Против фашизма

Твои пустяки

Ты сегодня живая,
и дочь у тебя молодая,
несмышлёная, и пошла в институт,
а у тех, кто ни здесь и ни тут,
дочерей больше нет.

Ты плачешь по пустякам,
а те, кто не здесь, а там
(у кого всех убили),
они родню хоронили
и о пустяках не мечтали,
они, как никто, уже знали:
пустяков для них больше не будет.

Ты плачь по своим пустякам. Не забудет
серое, серое небо
твои пустяки, горе их, кусок хлеба
у твоей дочери, её институт:
пусть науку грызёт, пока она тут.

Эти новые молодые фашисты

Не было на моих страницах печали:
города спокойно скучали,
лишь милые, трезвые дети,
убивая зверьё на рассвете,
приносили добычу в дом.

В том доме мы и живём
в окружении постмодернизма.
Нет, не странные у нас лица,
а привычные ко всему.

Только я никак не пойму,
почему на моих страницах
дома, города ... пылится
бесконечное количество слов:
из них понастроили кучу мостов
трезвые, умные дети,
они не верят в йети,
а готовятся к новой войне.

Эти дети сидят на мне
свесив ноги
и зовут на подмогу
всё новых трезвых детей!

Я не пишу повестей
из-за их тяжёлого веса
и холодных блестящих глаз.
Я не любила вас —
строем ходящих детей
по моим чистым страницам.

Я устала стирать ваши лица!

Пядь земли, будущее
(пройдёт ещё миллиард-другой лет)

Мы о боге кричали
и кидались страна страной!
Нет, мы не были в печали —
а ходили всё в тот же бой.

В бой с утра до рассвета:
со злом или против зла.
Пули — это конфеты,
хошь не хошь, принимай страна!

Страна на страже стояла,
страна сердца берегла.
«Мало (кричали) мало,
сердец мало, давай тела!»

И летели тела, летели
в какую-то тяжкую зыбь.
Такой вы войны хотели?
Нет? Но уже не свернуть!

Зло с добром не устанет
биться до мира конца.
Летели Миры, менялись:
«Планета уже мертва?»

Да нет, хороша и пляшет,
(уж нет Вселенной) смотри,
как она из прошлого машет
каждой пядью своей земли!

Фашисты спрашивают, я отвечаю

«Откуда ты, девочка?» Прямо из ада,
из самого страшного небытия,
где за каждое слово награда:
плётка «раз» и за грамотность «два».

«Откуда ты, девочка?» Я оттуда,
где никому не нужна,
где реки искусственной крови
и тролли — закон бытия.

«Девочка, ждать больше нечего,
теперь лишь МЫ (а не ВЫ) всё так же
с жестокой последовательностью
лепим, лепим своё ремесло.»

* * *
Выпиливая фигуры:
уродливые кресты,
«Мы самые, самые злые!» —
так говорили ВЫ.

Но делая снаряды
из слов, металла, дерьма,
МЫ больше вас уставали,
у нас каждая ночь без сна.

Кто кого? Я не знаю.
Перемирие есть всегда:
между войной и войною,
баба рожает дитя.

Я не спорю, и дети встанут
под пули да под ружьё.
С вашими ль, нашими стягами?
Мы их родим всё равно.

Я откуда? Не спрашивай больше,
хочешь убить — убивай,
нет ничего жизни горше:
очень уж хочется в рай!

Время — триптих

Время слагает легенды,
время — это триптих.
Никто никогда не узнает
кому какой стих.

* * *
Ты сегодня счастливый —
у тебя на носу Новый год
и «1 Мая» красивый,
а поезд зовёт вперёд.

Но приходят какие-то люди
и говорят: «Война!»

Там где-то война, и тем детям
не до здорового сна.

«Война, не война ... я знаю, —
ты отмахнулся от всех, —
Зарплату свою считаю,
не деньги это, а смех.
Люди, смешные люди,
не раздражайте меня,
на работу иду! Я знаю,
там где-то идёт война.»

Мимо война прокатилась,
мимо и люди прошли.
Я в него не влюбилась.
Время выдохнуло: «Хорошо!»

Сургуч на наши души

Мы за дело брались смело
и рубили сгоряча,
мы на дело шли и пели:
«Мало, мало сургуча!»

Как лукавыми руками
мы печати ставили,
ничего не забывая,
на тот свет отправили:
господа и господина,
человека серого,
мать, жену своего сына,
пешехода смелого.

