Моя маленькая большая любовь ч.3

Часть 3

Изучение самого себя

На уроке ботаники мы рассматривали в микроскоп луковую чешуйку. Очередь юннатов к единственному микроскопу выстроилась длинная и долгая, а восторги тех, кто дорвался до прибора и прилип к окуляру, только возбуждали у нас с Валеркой любопытство: что такое они увидели, если отходили от научного прибора с видом таинственным, с лицом удивленным? Валера, мой напарник на уроках биологии, потянул меня из очереди за рукав, достав из кармана брюк лупу — увеличительное стекло: «Мы с тобой без ихнего микроскопа обойдемся!» Намочив палец, напарник подхватил крошечную луковую чешуйку, капнул в центр водой из биологической пипетки, глянул сам и предложил мне оценить успех вполне научного эксперимента. Вроде бы всё просто: стекло, луковая чешуйка, капля воды — но я вдруг ощутил себя первооткрывателем — передо мной открылся микромир живой клетки с оболочкой, ядром и цитоплазмой.

Дома в ящике стола разыскал свою лупу, которую использовал исключительно на пляже для выжигания узоров и надписей на фанерке. Впервые взглянул на увеличительное стекло с бронзовой рукояткой с уважением. Сбегал на кухню, от луковицы отшелушил одну из «ста одежек и все без застежек». Порылся в аптечке, разыскал среди вороха бинтов, пластырей, пузырьков с йодом и зеленкой искомую стеклянную пипетку, заключенную в картонный тубус, налил в стакан воды из-под крана — и со всем этим научным скарбом удалился в свою комнату, закрыв за собой дверь. Устроился на подоконнике, под луч солнечного света, капнул воды на чешую обычного репчатого лука, затаив дыхание, принялся рассматривать в лупу «препарат» — и снова погрузился в восторженное открытие микромира: выстроившиеся в ряд клетки с прямоугольными оболочками, ядрами, цитоплазмой — ну, не чудо ли! Кто-то из великих сказал, пропел, проворчал, написал, что его всю жизнь удивляли огонь, вода и звезды, а я погружался в созерцание крошечного мира живой клетки, ощущая себя первооткрывателем целой вселенной, нашептывая необычные слова: основа жизни, строительный материал мироздания, растительный атом, начало начал. День за днем, при любом удобном случае, брал в руку лупу, устраивался на подоконнике, капал воду и разглядывал живые растительные клетки, содрогаясь от прикосновения к тайне, вроде бы такой обыденной и доступной, но абсолютно недосягаемой ни для ума, ни для чувств, словом — чудесной тайне мироздания.

Так это я о чем… А, ну да — с тех пор как-то невзначай удалось вырасти из детства, из моего микромира, и сейчас рассматриваю совокупность вышеозначенных живых клеток — себя, то есть. И что характерно-то, застаю себя за этим занятием снова и снова, как в детстве за разглядыванием под лупой луковой кожуры. И не могу сказать, что это занятие мне наскучило — оказывается, разглядывание самого себя под лупой — самопознание, по-научному, — это весьма интересное и полезное занятие. По-особому углубляется и обогащается самокопание с привлечением такой мощной силы, как Иисусова молитва — тогда волны открытий накатывают одна за другой, погружая сознание в теплую воду созерцания, где слова теряют смысл, а зарождение молчания души, следуя за пульсацией молитвы, рождает такие прекрасные образы, что дух захватывает. И тогда, мысленно оглядываясь влево-вправо, вниз-вверх, понимаю, что оторвался от земли, оказался на полпути к небесам.

В такие мгновения душа желает одного — подобно путнику в раскаленной пустыне — достигнуть вожделенного оазиса, отдохнуть в тени кустов, усыпанных цветами, напиться свежей воды из святого источника, сесть под дерево и погрузиться в пение то ли птиц, то ли ангелов. В минуты созерцания, растянувшиеся в часы, дни, месяцы — поди пойми, там ведь нет ни часов с минутной стрелкой, ни смены дня и ночи, весны и лета, а лишь плавное течение реки вечности, омывающей твои обожжённые кожные покровы приятной прохладой, напоённой дивными ароматами. Однако почти всегда наступает миг, когда внутри просыпается будильник, ты встаешь, поднимаешься ввысь и летишь туда, где в тебе пока еще нуждаются — домой, на землю, в люди, в дело — учиться любить. Что выношу из созерцания моего микро-макро-мира? Самое главное — благодарность, это из нее произрастает любовь, из любви к Богу — к ближним.

 

Я выброшен, как старый облысевший веник; я предан самыми родными людьми — ну, это как раз нормально для христианина; я выпотрошен душевно, как актер-трагик на премьере «Фауста», но!..

Именно в таком униженном состоянии всего моего существа, на фоне мрака и безысходности — вспыхивает огонь надежды, да какой!..

Отсюда, с той грани останавливается время и начинается вечность — обсыпается шелуха суеты, стихает смех и плач, исчезают мелочи, умаляется величие, сдуваются пузыри, распадаются временные союзы, стираются границы, тень растворяется во мраке, полусвет сменяет яркий огонь — вселенная наполняется торжествующим сиянием. И куда только подевались разногласия, неприязненность, зависть? Почему повод к началу войн вызывает лишь печальную стыдливую улыбку.

Наблюдая за окружающими людьми, из тех кто занимаются бизнесом, информацией, гламуром — не верится даже, мое отношение к ним варьируется от восторга до жалости. Сегодня всё ярче сбываются слова Апостола Павла: «Где умножается грех, там преизобилует благодать» (Рим.5:20) — при всеобщем увлечении злом, у нынешних людей растут возможности и таланты, противостоящие злу в направлении добра. У людей сегодня огромный потенциал, а куда они его растрачивают… У иных ну такой талантище, если бы умел, завидовал бы аспидной завистью. Только приглядишься повнимательней, а весь талант распыляется на внешнее, суетное, пустое — в этом месте и накатывает жалость. Столько усилий, энергии, денег, наконец — всё впустую, как тут не воздохнуть об угробленной юности, о втоптанном в пыль гении. Это как у наркоманов или алкоголиков — бегство от жгучей реальности в небытие, сначала временное, в конце — вечное.

Уверен, сокровенное сердце каждого человека прекрасно осознает, куда хозяин души несёт её — в царство света или во мрак. Каждый человек создан Богом, как утверждал учитель ранней Церкви Тертуллиан, душа по происхождению христианка. Господь одарил человека великой свободой, и мы всю жизнь от первого вздоха до последнего совершаем выбор между добром и злом, Богом — и врагом человеческим. Зло по мере увеличения и распространения совершенствуется, утончается, становится все более привлекательным, сладким, например, как дорогой коньяк, только если не остановиться на краю бездны, в конце пути поджидает тот, кто вовлекал в эту сладкую страсть, уговаривал, ублажал — и стоит ему заполучить человека в свои лапы, пощады не жди, дальше по сценарию следуют мучения в огне, смраде и ужасе. Всё, соблазнитель получил желаемое, раскрылся и утащил очередную жертву во мрак. И ведь как изящно устроено соблазнение — пока человека одурманивают, пока приучают к приятной страсти — женщины, вино, легкие наркотики, роскошь, власть, слава — ему внушают, что ничего плохого с ним не случится, так живут все нормальные люди, и уж точно именно он после завершения земного пути обязательно попадет в рай — а куда же еще! Вот ведь какой сюрприз ожидает таких безалаберных симпатяг — на посмертном суде вместо блаженства в раю, персональный нечистый дух, который его всю жизнь соблазнял, предъявит свое право собственности на эту душу и под тихий плач ангела-хранителя увлечет в ад. И всё — финита ля комедия, финита ля трагедия, «судьбы свершился приговор».

Поэтому добро — абсолютно, любовь и доверие к Богу — чисто и вдохновенно, общение с Богом в молитве, таинствах Церкви — счастье. Поэтому побоку насмешки за левым плечом, когда отказываешься от греха, как бы красивым и соблазнительным он ни казался — ты прав, ты в истине, ты в добре и свете, а остальное — пустое.

 

Протираю очки, полирую бархоткой стекло моей персональной лупы, прихваченной из детства, пристально приглядываюсь к себе. Что же там вижу? Руины, бурелом, ямы, заросли крапивы, непролазную грязь под разъезжающимися босыми ногами в ссадинах, мрак снаружи и сумрак внутри, словом, некудышний человечишко, ничего не стоящий, ничего серьёзного из себя не представляющий, так, волдырь на теле человечества — это всё надо исправлять, это срочно нести на ближайшую исповедь в храм. Но вот чудо — вместо уныния и печали, тоски и отчаяния — в душе тихий свет, подобный пламени восковой свечи. А уж когда, «окропиши мя иссопом и очишуся, омыеши и паче снега убелюся» — то есть по выходе из храма, из «бани пакибытия», из сауны вечности — свет разливается из глубины сердца по всему телу, выплескивается наружу, застилает улицы, дома, небо, достигая горизонта, льющийся дальше, дальше…

И тогда благодарность охватывает очищенную душу, как свежая прохлада — обожженную жаром пустыни кожу там, в небесном оазисе, не оставляющем меня ни на миг, поселившимся в душе навечно, зовущим меня после земных невзгод туда, в небесный Дом, к Отцу родному, к Любимому, к возлюбленным.

 

Свет в ночи

— Ничего, ничего, — проворчал отец Рафаил, — пройдет время, сам убедишься, всё на пользу. Это хорошо, что решился исповедать печаль с унынием. Может быть не сразу, но скоро отпустит и разогнешься. Держи мир в душе, крепко держи.

— Разве это от меня зависит? — удивился.

— И от Господа Бога, и от тебя, конечно. — Батюшка бросил взгляд за мое плечо. — Кстати, вон там человек, имя его Дмитрий. Он хотел с тобой поговорить.

По трассе взора Дмитрия, как по лучу лазера, приблизился к смотрящему.

— Вы хотели со мной поговорить? — спросил я полушепотом.

— Знаю, знаю о предательстве вашей… — он пожевал губами, затрудняясь подобрать приличное слово, — подруги. Нет, не отец Рафаил сообщил мне, это информация из другого источника, неважно какого.

«Информация», «источник», «сообщил», повторил мысленно слова, будто заимствованные из шпионских романов. Судя по выправке, строгой одежде, цепкому взгляду, которым продолжал прожигать меня таинственный собеседник, он скорей всего имел отношение к весьма специальным структурам. Я молчал в ожидании дальнейших событий.

— Верно сказал вам отец Рафаил — такие жизненные коллизии никогда не происходят случайно. Слышали, наверное, что случай — это второе имя Бога. Уверен, это всё совершилось по воле Божией. И нам с вами нужно благодарить за такого рода «случаи».

— Я люблю её с детства, наши отношения вполне чисты, — принялся оправдываться. — И в церковь прийти она меня… заставила. Мы еще в детстве читали Библию и тянулись к вере.

— Напомните, пожалуйста, — иронично спросил меня Дмитрий, — как звучит первая заповедь?

— Возлюби Господа Бога твоего, — пробубнил я, к своему стыду, забыв продолжение.

— … всем сердцем твоим, всею душею твоею, и всем разумением твоим, — продолжил он. — Разве любовь к женщине не отвлекает от всепоглощающей любви к Богу?

— Я думал, только помогает, — предположил я.

