Времена (часть первая, продолжение)

Интерлюдия

                                             Революционный держите шаг,
                                  Неугомонный не дремлет враг…

                                  …И идут без имени святого
                                      Все двенадцать вдаль.
                                      Ко всему готовы,
                                      Ничего не жаль.  

                                                        А. Блок «Двенадцать».
                                     
                           НАДЕЖДА   ЛЯДОВА

    …Увидев Надежду Владимировну с чемоданом в руке, Фёдор приказал кучеру остановить пролётку. 

    Он предложил Надежде Владимировне довезти Ваню и чемодан на пролётке, а самим прогуляться пешком. По дороге он узнал, что муж Надежды Владимировны пропал: то ли убит, то в плену у немцев… Впрочем, о том, что её супруг подался на юг, к Корнилову, Надежда Владимировна благоразумно умолчала. А на вопрос Фёдора: «Как доехали?» Надежда Владимировна ответила коротко: «Ничего. Благополучно. Как видите, живы и здоровы»… 

    Она не стала рассказывать ему о том, что случилось с нею в дороге. Даже отцу она решила ничего не говорить об ужасах своего путешествия из Петрограда в Москву.  Не стоило ему знать о том, как солдаты-дезертиры в Петрограде помогли ей сесть в поезд, занять отдельное купе в некогда классном вагоне, а потом заставили полностью раздеться и всю дорогу с короткими перерывами на отдых и еду, почти двое суток вчетвером насиловали её. 

    Она выдержала многочасовые издевательства мужиков в шинелях, воняющих табаком и перегаром только ради сына, засунутого «благодетелями» вместе с чемоданом в соседнее купе. Если они убьют её, что станется с Ваней? Стерпела, превозмогла она их бородатые рыла, шепча про себя: «Терпи, терпи..."

    Только перед самой Москвой один из бородатых «благодетелей», видимо, старший, остановил издевательства, дал ей время придти в себя и привести в порядок одежду. И  он же, уже по-свойски, помог ей вместе с Ваней впихнуться в вагон поезда, идущего в Арбенин, сказав: «Прости, солдатушки давно без баб, изголодались по бабьему телу»… 

    …А боль там, внизу живота, между ног, не отпускала её до сих пор.
    Фёдор уверенно, по-хозяйски, держал Надежду Владимировну под руку. Он положил свой глаз на соломенную вдовушку Наденьку Лядову.

***
    В отчем доме Наденька постепенно отходила от пережитого ужаса и унижения. После горячей ванны, после сытного ужина, после покойного сна на мягкой своей ещё девичьей перине и чистой простыне прошедшее ей казалось лишь страшным сном, от которого она проснулась. В жизни такого быть не может…

    Успокаивающе, как и в прежние времена, тикали часы у зеркала – бронзовые пастух и пастушка, – тикали, как и сто с лишним лет назад в благословенном восемнадцатом веке, кажущемся отсюда, из века двадцатого, спокойным и романтичным, веком пасторалей и менуэтов, веком галантных ка-валеров и отважных офицеров.  

    Княжеский дом большой. Его не затронули реквизиции и уплотнения, благодаря охранной грамоте уисполкома, подписанной его председателем товарищем  Климовым, ныне главным человеком в городе. 

    Раньше, при дедушке, в доме было много слуг в зелёных ливреях. Владимир Николаевич упразднил их, оставив при себе только комнатную девушку Дашу и кухарку Евстолию. С Дашей, Надежда Владимировна догадалась, отец, вдовеющий десять лет, живёт, как с женой, и не осудила его за это.  

    Обезлюдел за последние месяцы дом, затих, онемел, насторожился и, как его хозяин, стал дряхлеть. Да, постарел последний в роду князь Владимир Николаевич, опустил плечи, некогда чистый его лоб пересекла глубокая борозда – знак печалей и горестных забот. Закругляется его жизнь на этом свете, на нём закругляется и многовековой род князей Арбениных.
***
    Военный комиссар Мошин больше не бывал у мадам Жоржеты. В свободное от службы время он приходил в гости к Владимиру Николаевичу разговаривать разговоры и любоваться Надеждой Владимировной. 

    За месяц она поправилась после перенесенных тягот петроградской жизни и ужасов своего путешествия и похорошела. 