Ничего не говоря:
«Мало, мало сургуча!» —
думочку ковали,
но о том не знали,
что «омега» и «альфа» вздыхают,
сургучом небеса пытают:
— Печать на Землю, печать на Луну,
печать на Вселенную да не одну! —
печать за печатью ... плачет Природа.

«Альфа» с «омегой» уроды:
— И зачем же ты вечной душой
заглянула в «рай» наш земной?

— Родилась, — я вздохнула.

— Печать на тебе, ты дура,
пей свой чай и смотри,
как капают сургучи
на Вселенные и на планеты,
да пиши свои рифмы про это!

Дети войны

Ребёнок войны, не знающий мира,
плачет по нём рапира.
Сам ребёнок с рожденья не плакал,
а как подрос, так не жалко
стало ему умирающих лиц:
«Победу даёшь!» — кричит.

Ребёнок войны, он знает:
что в мире всё сложно
и что он умрёт возможно,
но род его должен выжить
и победить. Бесстыжий
смеётся кто-то на небе:
«Твой род — просто небыль,
и небыль — род твоего врага
(и так протяжно) ха-ха!»

Но ребёнку войны недосуг
глаза пялить в небо,
ребёнок войны привык
думать только о хлебе.
Но он хлеб
и у матери не попросит:
знает, если есть хлеб,
мать отломит ему. Не бросит.

Ребёнок войны
не хотел потерять отца, но теряет.
И у врага ребёнок войны
своего отца почти не узнает,
и так же хлеба не просит,
а лишь про победу спросит
у своей почерневшей матери,
но не заплачет. Тратили
друг на друга снаряды враги:
«Беги, ребёнок войны, беги!»

Ребёнок войны наконец-то заплачет:
бежать то некуда, значит,
Родина — это ловушка.
«Игрушки взрослых, игрушки!» —
хохочет кто-то на небе.
Ребёнок шепчет: «Я небыль.»

В небе самолёты — это крылья наших детей

Дети ложились рядами,
детей складывали в ряды.

«Да кто о них будет помнить,
кому они на фиг нужны?» —
вечность, громкая вечность
хохотала где-то вдали.

Детей складывали рядами —
земле они точно нужны.

Просто на свете без света
шли королями дожди.
А мы заведомо знали:
рожая, смертей уже жди.

* * *
Года за годами катились.
Дети гибли всегда.
Как-то так получилось:
о них лишь помнит вода.

Вода ведь всё перемелет,
вода, она всё перетрёт
и сосчитает потери:
миллиард-другой унесёт!

«Коие в коих веках,
не рожали бы вы детей,
дети павшие — это веки
их родных матерей!»

Но не слушали мы тех криков
и рожали детей назло.
Глянь ка в небо ... это не «МиГи»,
а сыновей крыло.

Если наша Русь тебя пугает

Даже если тебя пугает эта тёмная Русь.
Неважно! Есть сильная сила, я за неё держусь,
я за неё цепляюсь и шепчу: «Отомстим
за матерей, убогих, за детей. Отстоим!»

Конечно, тебя пугает наша мрачная Русь.
Но есть неведома сила, я за неё берусь:
порубаю в капусту, пущу на ветер и дым,
твержу: «Мы ни пяди, ни пяди не отдадим!»

На грани, на грани терпения и сама несчастная Русь.
Но окидывая просторы: «Я тобой, мать, горжусь!»

Уходили воины света

Стоит ли воину Света
разговаривать с воином Тьмы?
Говорю, говорю. Нет ответа.
Да пропадом пропади!
Пропадала я и пропала.
Не пытайтесь меня искать.

Много ль прошло или мало,
но вот я пришла опять.
И снова я воин Света,
ищущий воинов Тьмы.
Говорю, говорю. Нет ответа.
Да пропадом пропади!

Пропадом пропадаю,
никто не ищет меня.
Стих за стихом слагаю,
как будто душа ушла.
Радушные стрелы амура
колют суровую бровь.
Кипела злость, закипела
на уже новых врагов!

* * *
Если б не было воинов света,
не было б воинов тьмы,
просто хозяином где-то
ходил господин Пурги:
не думая, что он варвар,
его ласково звали бы Зверь
и не было крови напрасной:
что ни сдыхала — то тварь!

Не было б воинов Света,
любили бы воинов Тьмы:
и рождались б на свете
лишь господа Пурги!

* * *
Быть воином — тяжкое бремя,
тебе каждый плюнет в лицо:
«Это дурное дело —
слыть на живца ловцом!»

