Летай, мальчик, летай!

«…Раньше, чем человек родится в мир,

душа его видит небесные красоты и,

вселившись в тело земного человека,

продолжает тосковать по этим красотам…»
(прп.Варсонофий Оптинский)


Как бедны все слова земные!
Ибо где человек тот скрылся,
Кто, пройдя этот мир, унесся
За пределы всего, что видим?..
(Преп. Симеон Новый Богослов)


Часть 1 Когда ангелы нас водили

Рождение

"Час зачатья я помню не точно, -- пропел как-то Высоцкий, -- значит, память моя однобока". Так красиво сказать, тем более пропеть, я не могу. Потому что, мне кажется, я... помню.
Не стану утверждать, что память моя не однобока. Наоборот. Могу не вспомнить, кушал ли я что-нибудь сегодня. Забываю сходить в магазин и заглянуть в холодильник, есть ли там припасы. Плохо помню, сколько заработал и куда потратил, сколько и кто мне должен.
Но касания вечности помню. Мне нравится рассматривать их, как семейный альбом. Только фотографии от времени обычно блекнут, а воспоминания о главном становятся все более яркими и ценными.
...В те дни родители мои поссорились. Отцу на работе поручили организацию новогоднего вечера. Мама же сильно простудилась и осталась дома. Когда отец во втором часу ночи шумно заявился домой, мама успела сменить третий носовой платок. От папы веяло морозом, шампанским и духами. А мама сквозь слезы неотрывно смотрела, как на праздничном столе стружкой сворачиваются пластинки сыра.
Неделю они молчали. Отец пропадал на работе. Мама лечилась "трудотерапией": стирала, штопала, ежедневно убирала квартиру. Они очень любили друг друга. Эта ссора их утомила. Обычно они легко прощали. Они сами не могли понять, почему на этот раз им так трудно было сделать шаг навстречу и помириться.
...Наконец однажды, отец вошел в дом, и устало присел на стул. Мама сидела напротив, скрывая сильное волнение и легкую дрожь в руках.
-- Я больше не могу без тебя, -- выдохнул он чужим голосом. -- Прости меня, пожалуйста.
-- И ты меня прости. Знаешь, оказывается, я тебя люблю, как в первый день.
Они смущенно обнялись. Вдруг между ними будто проскочила искра, их обожгло. Они оказались в центре мощной вспышки...
...Впервые я себя ощутил, как что-то живое, когда вокруг пылал огонь. Меня окружали добрые светоносные существа. Я видел далеко и высоко. И сам был светел. Однако свет померк, и я загрустил. Мне даже показалось, что я пропал. Все, что от меня осталось, -- это крохотный комочек грубой тяжелой материи. Потом оказалось, что он бурно растет, я успокоился и погрузился в ожидание. Чаще всего я спал, но иногда просыпался и делал открытия. То слышал звуки, то обнаруживал у себя что-то похожее на руки, ноги, голову. Потом снова засыпал.
Когда я почувствовал приступ одиночества, ко мне явился Вестник. Он будто состоял из света. От него исходила добрая сила и дружеское участие. Он протянул мне руку и позвал с собой. ...Что-то произошло. Я стал вдруг легким и подвижным.
Я взлетел! Мы пронеслись сквозь море огня и оказались в дивном месте. Здесь, на небесах цвели сады. Свет переливался по бесконечным просторам. Теплыми ветрами струились ароматы. Звуки и песни пронизывали воздух. Там и тут, на холмах и низинах, сверкали храмы и дворцы. Где-то очень высоко я видел сверкающий Крест и самый большой дворец. Я знал, что там, за невидимой преградой, находится Творец.
Мне никто ничего не рассказывал, но я все узнавал. Здесь я чувствовал себя дома. Меня окружало то, что я любил. Видел и слышал то, что мне нравилось. И еще я... летал! Стремительно и свободно, легко и беззаботно.
Вестник летел рядом и кротко просил остановиться. Он звал меня вниз, где темнела земля.
-- Еще один полет над рекой! -- умолял я, чуть не плача.
-- Нам пора, -- объяснял он терпеливо, с жалостью и состраданьем.
-- Но там темно, -- показывал я в место своего обитания. -- А здесь так красиво!
-- Хорошо, -- сказал он. -- Последний полет -- и обратно.
Я взлетел ввысь и парил над рекой. Снижался к самой глади воды, проникал в ее упругую толщу и, коснувшись дна рукой, выныривал и почти вертикально взмывал в глубокую синеву. Я знал, что мне предстоит вернуться на землю и пройти испытания. Отсюда земля выглядела особенно сумеречно и душно. Поэтому я про запас жадно впитывал свет и наслаждался полетом.
Очнулся я в прежнем темном месте в скованном состоянии. Но, отныне я знал, что и Сам Творец проходил этим путем, также терпел и ждал -- и мне стало веселей. Меня утешали светлые небесные воспоминания.
Однажды снаружи моей темницы раздался голос. Он мне показался таким ласковым, родным, и я понял: со мною говорит мама. Чуть позже раздался голос погуще, наверное, папин, но он тоже мне понравился. Я понял, что меня любят и ждут, когда я выйду из темноты и познакомлюсь с ними. От радости я задергал руками, а снаружи раздался счастливый смех: "Он впервые зашевелился!" С этого момента ко мне обращались, как к личности. Я с нетерпением ждал выхода в свет.
И вот однажды теплая вода вокруг меня исчезла. Меня обдало холодом, что было сил, я стал двигаться, пока не вышел наружу. Тут я замерз еще сильней. Какие-то чужие люди грубо схватили меня огромными ручищами, сильно ударили ниже спины, обрезали длинную трубочку, выходившую из моего живота. Я закричал что было сил: "Верните меня обратно! Что вы делаете, изверги! Я буду жаловаться. Где моя мама?" Наконец, меня поднесли к заплаканной женщине. Она улыбнулась, обняла меня, прижала к себе, обдала теплом -- и я узнал свою маму.
Мы смотрели друг на друга и не могли налюбоваться. Мама бережно гладила меня, улыбалась и говорила ласковые слова. Мне же было не по себе: надо же, знакомлюсь с самым дорогим человеком, а сам такой опухший, сморщенный, глазки заплывшие, тело синюшного цвета, на животе висит обрезок кишки в зеленке, слова сказать не могу, все больше ору, как резаный... Но мама любила меня и такого! Представляете, как это открытие меня приятно поразило. Не думал, ох, не думал, что на земле возможна такая любовь. А здесь, кажется, ничего, жить можно.
Первое время я все больше спал. Просыпался от голода, жадно пил молоко и снова -- на боковую. Иногда меня будил холод или сырость, тогда я звал маму. Моя вежливая просьба почему-то звучала, как истошный крик. Я пробовал придать голосу какое-то благозвучие, но ничего кроме истерических воплей не получалось. Так я понял, что мне придется всему учиться заново: говорить, ходить, летать.
Иногда мне снились мои полеты по необозримым светлым просторам. Но все это отходило куда-то вдаль. А однажды я очень загрустил, и мне захотелось вернуться в прошлое. Тогда я услышал голос Вестника. Он просил учиться терпению и обещал скоро появиться рядом.
И вот однажды меня красиво одели и вынесли из дома. На улице я, как обычно, хлебнул свежего воздуха и заснул. Чуть позже меня разбудили, и я увидел что-то очень напоминающее мое светлое прошлое. Конечно, здесь не было бесконечных высот и той совершенной красоты. Но света, того прошлого света, было много. Он сходил с небес и отражался во всем. Но самое главное -- я увидел, как с огненной высоты ко мне слетел мой Вестник и встал рядом. Он был очень торжественным, это передалось и мне. Когда меня окунули с головой в светящуюся воду, я запел от восторга и переполнявшей меня радости. Только снова из моего распахнутого беззубого рта вырвался визгливый крик. Мама бросилась меня успокаивать, а Вестник поправил мой сверкающий крестик и поздравил с первым шагом в небо.
-- Сколько же их будет? -- спросил я.
-- Всего семь. Крещение ты получил -- это первый шаг. Видишь, священник миро несет? Сейчас тебя помажут, и останется пять.
-- Вестник, ты меня не оставишь? -- спросил я, наверное, очень жалостно.
-- Нет. Я всегда буду рядом, -- улыбнулся он по-дружески. -- Ты не сможешь меня видеть, но я буду с тобой. Только отныне я не Вестник, а Хранитель. А тебя крестили в честь преподобного Андрея Критского.
-- И каково быть тезкой Андрея Критского? -- спросил я.
-- Со временем узнаешь, -- грустно ответил Хранитель и отвел глаза. -- Но ты не бойся, я тебя не оставлю, слышишь? Что бы ни случилось, я буду рядом. Только позови.

