ДЕСЯТЬ ЛЕТ  НАЗАД  Я  ПИСАЛ  О  СВОЕМ  УЧИТЕЛЕ  и  СТАРШЕМ  ТОВАРИЩЕ ВОТ  ТАКОЙ  ОБШИРНЫЙ  МАТЕРИАЛ.  ДУМАЮ,  ЛИТЕРАТОРАМ  БУДЕТ  ИНТЕРЕСЕН  ПУТЬ  ОДАРЕННОГО ЧЕЛОВЕКА,  КОТОРЫЙ  ИСКАЛ  СЕБЯ  В  ЭТОЙ  ЖИЗНИ.
 

Сергей  Каратов

 

  ДОСТОИН  ПЕСНИ  И ВЕСНЫ

                 

   К 75-летию писателя Михаила  Лаптева

 

 

     Михаилу Петровичу Лаптеву в этом году  его родственники, ученики, его друзья, коллеги по Литературному институту,  могли бы послать множество поздравительных телеграмм, подарков, цветов по случаю его 75-летия. И конечно мы бы могли собраться вместе в его гостеприимном доме, хотя нет, все его друзья ни за что бы не поместились в нем – слишком много было их у нашего юбиляра! Понадобилось бы снять кафе, или Дворец культуры, чтоб слышнее были его задушевные слова, которых он не жалел при жизни на всех нас, возможно, он бы прочитал свои стихи, хотя Михаил Петрович был скромным и не очень-то любил выделяться. Все было бы прекрасно оформлено с помощью друзей-художников, друзей-журналистов, друзей-литераторов и просто хороших людей, которые любили его. Но самое обидное, что этого не может произойти: его не стало в марте 1980 года – так много уже прошло времени без него. Но ощущение такое, что он где-то все это время находился рядом с нами, подсказывал, как поступить в трудную минуту, помогал править написанное, радовался вместе с нами, когда нам было хорошо. Словно бы и не расставались мы, а Лаптев лишь на время оказался в отъезде.

Волею судеб ему пришлось совмещать литературную работу с журналистикой. Вторая профессия давала возможность зарабатывать деньги. Работа ответственным секретарем в газете выматывала его, и мало сил оставалось на творчество. Другому литератору и того бы не удалось сделать, а Михаил Петрович Лаптев, несмотря на очень трудную творческую судьбу, все-таки смог написать ряд замечательных произведений и выпустить их в Челябинске. Это книга рассказов «Пластинка на винчестере», роман «Костер рябины красной» и сборник стихотворений «Изморось». Его стихи печатались и в столичных изданиях, хотя пробиться туда в те годы было очень сложно.

   По первому диплому Лаптев был медиком и лечил людей у себя на родине, в вятской губернии. Он хорошо знал север, работал среди лесорубов, плотогонов, рыбаков. Его жизнерадостный смех лечил и всех нас, кто когда-то пришли к нему в литобъединение при газете «Миасский рабочий» (тогда оно еще не имело названия «Ильменит»). Это название дал именно Михаил Петрович Лаптев, и оно прочно закрепилось за городским литобъединением. Не так давно я узнал, что на острове Мадагаскар ведутся разработки месторождения ильменита – руды, из которой выплавляют титан. На столе у Лаптева я видел черный, до блеска отполированный кусок этой руды, которая есть на территории Ильменского заповедника, примыкающего к Миассу.      

 Михаил Петрович обожал философские беседы, любил обсуждать прочитанные книги. У него было масштабное видение; даже в какой-то незначительной детали он мог разглядеть огромный смысл. За ним надо было ходить с записной книжицей и фиксировать все, что он говорил. Будучи фельдшером, он принимал роды, и говорил он об этом явлении природы, как о чем-то очень значительном, словно бы речь шла о рождении новой планеты, о появлении новой звезды, то есть вкладывал в него вселенский смысл. По натуре очень внимательный и заботливый, молодых литераторов он поучал  ненавязчиво, поправлял корректно. Таков он и в письмах, которые я берегу от первого до последнего (более пятидесяти штук). Они скопились за 11 лет нашей безупречной дружбы. Его письма согревали меня, когда я был на севере, и  позднее, когда оказался по совету учителя в Литературном институте. Мы никогда с ним не ссорились, хотя споры по тем или иным вопросам могли иметь место. Но правота всегда оставалась за моим старшим товарищем. 

