Мурлокотан

1

Служили на эскадренном миноносце послевоенной постройки с эпическим названием «Безотказный», в простонародье прозванным «Проститутка» командир - капитан 3 ранга и его помощник - старший лейтенант по имени Рома, которого за необъятный сломанный в драке нос все звали просто «Мурлокотан». Жили они счастливо, пока не встретили друг друга еще в училище, попав в одну роту и в один взвод. После окончания училища им бы к чертям собачим разбежаться по флотам, но по закону «бутерброда» они попали не только на один флот, но и в одну тихоокеанскую эскадру и на один корабль. Для полного «счастья» их семьи впоследствии получили квартиры на одной лестничной площадке во флотском поселке Разбойник на дивной улице Советских декабристов.

Эти два офицера были, словно сиамские близнецы. Одного начальники наказывали, у другого геморрой открывался, один напивался, другой - опохмелялся. Измученные мужики принадлежали друг другу, как горлышко дну бутылки. Их намертво связала швартовым тросом жизнь и корабельная служба. Звание старшего лейтенанта они получили одновременно, а вот капитан-лейтенанта - командиру дали, а помощника за пьянство Командующий Тихоокеанским флотом разжаловал до лейтенанта и отправил на снабжение. «Очередное» звание они получили опять вместе. Командиру присвоили «капитана 3 ранга», помощнику - «старшего лейтенанта».

Со временем характеры «друзей» портились все больше и больше. Особенно у командира, изнасилованного службой, которого за глаза все звали «Ходячий триппер», из-за того, что тот периодически наматывал на свой «винт» в базовой забегаловке всякую гадость. Командир уходил от одного триппера к другому, делая перерыв для успешной сдачи кораблем курсовых задач. Кэп о болезни сильно не беспокоился, зная, что на флоте от триппера еще никто не умирал. Однажды в госпитале каптри хотели ампутировать его «хомячка», которого женщины называли «хорьком», но хирург, взяв в руки его основной мужской орган - мошонку (без нее яйца бы пришлось носить в кармане), сжалился:

- Пусть живет! Если не он будет командовать флотом, то кто?

Роман с морально-аморальной душой радовался болезни одноклассника и любил невзначай, но со значением в голосе промурлокотанить в его присутствии:

- Лучше иметь мягкий характер, чем твердый шанкр! - после чего как ни в чем не бывало, поворачивался к командиру, невинно смотря ему в лицо, и добавлял. - Увы, триппер на флоте, что дышло, куда повернул - там и вышло!

У помощника по-старинному баталера и подшкипера в одном лице, то есть «заведующего провизией и раздачей водки», отвечающего на корабле за снабжение было взысканий, как у дурака фантиков. Наказания клубились над ним, улетали, возвращались и снова как шершни впивались в его задницу, лишний раз, доказывая народную мудрость: «Главный орган человека - это задница! Во всем принимает участие: в лечении, учении, воспитании, принятии решений. В поисках приключений ей нет равных. У всех без исключения людей оттуда растут ноги, у некоторых растут и руки». Добавлю - такие, как Мурлокотан, ею еще думают и делают все через нее, хотя придурковатость Романа делала его почти неуязвимым.

После очередного начальственной клизмы скипидара с патефонными иголками и возгласами командира «Ты должен!» баталер отвечал:

- Я должен тогда, когда захожу на корабль! А когда с него схожу - я никому ничего не должен! - после чего, успокаивая кэпа, философски добавлял. - Выговор не сифилис, не передается!

На корабле трудно быть лентяем, но ему это удавалось. Учет продовольствия и корабельного барахла Рома вел четко по-флотски - что бы ни случилось, все концы прятал в воду. Обладая многими скрытыми «достоинствами» он любил пить, и пить любила его, но командир не хотел, чтобы они были вместе.

Сказать что Мурлокотан пил - это ничего не сказать. Он был катастрофой. Можно было бы написать, что он пил, словно сапожник, но так как рассказ морской, то напишу «пил как рыба». Родившись под сенью Тульского ликероводочного завода, Рома окончил школу с золотой медалью. Вместо того чтобы окончить морское училище с красным дипломом и синим лицом, закончил его с красной рожей и синим дипломом. Вопреки ожиданиям корабельный баталер спился уже на Тихоокеанском флоте. У этой алкогольной моли тряслись руки, но никто не видел, что он пролил хоть бы каплю спиртного. Баталер, простой и крутой, будто вареное куриное яйцо, пил в «прослойку». С утра «червивку» - плодовоягодное вино, днем - спирт, вечером - водку. Глотал с лейтенантских времен, считая, что лучше глотая пить, чем пить не глотая. Вначале он это делал с неистовством до чертиков, потом бегал за ними и выпивал вместе с ними, затем и без них. Пьяным он служить не мог, а трезвым - не умел!

Лицо его цвета перезревшей дыни было молодо, но уже были седина и морщины у висков. Темные мешки «с деньгами» под глазами говорили о том, что он многое познал, но выводов в жизни не сделал. По его синеватому носу, который трепетал, как кормовой флаг, было видно, что его молодость лихо пробежала на флоте, как холостой выстрел с ее пустыми радостями и неудачами, попойками и беспорядочной половой жизнью. Рома уже заколдовывался от пьянства, но друзья, как волшебники расколдовывали его.

Служба старит быстро. Когда помощник в первый раз протрезвел на службе, то осмотрелся, удивился, ужаснулся и опять в доску напился. Рома любил, сидя на «очке» в гальюне напевать:

Командир мне мать родная.

Замполит - отец родной!

На хрена мне родня такая

Лучше я останусь сиротой!

За все «хорошее» Командующий эскадрой регулярно лично вставлял старлею в причинное место жупел горячего скипидара с ржавыми патефонными иголками, да так что тот не мог потом разогнуться неделю.

- Пьющий, ты старлей! – резюмировал Командующий.

- Нет, я ранимый, - обнажив прокуренные зубы, отвечал Рома.

- Ну, хлобыстнул один стакан водки, ну второй! Выпил бутылку, другую, но зачем пить еще и кружку пива? - стонал адмирал от вида подчиненного. - Меру надо знать!

- Да знаю, я меру, успокойтесь! - Рома, как древний еврей, «посыпал» себе главу пеплом и начинал глубоко скорбеть по поводу своего беспробудного пьянства. - Всегда периодически смотрю в зеркало и бросаю в рот сухарик. Если он всплывает и его видно - значит, свое взял!

- Запомни старлей! Много пить вредно!

- А мало - бессмысленно!

Доставалось от Командующего и командиру, которого он «имел», когда и куда хотел. «Ходячий триппер» после этого, не доверяя своему организму, но, внимательно прислушиваясь к капанию своего триппера, летел на корабль с матом в зубах, кусая всех подряд по дороге. Командир, сея опустошение на своем пути начинал орать на помощника еще на пирсе за сто метров до корабля, при этом, приплясывая, будто хромая собака, которая хотела по «маленькой» нужде:

- Рома, убью, сука! Получу еще один выговор, но прибью!

Помощник все придирки командира переносил спокойно, зная флотский постулат - «Начальник наказан и подчиненному хорошо!», но всякому терпению приходит конец. После очередного вливания касторки «отцом родным» Роме бы поспать и все забыть, ан-нет, он не выдерживает и в кают-компании, за обедом ковыряясь вилкой в пробегающем по столу таракане, ровным трезвым, как никогда голосом голосом говорит командиру:

- Будешь меня еще доставать - повешусь! Назло тебе. Попомнишь тогда меня - почерпаешь тогда дерьмо ложками!