Да пущай стоят ваши церкви!
Во дворцах пусть элита гудит.
Не первая я, не последняя,
кому «Уходя уходи!» —
скажут, поклон отвесят,
скажут и камнем побьют.
Кого-то с толпы повесят.
Да что же я делаю тут?

Какая радость жить

Какое счастье жить на свете,
какая радость — песни петь!

Нет, не плясали наши дети,
им очень тягостно терпеть
все эти пушки и снаряды
да золотые ордена:
с боёв вернувшихся — награды.
А впрочем, всё слова, слова.

Не станет поле огородом,
а выйдет поле голяком
и закружится хороводом:
от мелких пулек сквозняком.

Ну вот, теперь поём мы песни:
«Какое счастье — не сгореть,
какая радость жить на свете
и войны ваши все терпеть!»

Партизаны, осень, небо

Умирали партизаны
и кивали головой:
«Что-то будет, но не с нами,
а с тобой, с тобой, с тобой!»

Уходила осень в небо.
Наконец-то я сдалась
и как высохшая верба,
вслед за ними погналась:
«Молодые партизаны,
подождите вы меня!
Что-то будет, но не с нами,
я ведь тоже умерла.»

Уходила осень в небо.
Что-то было на земле:
нет, ни расцветала верба,
люди жили, как во сне.

Зачем мальчикам войны

Зачем вам, мальчики, море;
зачем вам, мальчики, лес?
Зачем к вам, мальчики, в души
чёрт мохнатый полез,
как залез, так толкает
на дурно бытиё:
видишь, с неба моргает
демон чёрно крыло.

Зачем вам, мальчики, море;
зачем вам, мальчики, лес?
В море тонут — там горе,
в лесу пожары. Небес
вам, мальчики, мало,
неужто мало дождя?

Где б я ни была, встречала:
везде хоронят меня.

Маленькие девочки смерти не боятся

Маленькие девочки,
папины и мамины белочки,
вырастая, уже не плачут,
не плачут, а это значит,
что смерти они не боятся,
бравадой своей кичатся.

Кичатся, а может, знают,
что навсегда умирают
лишь животные души;
а те, которые лучшие
на небеса улетают,
но мамы об этом не знают.

Эх, маленькой, маленькой девочке
на колготки б по стрелочке
и бегом на свидание
(мамино разочарование)!

А смерти б тому не боятся,
кому не с кем обняться,
кому уже не рожать —
старым бабам, как ять!

Дед планетный, за всех людей повинный

На планете сидит дед,
во сто шуб одет,
а этому деду
и сто лет нету.

Сидит дед больной
и трясёт своей клюкой:
— Где ты, смертушка моя,
позабыла про меня?

А Смерти было недосуг:
она ходила всё вокруг
да около меня:
«Где тут девка? Я пришла!»

Я в печали стих пишу,
а на Смерть и не гляжу:
— Уходи отсюда,
дед тя ждёт, паскуда!

Уходила Смерть от меня,
но деду нашему не шла,
лишь кричала ему:
«Не отдам тебе Землю;,
корабли пущу ко дну!»

А у деда вина;
во все стороны пошла:
он за всех людей вину
взвалил на голову свою.

Вот потонет корабля.
Дед: — Опять вина моя!
Революция, пожар...
У деда боль и в горле жар.

Ах, дед, дедок,
как ты жил без порток,
умирай теперь за так,
коли сам не дурак.

* * *
Как по красной даль-дали
не плывут уж корабли,
ни пожаров, ни бунтов.

Дед сидит к всему готов,
он сидит и смотрит вдаль:
ни живёт ли где печаль,
ни плескаются ль где воды,
и ни ходят пароходы?

Старик не выдержал и встал,
скинул шубы да сказал:
— Ах ты, подлая Смертя,
видно смерть пришла твоя!

И пошёл напролом,
а вслед да за ём
встаёт армия ребят:
павших без вести солдат.

И зло пошло с планеты прахом.
Снял дедок с себя рубаху,
и припал к сырой земле:
— Ну, расти трава на мне!

Песнь о глазах наших

Ой да у нас смерть в глазах,
нам бояться нечего.
Ой да у нас смерть в глазах,
от рождения,
потому что нет у нас
дней рождения
и Нового года.

У нас ровная всё время погода:
снегопад, снегопад, снегопад
до самой до старости.
И ни в печали, ни в радости
дни, как годы, впустую тянулись.

И вот мы все оглянулись
на пороге новой беды,
где взбешённые с голоду псы
когти на нас уже точат!

