Неколыбельная

итак, оттуда, где сутки можно разбить на килограммы,

где небо можно спутать с лугами, а облака с горами,
а самолёт с оригами, где можно вообще забыть, кто ты, что ты,
я начинаю безумный спринт, расшибаясь о кислород,
как пойманная на крючок рыба-кит открывая рот,
бывший отсутствием времени до сих пор заштопан.

и время пошло с его равнодушным, механизированным "тик-так",
в синус жизни бросая косинус смерти; но всё же, так
цифры двинули глобус, сомкнув его земли и воды.
пренебрегая сушей, я ставлю крест на стране, затем — на другой,
непринуждённо играя с богом, зачёркивая рукой
разноцветные местности между нами в масштабе кроссворда.
"восточный конец Империи погружается в ночь. цикады
умолкают в траве газонов", и всё замирает — кабы
не упустить последнего, самого важного отголоска,
передающего право распространенья удушливой тишине:
я замираю в надежде, что это подарит мне
единение с розовеющей горизонтной полоской.

и если б действительно всё перестало существовать,
и Космос всему не отец, а Земля — не мать,
но в то же время и пара тел, застрявших друг в друге,
я предпочёл бы быть сиротой, ибо лишь сирота
может найти свой дом — ибо лишь тогда
ты ловишь шанс на счастье, когда опускаешь руки.
мои же похожи на долгие крылья мельницы — или,
с приходом золотоглазой осени, просто на крылья:
перебирая пальцами несформировавшееся оперенье,
крепнущее у основания, я вместо пения крикнул "кар!",
вспоминая, как Дедал упрекал и погибал Икар,
обретая свой вечный покой в смертоносном крене.

просто теперь нет ни Крита того, ни Микен,
и руины истории, не оберегаемые никем,
как разбитая челюсть материка, разжимают прикус;
их величие, тем не менее, сохранилось, напоминая о том,
где наибольшее сходство колонн с зубами и побережий со ртом,
оставляющим в поцелуе свой средиземный привкус.
там, где у масла или вина цвет по обыкновению белый,
где колыбель цивилизации встретилась со своей колыбелью,
украшенной костью слона, на котором держалась планета,
там происходит как бы экзистенциальный слом:
твои убеждения рушатся, падая неопределённым числом
под углом в плоскость градуса, невозможного для преломления света.

III.

так какова вероятность того, что, переставши существовать,
тело лампочки продолжает жить вне тепличности ватт?
сколько правды в необратимости древних процессов,
о которых мы рассуждаем примерно как зрители о кино,
как глупец — об ошибках, как чукча — о кимоно?
есть ли шанс вообще не войдя в болото не выйти из леса?
и, говоря о шансах, лучше иметь ноль целых и ноль десятых
лжи, чем девяносто девять и девять десятых правды. всяко,
прячась за кипарисом или под утренним солнцем всплывая,
истина созидает не больше, чем разрушает ложь.
с каждым закатом реванш новых суток похож
на караван, что боится собачьего лая.

лай, в свой черёд, напоминает мне бряцанье рифм:
множа этот невыученный язык на искусственный логарифм,
я нахожу несуразность решения в нашем наречьи;
лучше звука невысказанности не сыщешь, чем тот,
что выплёвывается наружу, как перезревший стон,
потому как невыразимое выразить нечем.
раньше, я помню, у всех вещей было много значений
и назначений, как, например, у слова "вечерний"
были минимум две полярности — время суток и тип наряда,
приклеивающийся к сути тела, как бирка на чемодан —
к счастью, бремя усталости упрощает и каждый из тех, что дан
в ограничениях немногочисленнейшего ряда.

краски кончились. для меня ещё несколько лет назад
чёрно-белое преображение мира напоминало пинок под зад,
тем не менее, отрезвляющий чувства. и в этом чёрном
выражалась вся красота, вся точёность известных форм,
белый — инверсия негатива, их слиянье — солёный шторм,
на гребешках которого я кажусь себе равнодушным учёным.
но, как для любого события наступает пора перемены,
так при отсутствии цвета надгубная красная пена
выступает закономерно, неся с собою и примесь железа,
и ощущение власти над эритроцитом, питающим мозг.
человек, теряя последнюю каплю, не превращается в воск,
но продлевает линию жизни полоской надреза.