- Вот удивил ежа голой жопой. Иди, удавись - на флоте будет на одного придурка меньше, - через плечо бросает командир, зайдясь трипперным кашлем и, повернувшись лицом к помощнику добавляет. - Куда тебе вешаться? Ты же кроме своего «келдыша» в руках давно ничего не держал. Уже забыл, как шкерт-то узлом завязывать, не то, что бы пугать им людей!

«Раз так, я тебя мохнатый кнехт проучу, пристрою к могилке!» - подавившись вдохом, и выпустив воздух через глаза, думает с трезвой придурью на всю голову в сицуидальной прострации помощник, забыв, что думанье на флоте приводит к выговорам, суду чести и увольнению к чертовой матери.

Начинается занимательная история из жизни флотских самоубийц. Щурясь от счастья нагадить командиру и напевая под нос «Все могут короли…», Мурлокотан с зачаточной улыбкой молодого гиббона идет внутрь корабля к себе в неподвижную провизионку, где хранится продовольствие. После корабельного шума и лязга наверху - в каптерке сказочно тихо, но сумрачно. Тянет прелой ветошью и сыростью. Приторный запах тухлой рыбы здесь не выветривался даже при включенной вентиляции.

Рома садится на куль с картошкой, чуя ее живую гнилую плоть, чтобы перекурить и обдумать простой вопрос: «Как повеситься и при этом не задохнуться?» Дососав окурок, решительно встает и из пятилитровой канистры с надписью «Мышьяк» наливает для смелости кружку неразбавленного технического спирта. Стоя, не кряхтя, выпивает ее залпом. Занюхивает обшлагом замасленной «кольчужки». Хрустит, будто сушеным тараканом, соленым огурцом, выловленным в синюшной бочке. Высморкавшись одной ноздрей в угол, начинает действовать-злодействовать.

Вначале переодевается в матросскую, от пота хрустящую, робу аспидного цвета без гюйса, чтобы если что, не испачкать дерьмом свои офицерские брюки. Берет бухту каната, отрезает шкерт - флотскую веревку, изучающе смотрит на подволок-потолок баталерке. Выбирает крепкий бимс - поперечную балку, которая должна выдержать его вес. Перебрасывает через нее веревку и закрепляет ее морским узлом за неработающий пожарный гидрант в углу провизионки. Приглядывает пустую цинковую банку из-под макарон, переворачивает ее вверх дном и ставит под болтающейся веревкой. Примеряясь, встает на самодельный эшафот - вес держит. «Это - здорово!» - радостно думает чудак на букву «эм». Не спеша, умело, будто всю жизнь это делал, сноровисто вяжет пеньковую петлю на веревке, смазывая ее мылом. Как бы профессионально проверяет на растяг. Над Мурлокотаном появляется сияние, как над придурком. Рома с удовлетворением опять присаживается на мешок дерьма и закуривает будто бы «последнюю» сигарету для рокового прощания…

Чучундра хоть и с «пулей» в голове, но не Есенин. Доцедив окурок, встает и к петле присобачивает страховку - вторую веревку, которую пропускает сзади под робой и крепко привязывает ее к ремню брюк. Конец петли привязывает прямо к бимсу. Встает на плаху эшафота, подтягивает «страховку» к пупку и сует в петлю голову с военной пустотой внутри. Напоследок озирается вокруг себя, помня флотский постулат - «Оглянись вокруг себя, не «имеет» ли кто тебя!» Сворачивает на плечо бестолковку с красной рожей, похожей на одинокий пионерский галстук и решительно выбивает подставку из-под ног. Душа Мурлокотана квакает, смиренно повисает портянкой на второй веревке и окаменевает укором всему живому, будто череп бедного Йорика в руках Гамлета…

2

Роман, прикрывшись самим собой, начинает спокойно покачиваться в вонючих испарениях провизионки на страховке и ждать своего друга-командира. Висит хорошо, серьезно. Не портянкой на заборе, а как настоящий повешенный. Служебные заботы начинают выходить из него. Чтобы скоротать время для достоверности ситуации начинает тренироваться заострить нос и закатить свои похмельные очи к подволоку, примеряя новое положение рук. Пытается сделать тусклым взгляд и пускать слюни из своего провала рта. Голова с одутловатой, точно отмороженной морды на обессиленной шее валится набок, словно у настоящего «жмурика». Получается реалистичная картина маслом кисти Репина под лирическим названием «Доигрались Тимка с Темкой - завязали шею веревкой!» Флотская романтическая душа, наверное, добавила бы - «Не стоит, но зато как красиво висит!»

Вместо того чтобы задуматься о своей презренной судьбе и тяжелой доле морского офицера, о том как бросить пить и все таки начать служить, от бездельного покачивания в петле в бестолковке Мурлокотана начинают тараканить дурные риторические вопросы: «А если и вправду бы я умер, что делали бы мои обормоты? Как организовали похороны? Не зажали ли бы их? «Смертного» узелка, как у нормальных людей, с нижним и верхним бельем, полотенец, на коих гроб должны будут понести, у меня тоже нет. Кто, что говорил бы и как себя вел? Скорбели бы мои архаровцы, убиваясь о безмерной потери?» - поправив веревку под затекшей шеей, Рома, прикрыв глаза, с черным юмором начинает пытаться заглянуть в бездну и хочет представить себе, как он поедет на кладбище, и как его будут там хоронить.

«В старорежимные времена все было бы просто. Плотно обернули парусиной еще не разложившийся труп, зашили, привязали колосники к ногам, рассеянного корабельного попа с молитвой в изголовье. Пару слов и бульк, скажет морская вода своеобразному морскому гробу за бортом. Сейчас посложнее, но хоронить, наверное, будут, так как служим - весело, с матом и флотскими закидонами, - мужик переводит дыхание. - После первого нерва тело быстро-быстро завернут мешком в простынь. На труповозке законопатят в морг базового госпиталя, покрашенного хлоркой для встречи с патологоанатомом. Командир в сердцах выругавшись «Умер, гад, чтобы не служить!» начнет думать, кого пристегнуть к этому тусклому делу. Все станут ждать, когда придет за телом жена или приедут родные с «Запада». Старпом озадачится мыслью «Где взять гроб?»

Рома думает правильно, не зря же Александр Сергеевич Пушкин в свое время говорил: «Живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет!» В военно-морской базе конторы по ритуальным услугам нет, поэтому на флоте жизнь и смерть тебе обеспечат твои товарищи.

«Далее выпишут в тылу два пустых ящика из-под порохов к стартовым агрегатам крылатых ракет, и боцман на свой рост, быстро не снимая мерки, соорудит гробовину, - продолжает чудить Рома. - Обобьют ее сверху кумачом, стащенным из Ленинской комнаты, черным крепом, роль которого будет играть подкладка тужурки. Внутри постелют матросскую простынь, под голову положат старую свернутую флотскую шинель, на дно - сушеных водорослей, чтоб было помягче. Чем не классическое последнее пристанище для настоящего моряка? Замполит пройдоха пойдет с шапкой по «миру» собирать деньги на похороны. Родное Министерство за свой счет, как обычно - не похоронит! Кто участливо даст рубль, кто пятьдесят копеек, сам же прикинется шлангом. Думаю, хватит средств не только для того, чтобы вытащить меня из морга, но побрить и обмыть...»

