Александровский сад

«Входили в дом и выходили в сад…» (Д.Артис)

 

Апрельское полнолуние

 

От луны-огонька самокрутки господней

прикурю косячок этой ночи туманной -

и покажется чудной и дивной сегодня

полуночная странность.

 

Надышалась, наверно, коварным апрелем,

о руках, не меня обнимающих, брежу.

Ах, как руки бы эти в апреле согрели,

как могли бы разнежить.

 

Пело зеркало песни, да вот - раскололось.

Постарею - и станет всё просто и ясно,

полнолунные грёзы запью корвалолом,

отрезвлюсь. И прекрасно!

 

Мартовская связь

 

Ты звонишь не по делу, а от нечего делать,
а от нечего-думать и от не-с-кем-побыть,
простотаковским стёбом телефон ошалелый
занимаешь от некого-просто-любить.

На московских дворах по-сугробьи подтаяв,
разгулявшимся взглядом провожаешь февраль,
телефонную книжку, вспоминая, листаешь,
баритончик настроив на солёный миндаль.

ДоDIALил до «К» (или «Е», я не знаю)
и, по-мартовски память испустив на извив,
«Я звоню просто так, - говоришь, – дорогая».
Вот такой у тебя по весне рецидив.

По «мобильному» списку ревизуешь активы.
Просто так… Просто руки по весне горячи.
Я на кнопочку жму (эта техника – диво!), -
«Абонент недоступен», - объявляют в ночи.

 

Ритмы (песенка)

 

В твоих глазах лишь печаль и нежность, покой безбрежный.

В твоих руках золотых и смуглых три розы чайных.

С тобой легко обрести покорность и безмятежность

и быть простой и такой пристойной необычайно.

 

С тобой разумно, с тобой надёжно, с тобой вальяжно,

как за оградой, за крепкой стенкой, стеной китайской.

Ты мне покажешь благую чинность пичужки райской,

ты мне расскажешь, что в жизни нужно, а что не важно.

 

Затем в глазах просквозит усталость и раздраженье,

и ты в улыбке, такой натужной, растянешь губы,

погладишь вялым привычным жестом мои колени,

и станешь нервным и станешь дерзким и даже грубым?

 

Давай-ка лучше поставим розы вот в эту вазу

и будем чай пить, а может – кофе, а может – водку.

Я буду верной, я буду вредной, я буду – разной:

негоже детке, исконно вольной, менять походку.

 

Ну, разве плохо вот так на кухне сидеть с гитарой?

Ты сам признаешь, что каждой думой со мною связан,

что есть во мне вековая мудрость вороны старой,

и усмехнёшься, добавив шало: «Ах ты зараза…»

 

А я уткнувшись в твою жилетку чуть-чуть поплачу,

и будут рифмы, и будут строчки, и будет – песня.

Я знаю, в жизни все «нужно-важно» так мало значат.

Есть только ритмы стихов и пульсов, когда мы вместе.

 

Покатай меня на лодке (песенка)

 

Покатай меня на лодке.

Пусть уключины скрипят.

Из июньских нитей соткан,

ляжет на воду закат.

 

Будет только пара вёсел,

флирта лёгкое вино,

бант из ленты прошлых вёсен

на косе у Строгино.

 

Не качнётся под ногами

ни былинка, ни волна.

Расплескается над нами

полуночница-луна.

 

Три словца тепло и кротко

я шепну тебе впотай.

Покатай меня на лодке…

Хоть на лодке покатай!!!

 

Кудельное

 

Кормлю с ладони стайку строк

морошкой дум, черникой будней

и чем-то тайным и подспудным,

что, как игла, мне колет в бок.

 

Пряду макошину кудель,

крутя веретено событий,

из нити солнечных наитий

вяжу свой собственный апрель,

 

в котором тихий голос мой

поёт тебе гитарно-вербно

и самой тонкой ноткой верной

переплетается с весной.

 

Между елью и ветлой

 

Помолчу о том, что я, как глухая и слепая,

неприкаянно хожу между елью и ветлой.

Тонкой петелькой капель к шее с ёлки повисает,

и качаюсь на весу так печально и светло.

 

С поцелуйным ветерком из ветлы кудрявых веток

на меня слетит весна на ветловом помеле,

я качнусь к его губам и сорвусь в беспечность лета

от бутона до цветка за ночь летнюю теплеть.

 

Мы с тобой…

 

Мы с тобой – до темна и до свету,

и ты мне – по душе и по сердцу,

только на ухо осень посвистом,

мол, любить, так уж сразу до смерти

 

тонкой венкой и жилкой бьющейся,

расплетёнными на ночь косами,

всей душой, на авось отпущенной,

поцелуйною влагой – досыта.

