Древний мир

Личный варвар

Личный варвар молча ходит,
постучится в дверь серьёзно.
Личный варвар не находит
слов, конечно, очень грозных.

Личный варвар неприлично
мысль подкинет и умолкнет.
Я его не укусила.
Укусила бы, что толку?

Ведь на то и варвар этот,
чтоб терпеть обиды света,
рассуждать в бору о главном:
кость ребёнку или маме?

Этот варвар непокорный
мне на ушко что-то шепчет
(расстоянье — километры,
расстояние — три века).

Смотрит варвар, улыбаясь,
думая, что жив сейчас.
Светлый варвар точно знает,
что придёт победы час!

Я ему пишу письмо:
«Всё в порядке, но лицо
постарело как-то ночью,
видно в век твой очень хочет.»

Варвар пишет мне в ответ:
«Я сегодня на обед
написал тебе сонату,
и теперь ты виновата,
что по свету зазвучит
старый, древний колорит.»

*
Личный варвар мой хороший,
он сто тридцать песен сложит.
И я буду знать сама:
виновата в этом я!

От сестры и до войны

Сестра брата ругала,
почём свет костерила,
почём зря материла,
кости мыла, пилила:
«Да и что тебе мало,
чего не хватало?
Сапоги с рукавами,
пироги с запчастями!
Али света всё нету,
или лето без ветру?
Может, низко тебе не кланяются,
либо медные деньги не нравятся;
толь смертей тебе мало,
коль добра не видала
твоя душа-душонка?
Горе ты — не мальчонка!»

Ой, не слушал брат сестру,
а подарил ей платок и метлу,
да пошёл за Родину биться:
— Уж лучше в бою материться,
чем с бабой дурною спорить!

«Ну да,
на войне ж тя не будут неволить!»

Последняя песнь Владимира Старицкого

То не крепости турецкие разгорались,
то святая Русь в огне, дыму.
Русь крестьянская, деревянная,
самим царём Грозным оболганная.

А у князя москвича
рать в опричнину пошла,
рать в опричнину пошла
да у Владимира.
Ей-ей не робей,
не кем Москву защищати,
от татара злага оберегати.

Гори не горюй,
князья наши не воюй:
князья наши по губерниям сидят,
воевати и не могут, не хотят.

Хмурься, Владимир, не хмурься,
а на Грозного ты не дуйся,
ведь он по рукам твоим вдарит
да по краю родному ударит,
ударит — не пожалеет:
то не Новгород горит, а кровь алеет.

Ну а ежели народец свой же бьют,
значит, ворогу помогут, подсобют:
берите пашни наши и рожи,
а нам не любы, не гожи
родные земли!

Что, князь, не дремлешь,
удумал с царём тягаться?
Тебе ли, смерд, баловаться!
Кто с мордой царскою спорит,
тому лежать гордо в поле.

Такое во веки веков ещё будет,
а кто забудет о том, того и не будет.

Ой ты, князь Михаил

Ой, Михаил ты великий,
взял посох и взгляд не дикий,
шелом уже не оденешь,
не веришь,
что ещё больше земель тебе надо:
родные просторы — отрада.

Время выпало тебе золотое:
ни Мамая, ни боя,
лишь пиры
да похвальбы.
Похвальба, похвальба, похвальбище,
шум, молва и гульбище!

На спор можно и море Чёрное переплыть.
Чему быть, тому и не быть,
а море перебежать — не шутка!

Но не промах наш княже Мишутка:
прыг на чёрны корабли
и плыви, плыви, плыви...
На то Михаил и великий!

/ А лик твой ликий
кто-нибудь намалюет
да нам подсунет:
любуйтесь, люди,
таких красивых больше не будет
во власти. /

Песнь свою пела Настасья,
домой ожидая героя.
Пой сорок лет, на дне моря 
твой муж Михаил великий.
Вышивай крестом его лики.

Мечты косаря

Разошлась с косой рука могучая
по лугу да по полю! Мурава колючая
застилает тело, глаза ест.
Я скошу её косой в благовест.

Нет на мне изъяна да и сам не дурак.
Почему ж дивчине всё не так?
Да и возраст у меня уже большой.
Вот скошу её косу своей косой!