- Интересно, во что меня оденут и положат в гроб? - в сырой баталерке задумчиво спрашивает сам себя Мурлокотан. - Костюма у меня то нет, а парадная черная лейтенантская тужурка давно «переведена» в повседневную и лоснится, словно шпроты в банке… - вздохнув, он понимает, что смертной одежды, да и полусотенной, чтобы по-хорошему, на свои его похоронить у него нет, пока еще не заработал. - Ну ладно, бог простит! Зато белая тужурка новая, - продолжает в туне рассуждать Мурлокотан. - Орлы могут ее на меня напялить для разнообразия. Дешево, празднично и весело. Главное - чтобы трико и кеды не одели, а то все подумают, что на футбол собрался... - Рома саркастически усмехается. - Обувь должна быть правильной - черные полуботинки, а то могут с дуру натянуть по горло белые тапочки, что втихаря от всех шьет «для души» секретчик. Вот незадача, черные брюки с «парадки» тоже засалены. Ничего - в гробу жопу не видно, хотя, конечно, лучше бы похоронили бы в недавно купленном югославском плаще, в пику жене, а то достанется ее новому мужу... Что потом? Если приедут мать с отцом, тогда придется «ехать» на Запад грузом «200», а если нет - зароют, засранцы, в скалах на мысе Могильный. Правда, там места мало, но ничего, притулюсь как-нибудь с краюшку…»

- Цинковый ящик кто будет паять? Боцман? Или на плавказарме?- опять помощник задает себе вслух риторические вопросы и сам же на них отвечает. - Лучше бы наш Петрович, он добросовестный, не то, что эти лодыри в мастерских…

«Будут ли крест и венки? Напомнить бы кому, чтобы не забыли иконку в руки вложить! Забудут же нехристи! Кого пошлют в морг? Дружка Валерку-химика на старенькой полуторке или чумного минера на мотоцикле с коляской? Правда, они понимают в ритуальных делах, как фазаны в библии, но другие знают и того меньше. Не забыли бы белую фуражку, черти полосатые. Забавно посмотреть - что будут делать, когда выгрузят мой гроб? Надеюсь, как полагается домовину скорбно пронесут перед окнами квартиры и поднесут к подъезду дома. Жалко, что «дубов» на фуражке не дослужился, как командир. Поставят, как полагается на табуретки, вскроют крышку, поправят вверх отвисший подбородок, растрясенный на безумной дороге. Надо постараться, глядя на окружающих, сделать вид, что лежу пластом и никого не узнаю. Старушки, надеюсь, освятят святой водичкой, посыплют по краям песочком. У замполита на это ума не хватит. Интересно, вложат ли в руки образок или для смеха сунут табличку с фамилией? Юмористов в экипаже хватает, с них безбожников станется. Вынесут ли венки, цветы, нарванные в сопках? Будет ли жена публично, как припадочная биться головой о табуретки в истерике - «Закопайте меня вместе с ним!» или нет? Кровушки со своими гулянками я у нее попил достаточно, что скрывать! Старушки из соседнего подъезда, наверное, всплакнут, тихо прошептав слова молитвы со святыми упокой. Понимаю - времена-то на дворе агрессивно-атеистические, не побалуешь. Командир традиционно начнет причитать:

- Ты ушел от службы, а мы... нет, прости, политотдел, нас грешных, все там будем...

Не занося в квартиру с деланными лицами, чуть ли не бегом четыре морячка мелкой веселой рысцой, надеюсь, не за деньги, а из уважения поскачут на кладбище. Буду колыхаться вместе с белой простынею на плечах матросов. Не забыли бы караул для последнего салюта и пьяный оркестр, как это было недавно, когда хоронили начальника службы связи, захлебнувшегося в блевотине. Если ничего не забудут, то замполит будет очень доволен. Все благопристойно и главное - даром. Кладбище, с не покрашенными к праздникам оградками и скамейками, расположенное на скалистом утесе будет смотреть на океанские дали, где бьется сердце океана. Надеюсь, что местный убогий погост будет навевать у присутствующих простые мысли о бренности человеческого существования и тщетности человеческой жизни, а не о бабах, которых я «любил»...»

Воистину - ничего в могилу не заберешь и служебная суета это прах. Жаль, что это мы понимаем, когда безвозвратно теряем близких, друзей и товарищей. Смерть дает понятие Жизни! Хотя, смерть существует только среди живых, для мертвых ее нет!

«На небольшом кладбище оркестр из трех человек и протертого барабана с быстрой страшной дробью проиграет душещипательную траурную музыку, которую я, наверное, не услышу, так как буду зябнуть в кладбищенской земле, - глядя закрытыми глазами на свои висячие ноги, думает баталер. - Похороны, надеюсь, будут с оттенком праздника и победы над службой и жизнью...»

Мурлокатан ежится от хорошо представленной картины и открывает глаза с ощущением, что на него кто-то смотрит. Напротив, на трубе сидит черная крыса с него ростом, готовая прыгнуть на его мужское естество и изжевать «келдыш» в лохмотья. Встретившись с ее алчным красным взглядом, мужик с испугом вздрагивает и вслух чешет свою промежность:

- Черт тебя побери, и всю дорогу по неудобному!

«На пятачке кладбища между «буденовок» - старых замшелых четырехгранных конусов со звездочками наверху места для мертвых мало. Поэтому мужики, выстроившись цепочкой между неприкаянно лежащих подгнивших крестов на могильных, заросших полынью бугорках, гроб станут передавать на руках… - с нехорошей улыбкой глюкает старлей, в душе как бы примерившись с участью живого висельника. - Зато слова на панихиде, надеюсь, будут по-военному кратки и лаконичны. Никто не будет выть, рваться прыгнуть в отрытую могилу и причитать: «На кого ты нас покинул? Как же мы без тебя?» Некому будет сказать на языке Библии: «Господи, почему ты забираешь у нас самых лучших?!»

Люди, наверное, не будут говорить о моей корабельной службе с ее нервотрепками и заморочками, о неприкаянной семейной жизни и бессонных ночах на благо обороноспособности страны. Народ, торопясь закончить скорбное дело, не вспомнит о собачьей должности, на которую никто не будет претендовать. Будет глухо стучать земля о сухую крышку гроба, но я, надеюсь, этого не услышу. Все будут помнить о поминальном столе. Короче - похоронят, глубоко зароют, что бы ни выскочил и не вернулся бы на корабль. Поставят крест или палку со звездой, вынутой из моей задницы в которую ее недавно загнал командир за отсутствие на корабле у матросов кальсон?»

Как насмешка Судьбы поблизости через переборку из матросского кубрика доносится музыка - кто-то на гитаре исполняет песню Владимира Высоцкого «Мои похороны»:

Так почему же я лежу, их не напугаю,

Почему я не заржу, дурака валяю.

Я ж их мог прогнать давно выходкою смелою,

Мне бы взять, пошевелиться, но глупостей не делаю...

Песня хорошо ложится на исстрадавшуюся душу Мурлокотана, будто звучит на его погребении.

