Италия.Парадоксы Эмилии.

Старик Тонино обычно сидел за конторкой напротив входной двери и, складывая в столбик, остроугольным почерком выписывал счета. Клиентов он приветствовал  взмахом руки, обращаясь к ним  «Чао, адвокат»  или «Добрый день, бригадир», хотя никто из них никогда не был ни адвокатом, ни бригадиром. Такие уж у старика были причуды… Когда на конторке звонил телефон, Тонино поднимал трубку и чеканно отвечал: «Отель «Ариосто». Минуточку! Даю линию»,  — и, прищурившись, начинал водить длинным штекером по панели в поисках нужного гнезда:  телефонная станция в гостинице была времен Муссолини. Старик остался верен той эпохе. Хлебнув самодельного винца («Разве сравнишь с этой химией из супермаркета!» — говорил он), он любит вспоминать, что носил в молодости фашистскую повязку и как однажды бросил в лицо Пальмиро Тольятти, не желавшему пропустить его на коммунистический праздник: «Земля, дорогой мой, принадлежит и красным, и черным!». Ностальгирующему старику, должно быть, не просто жилось в этих местах: напротив его гостиницы, на месте бывшей синагоги, была расположена городская ячейка  компартии, в том же доме, где находилась сама гостиница, был открыт китайский ресторан, а  весь регион Эмилия Романья, к которому относится Реджо Эмилия — город, где коротал свой век Тонино, традиционно считается в Италии самым красным. И самым, пожалуй,  парадоксальным. Суть  этой земли  отражена в уживающихся рядом друг с другом персонажах, придуманных юмористом Джованни Гварески: в разговаривающем с распятым Христом священнике доне Камилло и шумном человечном коммунисте Пеппоне. После войны в этих краях дети коммунистов посещали церковные школы (других тогда не было), дома слушали разговоры родителей о социальной справедливости,  и спроси   у них,  кто такая Мадонна,  уверенно отвечали: «Дочка Ленина!».  Хотя еще недавно  в Эмилии Романьи  женились и отправлялись в последний путь под звуки «Интернационала», исполняемого духовым оркестром, и нередко с пеной у рта  доказывали, что СССР — лучшее место на Земле, это был  наиболее  развитый регион Италии. А Реджо Эмилия, чьи улицы носят имена советских героев,  много лет держала в стране первенство по уровню жизни. Земля, на которой сосредоточены фабрики «Ламборгини», «Бугати»,  «Феррари», «Мазерати», «Дукати»; заводы крупнейшей  моторной фирмы «Ламбордини», поставляющие во все страны мира керамическую плитку производства Сассуоло, — вызвала восхищение у    одного  из президентов США, и он заявил журналистам:  «Вот где  она, настоящая Америка!».  Несмотря на это, люди здесь постоянно сетовали на какой-то экономический кризис. А старик Тонино порой ворчал: «Эх, дуче нет!  Ох, он бы вставил клизму этим проходимцам из правительства !»  Но на самом деле старик был  больше причастен к искусству, нежели к политике. Он был не прочь рассказать, как в его гостинице, носившей имя выдающегося реджанца, поэта Людовико Ариосто, останавливались многие знаменитые драматические артисты Италии, когда приезжали на гастроли в местный театр — один из лучших в стране. Себя лично Тонино считал музыкантом, что подтверждал  ежедневным подергиванием струн на древней мандолине и едкими критическими замечаниями в адрес  современных  эстрадных исполнителей. Каждый четверг его навещал друг гитарист — и тогда,  до позднего вечера,  они лабали в холле на пару, настежь распахнув входные двери отеля.  «Добрый вечер, синьор журналист, — увидев его в дверях, старик оживился. — Может быть, выпьем винца?» Называя его журналистом, Тонино не ошибался: он действительно был журналист из России.  «Нельзя, синьор Тонино, — отказался он уже не в первый раз, — работы много… К тому же  журналисты пьют страшно!» «Это как?»  «Один мой коллега, синьор Тонино, выпил как-то раз в Мадриде с хозяином гостиницы, а на следующий день открыл глаза и понял, что он в Париже…»  «Как же так?!»  «Когда ветер странствий бьет в ноздрю, синьор Тонино, доводы разума — бессильны!» «Вот те на!»   Но и в последующие дни дед все никак не мог уняться и продолжал подбивать его на выпивку. Видно, рассказ о коллеге, оказавшемся спьяну в Париже,  его заинтриговал, и он  хотел собственными глазами увидеть, как пьют журналисты. И однажды он его уважил: на очередное  предложение отведать домашней борматушки  махнул рукой, мол,  «давай», а про себя сказал: «Ну, сам выпросил, старик !» Экспромтик получился славненький. После первых десяти бутылок Тонино вызвал по телефону друга — музыканта — и в гостинице до поздней ночи звенели гитара и мандолина. В орбиту организованного  действа вовлекался  всяк преступавший порог гостиницы. Дед то и дело нырял в погреб за бутылками. По холлу с подносами сновали вызванные из соседнего ресторанчика узкоглазые официанты. Несколько окривевших итальянцев были загнаны в угол, и там, окутанный клубами дыма, его приятель, говоривший только по-русски, а в подпитии начинавший обыкновенно заикаться, посвящал их в национальные особенности российского быта. Остальной люд танцевал, пел, бесновался. Был праздник плоти — карнавал. После импровизированной пирушки,  два дня,   вместо Тонино за конторкой сидела его жена. Самого старика он увидел лишь на третий день. Тот загружал в машину ящики с пустыми бутылками. «Вероятно, для нового разлива», — сказал он сам себе, и, кивком показав на пустую посуду, бросил старику: «Есть такое мнение: выпили немножко...» «А ведь вы говорили, -  пробурчал дед, — что журналисты, как выпьют, едут куда-нибудь…»  «Не всегда, синьор Тонино. Не всегда!»