Ты тоже видела этот сон?

С младенчества меня окружали хорошие люди. Меня любили родители и родственники, соседи и друзья. Меня ласкали и целовали мамины руки и губы, стерегли и учили отцовские глаза и слова.
Взрослые не всегда меня понимали. Например, склоняется ко мне папа, а за его левым плечом я вижу страшную черную физиономию с лютыми глазами. Я, конечно, зову моего Хранителя, причем у меня это получается в виде натужного крика. Появляется мой светлый защитник, прогоняет страшилище. Хранитель мне улыбается, успокаивает. Мама при этом сурово отодвигает папу и повисает надо мной. Я улыбаюсь беззубым ртом. Мама считает, что я улыбаюсь ей, а папа обижается. Иногда я без видимых причин заливался счастливым смехом и дрыгал конечностями. Родители только пожимали плечами, отзываясь улюлюка-ньем и "козой" из пальцев. Истинная причина моего восторга состояла в том, что Ангел играл со мной.
...О, мои онемевшие уста! О, моя парализованная рука, сжимающая тупое перо! Где взять мне такие слова, краски, звуки, чтобы описать те бесценные минуты, когда мир сходил в наш дом, глаза отца сияли мудрой любовью и руки мамы бережно касались моей нежной младенческой кожи. Они окутывали меня родительским теплом, мое сердце прыгало в груди, а я... стеснялся нахлынувшей радости и смущенно рассматривал свои крохотные ноготки на пальцах, гладил ладошкой зеленый грузовичок на скрипучих железных колесах, вдыхал запах маминых духов и на своем затылке ощущал ее теплое дыхание. Сколько это продолжалось? Может быть, несколько минут... Но такие мгновения крепко приживались в моей памяти и в последствии давали сил прощать людям очень многое. Казалось бы, умиление собственным ребенком, его нежным пухлым тельцем, его неказистыми движениями, его пушистым темечком ? что за невидаль! А я помню эти мгновения родительской нежности и люблю возвращаться туда и вновь погружаться в те сказочные ощущения.

Родительский дом отличался гостеприимством, за большой стол в гостиной собирались на праздник человек по двадцать. Взрослые приходили с детьми. Мы удалялись в детскую комнату играть. Когда заглядывали в гостиную проведать родителей, они нас бурно приветствовали, будто мы не виделись много лет. Кроме того, у меня был много друзей и приятелей.
И детсад, и двор наш -- утопали в зелени деревьев и кустов. Всюду красовались цветы: на клумбах, палисадниках, балконах. В погожие дни все это растительное благолепие наполняло ароматами воздух и радовало глаз. Детям позволялось все, кроме как ломать цветы и бить оконные стекла. За порядком старшие следили строго и чуть что вели к родителям на взбучку. Так нас приучали уважать труд, вложенный в создание красоты. Да и нас с малолетства приобщали к труду. Во всяком случае, по вечерам и субботам мы с родителями частенько копались на клумбах и палисадах, собирали мусор и листья, поливали двор. Это доставляло удовольствие, потому что мы ощущали себя большой дружной семьей.
Друзья мои были разными, но каждый интересен по-своему. Дима всех удивлял памятью и рассудительностью. Его было интересно слушать. Павлик смеялся и шутил. При встрече мы бросались друг к другу и обнимались. Юра любил разбирать игрушки и затем собирать их, не всегда успешно. Он делился шестеренками, колесиками, пружинками, которые казались мне волшебными. Иришка любила командовать. Мне это не очень-то нравилось, потому что в нашей семье женщина подчинялась мужчине, и мне это казалось правильным. Аня гуляла с огромной, свирепой на вид собакой, я гладил страшную звериную морду, мощную шею, чувствуя, как она тычется мне подмышку мокрым носом и тихонько скулит. Аня красиво рисовала, читала стихи, играла на скрипке.
Но вот однажды сначала во дворе, а затем в саду появилась Света. Когда я увидел ее впервые, мне показалось, что это не девочка, а бабочка с прозрачными крыльями. От ее светлых волос, от зеленых глаз, от белого платья, от тонких рук -- исходило сияние. Девочки искали ее дружбы, мальчики сурово немели в ее присутствии, я же... Просто заворожено любовался ею, чувствуя, как глубоко внутри разливается теплая сладкая боль. Света вела себя необычно. Она ни в ком не нуждалась, не скучала, игры ее не увлекали. Это дивное создание могло часами сидеть, стоять, ходить, глядя перед собой. При этом на ее ангельском личике мягко сияла загадочная улыбка. Когда ей предлагали поиграть, она не отказывалась, спрашивали -- отвечала.
Однажды в детском саду в "тихий час" меня положили рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки. Она лежала с открытыми глазами, подложив ладошку под щеку. Ее взгляд плавно переплывал с моего лица на стену, с потолка на окно, нигде не задерживаясь. Я неотрывно смотрел на нее и получал от этого необычное удовольствие. Когда я закрывал глаза, меня не оставляло чувство, что рядом солнышко и оно меня освещает. Борясь со сном, я поднимал тяжелые веки и любовался ее тонкими руками, луговыми глазами, красивым носом, широким лбом, маленьким подбородком с ямочкой и улыбчивыми губами. Длинную шею опоясывали белые кружева ночной рубашки и волны светлых волос.
Когда пришла нянечка и стала нас поднимать, я молча помог Свете собрать раскладушку. Она не удивилась, и лишь вежливо поблагодарила. А после полдника она подошла ко мне и заговорила. Мало что помню из того разговора. Пожалуй, только то, что она приехала из приморского города и скучает по морю. Мы еще говорили о цветах, деревьях, горах, небе и ... запахе. Приятные ароматы могли нас обрадовать, а резкие запахи сильно расстроить. Я был уверен, что после того разговора мы стали друзьями, но ошибся. Уже на следующий день она смотрела на меня, как на пустое место. Я сильно переживал, а Света... Она ни в чем и ни в ком не нуждалась. Она снова витала в своих высотах и оттуда рассеянно поглядывала на своих воздыхателей.
Я рассказал о Свете маме. Она как-то особенно посмотрела на меня, глубоко вздохнула и обняла: "Как быстро ты взрослеешь". Папе я говорить об этом не стал: недавно он сильно отругал меня за лазание по дереву, и я его сторонился. Тогда я решил сходить в гости к моему взрослому другу.
Николай Васильевич жил этажом ниже. Он сильно страдал от боли в сердце. Иногда его тихая жена тетя Аня приходила к нам позвонить по "03" и вызвать "скорую помощь": "хозяин помирает". Иногда мама посылала меня в магазин купить им хлеба и молока. Тогда я заходил к ним, а Николай Васильевич предлагал о чем-нибудь поговорить. Сначала мне это давалось с трудом: в их доме, пропахшем лекарствами и кошками, я чувствовал себя неуютно. Но потом мы подружились, и я часто заходил к нему посоветоваться. Он умел ответить на любой вопрос понятно и спокойно.
На этот раз как всегда Николай Васильевич встретил меня с улыбкой. В его желтых зубах тлела папироса. Грубоватое лицо с глубокими морщинами и высоким лбом иногда искажала гримаса боли. Он, сильно хромая, прошел впереди меня в комнату, нацедил мне чайного гриба из трехлитровой банки и сел к столу. Я сел напротив, жадно пил кисло-сладкую водичку и наблюдал, как внутри стакана плещутся волны.
-- Что, Андюша, влюбился? -- раздался хриплый голос снаружи моей акватории.
-- А откуда вы знаете? -- удивился я, опустив стакан.
-- Заметно. Когда человек влюбляется, на его лице уживаются счастье и горечь. Только любовь умеет эти два чувства соединять.
-- Вы думаете, это плохо?
-- Нет, соседушка, нормально. Что за человек, если он не любит? Так, головешка...
Он прикурил новую папиросу и вздохнул: "Когда-нибудь эта зараза меня погубит". Потом вскинул на меня усталые глаза и спросил:
-- Ты видел мою старуху? Можешь себе представить, что эту старую развалину я любил всю жизнь. И сейчас люблю. Господи, как она будет жить без меня?..
Он тяжело дышал, в повисшей тишине мерно тикал будильник, за окном кричали футболисты. Я не знал, что ответить, только смотрел на старика и молча жалел его. Потом кашлянул и спросил:
-- У меня это в первый раз. Я не знаю, что делать.
-- Терпи и не расстраивайся. Мне кажется, ты такой мальчик, такой человек, что тебе на роду написано любить и страдать. У тебя сердце живое.