«Вернутся, как пить дать, с кладбища почти бегом. Помыв руки, быстро сядут за поминальную трапезу с нехорошей тишиной и теплой дефицитной водкой, полученной замполитом по «мертвой» справке в политотделе эскадры, так как на флоте идет стратегическая операция «Трезвый офицер!» Хотя похороны без водки, что гроб без покойника! - свыкнувшись со своей ролью, Мурлокотан продолжает ее добросовестно ее исполнять. - В комнате единственное зеркало будет завешено военно-морским флагом. Слабый бледный свет одинокой восковой свечи, зажженной старушками, будет высвечивать глубокую тайну смерти. Оживленный стол бутылками со спиртом, настоянном на сухой саранче и зверобое поднимет настроение. К концу поминальной трапезы начнут чокаться стаканами, а потом могут песняка вдарить и плясовую зарядить...»

У Мурлокотана, похудевшего от видений до состояния кащея, перехватывает дыхание. В глазах начинает щипать. Ему, будто наяву, с оттенком безумия видится свежевырытая яма и пара, торчащих на бруствере неприкаянных лопат, даже чувствуется могильный запах сырости. Он, оглянувшись, с последним отвращением к службе замирает, хорошо представляя себе, как лежит один одинешенек в холодных скалах на не прибранном кладбище в полной темноте под крестом и слышит шуршание червей, которые его едят, а он не может их отогнать. Смертельный холод провизионки проникает под волглую робу, пугая скрюченное тело. С подволока провизионки капает ржавый конденсат и начинает, как бы звучать органная фуга ре минор Баха со скрипками в исполнении Гарри Гродберга.

«Вжившись» в роль «покойника» до Ромы, охваченного отходной истомой, доходит холодный ужас - «Его нет! Совсем и нигде!» Он начинает понимать: «Все - останется! Но все - не твое! А твоя лишь вот эта жизнь… В петле!» В «последний» час Мурлокотан чувствует что сейчас в его нутро вошло нечто такое, чего он еще понять не может… Если это не край бездны в которую он пытается заглянуть, то что тогда?

Роман со сведенными судорогой зрачками глаз старается, будто послушник монастыря умерщвлять свою плоть, но у него это не получается. Он, с видом теряющего разум покойника, пугается неописуемой Вечности. Сердце проваливается в кошмар. Мужик чувствует, что он растворяется в Космосе и ему становится страшно и жалко себя живого, молодого и здорового до хруста в суставах. Мурлокотану кажется, что этой ситуации не будет конца. Втянув голову в плечи, он понимает, что горе все-таки не должно быть вечным. Беда должна когда-то кончиться. «Когда же, зараза, кто-нибудь придет?» - немея, думает баталер…

3

День мучительно и тягуче вытекал через открытые задвижки вентиляции, загаженными помойными мухами. Пурпурный глаз приморского заката освещал артиллерийские стволы и дырявые решетки антенн радиолокационных станций, ловившие сигналы далеких галактик. Нахмурившиеся торпедные аппараты замерли смирно, как в строю. Они тихо сплетничали и перешептывались друг с другом о своем, интимном. Грозные ракетные установки надменно смотрели на них, всем своим видом показывая, что у них есть такие возможности какие и не снились артиллеристам и минерам вместе взятым. По акватории базы бодро раздавался добротный мат оперативного дежурного, который на всю округу лаялся с командиром рейда. Над аванпортом, раскинув облупленные крылья, плавно парил альбатрос океанов, вертя в полете головой, как на шарнирах. Он охотился за остатками обеда и зорко смотрел, как стрелка компаса на камбуз, с которого ядовито тянуло проголким комбижиром.

На корме эсминца толпились штурман, химик и боцман, которые обсуждали злободневный вопрос: «Будут ли сегодня выдавать технический спирт, что бы потом его быстро обменять на тушенку, тушенку - на сгущенку, сгущенку - на куртку альпак, ну а ту в свою очередь - на водку?» Экипаж не почувствовал «потерю» бойца, кроме командира, которому был небезразличен помощник, так как судьба у них была связана корабельным расписанием и Уголовным кодексом. На трипперном лице кэпа из-за отсутствия в рубке стойкого алкогольного перегара появляется вопрос - «Куда зашхерился этот яйцепупый чертеняка?»

Начинается суета на букву «ха» - поиски местного злыдня по всему эсминцу. Командир, злой как шершень, в облике страдальца-работяги с сосредоточенным лицом иезуита начинает лично проверять кандейки, загашники и пайолы корабля, распространяя вокруг себя злость и жажду немедленной половой расправы над подчиненным. В каюте помощника нет. В кают-компании тоже. Нет его и в лазарете. В библиотеку заходить глупо. Заглядывает к штурману, с надеждой - может эти дети с большими «енками» опять играют в шишбеш, то есть в нарды. Там нет шкипера. Ищет по рундучным, вентиляционным шахтам, в шлюпках и спасательных плотиках, в кокпике, по топливным цистернам и водяным емкостям. Заглядывает даже к веселым акустикам, которые кроме Аллы Пугачевой никого на флоте не признавали.

- Вахта-а!!! - орет командир на раскачивающийся трап.

- Аюшки? Слушаю-с, - отвечает вахтенный, бесстрастно глазея на пирс.

- Я тебе, баклан, сейчас дам «аюшки». Забыл, звездун, как надо отвечать? - командир начинает потихонечку звереть.

- Есть! Понял, не дурак! - и в сторону. - Был бы дурак - не понял!

- Помощник с корабля не сходил, лом тебе в хвост, чтоб голова не качалась? - интересуется «ходячий триппер».

- Нет! Товарищ командир. Не имел возможности!

«А правда, куда он с нашей «подводной лодки» денется?» - думает командир и продолжает поиски. Не ленится заглянуть в гальюн, в этот главный храм партийно-политической работы на корабле. «Может, помощник случайно проглотил веревку и не может ее испражнить в очко прицела писюара?» - задает себе риторический вопрос командир, но и в этом храме убогих бытовых услуг алконавта нет.

«Солнце закатилось, а в стране дураков поиски были в полном разгаре!» Командир, багровея от злости, идет в провизионку. Из ее глубины несет студеной тишиной и гнилой картошкой, отдающей карболкой. Кэп с разгоряченным видом открывает дверь. Протяжно скрипят ржавые петли «броняшки» и тут... Бац, еж его двадцать, он видит страшную картину, которая могла быть нарисована только смертью. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» - как говорил словами родных осин один из русских классиков. По-современному это звучит кратко - полная жопа! Не подумайте, что это часть тела. На флоте жопа - это событие, а полная жопа - это чрезвычайное происшествие.

Надподвзбзднув, каптри чернеет лицом и застывает, как надгробный памятник самому себе. Ошеломленный командир, стиснув зубы, впервые в жизни по настоящему дрейфит. Помощник Рома - исчадие флотских пороков, намертво привязанный к веревке колючей пеньковой петлей, висит под подволоком, будто святой херувим, только без крылышек. Висит совершенно неподвижно. Голова с полуоткрытым ртом на цыплячьей шейке свесилась набок. Жиденькие волосики на лбу, будто на лобке адмиральской вдовы сбились в кокон. По его выражению лица видно, что все проблемы им на службе решены. По хитрому лицу помощника ползет, прихрамывая на одно колено, помойная муха, как командирская вошь по пупку любимой тещи. Две бледные руки неподвижно висят обрубленными плетьми в виде сосисок. С посиневших губ капает на мертвый подбородок кварцевая слюна с запахом протухшей селедки. Глазки прикрыты спиртовой поволокой. Все трупно и неподвижно, как сама могила. Для полного апофигея ситуации не хватает только гроба с кисеей и горящих восковых свечей. Скверная картина. Жутковатая, а главное - неразрешимая.