   Мы с ним бывали на выступлениях в библиотеках города, на областном телевидении в Челябинске, где читали свои стихи, говорили о литературной жизни в  Миассе. Раза три ездили с ним на прииск Тыелга, где я водил Михаила Петровича на рыбалку на новые разрезы, оставленные после добычи золота.  Мы поднимались с ним на гору Маяк и наблюдали красоту наших пейзажей с пожарной вышки, что на самой макушке горы. Мы набирали с ним настоящих уральских груздей, ели костянику и вообще нам нравилось дышать родным воздухом моих гор. Он мне всегда говорил: “Сережа, ты ходишь по золотой жиле тыелгинской тематики, ты обладаешь таким богатым материалом для написания романа о золотой лихорадке, которую пережила эта земля. Ты не имеешь права не написать этого романа!” 

   Он был очень компанейским человеком:  шутить, рассказывать анекдоты, заигрывать с женщинами – это был его почерк. В Тыелге, куда я привозил его к своим родственникам, всегда накрывали богатый стол, приглашались гости на вечерние посиделки за чаркой вина, где он, конечно же, становился душой коллектива. Потом в доме Булкиных все у меня непременно спрашивали об этом необыкновенном человеке и просили кланяться ему, передавали привет и спрашивали, когда же я снова его приглашу в гости?

А еще я припоминаю эпизод, когда мы с Михаилом Петровичем возвращались пешком с озера, где нам устроили выступление в доме отдыха “Тургояк”. Выступление прошло очень хорошо, мы были на подъеме. Одетые во все светлое, мы шли с ним по проселочной дороге. Хотя и свечерело, но жара еще давала о себе знать. Михаил Петрович, вследствие своей полноты, не любил быстрой ходьбы, поэтому мы шли спокойно,  любовались открывавшимися пейзажами, говорили об искусстве. Я уже заканчивал Литературный институт, и мне надо было решать, где найти свое место в жизни. В отличие от Лаптева, я уехал учиться холостым. У меня не было обязательства перед семьей, поэтому я мог обосноваться и  в Москве. Сожалел ли Михаил Петрович о том, что в свое время не остался в столице и не устроил свою творческую карьеру именно там, а не на Урале? Да, вполне возможно, что сожалел. В минуты отчаянья он признавался мне, что хотел бы все бросить и уехать в Москву. Здесь его инициативу   сковывала  каждодневная  работа,  невнимание к его творчеству со стороны Союза писателей в г. Челябинске, неудачи с литературными публикациями в области и в столице, неприятности в семье, связанные с его вечеринками после работы в среде газетчиков, после которых он шел домой,  готовый к очередной головомойке.  Трудно совмещать искусство и быт, эти две стороны жизни заведомо противоположны, а противоречия неизбежно ведут к отрыву одного от другого. Творцу необходимо общение, а его супруге - порядок в доме и надежный тыл. Но, поскольку я не  особенно увлекался спиртным и, значит, не очень отрицательно влиял на учителя, то  жена Лаптева относилась ко мне довольно дружелюбно.

Как приятно было оказаться в обществе этого интересного человека. И такие счастливые мгновенья остаются в памяти надолго, как и то путешествие от берегов озера Тургояк. Оно мне напоминает прогулки Конфуция со своими учениками и беседы, на первый взгляд обыденные, но в которые  он так или иначе вкладывал глубокий философский подтекст.

   Его жену, Полину Петровну, женщину славную и добрую, тоже  можно было понять: она пыталась сохранить семью, боролась за его нормальный образ жизни, хотела, чтобы он был здоровым и веселым, больше занимался не с литераторами, а со своими детьми. Бывало, приду к нему сразу же по возвращении на каникулы, а он встречает в дверях с широченной улыбкой, с мощными объятьями, с крепкими похлопываниями по спине. Когда он улыбался, то глаза его сужались до двух щелочек. Бывает, прихожу к нему в выходной день, с утра. Он только что побрился, надушился пригоршней цветочного одеколона, его веселый гомон и смех буквально наполняют большую трехкомнатную квартиру, повсюду уставленную стеллажами книг. Его кабинет украшен дружескими шаржами местных художников, где Лаптев представлен как веселый балагур, толстяк и любитель пива. Этакий  шекспировский Фальстав.