В хорошую погоду нас из детсада выводили в парк на берег реки. Там сохранились замечательные уголки дикой природы. С пригорка открывался просторный вид на пойму реки. Мы со Светой любили сидеть там и наблюдать за кораблями, идущими по реке; за облаками, плывущими по небу; за птицами, летающими в синей высоте. На этой горе воздух был свежим и упругим, как парус; ветер солнечный, трава сочной и цветы благоухали необычайно сладко. И мы становились легкими, готовыми в любой миг сорваться и взлететь ввысь.
-- Как это все красиво! -- вздыхала Света. -- Ну, почему у людей так не получается? Почему, люди все делают грубо?
-- Может, потому, что они лучше и сильнее нас? -- произнес я.
-- Кто они? -- прошептала она.
-- Те, кто это создал, -- показал я рукой на реку, небо и облака.
-- Откуда ты знаешь, что это кто-то создал? -- Она смотрела на меня сбоку, но ее взгляд все время проникал куда-то глубоко мне в грудь.
-- Ниоткуда. Просто знаю и все, -- опустил я голову. Я не умел еще отвечать на такие вопросы. И думал я тогда не головой, а как мне потом объяснили, сердцем.
-- И почему мы не летаем? -- Она глядела на полет стрижа.
-- Летаем, -- уверенно ответил я. Но потом смутился и добавил: -- Ну, глазами... Еще, там, во сне...
-- Андрюш, ты ведь что-то скрываешь, -- заговорщицки протянула она. Я промолчал. Мне пока нечего было сказать.
Как-то субботним вечером в детсад приехал папа Светы. Мне он показался иностранцем: загорелый красивый блондин в светлом костюме, вежливый, мудрый и добрый. Он вышел из большой белой машины. Вокруг него сразу собрался эскорт из воспитательниц, девочек и мальчишек. Он каждому что-то вежливо и значительно отвечал, а сам искал глазами дочку. Света, увидев отца, просияла, взяла меня за руку и повела к нему. Я оторопел от неожиданности.
-- Вот, папа, этот мальчик -- мой друг Андрюша.
-- Добрый вечер, Андрей, -- протянул он руку и солидно пожал мою вспотевшую ладонь. -- А меня зовут Олег Иванович. Что же ты не заглянешь к нам в гости?
-- Как-то все некогда... -- промямлил я. Вообще-то меня никто и не звал.
-- Заходи, пожалуйста, я тебя приглашаю, -- улыбнулся он, прочитав мои мысли.
-- Хорошо. Обязательно зайду. Спасибо.
-- Вот и ладно. Ну, а сейчас, ребята, покажите мне свои владения. Очень интересно, как вы тут устроились.
Он по-прежнему шагал в окружении толпы и для каждого находил доброе слово. Как это ему удавалось -- слышать и одновременно говорить со всеми? Мы водили его по нашим любимым местам: бассейн с большой каменной лягушкой, резная беседка со скамейками в окружении плакучих ив, живой уголок с петухом, морской свинкой и ежиком; и, конечно, песочница с белым речным песком. Здесь он присел на корточки и неожиданно предложил построить замок с башенками и рвом. И мы принялись за строительство.
Подходили родители и бабушки, стараясь подключиться к строительству замка или просто понаблюдать за нашей работой. Конечно, начальником строительства стал Олег Иванович. Он снял пиджак, закатал рукава белой рубашки и увлеченно копал, лепил, подавая команды и советы. Мы со Светой были его главными помощниками. Я смотрел то на румяную Свету с блестящими глазами цвета лесного озера, то на ее замечательного папу... Мне хотелось одного: чтобы это никогда не кончалось.
Позже мы подружились семьями и стали бывать друг у друга в гостях. Моя мама полюбила маму Светы -- тихую блондинку восточной красоты с неожиданно смуглой кожей и вытянутыми темно-зелеными глазами. Словом, все складывалось как нельзя лучше, только наши отношения со Светой от этого не упростились. Она то открывалась мне и, казалось, не было никого ближе; то вдруг смотрела сквозь меня, я же мучился и холодел. Что рядом с ней было удобней всего -- это молчать. И смотреть на нее. И любоваться.
Однажды Олег Иванович застал нас в приступе задумчивости, взял меня за руку и повел в гостиную. Там усадил за журнальный столик с коробкой гаванских сигар, сам присел в кресло напротив и полушепотом спросил:
-- Что, брат, нелегко тебе со Светой?
-- Иногда, -- признался я.
-- Понимаю. Знаешь, даже я, случается, побаиваюсь ее. Мне кажется, что она знает о жизни больше любого взрослого.
-- Мне тоже так кажется.
-- Тогда и ты меня понимаешь. Но ты, Андрюш, ее не бросишь?
-- Нет, что вы! -- взвился я. Бросить -- мысль эта показалась мне жуткой.
-- Вот это по-мужски. Ты надежный человек. На тебя можно положиться. Знаешь, вобщем-то Света очень одинока. Ее даже мы с мамой не всегда понимаем. Она как скрипка среди барабанов. Необычная девочка. Вот такая история.

В отпуск родителям удалось вырваться на море. Летели мы на самолете. Мне понравилась стюардесса Тоня: веселая, красивая, в белой блузке, от нее пахло цветами. Она склонилась ко мне и спросила, летал ли я раньше. Я сказал, что летал много раз, но на самолете впервые. Она внимательно посмотрела на меня и улыбнулась, как другу. Кажется, она меня поняла. Хорошо, когда тебя понимают! Самолет набирал высоту, мне заложило уши, я подвигал челюстью, разгрыз барбариску, восстановил слух и прильнул к иллюминатору.
Под нами проплывали пушистые облака. В разрывах белого ковра виднелись квадраты полей, нити дорог, зеленая пена лесов, зеркала озер -- все это напоминало географическую карту. Снизу плоские, облака поднимались клубами ввысь, к пронзительно синему небу. Жадно искал я что-нибудь живое: не могло же это красивейшее место оставаться незаселенным.
-- А знаешь, Андрюша, какой там жуткий холод? -- спросила стюардесса Тоня. Она склонилась ко мне, обдав запахом свежести и дружеским теплом. -- Сорок градусов мороза. Представляешь? Бр-р-р!
Я удивленно взглянул в иллюминатор. Там, за стеклом, не висели сосульки, не лежал снег. Наоборот! Зеленые леса между пушистых облаков заливало радужными лучами яркое золотое солнце. Поэтому казалось, что за бортом, все прокалено жарким зноем, а облака горячие, как пар над кипящей водой. Нет, никого я там не увидел кроме скользящей тени от нашего самолета. Ослеп я что ли? Наверное. Во всяком случае, ярко-красные пятна и полосы долго еще преследовали меня, особенно, когда моргал или закрывал глаза.

