Времена (часть пятая, продолжение 2)

                                            ДАША   АРБЕНИНА

    Почти пятнадцать лет уже минуло с того дня, как её объявили матерью изменника Родины и отправили в Сибирь. Она попала в село Хилково. Конвоировавший боец отвёл её в сельсовет, отдал сопроводительные бумаги председательше и удалился: живи дальше, Дарья, как хочешь. 

    Председательша, её звали Клавдией Порфирьевной, женщина пожилая, сочувственно отнеслась к ссыльнопоселенке. Она отвела её к Матрёне, санитарке при местной больничке. 

    Жила Матрёна с мужем Трофимом, совхозным конюхом. Трофим был мужиком крепким, таскавшим на своём горбу трёхпудовые мешки. Впрочем, таскали такие мешки и бабы. Как только матки у них не вываливались из трусов? 

    Персонала в больнице не хватало. Главный врач Егор Харитонович Тупиков с распростёртыми объятиями принял Дашу на работу.

    Даша могла сказать, что устроилась она неплохо. Матрёна и Трофим приняли её, как родную, поселили в отдельной комнате. Да, неплохо, кабы не тоска по внуку Володе и беспокойство за Колю: где он, как ему там? Она написала Тасе письмо, но та не ответила.

    Шло время. Закончилась война. Даша надеялась, что ей по случаю победы над Германией разрешат вернуться в Арбенин, но уполномоченный НКВД лейтенант Буйнов отказал: мать изменника Родины должна оставить всякие надежды на прощение. 

    Даша постепенно приживалась на новом месте. Люди её окружали простые, добродушные. На неё никто не косился, не сторонился, как от прокажённой.

    Летом сорок девятого случилось несчастье: трактор задавил Матрёну. 

    Произошло это в сельский престольный праздник на Петра и Павла. Давно уже в Хилкове закрыли церковь, а попа отправили в места не столь отдалённые, а с ним и рьяных верующих. Все сделались атеистами, а вот от сельского Петропавловского праздника отказываться не захотели. Спокон веков в этот день и несколько последующих дней всё село гуляло: и мужики, и бабы, и старые, и молодые – от сердца пели, от души плясали, дико пили, пылко дрались. А потом долго отходили от праздника, опохмеляясь.

    И в этот раз всё было, как всегда. Матрёна, отяжелев от самогонки, легла отдохнуть посреди улицы. А кто-то решил прокатиться на тракторе до околицы и наехал на неё. 

   На следующий день приехала милиция и арестовала Костьку Шаравина, прозванного «Рубель». Трактор-то был его, ему и отвечать.

    Трофим погоревал – погоревал и предложил Даше:
   – Во что я те скажу, Дарья: я вдовый, ты вдовая, живём вместях, в одной избе, будь хозяйкой… Я мужик ещё в силах, не обижу…

    Даша подумала и согласилась – она тоже устала от одиночества. Поженились они тихо – просто вечером легли вместе в одну постель…

    Трофим был заботливым мужем, да и Даша охотно приняла хозяйство, оставленное ей Матрёной в наследство: корову, полдюжины курочек и кабанчика Борю.

    Осенью пятьдесят пятого Трофим таскал мешки с зерном и – упал и умер. 

    И снова Даша осталась одна. К этому времени с неё сняли ограничение в передвижении, и она получила право вернуться на прежнее место жительства. Только кто её там ждал? Лишь в пятьдесят девятом она решила в отпуск съездить в Арбенин.

    Город встретил её проливным дождём. Она дошла до своего старого дома. В дверях её встретил сердитый мужчина в сатиновых шароварах и на вопрос: здесь ли живёт Таисия Шарова?, буркнул: нет, и хлопнул дверью, чуть не расквасив ей нос.

    Даша повернулась и пошла по лестнице вниз, навстречу поднимающейся парочке. Глаза её застилались слезами от обиды и боли. И вдруг она услышала:
   – Мама!..
    
                                         ДИТРИХ   ЦАЙССЕР

    Дитрих сидел на стуле, поставленном посреди кабинета. Сидеть ему было неудобно: он знал, что брюки у него коротковаты и обнаруживают белые носки, давно потерявшие свою белизну, и туфли с косо стоптанными каблуками. 