Поразительный по экспрессии сувенир стоял на его рабочем столе: лапа хищной птицы,  когти которой вонзились в гриб-трутовик. Этот образчик лесной трагедии Михаил  Петрович  нашел на дереве, когда ходил по грибы. Птицы нет, только ее лапа с когтями. Вероятно, молодой ястреб сел на этот трутовик и по неопытности выпустил когти, не зная, что мягкость трутовика весьма обманчива и коварна. В этом сувенире Лаптев усматривал для себя какой-то потаенный смысл, своеобразный и неведомый рунический знак; символ, вынесенный им из прежних жизней, из запредельных миров. Он словно бы сам по неопытности засадил когти в бытовщину, и не смог потом их выдернуть…

     Как-то мы гуляли с Михаилом Петровичем по окраинам Машгородка (новый район Миасса) и говорили о том, что у каждого человека есть  свое предназначение, и что не каждый это осознает на данном этапе. Мне кажется, так оно и получилось с Лаптевым. Он всецело отдал себя своему любимому делу и людям, которые составили его  окружение. Учитель растворяется в своих учениках. Каждый из учеников подхватывает ту область знаний, ту характерную особенность, которая ему ближе. Один из членов литобъединения  “Ильменит” Борис Михайлович Фридлянский в знак благодарности к своему старшему товарищу и учителю стал, можно сказать, биографом Михаила Петровича. Но если быть более точным, то биографом литературного Миасса, одним из составителей  энциклопедии города. Если кто-то из миасских краеведов заинтересуется судьбой Лаптева и подробностями его биографии и творческого пути, то они смело могут обращаться к Фридлянскому или ко мне; тем более, что у меня есть рукописи прозы Михаила Петровича, переданные мне его супругой, когда я прилетал на его похороны весной 1980 года. 

Лаптева хорошо знают не только в одном городе и в одной области.

И на Вятке, откуда он родом, и на среднем Урале, в частности, в Нижнем Тагиле, где он женился и прожил несколько лет, люди помнят его за добрые дела, любят его стихи и прозу. Его знают и помнят друзья по Литературному институту, которые частью остались в Москве, частью разъехались по всей стране. А это уже немало. Можно прожить в огромном городе, но не сделать того, что замышлял, не добиться такого признания, какое тебе дарит благодарная малая родина.

    Наш философ Николай Бердяев сказал: “Когда Бог рождается в человеке, человек умирает”. Вероятно, уход Лаптева был предопределен Свыше, кто знает. Он часто попадал в больницу и писал мне в письмах, особенно последних лет, что он отказывается от соблазнов и что если он начнет снова, то врачи ему не гарантируют благополучного исхода. А буквально в следующем письме он делает мне такое признание: “Ты прав, Сергей, я много еще смогу - только не пить не могу. Уж прости...” Это было написано за три месяца до кончины.

    А где-то, наверное, в это же время писалось в стол:

                       ...И жизнь

                       Сама пойдет в другое русло,

                       Где нет отчаянья, тоски,

                       Где просто все и безыскусно

                       До самой гробовой доски...

                       Там буду хлеба я достоин,

                       Достоин песни и весны...

 

     Лаптев до конца был  романтиком, мечтал о странствиях, о своей звезде. Помнится, мы с моей будущей женой Галей, которую я пригласил в дни каникул на Урал, отправились  с Лаптевым на озеро Тургояк, к  моим друзьям-яхтсменам. Как он радовался легкому бризу, нашей белокрылой яхте, синим горам вдали и необыкновенно прозрачной воде озера. И он - такой добрый, вальяжный, с бумажкой на переносице, чтобы не облупился нос от загара, стоит под парусом и самозабвенно смотрит вдаль.

    Он любил поэзию Николая Гумилева, особенно его романтический цикл. И сам замечательно писал в этом ключе:

                         

                   МОЯ    ЗВЕЗДА    

         

            Был шаг мой весьма неуверен,

            Пугал меня всякий пустяк.

            Но стала светить мне Венера -

            Звезда пастухов и бродяг.

 

            Я жил небогато и шумно,

            Любой презирая багаж.

            Порой - точно  старая шхуна,

            Теряющая такелаж.

 

           Степные снега заметали

           Дороги и тропки мои.

           Какие цветы расцветали,

           Какие гремели ручьи!

 

          И ночью, высокой, как вера,

          Мой каждый твердеющий шаг,

          С небес одобряла Венера -

          Звезда пастухов и бродяг...