    Владимир Николаевич не скрывал своего неудовольствия новой властью, жаловался Фёдору на недостаток лекарств, дров, продуктов в больнице и на поток дурацких декретов.

   – Погодите, ваша светлость, всё наладится, – отвечал Фёдор. – Сами видите: война, внутреннее сопротивление свергнутого класса, простаивающие заводы и фабрики, обезлюдевшие деревни, где бабы остались за мужиков, да старики… Кончим воевать, наладим и хозяйство.

   – Эта война надолго, – вздыхал Владимир Николаевич. – Воевать с народом, это не с немцем. Смутное время…

   – Народ за нас, – доказывал Фёдор князю.

   – А за белых кто воюет? Разве там, на той стороне, не такой же народ? – спрашивал князь большевика.

   – На той стороне тёмные массы, толпа, не осознавшая своего счастья в нашей революции. Осознают, перейдут к нам.

    Наденька слушала их споры и думала о муже, который там, на той стороне.

    После Нового года, когда в городе объявились грабители, нападавшие на квартиры зажиточных обывателей, Фёдор решил переехать в дом к Владимиру Николаевичу.

   – Так и вам будет спокойнее и мне за вас, – сказал он Владимиру Николаевичу.    

    Владимир Николаевич согласился приютить Фёдора.

    Фёдор переехал в тот же день. Взял у вдовушки Андреевой свой тощенький вещмешок и перевёз его в княжеские хоромы.  

    Задержав Наденьку на минутку на лестнице после ужина, он ей сказал без обиняков:
   – Сегодня, как все улягутся, я приду к тебе.

    Он не спрашивал её: хочет ли она этого. Он – большевик, он – хозяин положения.
    Наденька ответила:
   – Не надо, Фёдор. У меня муж…
    Но Фёдор, не слушая её, отошёл. 

    Поздно вечером он чуть слышными шагами прокрался к Надежде Владимировне в спальню, освещённую слабым огоньком лампады. Женщина испуганно вскрикнула. Фёдор негромко сказал:
   – Тсс, милая. Это я, Фёдор…
    Наденька и слова не успела молвить, только ойкнула под навалившимся на неё мужчиной и сделалась мягкой и безразличной к происходящему.

                             ДВЕ   ЖЕНИТЬБЫ

    Шила в мешке не утаишь. Владимир Николаевич вскоре узнал о связи дочери с Фёдором. В глазах его, сделавшихся больными и беспомощными, встали крупные слёзы. А Фёдор перебрался  к Наденьке и стал с нею жить открыто. Никто не осмелился перечить ему, кроме Вани, невзлюбившего самозваного отчима.

   – Вот придут белые и повесят его, – сказал он матери. – И тебя вместе с ним…
    Но белые не шли. 

    У комнатной девушки князя Даши начал округляться живот. Она ждала ребёнка от Владимира Николаевича.

   – Если родится мальчик, я женюсь на тебе, – сказал князь Даше при всех. 

    Родила Даша в Рождество, 7 января двадцатого года, мальчика. Через неделю Владимир Николаевич повёл Дашу в церковь венчаться. В тот же день был крещён и младенец, наречённый Николаем.

    Фёдор перед 1 маем объявил о разводе с женой и в Совете узаконил свои отношения с Надеждой Владимировной. Она стала Мошиной, но Ваня оставил себе фамилию отца.

                   …И   ПОСЛЕДУЮЩЕЕ   ТЕЧЕНИЕ   ЖИЗНИ

    Белые покинули свой последний оплот – Крым. С началом мирной жизни новый председатель уисполкома Новиков объявил о частичном уплотнении доктора Арбенина. 
    Первый этаж княжеского особняка занял уездный коммунхоз. На втором этаже Владимиру Николаевичу с Дашей были оставлены две комнаты, Фёдору Мошину с Надеждой Владимировной – три, одинокой кухарке Евстолии – одна, самая крохотная, бывшая гардеробная с узким окном, второе такое окошко было в ванной комнате. В две оставшиеся комнаты въехал начальник милиции Генрих Ионович Фризе с супругой Ривой. Последнюю, угловую комнату, сообща приспособили под общую кухню. 

    В начале двадцать первого года Фёдора перевели из военкомов на должность директора лесопильного завода, той самой лесопилки, что прежде принадлежавшего его отцу Петру Алексеевичу. Стране требовался лес, много леса.