— Не в вашем случае, уж точно! — отрезал он. — Хорошо, так и быть, приоткрою карты, покажу козырь, пока только один. У нас на вас имеются кое-какие виды. Как говорится, у вас по жизни имеется миссия, весьма серьезная и очень важная. Не пугайтесь, ничего сверхъестественного от вас не потребуется. Живите как прежде и ничему не удивляйтесь, и за всё благодарите. В нужное время мы встретимся, и вы сами всё поймете. Да!.. Говорить и писать о нашей встрече совсем необязательно. — Дмитрий встал, глянул на часы. — Мне пора. Прощайте.

Вышел я из храма вслед за ним, заметив краем глаза, как он легко и привычно сел в черный сверкающий автомобиль, который с места в карьер стремительно набрал крейсерскую скорость и бесшумно скрылся за поворотом.

 

Я же огляделся, порадовался солнцу, синему небу, малышу, сбежавшему от мамы. Я подхватил его легкое тельце на руки и вернул молодой женщине. И мать, и сын смеялись беззаботно, их нечаянная радость передалась мне, и я зашагал домой в приподнятом настроении.

Со мной такое случалось иногда — ни с того ни с сего, накатывала радость, всё кругом озарялось рассеянным светом, а жизнь моя представлялась весьма неплохой и даже местами счастливой, полной самых высоких надежд.

Вспомнилась одна южная ночь. Меня провожал до поезда Слава, на ходу получая от меня начальственные указания. Увидев на вокзале книжный ларек, шагнул к нему. Слава меня остановил, достал из сумки книжку и протянул: «Вот, почитай в дороге, тебе понравится». То было исследование какого-то Джоша Макдауэлла «Неоспоримые свидетельства», я поблагодарил и без видимого интереса сунул в карман. Какой-то американец, протестант, да еще с предисловием «Исторические свидетельства, факты, документы христианства». Нечто вроде, поверки гармонии алгеброй? — хмыкнул я про себя. В поезде я в основном ел, смотрел в окно и спал. Покинув пыльный вагон в сочинском поселке Лоо, сразу на платформе разделся до рубашки, как всегда, удивился обуявшей меня жаре, словно не на юг ехал, где осеннее тепло нормально.

Бросив дорожную сумку в номере частной гостиницы, вышел навстречу солнцу, морю, цветам, пальмам. Жадно впитывал южное яркое солнце, соленую воду ласкового моря, пил домашнее вино, жевал шашлык, салат из помидоров и сладкого перца. А ночью, черной звездной ночью со сверчками, шорохом прибрежной волны, открыл окно, прилег на кровать, но сон ко мне не торопился, несмотря на гудящие ноги и физическую усталость.

Взял с тумбочки книгу американца, полистал, прочел фразу «Религия – это попытка людей проложить путь к Богу с помощью добрых дел. Христианство – это когда Бог приходит к людям через Иисуса Христа», потом еще: «Самые убедительные доказательства — это показания враждебно настроенных свидетелей».

Отложил книгу, вспомнив из Булгакова:

«…профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:

—  Имейте в виду, что Иисус существовал.

— Видите ли, профессор, — принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, — мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.

— А не надо никаких точек зрения! — ответил странный профессор, — просто он существовал, и больше ничего.

— Но требуется же какое-нибудь доказательство... — начал Берлиоз.

— И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: — Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.»

Понял, американский протестант: «доказательств никаких не требуется»! — проворчал я, ввязываясь в дискуссию с отсутствующим оппонентом. Однако, поднялся с кровати, высунулся в окно, вдохнул сладкий теплый воздух, послушал спокойный однообразный стрекот сверчков, вернулся на кровать и взял в руки книгу. Несмотря на вялотекущее бурление иронии в районе левого полушария мозга, принялся читать, погрузился в почти детективную историю следствия, исследования, расследования — да и «улетел». Глаза мои, которые должны были устать, на этот раз впитывали слова, словно кожа — солнечную энергию, уши — крещендо сверчков — с жадностью, с голодом. Наконец, я испытал чудесные ощущения — меня окутывала черная южная ночь, а я оказался в облаке света, и свет мой разливался из комнаты наружу, затапливая сиянием мою вселенную, огромную, безбрежную. В голове, не в левом, а в правом полушарии мозга, ласково прозвучало: «Если Иисус призывает человека, то какая разница чем и с помощью чего — главное результат, а это вера!»

С тех пор прошли годы, а свет порой снова посещает меня, причем всегда неожиданно и… радостно. Принимаю это как дитя материнские объятия, как расшалившийся мальчуган — поцелуй мамы в потную взъерошенную макушку. В любом случае, в счастливые светлые мгновения во мне пульсирует надежда, крепнет таинственная сила. Улетает печаль, исчезает тягота — мне легко и весело, и не надо никаких доказательств, а просто: черной южной ночью повсюду разливался белый свет…

 

Как, наверное, любому новоначальному свежевоцерковляемому профану, мне после первой исповеди батюшка «прописал» Новый Завет, «Лествицу» Иоанна Лествичника, «Невидимую брань» Никодима Святогорца, Авву Дорофея, Исаака Сирина, Силуана Афонского — и все это читал увлеченно, с живым интересом. Только несколько мест в Писаниях меня буквально обжигали. Вот они:

«Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего.

А я хочу, чтобы вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу». (1Кор.7:29-34)

«Берегись, берегись, чтобы за пристрастие к возлюбленным тобою родственникам все у тебя не явилось как бы объятым водами, и чтобы ты не погиб в потопе миролюбия. Не склоняйся на слезы родителей и друзей; в противном случае будешь вечно плакать. Когда родственники окружат тебя, как пчелы, или лучше сказать, как осы, оплакивая тебя: тогда немедленно обрати душевные очи твои на смерть и на дела, чтобы тебе можно было отразить одну скорбь другою. Сии наши, или лучше не наши, лукаво обещаются сделать для нас все, что мы любим; намерение же их то, чтобы воспрепятствовать доброму нашему стремлению, а потом уже привлечь нас к своей цели». (Лествица, 3:16)

И вот со мной случилось то, о чем предупреждал Господь через пророков, и надо мне как-то это пережить. И если бы не тот утешающий свет в душе, который не меркнет, а удерживает от падения, от пошлого запоя или шального загула, неизвестно, как глубоко бы я пал, в какую черную бездонную пропасть.

Конечно, будучи хронически не уверен в себе самом, на всякий случай, обратился к батюшке. В очереди на исповедь молился, чтобы Господь вразумил служителя Своего, чтобы дал глагол верный, подошел и сразу выпалил:

— Иногда меня озаряет свет, он меня радует. Как думаете, это неопасно для меня?

Батюшка замолчал, пошевелил губами, помолившись, долгим проницательным взглядом просверлил меня и наконец произнес:

— Ничего такого я в тебе не вижу. Нет в тебе гордости, нет прелести, во всяком случае, явной. Так что смиряйся, молись, радуйся, как завещал апостол, да и будет с тебя.

Наконец во мне кристаллизовалась цель — научиться любить Бога, не растеряв способности любить ближнего. Что ж, приступим. И я стал писать, да еще размещать в интернете, чтобы может кому-нибудь принесет пользу.

 

Помоги, Ангел

 

— Ангел мой, брат мой, прости Христа ради, снова приполз к тебе. Помощь нужна.

— Нужна — получишь. Что у тебя на этот раз? — раздался в душе ответ моим же голосом, моими интонациями.

— Да вот, возложили на меня миссию, так называемую. Ты же знаешь, я сам по себе ничтожество. Мне очень нужен сильный священник. Не подскажешь, кто лучший?

— А чем тебе не подходит игумен Рафаил из вашего Архангельского храма?

— Прости, Ангел мой, но отец Рафаил уж слишком прост.

— Вот и хорошо! На таких простецах вера народная держится. Вера Святой Руси. Понимаешь?

— Понимаю, кажется… Хоть больше принимаю на веру. Верую, помоги моему неверию!

— А я помогу вам: и тебе, и монаху твоему. Благословение Господне на вас. Дерзайте!

 

Миссию так называемую пока на меня никто не возложил. Я лишь предупрежден о такой возможности. Но страх меня пробил недетский, тот самый, который из разряда страха Божиего, от которого не ступор нападает, а дерзновение.

И вот стою в очереди на исповедь к отцу Рафаилу. Очень даже кстати эта очередь — есть время помолиться и приготовить вопросы.

 

— Давай не ты, а я, убогий монах, кое-что тебе скажу. Почитал я твои записки…

— Батюшка, дорогой, да разве можно читать личные записи!

— Мне можно. Господь открывает священнику то, что необходимо для спасения пасомого. У человека нет тайн от Бога, мы все как на ладони перед Его всеведением. Ну и нам, священству, Своим помощникам, открываются тайны, сокрытые в душе. Когда ты впервые пришел в храм, весь такой суетливый, взъерошенный, испуганный, я уже знал основные вехи твоего жизненного пути: прошлое, настоящее и будущее. Да и сейчас, пока ты стоял в очереди и молился, Ангел открыл мне твой страх и то, как тебе справиться с возложенной миссией.

— Ой, что-то мой страх от ваших слов только усилился.

— Это хорошо. значит не зря пришел. Будет толк от нашего разговора. Ну, во-первых, тебе необходимо понять простую вещь. И принять её, как бы тяжело не было. Ангел тебе уже объяснил как-то, когда ты разговаривал с ним о тайнах земной жизни… Да и это мне известно. Не удивляйся. Только сейчас прими мои слова спокойно. Господь отнял у тебя возлюбленную и дочку для того, чтобы они не мешали выполнению твоей миссии.

— Они вернутся ко мне?

— От тебя зависит. Помнишь такие слова: «женатый думает о мирском, как угодить жене, а монах — как угодить Богу» (1Кор.7; 32,33). Ты христианин, мужчина, воин, в твоей войне главное победа. Если погибнешь ты, погибнут жена и дочка, а еще много людей. Так что, только вперед, только к победе над врагом. А он у нас один, но и клевретов у него множество. Да и за тысячи лет духовной войны враг человеческий научился использовать людей. Инструменты его древние, а приёмы каждый раз подстраиваются под современность.

— Отец Рафаил, я что-то не понимаю, а где тут я? Ведь я простой мирянин, с полным набором страстей, с кучей грехов. Ну какой из меня воин, с моей-то мордой грешной! Вы меня ни с кем не перепутали?

— Хорошо сказал! Правильно. Только нет у Бога других солдат, только такие, как ты и я. Значит, нам с тобой и воевать. На вот тебе алгоритм, говоря по-современному. Во время служения в храме, священнику Господь открывает, кто в доме молитвы молится, а кто о мирском думает. Ты молишься. Это раз. Второе: нет в душе твоей жадности, зависти, тщеславия — а это главные наши убийцы. И заметь, от их проникновения в душу человека, всегда приходит эдакая сладость. Да, ядовитая, да губительная, но как приятно иметь много денег, власти, женщин, стильную одежду, автомобили, яхты, виллы, славу, наконец. Враг человеческий, будь уверен, грести под себя эти ценности только помогает. И не важно, что через день-другой тебе на суд Божий, и наплевать, что потом — в преисподнюю навечно, главное об этом не думать, главное урвать побольше именно сейчас. И неважно, что за каждую сладость враг опускает человека на ступеньку вниз, в бездну, в огонь гееннский. …Да ты наверняка слышал об этом или читал много раз…

— Это точно, только когда вот так, единым порывом — это похоже на боевое наступление по всему фронту. Это сильно!