    Неожиданный вызов в полицейское управление в кабинет № 18 удивил Дитриха. Кабинет находился на первом этаже в самом углу и был скудно обставлен: старый письменный стол и два стула – один у стола, другой посредине кабинета, привинченный к полу.

    За столом сидел худощавый мужчина в очках с золотой оправой и в голубой рубашке с закатанными рукавами.

   – Нам нужен радиотехник с хорошим знанием русского языка, – сказал мужчина. Зарплату обещаем хорошую. Правда, вам придётся ещё кое-чему поучиться.

    Дитрих уже имел предложение на работу от фирмы «Сименс», устраивающее его, и он поинтересовался:
   – А вы от какой фирмы говорите?
   – Я из Федеральной разведывательной службы, – ответил мужчина. – Называй меня господином Вебером.
   – А что я должен буду делать у вас, герр Вебер? Вы пошлёте меня к русским?
   – А вы боитесь русских?
   – Не боюсь, но не хочу. За шпионаж они ставят к стенке.
   – Боитесь, Дитрих, – улыбнулся Вебер. – И правильно. Россия для разведчика страна ужасная. А вот ваш отец не побоялся и поехал туда и восемь лет успешно там работает.
   – Отец в России?
   – Да, в самой Москве. Но это секрет, о котором не должна знать даже ваша мать. Из вас делать разведчика мы не намерены. Вам придётся работать в нашем радиоцентре под Берлином. Вы согласны?

    Дитрих подумал и ответил:
   – Согласен.  

    Он не ожидал такого крутого поворота в своей жизни, хотя вся его жизнь состоит из подобных виражей – не жизнь, а сплошные автогонки. 

    Родился Дитрих в России, вроде был русским, жил в Минске, и звали его Митей. Потом он с родителями оказался в Германии, в Гамбурге. 

    В десять лет вдруг ему сказали, что зовут его Дитрихом и фамилия его не Лядов, а немецкая – Цайссер, и что сам он не русский, а немец. 

    Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец ушёл от них, ушёл незаметно, как бы на работу: позавтракал, сказал: «ауф видерзеен», сел в свой зелёный «фольксваген» и уехал. Больше Дитрих его не видел. 

    Мама сказала, что отец к ним не вернётся. 

    Через полгода они с нею переехали на другую квартиру, к господину Зеллеру, хозяину булочной. Мама с господином Зеллером спала. Дитрих, всё понимал и ненавидел его.

    В пятьдесят пятом он окончил гимназию, поступил в политехническое училище и успешно окончил его, став радиотехником. И вот…

   – Я не сомневался в вас, мой мальчик, – сказал Вебер. – Сегодня собери вещи, попрощайся с матерью. Завтра мы отправляемся в дорогу. О том, где ты будешь работать, матери не говори. Пусть думает, что ты на «Сименсе».

                                             КИРИЛЛ   СТРУКОВ

    Подполковник Струков просматривал рапорты осведомителей, выявивших тех, кто соответствовал данным ориентировки на шпиона, вышедшего на связь с Проценко: мужчина 45-55 лет, интеллигентный вид, высокий лоб, глубокие залысины, рыжеватые волосы, нос прямой, губы тонкие, «злые», надменное выражение лица, бородка, усы, серые глаза, родинка на шее слева рабочие руки,…

    Здесь были анкетные данные из личного дела каждого подозреваемого и их фотографии. Тех, кто никак не подходил на роль  шпиона, Кирилл Иванович откладывал на левый край стола, тех, кто вызывал у него маломальское сомнение – на правый. Последних, к счастью, было немного. И то, что среди них находится шпион, у Кирилла Ивановича не было полной уверенности, но покопаться в прошлом каждого из них следовало.

    Откладывая очередную фотографию с прикреплённым к ней листком с анкетными сведениями, Кирилл Иванович задержал руку и пристальнее вгляделся в лицо на фотоснимке. Ему показалось, что его он видел где-то раньше, но где? Он видел его, видел… Но фамилия Авдеев, имя и отчество Игорь Михайлович ему не были знакомы. В прошлом шофёр, воевал, контужен, сейчас работает слесарем в автопарке, женат, но женился поздно, в пятьдесят третьем, детей нет.