    

   

  

   Мне думается, влиятельным и состоятельным уральцам следовало бы издать книгу Михаила Петровича Лаптева, куда вошли бы его повести и рассказы, поэмы и стихи, потому что все это представляет наше культурное наследие, о котором необходимо помнить и которым  всем нам следует дорожить.

 

г. Москва,  2003 г.

 

 

 

Сергей Каратов

 

НА БЕРЕГАХ ОТЧИЗНЫ ДАЛЬНЕЙ

 

     По нынешним временам собраться и поехать всей семьей отдыхать

куда-нибудь за пару тысяч километров конечно же накладно,  но если  тебя

там ждут сестры и племянники, друзья и знакомые, если там могилы родителей, если там невозможно отвести взор  от  голубых  горных  цепей  и

светлых озер, то игра стоит свеч. К тому же дочь последний раз была на

моей родине семилетним ребенком, а теперь она пойдет в последний класс

московской школы. Сам я еще изредка выбирался на Южный Урал: на шестидесятилетие Миасского педучилища,  а чуть позднее - на  свадьбу  своей

племянницы Людмилы.

     Приезжать на родину всегда приятно,  особенно,  если  есть  новый

сборник стихов или еще какая-то книга,  созданная с твоим участием.  В

поезде мы были приятно удивлены песнями под гитару,  какие в  бытность

можно было слышать у походных костров,  на молодежных вечеринках, клубах самодеятельной песни, не все еще вышиблено из молодых душ воздействием чужой попкультуры.

     Не буду описывать с какими букетами пришли встречать нас друзья и

родственники, как они искренне обрадовались нашему приезду, каким вихрем увлекли нас в свои дома для дружеских застолий,  поездки по памятным местам города, по окрестным озерам и горам, как увлекли рыбалкой с

ночлегами у костра, жаркими банями, необыкновенными угощениями и винами, с театрализованными выступлениями, с шутками, с танцами, песнями и задушевными  разговорами.  А  были мы на гостеприимной уральской земле

так недолго, что, кажется, и цветы, оставленные у сестры Фаи, не успели завять.                

     Конечно сразу  бросаются  в  глаза  перемены в жизни города,  его

улиц, транспорта,  предприятий, торговых заведений. К чести миассцев -

держатся они молодцом:  город прибран,  ухожен,  появилось много новых

домов, использовано для оград узорное  чугунное  литье,  сделанное  на

Уральском автозаводе, транспорт вот уже несколько лет бесплатный, и не

только в городе,  но и на загородных линиях,  втрое прибавилось  количество рейсовых автобусов до ближайших поселков.  Автозавод, выпускающий знаменитые вездеходы "Уралы", расстроился еще сильнее, заняв большую площадь вдоль Золотой долины.  Причем нет прежней грязи вокруг него. Правда,  с зарплатой у рабочих случаются перебои,  как и  по  всей

стране. Лучше пошли дела на других предприятиях города,  которые прежде

выдавали военную продукцию и в течение нескольких  лет  поиска  своего

места в  конверсии  плутали  в потемках.  Ныне они разрабатывают новые

технологии, пригодные для выпуска товаров народного потребления. Ведущий инженер одного из таких заводов Борис Баталов теперь уже не  сетовал на судьбу,  как четыре года назад. Дела на заводе пошли на улучшение.  Наш приезд совпал с его отпуском, который он проводил на рыбалке

и на садовом участке, занимаясь строительством дачи и уборкой урожая в

саду.  Он сразу же предложил нам свою программу отдыха: осмотр городских музеев,  поездки на озера. Благо, машина своя. Вторую легковую машину обеспечили нам сестра Аля и ее муж Гена Булкин. Он тоже был готов

нас  возить куда только пожелаем.  Дочь моей учительницы по педучилищу

Эсфирь Марьяновна Танаевских предлагает свои интересные формы  отдыха.

О  нашем приезде узнает Зоя Соколова - главный редактор местной газеты

"Глагол" и ее фотокор Саша Мизуров находит нас в  новом  краеведческом

музее Миасса - бывшем Симоновском доме - прекрасном каменном особняке,                             

где многие годы находилось Миасское педагогическое училище.  Саша снимает нас  в дорогом моему сердцу доме ( я не был в нем тридцать лет ).