— Продолжим. Итак, ты в боевом строю, ты вооружен самым современным оружием. Командир ставит перед тобой задачу. А дальше ты сам действуешь согласно тактической ситуации. В конечном счете, именно твой разум находит врага, твой глаз наводит прицел, твой палец нажимает на спусковой крючок. Приходит в бою такой момент, когда ты один на один с врагом. И тут бей, не робей! Да, верно, христианин никогда не остается один, всегда над ним Бог, справа Ангел, но слева — не забывай — враг человеческий, который не дремлет. Он коварен, нечеловечески умён, могуч и беспощаден. Тогда христианин, видя свою человеческую немощь, взывает к огненным Небесам и все-таки в последний момент получает оттуда спасительную помощь. И пусть ты весь изранен, твоя военная форма выглядит не комильфо, на лице грязь и потоки едкого пота, пусть ты идешь строевым шагом на доклад к командиру, а хромаешь-ковыляешь на костылях — но ты победитель! На твоих устах не похвальба, а неустанные «Слава Богу за всё!» — они так приятны Спасителю!

— Сейчас я чувствую готовность к подвигу! В эту секунду мне очень хочется отдать жизнь за моего Христа Спасителя! Чтобы вот так — атака, грудью на амбразуру, заряд свинца в сердце, последнее «Прими, Господи, дух мой!» — и полёт на крыльях ангела в торжествующие Небеса!

— Ага, размечтался! А чтобы жить до девяноста, испив до дна всю горечь предательств, болезней, одиночества — это как? Это кому-то другому? Нет, дружок, приготовься к длительной осаде вражеской крепости, к ежедневным потерям и к страшной боли, непрестанной боли, изматывающей боли!.. Таков наш путь, и другого не жди. Всё, устал. За третьим пунктом нашей беседы приходи в другой раз.

— А о чем будет беседа?

— О масках. Впрочем, попробуй к этой теме приготовить кое-что самому. Мнится мне, у тебя появится немалый к тому материал. Или у того, кто к тебе приходил…

 

 

Разговор о грядущем

— Кто вы, Дмитрий? — спросил я, глядя ему в лицо. В лицо, ничего не выражающее, более всего напоминающее маску. Такую физиономию называют еще «покерное лицо». Подумал, это лучшая защита для человека, которому есть что скрывать.

— Прежде чем ответить на твой вопрос, необходимо объяснить нечто важное.

Разговор наш состоялся в обычном на первый взгляд ресторанчике. Но меня не оставляла уверенность в том, что весь персонал в заведении подчиняется этому человеку напротив. Сюда не проходил сигнал телефона. На стоянке для автомобилей у входа кроме знакомого транспортного средства, доставившего Дмитрия, не наблюдалось ни одной другой машины.

— Ты наверняка уже слышал, что реальная власть всегда тайная, — произнес он спокойным тоном.

— Это что-то из так называемой теории заговора, — предположил я с ироничной улыбкой.

— Не знаю, как это называется у них, — он показал большим пальцем за плечо — но то, о чем я сказал, есть объективная реальность. Из чего следует, что видимая часть власти, что светится на телевидении, в интернете, газетах-журналах — марионетки. Тайные кукловоды дергают за веревочки, и все эти президенты, министры, хозяева медиа-холдингов говорят и делают именно так, как это им нужно. В настоящий отрезок времени и в текущей ситуации. Которые они же и регулируют.

Он указал на поднесенную девушкой-официанткой тарелку.

— Да ты поешь, это разговору не помешает. Тут подают очень вкусный отварной язык. Раньше такое ели только члены правительства. Да и каберне весьма приятно на вкус и полезно для крови.

— А где же здесь, в таком раскладе, мы, обычные люди? — спросил я, отрезая крошечный кусок нежнейшего языка, запивая каберне из высокого бокала.

— Или на стороне мирового зла — или на стороне Бога. Это же ясно.

— То есть, ты можешь бороться со злом, будучи уверенным в своей правоте, при этом умножая зло — и в ад. Можешь трудиться в поте лица, рожать детей, воспитывая их добрыми честными людьми — и туда же. Можешь воевать, проливая кровь, защищая однополчан, — и в преисподнюю. И все, потому что, не зная того, был все время на стороне мирового зла? И все, потому что не знал, как правильно служить Богу?

— Да, примерно так и есть, — кивнул он сокрушенно. — Звучит печально, но — увы — это именно так. Думаешь, почему ад переполнен так называемыми добрыми людьми, военными, трудягами, многодетными родителями? Просто они жили не по воле Божией, а по своей воле. Помнишь, что орал на всю вселенную Денница? «Я воздвигну свой престол выше престола Божиего!» И треть ангелов за собой увлёк. Что это как не парад своеволия! Как не отрицание главенства воли Божией. И если бы архангел Михаил не низринул Денницу с небес в преисподнюю, то уже тогда всему тварному миру и человечеству пришел бы конец.

— Хорошо, ладно! — я выставил ладони, как бы защищаясь от его напора. — Давайте все-таки вернемся к обычным людям, к которым я причисляю и себя.

— Насчет твоей обычности я бы поспорил, но ладно, давай.

— Эй-эй, почему это поспорил…бы? — возмутился я, упиваясь собственной скромностью.

— Хотя бы потому, что твой отец занимался очень важным государственным делом, погиб как герой — и это легло в основу твоей личности, твоего, если хочешь, генотипа.

— И все-таки мой героический отец — это одно, а я совсем другое, — проворчал я.

— Вспомни о предательстве твоей возлюбленной. Думаешь, такая красивая любовь просто так расстроилась? Не прослеживаешь тут высвобождение твоих сил и возможностей для чего-то более высокого и важного, чем создание обычной, хоть и дружной семьи.

— Это несчастье всей моей жизни мне еще предстоит как-то залечить. От такого фортеля судьбы можно и умом повредиться. Или, скажем, впасть в разрушительное отчаяние с запоем.

— Да полноте преувеличивать! Господь разрушил, Он же и воскресит, только именно так, как Ему будет угодно.

Дмитрий положил руку на мой вспотевший кулак, успокаивая меня, не в меру разволновавшегося. От его прикосновения на душе восстановился мир. Я даже пригубил бокал красного вина и бросил в рот кусок отварного языка с помидором.

 — Итак тема нашего разговора — как правильно жить простому человеку, чтобы узнать Божию волю и следовать в ее русле. Тут я тебя должен несколько успокоить. На самом деле всё самое важное — просто и ясно. Смотри, существуют два вектора всех событий, которые происходят в жизни человечества: подготовка к воцарению антихриста — и молитвенное ожидание возвращения православного Царя на русский престол. То есть, или ты служишь посланнику врага человеческого — или Его величеству Царю грядущему.

«Дети, последние времена!» — воскликнул апостол Иоанн, и вот уже без малого две тысячи лет, как мы их проживаем, испытывая агрессию с одной стороны и удерживающие усилия сил света — с другой, нашей. Апостол Павел, когда еще возвестил: «Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся» (2Тим.3:1-5).

Та еще характеристика! А ведь это про нас и про наше время.

И тут, или ты с Богом, и спасаешься, обретая вечное блаженство, или с Его противником, и погибаешь в адском огне. Выбора-то нет.

Как наяву слышу недоумения современников Иоанна Богослова: когда же, наконец, закончатся наши мучения последних времен! Не зря же вопили они, воздевая руки к пылающим небесам: «Ей гряди, Господи, и гряди скоро!» Сколько боли в словах апостола Павла о братьях своих: «испытали поругания и побои, а также узы и темницу, были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в ми́лотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли. И все сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного, потому что Бог предусмотрел о нас нечто лучшее, дабы они не без нас достигли совершенства» (Евр.11:36-40).

В ту же больную тему от Апостола Павла: «времени осталось уже немного, и женатые пусть чувствуют себя как неженатые, скорбящие — как не скорбящие, радующиеся — как не радующиеся, приобретающие — как те, у кого нет ничего. Словом, все живущие в этом мире пусть живут так, будто они и не живут в нем. Ведь мира, каким мы его видим, скоро уже не будет (1Кор. 7:29-31). «Скоро» — это без малого две тысячи лет…

Конечно, по милости и любви Божией к нам, детям Своим, укорачиваются времена и сроки, конечно, даже вовсе ненаблюдательные люди замечают, насколько ускорилось время, и насколько бережно ограждает детей Света от ревущих огненных ураганов зла, уводя самые страшные скорби прочь от нас. Увы, невозможно вовсе отвести стрелы лукавого, какие-то просто обязаны коснуться и нас, ранить, а кому-то даровать освобождение от греха путем смерти, но мы и малой толики не получаем из того, что заслужили, на что сами напрашиваемся. Так что прочь обиды и сомнения, а благодарность пусть возгорится.

Можно годами ползать по картам, сутками на пролет смотреть по телевизору и в интернете новости политики, экономики, военных действий — и ничего не понимать. И уж тем более, никак не воздействовать на события. А можно получать откровения, молиться и молитвой испрашивать от Всемогущего помощи. И не стоит считать, что твой голос не будет услышан, вот что необходимо держать в голове: «Пророк Моисей мыслью молился, и Господь сказал ему: «Моисей, что ты вопиешь ко Мне?», и избавил израильтян от гибели (Исх. 14, 15)» (Писания старца Силуана, гл.14). А вот слова святого нашего современника — схимонах Паисий Афонский: «Сегодня читать пророчества — как читать газету: так все ясно написано».

Схимонах Паисий увидел будущее России как кораблекрушение. В глазах экипажа и пассажиров — безнадёжность и страх. И тут посреди моря возникает всадник. Он спасает фрегат, и тот продолжает движение к цели.

То есть сначала Россию ждут тяжёлые испытания. Старец предсказал попытки ликвидировать не только православную веру, но и государство — подточить его изнутри.

«Однако перед Вторым пришествием вновь установится царская власть: всадник из видения — умный, волевой помазанник. Даже за короткий срок правления он сделает немало. К народу вернётся духовность и гордость за страну».

Итак снова и снова возвращаемся к главным событиям, происходящим в мире, в нашем случае — к необходимости восстановления Престола царя грядущего, о котором молимся, чаем и по мере сил помогаем делами и словами возрождению этого грандиозного дела.

 

— Ну, это мне понятно, — согласился я. — Только один вопрос, если можно… Согласно пророчествам Святых отцов, мы уже лет двадцать должны жить и процветать в Русском Царстве. Но Царя грядущего не видно и не слышно. Где он?

— Во-первых, пророчествам, привязанным к конкретным датам, доверять не следует. Сказал же Господь, что «о дне том и часе никто не знает, ни ангелы небесные, но только Отец Мой один» (Мф.24:32) и еще: «для Господа один день как тысяча лет, и тысяча как один день» (2Пет.3:8). Так что, сколько угодно Богу, столько и будем терпеливо молиться и ожидать Царя, который наведет истинный порядок в стране, в наших головах и душах. А почему именно так случилось, а не по-другому — узнаем, скорей всего, на Страшном Суде. Впрочем, тогда у нас не будет никаких вопросов по поводу промысла Божиего — всё откроется в предельной истине, будет понятно даже малым детям.

— Это было, во-первых, — напомнил я.

— А, во-вторых, — почесал он переносицу, подбирая слова, — на страшном суде тебе придется держать ответ только за свои дела и слова. А это значит?..

— …Не лезь не в своё дело?