Поселились мы в частном доме с большим участком земли. Приютила нас бывшая учительница, женщина тихая и добрая. А встретились мы с ней на набережной, куда прямо с такси с вещами пошли купаться. Первое, что я закричал, когда прыгнул в пенистую зеленоватую воду: "Она соленая!" -- "Надо же, правда соленая", -- откликнулась мама. А папа -- он сидел по пояс в воде и молча блаженно улыбался. Вышли втроем из воды. У наших чемоданов стояла бледная женщина в кофте, охраняла. Вежливо, но строго отругала нас за безалаберность. А потом сжалилась и позвала к себе жить.
До моря ходили мы пешком: хоть далековато, зато интересно. Пока идешь, столько всего насмотришься: тут собирали виноград, там жарили шашлыки, здесь лениво ругались или протяжно пели. В центре поселка стоял бетонный клуб с огромными витражами и дальше до самой набережной тянулся роскошный парк, обнесенный высоким металлическим забором. В первую же неделю мы заглянули в библиотеку, истоптали босиком побережье и тщательно облазили экзотические уголки парка. Мы постоянно пребывали в приподнятом, праздничном настрое-нии. Может быть, поэтому легко сходились с людьми. Во всяком случае, к концу недели у нас появилось множество знакомых.
Мы с отцом и местными ребятами увлеклись подводной охотой. Благо, оснастка для этого требовалась простейшая: палка с гвоздем на конце и с резиной для метания в цель. Резину эту продавали на рынке. Утром до девяти, пока народ досматривал последние сны, и ближе к вечеру, когда обгоревшие пляжники покидали берег, в маске с трубкой уходили мы под воду. Крупная рыба здесь гуляла, как отдыхающие по набережной: не спеша, солидно и лениво. Гарпун с натянутой резиной в правой руке ждал приближения рыбы, чтобы выстрелить почти в упор. За час такой охоты мы приносили к столу пяток кефалей со ставридами. Мама жарила рыбу, резала салат с помидорами, сладким перцем и красным луком, а мы наблюдали за ней, как голодные волки из засады, чтобы по первому зову все это немедленно проглотить.
После ужина мы "ходили в народ". Прилично одевались и шеренгой выдвигались на вечернюю прогулку. Собирался народ обычно перед входом в клуб, на просторной площади с лавочками и кустами огромных роз. Здесь мы встречали знакомых, обсуждали новости, решали, идти в кино или на прогулку в парк. Отец подарил маме настоящий китайский зонтик из бамбука с цаплями и такой же веер. В шелковом платье под зонтом, веселая и красивая, она ступала, как кинозвезда, и веером посылала в меня аромат сладких духов. Папа ласково поглядывал на нее, обжигая взглядом прохожих мужчин, а я... так сильно любил родителей, что даже признаться им об этом не мог.
Однажды во время такой прогулки знакомые из Саратова пригласили нас в гости на день рождения. Мы с папой настреляли побольше рыбы, мама купила глиняный кувшин под вино, и мы к четырем вечера пришли в просторный двор с накрытым столом. Гостей набралось человек сорок. Взрослые шумно пробовали разноцветные вина и мутную чачу, а мы -- дети -- пьянели. Обычные ребята, которые послушно вели себя в общественных местах, стали вытворять что-то страшное. Сначала мы, как стадо слонов, вытоптали почти все цветы. На это внимания никто не обратил. Так же безнаказанно оборвали горох, сливы и кизил. Что не съедали, то просто надкусывали.
Разгулявшийся хозяин -- полный украинец с бурым лицом -- попросил нас "прынэсты" с бахчи парочку "харбузов". На бахче мы обнаружили примерно сотню арбузов и растерялись: какие выбрать. Тогда Санька из Казани, наш заводила, вспомнил, как на рынке продавец вырезал треугольник и показывал цвет мякоти. Мы получили инструк-цию и стали делать треугольные надрезы на всех арбузах. При этом обнаружилось, что у всех мальчишек имелись собственные ножи. Чтобы добру не пропадать, мы съедали мякоть с надреза, а корку деликатно вставляли на прежнее место. Так из всех надрезанных арбузов, мы выбрали два и принесли взрослым, за что нас бурно похвалили.
Потом тот же Санька из Казани стащил со стола папиросу, и они с Вовкой из Ростова пошли курить в туалет типа скворечник, что стоял за углом дома в кустах жасмина. Они вернулись и, чтобы их "не унюхали" взрослые, снова пошли рвать-надкусывать садовые плоды. ...Сначала закричали соседи, на что в общем буйстве внимания никто не обратил. Потом соседи прибежали и закричали застольщикам прямо в уши. Поначалу-то раздался взрыв смеха, но когда до них дошел смысл, вскочили и ринулись за угол. Там уже догорал деревянный туалет. Никто и не пытался его тушить, но все зачарованно наблюдали за безжалостной работой огня и вытирали мокрые лица. Расходились молча, но быстро. И только хозяин протяжно кричал что-то бессмысленное и трагичное.
Наутро к нам зашли знакомые из Саратова с чемоданами в руках и весело рассказали, что утром хозяин обошел участок и обнаружил следы преступлений. Особенно по его нервной системе ударило уничтожение урожая на бахче и в саду. Он оплакивал убытки и допивал остатки мутной чачи и пурпурной "Лидии". А отдыхающих, четыре семьи, всех подчистую выгнал. Наша добрая хозяйка вспомнила, что завтра семья из Челябинска освобождает комнату на втором этаже. Ночь до завтра можно переночевать в шалаше, что на краю бахчи. Так саратовцы были спасены от бездомности, а мы получили новых соседей.
Поговорив с участниками трагедии, папа убедил всех помочь потерпевшему. Возражать никто не посмел. Мы ходили к украинцу и строили новый кирпичный туалет, солили в бочках остатки арбузов. И эта работа доставляла нам радость. Праздник продолжался. Как пошутил папа: "Нам все равно как, лишь бы отдыхать!" Помогли также в сборе винограда, еще пустили по рукам шапку и собрали погорельцу денежную компен-сацию. Он благодарил нас, причитал "шож ото воно такэ" и размазывал по круглым дубленым щекам крупные капли пота и слез.
Отпуск пролетел как-то очень быстро. Последние два дня я подолгу сидел на краю скалы и запоминал море. Его цвет, блеск, освещение постоянно менялись. Оно дышало и замирало, хмурилось и улыбалось. Так же менялось и небо над морем. Иногда солнце, зашторенное облаками, испускало мощные потоки искрящихся лучей, которые проливались в морскую пучину золотыми струями. Запомнилось, как однажды полнеба мирно голубела, в то время как на другой половине клубились тяжелые тучи и блистали молнии. Любуясь грандиозными картинами воды и воздуха, я томился, думал о Свете и понимал ее скучание по морю. Мне и самому эти воспоминания долго не давали покоя.