    Кирилл Иванович поставил фотографию перед собой и продолжил разборку оставшихся документов, периодически поглядывая на заинтересовавшее его лицо.

    …Кирилл Иванович проснулся среди ночи, словно кто-то толкнул его в бок. Он открыл глаза. Он вспомнил, где видел его. Вскочив с постели, он включил свет. Светлана, старая его пассия, заворочалась и проворчала:
   – Ты, что, сдурел? Ночь же…
   – Спи, – бросил ей Кирилл Иванович. – Мне нужно срочно на службу…

    Он позвонил дежурному по Управлению и вызвал машину. В ожидании её он успел подогреть чайник и выпить чаю. Но сев в подъехавшую «волгу» он направил её не на площадь Дзержинского, а на Ленинградский проспект, где находилась его квартира. В ней он почти не бывал, постоянно обитая у Светланы. 

    С женой Кирилл Иванович развёлся пять лет назад. Лайма, жена, не захотела покидать Таллин, когда его переводили в Москву, в центральный аппарат, и осталась в родном городе с их дочерью Эрикой. 

    Светлана хорошая любовница, но для роли его жены не годится – она слишком богемна и как и любая художница обожает ночной образ жизни, и к тому же слишком слаба на передок, а он не собирается делить жену с кем-либо. Любовница – другое дело. Она, как и он, свободна от обязательств верности.

    Не отпуская машину, Кирилл Иванович поднялся к себе в квартиру, открыл чемодан и извлёк оттуда фотоальбом в кожаном переплёте, некогда изъятый у Лядовой. Быстро перелистав его, он нашёл нужную фотографию: Лядова в эсесовском мундире, мальчик лет семи и мужчина: высокий лоб с залысинами, прямой нос, тонкие губы и надменное лицо. Только на этой фотографии мужчина был лет на десять моложе, чем на той, что из отдела кадров автопарка. Да, похоже, это был Иван Лядов, его сводный брат по отцу.

   – Вот мы и встретились, мой дорогой братец, – подумал Кирилл Иванович.  

                                          АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Осень надвинулась на Арбенин, сначала осыпая его золотом и одевая багрянцем. В тёплом воздухе бабьего лета плавали и крутились нити паутины. Из открытых окон доносились голоса и музыка, где-то ругались, откуда-то выносило хоровое: «Когда б имел златые горы и реки, полные винааа»… Потом задули холодные ветра и полили холодные дожди, лужи встали на тротуарах, помимо тротуаров землю развезло. Над согнувшимися фигурками людей важно плыли чёрные зонты.

    На мороженое в такую погоду и смотреть не хотелось, спрос упал. Алевтину перебросили на продажу пирожков в фойе кинотеатра: пирожки горячие, пирожки с мясом, с капустой, с рисом и яйцом, сладеньки с павидлааам, ватрушкиии!..  

    После работы Алевтина надевала на туфли резиновые ботики, пальто цвета морской волны и под зонтиком и шла домой. Хотелось ей свернуть на улицу Революционную, к Коленьке, но майор Скуратов из КГБ запретил. Они с ним видятся от случая к случаю и недолго – никто в городе не должен знать, что у них любовь. 

    Чекисты, сколько можно, посвятили Колю в проводимую ими операцию, вселили в дом на Революционной улице и приказали ему изображать домохозяина. Алевтина продолжала жить с родителями и ждать гостя из-за границы. Нельзя было настораживать его и тем более спугнуть. Так надо.

    А шпион всё не появляется…

                                                   НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Дули над Арбениным ветра. Вдоль улиц неслась снежная позёмка, наметая сугробы. Ранние сумерки зачернили прямоугольники окон. В голландке потрескивают поленья, облизываемые жаркими языками огня. Радио негромко:

                                 – Каким ты был, таким ты и остался,
                                  Казак лихой, орёл степной.
                                  Зачем, зачем ты повстречался,
                                  Зачем нарушил мой покой…

    Алевтина проворно мыла пол. Легко играли мышцы её ягодиц, обтянутые розовыми трикотажными рейтузами. Николай Владимирович сидел на диване с ногами, чтобы не мешать, и смотрел на неё. 

