Артист

3 мая 2016 — Леонид Лялин

В Балтийск, в этот чисто флотский город матросских бескозырок и переливчатых горнов на сторожевой корабль прибыла небольшая киногруппа снимать фильм о военно-морской жизни. Событие не только корабельного, но и всефлотского масштаба. И хотя у киносъемочной группы своя «свадьба», у моряков своя, все начинают бегать вокруг артистов, как коты около блинов. Всем интересно, что может получиться от симбиоза флота и киноискусства, так как оба эти «существа» по природе своей с прибабахом. Нормальные люди, считаю, дело с флотом и «кином» не имеют.

Лицидеев все приглашают к себе в кубрики и каюты для того, чтобы посмотреть на них, пообщаться со знаменитостями. Услышать из первых уст артистические байки и узнать что-нибудь о мире искусства, ну и себя показать.

На сторожевике первым делом спрашивают артистов:

- Вы спирт пьете?

- Нет, - в замешательстве отвечают те.

- А что тогда с ним делаете?! - моряки непонимающе пожимают плечами.

- Чем отличается спирт от водки? - звучит очередной вопрос.

- Не знаем, - отвечают лицедеи.

- Спирт можно пить!

- А водку?

- А водку нужно!!!

Через несколько дней вся киногруппа «вгрызается» в образы так, что ходит по базе и кораблю только в военной флотской одежде. В бескозырках, брюках «клеш» и бушлатах - не переодеваясь. Глядя на все это через некоторое время отличить артистов от «настоящих» моряков уже трудно. Все такие же помятые, синюшные в подглазьях от душевных напряжений, выпитого корабельного спирта и бестолковой суеты, а главное - от общения с флотскими людьми.

Общение на флоте - это такая тонкая материя, которое без пузыря спирта, ну просто невозможна. При помощи спирта моряки обмениваются идеями, превращая их в формулы. Формулы любви к службе. Огненная вода убеждает всех, как любимая женщина, не унижаясь до доказательств.

На корабле спирт льется молочными реками с рыбьими берегами. Когда его не хватает, приходиться бегать за «казенкой», то есть за простой водкой в местный магазинчик, похожий на деревенскую лавку. Кто побежит? Конечно же, бежать, самому молодому по сроку нахождения на флоте и за столом, то есть - артистам. Годковщину на флоте даже в пьянках никто не отменял. Заслуженный артист театра имени кино назовем его - Иванов-Завойский чтобы не обидеть новых друзей, тут же вскакивает кнехтом из-за гостевого стола и предлагает:

- Я сбегаю, ребята! - и радостно поправляет недавно выданную флотскую «кольчужку». - Какой может быть разговор? Нет проблем!

Артист берет свою задницу в руки, авоську - под мышку и без сомнения в голове летит с корабля в магазин к шлагбауму контрольно-пропускного пункта базы, как танкист к Берлину. Первое недоумение Иванов с Завойским испытывают на КПП, через который его бдительная флотская ДВС - дежурно-вахтенная служба не пропускает.

- Где твой увольнительный билет? - спрашивает у артиста старший на вахте.

- А что это такое? - вопросом на вопрос отвечает тот и начинает ходить кругами вокруг себя.

- Ну, то, что выдает командир.

- Режиссер что ли? - спрашивает Иванов, морща свои «гражданские» мозги.

- А хрен его знает, как вы его называете у себя в экипаже, - мичман не может врубиться в то, кто перед ним стоит. - Короче, гони увольнительную.

- Да я артист! - Иванов-Завойский на пальцах начинает объяснять кто он, какое имеет звание, в каком театре служит, где и когда снимался в кино, с кем спал и пил.

Перечисляет известные фамилии своих коллег, которые трутся на ниве искусства, неся в народ «вечное, светлое, теплое». Молодые пацаны, стоящие на вахте, которые кроме «Гальюн-таймс» ничего не читали, не слышали и не видели, от души смеются, тряся своими ремнями, зацепившимися за их интимное мужское место.

- Ну, даешь, кореш! Умеешь закидывать макароны на уши. Ладно, беги, раз умеешь врать. Если что, сам отбрешешься от патруля. Передавай привет Алле Пугачевой!

Наш артист шнурком бежит дальше, чувствуя попОм, что кто не рискует, тот не сидит на гауптвахте. Навстречу ему, как по закону подлости, идет гарнизонный комендант, которого в городе знала каждая собака. Он любил выклевывать печень у моряков. Офицеры, увидев его, переходили на другую сторону улицы. Увидев расхлестанного, как цунами, «матроса» местный цербер стальным, ничего хорошего не предвещающим голосом командует:

- Т-товарищ матрос! Оба ко мне, бегом, марш!