В школе мы со Светой учились в разных классах. Это нас неожиданно сблизило. Она подходила ко мне на переменах, мы сидели на широком подоконнике и вместе смотрели, как за окном строился большой дом. Мама Светы -- Лидия Михайловна -- работала в нашей школе учительницей английского. Как-то раз она предложила нам вместе брать у нее бесплатные уроки. В течение двух лет я три раза в неделю ходил в их дом, и мы разговаривали только по-английски. Светлане язык давался труднее, но она нисколько этим не смущалась. Ей было все равно. Иногда после уроков Света приглашала меня поиграть дома или погулять во дворе, а иногда бесцеремонно выпроваживала, и я понуро уходил.
А однажды папа Светы устроил нам поездку за город. Мы вшестером довольно спокойно разместились на просторных сиденьях большой белой машины и поехали. За окнами проплывали утренние туманы. Потом солнце вышло из-за деревьев, и туман выпал густой росой на травах и листьях деревьев. В машине уютно пахло духами, кожей и сигарами... Как объяснил Светин папа, машина принадлежала немецкому генералу. А Олегу Ивановичу досталась от большого друга, генерала советского.
Мы приехали на базу отдыха на берегу реки и перенесли вещи в просторный дом с четырьмя комнатами и большой кухней. Участок ограждал высокий дощатый забор. Вместо обычных огородных грядок здесь росла трава, а вместо садовых деревьев -- могучие сосны.
Подхватив сумки с едой, мы сразу отправились на берег реки. Взрослые вели себя как дети: они шумно восклицали, шутили и смеялись. Мы со Светой следом за ними шагали молча. Когда тропинка свернула в овраг, я протянул ей руку. Дальше мы шли, взявшись за руки. Мне это было приятно, Свете, скорей всего, безразлично. Несколько раз я наклонялся, срывал пышные цветы, собрал букет и, разделив его на три равные части, протянул нашим мамам и Свете. Мамы чуть не расплакались от радости, а Света вежливо кивнула.
На прогулке по берегу реки, я рассказал Свете, как отдыхал в пионерском лагере. Там все было пропитано густым запахом карболки. Кормили плохо, невкусно, фрукты давали зеленые или гнилые. Нас дважды сводили искупаться на реку и в поход к памятнику войны. Остальное время дети слонялись по лагерю и кормили прожорливых комаров. Однажды скуки ради мы устроили политическую демонстрацию. Взявшись за руки, маршировали по лагерю и скандировали: "Свободу неграм Америки!", "Долой агрессивную военщину!", "Да здравствует наше счастливое детство!" Нас за это наказали мытьем общего туалета и сбором мусора. Почему -- мы так и не поняли. На родительский день я умолял забрать меня домой, за что меня обругали родители, а потом и лагерное начальство. Единствен-ное, что меня спасало от тоски, это чтение. Я брал книгу и забирался на прожекторную вышку, где комаров было меньше. С тех пор слово "лагерь" вызывало у меня спазмы горла. Поэтому, когда на следующий год папа сказал, что меня за отличную учебу и примерное поведение премировали путевкой в "Артек", я молча встал и сбежал на развалины. Там, лежа на траве, я планировал кругосветное путешествие пешком и напряженно вспоминал географию. Разыскали меня поздним вечером и надавали подзатыльников. Но больше это страшное слово в нашей семье не произносилось. Со слов "запах карболки" до последнего слова "лагерь" Света мне сочув-ствовала, как настоящий друг. Я ждал от этой поездки чего-то важного.
-- Значит, ты уходил из дома? -- спросила Света.
-- Да. Со мной это было два раза, -- признался я. -- Понимаешь, мне вдруг кажется, что я никому не нужен. Будто я всем чужой. Тогда встаю и ухожу из дома путешествовать. Это страшно, это интересно! Идешь никому неизвестный, никому не отчитываешься. Идешь в дальние страны в загадочные места.
-- Так почему же ты возвращался?
-- Не знаю. Так получалось... Меня ноги сами домой приводили.
-- Интере-е-есно, -- протяжно вздыхала она, опуская глаза. -- Интересно.
Те два дня казались сказкой. Мы собирали грибы и ягоды, купались, играли в волейбол, пекли на костре картошку. Бродили по берегу и говорили с рыбаками и пастухами. Один рыбак как раз выгружал из лодки добычу: корзину карасей размером с мужскую ладонь. Когда я восхитился уловом, он ухмыльнулся: "Да разве это рыба! Так, лягушка". Вечером разожгли костер и пекли картошку. Когда на черном небе зажглись яркие звезды, мы со Светой забрались на крышу и просидели там допоздна. Говорили почему-то шепотом, и снова стали друзьями. Света рассказала, как она видела ночное свечение моря. Папа ей тогда объяснил, что это скопление мелких рачков наподобие светлячков, а ей казалось, что Млечный путь купается в море, чтобы ярче светить и указывать путь кораблям.
Я рассказал о своих "фантазиях". Далеко-далеко живут счастливые люди, которые летают как птицы и плавают как рыбы...
-- У них что, есть крылья и жабры? -- прошептала взволнованно Света.
-- Кажется, нет... Да нет же! -- уверенно сказал я. -- Они не такие как мы. Они будто сделаны из света, понимаешь?
-- Да, понимаю, -- неуверенно прошептала она. -- А ты что... тоже их знаешь?
-- Да... Я не знаю... Ну, это же фантазии, правда?
-- Ты рассказывай, Андрюша, -- попросила она кротко.
-- Там все не такое, как здесь. Там большие-пребольшие горы, совершенно прозрачная вода в реках и в море. Там небо такое огромное, как... любовь... Там всюду свет и никогда не бывает ночи. Там очень красивые цветы. Некоторые из них большие, как деревья. Мы с тобой хотим взлететь -- и вот уже летим, как птицы. Прямо с неба мы с тобой падаем в море и летим... Нет уже не летим -- плывем под водой. А она как воздух, только чуть погуще. Но мы и под водой будто летим, взявшись за руки. Мы вдыхаем сладкие ароматы. Мы постоянно слышим красивые песни, волшебные звуки. Мы с тобой большие друзья, нам весело и хорошо.
Меня будто несло под тугим парусом по волнам моей "фантазии". Я не знал, откуда мне это привиделось: во сне или сам выдумал. Просто говорил, что было на уме, и эти картинки оживали передо мной. Нас окружала черная ночь, а мне казалось, что все вокруг залито мягким светом. Я поглядывал на Свету и понимал, она чувствует то же самое. Мы сидели на теплой крыше, взявшись за руки. И мы... летали!
Воскресным вечером, усталые и тихие, мы возвращались домой. Слева и справа проплывали поля, реки, леса; впереди блестел асфальт дороги с редкими машинами. А чуть дальше, из-за горизонта поднимались белые высокие дома, над которыми в полнеба золотился роскошный закат солнца. Олег Иванович включил радиоприемник. Знакомый баритон пел: "Я люблю, тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно". Мы слушали молча. Наверное, это и есть счастье: благодарно любить то, что дает жизнь.

Касание смерти

Мои школьные и дворовые друзья, как сговорились, стали интересоваться кто чем: спортом, книгами, радио, моделями самолетов и кораблей, посещали фотокружок и учились танцам. По субботам у нас принято было ходить в кино. Кажется, именно кино и стало влиять на наши увлечения. Например, после просмотра "Трех мушкетеров" из библиотек пропали сочинения Александра Дюма, и мне приходилось записываться в очередь или искать по частным собраниям. Часто выручали друзья или родители. То же повторилось, когда мы посмотрели экранизации Майн Рида, Джека Лондона и Конан Дойля. А были еще дивные сказки про Морозко, Василису Прекрасную. Позже -- Пушкин, Лермонтов. Зовущий в светлую даль Шукшин и поднимающий ввысь Тарковский.
Юра уговорил меня записаться в фотокружок. Мы стали бегать всюду с фотокамерами, "снимать" все, что стоит и движется. В темно-красной лаборатории затаив дыхание, наблюдали как на белой бумаге, погруженной в проявитель, появляется изображение. Это увлечение не мешало нам паять радиоприемники, чтобы по ночам под одеялом слушать запретную джазовую музыку, читая при этом с фонариком детективы.
Аня с Иришкой приглашали меня в театр. Обычно мы сидели на первых рядах, и я терпеливо наблюдал, как напрягаются вены на горле актера, выкрикивающего глуповатые реплики, как брызгает он слюной и поднимает пыль со сцены, по которой громыхают его обшарпанные каблуки. Мне все это казалось чем-то искусственным, не имеющим к реальной жизни никакого отношения. Девочкам я об этом говорить не смел: они-то в отличие от меня театральную бутафорию почитали за великое искусство.
Меня больше всего тянуло на природу, где много воздуха, света, воды -- жизни. Как-то на день рождения мне подарили китайский фонарик с круглыми батарейками. Мы с Павликом его покрыли гидроизоля-цией -- залепили щели пластилином -- и со старой корзиной уходили на реку. Вечером, когда в глубине воды сгущалась черная тень, мы ставили на дно корзину с кусочками мяса. В корзину опускали на веревке горящий фонарь и... поднимали глаза к небу. Над водой витали влажные запахи тины, рыбы и бензина. Позвякивали лодочные цепи, вяло плескалась рыба, где-то далеко гудела электричка, а над нами загорался таинственный Млечный путь.
-- Павлик, а как ты думаешь, зачем нужны звезды?
-- Для красоты, наверное, -- пожал он плечами.
-- Мне Дима рассказывал, что звезды больше Солнца. Их так много, что и сосчитать невозможно. Сколько же нужно работать, чтобы это придумать, сделать и следить за ними. И все только для того, чтобы кто-то любовался?
-- Да. А ты думаешь, этого мало?
-- Не знаю, друг. Но даже если только для красоты, то можно было их тут повесить, -- поднял я палец к небу.
-- Ну, что будем поднимать? Там раков уже наверное!..
-- Да ну их... Куда они денутся? Давай еще посидим, посмотрим.
Наше созерцание нарушила Ира. Она неожиданно вышла из фиолетовых кустов с розовой кастрюлей в руках: "Мальчики, я подумала, может, вы голодны. Вот, поешьте бабушкиных щей". Мы сурово зашикали на нее. Вздохнули, взяли протянутые алюминиевые ложки и стали прямо из кастрюли хлебать холодные щи с блестками застывшего жира. Вообще-то мы их не любили. Вот окрошка -- да. Особенно, если с огурцами и с ядреным домашним квасом. А что щи... Там эта капуста, вареный лук -- все какое-то скользкое... Нет, щи -- только из-под палки, с горчицей и с видом на парочку поджаристых котлет.
Но в тот миг все было чудесно: и эти безумно вкусные холодные щи с подсохшим белым хлебом, и ...мигающие звезды на черном небе. И плеск душистой воды о борт лодки. И даже нежданное вторжение Иры, которая молча улыбалась и смотрела то на нас, то на блискучую воду, то на роскошное манящее небо.

