
Ты случаем мне не приснился?
— Я богатырь королевич Бова.
— А я Агафья Лыкова, будем знакомы.
Отдохни да иди отсюда лесом,
сама тут прячусь от прогресса,
но он проклятый меня находит:
то и дело сюда приходят
учёные да спасатели,
геологи иль старатели.
Нахмурился богатырь, сказал:
— В какой же мир я попал?
Всё чудно, ни изб, ни пехоты,
телеги сами бегут и в небе эти...
— Вертолёты! —
Агафья ему подсказала. —
Ну, об этом и я не знала,
а изб у нас было много,
насчёт пехоты не помню что-то.
Сама давно в миру я не живала,
что там и как — уже позабыла.
— Значит, мы с тобой, бабуля, с одной сказки?
— Нет, мой милый, не строй глазки!
Тебе одному в своё царство
как-нибудь надо верстаться.
Я ведь здешняя, живая,
ты ж весь светишься. Не знаю
как тебя обратно и вернуть.
Надо б мне немного отдохнуть, —
и тут же старушка уснула.
Печурка тихонько вздохнула
и шепнула богатырю:
«Прыгай в меня, помогу!»
— В огонь? «Да прям в кострище,
а как станешь ты пепелищем,
так в сказку свою и вернёшься.»
— Ай, жизнь не мила! — берётся
королевич за дверцу печи
и в пекло прыгает! Не кричи,
сгорел богатырь дотла.
Тут проснулась Агафья, сама
дровишек в печурку подкинула
да вслед за служивым и сгинула.
Искали с тех пор Агафью:
«Нет её, сгинула нафиг!» —
геологи хмуро кивали.
Журналисты статейки писали:
«Лыкова свет Агафья
съела весь подаренный трафик.»
Но людям до этого не было дела,
они на работе ели
свои с колбасой бутерброды
и думали о пехоте,
о машинах, домах, вертолётах,
о дальних военных походах.
*
Герои ж наши приземлились в царство,
где вовсе не знали барства,
и не было этих ... людей.
Проникли они в мир зверей.
Там медведи сидели на троне,
ёлки тоже считались в законе
и издавали указы:
«На ёлки, ели не лазить!»
К ним лисы ходили с подносами
с очень большущими взносами:
медок несли и колышки —
вокруг елей ставить заборишки.
А зайцы так низко кланялись,
что их глаза землёй занялись:
всех жучков вокруг ёлок вывели
и листву опавшую вымели.
Ай да хорошее было то царство!
Про людское писали барство
длинные мемуары:
«Жили людишки, знаем,
но было дело, вооружились,
сами с собой не сдружились
и прахом пошли, рассыпались!
А мы от их смрада одыбались
и закон подписали дружно:
люд дурной нам больше не нужен!»
*
Ну так вот, богатырь огляделся,
на старушку покосился, отвертелся:
— Ты ж гутарила, что не из сказки?
— Нет, не строй, служивый, глазки,
а давай-ка хибару руби,
будем жить тихонько. Не свисти,
а то черти быстро нагрянут!
Богатырь на лес ещё раз глянул
да поставил Агафье хибару,
печь сложил, в ладошки вдарил:
— Пошёл я, бабуся, отсюда,
надо мне идти, покуда.
— Эй, сынок, а вырежь мне иконку,
без неё никак! Вали вон ту сосёнку.
Сосна корявая оказалась,
дюже долго с жизнью прощалась,
застонала она, заскрипела:
«Пожалей!» — А мне какое дело!
«Знаю я твою кручинушку-беду.
Не губи, домой дорожку укажу.»
Интересно стало Бове:
— Ну трещи, путь тут который?
«Тебе надо бы дойти до медведей,
они цари-ведуны и бредят
тайнами да ворожбою.
Мишки тайные двери откроют
в мир твой прошлый да грозный.»
— Это разговор уже серьёзный.
Ладно, стой стоймя, лесная,
а я иконку бабушке сварганю
из берёзовой бересты.
Сделал: — На, Агафьюшка, держи!
*
Схватила старушка иконку
и стала жить долго, долго
в этом царстве зверей
те уж привыкли к ней,
мёд катили к избушке бочками,
спелую тыкву — клубочками,
а Агафья им песни пела
да за общим столом сидела.
Зайцы кланялись ей, было, низко,
но запустила в них Лыкова миской.
С той поры обнаглели зайчата,
разбрелись по заячьим хатам,
окучивать ёлки отказываются.
Зачахли ели. Разбрасываться
семенами пошли тополя.
«Смена власти!» — среди зверья
поползли чи сплетни, чи слухи.
Но к слухам медведи глухи,
потому как королевич Бова
пировал с ними день который.
Весела была, скажу я вам, гулянка:
скатерти на столах — самобранки,
на них яств земных, ой, немерено!
Медовуха бочками мерена,
по усам у Бовы стекает.
А медведи гостю байки бают.
Вот так тридцать лет и три года
песни, пляски, текли хороводы
вокруг Бовы и длинных столов:
промывание, то бишь, мозгов!
А когда в голове стало пусто
у королевича, квашеная капуста
заменила все блюда:
съесть решили парнишку, покуда
он разжирел да обмяк.
И причина нашлась: «Так как
вооружён богатырь и опасен,
а по сему лес наш прекрасный
надлежит уберечь от народа!
/ Точка, подпись: Природа. /»
И как водится на белом свете,
если есть богатырь, то его дети —
лишний довесок к сказке,
поэтому мы не потратим
на них ни единого слова.
Сжечь решено было Бову!
Звери кострище соорудили,
королевича быстро скрутили,
к столбу позорному привязали
и откуда-то спички достали,
да подпалили как бы случайно.
«Вот те и вся наша тайна!» —
косолапые дружно хохочут,
птицы на ветках стрекочут.
Горит богатырь дотла!
Плачет Природа сама.
*
А королевич в свою сказку опускался,
дух его обратно в атомы сбирался,
мозг на место потихоньку вставал:
«Лишь бы мой народ меня признал!»
В народе его ждали не дождались:
по хатам искали, плевались.
Не найдя, вздохнули облегчённо:
— Кончился век богатырский, почёстным
пирам даёшь начало!
Только жалобно Настасья кричала.
Да кто ж её, Настасью, будет слушать?
Народ брагу пил, мёд кушал.
Но богатырь всё же вернулся.
Николай умом перевернулся,
Забава Путятична в рёв,
а Настя милая — не разберёшь:
то ли плачет, то ли смеётся.
Ведь жёнам больше всех достаётся,
когда у мужчин веселье:
война или глупо похмелье.
Вот и сказке нашей КОНЕЦ.
А ты знай теперь, что есть гонец
между небом и землей —
королевич Бова мой!
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0312094 от 6 января 2020 в 01:01
Рег.№ 0312094 от 6 января 2020 в 01:01
Другие произведения автора:
Дословный перевод поэмы Есенина "Сказание о Евпатии Коловрате"
Это произведение понравилось:
Рейтинг: +1Голосов: 1267 просмотров
Нет комментариев. Ваш будет первым!