Я скажу тебе, себе и дочам:
главное, голодных псов не бояться,
а глядя им в глаза, улыбаться!

И их смерть в глазищах красных наших
сделает нас ещё краше,
а когда из глаз она выпрыгнет,
то последнее слово выкрикнут
псы взбешённые да голодные:
ни себе, ни белу свету неугодные!

Ой да у нас смерть в глазах,
нам бояться нечего.
Ой да у нас смерть в глазах,
от рождения,
потому что нет у нас
дней рождения
и Нового года.
У нас ровная всё время погода.

На войну отправился, иди

Раз собрался на войну — иди,
а с собой хоть палку, но бери!
Коль пошёл на войну, так навсегда:
«Не провожай меня даже родня.»

Раз собрался на войну — иди,
и душу, идучи, свою не береди,
пригодится тебе твоя душа:
бить руками и ногами чужака!

Не мозоль глазами белый свет,
его, вроде бы, уже и нет.
Без причины не заплачет и жена:
что ей плакать — похоронка ж не пришла.

На войну отправился — иди,
сердцем только громко не стучи:
не услышит сердца стук трава,
на которую засадушка легла.

На твоём пути ушедший мир,
впереди свирепый командир,
позади родная сторона,
мать, жена, сестра, земля и я.

Будем верить в доблесть сыновей,
будем ждать со всех фронтов вестей,
хороводы хороводить не пойдём,
песни горькие и те не запоём:

«Шумел камыш и гнулись дерева,
тихо с горочки спустилась жизнь сама,
в гимнастёрочке солдатской милый мой,
(дом разрушен) не вернётся он домой.»

Партизанка

Странно всё было это:
ни зима, ни весна, ни лето,
а межсезонье зла.
И один, два, три врага
у костра своего скучают:
то судачат, то выпьют чаю.

Жалко их убивать, потому что
вместе судачить было бы лучше
и готовиться к новой войне.

Эх, надо убить их! Ко мне
двигается разведка.
Ан нет, засела на ветке
и флажками сигналит.

А костра вражиного пламя
то вспыхнет, то вдруг погаснет —
это снарядом фугаснет
где-то совсем вблизи.

Крикнуть хочу: ползи!
Но понимаю:
недруга я спасаю.

«Эй, подруга, так не пойдёт,
коль ползёшь, так ползи вперёд
и кидай гранату в кострище.
Враг встрепенулся, слышишь?»

Слышу! Я молодая,
за чеку щекою хватаюсь
и вдруг улетаю в небо...

А за мною летят их лейблы,
наклейки, нашивки, награды.
Так тебе, враг и надо!

Очень странно всё это:
ни зимы, ни весны, ни лета,
а лишь межсезонье добра.
Щупаю душу: жива!

На каждого несмотрящего

Быть тебе командиром,
быть тебе полевым!
А если мы что-то забыли,
наградами возместим.

На каждого несмотрящего
есть смотрящий солдат.
На павшего или не павшего
уже приготовлен снаряд.

Короткое перемирие
не к добру, но давайте спать.
Звёзды в небе. Что это было?
На погоны легли опять.

Тебе мать и отца не жалко,
коли пустился в бой?
«Жалко мне всех вас, жалко!» —
и жалость унёс с собой.

Ну вот и некролог длинный
в руках держим перед собой:
— Почём нынче твои командиры?
«По одному тот строй.»

* * *
На каждого несмотрящего
есть смотрящий немой,
вместо каждого в поле павшего
уже вырастает другой.

Эти новые поколения,
запомнив всё, отомстят.
«Зачем, к чему это было?»
— Не спрашивай, вставай в строй, солдат.

Партизаны лесов

Партизаны лесов партизанили,
кого-то из них изранили,
кого-то из них изрезали
мелкими, мелкими лезвиями:
лезвие — совесть, лезвие — честь.
Зачем они партизану?
Но лезвий было не счесть!

«А дальше что?»

Дальше самое интересное:
кому-то мы сделали дело «полезное»,
о ком-то просто забыли —
запись сделали и отпустили.
А теперь рассказываю,
как мы прятались...

Вот сиди и записывай:
если птицей свистнули,
значит, близко засада,
вот нам то того и надо!
А в засаде сидят, курят трусы,
оставить на них бы укусы,
да зубов своих жалко.

Раскричалась по лесу галка:
видать, к горю или к зиме.
Подкинь сигаретку мне.
Ты сынок или дочка —
не видно. Неважно. Ставь точку.