вот и я надрезаю судьбу, как роскошный свадебный торт.
жизнь меня научила, что самый лучший кусок не тот,
который на вид съедобнее и крупнее, чем остальные.
но и вкус вызывает не более, чем сухую просьбу простить
за язык, не повернувшийся произнести "bon appetit",
оголяя клыки не то фаянсовые, не то стальные.
собственно, эта прелюдия не имеет общего с торжествами
ничего, точно так же, как все эти метафоры — с вами,
в то же время являясь и отражением каждого; как бы являясь
продолженьем асфальта, сбежавшего в ирреальность луж —
этот личный дневник демонстрирует славную чушь,
погружая читателя в свою первую и последнюю запись.

но за чтением подмечаешь, что день уходит за днём
временами совсем без вопроса, а временами в нём
нет уже сожаления, так как жалеют только в бессильи.
хватаясь за эти страницы, дни словно селятся в них —
я их всех собираю в один самый главный свой миг,
привнося в эти строки как смысл, как сценарий, как символ.
и у символа, — как у неба, приветствующего просинь
после долгих туманов и губ, что оставила осень
на челе напоследок; как у скрывающегося убийцы,
кто выскакивает из тени, чтоб пронзить однозначно двоих;
как у лучших воспоминаний твоих и моих, —
безупречность разрыва сердца и наши лица.

IV.

раньше, конечно, я сочинял откровеннее, чем сейчас —
дух наивности всё оправдывал; а теперь я бешусь, ища
подходящие оболочки стихийному веянью слова.
это время поэтов — улыбчивых и угрюмых, задумчивых и простых —
наступает на горло фразы; голос, что рифмой простыл,
мне диктует какие-то хриплые пошлости. по велению зова
рука, что давно не держала ни карандаша, ни ручки,
вдруг выделывает кренделя пуще "ЖЛЫЧА", "огляра" и "хючки",
упиваясь сиюминотной неповторимостью сонного бреда,
чей кривой силуэт грациозен в ночном представленьи теней.
это всё происходит со мною, конечно, во сне, —
успевает заметить сознание перед рассветом.

но рассвет не наступает, и ночью мы это не назовём —
это день, юный день, завлекаемый в эллипсоидный проём,
где лучи расщепляют события на вчера и сегодня.
я не сплю и не бодрствую — я теперь наблюдаю ту часть
нашей бытности, где в году есть всего только час,
чтобы снова вернуться к отметке извечного полдня.
и цикличность — наследие подросткового восхищения Ницше —
это то, что осталось с тех пор в образовавшейся нише
между цифрами, разделяющими пространство на до и после.
время пятится, оставляя лишь молодость, но не жизнь.
хоровод опадающих мокрых листьев кружит,
расцеловывая в ответ немолодую осень.

и поцелуй, о котором можно сказать, что он "вместо слов
прощания", — он освобождает добро ото зла. и зло,
не находя примененья себе, обнуляет резервы.
зло — оно, как таковое, всего лишь иллюзия, цвет,
бесконечная слабость, созданная из нервной системы и вен,
систематичность чёрных полосок, мелькающих в зебре.
и когда всё засыпано снегом, приходит та равномерность,
дополняющая и преданностью неверность;
и безумие рассудительностью; и невежество красотою;
и отчаянье верой — на самом деле, не важно, во что.
день за днём — год заканчивается, разделяясь на сто
миллионов воспоминаний, которые ничего не стоят.

казалось бы, столько важных моментов, но все они —
цепляющиеся за поручни Завтра уже охладевшие дни;
выцветающий календарь неравномерно судьбою пропитан.
где-то страницы стёрлись, где-то красным обведено
то, что, видимо, надо было запомнить, но
память вносит свои коррективы в насыщенность быта.
снег спускается на асфальт — что для запада редкость.
это я точно запомню, как и сухую ветку,
прогнувшуюся под тушей большой недружелюбной птицы,
недовольно ворчащей всем проходящим вослед.
я хотел бы прожить как минимум сотню лет,
чтобы к таким воспоминаниям возвратиться.