А и батька у Марьяны чи дурак?
Эх и мамка у Марьяны — железо` кулак.
Что ж вы дочечку храните, для кого?
Перезрела ваша баба, брызжет молоко!

Ой пойду, косою закошу весь свет,
надоело тут махать в пересвет!
А по лугу да по полю — не вода,
а по лугу да по полю — блеск-роса.

И трава-мурава вдаль манит.
Брошу всё, уйду в леса, да небрит
зарасту своей волоснёй,
а кикимора и водяной
станут мне роднёй.

Превращусь я сам в Лешака,
украду Марьяну, будет моя!
Зарастёт и невеста волоснёй,
станет паклею трясти, а не косой.

Не посмотрит на неё бар, купец.
Стану детям я её — строг отец.
Побегут ребятки по полю!

А свою семью я сам отмою,
заплету всем косы, сбрею морды,
и прям к тёще ко двору:
— Мам, дверь откройте,
вот ваш зять-молодец,
вот ваши внуки!

«Где ж были вы?»
— Ай, в лесу не знали скуки! —
и пойдёт плясать жена,
да спляшет тёща,
ну а тесть-холодец и того хлеще!

* * *
Вишь, бог Перун, где счастье-то бывает,
когда из леса Чёрт тебе моргает.
А ты коси, косец, не зная горя.
Постучись-ка в дверь, авось откроют!

Гневное добро

Не гневи ты мою душу,
я нагневался, я намаялся
и на белый свет опечалился.
Я весь белый свет ненавижу так!
Всё черным-черно али я дурак?

Я во поле, на коня:
не ищи бел свет меня!
Да накину кольчугу,
оставлю дома подругу
и до самой росы
кинусь, брошусь в басмачи:
пущай у ляха
надвое ряха!

Не гневите мою душу,
я так добр, что уж не слышал,
как кричали до зари
ляхов бабы: «Палачи!»

* * *
Добрый витязь, добрый конь,
добрый мир. И я влюблён
в добрый, добрый старый свет!
«А где новый?» Его нет.

Что ж ты, князь

Что ты, князь-княжище,
смотришь за реку`?
Татарин что ль там рыщет?
— Да что-то не пойму!

Верный конь твой рыжий
даже не фырчит,
мордою бесстыжей
лишь чуть-чуть хрипит,
замер, ждёт посыла:
к реке, к траве, домой?

Что ж за степью было,
то ли грохот-бой?
Не шелохнётся княже:
вдруг забрезжат войска
и на степь гулко ляжет
золотая орда!

Тишина за рекою,
пахнет ветром сырым
и с глубокой тоскою
разорвёт грозовым:
ай стенищею встанет
дождь, дождище,
дождёк!

Скачи уж, князь, на пирище
пока весь не промок.

Князь Гвидон и корабли

Князь Гвидон в весь мир влюблён,
в весь мир влюблён наш князь Гвидон!
А князю Гвидону жену бы влюблёну
в славного князя Гвидона.

Но не до жён, не до подруг:
корабли чужие вдруг
к нашей бухте приплывут.

«Ой не друг там, ой не друг.
Флаг весёлый, но не наш,
чёрно-белый — это враж,
это враж или султан,
мож торговый. А, Степан?»

— На торговый не похож,
да не видно же их рож.
«А пальнём, пущай боятся!»
— Нет, Гвидон, вдруг торговаться?

Как же думу думать тяжко,
княжья голова бедняжка:
«Ну давай их подпалим!»

— Погоди, успеем в дым,
на дно успеем всех пустить.
Как себе не навредить?

*
Вот и думай, князь Гвидон:
мы стреляем или пьём?

А надо было жениться —
легче было б материться!

Ой люли, люли, люли,
плыли к бухте корабли.

Плывут лодочки

Плывут, плывут лодочки
по морю синему,
а на лодочках корабельщики,
корабельщики красивые,
корабельщики статные,
мирные, невозвратные:
нет им дороги домой
из-за моря синего,
из-за Индии далёкой.

Потонут, потонут кораблики
в море глубоком,
корабли мирные,
корабли торговые
везущие деньги целковые,
а также ткани атласные
да серпы, молоты ясные.

С бурей суда не спорили,
на бурю нету управы:
по морю чёрному попешеходили
и на борт правый!

А дома дети да матери,
накрыты скатерти:
ждут мореходов,
тридцать лет ждут и сорок
своих поморов.

