ТОЧКА ПРИТЯЖЕНИЯ

«Филипп Траум», или «Таинственный незнакомец»

 

Вызывает ли у вас трепет религиозная живопись? Возможно, рассматривая в церковном полумраке при тонком свете свечи иконы, вы испытаете некое неопределимое чувство, ощутите еле заметный озноб, касающийся вашей кожи многочисленными острыми иглами. Или тихое эхо почти забытых слов молитвы проскользнет на самом краю сознания и там завибрирует таинственным ритмом, а воздух вокруг сгустится, став буквально осязаемым, и вы, сделав вдох, почувствуете, как скромный аромат ладана наполняет легкие.

 

Возможно... а возможно и нет.

 

Но если с предельным вниманием всмотреться в изображения на иконах, высвободив пространство сердца от житейской суеты и сохранив тишину ума, то в этом состоянии – высокого внутреннего натяжения, напряжения духовного тела – у вас появится возможность проникнуть взором через поволоку красок в живое измерение происходящего там действия.

 

Именно такую формулу просмотра я предложил бы тому, кто заинтересуется «Филиппом Траумом» – экранизацией повести Марка Твена «Таинственный незнакомец». Это одна из тех немногих картин, магия которой открывается лишь благородному зрителю, способному пребывать в состоянии безотрывного погружения в каждый ее эпизод, в каждый кадр. Благородный зритель не гнушается общения с фильмом, не имеющим высоких наград и красивых спецэффектов и, несмотря на груз повседневных дел и отсутствие свободного времени, способен без сожаления отдать два часа своей жизни почти забытому фильму. Позиция благородного зрителя нам особенно важна при знакомстве с «Филиппом Траумом», только она своей открытостью и искренней доверчивостью, своей созерцательной простотой способна создать необходимую нам атмосферу одухотворенного присутствия.

 

Зачем она нужна и почему мне приходится так настойчиво направлять ваши взгляды в ее сторону? Для ответа необходимо снова вернуться к религиозной живописи. Представьте, что перед вами икона, изображающая жития святых: в центре – портрет святого, а по краям – миниатюры, рассказывающие о его подвижнической жизни. Можно сказать не без доли скепсиса, что эти рисунки по сравнению с шедеврами, скажем, Ренессанса, никуда не годятся – изображенный на них человечек, претерпевающий мучения или совершающий подвиг, зачастую кривобок и невзрачен, события, в которых он участвует, изображены по-детски наивно. Вот он коленоприклоненный, в пещере, и сверху на него струится поток света в виде трех мазков желтой краски, тут он исцеляет бесноватого, похожего на трухлявое полено, дальше он терпит муки – его пытают огнем, сдирают кожу, побивают камнями, а вот он вновь исцелен тремя мазками небесного света.

 

Ровно также незамысловат, если не сказать – примитивен фильм «Филипп Траум», но только на первый взгляд. Чтобы не попасть на крючок этого заблуждения, мы должны занять позицию благородного зрителя: подобно готовому к сражению рыцарю на верном боевом коне, удобно расположившись в кресле и защитившись от реальности ноутбуком, как щитом, он направляет сосредоточенный взгляд в экран монитора. Отбросив все страхи и сомнения, зритель храбро ожидает от фильма чуда. И он его получит – если будет достоин. Если сможет, затаив дыхание, не отвлекаясь умом ни на миллиметр от происходящего на экране, бескомпромиссно вонзить острие интеллекта в самый центр событий. Ибо, если зритель засомневается, малодушно дрогнет и отвлечется чуть в сторону, уверяю вас – он неизменно потеряет нечто важное. Чудесное растворится, и коварная скука и непонимание пронзят своими ядовитыми жалами его сердце.

 

Чтобы этого не произошло, нам придется посмотреть на каждый из эпизодов фильма так, как если бы мы, перешагнув порог церкви, смотрели бы на сцены из жизни святых мучеников – проникновенно, молча, стараясь дотянуться до того неведомого, что скрыто за внешне простыми формами, угловатыми пейзажами, плоскими телами, скупыми красками. Именно эти фрагменты бытия своей простотой раскрепощают наш разум и дают нам чистый источник размышлений, увенчанный распустившимся цветком искренних чувств.

 

Каждый эпизод фильма, как сцена на житийной иконе, обладает собственным центром притяжения – фразой или действием, светом с небес или кровью мученика, по сути своей являющихся вершиной, наивысшей точкой. Найти ее то же самое, что взобраться на гору, с которой можно с достоинством победителя обозревать и оценивать и эпизод, и картину в целом. И одновременно обнаружение таких высот на протяжении всего фильма позволяет если не постичь, то, во всяком случае, созерцать трансформацию сюжетной линии, – также как путник, добравшись до вершины горы и переведя дух, обозревает все повороты, изгибы, подъемы и спуски пройденного пути.