- Еп-ть! Лишь бы без дела поболтаться, тараканья титька! - с сумасшедшими глазами судорожно восклицает белый, похожий на холодильник командир. - Чтоб я похоронил свой геморрой! Опять не стрижен, зелень подкильная! В грязной робе и в не чищеных ботинках... - Ходячий триппер начинает в сердцах молиться своеобразным образом, с досады зло пиная мешок с флотскими макаронами. - Клистир тебе в задницу! Растудыть тебя в качели, в бога, душу, морскую мать, всех твоих родственников и всю дорогу по неудобному! Кто за тебя шнурки будет завязывать? - в сердце кэпа наступает киммерийская ночь, во рту - скучно.

Душа командира от созерцания тощих мощей Мурлокотана покрывается саваном полупьяного тумана, печень начинает давать перебои, а ум с надрывом уходит в триппер. Офицер делает стойку легавой и застывает на месте, будто Медный всадник Э.-М. Фальконе впервые перед ленинградцами в 1782 году. Темный ужас заползает каптри в ширинку, съеживает там крайнюю плоть и волной холодных мурашек начинает ползти на пупок. Растекается все выше и выше к горлу. Застревает там клубком нервов. Командирская гонорея перестает на время капать.

Помощник сквозь прикрытые веки с большим наслаждением, молча наблюдает сквозь ресницы за реакцией и эволюциями Ходячего триппера. «Фью? Доигрался балда? - злорадствует в душе Рома. - Погоны жмут в плечах? Теперь наговоришься от души с прокурором. Отольется тебе мой геморрой сторицей. Узнаешь почем фунт лиха и сколько пятаков в алтыне!»

Командир, стараясь проглотить испуг, плюхается на могильно пахнувший мешок сушеной картошки, который издает зловещий стон. Начинает вертеть головой, чтобы загнать мозги в уши, из которых те начинают от нервного напряжения вылазить. Не отрываясь чокнутым взглядом от «покойника» выуживает побелевшими пальцами из пачки влажную, как мох душераздирающую сигарету «Памир». Со свистом закуривает. Затягивается будто трубкой акваланга. Тяжело дышит, нервно перегоняя, обслюнявленный сигаретный бычок из одного угла рта в другой. По баталерке начинает распространяться табачное зловоние, отдающее горелой человечиной. В голове кэпа в мгновения прокручивается всё, что его ждет впереди: разборы «полетов» на уровне Командующего флотом, похороны, паркомиссия, изгнание из партии, снятие с должности, суд, разжалование до матроса, увольнение с флота без прописки и пенсии. Все в ярких картинках, с намотанными нервами на кулак. Начинается служивая головная боль - хоть саму вешайся на галстуке!

Отдышавшись, капитан 3 ранга начинает понимать, что попал в кучу дымящегося дерьма. Лежит в нем пластом, словно горчичник, а лопаты - нет. С пресной физиономией сушеной воблы Ходячий триппер задается прагматическими вопросами: «Что теперь делать? Как и с кем теперь жить?» Труп на корабле - это вам не баба в койке! Командир, прожигая взглядом переборку, переводит дыхание: «Вынимать из петли? Но как? Этот придурок хоть и тощий, как селедка, но все равно тяжелый, как мешок с дерьмом. Не дай бог еще придавит собою. Да и висит высоковато. Нужна помощь. А главное свидетелей то нет. Вдруг кто-нибудь подумает, что это он его...»

- Ладно, умерла, так умерла, - быстротечность жизни толкает к действиям.

«Ходячий триппер» решительно встает, выплевывает комок нервов, который будто осьминог облепляет кадку с солеными зелеными помидорами. Высмолив сигарету, решительно вздыхает. Гасит вонючий окурок о каблук и отправляет его щелчком в паелы. Смачно высморкавшись в угол, резко берет трубку-банан корабельной громкоговорящей связи «Каштан». Нюхает ее и вздрюченным голосом обжигает микрофон:

- Дежурному по кораблю срочно прибыть в провизионку!

4

Командирская команда, отдающая эхом «твоюмать!» начинает скакать внутри корабля, словно черт, спотыкаясь о трапы и броняшки дверей. Головная боль командира со скоростью геморройного сквозняка начинает распространяться по всему кораблю. Через некоторое время с поспешностью вора, пойманного на месте преступления, перед кэпом предстает дежурный по кораблю лейтенант по имени Соломон. С улыбкой и дежурной корабельной шуткой он спрашивает:

- Кого хороним?

Соломон, сам похожий на повешенного за грехи перед человечеством, в позе верноподданности и радостной придурковатости, с бабьим любопытством заглядывает через плечо командиру. Увидев висящего «покойника», на морде лица лейтенанта вянет улыбка, будто забытый букетик на холмике могилки. Обомлев, он тихо руско-ерейским говором бормочет:

- А где у нас случилось? - в сразу налитых преувеличенной печалью глазах дежурного, как сказал Семен Альтов, начинает светиться «зубная боль всего еврейского народа».

Лейтенант Моня был, наверное, самый необыкновенный еврей в истории флота - технический спирт пил только с кашрутом. Не удивительно, что замполит приводил делегации посмотреть на него, мол, смотрите - единственный на флоте еврей-артиллерист! Виноватый по определению в том, что его предки предали Спасителя за тридцать серебряников и распяли Христа, сам он был не способен обидеть даже корабельную крысу. Глядя на него, как говорят в Жмеринке, всем хотелось Моню обнять и тихо плакать.

Родившись в Одессе, Сема в детстве чисто мыл шею. Ходил со скрипкой в музыкальную школу и тайком от бабушки на Пересыпи ел варенье из шелковицы. Пацан мог бы стать великим скрипачом, но стал простым морским офицером. Это он однажды при утреннем проворачивании оружия на корабле непроизвольно нажал педаль стрельбы артустановки и выпустил в дальневосточные сопки очередь мелкокалиберных снарядов, чуть не убив Командующего оперативной эскадрой. А недавно завязал сельсины «узлом» так, что флагманский артиллерист три дня распутывал их, матерясь на иврите и еще пяти языках на весь флот.

Увидев распятого, как Иисуса «покойничка» с веревкой на шее, дежурный с видом человека вырвавшегося только что из уксусного сумасшедшего дома втягивается в позвоночник и становится еще меньше ростом. Схватив бога за пейсы, в голове у потомка Моисея наступает большой бенц. Страх крепко обхватывает Моню холодными объятиями и сводит судорогой скулы. Кончик специфического носа, затвердевает, как сосок при оргазме у девушки. Волосы на лобке встают дыбом. Задница втягивает брюки в зад. Его начинает, будто беременного, подташнивать. В глазах зажигается безумие. Люди с таким выражением глаз на «гражданке» кончают самоубийством.