Вот так и живём мы, значит

Когда день на небе повиснет,
мужик над гуслями свистнет,
и облака понесутся,
да куры перевернутся
с насиженного шеста,
значит, пришла беда.

А как пришла, снаряжайся,
в поле иди, сражайся!
Мы ж за тебя поплачем.
Вот так и живём мы, значит.

Что ни день, то горе;
что ни ночь, то доля,
а доля у нас такая:
рожай ребят и гоняй их
по чистому, чистому полю,
пока мал — на волю,
а как подрос — воевати!

Дед не слезет с кровати,
бабка застрянет в печи,
невестка забудет про щи —
вот те приметы
к хмурому, хмурому лету,
это войны начало.

А где наша не пропадала?
«Не пропало колечко
милого моего. Сердечко
вдруг разболелось что-то.
Охота, охота, охота
с ним кувыркаться в сарае!»

Эх ты, вдова молодая,
спрячь свои мысли подальше.
Подрос уж немного твой мальчик,
качай люлю и пой:
«Дом на горе пустой,
ветер за окнами воет,
дверь никто не откроет.»

Привычка — дело дурное

Дом не дом, печь не печь, 
так повелось, что негде лечь. 
Подвинься, баба, дети прут,
в избу козочку ведут. 
— Куда ж её? «Морозно, мать, 
в сарае токо помирать!»

Коза, мать, дети, нет отца 
(ушёл однажды по дрова), 
некому и хату подправить. 
— Сын скоро на ноги встанет.

Скотина жалобно блеет, 
печурка почти не греет, 
замерзает в корыте вода. 
Идите к чёрту, холода! 
— Весной наново крышу покроем. 
«Никто и не спорит», — 
отвечает сынок деловито.

Бычий лопнул пузырь: открыто 
окно, и ставенька хлопает. 
Мальчонка встаёт да топает,
входную дверь открывает, 
в хату мороз впускает. 
Сестрёнка терпит, не плачет, 
(она взрослая, батрачит).

Прикрыл оконце, стало теплее. 
Придёт весна, повеселеет 
крестьянская доля несчастная. 
Баба спит безучастная 
к их общему горю. 
Привычка — дело дурное!

Кони нынче дороги

Если б кобыла тебя не любила,
её б во поле не было.
А когда скотина хозяина знает,
то она пашет и пашет, пахает!

Ежели конь во полище пашет,
то нет и домища краше:
жена сыта, накормлены дети
и родственнички все эти.

Но бывает, приходит беда,
от неё не сбежишь никуда!
Гляди, прёт богатырская рать
да хочет кобылу отнять:
«Почём, мужик, лошадь продашь?»

— Как же её отдашь?
Без неё ложись, помирай!

Богатыри: «Да хоть в рай!
Знаешь, идёт война
с ханом чужим, и беда
будет совсем большая,
если ему родная
супруга твоя приглянётся!»

Мужичонка плачет, сдаётся:
— Ну забирай и меня в своё войско!

«Это по нашему!» Бойко
от мужиков деревню избавили,
к своим же кобылам приставили,
и по заморскому хану ратью!

А поля не ждут, их пахать бы!
Бабы сами себя запрягут
и пойдут, пойдут, пойдут...

«Чего бабоньки да без кобылы?»
— Нынче кони дороги были!

Царь казак, царица казачка

Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
соха, метла и уздечка,
корова, свинья да речка.

Кобыла совесть забыла — пляшет,
петух крылами с забора машет,
кошка пошла до кота,
сижу на завалинке я.

Солнце играет.
Жинка не знает
какой я ей приготовил подарок:
там за сараем
стоймя стоит трон резной.

«Не садись, жена, не, постой!
Одень нарядное платье
да ленту атласную
вплети в золотую косу`,
теперь садись. Пусть не скосит
нас бог запорожский!
Ты царица, я царь литовский!»

— Ну и дурак же ты у меня, Кондратий!
Зря время потратил, —
вздохнула Оксана,
но исполнила, что муж сказал ей.

Совершив обряд,
я был рад:
«Ну вот, теперь мы под защитой великой!»

Бог с неба безликий
смотрел, не глядя:
«Ну и дурак ты, Кондратий!»