 

Вдох-выдох

 

Ты мне нужен, словно выдох,

и желанен, словно вдох,

я к тебе навстречу выйду

в ореоле светлых лохм,

 

я вдохну твои печали,

выдохну твои мечты

и очами раскачаю

за тобою все мосты.

 

Я тебе все тайны выдам

до последних мелких крох,

свой предсмертный лёгкий выдох,

свой ночной греховный вдох.

 

Лунное

 

Он говорит, что любит, а я слова не слышу,

я слышу только голос, а слов не понимаю.

На кухне занавеску сквозняк шальной колышет,

и серебрит предметы луна немолодая.

 

Луна идёт на убыль, а ночь идёт к зениту,

а я - до крайней точки, от лунности седая.

Возможно, он не Мастер, а я не Маргарита,

но всё же из окошка я нынче вылетаю.

 

Всё нынче так полётно, летуче и крылато,

я вижу мост над речкой, и купола, и башни.

Но за ночным полётом поледует расплата:

двенадцать лунных строчек, остывший чай вчерашний.

 

Доминанта (по Курпатову)

 

Вот я лягу и усну,

и во сне его забуду,

заморочки и причуды

до чудес переверну.

 

Ни за это, ни за то

он меня в свои туманы

не берёт… И это странно…

Это чёрт те знает что!

 

Дверь – на ключ, в стакан – коньяк

вместо антидепрессанта:

половая доминанта

в организме, как маньяк.

 

Я её и так, и сяк,

и трудом, и медным тазом,

но упорная, зараза,

не закроется никак!

 

Верю, надеюсь, люблю

 

Верю, надеюсь, люблю…

Все корабли запалю

вместе с речными мостами.

Веришь? Моими руками

ночи твои зажжены.

 

От сентября до весны

время измерю стихами,

вырежу снов оригами,

кровью своей оживлю.

Верю. Надеюсь. Люблю.

 

Немного о любви

 

Растекалась к Вам любовью,

берега свои осилив.

Я своей собольей бровью

покорила сто Бастилий

чьих-то сплетен, чьих-то бредней

до последней привередной,

строго брови не сводя,

просто правой поведя.

 

К вам текла рекою долгой,

затопляя ваши дали,

растекаясь, будто Волга,

и в меня ручьи вливались,

превратилась в сине море,

по краям песок лазорев,

голубые рыбки глаз

из глубин глядят на вас,

 

вы стоите вдалеке

с чудным спиннингом в руке.

 

Нынче мои берегини

 

Нынче мои берегини печальны глазами,

эти глаза берегиньи синее июля,

даже синее моих, что когда-то казались

неба сильней, и от них навсегда отвернулись

 

все небеса и задёрнули тучки, как шторки,

только оставили щёлку для строгого взгляда:

шей берегинь, мол, и складывай сшитые горкой,

а о ночах об июльских, пожалуй, не надо.

 

Нынче губами бедовы мои берегини,

и берегиньи уста розовее заката:

думы мои не совсем, видно, были благими,

эти июльские думы никак не упрятать.

 

Островное

 

Вас люблю, как дикий остров

в сине-море-окияне,

бессознательно и остро,

больше истины в стакане,

больше Оскара Уальда,

глубже, чем своё упорство, -

Вас, бананово-миндальный

мой недостижимый космос.

 

Ты помнишь, как дышать

 

Ты помнишь, как дышать? А я уже не помню.

В бессонном кураже – сплошные миражи,

по кромке на закат лечу мечтой укромной,

и некому поймать над пропастью во ржи.

 

Ты знаешь, как любить? А я уже не знаю.

Как низко над землёй безумные стрижи…

Опять к тебе лечу такая молодая,

и некому убить над пропастью во лжи.

 

Терем(ное)

 

«Ах, мне бы к нему – бегом по широкой площади,

а он всё велит задворками, подворотнями.

Смотреть бы на это легче и думать проще бы:

мол, дали на счастье рублик, да после отняли.

 

А там, в закоулках, сучья да прутья колкие,

следы заметать замучилось помело моё,

кукушки откуковали, щеглы отщёлкали,

любимая ступа в щепки давно изломана.

 

Такими путями вряд ли к резному терему».

«Тепло ль тебе, девица? Дай-ка снежком укутаю.

Во тереме звон, да ты, видно, глуха, как тетерев,

и так у тебя запущено всё, запутано».

 

«Дорога»

 

Ну, куда ж ты идёшь в эту зимнюю лютую стужу,

что ты хочешь найти в чёрно-белом вдали от меня?

Там не видно ни зги, и дорога всё уже и уже,

и в метельной тоске ни тепла, ни любви, ни огня.