Наш артист вразвалочку, как заправский моряк с килем в заднице не торопясь, подходит к коменданту.

- Товарищ начальник! Заслуженный артист по вашему приказанию явился! - с олимпийским спокойствием докладывает «матрос» и улыбается своей обаятельной артистической улыбкой.

- Явился? Архангел, что ли?

- Нет, Иванов-Завойский!

- Товарищ матрос! Что-то случилось в мире? Почему вы не отдаете воинскую честь?

- Кому?

- Мне!

- А разве честь можно кому-нибудь отдать? - от избытка ума артист начинает умничать, не зная флотскую аксиому: «При разговоре с начальниками, как в завещании меньше вопросов - меньше проблем!»

- Не делай умного лица! Ты на флоте!

- Да артист я, - Иванов-Завойский начинает оправдываться, глядя на строгого начальника.

- Гх-м-н… Артист, говоришь? - непроизвольно хмыкает в туне комендант и без разбора «полетов», кивает через плечо ребятам из комендантского взвода. - Это наш «клиент»! - и вспомнив статью из современного «Уложения о наказаниях», изрекает, как кирпичом ударяет. - Десять суток ареста! Пакуйте!

Так Заслуженный артист Республики попадает на базовую гауптвахту. На «киче» дежурный помощник коменданта начинает оформлять Завойского в камеру. Первым делом отбирает у артиста шнурки, ремень и пилочку для ногтей. Артист начинает рвать на груди флотскую тельняшку перед вечно нервным помощником.

- Да артист, я! Артист, ешкин кот! Кино вот приехали снимать про вас любимых мною моряков, едрен батон! Спросите кого хотите в базе!

- Ну, ну, расскажи нам сказку венского леса! Особенно о том, как ты «покоряешь океаны и даже в кино впереди планеты всей», - капитан чешет в чреслах. - Вы, когда нажретесь конского возбудителя, все себя артистами считаете. Тут намедни один ухарь Никулиным прикидывался, так вся гауптвахта от смеха обоссалась, а сопли со стен до сих пор сдирают, - «комендатура» своим видом показывает, что и он не против здорового юмора на флоте. - Разводящий! - зовет он караульного. - Этого «артиста» в пятнадцатую камеру! «Вертолет» - это значит кровать, - не выдавать! Пусть привыкает к флотской службе стоя! Будет умничать - отправь чистить гальюны зубной щеткой! Я его научу любить службу!! Надо же такое придумать! Артист! - помощник сам себе ухмыляется. - Найду окурки в камере, смотри у меня, глаз на жопу натяну!

- Поверьте, они это могут, - разводящий, стоящий за спиной «унтерпришибеева», смиренно качает головой и добавляет уже тихо, по семейному. - Плюс ДП, дополнительно на пять суток оформит. Как пить дать впердолит по самые гланды! Голова неделю не будет качаться!

«Если вы не сидели на гауптвахте - это не ваша заслуга, а недоработка командира!» - говорят на флоте. «От сумы и от тюрьмы - не зарекайся!» - знают на «гражданке». Гауптвахта, расположенная на въезде в «солнечный Пиллау», как все называют Балтийск, - это вам не абвахта или во времена парусного флота - «камчатка». В советское время - это была переделанная из немецких застенков в современное «средство воспитания» служивого люда настоящая военная тюрьма.

Покрытая прусской черепичной крышей «кича» имела каменный забор с колючей проволокой, который огораживала внутренний дворик. В старинных камерах этих бывших фашистских казематов по преданию еще до Великой войны сидели немецкие коммунисты антифашисты Роза Люксембург и Карл Либкнехт.

Балтийская гауптвахта была несравнима с севастопольской или владивостокской, где коменданты оттягивались на арестантах по полной программе. Там заставляли «губарей» чистить зубными щетками очки сортиров и раздеваться перед отбоем за пятнадцать секунд. Все равно эта кича была не подарок.

Чего стоили приемы комендантской баланды в холодной столовой, специально спрятанной под низкие грязные своды подвала этого «воспитательного» учреждения, пропахнувшего восточно-прусскими крестоносцами. Народ сюда собирался со всех кораблей и флотских дыр, и отнюдь не с хорошими характерами и манерами. Закон тут был чисто тюремный, кто успел, тот и съел. Как забыть дух в камерах, от которого топор, подвешенный в воздухе, не падал?

На киче, когда Иванов-Завойский был оформлен «комендатурой» был вечер. Запихнутый в камеру Артист охренел, и не просто, а до самой сморщенной мошонки. Прильнув к кованым стальным решеткам, лицедей любовался необъятным темно-синим вечерним небом, усыпанным сказочными звездами.