* 
Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
небо, рай и поля плодородные.
Гуляй, казак с царской мордою!

Монах влюбился

От добра добра не ищут.
— Ты куда? «Где ветер свищет,
и ломает паруса
лишь вода, вода, вода!»

— Не туда тебе, рыбак,
хлипковата лодка так.
«Я плыву, ты не мешай,
корабеле ходу дай!» 

Так монах сам с собой разговаривал
и от брега родного отчаливал:
не за рыбой он в путь пустился,
к нему в голову чёрт просился.

«Видно что-то не так», —
начал думать монах.
А захотелось служке божьему счастья:
влюбился он, вот несчастье.

И другого пути не нашёл,
как в лодочку прыг и пошёл,
погрёб, трусливо сбегая:
«Нельзя мне!» — Не понимаю!

От добра добра не ищут.
Но ветра во поле свищут,
и ломает паруса
лишь сама свята душа.

Царица Турандот

А царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
тихо песенки поёт
про Русь да про мать:
ни доплыть, ни доскакать!

А царицу Турандот
Сулейман в поход зовёт,
Сулейман в поход зовёт,
да в поход совсем не тот:
не до белой Руси,
а до чуждой земли.

А царица Турандот
в тот поход и не идёт,
не идёт в поход царица,
в замке хочет материться!

В замке краденом живёт
бела дева Турандот.
Краденая дева
не пила, не ела,
не ела, не пила,
пока не затошнило.

Стало сразу ясно:
живём мы не напрасно,
не напрасно мы живём,
скоро ляльку понесём
на показ всему дворцу
да Сулейманчику отцу!

Ой ты, дева-девица 
турандотская царица,
жизнью своей краденой
помни отца с матерью.

Но своим дочерям
ни за что не отвечай
где их предки живут.
Сулейманки не поймут!

Сулейманки не поймут,
они сердцем своим тут,
на персидских берегах,
и серёженьки в ушах
весело поблёскивают
каменьями заморскими!

Не плачь горько, мать,
дочерям не пропадать:
отдадут их замуж далеко за море,
не увидишь их боле.

Эх, царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
песни русские поёт
о доме, о хлебе,
о краях, где ей не быть.

Царь и кобзарь

Не забудем, не забудем,
не забудем, не простим!
В нашем городе гуляет
самый главный господин —
это царь-государь.

А ты, нищий кобзарь,
не стой, уходи,
у тебя на пути
одни беды да тюрьма.
Плюнь, коль я не права!

Гой еси, гой еси,
перевелись на Руси
все законные дела.
Плюй не плюй, а я права.

Не забудем, не забудем,
не забудем, не простим:
в нашем городе прижился
самый главный господин —
это царь горох,
царь горох-чертополох!

А ты, кобзарь,
хочешь сядь, а хочешь вдарь
по своей больной судьбе,
у тебя дыра везде.

Эх, кобзарь-кобзарёк,
тебя царь уволок
в самый дальний уголок,
посадил под замок.

И теперь ты посиди,
пока пляшут короли,
пока пир идёт горой,
хочешь ляг, а хочешь стой
под дыбой, дыбой,
под двумя, а не одной!

А певцу герою
плохо под дыбою:
и ни ойкнуть, ни вздохнуть.
Как же дальше своё гнуть?

Не забудем, не забудем,
не забудем, не простим!
Как мы пели, так петь будем.
Беды в песни воплотим!

А храмы залижут свои раны

Храмы, храмы, храмы,
храмы — золочёны купола.
Русь ходила голой, драной,
но на храмы медь несла!

Охраняем храмы, храмы,
храмы — белая стена.
Зализав военны раны,
возведёт храм голытьба!

Старый, древний спит князь-город,
дремлет мёртвый Киев-град.
Хуже нету той неволи —
церкви битые стоят!

Апанасу игумену
нету плоше той беды:
половецкие зверины
все иконочки сожгли!

Сел и плачет. — Деда, что ты?
«Ничё, детонька, иди.»
Дед ты, древний Апанасий,
муку внуку расскажи!

Хата цела, бабка ждёт,
муженёк всё не идёт.
Целил, метил старый дед,
руки-крюки: «Нож нейдёт!»

Ты не плачь, не рыдай,
лежи на печке, дни считай.
Придут хлопцы, засучив рукава
и иконы, образа
вырежут, раскрасят,
развесят — храм украсят!