Лейтенант, скорчив скорбную рожу, смотрит на повешенного, как на страницу мацы. Начинается большой еврейский халеймес. Рот у дежурного открывается, и становиться видно его здорово пульсирующую печень. Позвоночник осыпается в трусы. Моня обессилено садится на холодную попу, будто синагогальный еврей, творя молитву. Не хватает колеблющихся пейсов - этих «блошиных качелей». Лейтенант воздевает руки к печальному библейскому лицу и, выдавив на лбу смешные морщины раздумья, страшным не живым голосом восклицает:

- Оп-па-инь-ки! И зачем это ему понадобилось? - готовый рехнуться, Моня с выражением глуповатого испуга продолжает. - На тебе, такое выкинуть! Взял и умер посреди полного здоровья! - выдохнув и сморгнув чуть ли не заслезившимися глазами, дежурный крякает. - Что ж ты не дал мне додежурить?

Почувствовав дыхание смерти, он как простой русский батюшка, покрытый божьей благодатью, начинает ерзать большой «кормой» по мешку с макаронами. Вспомнив, что для того, чтобы сохранить девственность на военной службе необходимо вертеть задницей, Соломон вскакивает и с суетой крысы на тонущем корабле начинает бегать по кладовке. Правда, он забывает другую флотскую заповедь «Не суетись под командиром, а то он будет потеть и соскальзывать!»

- Рома! Не молчи на меня, как глухонемой? - Моня со страдальческим выражением лица обращается к «жмурику», как сделала бы его крестная, коренная одесситка тетя Мура. - Ой! Прости Господи, нас грешных… - летюха начинает скорбно причитать заупокойным голосом на всю провизионку горестные иеремиады. - Горе-то, какое! Ох! Святая святых… - по трупному скрестив руки на груди, парень начинает раскачиваться, как Моисей в синагоге на молитве. - Господи, сыне божий, помилуй и сохрани нас! Что ты наделал, родимый? Мы здесь - ты там, мы там - ты здесь!

Командиру тоже бы по одесски спросить: «Моня, что вы так колотитесь и свои глаза на меня смотрите? Не раскачивайте корабль своими нервами!», но он начинает молиться по-своему:

- Вот гонорея гималайская! Чтоб у этой корабельной гниды зеленый писюн лягушки на пятке вырос! Как ссать - чтоб носки снимал!

Неожиданно, как скелет в рундуке, оживает репродуктор корабельной связи «Каштан». Динамик по-стариковски кашляет, вздыхает, будто не веря в свои силы, и замирает. В нем что-то булькает, словно кто-то разливает спирт по кружкам, но потом жестко и отрывисто звучит голосом вахтенного:

- Штурману срочно прибыть к старпому! - повседневная жизнь на корабле продолжалась.

Мужики вздрагивают, готовые перекреститься и испуганно переглядываются. Садятся спина к спине, с пониманием выдыхают. Командир вынимает из кармана пачку сигарет, готовый ее прикурить. Лейтенант оборачивается и трясущимися пальцами выволакивает из пачки сигарету. Оба нервно закуривают, прогревая зубы дымом. Прочищают задние «втулки» сигаретной затяжкой все того же мятого термоядерного «Памира».

- Я имею вам что-то с-сказать! - заикаясь, начинает Соломон, у которого от умственного напряжения кончики ушей, похожие на бесовские рожки покрываются холодной потной испариной. - Ч-что делать то?

- Ты что глазами простыл? Не ори! Всю рыбу распугаешь, - замечает командир своему дежурному, у которого ум съеживается до угря на сером лице. - Что-что? Труп на борту! Надо снимать, иначе он нам не только биографию, но и все продукты испортит к чертовой матери!

- Ой, я вас умоляю, не тошните мне на нервы! - закусив губу, продолжает Моня, по лицу которого начинают бродить тени бестолковых размышлений. - Шо вы так кричите? Вы хотите меня погубить? Я понимаю слова и вас уважаю, хотя забыл за что... - дежурный, к которому постепенно возвращается остаток рассудка поворачивается к командиру чтобы, как писал Исаак Бабель - получше «рассмотреть» его слова. - Тащ командир, слушайте сюда! Скажу вам как родному! Здесь давно не смешно! - лейтенант, приходя в себя, опять спрашивает. - Чё делать-то с этим трупным шлецеком?

- Чё-чё? Хрен через плечо! Снимать надо, вот чё!

- Как снимать? Без доктора и военной прокуратуры нельзя, потом долго не «отмоемся» перед начальством, доказывая, что мы не с Молдаванки и не мы его... это... того... - испуганно оглядываясь по сторонам, будто за ним уже пришли «кто надо», продолжает заикаться Моня. - Надо д-доложить по к-команде. Сами п-понимаете, за нед-доклад нам сделают большой б-бенц! Вз-здернут на п-партсобрании!

- Ну, спасибо Павлик Морозов, гроб на твою голову! - ерничает командир. - Донос на себя написать - это у нас как пару пальцев обосс...

- Ой, не г-говорите против в-ветра! Не надо меня с-смешить, я и сам с-соглашусь, - Моня-шельма без семи пядей в голове продолжает монолог сумасшедшего. - К-какое счастье, что мой д-дед не дожил до всего э-этого... - дежурный, проглатывая буквы, готов корабельной крысой смыться из провизионки.

Для драматургии корабельной жизни не хватает заместителя корабля по политической части. Только о нем вспомнил, как за дверью слышится звук крадущихся шагов. Внезапно, будто с того света, звучит стук в броняшку и из коридора раздается по-кошачьи вкрадчивое мяуканье:

- Кормилец! Маслица у тебя нет?

Командир, чуть не захлебнувшись сигаретой, дергается, будто пронзенный электрическим разрядом. Лицо становится белым, а нижняя губа отвисает как у дохлой лягушки. Кремальера льстиво скрипит, и дверь открывается с легкостью перевернутого листа. В провизионку беззвучно, словно дохлая рыба вплывает «инженер человеческих душ».

- А что вы здесь делае... - держась за клинкет, будто за свое мужское достоинство со свинцовой рожей и буйным прыщом на бритой губе, спрашивает с порога-комингса военный поп.

От увиденной картины у него скелет с дробным грохотом осыпается в трусы. Зам начинает тихо сползать по переборке, будто бретелька лифчика с плеча девушки. Брякнувшись в обморок на палубу кузнечиком коленками назад, политрук с физиономией, вывернутой наизнанку предсмертной тоски, тихо замирает грязной ветошью.

- Мать твою люсю… - резюмирует ситуацию сакраментальными словами командир и начинает щупать пульс на шее у замполита.

Смотрит зрачки, трет уши, бьет по хитрой рыжей морде. Ничего не помогает. После влитых нескольких глотков корабельного спирта из уст зама шепотом звучит:

- Ух, ты!

- Вот тебе и «ух-ты барахты»! - посмотрев на зама, будто на кандидата в покойники, замечает командир. - Политзанятия проводим! - мрачно шуткует капитан 3 ранга юмором утопленника и рукой фокусника показывает на висящего свежего «покойника». - Один уже не выдержал твоего марксистско-ленинского наследия...