Помню, однажды Дима пригласил меня домой и, закрыв дверь своей комнаты на крючок, открыл передо мной книгу "Расследование преступлений". Эту книгу привез из заграницы его папа, большой начальник. Книга шокировала нас цветными фотографиями трупов и сухими подписями: "Поза "боксер", характерная для сгоревшего трупа", "Самоубийство путем самоподрыва гранатой, размещенной во рту", "Множест-венные колото-резаные ранения, нанесенные убийцей в состоянии аффекта", "Разложение трупа в стадии жировоск" и так далее. Нас тошнило, мы закрывали книгу и жадно пили воду, но вновь открывали и упорно смотрели, смотрели.
Всю следующую неделю я думал о хрупкости человеческой жизни. Во мне появилась острая жалость к людям и к самому себе. Как же так, вот мы ходим, едим, учимся и работаем. У нас есть кино, книги, летом цветы и зимой снег. Мы влюбляемся и дружим, мечтаем и тоскуем, смеемся и плачем. И вдруг заболеваем, или подходит убийца, или война, или кирпич на голову, или машина задавит -- и все, конец! А куда девается наша любовь, мамина нежность, суровая отцовская дружба, пение птиц, шелест дождя, скрип снега под ногами, сладкое томление и счастье влюбленности -- это что, сгинет? Все напрасно? Но ведь в этой жизни все так разумно, правильно, красиво. Не может быть, чтобы смерть все это могла уничтожить. Нет, невозможно!
Доел жареную картошку, ополоснул тарелку и выглянул в окно. Там за доминошным столом сидел над шахматной доской Дима. Я выбежал во двор и присел рядом. Он, почти не глядя, передвигал фигуры по клетчатой фанере, листал книгу и хрустел кукурузными палочками. Его соперник, старшеклассник с длинным чубом, весь красный и взъерошенный, не обратил на меня внимания. Я горячо зашептал Диме на ухо о своих переживаниях, а он сонными глазами посмотрел на меня и скучно вздохнул.
-- Знаешь, Андрюха, ерунда все это.
-- Как же ерунда, если все может закончиться в любую секунду.
-- Ты же сам сказал, что жизнь разумна и правильна. Значит, и этот вопрос со временем решится. Что ж тогда волноваться?
-- Как это что! А если не успеем? Ты помнишь фотографии убитых? Они, поди, даже пискнуть не успели: бац и труп. Они тоже ведь любили и мечтали. И куда все это подевалось?
-- Глупый ты, что ли, -- вздохнул Дима, небрежно "съев" слона. -- Как учит мой великий папа, вопросы надо решать в порядке поступления. Хочешь хрустиков? Нет? Тогда отстань.
Я тупо наблюдал, как подъехала телега со смуглым старьевщиком в шляпе. По двору разлился густой запах лошадиного пота, гниющего тряпья и протяжный клич: "Тря-а-а-апьё-о-о-о берё-о-о-о-ом!" Двери подъездов захлопали, и засеменили к нему бабушки с тюками тряпок. Старик взвешивал тюки на старом чугунном безмене, швырял за спину и взамен протягивал стиральный порошок, синьку, надувные шарики. По какому принципу выбирал он кому что, никто не знал. Возмущаться натуральной оплатой никто не пытался: во-первых, бесполезно, во-вторых, опасно: старик не выпускал из рук длинную плеть, которую держал наготове.
-- Вот это я понимаю, -- сказал Дима. -- Частный предприниматель. Бизнесмен. Это человек из нашего будущего.
-- Что-то неприятно пахнет твое будущее. Да и выглядит не очень.
-- Ты не понимаешь! Он сейчас вернется домой, переоденется в белый костюм, сядет в белый лимузин и поедет в фешенебельный ресторан слегка развеяться.
-- Это потому что ему скучно?
-- У капиталистов так принято.
-- А что толку? -- снова спросил я. -- Ну, помрет он в белом костюме с бокалом висок и толстой сигарой. Это даже обиднее.
-- Ой, да успокойся ты! Слушай, не закапывай в могилу, -- зашипел Дима, потом закатил глаза и продолжил: -- белоснежную мечту моего босоного детства.
Нет, я не успокоился. Приставал по очереди к Павлику, Юре и Ане. Но то, что они отвечали, меня не устраивало. Я сидел на лавочке, болтал ногами и думал о бренности бытия. "Андрюша, сынок, сходи в магазин!" -- раздался мамин крик с балкона. Впервые я обрадовался этому заданию. Забежал домой, схватил сумку с кошельком и отправился в гастроном.
О, нет! Совсем не простым оказался мой путь... Как всегда, на его извилистой траектории таилось множество препятствий! Так, мне пришлось сыграть партию в пинг-понг, потом снять с дерева толстого глупого кота, потом помочь Юре распилить старинный фотоаппарат, потом залезть на крышу гаража и сбросить оттуда малышне застрявший мяч. Я споткнулся, упал, расшиб колено и залепил его листиком подорожника. Наконец, мне удалось дойти до гастронома и выстоять две очереди: сначала за молоком, потом за хлебом. Все это время я смотрел на людей и, как в кино, видел их будущее: этот умрет от болезни, эта утонет, этот сгорит на пожаре, эта упадет головой на острый камень -- и все, все! умрут. Выходя из гастронома, в зеркальной витрине увидел я свое отражение и подумал: "Вот этот мальчик тоже умрет. И даже, может, сегодня и очень страшной смертью". Потом показал ему язык, на что зазеркальный двойник, ответил мне примерно тем же.
Чувство близости смерти вызвало у меня острое желание жить. Не просто как-нибудь существовать, а интересно, на всю катушку. Я разглядывал деревья, траву и цветы, кошек и голубей, асфальт под ногами, небо над головой, редких прохожих -- и представлял, что вижу это в последний раз. Тысячу раз виденное вызывало у меня сильный интерес, прямо-таки чувство родства с этим миром, который жил, дышал, двигался, плакал и смеялся. Я любил его, восторгался и ...жалел до боли в груди, до горючих слез.
Вдруг я резко остановился. У дороги, под большим кустом на пеньке сидел старый солдат с медалями на груди. Он печально, как брошенная собака, смотрел на прохожих. Я отыскал в кошельке медную монетку и положил ее в старую кепку у деревянного протеза. Нищий поклонился мне и серьезно произнес: "Дай Бог тебе здоровья". От него до дома я почти бежал. Отдал маме сумку с кошельком и попросил монетку для нищего. Она протянула мне три серебряные монеты и погладила по голове. До угла дома я бежал, потом остановился, перевел дыхание и перешел на шаг. Вот он -- сидит еще. Я подошел, нагнулся и, снова глядя на страшную деревянную колоду протеза, бросил монеты в кепку. "Дай тебе Бог здоровья", -- услышал я и поднял глаза на инвалида. Он улыбался мне, как старому знакомому.
Все эти события требовали немедленного объяснения, и я отправился к Николаю Васильевичу. Дверь открыла молчаливая, всегда грустная тетя Аня и, прошептав привет-ствие, впустила в дом. Нацедив для меня традиционного "чайного гриба", он спросил:
-- Андрейка, да на тебе лица нет. Что случилось?
На всякий случай я ощупал лицо. Все оказалось на месте: нос, щеки, глаза, подбородок. Значит, он пошутил. Понятно.
-- Там нищий, -- махнул я рукой. -- Он мне сказал "Дай Бог тебе здоровья".
-- О, это не просто нищий. Я его давно знаю, он философ. Собирает деньги не себе. Во-первых, он дает возможность прохожим сделать доброе дело. Во-вторых, собранные деньги отправляет сироткам в детдом. А тебе, видно, понравилось милостыню подавать, а?
-- Не знаю, -- пожал я плечами. -- Но мне стало очень хорошо.
-- Вот и не скупись никогда на милостыню, тогда действительно Бог даст тебе здоровья и много чего еще.
-- А нам в школе говорили, что Бога нет.
-- Кто так говорит, -- для них Бога нет. А ты их не слушай. Есть Бог. А как же иначе! Есть.
-- А вот я пришел с таким вопросом. Мне кажется, что в этой жизни все разумно и правильно. Но тогда почему люди умирают? И куда девается то, ради чего они жили?
-- Видишь ли, Андрейка, если Бога нет, тогда жизнь действительно смысла не имеет. Пожил -- и в землю. Делал добро или зло -- неважно: все равно ведь в землю. А вот если ты веришь, что Бог есть, то все становится на свои места. После смерти тела душа твоя даст отчет Богу о прожитой жизни. Если ты делал зло -- будешь наказан. Если стремился делать добро, Бог возьмет тебя в Свое царство. И там продолжится жизнь, только более интересная. Я как-то читал, как там прекрасно! Одно слово -- рай!
От этих слов во мне что-то сильно качнулось. Словно туман на миг рассеялся, и я снова увидел, как летаю по светлым безбрежным просторам. Я сидел завороженный и счастливо молчал.
-- Ты вот что, Андрейка, о нашем разговоре никому не говори. Просто верь, что Бог есть и Он тебя ждет к Себе в Свое Царство. Всю жизнь стремись делать добро. Пусть это будет наша тайна. Большая, светлая, добрая тайна. Хорошо?
-- Да. Мне так хорошо! Спасибо вам.