— Где-то так. — Наконец, улыбнулся Дмитрий. — Послушай, друг мой, кому-кому, а тебе не стоит сомневаться в правильности выбранного пути. Ты русский православный муж — и этим всё сказано. Ты стоишь на плечах праведников, мучеников, святых, и — стало быть — тебе с той высоты всё предельно ясно. Ты — слуга государев, как и я, и нам с тобой вместе служить Царю грядущему, плечо-к-плечу. — Он оглянулся и повёл рукой. — Думаешь, я не заметил твоего недоумения по поводу безукоризненного подчинения здешней обслуги, неработающего телефона, пустого зала и автомобильной стоянки? Так вот, не от меня сие было. Так было нужно Тому, Кто это устроил, и нам с тобой, чтобы мы поговорили спокойно, без шума и пыли. Если бы мы с тобой обладали духовным видением, то увидели бы множество ангелов, окружающих нас и это заведение. Это всё для того, чтобы я объявил тебе о весьма важном этапе твоей жизни — ты вступаешь офицером в тайную власть, невидимую, но реальную. И Бог тебе в помощь.

— А вам не кажется, что я несколько не готов к такой серьезной миссии?

— Не кажется, — оборвал он мое малодушное нытье. — Если ты здесь, если ты со мной, значит, нам с тобой вместе нести этот крест, вместе заниматься одним делом. В этом Божия воля, в этом спасение души и спасение России. Надеюсь, необходимость в ответе на твой первый вопрос отпала?

— Я бы так не сказал. — Упрямо боднул я воздух, сгустившийся между нами. — Хотелось бы большей определенности. Кто вы?

— Давай определим мой статус так — генерал-адъютант сам понимаешь какого величества.

— И что, вы с ним реально общаетесь? — подался я к нему всем корпусом.

— А об этом я даже под пытками не скажу. Надеюсь, понимаешь почему?

— Догадываюсь. Враг не дремлет…

 

 

Белый дым

Разговор тот со Славкой запомнился надолго. Каждое слово, каждый жест, выражение лица — по кругу, снова и снова, всплывали из сумрака памяти и теребили совесть. Несмотря на внешнюю обыденность происходящего, внутреннее напряжение нарастало, угрожая ударить по голове молотом какого-нибудь инсульта. Мне приходилось наблюдать одновременно за другом, за собой и еще за воздействием таинственных сущностей, происхождение которых было под сомнением. Впрочем, прошелестела успокаивающая мысль: всё, что с нами происходит, или по воле Божией или по попущению Божиему — а значит, всё правильно, всё как надо, даже если это нас не устраивает или не нравится.

Вспомнился библейский сюжет о несчастном Иове Многострадальном. Когда читал о нем, аж подпрыгивал от возмущения, особенно от разговора Бога с лукавым, это когда нечистому было позволено послать на Иова такое горе, такие испытания, от которых у нормального человека просто случился бы или инфаркт или даже суицид — а он все вынес, все пережил, даже проказу и полное обнищание, только повторяя упрямо: Бог дал, Бог взял, да будет Бог благословен во веки. Какая могучая сила смирения, какое нечеловеческое терпение и вера! И вот сейчас, во время того разговора именно горести великого праведника вспоминались снова и снова.

Я видел, как Славка пытался скрыть страх, приметил, как тряслись его руки, как бегали глаза — это усугубляло мои самые неприятные подозрения. Перед глазами по циферблату моих часов ползала секундная стрелка, но так мучительно медленно, словно издеваясь над нами.

— Слава, ты же знаешь, со мной можно говорить прямо, — сказал я. — Ты, давай, начинай, я слушаю.

— Да что тут говорить! — воскликнул он, набираясь решительности. — Короче, мне деньги нужны!

— Всего-то! — выдохнул я облегченно. — Я-то подумал, что-нибудь серьезное…

— Много денег! — выкрикнул он. — Очень много!

— Ну и ладно, что-нибудь придумаем. Не впервой.

— Ты представляешь, сколько стоит приличная квартира в центре? — задиристо вопросил друг. — И самое главное, деньги нужно собрать срочно, потому что квартира продается с большой скидкой, да еще с антикварной мебелью, с видом на пруд с парком. Полная цена такого жилья раза в два дороже.

— А что за срочность, Слава? Я не припомню, чтобы ты хоть раз говорил о жилье. Жениться собрался?

— Какой там жениться, — проворчал он. — Ну, какой из меня жених.

— Нормальный, надежный, как скала. За такого любая психически здоровая девушка пойдет.

— Нет, не потому. Мне от государства дали квартиру, как положено. А эту, элитную, хочу… — замялся он. — А чтобы не упустить такую возможность. Чтобы поняли детдомовские, что и них, как у меня, есть такая перспектива. Да и вообще, хочу пожить среди уважаемых людей. Может и меня кто из них за человека примет.

— М-м-м, — помычал я в раздумье, — если честно, ты меня удивил. Не замечал у тебя этих… элитарно-престижных комплексов. По-моему, тебе всегда ближе была аскетическая простота. А тут такое! Не понимаю.

— Это потому, что ты из мажоров, а не детдомовский! — выпалил Слава, стыдливо опустив глаза. — А нам, сироткам убогим, тоже пожить по-человечески хочется.

Он резко встал и сделал два шага по направлению к двери. Я молча наблюдал за его маневрами, не сомневаясь, что он отсюда не выйдет. Без денег. Мой друг явно закусил удила, я знал, если он за что-то берется, то уже не отступит.

Такое случалось и раньше дважды — от волнения, от ощущения полной беспомощности в разрешении конфликта, моя голова наполнялась отупляющим, опьяняющим белым дымом. При этом внешне это никак не выражалось. Может быть, это было нечто вроде предупреждения о наступающем инсульте-инфаркте, просьба моего организма о пощаде, призыв к спокойствию. В такие минуты я на самом деле от отчаяния плавно переходил к светлой надежде на добрый исход кризиса. Белый туман, светящийся дым потихоньку таял, улетучивался, а я сам обнаруживал себя в области покоя. Вот и сейчас, очнувшись от внутренних туманных пульсаций, я задал другу вполне трезвый вопрос:

— Я сейчас пытаюсь на ходу придумать объяснение для трудового коллектива, по какой причине нашей фирме придется начинать с нуля, имея немалый оборотный капитал.

— Послушай, ты же знаешь, я у трех наших основных партнеров выцыганил трехмесячную отсрочку выплаты задолженности. Это раз. Во-вторых, нашел одну хитрую базу, где валяется дефицит. Они готовы продать нам сотни тонн за сущие копейки, если, конечно, за нал и вперед. Зато эту базу можно использовать для ответственного хранения, тоже за копейки. Видишь, я подготовился. А с нашим народом я и сам могу объясниться. Кто будет против — уволю без выходного пособия.

— Круто, — констатировал я с восхищением. — Видимо, крепко тебя нужда прихватила. Ладно, давай деньги искать.

— Правда?! — вскричал друг, падая в кресло. — Ну, спасибо тебе! Вот это да!

Мы нашли деньги. Правда, для этого пришлось снять деньги с моих счетов, со Славкиных, вытрясти долги со всех кредиторов, впервые с применением угроз. Даже наши сотрудники скинулись, кто сколько мог.

…Но всю сумму за квартиру внесли в срок. Даже отметили новоселье, хоть скромно, зато весело. Вот только меня не покидало чувство подвоха. И не оставляла уверенность в обмане. Да и шальные лукашки по ночам кривлялись и строили рожицы. И не давали покоя воспоминания о трясущихся руках друга и бегающих глазах. Так, срочно на исповедь! Уже пора…

 

— Так говоришь, обнищал? — Иронично сощурился отец Рафаил. — Так говоришь, обманул тебя лучший друг? Это хорошо! Это даже очень и очень полезно!

— Что хорошего-то? — ворчал я, едва сдерживая вопль возмущения. — И какая польза в ограблении другом?

— А какая польза была в страданиях Иова? Такая же и тебе будет. А пока терпи, сжав зубы, скрепя сердце. Глядишь, все и разъяснится. А пока… — Батюшка поднял на меня усталые глаза и, склонив голову к плечу, продолжил допрос: — Эта твоя школьная подруга, ну которая богатенькая и вся искусственная…

— Оля?

— Ну, да. Она к тебе еще не заходила на предмет соблазнения?

— Звонила пока только. И откуда она всё узнает!

— Этим Клеопатрам такие сущности помогают, что нам с тобой без покрова Божиего с ними не справиться. Будь осторожен! — И после паузы, насыщенной обоюдной молитвой: — Можно попросить тебя об одной услуге?

— Конечно, — кивнул я, — для вас, батюшка, все что угодно.

— Подойди к Распятию и сделай сорок земных поклонов. Я пойду в алтарь и помогу тебе, как могу. А после встретимся, и ты расскажешь об успехах нашей совместной боевой операции. Давай!

Как будто на ногах повисли свинцовые гири, тяжело ступая и задыхаясь как астматик, чуть не дополз я до Распятия. Приложился снизу к небольшому мощевику с частицей того самого Креста, на котором две тысячи лет назад Господь пригвоздил грехи всего человечества. Встал на колени, ощутив острую боль от соприкосновения с каменным полом, облился горячим потом и — радостно от предвкушения того, что сейчас случится нечто крайне полезное, — приступил к поклонам.

Храм опустел от прихожан, наполнился невидимыми сущностями, которые вовсе не пугали, но молча предлагали помощь. Время перестало тикать на ручных часах, боль в коленях превратилась в горячее тепло, спина сама собой повергала меня на каменный пол и поднимала обратно. Глаза в раскачку фиксировали мощевик с частицей Креста, ноги Спасителя, пронзенные ржавыми граненными гвоздями, облитыми алой кровью; взгляд в высшей точке траектории на миг останавливался на ране в груди Христа, оставшейся от копья римского воина, Его спокойном лике, терновом венце на челе, золотом нимбе. У меня изо рта громким шепотом рвалась мольба о прощении и помиловании… Все эти действия превратились в затяжной взрыв. Белый дым, вытекающий из алтаря, стелился по полу, окружал меня, погружая в сияющее облако, в котором мы с моим Господом Иисусом, с Крестом и моей болью в сердце — принимали мучения, распахивая объятия тем, кто нас убивал.

Из алтаря вышел священник, приблизился ко мне, положил пятерню на плечо.

— Что, хорошо стало? — только и спросил он.

— Хорошо! — только и ответил я.

Опытный батюшка знал, что испытывает кающийся грешник, совершая поклоны у церковного Распятия. Уж кто-кто, а он прекрасно осведомлен о результатах такого рода метафизики.

То, что произошло после, в последующие дни, месяцы, вряд ли удалось бы пережить без повреждений психики, если бы не те поклоны, если бы не поддерживающая сугубая молитва священника, если бы не мистический покров, окутавший меня там, у Креста, который я вынес из храма и понес дальше. Это напоминало новокаиновую блокаду во время удаления коренного зуба, только не в области челюсти, а во всем теле, и всей душе. Вот когда начинаешь понимать вроде бы простые слова о благодати, покрове и мучениях, переносимых при созерцании ангелов, снисходящих с Небес за твоей душой, очищенной от мирской грязи и воспаряющей в горние высоты. Конечно, далеко еще было мне до горнего, но именно в такие минуты касания вечности обретаешь веру, в отчих объятиях которой уже ничего не страшно.

