Ты не можешь смотреть на меня –
Посмотри ни при встрече, ни фото,
Посмотри, чтоб солгать и отнять,
Посмотри миг глазами кого-то.
Ты не можешь меня провожать –
Проводи, не шагая со мною,
Проводи, чтоб солгать и отнять,
Проводи меня лентой лесною.
Ты не можешь мне всё рассказать –
Расскажи ни строкой, ни словами,
Расскажи, чтоб солгать и отнять,
Расскажи дождевыми ветрами.
Ты не можешь меня обнимать –
Обними ни руками, ни взором,
Обними, чтоб солгать и отнять,
Обними синим призрачным морем.
Ты не можешь меня целовать –
Поцелуй ни губами, ни ядом,
Поцелуй, чтоб солгать и отнять,
Поцелуй ледяным снегопадом.
Ты не можешь во сне меня знать –
Так приснись ни собой, ни мечтою,
Появись, чтоб солгать и отнять,
Покажись мне иконой святою.
Ты не можешь меня полюбить –
Полюби же ни кровью, ни сердцем,
Полюби, чтоб солгать и сгубить,
Полюби меня жизнью и смертью.
***
Свирепый ночной дождь бился диким зверем по крыше, колол мир раскатами
грома, глушил мольбы. Заложницею — тьма, сарказм её чёрного зёва. Она не
грозила, она надменно предлагала: «Будем взаимны — я не трогаю тебя и
ты не тревожь мою бездну. В моей запретной глубине ты не найдёшь себе
обитель...»
— Как будто подали шляпу и указали к выходу...
Бездомным бродягой шагнул Мастер в провал за открытой дверью. Там
никто не заметит его следов — они замрут шрамами бесконечных побед и
метками бесчисленных поражений до скончания века. Всё сомкнулось вокруг —
шум ливня и предупреждение темноты, а смысл — там, за мраком
предела, где нет у дали горизонта, куда всматривался Мастер, где
искал точку опоры и свободы.
Пришло время Музы — дождливая полночь новолуния.
Гекатою* спешит
она навстречу Мастеру, высокомерно, дико. От дерзости и прихоти её на мёртвых
землях
пробиваются ростки, наполненные зрелым ядом. В припадке алый хохот со
стволов сдирает взмокшую кору. От крика камни плавятся в
экстазе. Снуют породистые хищники вблизи — гуманности не обещают, оскалы
лютые не
прячут. Взирающим со стороны они рвут воем жилы.
Взметнулись крапы из-под ног её — все вверх и родинками вбились по спине Созвездием Весов.
Акрибия* трепещущего тела превращала поступь Музы в развязное волнение тела:
горячие плечи, манящие бёдра, грудь, руки — они будто сами по себе
двигались в разных направлениях, но как же это изящно и плавно
получалось.
В зрачках рептильных мелькали оттиски гравюр со смятых простыней. Взгляд старше Ночи! Смотрела внутрь изнутри...
При вспышке молний по ветвям змеёй холодной кралась, сверкая
чешуёй. Стремилась к цели — в сердце
Демиурга.
В угаре одержимости черпал он вдохновение, облекая наитие в
плоть. Реальность слабела, время становилось
сообщником опрометчивости, похожим на осязаемый мираж — туда густо
вплетались образы, там бесновались сюжеты, а неосознанные
желания Мастера обретали правдоподобную форму, контрастами по венам
оживали в понятную лишь ему странность.
Рассудок? О чём подобная ерунда? Его блажь не нуждалась в
оправдании, он смотрел вперёд, не опираясь на координаты. Его здесь уже
нет, он наслаждался азартной смесью, цепкостью яростного
плена, как шаман у
кострища, где страсть пылала и чернота ночи́ сжималась до хруста...
«Сонм Смыслов — да! Дробится мир на мелкие значения. Но на распутье
направлений
предостаточно. Не надо поджидать себя. Как можно охватить мечту и
в рамках сдерживать её! Для
чего плавить ноты переживаний, искажая приливы тепла? Зачем
крылья сдирать? Чтобы превратиться в слепую недоптицу, летящую по
застывшей кайме исступления? Стать бедным гостем в этой жизни, рассыпав
чувственные искры пó ветру? К чему напрасно тратить время в поисках
Неба, когда оно
уже во мне, ЕЮ рождённое, когда ОНА мои цифры превратила в числа! Но буду кем, если упадка Муза Тьмы достигнет? Я даже тенью
перестану быть её... Постигаю: достаточно прыжка от сладострастия до смерти....»
Муза, недоступная и озарённая тьмой, вглядывалась с дрожью, словно выжимала
остатки тепла из сути Мастера. И было в этом созерцании что-то зловещее, и
чувствовался в этой прессованной темноте, в её дождливой заброшенности, запах
мстительного одиночества. Ей хотелось видеть огненную стихию там,
где мрак, и она понимала: подлинный цвет души Мастера лунно-белый, как у
тишины, его видно отовсюду. К нему можно коснуться взглядом, потрогать
словами, погладить, заскользить поцелуем, и вот тогда начнётся феерия
его цвета, с улыбкой на фоне пурпурного заката, с синим холодом в
прозрачных слезах, тогда изменится он, тогда всё воспрянет и к нему
возвратится, вернётся с любовью, и каждый её оттенок будет подобран так, словно кто-то в нём
души не чаял.
— Любовь бессмысленна, пойми. Её безумство — вожделение,
необузданное и всегда
разрушительное, авантюризм, обжигающий мнимой лёгкостью и воспалённый
смелостью,
когда мир вокруг исчезает и перестаёт существовать, а остаются только
грёзы, едва уловимый сладковатый запах, горячее дыхание... ха-ха!.. и
поцелуи... А после... после — обязательная боль... И ждать нечего, и
надеяться не на кого...
Холодные слова шугой* незримой, густой, безжалостно колючей, теснили сердце Мастера.
— Окончена драма или это только её начало?
В заброшенном святилище уснуть навеки предлагаешь? Кто спас, тому позволено убить...
Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо,
Для меня ты — мученье и ад...*
Забвенья пыткам мне сулить не надо, дай снов твоих былых отрезы — я ими залатаю раны во Вселенной!
— Замри в обмане чувств, мой Мастер, и не проси об этом — всё в
твоей власти. Твоею стала я... Итог: две разных жизни для одной...
Октябрь придёт, наполнит мои сны обманом... То
будет ложь другой... Но ты ищи меня... отныне, присно и вовек веков!
*Геката — покровительница мрака и ночных видений, лунного света и тёмного колдовства, она любительница ведьм;