 

Как легко сойти с ума (романс)

«Ах, я с ума сошла совсем -

Зеленым розу вышила!

Все ем горстями седуксен

Как будто это вишенки» (Татьяна Бориневич)

 

Как легко сойти с ума,

осознать не хватит силы:

мягче белого вина,

то ли явью, то ли сном –

как, любимая сама,

я к любимому ходила,

и, теплым-тепла, луна

за плечом плыла тайком.

 

Как легко сойти с ума,

как легко поверить в грёзы,

в то, что светлая луна

будет вечно за плечом.

Без любимого зима

в потолок вбивает гвоздик,

и, белее полотна,

запоздало пью боржом.

 

Как легко сойти с ума,

ничего не объясняя,

треугольник ночника

принимая за звезду,

думы колкая тесьма

на весу меня качает,

у второго позвонка

трёт на шее борозду.

 

«Кажется, без тебя…»

 

Кажется, без тебя я ничего не вижу,

кажется, без тебя я не могу дышать.

На волоске висел вечер мечом недвижным,

только сорвался вниз, день на куски кроша.

 

Хищная птица ночь на подоконник села,

на ухо мне свистит вечное «никогда».

Я бы зашла за грань, вышла бы за пределы,

чистая, как огонь, чуткая, как вода.

 

Я бы текла к тебе синей рекой широкой,

хочешь – испей до дна, нет – так ступай домой.

Я уберу со лба свой непокорный локон

и не сойду с ума, и не уйду в запой,

 

не сигану с моста и не совью петельку.

Если увижу ложь – значит, любви конец.

Вылив остывший чай, я застелю постельку

и всё равно найду свой золотой венец.

 

За что

 

Ты думаешь, вывернешь душу для милого друга -

он сразу возьмёт и проникнется? Ах, ты, дурашка...

Он, бедный, своим-то влеченьем так сильно испуган,

что вряд ли воспримет ещё и тебя-нараспашку.

 

А ты ему так откровенно о милых деталях,

а ты из ушка для него золотую серёжку.

Он видит в тебе не камею, а только интальо,

не речку, а пруд, по краям камышами заросший.

 

Ни мягкие руки, ни преданный взгляд не помогут,

и к чёрту Армани и шорох расклёшенных юбок.

Я посох железный вконец извела по дорогам,

но так и не знаю, за что они, всё-таки, любят...

 

Рефлексивное

"Мне было довольно того, что плащ

остался висеть на гвозде" (Н.Матвеева)

 

Ты между моих коленей восполнишь нехватку смысла.

Сказала "халва", но всё же нисколько не стало слаще.

Мой номер - второй. Глотнула - и привкус халвы размылся,

и мало гвоздя, который держал бы твой летний плащик.

 

О вспухшее к ночи нёбо давлю алычу догадки.

Сказала "люблю", но всё же нисколько не стало проще.

Забить бы зловредный гвоздик, поверх прилепить заплатку,

зажмурить глаза и рядом тебя отыскать на ощупь...

 

У дня ревнивые глаза… (Мансардная ниша)

 

У дня ревнивые глаза,

у ночи бархатные руки,

но даже им не убаюкать

тоску, на нить не нанизать.

 

Меня тебе не удержать,

а мне самой не удержаться

и среди разных вариаций

искать иную благодать.

 

Возможно, ты меня предашь

и в отлучённые запишешь,

и я в мансардной тихой нише

сломаю звёздный карандаш,

 

которым я стихи в ночи

на синем бархате писала

и не нашла, как ни искала,

чтоб не писать тебе, причин.

 

И даже в мыслях не найти

не сожалений, ни упрёков…

Но, Боже, как же одиноко

на внутринишевом пути…

 

Сказочно-зимнее

 

В какой реальности, когда

я целовала эти руки?

На поднебесные снега

смотрел ноябрь близорукий

и бликовал чудным пенсне.

В той тридевятой стороне

ты разгадал мою кручину –

и стаял снег во всех садах.

Мне снится, как в твоих руках

теплеют стоны пианино,

и разделяясь меж двумя,

на сад спускается зима…

 

Выпье

 

Пьёшь под вечер водку с перцем

из пластмассовой посуды.

Вроде, рядом дама сердца,

так печаль тогда откуда

 

и откуда мысли эти

гуще лондонского смога?

Нас поймала, будто в сети,

богом данная дорога.

 

Словно белка в колесе ты

и как белка в колесе я.

Не нырнуть ли в речку Сетунь

вроде барышни кисейной?

 

Лучше я с тобою выпью,

укрощу свои мороки,

а потом заплачу выпью

по тебе, зеленоокий…

 

Всё же…

 

Всё же ты боишься, что тебя обижу,

всё же ты боишься, что возьму – да брошу.