 

 

Поднимет как человеков

Мир — смирение — умиротворение — замирание… Слова вспыхивали в моей голове, не сообщая ответ на вопросы, которые тоже носились по периметру, не позволяя ухватиться, чтобы рассмотреть, подумать, проанализировать. И только видение из недавнего прошлого — пронзенные ноги, грудь, руки Спасителя на Распятии, и в особенности, крошечный мощевик с частицей Того Самого Креста — поставило акцент, придав моему существованию на том отрезке времени искомый душевный покой… То есть, мир… То есть, смирение…

Пока я шел от метро Пушкинская в толпе, празднующей очередной праздник под странным названием «Наступающий», пока заглядывал в Елисеевский, с трудом проталкиваясь сквозь огнедышащую очередь в самый пьяный торговый отдел — за мной следовал мрачный мужчина в шляпе, надвинутой на самые брови. Наконец, он приблизился ко мне сзади, жестко схватил меня за плечо, потянул в сторону входной двери, прогремев прямо в ухо:

— Не надо! У нас все куплено, накрыто и нолито! Да и никаких шансов прикупить горючее здесь нет. Я Гриша, меня за вами послали. Пойдем!

Именно так: «нолито» и «прикупить»… И я пошел. Мы заглянули на второй этаж поприветствовать «стариков», то есть руководство, лет пятнадцать отсиживающих пенсию в уютных кабинетах. После чего спустились на первый этаж, вышли из здания и проследовали в гостиницу, настолько ведомственную, что ее давно считали местом узаконенного пьянства руководящего звена, от начальника отдела до замначальника ведомства. Прислуживали, как водится, фигуристые комсомолки в школьных передниках в мини-юбках с раскованными улыбками на полудетских лицах.

Заманили меня сюда под обещание «свести с нужными очень серьезными людьми», так что я даже комплект бланков договоров о взаимовыгодном сотрудничестве прихватил. Но, то ли время банкета указали неверно, то ли нужные люди оказались не столь серьезными — вся компания была нетрезвой, и уж точно с такими затеять что-либо серьезное не представлялось возможным. Хотя, пачку визиток и заверений я все-таки собрал, на всякий случай. Тот самый мужчина в шляпе по имени Гриша предложил мне, как самому трезвому и молодому гостю, дойти до магазина с целью пополнения запасов «горючего». Я напомнил ему о непробиваемой очереди в Елисее, на что он хитро улыбнулся и повел меня в магазин, которые местные прозвали «таракановкой». Мимо театра Станиславского и Немировича-Данченко (сокращенно Эс-Эн-Дэ) вышли на простор Пушкинской и мимо пафосного здания Прокуратуры добрались до искомого магазина.

Гриша попросил взаймы до получки матпомощь, вырвав из моих рук половину наличных, нырнул в служебное помещение. Минут через пять вынес сумку со звенящим содержимым, попросил подождать на улице «чтобы не светиться», а сам пошел «на второй круг». Ну вот… стою, значит, на улице, дышу, никому ничего не делаю — вдруг сзади подлетает некто, бьет меня дубиной по затылку, нежно перехватив сумку «с горючим», буквально заносит мое обмякшее тело в служебный автомобиль с решеткой и ударив дубиной для верности еще разок, увозит меня в неизвестном направлении.

Привели меня в чувство веселые блюстители порядка уже в камере. Держа за лоб, пальцами нажали на нижнюю челюсть, влили в рот стакан водки и на всякий случай довольно профессионально отдубасили меня дубиной, да так качественно, что на лице не обнаружилось ни малейшего синяка, зато все тело оказалось покрытым пятнами цвета свежего йода и болело потом с неделю.

А утром, как там у Высоцкого: «Разбудит утром не петух, прокукарекав, —
Сержант подымет, как человеков!» И да, в камеру заглянул сначала сержант, следом за ним человек без погон, с явной офицерской выправкой.

— Можно узнать, с какой целью меня взяли, избили и привезли в это благословенное место? — спросил я, с трудом управляя распухшим языком.

— Дерзите! — угрожающе произнес офицер без погон, присаживаясь за стол, принесенный услужливым сержантом.

Не успел служивый договорить фразу до конца, в камеру влетел разъяренный лейтенант полиции и повторил избиение дубинкой, что ему видимо доставляло удовольствие. После кивка офицера в штатском, лейтенант, нежно обняв орудие производства, вышел из помещения.

— И все-таки, хотелось бы услышать ответ на мой вопрос: за что, собственно? — упрямо продолжил я.

— Всё узнаете, гражданин, в свое время, — почти ласково произнес сатрап, рассматривая мой паспорт.

Дальше стало еще скучней. Он долго и нудно заполнял бланки, выписывая данные из паспорта, выспросил всю мою биографию. На просьбу выпить воды, не отреагировал. Заполнив бумаги, вышел, оставив меня одного. Я рассматривал железную кровать напротив, слушал журчание ржавой воды в унитазе, пробовал открыть кран в рукомойнике и хотя бы умыться — не тут-то было, кран фырчал, свистел, но водой, пусть хоть и ржавой, со мной не поделился.

Прочитав по памяти утреннее правило, лег на комковатый матрац и уснул. Разбудил меня другой офицер в штатском и битый час расспрашивал о моих связях, направлениях бизнеса и об отце. Так ничего и не поняв, расстался и с ним. За окном, зарешеченным ржавыми арматурными стержнями, темнело, а попить-поесть мне так и не принесли. Вычитав то, что помнил из правила на сон грядущим, прилег на кровать и проспал до утра.

На следующий день — продолжение допроса, поочередно теми же офицерами в штатском, которых про себя назвал «скучный» и «нудный». Странно, меня в тот день не били, но не поили, и не кормили. Ночью, посадили в полицейский автомобиль с решеткой и повезли неизвестно куда. В новом месте мне позволили принять душ, переодели в больничный халат и наконец-то принесли мятую жестяную миску с картофельным пюре с куском морского окуня, запил трапезу компотом из сухофруктов. После трапезы несколько осоловел и заснул на своей кровати с панцирной сеткой, приличным матрацем и даже с подушкой.

Утром обнаружил в своей новой камере соседа. Худющий мужчина с впалыми щеками и утонувшими в черепе глазами, смотрел на меня из своего угла исподлобья. Ничего хорошего этот взгляд мне не предвещал. Ладно, не хочешь общаться, давай помолчим. И я приступил к молитве.

В камере, которая оказалась больничной палатой психиатрической клиники, и персонал был весьма специфический. Под зеленоватыми халатами у мужчин я обнаружил военную форму. Женщин пока не видел. Моего соседа дважды выводили из… палаты и приводили каким-то сонным, что ли. Меня пока не трогали, только осматривали и кормили. На синяки по всему телу, щедро рассыпанные прежними полицейскими, местные врачи внимания профессионально не обращали. Потом стали показывать черные кляксы на бумаге, я такие видел у моего психиатрического дяди Юры. Вот тут-то до меня и дошло: я тут на психиатрическом освидетельствовании. Только что-то оно у них какое-то несерьезное.

— Ты что же, не узнаешь меня? — спросил, наконец, мой тощий сосед.

— Простите, нет, — признался я со стыдом. — Может, подскажете, кто вы?

— Да Белов я! — проскрипел он. — Ты меня знаешь, как предателя Родины. Узнал?

— Простите еще раз, но я вас видел однажды, много лет назад, да и то мельком. Вы тогда с отцом на каком-то собрании вместе сидели, а я от имени пионерской организации вручал вам цветы.

— Ну да, не легко меня сейчас узнать, — сказал он печально. — Я ведь пока здесь сижу, двадцать килограмм потерял. От переживаний. Мне, видишь ли, высшая мера светит! Расстрел!

— Так вы же, вроде в Италии жили. Что вас сюда принесло?

— Да мой оболтус, Олег, убедил меня, что у вас тут демократия, — проворчал он скрипучим голосом. — Что у вас тут амнистия!.. Вот и вляпался. Как сошел с трапа самолета, сразу и повязали.

В тот миг всё у меня в голове выстроилось в четкую логическую цепочку: я здесь для того, чтобы вызволить бедолагу из психушки. Не потому ли следователи сами называли имена — моего отца Рафаила, намекали на его связи со всемогущим Дмитрием. Я тогда, во время допроса, кстати узнал его звание — генерал, не просто общевойсковой, а спецслужб. Значит и у меня есть шанс выйти отсюда как минимум живым.

— Простите, господа, — непривычно вежливо сказал вошедший врач в мятом халате. — У нас мест не хватает. Придется вас потеснить. Что-то психов сегодня наплыв какой-то авральный. Не знаете, что случилось? Может, опять революция какая… — Улыбнулся и вышел.

На пару с дюжим санитаром вошел опутанный длинными рукавами курносый парнишка с веснушками на лице, явно деревенский. Его усадили на свободную койку, освободили от пут, санитар сжал здоровенный кулак и поднес под курносый нос парнишки, мол не шали. Этот оказался не в пример Белову разговорчивым, не успел присесть, как сразу нас огорошил:

— А я дурак! Чес-причесно! Иван-дурак самый настоящий! — Его, кажется, забавляло собственное приключение. Может быть, готовился рассказать о себе деревенским как-нибудь посмешней, репетировал...

— Дело в следующем, — начал он доклад. — Отодрал от космического корабля на Парке культуры, ну этого, Бурана… Отковырял плитку защитную. Ну, мне еще сказали, что она выдерживает сто тыщ градусов жары. Я и подумал, вот сейчас снесу плитку в американское посольство и продам за мильон. Они же тупые! Это Задорнов так по телеку говорит. — Рассказывая, Иван подпрыгивал от возбуждения, наверное, представляя себе, как деревенские будут ахать и хвалить его за смекалку. — Короче! Понес плитку космическую к посольству вражескому, а сам по дороге думаю, вот получу мильон, это же как заживу-то! Шубу Вальке прикуплю, бусы ей справлю, чтоб как у людей. Себе «Запорожец» возьму — зверь машина! Проходимость как у танка! — Он еще раз подпрыгнул и пуще прежнего заерзал. — У посольства стоят военные, высоченные! Я к ним, говорю тащите мильон, я вам плитку приволок. Короче, гони монету! А они же тупые! Меня не пускают, плитку не берут, доллары не выносят — совсем уже!.. А один сказал мне: вона ящик, ты туда чо нужно сунь и записку накарябай, так, мол, и так... Не, а чо, я же не тупой как они, оторвал от газеты клочок, ручкой шариковой написал: «Продам плитку за мильон!» — и в ящик бросил. Не успел отойти, чтобы на радостях пивка выпить, как меня хвать под ручки белые — и сюда! Да я не против, я за мильон могу тут и поваляться, лишь бы дело выгорело!

— Нет, ну это справедливо! — воскликнул предатель Родины Белов. — Это что же, меня вместе с этим дурачком вместе к одной стенке поставят!

— Эй-ей-ей! — подал голос Ваня. — Мы так не договаривались! Меня-то за что к стенке! Я не хочу!

— А куда ты денешься! — хмыкнул Белов. — Секреты Родины врагу продавал? Продавал! Так что не извольте волноваться — вместе на расстрел пойдем. Под ручку!

— Не хочу, — захныкал Иван. — Мне еще рано, я и не жил совсем.

— Не жил хорошо, и начинать не стоит! — отрезал предатель. — Меня только одно сейчас интересует: нальют мне вина перед казнью, как на западе, или сами, собаки, выпьют?