Отошедший от первого шага ошарашенный мужик, с оторопело раскрытыми глазами становится похож на сухого таракана с прищемленными дверью страусиными яйцами. С отшибленными мозгами большевик теряет последний разум. На оцепенелом лице отпечатывается полная паника и ужас. В глотке сохнет, губы начинают нервно мандражировать куриной гузкой. Челюсть отвисает так, что командиру хочется хуком снизу закрыть ему рот. Зрачки выкатываются из глазниц, как ядра из петровской пушки-единорога и начинают ошалело бегать по провизионке, сметая все на своем пути, словно слоны в пампасах. На замполитовскую тоскливую морду лица жалко смотреть.

- Что с ним? - спрашивает мертвым голосом примерзший к палубе политрабочий, глядя на висящего помощника отупевшим взглядом яйца, зажатого в дверях.

- Умер...

В дурдоме «Ромашка» начинается паника номер восемь. Политработник обморочно-тихо впадает в транс. Мошонка втягивается, словно черепаха в панцирь, губы синеют. Он готов опять потерять сознание. В безумном ужасе мужик, слизнув пот с дрожащей нижней губы, как его предшественники обессилено оседает овсяной задницей на кучу грязной ветоши у переборки. Возникает ощущение, что он садится на бочку с порохом и взрыв может произойти в любую минуту. «Н-ничего себе, с-сходил за маслицем! Что делать? Вот ввязался в историю! Теперь шуму будет... - зам, которому ЧП на корабле перед поступлением в академию меньше всего нужно, старается собрать в кучу разбегающиеся мысли. - Не знаю, не видел, не участвовал...» Ищет на животе у себя сердце, но не находит. Китель крякает, и организм тускло пукает. Вспоминаются крылатые слова Фаины Раневской «Грустной задницей радостно не пукнешь!»

- М-может отдышится? - замполит со спазмом в мозгах припадочно начинает нести пургу. - Давай с-спрячем его куда-нибудь!

- Не психуй! - командир обрывает бредятину зеленого, как понос лягушки, зама и отправляет засаленный окурок в бочку с соленой капустой, где бычок недовольно пшикает от досады и затихает молью. - Кончай пороть дребедень! Ты со своими классиками марксизма-ленинизма скоро вообще чокнешься, глобус тебе в задницу! Подбери лицо, включай мозги и кончай хоронить коммунизм! Делом надо заниматься, труп убирать, - и шнуром отправляет замполита, нет, не в длительное эротическое путешествие вниз по матушке Волге, а за старпомом.

Действуя на рефлексах, решительно берет трубку переговорного устройства «Каштан» на замасленной переборке, делает лицо фигой и начинает обрезание всему экипажу. Голосом, от которого подвахтенный у трапа чуть не падает с кормы, дает команду по кораблю:

- Доктору, срочно прибыть в провизионку, едрить дивизию ма-а-ать... ять... ять! - и добавляет, гад. - С вещами! - это он так нервно шутит.

5

Мать-перемать-ять из «Каштана» несется по кораблю, сбивая с ног матросов и сметая все на своем пути. Находит корабельного лекаря, который после десяти партий в шахматы с минером корабля безмятежно хрючит в лазарете на операционном столе под кварцевыми лампами. Кусает его за мягкое место, прерывая очередные эротические сновидения в разных позах с новой секретчицей на дерматиновом диванчике в штабе базы. Подымает и заставляет собрать дежурный чеховский саквояж с набором юного слесаря-гинеколога. Этот доктор не давно, когда у командира был приступ триппера, пришел в каюту командира в дымину пьяный, сделал укол в диван, обложил всех матом, сложил инструмент в командирский портфель и убыл восвояси. Командир смеялся так, что о боли в «келдыше» забыл.

Раздраженно идя на «зов вопиющего в пустыне», док прервав мужские грезамечтания, материт свою неприкаянную судьбу, службу и командира. «Вот так всегда! На праздник благодарности ни дождешься, а тут как чуть что - «с вещами», вошь лобковая!»

- Моня, швабра волосатая! Никого не пускать! - командир возбуждает дежурного и вместо того чтобы отправить его по дороге Христа в Иерусалим к Стене плача, командует. - Хорош яйца чесать! Задницу в руки и бегом за боцманом! - кому труп убирать, как не ему, хозяйственнику? И идет геморройной походкой в боевую рубку звонить в штаб базы, чтобы вызвать военную прокуратуру и труповозку из госпиталя.

- Есть! - с дисциплинированностью утопленника, готового к погребению, автоматически отвечает Соломон.

Помощник с видом стыдливого покойника продолжает весело парить под корабельными небесами, будто ангел воплоти. Мурлокотан сквозь склеенные ресницы, с философским интересом наблюдает за происходящим. Не каждому в жизни удается реально узнать, как будут вести окружающие вокруг тебя после твоей смерти. Короче - смех и грех, а не жизнь на флоте!

Пока никого нет - все в разгоне, проныра Моня с Моисеем в душе, вместо того чтобы быстро выполнить команду командира - шнуром искать боцмана, тихомолом, не поднимая бессовестных глаз, организовывает маленький гембель. Тайком от всех начинает с любопытством проверять содержимое провизионки. Заглядывает в бочки с гнилой квашеной капустой и солеными зелеными помидорами. Шмонает банки с ржавой воблой и мешки с безвкусной сушенной, немного прокисшей картошкой-хрен гармошкой, где уже копошатся белые черви. «Черви? Оригинально! Пахнет «Потемкиным», - мимоходом думает лейтенант. - Хотя, черви - это не то, что мы едим. Черви - это то, что нас едят!»

Ничего, не обнаружив, что бы его заинтересовало, он лезет с бабьим любопытством в загашник баталера, где тот хранит припрятанные от всех банки с тушенкой и сгущенкой. С завистью, повертев дефицит, сует парочку под китель. Звучит знаменитая киношная фраза с одесским прононсом:

- Ой, мама! Это я удачно зашел!

Висячий «крендель с ручками» мертво стиснув зубы, стоически терпит. От возмущения кончик скелета у него начинает судорожно сводить штопором, а в промежности уже чешется от нетерпения просто набить дежурному морду. С подволока провизионки весело капает конденсат. «Жмурик», зажав негодование в зубах сквозь слегка прикрытые обгрызенные крысами веки, с темными тенями и пивными «мешками» под глазами, где лежит его пропитое денежное довольствие, продолжает наблюдать за происходящим. Терпения его на исходе, но он терпит, как Зоя Космодемьянская, хотя видит сквозь прикрытые ресницы, что с трубы, напротив, на него продолжает смотреть отсыревшая крыса, готовая прыгнуть и откусить ему мужское естество. Неугомонный Моня-шельма не останавливается и лезет в святая-святых, где спрятаны от командира банки с красной икрой и камчатскими крабами.

- Ну, ты посмотри на этого патриота за мой счет! Шоб я всю жизнь так жил! - восхищается Соломон и с поспешностью убийцы банки с икрой и крабами тоже сует за пазуху. Вскрытые коробки быстро забрасывает старой ветошью, будто покойника землей.

- Моня! Я-ядрена вошь, - синий от волнения за свои запасы, блудодей помощник не выдерживает и набатным голосом, будто из-под крышки гроба, гремит погребальным колоколом. - П-положи, с-сучонок, икру на место! Иначе сейчас г-глаз на жопу натяну, как карту мира на г-глобус!