    В голове у него ворочались тяжёлые мысли. Там, за промчавшимися двумя десятками лет, осталась его молодость, его счастье, его надежды, его мечты и его любовь. Холодные ветра продули и смели их в небытие. Остался позади остров среди белорусских болот, канули в прошлое сибирские и казахстанские лагеря. 

    Не важно, что было бы с ним после войны, остался бы он лётчиком или стал бы преподавать в школе математику, не случись тот злосчастный вылет на У-2. Тогда он не услышал бы: «Шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Стреляем без предупреждения!», и не причинил бы горя матери, высланной за тридевять земель, не поломал бы жизнь Тасе. 

    Он вернулся бы к ней с войны победителем, обнял бы сына и теперь не испытывал бы страха встречи с ним, и не видел бы косых взглядов и не мучил бы его холод отчуждения окружающих его людей.

    Он благодарен Алевтине. Она встретила его, приняла. Она скрашивает его одиночество. Он благодарен ей, но любит ли её? Два изгоя – они поддерживают друг друга, нуждаются один в другом. Но не болит у него по ней сердце, не трогают её ласки, не испытывает он потребности видеть её и делиться с нею своими мыслями.  Не захотел он рассказывать Але о своей встрече с Тасей. 

    Произошло это случайно. Они опять столкнулись лицом к лицу в магазине. И снова Тася лишь скользнула по нему безразличным взглядом и вышла на улицу. Он не смог удержаться и вышел следом за ней. Догнав её, он сказал: 
   – Здравствуй, Тася. 
    Она ответила так, будто они только вчера расстались:
   – Здравствуй. 
    Ни радости, ни раздражения в её голосе не было. Он спросил: 
   – Как живёшь? 
    Она ответила: 
   – Нормально. 

    Он сделал ещё несколько шагов рядом с нею, ожидая, что она поинтересуется, как жизнь у него, но Тася молчала. 

   – Я давно хотел тебя увидеть, – сказал он. 
    Она спросила: 
   – Зачем?
    Он ответил: 
   – Не знаю. 
    Они прошли ещё несколько шагов. 
   – Как сын? – спросил он. 
   – Володя учится в Москве в медицинском, – ответила она. Он заметил: 
   – Пошёл по твоим стопам. 
   – Скорее деда Владимира Николаевича. 
   – Я хотел бы увидеть его, – сказал он. 
   – Думаю, что не стоит бередить мальчику душу, – жёстко сказала Тася и добавила: – Он не знает, что ты его отец. Прости, но дальше за мной не иди, сверни в сторону.

    Он остановился и подумал, что Тася права – не стоит сыну знать, что отец его изменник.

    … А Алевтина мечтает уехать из Арбенина туда, где их с Колей никто не знает, и завести ребёнка. Они ещё не опоздали.

                                        ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ШАРОВОЙ                     

    «30 июня 1959 г. …Сегодня я видела Его. Он тоже заметил меня и растерялся. Я сделала вид, что не узнала Его. Он был жалок…

    6 июля 1959 г. …Он остановился у Проценко. Эта немецкая подстилка приняла его. Два сапога – пара. Мне, кажется, совсем не жалко Его. Я боюсь, что Володя может с ним встретиться случайно или Он его где-нибудь остановит…

    16 июля 1959 г. …Я не могу не думать о Нём. Он не хочет покидать меня…

    2 сентября 1959 г. …Володя теперь будет учиться в Москве, и я на некоторое время освобождена от страха, что он может встретиться с Ним… 

   12 декабря 1959 г. …Он сегодня догнал меня и заговорил. Я едва сдерживалась, чтобы не разреветься и не броситься Ему на шею прямо на улице. Зачем я соврала Ему, что Володя не знает о Нём? Он за эти месяцы немного оправился и посвежел. У Него собственный дом на Революционной…

                                              ДИТРИХ   ЦАЙССЕР

    Покачивался вагон, постукивали колёса, отбивая свою бесконечную дорожную азбуку Морзе: тук-тук, тук-тук, тук-тук. 