На День Победы нас одевали в белые рубашки и загоняли на сцену. Перед этим недели две мы разучивали стихи, исполняли оратории, учились красиво маршировать и подносить цветы. И если репетиции доводили нас до полной тупости, то в День Победы на нас сходило какое-то озарение. Сцена, убранная цветами, лучи прожекторов, громкая торжественная музыка, общее волнение -- все это приподнимало над суетой, и мы так читали! Так пели!
В первых рядах на плюшевых креслах сидели старенькие ветераны -- они-то и становились нашими главными почитателями. Потому что они плакали. После знакомства с нищим инвалидом я на праздничном утреннике все высматривал его лицо среди сотен чужих лиц, но разыскать его не удалось. Тогда я представлял себе, что он сидит в первом ряду в синем костюме с орденами. Вместо страшной деревянной ноги у него аккуратный протез под брюками ? совсем незаметный. Он смотрит на меня, а я читаю стихи звонким голосом. И тогда у меня все получалось еще лучше.
В перерыве перед военным фильмом нам позволялось зайти в буфет и бесплатно выпить по стакану лимонада с пирожным. Там же сидели ветераны и пили не только лимонад. Они подзывали нас к себе: "Ну-ка, пианары, скажите заслуженным героям, как вы живете? Хорошо ли учитесь? Слушаете ли старших? А ведь мы за вас кровь проливали. За вас мерзли в окопах..." Что тут скажешь, когда так и было. Мы смущенно обещали учиться еще лучше, слушаться еще послушней, дружить еще дружней. Но чего-то нам не хватало. Между нами стояла стена: они, за нас воевавшие, находились по одну сторону, а мы, дети мирных лет, обязанные им самой жизнью -- по другую стороны той стены. Тогда я жалел, что среди сидящих в зале, пьющих в буфете, курящих в туалете, гуляющих в фойе -- нет моего нищего старика. Мне очень хотелось увидеть его ветхую гимнастерку, деревянную колоду и такие умные, добрые, печальные глаза, услышать волшебные слова: "Дай Бог тебе здоровья".

Летом нам удалось навестить маминых родичей, что жили в деревне. Ехали мы туда сначала поездом, потом автобусом и еще на телеге. Дом, в котором жила тетя Нюра, стоял на самом краю леса. После привычных загородных дачных поселков здешняя природа поразила нас необычным богатством. Мой двоюродный брат Коля, взрослый мужик, пригласил меня сходить "по землянику". Мы только вошли в лес, прошли метров сто и вот она: огромная поляна, сплошь красная от крупной душистой ягоды. Тоже было и с грибами. За полчаса мы набрали по ведру отборных боровиков и белых груздей -- других тут не собирали. На рыбалке за полчаса выуживали пяток огромных лещей.
Очень быстро мне надоело охотиться, пробовать на вкус и объедаться. Меня интересовали люди. Здесь, в глубине страны, в глубине народа они должны были владеть чем-то необычным. Рядом шевелилась тайна, она ходила вокруг меня кругами, кричала ночным филином и утренним петухом, пьянила голову пронзительными ароматами цветов, трав и земляники. Я всматривался в загорелые грубоватые лица селян, в их застенчивые глаза, вслушивался в необычный протяжный говор и ждал...
Случилось это на пятый день. Тетя Нюра повела маму на кладбище. Я напросился идти с ними. Кладбище находилось на противоположной окраине деревни. По дороге женщины говорили о крестьянском восстании, жестоко подавленном комиссарами. На кладбище мы подошли к огромной братской могиле, в которой покоились двести пятьдесят селян. Тетя Нюра ласково гладила густую траву на могиле и тихонько выла: "Ироды, сколько душ погубили..." Мы долго обходили кладбище. Наши родственники покоились там и тут, под разными холмами. Их объединяло одно: на могилах стояли кресты. Не памятники с красной звездой, обычные для городских кладбищ, но кресты -- величественные, живые, родные...
Вечером мы поминали покойников. Стол уставили сладостями, глиняные кринки наполнили квасом и компотом. Отец спросил, где водка, тетя Нюра округлила глаза: "Что вы, миленькие! Это ж какой грех-то. Батюшка говорил, что покойники горят, как в аду от поминания водкой. Только сладеньким, чтобы им сладко жилось на том свете". Мама смущенно посмотрела на меня, но промолчала. Я превратился в одно большое ухо.
Тетя Нюра стала рассказывать, как жили "до красных". Оказывается, деревня эта была крупным селом. Имелись здесь церковь о пяти главах, кирпичный и кожевенный заводики, две мельницы. Народ жил богато и вольно. Держали большие стада скотинки, разную птицу, пасеки. Два раза в год снаряжали ходоков в святые места: в Палестину, на Афон, в Сергиеву Лавру, в Киев, Печоры... Если там пьяница какой завелся или девка загуляла -- это бывало, конечно, но таких сразу на сход -- и на тебе, голубчик, на пряники: или из села прочь или за ум берись, а народ честной не срами! А так вообще все было хорошо: и работали сообща, и праздники отмечали вместе, и в церковь ходили. А как эти ироды красные нагрянули, так всему конец. Только огонь, кровь да слезы горькие.
Поплакала она, перекрестилась: "На все воля Божья" и заговорила о другом. Родители облегченно вздохнули: наконец-то. Рассказывала она о колхозе, об урожаях и людях. А в каждом слове, в голосе, в глазах: не так, не то, все пошло вкривь и вкось... Но, странное дело, об этом застолье у меня осталось светлое воспоминание. Я молчал. Но каждое слово, как семечко, падало в глубину моей детской души и замирало до времени.
Утром я помогал тетке пропалывать огород: трава на грядках росла мощно, и ее нужно было подсекать через день. Для меня это стало чем-то вроде зарядки. Вдруг я выпрямился и сказал:
-- Теть Нюр, хочешь я тебе кое-что расскажу?
-- А давай, -- весело отозвалась она, -- только больно-то не заливай.
И рассказал "о полетах во сне и наяву". Я, как всегда, увлекся, слова лились, падали каплями дождя, сверкали зарницами. Картины оживали и зримо проплывали передо мной. Тетка, открыв рот и глаза, слушала, забыв о траве... Я смотрел в ее глаза, она -- в мои. "Слава Тебе, Господи! -- прошептала она. -- Вера отцовская в дом возвращается!" Она обняла меня:
-- Да ты знаешь, Андрюш, о чем ты сейчас рассказывал?
-- Ну, это... так... фантазии...
-- Нет, племянничек дорогой, это Царство небесное -- вот что такое.
-- А где это?
-- Знамо дело, на небесах, в раю.
-- А откуда у меня... это?
-- Видать Ангел тебя водит по небесам. А как еще?
-- Ничего не понимаю.
-- Не бойсь, Андрюш, все поймешь. Ангел тебя не оставит. -- Потом снова подняла глаза к синему небу и тихонько запричитала: -- Вера-то, вера, снова в народ возвращается. Слава Богу! Ох, и порадовал ты меня.
Ничего я тогда не понял, но увез с собой нечто очень важное, что проснется несколько позже.

