Думки девичьи горькие

Когда совесть с планеты ушла

Я проснулась и поняла:
совесть с планеты ушла,
совести больше нет —
закрылась она на обед,
в синем море купается,
с людьми и вовсе не знается,
а в чаще сидит иль на небе.

И пока наши мысли о хлебе
о домах, о яхтах богатых,
совесть ушла виновато
и больше уже не вернётся.
О над нами смеётся
где-то в чужих мирах.

Вот я сижу на сносях.
Кто ж у меня родится?
Без совести где пригодится,
куда пойдёт и зачем:
за золотом, к власти... «Почём
нынче совесть?» — скажет.
А если скажет — повяжут
и кинут в темницу. Да, да!

Ведь совесть ушла навсегда
и никогда не вернётся.
Ладно. Раз мать твоя не сдаётся
то и ты расти, мой сынок,
как в поле бессовестный колосок.

Беги, разыщи нашу совесть!
И я напишу о ней повесть.

Любовь на дне колодца

На дне колодца лежала любовь.
Я её вновь и вновь
не поднимала:
боялась вспугнуть, ведь немало
её от меня улетело.

Вокруг колодца несмело
я кругами ходила,
внутрь заглядывала, отходила.

А дома уже подумала:
«Какая ж я все таки умная —
каждому Антошке
досталось от меня понемножку!»

* * *
И вот последний Антошка
не очень то и рассердился,
когда от меня удалился.

Я вздохнула свободно:
вот она ваша любовь — проходит!

Проходящая любовь проходила,
я сама себе тихонько говорила:
«Какая девочка я разумная —
не прыгнула, как полоумная
на дно непростого колодца!»

Ну почему же прыгнуть так хотца?

Плач девицы

Ой, одна я у маменьки,
одна-одинёшенька я у папеньки,
никто меня замуж не берёт:
никто в наши ворота не пролезает!

«А широки ли ворота?»

Папка сделал для кота.
Ой, несчастная я, горемычная!

«К горю мы привычные!»

Да кто это лезет, плакать мешает?

«Сосед твой Мишаня!»

Я соседей с малых лет не видала,
маманя гулять не пускала.
Страшной ты сам али нет?

«Пригож собой, пока что не дед.»

Ой, жизнь моя нескладная,
гори она неладная!
Замуж меня, Мишаня, возьмёшь?

«Через забор ко мне сиганёшь?»

А зачем мне через забор сигать?

«По другому мне тебя не украсть!»

Ой-о-ой, ведь папанька будет ругаться,
а маманька по полу кататься!
Уходи-ка подальше Михайло,
моего деда не видел ты хайло!

«Тьфу на тебя, дура деревенская!»

Ой да несчастная я, честная!
И зачем бог мучился: делал мученицу?
Пойду я, утоплюсь в корыте.

— Голову свою не простудите!

Кто ж это опять мне плакать мешает?

— Борька-хряк с корыта вещает!

Тьфу на тебя, Борька, сто раз тьфу!

— Доплюёшься, замуж не возьму!

Девочка-невидимка

Если Арктический Воин 
обиделся навсегда,
то девочка-невидимка 
не будет смотреть никогда
на эту тяжкую тяжбу, 
на эту зыбкую зыбь.

Девушка-невидимка 
сможет про всё забыть,
а также прощать не прощая 
и не любя любить.

Женщина-невидимка 
сможет в себя влюбить
города и народы, 
неведомые пески.
Тебе понять это тяжко? 
Значит, к ней не ходи!

Не ходи, она не полюбит 
твои тревожные сны.
Она полмира погубит 
от собственной простоты.

Её шокирует чудо, 
её умиляет ложь.
И если она что забудет, 
того уже не вернёшь.

Бабушка-невидимка — 
это, наверно, я.
Перебираю числа: 
в них лишь слова, слова...

Устала я

Предпоследние денёчки
между миром и войной.
Напишу ... одни лишь точки
между мною и тобой.

Вот хожу, считаю правду:
сколько в мире было зла?
Всё пусто, несправедливо.
У меня болит спина.

Ничего уже не свято,
кроме этих островов.
Я не клята и не мята,
просто мало «просто слов».

Я не верю в наше счастье,
у меня ведь нет и платья,
нету у меня и слёз,
а без слёз ты не возьмёшь!

Всё, прощай. Письмо помято.
Я устала, но не клята,
я любила острова
и немножечко тебя.

* * *
Это милому письмо.
Не смотрите, что оно
не любовно и не свято,
так, в преддверии утраты.

Гляжу на Родину устало:
стороной, войной? Немало
ещё ворогов на нас.
Ну что ж, а мы — рабочий класс!

Заболела я

Захворала я, заболела,
не спала, не пила и не ела,
а по бережку морскому ходила
на море синее дулась, говорила:

«Ай плевать уже на всё на свете,
несчастливые растут мои дети,
горемычные будут и внуки,
а сама я то в печали, то в разлуке.
На пороге почему-то война,
никому она не нужна;
а у бога
одна дорога:
от рожденья к погосту.
Ну здравствуй, родной, я в гости!»

Заболела я, захворала,
не пила, не ела, но встала
и отправилась на работу,
а там всё плохо. Я бродом
бежала от них и плакала.

Смотрю на себя: я жалкая,
жалкая, пустомельная,
обессиленная, не дельная.

А на улице кружит вьюга —
не моя родная подруга.
Просто я жить устала.

Опять скажешь: «А ну села, встала,
отжалась, пошла по кругу!»

Нет, не к милому другу?