— Да что вы истерите, как дамы из Амстердама! — не вытерпел я. — Вы же не в камере смертников, а в психушке! Может, вас еще психбольными признают! Одного, потому что очень умный, а другого — по дурости. Да и смертной казни у нас нет! Так что живите и радуйтесь. В конце концов, все мы когда-нибудь помрем.

В палате установилась тишина. Психические зеки улеглись по кроватям и задумались. Может даже, впервые в жизни. Мир — смирение — умиротворение — замирание… Ну, хоть на время.

А утром дверь распахнулась, в палату энергичным шагом ворвался генерал Димитрий. Следом на цыпочках гуськом толкая друг друга в спину, ступал консилиум из семи врачей и трех санитаров. В руках они держали заранее заготовленные документы на выписку.

— Этих двоих забираю с собой, — кивнул он в сторону Белова и меня. — А тракториста выпороть и отравить в военкомат, пусть на танке воюет. Там на войне вся дурь из него выйдет.

Перед больницей стояли два автомобиля, один мне знакомый лимузин, в котором передвигался Дмитрий, другой попроще, в него посадили Белова.

— Ты прости, мои орлы не доглядели, — принялся извиняться генерал передо мной. — А меня самого откомандировали в одну очень горячую точку. Ну ты как, не очень?..

— Благодарю, Дмитрий! — сказал я, невольно улыбаясь. — Думаю, опыт такого рода мне на пользу. Будет о чем написать в своем блоге, будет что рассказать подрастающему поколению трудящих.

— Ты же знаешь, как я отношусь к твоим родичам непутевым, — скривился генерал. — Не до них сейчас, не до эмоций и простраций. У нас такие дела впереди — только держись! Ты нужен Родине! …И еще одному весьма серьезному человека, у которого я и сапоги почистить не достоин.

— А что будет с Беловым? — спросил я неожиданно для самого себя. Меня пронзила жалость к нему, особенно глядя на его нездоровую худобу.

— Да ничего! Он совершенно не опасен. Его на первом же допросе мои ребятки выпотрошат, да и отпустят на все четыре. Захочет, пусть с сыном поработает, а нет — пусть возвращается в Италию. — Он повернулся ко мне всем корпусом, глянул, как лазером прожег, и сказал: — Я тебе уже говорил, у нас на тебя самые серьезные виды. Сейчас отдохни пару дней, домашние вопросы подчисти — и давай, готовься к большим делам.

Несколько минут мы ехали молча. Я переваривал сказанное. Дмитрий говорил по телефону. Водитель молча крутил баранку.

Мир — смирение — умиротворение — замирание… Это мне предстоит познавать всю оставшуюся жизнь.

 

Номера программы

— Ты видишь эти ботинки? — воскликнул батюшка, показав на свои ноги. Он протягивал напрестольный крест, подталкивая прихожан к выходу. Ему во что бы то ни стало необходимо поделиться новостью. — Я в этих ботинках поднялся на вершину Килиманджаро и установил там наш православный крест. Кстати, снега там уже нет.

Вернувшись домой, принялся просматривать фильм 1952 года с Грегори Пеком. Заодно налил тарелку супа и открыл текст рассказа Хемингуэя. Врезались в память слова из начала рассказа:

«Килиманджаро — покрытый вечными снегами горный массив высотой в 19710 футов, как говорят, высшая точка Африки. …

— Самое удивительное, что мне совсем не больно, — сказал он. — Только так и узнают, когда это начинается.

— Неужели совсем не больно?

— Нисколько. Правда, запах. Но ты уж прости. Тебе, должно быть, очень неприятно,

— Перестань. Пожалуйста, перестань.

— Посмотри на них, — сказал он. — Интересно, что их сюда влечет? Самое зрелище или запах?

Койка, на которой он лежал, стояла под тенистой кроной мимозы, и, глядя дальше, на залитую слепящим солнцем долину, он видел трех громадных птиц, раскорячившихся на земле, а в небе парило еще несколько, отбрасывая вниз быстро скользящие тени.»

Почему вдруг случилось всё это: шумный батюшка с ботинками, фильм и рассказ с кружащимися вокруг умирающего падальщиками? Секрет раскрылся в тот миг, как прозвенел звонок входной двери и в мою пещеру отшельника ворвалась молодая красивая женщина с безукоризненным лицом, телом и ароматом дорогих французских духов — Оля Белова. Я почему-то не удивился, не вытолкал ее из дома, а, будто ожидая чего-то подобного, подхватил ее в клещи своих объятий, покружил, поставил на ноги — и залюбовался. Оля знала о моем тотальном одиночестве, предательстве возлюбленной, да и дочери — чего греха таить — поэтому обрушилась на меня порывом свежего благоуханного ветра. В голове стучало: это именно то, что мне сейчас нужно! В конце концов, так приятно узнать, что я не один, есть еще любящая меня красивая верная женщина, с такой белозубой улыбкой, фонтанирующая любовью, готовая за меня драться с любой соперницей, помочь в любой самой черной беде.

Мы ели вкусные блюда из нашего кафе на вынос, пили французские вина, танцевали танго и вальс под музыку, уносящую нас в молодые бесшабашные годы. Мы были снова молоды, красивы и любимы — и прочь уныние с печалью, и да здравствует та самая любовь мудреца Соломона, что «как смерть крепка, …она пламень весьма сильный»! И мы оба стремглав бросились в это сильное пламя огня — и безумие это было так кстати.

Утром я обнаружил себя в убранной от следов вчерашнего погрома чистой комнате на белоснежной постели. Женщина тактично удалилась, видимо, помня совет опытного дяди психиатра: если хочешь разочароваться в женщине или составить трезвое мнение, посмотри на нее утром, пока она еще спит. Затем на память пришло предупреждение отца Рафаила о том, что следующим номером программы станет обольщение Ольги… Это какой-такой программы, уж не погружения ли меня в бездну? Уж ни для сокрушения ли остатков моей гордыни? Следующим этапом прозрения пришел на ум вчерашний фильм с рассказом, где кружились падальщики над умирающим раненным человеком с гниющей ногой. Что же Оля — вся такая счастливая, красивая, влюбленная, ароматная — тот самый падальщик, а я, соответственно, раненный с гниющим телом умирающий, погибающий?.. Эвона!..

Толкучку помыслов оборвал звонок телефона.

— Прости, если разбудил, — сквозь помехи на линии кричал издалека Славка, — я не мог не сообщить тебе о своем внезапном отъезде. Но у меня есть очень серьезная причина — мой патриотизм и ненависть к бандеровцам. Они всю мою семью убили, а я просто обязан отомстить. Не волнуйся, со мной тот самый спецназовец, с которым я отбивался от японской якудзы. С ним не пропаду. Наша задача положить три сотни нациков — по сотне за каждого моего родича. Ты не обиделся?

— Как можно! — вяло отозвался я. — А дела наши ты совсем забросил?

— Ну, что ты, как можно! — продолжать кричать Слава. — Я всем нашим поставил задачу. Как приеду, спрошу. Ты меня знаешь, у меня не забалуешь. Ладно, давай, у нас тут опять стрельба пошла. Пора!

Не успел положить трубку, посетить туалет с ванной, как раздался следующий звонок. На этот раз из Таллинна.

— Ты меня прости, пожалуйста, — как всегда вежливо сказал Георг. — Но я уехал домой. Взял из кассы только ту сумму, которая мне причитается по моим сделкам. Пока ты был в тюрьме, а Слава сорвался на Донбасс, мы решили, что пора нам взять отпуск и на время разбежаться. Прости, но всем виноваты вы сами. Прощай!

— Пока! — бросил я беглецу на прощанье, понимая, что больше его не увижу.

После утреннего кофе с омлетом, после просмотра военных сводок и политического ток-шоу, раздался третий звонок. В голове прошелестело: «Ну что ж, добивайте, не стесняйтесь!»

— Папа, здравствуй, — раздался звонкий голосок дочки.

— Привет, Любаша, как там ваши дела?

— У нас все очень хорошо!

— Мама что-нибудь вспомнила?

— Да! Представляешь, она вспомнила, что Любовь — это ее имя, а меня она назвала Надеждой. Так что привыкай к моему новому имени. Верней, к старому.

— Это всё, что мама вспомнила?

— Да, пока всё, — прозвенел родной голосок. — А еще должна сказать, что нам здесь всем очень даже хорошо. Живем мы дружно. Папа Алекс…

— Какой еще папа Алекс! — возмутился я.

— Ну, папочка, он просит, чтобы я его так называла. Ну прости, мы же с тобой знаем, кто мой папа — это ты и только ты! Самый лучший, самый добрый и самый родной!

— Что-то я уже в этом сомневаюсь, — проворчал я.

— А ты не сомневайся! Слушай, пап, здесь так здорово! Так красиво! Алекс возит нас с мамой на Бентли — роскошная такая машина, даже лучше твоего Форда. Одели меня как Барби, во всё фирменное. У нас большой такой дом. Есть плавательный бассейн, я плаваю. У меня целых две комнаты, в одной сплю, в другой играю и учусь. Ко мне приходит учитель, аж профессор, учит меня всему. Хвалит за быстрое освоение немецкого и французского. Ну и гуляем по три часа в день, среди цветов, по набережной. В церковь ходим какую-то… там все сидят и орган слушают. Я каждый день молюсь, читаю молитвослов, как ты учил. Так что не волнуйся, всё хорошо.

Этого-то я больше всего и боялся, проворчал я мысленно. Интересно, как быстро из дочки выбьют всё русское православное…

Вышел из дома, решил прогуляться, чтобы успокоиться и утрамбовать в голове происшедшие события. Как будто ожидала меня, оторвалась от качелей и подскочила ко мне Оля.

— А хочешь, я твою Любу с дочкой вытащу из Швейцарии? Ты не сомневайся, я для тебя на всё готова!

— С чего это вдруг ты решила нашу семью восстановить? Тебе вроде бы это не выгодно.

— Ой, да брось ты, — махнула он рукой. — Какая она мне конкурентка! Просто поставь мысленно нас рядом — и кто лучше? Красивая молодая счастливая богатая, любящая тебя, верная до гроба — или эта больная, постаревшая, предавшая тебя, полусумасшедшая тетка!

Молчание был ей ответ…

— То-то же! — резюмировала Оля.

— Ладно, попробуй, — удрученно кивнул я. — Хотя бы дочку, может, вырву из их загребущих лап. Хотя, если честно, и это сомнительно — уж больно ей там понравилось. А сейчас прости, мне нужно побыть одному и подумать.

В те дни, как говорится, из всех утюгов звучала песня про боль. Вот и сейчас, только вышел со двора, завел свою шарманку Вадим Казаченко:

Этой ночью в спящем городе
Ветер бьется черной птицей
Пусто в доме мне и холодно
И до поздних звезд не спится

Упаду в объятья темноты
И пойду, пути не зная,
Виновата в этом только ты
Только ты, только ты

Ну, с этим еще можно было поспорить, на дальше, дальше — как в десятку из винтовки:

Больно мне, больно
Не унять эту злую боль
Больно мне, больно
Умирает любовь

Больно мне, больно
Не могу удержать я слез
Черный ветер на крыльях разлук
Мое счастье унес

Так и шел я с этим свинцом в груди, и боль продолжала гореть и не спешила оставить меня. Вспомнился Чеховский Ванька Жуков, писавший письмо дедушке на деревню. Там был вопль отчаяния мальчика, подходящий к нынешнему состоянию души:

«Христом Богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу.»