    Позади Германия, позади Польша, позади пограничные и таможенные контроли. За окном – Россия. 

    Дитрих смотрел на пробегающие станционные строения, на деревни, вытянувшиеся вдоль дороги, на пробудившиеся весенние поля с ползущими по ним тракторами, оставляющими за собой чёрные полосы вспаханной земли.

    Месяц назад Дитриха вызвали к начальнику школы Фохту. Кроме самого Фохта в кабинете находился полноватый господин с узким длинным ртом и слегка выпуклыми бесцветными рыбьими глазами. Дитрих сразу окрестил его «Рыбий глаз».

   – Цайссер, кто вы по национальности? – «Рыбий глаз» неожиданно для Дитриха заговорил по-русски. – Ваша настоящая фамилия?       

    Дитрих недоуменно взглянул на Фохта, потом на «Рыбий глаз» и ответил тоже по-русски:
   – Я родился в России. Меня звали Дмитрием Лядовым. Когда мне было десять лет, нам сказали, чтобы мы считали себя немцами и дали родителям и мне фамилию Цайссер. С того времени я стал и Дитрихом.
   – Кто вам это сказал?
   – Мне – родители, а кто им – не знаю.
   – Вы скучаете по России?
   – Нет. Я почти ничего не помню. Так, отдельные картинки. Помню, как нас бомбили, и мы с мамой прятались в каком-то подвале.
   – А по-русски вы говорите неплохо, Цайссер.
   – Возможно, потому, что дома мы с мамой говорим только по-русски. Она никак не научится, как следует говорить по-немецки.

    «Рыбий глаз» обернулся к Фохту и сказал тому:
   – Да, ваш курсант хорошо владеет русским. Правда, слышен лёгкий акцент. Может сойти за прибалта. Учтите это.
   – Учтём, герр Таубе, – ответил Фохт.
    «Рыбий глаз» снова повернулся к Дитриху.
   – Мы решили дать вам, Цайссер, возможность побывать в России.

    Дитрих хотел ответить, что таким желанием он не горит, но сдержался. 

   – Вы рады? – спросил «Рыбий глаз», растянув губы в улыбке.
    Теперь Дитрих мог ответить честно.
   – Нет.
   – Вот как, – удивился «Рыбий глаз». – Почему? Меня уверяли, что все русские ностальгируют по России.
   – Я не русский. Я давно чувствую себя немцем и только немцем.
   – Это неплохо, Цайссер. И то, что вы честны со мной – это ценно. Но, тем не менее, вам придётся подчиниться приказу руководства. Думаю, что ваше путешествие на родину вполне безопасно. Туда вы поедете с дипломатическим паспортом технического служащего нашего посольства и с ним же вернётесь назад. А между тем вы заглянете в один городок на Волге под видом русского, нет, советского латыша или эстонца. Повод вам придумаем. Там вы встретитесь с одной женщиной, передадите ей наше задание и вернётесь в посольство. Как видите, вам ничего не придётся ни взрывать, ни красть, ни выведывать. Наша агент человек надёжный. 

    В течение месяца он готовился к этой поездке. И вот он в России…

                                         АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Недели шли за неделями, но ничего не происходило. Алевтина ждала гостя «оттуда», но тот не появлялся. Иногда ей думалось, что её заграничные хозяева снова забыли о ней или что-то не склеивается у них. Ей так хочется, наконец, стать законной Колиной женой и родить ему ребёнка.

    А на дворе снова лето. Июнь. Всюду желтеют головки одуванчиков в изумруде свежей травы. 

    Алевтина уже вторую неделю на радость арбенинцам выкатывает свой лоток с мороженым на площадь: морооожено клубниииично, слиииивочно, эскимооо на пааалочке, пломбииир!..

   …– Вам привет от старого друга из Минска, – сказал молодой человек в хлопчатобумажной куртке с фотоаппаратом, висящим на груди, протягивая деньги. – Мне клубничное.