Тебя кто-нибудь да признает

Каждый на этой планете мужчина
мог бы быть моим мужем,
чёртом и даже сыном.

— Но на кой ляд мне такой нужен? —
говорила я мрачно. —
То турок, то арапчонок
и даже вроде бы негритёнок
Куда же, скажите, деваться
мне, татаро-монголочке?

Сяду-ка я на лодочку
и подальше от этого края,
туда, где я не узнаю
в каждом проходящем мужчине
чёрта, сына и даже мужа.
На святую звезду Андромеду,
короче, пойду и поеду!

И скажут мне там: «Ну здравствуй,
будь с нами ты лаской,
медузой или Горгоной.
Но хотим от тебя одного мы:
чтобы ты была нам женою,
дочкой, мамой, свекровью.
Иди-ка пройдись, родная,
тебя кто-нибудь да признает!»

Она и люди, охраняющие праздник

Она любит свои приметы
она плачет, когда нету 
ни зимы, ни весны, ни лета.
Она уходит не маясь, 
с городом не прощаясь,
не встречаясь со своею роднёй.

Ей говорят: «Дверь закрой
и отойди отсюда
покуда, покуда, покуда
рассматриваем мы лица,
а на лицах ресницы.
Вот такой это, девочка, праздник,
праздник какой-то проказник.
Тебе не весело? Нам, вроде, тоже.
Наши лица на что-то похожи...»

— Они похожи на лица,
на которых должны быть ресницы,
на которых должна быть маска
арлекина или гримаса,
но почему-то нету.

Вы, люди в костюмах, раздеты,
разуты; не на ту, что ли, ногу обуты? —
она им задавала вопросы.

Они обещали бросить
стоять и следить за народом:
«Да что ему будет, приходу?»

Она тоже пообещала
пойти домой, выпить чаю
и не наблюдать за народом:
— Да что ему будет, уроду!

Вот так и закончилось лето.
Она рыдала с утра до беда,
вспоминая серых людей:
у ней не было никого родней!

Я тебя недолюбила

Мы совсем не виноваты
в своей жажде бытия.
Вольно, вольно иль невольно
умираем. Всё не зря!

Длинноногими шагами
мы идём куда-то вдаль,
длиннорукими умами
загребаем — что не жаль.

* * *
А ты нарисуй мне бой
самый кровавый такой,
и я в том бою тону.

Затеяли мы игру
из непролазных мечаний,
встреч, побед, расставаний.
Зачем же нам там сгорать?

Ты положишь меня на кровать
и мы вместе уснём.
А ночью сгорю я огнём
нашей ненависти и любви.

Я на небе, лови приветы мои,
и спеши ко мне, милый,
я тебя недолюбила!

Зареклась я насчёт сказок

Зареклась я рассказывать сказки,
в сказках слишком уж яркие краски,
в сказках чудо, герои смешные!

Нет. У меня лишь мысли больные
и фантазии не о принцессах.
Я полем пойду и лесом,
дойду до своей старой хаты:

там муж сидит страшный, лохматый,
курит, рычит и плюётся
в руки мне не даётся.
Я его не беру. Устала.

А как всегда, села, встала,
занавескою зло занавесила,
поклоны себе отвесила:
«Спасибо тебе родная
страшная в бою была,
теперь смешная.»

Вот и всё. Закончена сказка
никакая я не Златовласка.
На носу война, то ли слава.

Я чужую душу не крала,
свою уже еле несу.
Не к добру это, не к добру.

Пристрелить меня

Пристрелить меня захочешь? 
Ты не бойся
я тебе оружие вложу прямо в руки. 
Ты закройся
от прицела, потому что метко целит
металлическая пуля — 
мяса хочет. Может, дура?

Ты, ковбой, не сомневайся,
мне осталось очень мало 
жить на свете. Ты прицелься
и я буду виновата 
в том, что время всё рассудит:
и посадят, и осудят.

Но об этом ты не думай, 
а ищи кого покрепче, 
коли сам ты не сумеешь 
засадить мне дуло в спину.
Всё, прощай. И я уснула.

/ Так, ободранная кошка:
две детёшки, поварёшка
и мужик мой у постели
очень смелый, смелый, смелый... /

Как я смерти завидовала

Позавидовала я смертушке,
смертушке-коловертушке.
Села, дни свои посчитала:
да зачем я деток нарожала?

А за детками внуки пойдут —
умереть мне вовсе не дадут:
внуки правнуками завалят.

* * *
А снег всё валит и валит.
* * *

Я б до смертушки побежала,
но чего-то вдруг захворала:
захворала, лежу — не бежится.
Сильно смерть на меня матерится?

Вольница

Вольная вольница
по полю гуляла,
вольная вольница
что смогла, украла:
дом сгорел, в чужой нежданна.
Гуляй нищенкой, Иванна!

Ивановна, Иванна
в жизнь твою незвана
голяком припёрлась,
мочалочкой обтёрлась,
развалилась и лежу:
много ль деток нарожу?

Рожу, нарожаю
и век весь не узнаю
что такое вольница,
вольница-привольница —
то ли жизнь, то ли смерть,
и доколь её терпеть?

Напиши нам письмо

«Напиши нам, девчонка, письмо:
как живёшь, какое бытье,
в каких городах побывала?»

Нет, писем писать я не стала.
И вглядываясь в наши лица:
ну, кто тут сумел не спиться,
кто живой тут остался,
в тёмных краях не сдался?

В фото глядим друг на друга,
понимая, жизнь — это мука!

Другие произведения автора:

Вспоминая детство

Маша в хрущёвскую оттепель

Песни скоморошьи