/ А я бы точку поставила,
да время метку чёрную ставило
на нынешних партизанах,
ведь кто-то из них изранен,
кто-то из них изрезан
острыми, острыми лезвиями:
лезвие — совесть, лезвие — честь.
К чему они партизану?
Но лезвий было не счесть! /

Время рожать, а ты

Опять в бой! Снова на смерть.
Как мы устали от этого!
Смерд ты или не смерд —
смотрит смерть неприветливо.

Век не видать бы воли,
сто лет не хлебать бы щей,
но отдайте нам долю —
рожать и растить детей!

Поэтам вечная слава,
героям вечный покой.
Жила я иль нет — не узнала.
Враги шепчут: «И бог с тобой!»

Шелестящее серое небо,
тревожное утро и дом.
Нет, я не сдвинусь с места.
Если ты на меня, чёрт с тобой!

Поэтам вечная мука,
героям вечная блажь:
«Ах какая на облаке скука!»
Ты вчера родилась.

А родившись восстала:
снова на бой и смерть!
Только солнце шептало:
«Доколе это терпеть?»

Слава героям, слава!
Поэтам несём цветы.
Лишь вечность тихо вздыхала:
«Время рожать, а ты...»

Сургуч край, погорель трава

Никому не желали горя,
никому не делали зла,
но ждала нас дурная доля:
сургуч край, полымя поля.

На пехоту большая охота,
на пехоту и пепла смерч!
Мне была другая охота:
на земле родной умереть.

Но земля не держалась за землю,
а полынь на полынь полегла.
И душа моя, будто в небо,
в траву-погорель ушла.

Бледные, белые лица:
с мёртвых не сдуть уж пыль;
парень ты или девица —
ни рассмотреть, ни отмыть.

Но отряды — лишь горстка кряду,
не кричим сегодня «ура»,
а засядем в свои засады
и снаряд за снарядом… Пошла!

Обгорелые лица у павших,
у выживших в глотках ложь:
«Победа, победа, знай наших!»
Наших ведь не возьмёшь.

Но к нашим присело горе,
к нам припало зло.
Сургуч край (говорят) — не доля,
а поля — полымя. Вот и всё.

* * *
Надо же, мне приснилась
солдата живая душа,
и ему памятник
не на чужбине, не в поле,
а на русской земле. Вот так.

Праздничные солдаты

Какие праздничные солдаты
плыли по русской земле:
наши они, не наши,
а пуля твоя — лови!

Разлетелась вся правда,
растворилась и суть.
Праздничным этим солдатам
уже с пути не свернуть!

Горе, горькое горе:
горела большая страна.
Лёг, нё лег воин в поле,
лишь вздохнула земля.

Праздничные герои.
Праздник — это слеза.
А море слёз или боле —
всё впитает черна.

* * *
Школьники в школу ходили,
поэты писали стихи,
судьи суды рядили.
Шли на бой я и ты
с праздничным, праздничным криком:
«Наша, наша земля!»
Вдруг русским потрёпанным ликом
она на ладонь легла.

Мужчины без объявления войн уходят

Когда нравится только один мужчина,
то все остальные мужчины
без объявления войн уходят
и места себе не находят.

А я, войны не объявляя,
любовь себе нагуляла,
нагуляла не как другие,
а просто входя в плохие
чужие, далёкие письма —
на его письмах зависла.

Зависела, может и дальше,
но мой престраннейший мальчик
не держит, а отпускает.
Почему отпускает? Не знает.

И только по этой причине
нравится этот мужчина
самый необычайный на свете!
Его лик ужасен и светел.

Я б его имя нарисовала,
но чувствую, будет мало
места ему на бумаге.

Я хотела его до драки,
да писем совсем не писала.
Почему не писала — не знала.

Героям хочется славы

У героев много амбиций,
они написаны на их лицах:
герои хотят в президенты,
спасатели, резиденты,
героям хочется славы,
и какой бы она ни была — её мало!

Героям хочется к звёздам,
а это совсем уж просто:
лети уж расправив руки —
нас избавь от вечной муки!

Собирайся, Иван, пошли

Чужие, далёкие страны,
фашистские города,
нас там никогда не ждали,
но Русь туда шла сама.

Руси вроде нет и дела
до фашистских тех городов,
да и кровь там не наша кипела.

Но русич нахмурит бровь
на чужие и близкие страны,
на марши их, на кресты:
«Странно всё как-то странно.
Собирайся, Иван, пошли!»