 

Рассказать обо всех центрах притяжения фильма было бы с моей стороны настоящим преступлением, воровством по отношению к благородному зрителю, не смотревшему «Филиппа Траума». Заниматься таким темным неблагодарным делом, особенно с читателем, осилившим мое эссе до сего момента, мне не позволяет совесть. Но, вопреки собственным запретам и намерениям, я, будто человек, побывавший на самой высокой горе Тибета и наконец спустившийся вниз, не могу удержаться и поведаю о самой значительной вершине фильма, на которую мне удалось взобраться.

 

И это будет не угрожающая фраза мрачно смотрящего исподлобья председателя духовного трибунала Фейертага о том, что каждому есть в чем каяться, сказанная юной девушке.

 

И не слова старого Брандта о том, что нет такой тележки, которая способна увезти все его грехи, произнесенная с печальной улыбкой.

 

И даже не сцена, где пьяный Вильгельм, стоя у храма, спрашивает, можно ли ему там помолиться, на что получает закономерный ответ – «молиться можно везде».

 

Это не замечание, брошенное как бы между прочим одним слишком умным для своего времени мальчиком Филиппу Трауму о том, что он всегда прав и на него опасно сердиться.

 

И это не фраза органиста, прозвучавшая в финальной беседе – «нельзя служить богу, заниматься обманом и мучить людей одновременно».

 

Нет, нет и еще раз нет! Моя вершина – это молчаливый каменистый пик, обдуваемый ураганными ветрами безысходности и покрытый ледяной коркой отчаяния. Тем не менее, именно он стал той самой глобальной точкой притяжения, которая заставила меня не только посмотреть с иного ракурса на весь фильм, но даже со страхом и трепетом взглянуть с этой высоты на собственную жизнь.

 

Я говорю об эпизоде, в котором людская толпа, подстрекаемая председателем духовного трибунала, с факелами и фанатичными криками идет сжигать замок, в котором укрылись Брандт Теодор и Маргарет. Последующая короткая сцена беззвучна, в ней нет ярких динамичных событий – не летят камни, не горят дома, не льется кровь, – не происходит ничего, да и то малое, что нам показывают, мы видим как бы вскользь, невзначай. Дорогу к этой вершине режиссер не обозначает никаким указателем.

 

Маргарет отвязывает и отпускает коня. Понимая, что всем троим грозит гибель, она спасает единственное живое существо в замке, у которого есть на это шанс.

 

В момент, когда я осознал эту сцену и понял, что взобрался на неприметный, но очень высокий утес, мне захотелось посмотреть вниз, на открывшуюся моему внутреннему взору бездну мыслей и переживаний, – но тут из нее вынырнул ледяной ветер, который будто поджидал меня. «Не спасен никто, пока не спасены все!» – отчетливо услышал я в его жестоком вое. Я дрогнул, покачнулся и запаниковал, ощутив, как высоко мне придется падать, если я оступлюсь. Порыв ветра отразился от мощной тверди стоящих подо мной скал и преобразился в протяжное гулкое эхо: «Не можешь спасти всех, спаси хотя бы одного». Именно тогда я понял, что этот горный пик, эта высота и есть моя точка опоры и спасательный канат, дозорная башня и место уединенного размышления, моя главная точка притяжения...

 

***

Игорь Масленников снял «Филиппа Траума» по мотивам незаконченной повести Марка Твена «Таинственный незнакомец». Из трех существующих рукописных вариантов лишь у одной обнаружен черновик концовки, его-то и позаимствовал режиссер, взяв за основу другую версию «Незнакомца». Думаю, это совершенно неважно. Фильм полностью преобразил недописанное произведение. Пожалуй, он похож на ветку со сладкими плодами, привитую к марквеновскому дереву, дающему плоды с кислинкой. Соки в ветвях бродят одни и те же, а плоды – совершенно разного вкуса. Кулинарное чутье должно подсказать зрителю, что кислые яблоки хороши в шарлотке, а сладкие едят просто так, помыв в чистой воде. И это совершенно не означает, что фильм лучше или – наоборот – хуже повести. Масленников, имея некий набор набросков событий, создал альтернативную реальность – живую, настоящую, ценную – брошенную в океан жизни наподобие послания в бутылке.

 

Я вас уверяю, что тот, кто не пожалеет потратить свое время и выловит, откупорит бутылку и прочтет ее содержимое, не пожалеет. По той простой причине, что это письмо написано человеком для людей. Для нас с вами.