Ввиду отсутствия дедушки, да и вообще кого-либо из адекватных родичей и близких, придумал я обращаться к Тому, кого святые богоносные отцы называют Любовью и Милосердием, то есть к Богу. Как всегда в таких ситуациях, все канонические молитвы из головы и сердца — вон, так что осталось лишь обратиться к Отцу и Спасителю детскими словами…

…И в тот миг осенила мысль — а не для того ли Бог послал мне испытания, чтобы я научился Его любить… как там… в Первоисточнике: «всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всем разумением твоим». И я обратился, воззвал, возрыдал — простыми словами, как тот Ванечка Жуков. Наверное, на какой-то миг я, старый подержанный мужик, превратился в «сироту несчастную», которого «все колотят» а он «всё плачет» и молит Христом Богом дедушку «взять его отседа». Только одно «но», весьма существенное — я просил Христа Бога взять меня не в дедушкину деревню, а в Дом Отца — Царство Небесное. Прохожий с телефоном в руке громко произнес: «Рано!» — и я воспринял это слово как ответ.

 

Мечты и реальность

Скуки ради, девочка Оля открыла кем-то забытую книгу Константина Паустовского «Золотая роза», внезапно ощутив острое желание читать, проглотила первый рассказ «Драгоценная пыль». Прочла вторично и поняла, здесь можно найти то, чего так не хватает ей самой. История любви старого солдата Шамета к дочке командира Сузи, любви бескорыстной, чистой, как та слеза, что невольно скатилась по щеке Оли — потрясла девочку. Старик не смог найти более достойной работы, чем мусорщиком. От него пахло мышами и гниющими отбросами, он стыдился этого запаха. Лишь на пять дней к нему вернулась его Сюзанна, уже повзрослевшая, влюбленная в молодого актера, сбежавшая от него после ссоры. И эти несколько часов, проведенных рядом со своей златокудрой возлюбленной, привнесли в скудное существование Шамета нечто настолько светлое, что автор описал так:

«Сюзанна прожила у Шамета пять дней. Пять дней над Парижем подымалось необыкновенное солнце. Все здания, даже самые старые, покрытые копотью, все сады и даже логово Шамета сверкали в лучах этого солнца, как драгоценности.

Кто не испытал волнения от едва слышного дыхания спящей молодой женщины, тот не поймет, что такое нежность. Ярче влажных лепестков были ее губы, и от ночных слез блестели ресницы.»

О, как колотилось сердечко девочки Оли! И даже собирание мусорщиком пыли в ювелирной мастерской, извлечение из нее крошечных крупиц золота, изготовление золотой розы и невозможность подарить этот символ счастья возлюбленной — уже не казалось Оле чем-то невероятным. Она крепко поверила в то, что мечта о счастье творит чудеса.

Читала она в той же книге Паустовского и о писателе Александре Грине:

«Если бы Грин умер, оставив нам только одну свою поэму в прозе «Алые паруса», то и этого было бы довольно, чтобы поставить его в ряды замечательных писателей, тревожащих человеческое сердце призывом к совершенству.

Грин писал почти все свои вещи в оправдание мечты. Мы должны быть благодарны ему за это. Мы знаем, что будущее, к которому мы стремимся, родилось из непобедимого человеческого свойства – умения мечтать и любить.»

Конечно же Оля разыскала книгу «Алые паруса» и с такой же голодной жадностью прочитала. Просмотрела фильм «Алые паруса» с красивыми актерами Василием Лановым и Анастасией Вертинской. В череде бессонных ночей родился и окреп образ, в котором срослись воедино девушка Ассоль и капитан Артур Грей. Они оба сияли на фоне алых парусов и казались неразделимыми.

И тут случилась череда снов девочки Оли. В первом она гуляла, держась за руки со одноклассницей Любой, преобразившейся в Ассоль. Там, во сне, они были счастливы и стали лучшими подругами. Во втором сне появился Артур Грей, заслонил крутым плечом от Оли её Ассоль, чем весьма разозлил Олю. В третьем сне и Грей и Ассоль приняли Олю в свою счастливую компанию и обласкали ее, и относились к ней как с ровней. Проснувшись, Оля бросились к зеркалу, принялась рассматривать своё лицо — и оно ей очень не понравилось: эти маленькие глазки, слюнявые губы, толстый прыщавый нос, сальные волосы, лишние килограммы на талии и животе. Но девочка уже поверила в мечту, творящую чудеса, поэтому в своей четвертом сне уже она, красивая и стройная Оля, отодвинула соперницу и стала вполне гармоничной парой своему и только своему Грею.

Как это случается иногда у сумасшедших мечтателей, всё у неё случилось — папа благополучно продал военные секреты Родины буржуазным империалистам, получил большие деньги, подарил сыну Олегу международный концерн, а дочке — трастовый фонд с миллионом на счете в очень приличном банке.

Правда, там, заграницей, ей пришлось пройти собеседование с каким-то жутко занудным, но крайне вежливым дядькой в приличном дорогом костюме. Он подсунул Оле на подпись договор об оказании некоторых информационных услуг, разумеется, секретных, с обязательным подробным отчетом «с кем, где, и о чем говорили». Особенно дядьку интересовал её возлюбленный Грей и его старик-отец, и еще все остальные из их круга знакомств. Оля кивала, со всем соглашалась, во-первых, потому что так папа просил, а во-вторых, чтобы скорей получить деньги, приодеться в брендовые шмотки и поскорей сесть в кресло пластического хирурга, адрес, телефон и визитку которого любезно предоставил Оле, хоть и занудный, но крайне вежливый и полезный дядечка в костюме.

«Мы знаем, что будущее, к которому мы стремимся, родилось из непобедимого человеческого свойства – умения мечтать и любить», — повторяла она заученные слова из «Золотой розы». И она пойдет на пролом навстречу своей мечте, даже если придется, по костям соперников.

 

Всё это рассказал мне генерал Дмитрий, не обращая внимания на мои возмущения по поводу нарушения тайны личной жизни и прочей «интеллигентской муры».

— Нет, мы не лезем грязными руками в личную жизнь твою и твоих близких, — сказал Димитрий. — Это не слежка и не вмешательство — это наблюдение за реальным течением процесса. Мы по ходу действия убеждаемся в правильности нашего выбора и объективной оценке твоих качеств.

— Кстати, милая девушка Оля предлагала тебе помощь в возвращении твоей Любови домой?

— Конечно, — кивнул я понуро, — да вы и сами, поди, знаете.

— Как думаешь, для чего?

— Чтобы убедить меня в своей верности и любви…

— Как же! — Он положил на стол фотографию Любы, с ножевыми порезами на лице. — Видишь, как её бесит. Фотографию ножом истыкала. Оле будет проще здесь, дома, её уничтожить. Ведь эти милые мечтательницы готовы на любую подлость для достижения своей мечты о счастье. Так что, прости, но пришлось нашу миллионщицу несколько обезжирить. То есть мы, конечно, оставили ей на счете немного деньжат для скромного существования, но отныне соблазнять тебя как раньше миллионами она не сможет.

— А как же теперь Люба с дочкой? Как им вернуться домой?

— Не волнуйся, скоро сами вернутся, добровольно. Слышал, поди, какая там на Западе развёрнута русофобия? Отказываются их в ресторанах обслуживать, угрожают, ненавидят. Так что врач сам откажется в доме содержать «врагов демократии», да еще и билеты обратные им купит, и моральную компенсацию выплатит. Так что, позволь промыслу Божиему совершиться, так сказать, естественным путем. Все будет хорошо.

Генерал сообщил также, что «занудный дядечка в костюме» — профессиональный разведчик из очень засекреченных структур, целью которых является уничтожение нашей страны со всеми ценностями духовного плана. Дмитрий разложил веером фотографии, на которых мы с генералом сидим вместе. Включил диктофон, из динамиков которого раздались наши голоса.

— Как видишь, девочка Оля следит за нами и подслушивает нас, как и обещала «дядечке», но мы передаем ему только то, что сами считаем нужным — то есть качественную дезинформацию. Конечно, в первую очередь, им не дает покоя возрождение монархии. И конечно, в этом вопросе мы особенно осторожны. Разумеется, противостоять им необходимо только с помощью тех же духовных средств, основа которых столь непонятные и чуждые большинству людей, смирение под десницу Божию и следование Его верховной воле.

Генерал отхлебнул кофе, сделал глоток воды. Я повторил его действия.

— А теперь давай подведем некоторые итоги, — сказал спокойный как белый слон генерал. — И так, загибаем пальцы: женщины тебя предали, лучший друг тебя ограбил, бизнес отняли и почти что разорили, в тюрьме и психушке побывал. Что еще нужно сделать, чтобы ты смирился и подчинился воле Божией?

— Может, прикончить меня, чтобы не мучился — промяукал я.

— Тебе отец Рафаил уже говорил, что это малодушное желание уйти от ответственности, дезертировать с поля боя. Нет, «это не наш метод» — процитировал он с улыбкой слова завернутого в рулон обоев Федю, перед ударом розгами, исполненным Шуриком. Это с одной стороны! А с другой — у нас имеется такое оружие, такая защита, что и не снилась нашим супостатам. Какие? Правильно — покров Божий. Наша победа предречена на самом высоком уровне, так что вперед и только вперед — наше дело правое, победа будет за нами.

— А как же наши потери? — пытался я размышлять вслух.

— Это не потери, а приобретения, — произнес Дмитрий. — Что самое важное для Спасителя? Верно — спасение души от огня преисподней. Если человек не способен по своей доброй воле прийти в Церковь и стать её активным членом, то есть воином Христовым, то вот тебе в качестве спасательного круга — страдания, боль, потери имущества, а в конечном счете — «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15:13) — то есть те самые боевые потери, которые для Бога есть приобретение души для Царствия Небесного.

— В который раз вы так просто и ясно меня убедили… в моей вопиющей тупости!

— Да полноте юродствовать, друг мой! Сейчас это некстати. Я повторил то, что ты слышал и читал много раз. А сейчас!.. — вскинул очи генерал, положив на стол папку с документами.  — Принимай дела в новой фирме. Как понимаешь, мы отобрали нажитые нечестным путем капиталы, недвижимость и штаты сотрудников известных тебе Олега Романова и Евгения Борисовича Фомина, более известного по кличке Фома.

— А они захотят со мной работать? Я так понимаю, их вы тоже обезжирите?

— Да кто же их будет спрашивать? — Развел руками генерал. — Или работаешь на нас, или, как у Маяковского: «…добыча радия. В грамм добыча, в годы труды». Так что захотят жить, придется поработать честно и не покладая рук. Чуть позже добавим еще кое-каких проштрафившихся воришек. Помогать тебе будет наш человек, сам понимаешь, с четким кругом полномочий и почти неограниченными возможностями. Работы будет много, так что всю муть из головы вон, но это будет очень интересная работа.

 

Стремление заняться новой работой исходило из давнишней привычки гасить личные проблемы вкалывая до седьмого пота. Посему пришел в должность не мешкая и сходу окунулся в бурный водоворот бизнеса по-новому.

Очень быстро я понял, почему волею судеб личные дела были предварительно задвинуты в угол — отвлекаться при таком мозговом штурме не было ни сил, ни времени. «Всё для фронта, всё для победы!»