Саша Мизуров любит и боготворит старую часть города.  Его объектив запечатлел  здесь старинные купеческие особняки,  украшенные деревянными

узорами, кованные ворота, решетки оград, витражи дореволюционных магазинов и торговых палат, минарет городской мечети и купола сохранившейся православной церкви. Он фото-Нестор города, его ценитель и историк.

Увлеченно  рассказывает обо всем,  что я в ранней юности видел,  с чем

тесно соприкасался,  но не ведал, какие за всем этим стояли имена, события, какая проистекала жизнь.

     Конечно, музей  Ильменского  заповедника  -  это краса и гордость

Урала. Огромное новое здание,  с витражами и резьбой по дереву, картинами и  панорамными экспозициями,  воссоздающими мир животных,  птиц и

подводного царства озер,  с коллекциями местных бабочек,  с уникальной

картой всемирно известного минералогического заповедника,  выполненной

из ярких самоцветов - все это покоряет, как местных жителей, как отдыхающих в ближайшем санатории граждан России,  так и иностранцев, получивших доступ в город Миасс. А о богатстве уральских камней, разложенных по  сотням  витрин  -  так и говорить не приходится.  Вход в Музей

бесплатный - редкость по теперешним временам.  У входа ныне  за  гроши

можно купить  наборы  камней  в частные коллекции,  подороже - изделия

уральских камнерезов-прикладников и ювелиров. Моя жена Галя расписывается в  гостевом  журнале  музея  - за всех нас - семерых посетителей.

Благодаря нашему приезду и мои сестры в кои-то веки выбрались  посмотреть на эти диковинные экспозиции камней.

     - Надо же,  - говорит моя сестра Аля,  - Ходим по камням и не                           

подозреваем, что распиленные и отшлифованные они являют такую красоту. В

свое время,  мой учитель поэт Михаил Лаптев говаривал: " Сергей, ты же

ходишь по золотой жиле, нагнись и подними ее"; имея ввиду тему золотоискательства на местных приисках, где в тридцатые годы бушевала настоящая золотая лихорадка. Природа Южного Урала своеобразна и неповторима по своей красоте и разнообразию:  горные цепи,  поросшие хвойными  или смешанными лесами,  причудливо переплетаются между собой или, раздвигаясь, образуют долины, по которым текут реки, то тут, то там высвечиваются глубоководные,  тектонического происхождения, озера, проступают скалы, цветут  луга и зеленеют заросли черемушника,  ольшаника,  калины... И всякий раз возвращаешься в мысли о камнях.  По индийской философии камни  -  это четвертая форма души,  после человека,  животных и

растений. Москвичи,  в большинстве своем, и знать не знают, что многие

камни, украсившие столицу, привезены с Урала. Мрамор, добываемый в Коелге, ничуть не хуже Каррарского,  просто о нем не  писали  знаменитые

поэты и прозаики на протяжении двух тысячелетий.  Мрамор с поселка Сыростан украшает Миасский вокзал - глаз не оторвать. Уральский родонит,

лазурит, Учалинская  пейзажная  яшма,  малахит,  дымчатый и прозрачный

хрустали, агаты, опалы, сердолики - все это я вижу и в Москве, и в Петербурге, и в Тбилиси. Мало того, путешествуя по Риму, Флоренции и Венеции, не без гордости говорил Гале об уральских камнях, которые завозились в Италию еще несколько веков назад. Об этом мы с удивлением узнали из рассказов нашего гида.  После всех посещений памятных мест города мы  были приглашены на чай в редакцию газеты "Глагол".  Дружеская беседа, обсуждение увиденного и услышанного, расспросы сотрудников газеты о жизни в столице,  обо всех перипетиях, происходящих в центре, и

о многом другом шел разговор в этом теплом коллективе. Из этого общения

даже выкристаллизовалось  газетное интервью со мной,  как с творческим

работником. Хотелось больше узнать обо всех,  с кем учились, дружили в

юности и кого, возможно, больше никогда не удастся увидеть.

     Внешне благополучный Миасс таил в себе и негативные стороны новой

жизни: безработица,  низкие зарплаты, высокие цены. Конечно же, не благополучной была  экология края:  после добычи золота и обработки золотоносных перемолотых пород с помощью ртути,  горы песка так и остались на прииске  Тыелга, отравляя ближние луга и протекающую рядом речку Тыелгу. Река Миасс утратила свое русло из-за золотодобывающей драги, которая перекопала  цветущую долину,  оставив после себя горы вывернутой

щебенки, на которой теперь кое-где с трудом начали приживаться заросли

чахлого ивняка и ольшаника. Местные власти как в насмешку стали раздавать эти земли садоводам под будущие дачные постройки.