    Алевтина от неожиданности вздрогнула и выронила деньги. Людей у лотка не было, и молодой человек заметил:
   – Не надо так волноваться, Калина. Успокойтесь. В час дня я буду ждать вас в парке на скамейке у входа. Вас это устраивает?
   – Устраивает, – ответила Аля. – У меня в это время обед.
   – Вы позволите мне сфотографировать вас? – спросил молодой человек. – Я путешествую и снимаю наши русские красоты и достопримечательности. Здесь у вас не так, как у нас в Латвии. Разрешите и вас причислить к русским красотам.
   – Пожалуйста, если вам это надо, – ответила Аля и машинально поправила причёску и наколку на голове.

    Он ждал её, как и условились, у входа. В руках он держал «Огонёк».

   – Скучный журнал, – сказал молодой человек, поднимаясь и бросая журнал в урну.

    Аля удивлённо посмотрела на молодого человека, на журнал, брошенный в урну.

   – А что, я что-то сделал не так? – с беспокойством в голосе спросил молодой человек.
   – Вы бросили журнал в урну, а на обложке Никита Сергеевич Хрущёв, – сказала Алевтина.
   – Это преступление?
   – Нет, но нехорошо. Это неуважение к человеку и может не понравиться окружающим вас людям. Вы могли просто оставить журнал на скамейке.
   – Простите, я не подумал, – ответил гость. – У нас это обычное дело.
   – Где у нас?
   – В Латвии. Но не будем терять время. Я приехал выяснить всё ли у вас в порядке и готовы ли принять нашего человека?
   – А чего тут готовить. Приедет, приму, но спать с ним не буду.
   – Вас никто не заставляет с ним спать. Это ваше личное дело. Но не он приедет к вам, а вы поедете к нему, через месяц, на Чёрное море, в Одессу. Там вы с ним познакомитесь. Каждый день по вторникам, четвергам и воскресеньям с шестнадцати до шестнадцати тридцати прогуливайтесь возле памятника Дюку. Он узнает вас в лицо и сам подойдёт к вам.
   – А как я его найду, этого Дюка?
   – Найдёте. Его каждая собака я Одессе знает. 
   – Меня летом не отпустят в отпуск, – по графику у меня отпуск в октябре. – А лето – самый сезон…
   – Можете уволиться, – ответил молодой человек. – Сюда вы приедете только чтобы зарегистрировать ваш брак с ним, а потом отправитесь туда, куда скажет вам наш человек. Он ваш непосредственный начальник и вы обязаны будете ему беспрекословно подчиняться.
   – Но я не собираюсь уезжать из Арбенина. Это мой родной город…
   – Я не могу обсуждать с вами приказы нашего с вами руководства, Калина, – оборвал её молодой человек, следя подозрительным взглядом за парочкой, усевшейся на скамейку напротив. 
   – Идёмте, – сказал он и, взяв под руку, повёл Алевтину из парка. Когда парочка исчезла из поля зрения, он потребовал, чтобы она приоткрыла сумочку, что держала в руке. 

    Аля открыла сумочку, вынула из неё зеркальце и заглянула в него. Молодой человек быстрым движением кинул в сумочку пухлый пакет и пояснил:
   – Деньги. Вам их хватит на поездку на Чёрное море и на разные  удовольствия там.

    Сказав эти слова, молодой человек зашагал в сторону вокзала.

                                   ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ШАРОВОЙ

    "9 апреля 1960 г.  По всей видимости, у Него с Проценко ничего нет. Он живёт на Революционной, а эта немецкая подстилка по-прежнему у родителей. Правда, она ходит к нему, но надолго не задерживается…  

    31 мая 1960 г. ...Сегодня Он снова заговорил со мной. Спросил, как я живу, как наш сын и попросил дать Ему Володину фотокарточку. Я пообещала…

    4 июня 1960 г. …Я, кажется, схожу с ума. Я поняла, что дальше не смогу жить без Него… Я дала ему Володину фотокарточку, ту, где он снимался после окончания школы. Он там такой красивый… весь в отца… Я попросила Его больше не подходить ко мне, а лучше, если Он уедет со своей немецкой шлюхой. Он ответил, что Аля не шлюха, а запутавшаяся несчастная женщина. А я счастливая?.."
  

                                                        (продолжение следует)