    Надежда Владимировна устроилась учительницей в школу первой ступени. 

    Фёдор желал, чтобы она родила ребёнка, но, несмотря на все его старания, Надежда Владимировна не беременела. Обследовавший её доктор Штерн дал безапелляционное заключение: бесплодие. 
    Фёдору доктор Штерн сказал:
   – Следствие перенесенных страданий и лишений. Современная медицина тут бессильна.

    Фёдор обозвал его контрой. 

    Надежда Владимировна не горевала по поводу бесплодия. Не было у неё желания рожать от Фёдора. Ни дня, ни секунды она не любила его. Порой, ей казалось, что он один из тех насильников в поезде, очередной…

                      ЗЕМЛЯ   БОЛЬШАЯ   И   КРУГЛАЯ

    Знойное марево окутывает город, оцепеневший от жары, колеблется стеклянными струями жгучий воздух. Покачивается в нём Ивановская колокольня, видимая со всех концов Арбенина. Июль двадцать первого года.

    В полдень в Арбенин прибыл поезд из Москвы, составленный из разномастных вагонов – классных, общих и теплушек. Он медленно подплыл к деревянному перрону вокзала, одноэтажному деревянному зданию, больше похожему на барак. 

    В вагонах помятые пассажиры: бабы, мужики, старухи и старики – все с измученными лицами, все крикливые, суетливые, злые, все с мешками, с чемоданами, с ящиками, с корзинами. Они едут дальше, туда, где много хлеба. Хлеб – это жизнь. 

    Запах мочи и давно немытых тел поплыл над привокзальной площадью. Когда-то здесь стояли извозчики, теперь было пусто: нет пролёток, нет лошадей, нет извозчиков. 

    Из вагона выбрался красноармеец лет тридцати пяти в обтёрханной, мятой солдатской гимнастёрке, потерявший свой первоначальный цвет и в обмотках. На голове его блином лежала помятая, со сломанным козырьком фуражка с тёмным следом, оставшимся от звезды. За спиной красноармейца болтался тощий вещмешок, перекинутый через левое плечо, через правое, наискось, бугрилась шинельная скатка. Правую щеку, заросшую тёмной щетиной, по диагонали рассекал глубокий шрам от виска к подбородку. 

    Красноармеец окинул площадь внимательным взглядом уставших и покрасневших от недосыпания глаз, посмотрел на пожилого железнодорожника в заношенной до сального блеска фуражке, давно потерявшей свой представительный вид, и зашагал по направлению к центру города. 

    Внимательному наблюдателю могла броситься в глаза его выправка гвардейского офицера, но под палящим солнцем, изливающим безжалостную жару на город обывателям было не до приезжего. Впрочем, любой проверяющий мог убедиться, что он – демобилизованный красноармеец Струков Иван Тимофеевич, раненный в боях за революцию и счастье трудового народа, о чём у него имелся документ от командира полка и комиссара. А выправка? Что ж, выправка – прослужи-ка срочную в гвардейском Преображенском полку пять лет, и у горбатого спина выпрямится от кулаков унтер-офицера Курбатова. На всю жизнь выучка, как каторжное клеймо на лбу.

    Возле кремля красноармеец, остановился и снова огляделся, полюбовался на Ивановскую колокольню, блещущую золотом под голубым и бездонным небом, на часы, мерно и равнодушно отсчитывающими время, и, повернув на Александровскую улицу, пересёк кремлёвскую площадь по истомлённой зноем и обжигающе горячей брусчатке, за годы избитой подошвами множества ног. 

    Дойдя до места, где не так давно стоял памятник Царю-освободителю и где от него остался только постамент, дожидающийся нового истукана, красноармеец направился к дому князя Арбенина. 

    У парадного подъезда дома он остановился.  На лице его отобразилось удивление и озабоченность при виде фанерной таблички с крупными, неровно выведенными чёрной краской буквами: «ГОРКОМХОЗ». 

    Красноармеец прочитал эту абракадабру медленно, словно пытаясь вникнуть в смысл написанного. 

    Увидев в распахнутых окнах второго этажа белые занавески и герань в горшочках, он, немного поколебавшись, прошёл по утоптанной дорожке, обогнув здание, и толкнул обшарпанную, давно некрашеную дверь чёрного хода.