     Безжалостно рубят леса вблизи населенных  пунктов.  С  разрешения

местных властей валят вековые сосны у самых подножий гор и даже на самих горах, поскольку леспромхозам стало невыгодно ехать вглубь тайги и

разрабатывать делянки, прокладывая туда дороги. Гораздо проще добывать

древесину из-под носа обескураженных сельчан.  В  результате  остаются

голые участки горных массивов, которые самопроизвольно зарастут не через один десяток лет.  Тем более что леспромхозы не занимаются лесопосадкой, как это было раньше.

     Есть и  другая  беда  для нашего края - это запретная зона,  куда

свозят радиоактивные и химические отходы,  сохраняя завесу секретности

не в целях обороны страны, а во избежание конфликтов с местным

населением. И это делается после того,  как в этих краях произошел  радиоактивный выброс  в  атмосферу в курчатовском атомном центре в 1957 году.

Тогда была заражена территория нескольких областей (как  при  взрыве

в Чернобыле). Пострадавшим землякам были обещаны льготы и компенсации

от новых властей,  но все кончилось тем,  что указом президента России

были охвачены  вниманием  только  жители одной деревни,  которая ближе

всех находилась от курчатовского центра. Да и тех там раз-два и обчелся... Много  людей  умерло  за эти двадцать восемь лет в этих краях от

воздействия радиации. Рак унес двух членов нашей семьи: дедушку и совсем еще молодую маму. Но каких политиков (прежних и нынешних) волнует скорбь миллионов простых людей? И такие безрадостные мысли постигли

меня, пожелавшего заглянуть за фасады нынешней мерзкой жизни. Отрадно,

конечно, то,  что  отмирающие поселки привлекли красотой своей природы

горожан и там повсюду развернулось строительство дач. Самые немыслимые

места на территории Тыелги, где прежде оставались шурфы и забои, где

торчали холмы золотоносных пород,  где вплотную  подступали  болота  и

горные кряжи - все стало предметом внимания дачников. Разровняли, осушили, отодвинули надвигающийся лес и все превратили в цветущие сады  и

огороды. Я показал дочери Юле,  жене Гале и своим сестрам место, где в

1934 году  бригада старателей под руководством бригадира Сурова за три

дня обнаружила и вынула из шурфа 48  килограммов  самородного  золота.

Один из  этих  самородков,  весом в 16 килограммов был назван "Большим

Тыелгинским" и увезен на хранение в Алмазный фонд СССР. Я давно уже не

был в Алмазном фонде и не знаю ничего о судьбе этого самородка,  "жив"

ли он?  На этом месте теперь построена дача,  а прямо на  самом  шурфе

устроена теплица для помидор.  Мне всегда казалось, что невозможно                 

дедовским способом выбрать золото полностью.  Вполне возможно,  что

когда-нибудь на этих местах еще продолжатся поиски драгоценного металла.

Многие завели скотину и насовсем переехали сюда жить, оставив

городские квартиры детям. Стало веселее от обилия народа, особенно детей, которых вместо былых пионерлагерей и девать-то некуда нынче, кроме как забирать с собой на дачу.

    " Человеческий фактор " - термин,  который экономист Аганбегян пытался внедрить еще в начале 70-х годов,  вошел в обиход с Горбачевской

перестройкой (заодно  и с милицейской дубинкой).  Сначала надо было

унизить простого человека морально,  потом обобрать материально,  а уж

если понадобится,  то воздействовать на него и физически. Назови своих

соотечественников " быдлом " ( а это  делается  повсеместно  ),  тогда

можно его и грабить и избивать.  Так идеологически обрабатывают армию,

прежде чем двинуть ее на захват чужих территорий. В малом местечке все

люди видны как на ладони.  "А-а-а, - говорят, - Паша Иванов? Этот стал

рэкетиром". Рэкетир теперь звучит как новая профессия,  такая же, как,

скажем, сталевар,  плотник, работник торговли... Интересное время. Все

всё знают и терпят.  Так и живут в страхе и унижении.  Но есть и  свои

плюсы в новой жизни. Мой родственник - личность легендарная, труженик

отменный, приобрел себе грузовик и возит на нем сено,  дрова, стройматериалы, и счастлив без меры.