нет, не лица, не впечатления формируют мир —
это лишь делает нас такими, какими мы
хотим себе показаться, какими себя мы любим.
и не то, чтобы мир театр, а люди актёры, но

ты и есть целый мир — тот, где каждый в своём кино.
это период взросления, свойственный людям;
свойственный, в общем, и нелюдям и, я сказал бы, камню,
покамест он вместе с процессом распада не канет
обратившись песком, в отсутствие существования в прежнем виде.
всё, что имело место быть, привнесло свой жест,
"тем, что были мы, что мы сегодня — завтра не будем уже",
"Метаморфозы", Овидий.

V.

здесь достигается некий предел ожиданий. тот,
от которого выступает пот и мурлычет кот,
от которого начинает войну идиот. в новом веке
этот предел оправдан аффектом и невозможностью быть
просто лишь потому, что ты человек — но по-волчьи выть
недостаточно биологических факторов в человеке.
нам вообще, если быть очень честными, много чего не хватает:
вот хотя бы объединения в общую стаю,
не хватает уверенности и возраста, не хватает цели,
что рождает желание жить и быть впереди.
мы разбиты на тысячу мелких осколков в районе груди,
по привычке мечтая о чём-то целом.

в этом, видимо, суть уравнения, что такое "Я" —
ожидание чуда, всему вопреки, в конце декабря,
нежелание поддаваться, когда бой почти проигран;
разговоры о вечности, жажда романтики и любви,
обыкновение сваливать всё на жизнь — селяви,
и желание написать И краткую после икс и игрек.
что из этого верный ответ — только время рассудит,
оглядываясь на эпоху в костюме из прожитых судеб.
хотя, с той поры, как ассимилированный неандерталец
увидел Иисуса, довольно воды утекло.
а теперь мы глядим с интересом в отполированное стекло,
фотографируя оттопыренный средний палец.

‐-

вечность, когда ты её способен определить,
предлагает тебе себя на неё поделить,
образуя две четырёхзначные цифры на каменистой породе.
я же хочу остаться без имени и числа,
как неизменная часть материи, фраза, как буква А,
путь которой, навек замерев в строке, не пройден.
колокол бьёт двенадцать. где-то сейчас погибает Фауст.
тело, покрытое ржавчиной кожи, съедает усталость.
нет намерения ни прятаться, ни открывать постучавшему в двери.
жизнь романтической прозы счастливее, ярче творца —
перемещаясь в ещё более грустное завтра, он сам
только слабее намерен или уверен.

вся эта груда текста затем, чтобы не было снов,
чтобы тысяча строк была вместо тысячи слов.
тем не менее, сон пришел и к тебе — он нежен,
обыкновенно коварен и сладок, он выползает из-под
кровати и отбирает ещё один эпизод
настоящего; и ты не можешь ни встать, ни уйти. в одежде
ты лежишь, расползаясь по простыне, по одеялу.
рядом с этим блаженством и вечная жизнь не стояла:
непродолжительность смерти, по-видимому, доступней,
чем далёкого поднебесья клубящийся дым.
чтобы учиться летать, не обязательно быть святым! —
и от мрачной земли отрываются ступни.

посчитай от горизонтальной восьмёрки до пустого нуля —
это делает даже Земля, наворачивая круголя.
ежели засыпаешь — в два раза быстрее.
синхронизируя ритмы при входе в крутой поворот,
пожелаем друг другу спокойной ночи, ведь нам повезёт
вновь проснуться на нашей измятой постели.
где-то музыка заиграла, а может быть, просто звуки
улицы, уводящей глаза куда глубже, чем руки
могут тронуть, удостоверив правдивость увиденного. но, вправе
отказать настоящему, сон покрывает глаза;
и в зрачках тусклым всполохом отражается залп
из несбыточных мечт и уплывающей яви.

(сентябрь — декабрь, 2023)