Заблестит церква, засияет,
мало ей будет, добавят:
на позолоту скинутся
и дальше двинутся 
Русь отстраивать!

Не надо жинку расстраивать,
дед Панас,
война не про нас,
про нас пир горой!

Иди в огородик свой,
там репа сиднем сидит,
на тебя страшенно глядит:
срывай да ешь,
пока рот свеж.

А храмы, храмы, храмы,
залижут свои раны,
и колокольный звон:
«Динь-дон, динь-дон, динь-дон!»

Молодой да старый дурак

Молодой дурак и старый дурак.
А на родной земле да всё не так:
на родной земле — не косари,
на родной земле — гниль, пустыри.

Молодому дураку, ой, не терпится
на печь залезть, с мамкой встретиться.

А у старого свербит,
душа горечью горит:
«Земля чё спит, не шевелится?
Аль не главный я? Где ж метелица,
где метелица, что поднимет бой,
а как поднимет бой, так пойдём со мной!» —
орёт дедок, надрывается.

Но спит земля, не просыпается,
а ковыль степной жизнью мается,
и солнце на небушке светит:
«Идите оба домой, там приветят.»

Зря ты, Анечка

На востоке нет пороков,
на востоке только медь.
У восточного порога
бабам жить иль умереть?

Открывай ворота, шах-падишах,
коль с тобою сегодня аллах!
Заводи невесту, надевай чадру:
«К мамке с папкой не верну!»

*
И кому какое дело,
откуда птица залетела?
Его корабли
её привезли.
Она горда, как три кита,
и нация у ней не та.

— Не умею я, шах, поклоняться!
«А что ты там прячешь?»
— Пяльцы.
«Я тебя сделаю знатной.»
— Заколю себя сталью булатной,
если ты сделаешь шаг!
Конечно же, сделал шаг шах.

*
Нехорошо ты, Анечка, поступила,
на руках жениха дух спустила:
— А знаешь какие у нас лошадки,
как муравушка гладки!

Где-то во поле кони скачут,
по дщери родители плачут,
турецкий шах матерится.

А между небом, землёй граница
открывает ворота:
«Зря ты, Аня, к нам пришла,
может, что-нибудь да получилось,
глядишь и в чужого «коня» бы влюбилась.»

Расскажи нам, старый вед

— То ли царь ты, то ли вед.
Сколько, сколько тебе лет?
И ни спрашивать ужо,
сам не помнишь? Хорошо.
«Ничего хорошего!»

— Доколе войны нам терпеть? 
«Жизнь без того сложная:
сложим год, сложим два,
не осталось ни шиша!»

— Так какой, скажи, ты вед,
коль не знаешь сколько лет
осталось жить до мира?

«Мир. Такое было? —
призадумался наш дед. —
Жили в мире или нет,
сколько войн идёт в миру?
Старый стал я, не пойму.
Нет, не вижу сквозь века!»

И печальные полка
собирались в бой, бой
через бабий вой, вой
уходили далеко —
в соседне поле. Глубоко
зарывались в землю-мать
(оборона) и не встать!

А кто не встал,
того поднял
старый, старый, старый вед.
Похоронит или нет?

Да куда ж он денется:
проживёт ещё сто лет, не изменится! 
Закидает всех землёй:
«Спи, дружинник!» Песню пой
о языческих богах.
Старый вед сидит в ушах
и считает нам года:
«Раз и два, и два, и два…»

— Так сколько до мира осталось?
«Лишь бы Русь не сломалась,
а всё остальное неважно:
отмоем, грехи не сажа!»

Чернокнижник

Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он из книжек, он из книжек
время черпает своё.

Чёрный старец не стареет,
вечный пленник не сердит,
он в своих оковах книжных
уже тыщу лет сидит:
за листом листы листает,
шепчет в бороду слова.

Всё на свете старец знает,
но не скажет никогда,
что на небе зла немало,
на земле его полно.
Рвёт листки он и кидает:
клёна, липы — всё равно.

У костра огонь играет,
чёрной ночью звёзды спят.
Чернокнижник что-то знает,
его волки сторожат.

Совы ухают глумливо,
ворон карчет, ночь прошла.
Губы старые сварливо:
«Ещё годика бы два!»