За мной неотступно следовал тот самый «наш человек с четким кругом полномочий и почти неограниченными возможностями» — майор с редкой фамилией Иванов или просто Майор. Как это принято в их силовой среде, внешне ничем особенным он не отличался: ни тебе особых примет, ни шикарных костюмов, ни стали в голосе — наоборот, ирония, спокойствие в жестах и походке, никаких суперменских замашек. Но в его профессионализме сомневаться не приходилось, в чем представилась возможность убедиться очень скоро.

 

Хороший человек Кузьмич

Василь Кузьмич — очень хороший человек. Это каждый скажет. Да, вот так все и говорили: Кузьмич — это человек, очень хороший человек. И, прошу заметить — в конце концов я на этом настаиваю — никто и никогда в этом факте ни разу не усомнился.

Хороший человек Василь Кузьмич и работу имел уважаемую, вполне соответствующую — а работал он сторожем на складе продовольственных товаров районного гастронома номер 142, который не раз менял название и хозяев, только сторож оставался прежним, в виду своей вежливой толерантности и старомодной аккуратности. Как было указано выше, он был не только хорошим человеком, но и крайне честным работником. Начальство так и говорило: с тех пор, как наш Кузьмич тридцать лет назад вступил в должность, со склада не пропала ни одна единица охраняемой продукции. При этом, очень хороший человек никогда не был замечен в вымогательстве премий или повышения оклада жалования, что начальство весьма ценило. Впрочем, не все придерживались общепринятого мнения. Однажды под Новый год заместитель кладовщика склада моющих средств после второй порции ординарного вина марки Портвейн-77 набрался наглости и выразил сомнение по поводу безукоризненной честности Кузьмича, мол не бывает в торговле честных людей и всё. От кладовщика в тот вечер все работники брезгливо отшатнулись и общаться с ним молча отказались. А в следующую смену кладовщик не вышел на работу, что все восприняли с облегчением, потому что, как я докладывал выше, Василь Кузьмича любил весь трудовой коллектив, а возмутителя спокойствия нет.

Как и положено, человеку с таким именем и такой характеристикой, внешность он имел соответствующую: круглое лицо с курносым носиком, двойной подбородок, животик и ласковый взгляд смущенных глаз. Одевался он тоже скромно, в аккуратно заштопанную телогрейку, шерстяные брюки от костюма, купленного мамой на выпускной вечер с танцами, ноги укрывали от сквозняков отцовские валенки с резиновыми галошами, и да, голову его уютно увенчивала овчинная шапка-ушанка, подаренная предобрейшим снабженцем из Монголии много лет назад — причем, эту одежду старик Кузьмич носил круглый год, что еще раз доказывало его своеобычную скромность и принципиальное отчуждение порочной мелкобуржуазной моды.

У Кузьмича имелись только 2 (две) слабости: 1. Собака Чувырла смешанной породы и 2. Старушка мама девяноста шести лет — он их любил нежно и беззаветно, заботился о них надежно, душевно, в пределах заработной платы.

Когда мне доводилось бывать в торговом центре, который старожилы по старинке называли «142-й гастроном», я любил безо всяких особых причин заглянуть в сторожку Кузьмича просто потому, что мне там нравилось. Я сравнивал ее с антиквариатом, который, как известно с годами только дорожает, потому что люди под старость волей-неволей превращаются в консерваторов и начинают ценить то, над чем в молодости часто посмеивались. Сама атмосфера, да и сам хозяин подсобного помещения настраивали на благодушное умиротворение, уют и негу — эти ситцевые занавески в цветочек, круглый дубовый стол с двумя полумягкими стульями, самодельные фанерные полки с рядом жестяных баночек с чаем, вареньем и печеньем, электрический алюминиевый чайник, в котором отражалась моя довольная физиономия, фляга с ключевой водицей, которую набирал в лесу хозяин собственноручно. …И конечно сам Кузьмич, смущенно улыбчивый, обстоятельно неторопливый, тихий, уютный старичок. У него в гостях можно было пить чай, делиться своими проблемами, получая в ответ доброе сочувствие, а можно было и просто посидеть в тишине и покое, слушая приятную мелодию, льющуюся из радиолы «Урал». Здесь было очень уютно и спокойно, чего так не хватает в нашей обычной шумной суете.

— Ну что, закончил свою сказку тысячи и одной ночи?

— Почему ночи, когда я общался с Кузьмичом только днем или вечером, — проворчал я, глядя искоса на Майора.

— Да потому что по ночам этот миляга выполнял заказы, — прошипел офицер контрразведки.

— Какие еще заказы! — покрутил я головой, пытаясь отогнать самые противные подозрения. Увы, любому предпринимателю, пережившему девяностые годы двадцатого века, был до тошноты знаком смысл этого обычного выражения. И если это касалось тебя лично, холодный пот прошибал даже крутых бизнесменов, стоило прозвучать этому словечку.

— Да тебя ему заказали! — взорвался собеседник. — Чего непонятно-то! Тебя!..

— Это Кузьмичу-то? — прыснул я. — Этому старичку? Этому чудесному человеку!

— Слушай, ты что сегодня не выспался? — едко улыбнулся он. — Что-то до тебя плохо доходит.

— Ну ты, того, не забывайся! — попытался восстановить начальственный авторитет.

— Ой, простите, босс! — продолжил он ехидничать.

— Слушай, Майор, я ведь могу и квартальной премии лишить за нахальство! — пошел я в атаку. — И тринадцатой зарплаты! И… чего там еще обычно лишают?

— Невинности? — спросил майор с каменным лицом.

— Ну по этому вопросу, думается, мы с тобой несколько опоздали. Короче! Кто заказал? Кто такой этот пресловутый Кузьмич.

— Заказал Олег на пару с сестричкой. Это же элементарно! — Майор достал из портфеля и перелистал папку с уголовным делом. — Вот, изволите видеть! Тут всё про твоего скромнягу, все его милые шалости.

— Ладно, говори, что ты с ним сделал? И можешь ехать домой, к любимому телевизору.

— Странные вопросы изволите задавать, босс! — Он вернул лицу ехидство. — Как говорит один знакомый буддист, перевёл на более высокий уровень бытия. Не волнуйся, все согласовано и завизировано. — Он поднял глаза к потолку. — Там! Мы же люди военные, мы же это самое… гуманисты…

Когда за «гуманистом» закрылась дверь, я хлебнул кофейку для храбрости и решился открыть папку с бланками и фотографиями. Что я там увидел? Всё до безобразия буднично и даже скучно. Вот результаты прослушки телефонов — их у Кузьмича было не менее двух десятков. Менял телефоны, старый лис! Осторожный! Вот протокол наружного наблюдения с видео-приложением на крошечной флешке. А вот и фотографии жертв киллера — у всех одинаковые дырочки во лбу и растекающиеся красным входные отверстия напротив сердца. Кого тут только не было! Бизнесмены, красавицы, бандиты всех мастей, военные, генерал даже. В завершение композиции — сам Кузьмич на стуле в своей сторожке всё с той же дырочкой во лбу — и в черном пластиковом мешке, откуда выглядывает из-под застежки- молнии его округлое лицо со смущенной улыбкой. Дальше — вззззык молния — и вот он протокол о сожжении тела в крематории, захоронение с пронумерованной табличкой — финита ля трагедия.

Таким образом, мой генерал, можно загибать пятый палец — попытка моего устранения. Это конечно не вполне убийство, но факт для меня весьма символический.

Перед тем, как закрыть папку, ощутил укол жалости к этому странному человечку, но потом допил кофе, прошелся по диагонали комнаты и встал на молитву о упокоении новопреставленного Василия, а как же!..

 

Началось!

На следующий день, рабочий день, Майор сообщил, что Олега с Фомой «согласно указанию свыше» он переместил в новое рабочее место — в гостевой флигель нашего особняка с отдельным выходом и выездом. Это чтобы они не мозолили глаза, не отвлекали от важных дел «босса», то есть меня, ну и… так будет удобней службе безопасности вытрясти из них все связи, контакты и прочую полезную информацию. Нужно еще будет разобраться с их бизнесом, отсортировать криминал, ну и провести воспитательную работу по декриминализации и примирению с суровой действительностью. Впрочем, у меня с трудовым коллективом работы было и без этих двоих выше крыши.

Стоило мне только заикнуться о возвращении Славки, как на следующий день он уже входил в мой кабинет. Друг мой был суровым и молчаливым, мне даже показалось, что он затаил на меня обиду. Мне вроде бы удалось убедить его в том, что за его сомнительную сделку по обретению элитного жилья, он прощен, более того, всё это входило в генеральный план по перезагрузке нашего бизнеса, так что ничего кроме благодарности. Конечно, не сразу и не без внушения генерала с майором, но мой друг понемногу оттаял и погрузился в работу с головой, только о своих боевых приключениях ничего не рассказывал. Майор намекнул, что там было много крови, огня и предательств, так что приставать к нему пока не стоит, придет время сам расскажет, если захочет. Одно мне удалось узнать у майора, что меня порадовало, — несмотря на немалое количество «двухсотых» и «трехсотых» в его боевом подразделении, лично у Славки — ни царапинки, ни озлобления. Из чего я сделал вывод, что даже там на него простирался покров Божий. Значит, он действительно нужен здесь живым и невредимым, на нашем фланге боевых действий.

А дальше, день за днем, месяц за месяцем, год за годом — понеслись с такой скоростью, что не успевали мы ни выспаться по-человечески, ни отдохнуть. Зато каждый миг нашей новой жизни, новой работы, наполнился такой энергией созидания, что только держись. Мы нечасто прибегали к пафосу, но это чувствовал каждый — мы дети любви Божией, и мы любим нашего Иисуса и благодарны Ему с каждым днем всё больше.

Что же мы строили? По сути, уменьшенный макет будущей империи со всеми основными направлениями: армия, промышленность, сельское хозяйство, средства информации, тайная полиция, политические органы, искусство — и всё это, разумеется, под направляющим и окормляющим церковным руководством. Прозвучала такая метафора: наша мини империя проникает во все сферы государственного устройства, через патриотическое крыло руководства, через внедрение революционных технологий, финансовые структуры — наших людей, наконец.

В девяностые годы каждый чего-то стоивший олигарх для защиты бизнеса и себя лично создавал собственную автономную империю, куда входили такие составляющие, как служба безопасности, производственные мощности, банки, новейшие технологии, проверенные кадры с приличной оплатой труда и — да! — духовное окормление (христианские конфессии, буддизм, иудаизм, неолиберализм, а для кого-то, простите, сатанизм в любых проявлениях). Разумеется, для себя олигархи создавали пути отхода, офшоры, международное сотрудничество, коррумпирование силовых и фискальных структур — как показала практика, таким образом они сдавались в руки беспощадных грабителей, что их погубит в ближайшее время, или уже… Так что для нас, по сути, приготовили и даже апробировали схемы выживания, нам только осталось выбирать и приземлять на родную русскую почву.

В перспективе планировалось развертывание макета в полновесную масштабную систему. Работа захватила тысячи лучших людей в сотне регионов. То ли по условиям секретности, то ли по нежеланию нынешних правителей видеть в нашей структуре нечто серьезное и опасное для них дело — работали мы, если можно так сказать, в тени, что нас вполне устраивало. Ведь истинная реальная власть всегда тайная, не правда ли. А мы с каждым рабочим днем становились всё более сильными и властными.

 

Другие произведения автора:

Исихаст часть 6

Открытия детства

Просто я это вижу