    Стараясь не стучать ботинками, красноармеец поднялся на второй этаж и вошёл в коридор, пахнущий кислой капустой и пригоревшим маслом. По коридору, переваливаясь с ноги на ногу, уточкой, шла черноволосая женщина, еврейка, в пёстром халате с кастрюлькой в руках. 

   – Вам кого, – поинтересовалась она. 
   – Мне Владимира Николаевича, доктора, – ответил красноармеец.
   – Доктор в больнице, солдатик. Придёт не раньше восьми часов. Дома сейчас только его супруга Дарья Игнатьевна, – сообщила она и громко крикнула: – Даша, тут к Владимир Николаичу пришли! 

    Из одной двери выглянула молодая женщина и спросила красноармейца:
   – Вы к Владимиру Николаевичу?
   – Да, мне необходимо его увидеть, – ответил тот.
   – Он придёт вечером. Если вам нужно срочно, то вы его найдёте в больнице, – ответила женщина.

    Еврейка скрылась за дальней дверью.
   – Даша, – негромко проговорил красноармеец. – Не узнаёшь?
    Даша внимательно вгляделась в красноармейца и вдруг всплеснула руками.
   – Георгий Кириллович… вы?..
   – Я, Даша. Рад тебя видеть… 
***
    …Лядов вспомнил то раннее июньское утро девятьсот десятого года, когда все домочадцы ушли в церковь на утреню, а он, поручик Преображенского полка, посещавший храм только по служебной обязанности в царские дни, остался дома. 

    Он валялся в постели и дремал, когда вошла комнатная девушка свежая и прекрасная, словно ранняя утренняя заря, чтобы убраться в спальне молодых господ.

    Он зевнул, потянулся и спросил девушку:
   – Тебя зовут, кажется, Даша?
    Девушка покраснела и ответила тихо:
   – Да, ваша светлость…
    Георгий Кириллович расхохотался.
   – Я не светлость, я не князь, а простой дворянин, хотя и столбовой.

    От смущения Даша, кажется, покраснела ещё гуще, а на глаза её от неловкости навернулись слёзы.

    Он поманил её пальцем:
   – Подойди ко мне.
    Даша сделала два робких шага. Молодой офицер потянулся к ней и схватил за руку.
   – А ты знаешь, что ты красивая?

    Даша попыталась освободить руку, но мужчина был сильнее её и…

    …Георгий Кириллович помнил, как девичье тело послушно упало на постель. Под сарафаном у неё не было белья и ему не составило труда овладеть девушкой. Она не сопротивлялась, не вырывалась, не кричала, только глядела на него испуганными широко раскрытыми синими глазами…

   …– А ты девица? – удивился он, увидев кровяные пятна на простыне. – Сколько же тебе?
   – Шашнадцать будет в эту осень, – ответила дрожащим от обиды голосом Даша.
   – Прости, я не мог предположить… – обескуражено проговорил молодой барин и распорядился, чтобы Даша незамедлительно сменила на постели простыню, а испачканную выкинула куда подальше.

    Даша едва успела выполнить его распоряжение, как послышались шаги, и в комнату вошла Надежда Владимировна. Она весело сказала мужу:
   – А ты, милый, ещё спишь?..  

     …Даша тоже помнила, как молодой барин несильным рывком уронил её на спину. От ужаса у неё отнялись руки и ноги. Она, распятая, не могла даже вскрикнуть от нестерпимой боли, пронзившей всё её тело, боли непостижимо сопряжённой с величайшим наслаждением, и,  понимая, что супруг барыни Надежды Владимировны делает сейчас с нею нечто и стыдное, и… блаженное. Испугалась она только оттого, что увидела на чистой барской простыне свою алую кровь, исторгшуюся из неё. Но барин не заругался, а вдруг стал просить у неё, сопливой девчонки, прощение…   

    …Даша не выбросила простыню, а спрятала её, со своей девичьей кровушкой, в сундучок.

    Больше молодой барин к ней не приставал. А через пару недель они с Надеждой Владимировной и маленьким Ваней уехали в Петроград. При прощании Георгий Кириллович незаметно от всех сунул ей в руку четвертной билет: «на булавки»… 

    И вот миновало больше десяти лет, наполненные войной, революцией, кровавыми, страшными, полными горя.