Два и десять лет пройдёт,
его жизнь не заберёт
Смерть — прохожая старушка,
чернокнижнику подружка.

Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он измучил свои книжки:
листы плачут от оков.

Переплёты, переплёты,
судьбы переплетены.
На которой ты странице?
Не расскажет и не жди!

Смысла нет в листанье ветхом,
он хотел бы умереть.
Но что вечно, то заветно,
сто веков ещё терпеть!

Чернокнижник, чернокнижник,
чёрна, чёрна голова:
«Сколько же прочёл я книжек?» —
бел-белы его слова.

Ой ты, пан Гайдук

Ой ты, пан Гайдук, ты куда идёшь,
куда идёшь, куда крест несёшь:
толь к поклонной горе, 
а то ли по ветру?
Чего дом родной тебе 
уж не по нутру?

Может, турка ты погнал, 
чи Мамая не застал,
али варвара пытал 
или до смерти устал?
Гайдук-Гайдучок, 
старый, сирый мужичок
на младом коне, 
скачи скорей во двор ко мне!

Я паночка-панова 
по имени Прасковья.
Не гляди, что я с Руси, 
я со старой повести,
я из древних времён.

Мы про Украину споём:
«Эй-ей-ей, на Руси 
были, были волости:
раз — киевская Русь, 
два — киевская Русь,
три — Киев стольный град,
четыре — Харьков общий брат
и князь Владимир 
владеет миром!

Ну что, берёшь меня в жёны?»
— Старый я, обожжённый! — 
развернулся и пошёл,
крест воткнул и отошёл.

А я поплакала 
и с Саратова
нашла себе великана 
Михайло чудака, буяна.

А когда родила,
то спела песнь про Гайдука:
"Ой люли, люли, люли,
по свету ходят мужики 
ни себе, ни людям.
Расти, мой сын. Забудем."

Десятый воин

Не просилась я за Русь стоять — плакала.
И берёзонька кивала мне: «Жалкая!»

Жалкая я, горемычная,
к горю, беде непривычная.

Но если надо, так разойдусь:
с врагом-мужиком подерусь!

Дралась я с мужиком да билась,
вскоре дитё народилось.

Вот сижу у люли и плачу:
«Сколько можно же уже, десятый мальчик!»

Десятый мальчик войнам только нужный,
на погибель косяками ходить дружно.

Мне бы девочку, чтоб плакать не устала
обо мне: «Родная моя мама!»

Играй до племени

Луна над лесом плясала.
Ты диким зверям играла,
играла с ними и пела
о том, как спрятаться не успела
не от лесного животного,
а от мужчины голодного.

Не успела спрятаться, жди приплода —
продолжения рода.

Род вырастает в племя. 
Племя, проходит время,
превращается в города,
а города — почти государство.

Государство — большое царство
маленького народа,
где большое слово Свобода
уже никому не ведомо.

А ты живи, не зная заведомо,
что твой будущий человечек
этот мир не излечит,
не высушит наши слёзы.

Он камень на камень сложит
и выстроит замок-башню,
засеет пшеницей пашню
да войной пойдёт на соседа:
племя на племя! К лету
луна так сказочно пляшет!
А баба не дура — ляжет.

Песнь охотника молодого

Уточки вы серые, уточки перелётные,
вы зачем боками жирными трясёте,
богатырю спать не даёте,
боками жирными трясёте,
спать никому не даёте:
трясёте раз, трясёте два, трясёте три.

Шестнадцать штук я вас понесу домой те
и скажу: «Нате да кушайте,
принимайте гостя дорогого,
и всё что у меня с собой, ни крадено,
ни воровано, а луком, стрелою добыто
и... Ан нет, не раздадено,
а супружнице милой принесшено,
на двор, на хозяйство кинуто,
во котлах кипучих уварено,
дитяткам малым скормлено!»

* * *

Так гордился охотник добычею,
домой идучи, напеваючи,
озорною жизнью играючи.
А тяжкие времена надвигались,
серые тучи сгущались.

Да мы других времён и не помнили.
Лишь в недолгие перемирия
песни хвалебные пели
да уху из утищей ели.

Баю-бай, засыпай,
завтра рано вставать,
щит да меч поднимать!