     - Разве я в прежнее время мог хотя бы  помечтать,  что  приобрету

себе такую технику!  На прииске Тыелга он уважаемый человек, хотя заглазно и куркулем кое-кто называет Николая Акимовича Булкина. Но он все

своими руками делает (вернее - рукой, так как левую руку он потерял в

армии при взрывных работах).  Я рад за него.  Все у Николая Акимовича

ладится:  и столярничает (всю мебель сам дома сделал), и землю обрабатывает;  на две - три семьи картошки и овощей заготавливает с супругой,  двух коров держат,  овец, чтобы носки, варежки и шарфы внукам не

покупать. Дом сыну помог построить, а теперь и внуку приобрел участок,

и тоже дом закладывать начали.  Все Булкины потянулись к деду, на при-

иск,  поближе к земле, к рыбалке, к охоте, к сенокосным угодьям. Нынешняя свобода хороша для людей, умеющих использовать ее во благо. А Булкины умеют.

     Из наших старейших преподавателей Миасского педучилища остались в

живых буквально единицы.  Будучи в гостях у Эсфирь Марьяновны, пытался

дозвониться до супружеской четы Шумских,  но их не оказалось в городе.

Но зато дозвонился до Захара Григорьевича Фурмана,  который уже  почти

не встает.  Он с трудом узнал меня и обрадовался. Когда-то я был одним

из его оппонентов в спорах о социальном  устройстве  нашего  общества.

Дело в  том,  что Захар Григорьевич преподавал обществоведение и историю, а у меня все педагоги подразделялись по профессиональному принци-

пу: у физика я узнавал истину по вопросам, касающимся физики, у литератора, соответственно,  по  вопросам литературы и т.д.  Так вот,  Захар

Григорьевич страдал от моих настойчивых вопросов о коммунизме, где все

должно быть бесплатным (буквально через два десятка лет), тогда как мы

в ту пору ходили впроголодь и ни о какой манне небесной и помышлять-то

не могли. Просто не было для этого никаких реальных предпосылок. Самое

интересное, что он и сейчас остался на прежних позициях и читал мне по

телефону стихи, исполненные гневом к бесчеловечным реформам. Прежде он

писал стихи лирические,  нежные. Их иногда печатали в газете "Миасский

рабочий".  Я тоже активно сотрудничал с этой городской газетой,  но вот

впервые не посетил ее стен.  Обидно.  А там когда-то было столько друзей.  Дружба  с  Михаилом Петровичем Лаптевым и началась в стенах этой

газеты,  где мы стали собираться на  занятия  городского  литобъединения (позднее названное Лаптевы - "Ильменит"). Последний из могикан в этой

редакции - Соломон Аронович Эпштейн, всегда отзывчивый к молодым литераторам.  Он о каждой книжке моих стихов,  выходивших в Москве,  писал

теплые критические статьи,  давая знать землякам о моих творческих вехах.

     ...Живет мой город ожиданьем каких-то новых перемен

     и обо мне - своем питомце - он ничегошеньки не знает

     Не пригодился, где родился,

     и если есть в нем два-три дома,

     где вспоминают о тебе

     и то немало.

     Так заканчивал я стихотворение о своем городе, написанное в конце

семидесятых годов и посвященное сестре  Фае.  Уже  тогда  подспудно  я

чувствовал приближение перемен,  но когда они произошли,  то я,  как и

многие,  понял,  что они должны были быть не такими.  Нам внушили, что

"так жить нельзя".  Но если бы вычленить все хорошее, что было в прежней жизни, да скрестить с тем положительным новым, тогда мог бы получиться такой государственный строй,  который бы пришелся по вкусу всем

или почти всем. Так размышлял я, покидая Миасс и глядя на него из окна

вагона. Я снова уезжал отсюда,  поправив могилы родителей,  набравшись

сил для новых дел,  впечатлений для новых стихов, которые хоть и говорят,  что они никому не нужны, но я не верю этому. Они тоже нужны, как

и все, что делается для людей и по-людски.

 

 

 

Другие произведения автора:

НОВИЧОК

НА ДРУГОМ БЕРЕГУ

КАКАЯ ПТИЦ ВЕСЁЛАЯ СЕМЬЯ