Алмаз в футляре

13го марта 2017 100 лет "Известиям" я счастлив, что в эпоху Игоря Голембиовского-моего близкого друга был литературным обозревателем этой великой и самой свободной в стране в то время газеты

://www.facebook.com/Константин-Кедров-в-Известияхи-в-прессе-132841360111323/?fref=ts
14 июля 2009, 19:49 Константин Кедров
Алмаз в футляре
Чехов - один из последних писателей гигантского просветительского проекта, основанного на вере в бесконечные возможности человека. Он верил, что нравственная эволюция еще не завершена. Впереди - прогресс и четко очерченная, леонардовская перспектива, где в человеке прекрасно все
Строгий сюртук и пенсне - один из многочисленных футляров великого писателя. Ялта, 1899 год (фото: ИТАР-ТАСС)

Чехов - один из последних писателей гигантского просветительского проекта, основанного на вере в бесконечные возможности человека. Он верил, что нравственная эволюция еще не завершена. Впереди - прогресс и четко очерченная, леонардовская перспектива, где в человеке прекрасно все.

Дальше помнит каждый школьник: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. При этом, что интересно, - душа и мыcли на всякий случай отдельно. Чехов - врач и потому прекрасно понимает, что душа есть тайна за семью печатями. В отличие от Достоевского он не стремился к разгадке человеческой тайны. Человек для него всегда в футляре. Но футляр тоже интересен. Ведь в конечном итоге футляр - это тоже человеческий выбор.

Вот дядя Ваня в футляре дачного труженика, а вот брат дяди Вани в футляре профессора литературы, в которой он, кстати, ничего не смыслит. У самого Чехова было много футляров, и все они органичны. Халат врача, плащ земского землемера, элегантный белый костюм преуспевающего дачника, строгий сюртук и пенсне. И все это он, Антон Павлович Чехов, которого мы любим во всех одеждах, потому что это всегда он.

Чехов, смеющийся над всеми и над собой. Чехов, умирающий со словами: "Ich sterbe" ("я умираю" по-немецки), обращенными к коллегам в белых халатах. Интересно, как общался он с каторжниками, большей частью закоренелыми убийцами, когда ездил на Сахалин? "Если жена тебе изменила, радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству". Вот такой Чехов, пожалуй, менее всего футлярен.
Он слишком болезненно отреагировал на вполне доброжелательную статью Скабичевского. Критик боялся, не растратит ли Чехов себя на шутки. А шутки-то как раз и были нешуточные. "Жалобную книгу" мог бы написать Хармс. "Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа". Эта шляпа, как бумеранг, вечно будет к нам возвращаться из прошлого и из будущего.

Конечно, японцы и французы любят какого-то другого Чехова. Ну как перевести такой диалог: "Жареные гуси мастера пахнуть, - сказал почетный мировой, тяжело дыша. - Не говорите, душа моя Григорий Саввич, утка или бекас могут гусю десять очков вперед дать. В гусином букете нет нежности и деликатности. Забористее всего пахнет молодой лук, когда, знаете ли, начинает поджариваться и, понимаете ли, шипит, подлец, на весь дом".

Но и другой Чехов, которого любит весь мир, - это тоже подлинник. Барро пишет, что в пьесах Чехова для него важнее всего ремарки, а в ремарках - паузы. От этих чеховских пауз исходит тишина, ломящая уши. Другие обращают внимание на абсурд. На дорогой многоуважаемый шкаф. А кого-то насквозь пронзает щемящее левитановское: "Мисюсь! Где ты?" - из "Дома с мезонином".
Почему-то ему все время хотелось написать солидный роман. А он по природе минималист.

В те времена еще не было прописки. Совершенно непонятно, почему три сестры не сядут в поезд и не уедут "в Москву, в Москву". Проблема тут в отсутствии серьезных проблем. Впрочем, кто знает, может, военный оркестр, играющий в парке, полон предчувствий о будущих временах, когда под духовые оркестры будут расстреливать. Разумом Чехов верил в прогресс, а писательское ясновидение подсказывало нечто другое. Его драматургия полна тревожных предчувствий. Пока еще можно сказать лакею голосом Смоктуновского: "Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет". Пока еще рубщик садов Лопахин рубит не людей, а только деревья. Но вырубленный вишневый сад - это, похоже, архетип на все времена. Никто не изгонял Адама и Еву из райского сада. Рай просто вырубили. Весь двадцатый век вырубка продолжалась по нарастающей. Да и первое десятилетие двадцать первого ничего хорошего и доброго героям Чехова не сулит.

Над "Черным монахом" бьются критики, колдуют сценаристы и режиссеры: что это за привидение, которое ничего не означает? Медицински это, конечно, безумие. Ну а художественно-то что? И опять райский сад, обреченный на вымирание.

Тут Чехов во многом биографичен. Он всюду сажал сады. В Мелихове, в Ялте, в Москве. Всюду открывал библиотеки. Он открывал и выращивал. А вырубали, сжигали и рушили совсем другие. Блок с тоской сказал на улице Маяковскому: "А у меня библиотеку сожгли". Сказал и удалился.

Чехов до этого ужаса не дожил. Великая апокалипсическая фраза "Мы увидим все небо в алмазах" сегодня звучит почти угрожающе. Но в ней есть и открытие. Оказывается, алмазы не в земле образуются, а при взрыве сверхновых звезд. Сам Чехов и был такой сверхновой звездой. Все сгорело. Остались только алмазы в оправе книжных обложек.

Любовь - это либо то, что отомрет как рудимент прошлого, либо разовьется во что-то новое, приравнивающее нас к ангелам. Эту веру своего героя Чехов во многом разделял. Трудно представить его без пенсне, сверкающего двумя алмазами.