С дежурного от неожиданности слетает фуражка, и он чуть не описывается кипящим кефиром. Побледневший Сема в панике боком шарахается от крабов, будто от Командующего флотом, да так резво, что сдуру влетает в куль с мукой. Споткнувшись о кучу гнилой ветоши, переворачивает в дребезги пополам коробки с «отборными», то есть отобранными у кур яйцами. Попадает своей башкой в копченый свиной окорок и набивает шишак размером с кранец. Парень разливает на палубу бидон с молоком. Сухим.

- Замолчи свой рот! Мама моя женщина, «пипец» подкрался незаметно. Покойники, царство им небесное, заговорили, прости меня, царица небесная, заступница наша... - очередной раз споткнувшись о прелые сети, Соломон почти в коматозном состоянии летит будто в могилу в кадку с квашеной капустой, продолжая не своим голосом завывать. - Ведь не пил же вчера, не пил! Прости меня, господи, все там будем...

Лейтенант чтобы не искушать дальше свою палестинскую судьбу, по крабьи ползет шлангом от противогаза вдоль «закромов Родины», роняя украденные банки. По пути к выходу из провизионки задевает боевую радиотрансляцию «Каштан», которая начинает материться голосом старпома:

- Куда делась эта дежурная проклять? Моня, ты где?

Воистину, как миряне говорят: «Помоги, Господь подняться, а ляжем сами!» Корабельные часы, не понимая человеческих тревог, спокойно продолжали мерить ход юморной корабельной жизни. Вскоре приходят командир с представителем военной прокуратуры старшим лейтенантом военной юстиции, который у себя в прокуратуре не мог найти три гребных медных винта от атомоходов украденных с флотских складов. Помощник военного прокурора от покойничка сразу же сереет, хватает на впалую грудь столбняк, будто на забор натыкается. Волосы у него в ушах сводит судорогой, и его начинает бить крупная лошадиная дрожь. Это в детективах трупы душу не трогают, а в жизни - ладони сразу потеют, и воздуха не хватает. Пламенное комсомольское сердце прокурора начинает съеживаться и карабкаться по кривым ребрам погнутой грудной клетки в рот.

Хлопнув отшибленной броняшкой в провизионку вваливается корабельный доктор с недовольным возгласом:

- Кому тут нужна клиз... - на полуслове док осекается, тоже одуревши, смотря на висячего «покойника» и тут же вспотевает глазницами. - Чё? Ч-что это т-такое?

- Не «че», а кто! - поправляет друга академика Павлова, командир. - Наш баталер решил в рай попасть без очереди и покаяния! - кэп, скрипя зубами, пытается на пальцах объяснить ситуацию.

Доктор, желтый будто вентиляционный грибок, от волнения ничего не понимает. С кислой мордой, будто только что выпил стакан мышьяка, онемевшими губами спрашивает:

- От к-куда он взялся?

- От верблюда! Давай медицина, действуй!

Док, собирая разбегающиеся мысли, вместо того чтобы проверить «триангуляционную полосу на шее и трупные пятна в стадии гипостаза», щупает холодные, словно у сома щиколотки ног жмурика, висящие на уровни его груди, но пульса от страха не чувствует, поэтому быстро выдает:

- Зачем я нужен? Медицина здесь бессильна... Лечить поздно, а покойников я с детства боюсь. Вон прокурор - ему и карты в руки, - решительно берется за кремальеру двери, чтобы быстрее смыться и добавляет чертеняка. - Я не разбираюсь в похоронных обрядах, но сопли не жуйте, иначе «оно» завоняет быстро…

Доктор только это наставительно говорит, как в провизионке пророчески нарисовывается боцман. Крепкий мужик от неожиданности тоже окаменевает скулами и застывает памятником. Самому себе. С вытаращенными от неожиданности глазами он нецензурно мычит и тоже охреневает. «На пять минут нельзя без присмотра никого оставить, - озлобленно почесываясь, в туне хрюкает он. - Что-нибудь натворят эти раздолбаи, мама моя любимая!»

Начинается веселая перепалка на тему кому снимать покойника с эшафота. Корабелы уговаривают старшего лейтенанта, как самого молодого из них заняться жмуриком для организации его свидания с патологоанатомом. Годковщину среди офицеров на флоте никто не отменял. Страж Военного Уложения испуганно оглядывается вокруг себя, подтягивая сползающие брюки. Хлюпает носом и обреченно наклоняется к палубе, горестно берет и ставит опрокинутую помощником банку. Встает на нее. Болтая своими фаберже, старается сохранить равновесие. Достает перочинный нож и смело хрясь им веревку выше головы Мурлокотана.

По логике событий «покойничек» должен был с брызгами слюней сочно чмокнуться об пол и разлиться кровоподтеком. Ан-нетушки. Начинается шизофрения. Рома понимая, что висит высоко, не будь дураком, на ощупь идентифицирует своего «спасителя», обнимает летюху за его тонкую мальчишескую шею и... оживает, стараясь от счастья расцеловать тому макушку чуть ли не до крови. Впечатление - мертвый хватает живого за горло.

Немая сцена, бобик сдох, из провизионки хоть святых выноси, которых там никогда не было. Очередной апофигей флотской ситуации. Присутствующие стекленеют от вида ожившего покойника, который мгновение назад был мертв и пузырился трупными пятнами, не помышляя о возрождении. У прокурора от дикого ужаса глаза начинают медленно вылезать на лоб и меж лопаток сразу же вскакивают грабли. Коленки становятся ватными, ладошки потеют. В животе образовывается комок нервов, который никак не выплюнуть. Непроизвольно начинают дергаться кончики ушей, как у легавой собаки. Желудок пукает.

Глядя на эту картину Феофана Трехомундова под названием «Возвращение корабельного обалдуя с небес обетованных», командир второй раз уходит в интимную нирвану. Из него выходит последний воздух. Багровый от ужаса прокурорский работник с прибабахнутом видом, наоборот впрыскивает в ситуацию свежий адреналин. Наступает полный драбадан!

- Ты, падла совсем умом тронулся? С-сучий потрох! Х-хорек рваный! К-курвеныш! - с истошным криком, что тебе корабельный ревун в момент снятия корабля со швартовых, военная юстиция, перекошенная в морской узел, начинает «воспитывать» помощника матом, после чего становится на килограмм легче. - Я т-тебе, хрен моржовый, п-повешусь!

Помощник, сброшенный с рук, как мокрица под каблук, хватает свою задницу в руки и бежит из провизионки. Помпрокурора рефлекторно хватает свиной окорок, и как палицей начинает крутить им над головой, круша все на своем пути. Такого ветра ругани и визга в виде длинного ряда чисто русских, с флотским привкусом идиоматических выражений и замысловатых проклятий корабль никогда не слышал. Ругаться матом не хорошо, но вещи надо называть своими именами!

По пути за помощником прокурорский успевает живописно, с «картинками» обрисовывать прошлую, настоящую и будущую жизнь старлея, его мамы и папы «сделавшего» того не в то время и не тем местом. Ругательства, не переводимые на человеческий язык, летят пулями и как гвозди впиваются в стальную обшивку корабля, пытаясь пришпилить нашего «покойника» После пятнадцатиминутной военно-морской латыни военной юстиции звучат только три цивильных слова:

- ...на пятнадцать суток!!!

Мурлокотана от расправы на месте спасли только ноги.

Другие произведения автора:

Кореец

Академик

По чуть-чуть

Это произведение понравилось:

Анна Гайдамак

Николина Озерная