Ай ты, охотник молодой

Ой ты, охотник молодой да рано состарившийся,
серых уточек настрелявшийся,
сидишь и дума в ум нейдёт,
дума в ум нейдёт, отчего же так?

«От того всё так, что больно молод я,
больно молод я, аж глаза болят,
больно глазонькам, у меня семья
ай поганая: тридцать три сына неженатые,
тридцать три дщери не замужние,
а жена одна да беременна,
ой беременна моим племенем!»

Так ты пой да пляши, что сыны хороши,
что сыны хороши, а дщери красавицы,
дщери красавицы. Нельзя те стариться,
нельзя стариться, нельзя морщиться,
золота борода пущай топорщится!

«Дык побелела борода раньше времени,
разнобой идёт пешком в нашем племени:
то сын народится, то дочь;
а надо сын, сын, сын, потом дочь, дочь, дочь.»

Ох и старый ты дурак,
да и всё ж тебе не так,
отстрелялся — молодец,
домой иди уж наконец
да корми свою семью —
вари из утищей уху,
а то молодость пройдёт,
ведь старым баба не даёт!

Я в молчанку играла дважды

Не берут меня ни пуля, ни ворог,
ни царские поцелуи,
а десять детей мне надули
парни хорошие. Творог
поспевает в погребе, ляжет
на стол сыром пахнущим, жрите!

Я в молчанку играла дважды,
а теперь говорю: «Берите
всё что есть у меня — стол и хату,
да спалите дотла! Брюхата
я отродьем плохим, не нашим:
не былиною рот был украшен
у насильника басурмана.
Что ты там говоришь мне, мама?» 

Я в молчанку играла дважды
и свой рот зашивала ниткой,
но мать, сговорясь с соседкой,
велела молчать мне трижды.

Гуляй, последний гренландский буян

Ой гуляй, рыбак, гуляй,
того глядишь и будет рай! 
Пей пиво, рыжий,
ты в Гренландии самый бесстыжий:
забудешь ты родную мать,
тебе скоро отплывать
от зимы лютой,
от метели крутой.
Смейся, морячок, гуляй,
сельдь в море есть, а значит — рай!

Нет на белый свет обиды,
мор не в море, с судьбой квиты.
Мор не в море, а на суше.
Ты селёдку, дружок, кушай.

Пой, мореход, гуляй,
в море синее уплывай!
Пока пиво рекой,
на душе покой,
на душе покой, горячо тело.
А что ж ты, земля, хотела?

Кости последних островитян
с удовольствием вымоет океан,
а ты прости, прощай 
последний гренландский буян,
ждут тебя новые океаны,
земли германии и скандинавии
да новые, новые войны!
Земля стерпит, земле не больно.

Варвар из Гренландии

Варвар из далёкой Гренландии,
он не помнит откуда он родом,
по земле германской он ходит
год за годом, год за годом,
горланя песни
о какой-то земле неизвестной.

Но он твёрдо помнит:
его род самый древний,
он знает повадки
всех диких животных,
никогда не будет голодным,
не даст в обиду жену да дочку.

И знает точно,
что Европа была другая,
пока они ни пришли. Слагает
какие-то странные он предания:
будто бы род их в изгнании.

Ничего, ничего, воин северных рун,
за тобою несут
твои флаги —
гренландо-германские стяги,
от которых было лишь горе.
Но это другая история.

Короли, капуста и пусто

На каждого короля
найдётся вилок капусты.
Где король, а где я?
Чтоб ему было пусто!

Пусто королю от закуски,
пусто королю от питья,
пусто королю на Эльбрусе,
пуста и тирания.

Порубит вилок капусты
придворный повар мечом,
щей навалит наваристых, вкусных,
ест король. Горячо!

Горячо не во рту, а на сердце,
горячо потому что горит,
горит от крови, от мести,
горит потому что болит.

Болит ни мука, ни совесть,
болит сама голова,
потому как о королях повесть
у народа, ох, как права!

Нелюбим, оплёван, осмеян.
«Почему? Я хорош собой!
(шипит террариум гадов)
Ну и ладно, зато он мной!» —
королю над капустой пусто,
еда застряла в пути.

Небо в клеточку,
кактусов кустик
полил щами:
колючкой цвети!

Другие произведения автора:

Войны новые

Алиса и Диана в тёмной Руси

Детям о животных