В течение первого времени Иванов в обнимку с Завойским переживали все этапы, через которые проходит всякий узник любых застенков. С начала мысли витали вне стен гауптвахты. Его преследовали образы друзей, свободы, что остались за стенами тюрьмы. Ярко представлялось, как его товарищи пьют водку, которую он не принес. После сытного ужина, разместившись в кормовом кубрике, смотрят телевизор. Жаждалось вечернего чая, которого на киче не давали.

Затем круг интересов сузился до бублика. Внимание перешло на тех, с кем сидел вместе, их истории, которые были, что ни рассказ, то беда. Иванов присматривался к своим охранникам. Кто как нес службу, при ком можно было покурить, кто «стучал» коменданту на арестованных. У Завойского образы внешнего мира постепенно тускнели, внимание сосредотачивалось на стенах.

В военных застенках после отбоя, когда военная тюрьма, отзвенев старинными дверными засовами камер, начала нервно засыпать, а караульный - вздрагивать от каждого шороха крысы. Артист, ночью лежа на жестком настиле под солдатской шинелью курил папиросный чибарик, пуская дым по стенке чтобы комендант не засек.

Мужик думал о жизни бековой, когда все тебя «любят», а тебе не кого. Горько размышлял о прошлом, настоящем и будущем в общей камере на пятнадцать человек печально осознавая свое одиночество и никчемность. В помещении с низким сводчатым потолком ворочался на «вертолете» - койке, сделанной из голых досок и убираемой днем в стенку, как полка в вагонном купе. Время на киче сочилось, как вонючий портвейн из колотой бутылки - горько, тоскливо, одиноко и с тяжелым предчувствием чего-то непоправимого. Жизнь текла, как вялый оргазм. Вечер был печален, в убогой камере, с горькой тоской о родном театре, было сыро и холодно, не топили. Хотя чего было расстраиваться. Когда строили эту тюрьму - топили только в крематориях.

Замок закрываемой двери в камеру гремел, как крышка гроба на забытом погосте. Старинные крюки под сводами навевали мысль, что на них пытали во времена инквизиции. Невозможно было поверить, что за воротами гауптвахты жизнь продолжалась, как ни в чем не бывало. Кто-то целовался на танцах, а кто-то занимался очередной раз «любовью» в городском парке на скамейке.

В небольшой отдушине камеры гауптвахты, будто кто-то мрачно и заунывно плакал. В этом плаче чувствовалась тоска прошедших веков и эпох. Тошнотворная жалость к себе стискивала горло, как веревка висельника. По коже на спине, как беременные блохи, бегал табун мурашек.

Каждый час, проведенный на гауптвахте, рождал для Артиста новые мысли, которые выжигали кислотой впечатлительную душу и нежное романтическое сердце. Крупные капли вечерней росы стучались в маленькое темное и тусклое в решетке окошко, обгаженное помойными мухами. Их скрипичное жужжание наводило отчаяние, в голову лезли предположения о конце света и о своей пропащей судьбинушке. Казалось, что собственная жизнь прошла, а та, что еще лежала впереди, печальна и одинока, как крест на погосте.

Чувствовалось, что Иванов-Завойский готов был отречься от Зла и Греха. Смотря на старинные почерневшие своды, казалось, что колыхались блики приведений заживо загубленных здесь душ. Тусклая единственная лампочка отбрасывала зловещие блики на ядовито желтые, во многих местах позеленевшие стены и желтые лица товарищей, напоминающих покойников.

По гулкому коридору, выложенному старинными каменными плитами и отполированными ногами многими тысячами заключенных, разносилось эхо чьих-то шагов, отдававшееся по всему телу. Артисту казалось, что дьявол проверяет наличие своих жертв. После прохождения караульного наступала гробовая тишина, в которой было слышно только пульс крови в висках и судорожное биение собственного сердца. Было ощущение, что эти стены не видели света целое столетие, и Иванов-Завойский был уже готов увидеть старинные готические письмена с крестами и средневековые изображения прусских тевтонских рыцарей. Художественного и жизненного материала и фактуры хватало не на один фильм!

Наступила звездная ветряная ночь. Быстро выбежавшая из облаков луна, не догадывалась обо всех злоключениях и переживаниях Заслуженного Артиста на обычной флотской гауптвахте. Она, как ни в чем не бывало, решила посмотреть, что делается в советской военно-морской базе ночью. Посмотрела, посмеялась, но страдания артиста Иванова-Завойского на гауптвахте не увидела…

На флоте, как и на гауптвахте - не верь, не бойся, не проси!