***
   – И я, Георгий Кириллович, рада видеть вас живым и здоровым… А мы вас уже… – сказала Даша густо покраснела. – Да вы входите в комнаты…

    Георгий Кириллович вошёл в плотно заставленную мебелью комнату, видимо, служившую хозяевам и гостиной, и столовой: круглый, красного дерева стол, буфет, диван из ка-бинета князя, три книжный шкафа, забитые книгами. Дверь в смежную комнату отворена. В ней виднелся край кровати, знакомое из прежней жизни трюмо с инкрустированным столиком, ковёр. На ковре сидел голопопый карапуз и таращил на незнакомого дядю синие, материнские глазки.

   – Я не ослышался, ты именно и есть та Дарья Игнатьевна, супруга Владимира Николаевича? – поинтересовался Георгий Кириллович.

   – Я, – смущённо ответила Даша. – Владимир Николаевич предложил мне выйти за него… В Совете нас расписали…

   – Примите мои искренние поздравления, княгиня, – Георгий Кириллович привстал с дивана и, взяв Дашину руку, поцеловал её. – А это что за бутуз? – спросил он, отпустив руку совсем потерявшейся женщины и кивнув на насупившегося малыша, готового заплакать.
   – Это наш сын, Коля.
   – Вдвойне поздравляю и вас, ваша светлость, и князя со столь прекрасным княжичем, – улыбнулся Георгий Кириллович и тут же, посерьёзнев, спросил Дашу: – Вы не знаете, где Надежда Владимировна и Ваня?
   – Они здесь, за этой стенкой, – ответила Даша, повернув голову к стене с висевшей на ней картине в тяжёлой золочёной раме. На картине был безыскусно изображён пасторальный пейзаж, написанный лет девяносто назад крепостным художником князей Арбениных Тимофеем.  – Надежда Владимировна была убеждена, что вас… что вас… больше нет… и вышла замуж…  

   – Выходит, похоронили… – невесело проговорил Георгий Кириллович. – Заживо… Значит, долго буду жить… Кто её новый…

   – Сын купца Мошина, Фёдор Петрович, нынче большевик, директор лесопильного завода, – сказала Даша. – А Надежда Владимировна теперь работает учительницей. Сегодня она со всеми учителями ремонтирует школу перед новым учебным годом. Это бывшая мужская прогимназия, что на Суворовском бульваре. И Ваня там же, помогает. Я могу сбегать за ними…

    Георгий Кириллович помрачнел.
   – Я не знаю, будет ли Надя рада мне…
    Даша тоже не знала этого и сказала:
   – Ваня обрадуется. Он вспоминает вас, а Фёдора Петровича называет дядей. И фамилию вашу он отказался менять. Надежда Владимировна и Фёдор Петрович не настаивали…

    Даше захотелось заплакать. Её глаза наполнились слезами.

    Посидев ещё немного, Георгий Кириллович поднялся с дивана.

   – Я пойду… Да, не в службу, а в дружбу… – Лядов развязал мешок, достал со дна небольшой свёрток, завёрнутый в белую холстину. – Передай Ване, но не сейчас, а когда ему будет лет пятнадцать. Скажи ему, от отца, который жив и помнит его…

    Георгий Кириллович развернул свёрток, и Даша увидела золотые погоны с двумя тёмными продольными полосками. 

    Даша взяла погоны, спросила:
   – Куда же вы теперь?
   – Земля, Даша, большая и, знаешь, круглая, – усмехнулся Лядов. – Покачусь по белу свету колобком, и где-нито спрячусь от волков и лисиц…
   – Нехорошо так, Георгий Кириллович, – проговорила Даша.
   – А как хорошо? Пойти в ЧК и сказать: вот он, я, врангелевский полковник Лядов?..
   – Они вас убьют.
   – Как пить дать, кончат. Прощай, милая Даша, и никому ни слова, что я был здесь…

    Георгий Кириллович вернулся на станцию. Отправлялся проходящий поезд на Москву. На перроне толпились мешочники и брали приступом уже переполненные вагоны. 
    Георгий Кириллович втиснулся в их серую вонючую массу и растворился в ней.

(окончание первой части следует)