Чёрный пудель ночи руки неба лижет,

чёрный ворон думы мне подкорку крошит.

 

Ты не бойся, милый, отпою – остыну

и не трону струны робким перебором.

Я с тобой, хороший, но со мной отныне

верный чёрный пудель, мудрый чёрный ворон.

 

Александровский сад (романс)[1]

 

В Александровском саду листья кружатся,

в Александровском саду осень светится,

проплывают облака в синих лужицах,

загорается фонарь белым месяцем.

 

В Александровском саду любо-дорого

тонкой грёзой рисовать лики нежные.

Господа сидят в тоске, чешут бороды,

ускользающему вслед смотрят вежливо.

 

В Александровском саду дамы грустные,

как вуали на челах, тени прошлого.

С немосковским говорком люди русские

на московское глядят огорошено.

 

Чередую тайный вздох тихим выдохом

в Александровском саду, как нездешняя:

то ли входа нет мне здесь, то ли выхода,

то ли разного всего понамешано.

 

Голубиное (романс)

 

Мне, любимый, от тебя ничего не надо,

я, мой милый, от тебя ничего не жду,

пью церковного вина три стакана кряду,

а на исповедь хожу только раз в году.

 

Поседеет рыжина октябрёвой чёлки,

охладится прежний пыл, сколько ни моли,

и за мною поползут слухи-кривотолки,

за тобою полетят голуби мои.

 

Сизокрылый голубок сядет на окошко,

будет биться о стекло глупой головой, -

ты руками не маши, покорми с ладошки

третьегоднишним пшеном и отправь домой.

 

Я тебе ещё одной никогда не буду:

и не то, чтоб не могла, просто не хочу.

Ты целуешься с другой, ну, а я покуда

светло-русою косой осень золочу.

 

Сизокрылых голубей провожаю взглядом,

вдоль аллеи проходя в золотом саду.

Мне, любимый, от тебя ничего не надо,

я, мой милый, от тебя ничего не жду.

 

На перроне

 

С этой дамой на перроне

распрощался бывший милый,

под осенний грай вороний

дама руки уронила,

 

опустила очи долу,

а потом взглянула в небо

и смотрела очень долго

в предназначенную небыль.

 

Нервно сумку теребила

дама, стоя на перроне,

и не верилось, что милый

стал отныне посторонним.

 

Электричка укатила,

и стоял, себя не слыша,

на перроне бывший милый,

воротник подняв повыше…

 

Зелёное с голубым (романс)

 

Пахнет тиной от Келарского[2] пруда,

пахнут яблочным посадские сады.

Я, конечно же, вернусь опять сюда

и Алёнушкой застыну у воды.

 

Будет облако белее всех белил

и рябина кумачовей кумача.

И того, кто для меня постель стелил,

я не вспомню ни всердцах, ни сгоряча.

 

Только сонная келарская вода

будет в тон его нефритовых очей,

и над берегом осеннего пруда

станет небо голубее голубей.

 

Прощание с героями

 

Я нежную лиргероиню скрывала по нишам,

кормила паксилом, хотела отправить в больницу,

а всё потому, что у бедной поехала крыша,

когда ей приспичило вдруг не на шутку влюбиться.

 

Читала Курпатова о половой доминанте –

не слушает, дура, заходится прямо на людях…

«Вот чёрт!» - говорю, а она мне всё «Санта» да «Санта»,

запал, видно, в душу герой безупречных прелюдий.

 

И свет, словно клином, сошёлся на кренделе этом,

как будто бы лучше его не найти в поднебесной.

А может, и правда. И как ни печалься, ни сетуй,

она будет петь ему вечно любовные песни.

 

Такой вот расклад. И что лучше, что хуже, не знаю:

разумно и тихо прожить без любви и паксила

иль падать в рассвет откровенно-влюблённой Данаей,

от ласки и нежности в летнюю ночь обессилев.

 

Дай стойкости, Боже, лирическим этим героям

и цельности дай, чтоб себя не делили на части.

Я с ними прощаюсь. Пора их оставить в покое.

Надеюсь, они без меня дострадают до счастья.

 

 

http://www.youtube.com/playlist?list=PLF24DE4C65324818F&feature=mh_lolz

www.youtube.com/watch?v=G7iRXVrE-gQ&list=PLF24DE4C65324818F&index=29&feature=plpp_video

Другие произведения автора:

Отзыв о стихах Ольги Разумовской "Любимый мой, на дальних островах" и "Метель"

ПОДОРОЖНИКИ

«Здравствуй, Сахар-Рафинадович из десятого подьезда!» Татьяны Кадниковой