Возвращались мы в город, во двор, к друзьям всегда с радостью. Все-таки любили мы друг друга и скучали, когда не виделись. Разговоров и воспоминаний было -- до зимы хватало.
Бывало так. Ляжет снег -- белый, сверкающий, пахучий; укатают его машины. Мы наденем коньки и с клюшками в руках носимся по улицам между машин, пасуя друг другу шайбу или консервную банку. Ярко горят уличные фонари, тысячи окон в домах. Свет отражается от белого льда, голубоватого инея на ветках. На небе -- звезды или светлый свод из облаков, как в пассаже. Легкий мороз освежает гортань. Или бегаем по парку на лыжах. Или во дворе выбиваем ковры на снегу, прыгая по ним и кувыркаясь, чтобы веником смести грязный снег и снова засыпать ковер белым, пушистым. Мы выкрикиваем что-нибудь по очереди. И обязательно кто-то первым вспомнит лето, следом второй, третий... Кругом зима, а мы возвращаемся в лето, осень, в деревню, на море.
Утром я всегда просыпался резко, будто кто меня трогал за плечо. Вскакивал на ноги и подходил к окну. Через секунду раздавался боевой клич индейцев апачей: "Мэ-э-элэ-э-ко-а-а!" Эта загадочная молочница будила весь двор, но увидеть ее никак не удавалось. Наверное, она стояла под аркой дома: там звуки усиливало эхо, и она использовала арку, как огромный рупор. Там, за окном, бежали бабушки с бидонами, лаяли собаки, летали птицы, махали метлами дворники, гудели автомашины.
Как можно валяться в постели, когда столько дел впереди! Что-то такое жило во мне, в нас... Мы проживали каждый день жадно, с интересом... Это походило на разведку боем. Нам до всего было дело. Мы подспудно искали свой жизненный путь. Почему-то нас не оставляла уверенность: мы обязательно найдем, что ищем. Мы победим.
Однажды пропал Павлик. Мы с ним, Юрой и Ирой ходили на развалины. Старшие очень сердились, когда мы убегали туда играть. Со времен войны в заросших бурьяном руинах находили мины, патроны и оружие. Нам рассказывали, что много непослушных мальчишек подорвались на минах, случалось, взрывом отрывало руки и выжигало глаза. Мы сами боялись этого мрачного места, но тянуло нас туда, как магнитом.
Вот и в тот день мы вчетвером пошли на развалины играть в войну. Мы бегали, кричали: "Тух-тух! Ды-ды-ды! Юрик, ты ранен. Куда пошел? Падай! Ирка, быстро неси бинты и перевяжи раненого" -- "Не хочу медсестрой! Я командиром буду!" -- "Тогда иди к девчонкам и командуй, сколько хочешь, задрыга". -- "А я бабушке пожалуюсь!" -- "У, сексотина, брысь отсюда!" Словом, все было, как обычно... Когда собрались уходить, Павлика с нами не оказалось. Мы подумали, что он убежал во двор, и спокойно пошли туда сами. Но нашего верного боевого друга там не было. Зато его искала мама с испуганными глазами. Мы вернулись на развалины и прочесали местность. Его там не было.
Мы с ребятами понуро возвращались во двор. Я шел с камнем в груди и подумал, а что если он погиб. А что если он провалился в глубокую яму и лежит там со сломанным позвоночником. А что если на него напали убийцы. Я не мог представить себе Павлика мертвым. Он такой добрый, веселый, хороший. Нет, лучше уж мне умереть вместо него. Пусть меня убьют, но только не моего друга.
И вдруг я увидел его. Павлик сидел на лавочке у нашего подъезда. Я подбежал и закричал:
-- Где был? Мы тебя искали. Я чуть не умер из-за тебя!
-- Извини, -- сказал он тихо. -- Сначала я обиделся и хотел вас проучить. А потом...
-- Что? Что потом-то?
-- Я видел отца. Он вернулся.
-- Так радоваться должен. Ты чего?
-- Я боюсь его, -- признался он. В трусости он мог признаться только мне, своему другу. У нас не принято было трусить, бояться. Отец его был преступником. Он почти все время сидел в тюрьме после воровства или воровал перед посадкой в тюрьму.
-- Пойдем вместе. Двоих он не тронет.
-- Пойдем.
Тихо, как мыши, вошли мы в квартиру, где жил Павлик. В комнате за круглым обеденным столом сидел в голубой майке толстый мужик со стрижкой "под нуль". Он смотрел по телевизору футбол, пил пиво, курил папиросу. Его толстые руки почти сплошь покрывали голубые татуировки.
-- Пришел, змееныш, -- прошипел он, не отрываясь от телевизора.
-- Он не змееныш! -- крикнул я. -- Павлик хороший человек.
-- Это еще что за шмакодявка?
-- И никакой не шмакодявка. Я друг Павлика. Человек. Поняли?
Он встал и подошел ко мне. Его большая сальная пятерня легла на мое горло.
-- Да я тебя щас придушу...
-- Души, гад! -- просипел я сдавленным горлом. -- Всех не передушишь, фашист поганый. За меня друзья отомстят. А тебе все равно не жить. Перо те в бок, баклан парашный.
Он удивленно смотрел на меня. Я -- на него. Откуда только взялись эта моя храбрость, эти слова из блатного жаргона? Павлик стоял рядом белый, словно в параличе. Я знал одно: мне проиграть нельзя. Хоть умри, но докажи свою силу. Наши взгляды -- мой и этого ворюги -- сцепились, как руки борцов. Впервые в жизни я видел, как взрослый мужчина меняется от страха. Его глаза сужались и расширялись, тупая морда с поросячьими глазками побурела. Хватка его пальцев на моем горле ослабла, он растерянно опустил руку. Чем дольше мы стояли и смотрели друг другу в глаза, тем спокойней становился я, и тем большим страхом наполнялся он. Взрослый мужик боялся меня, хлипкого мальчишку! Я это видел и внутренне ликовал.
-- Ладно, -- сказал он. -- Это... Я пошутил. -- Он сунул руку в карман мятых брюк. Вынул оттуда замызганный рубль и протянул почему-то мне.
-- На вот. Сходите в кино.
Уже на улице мы обнялись с Павликом и вместе пошли на проспект. Мы победили. И победу нужно было отметить. Впереди маячили неоновыми огнями вывески кинотеатра и кафе-мороженого, бурлила толпа людей, "культурно отдыхающих" после работы.
С того дня такие понятия, как пиво, футбол, папиросы, татуировки, воровство, трусость -- сплелись для меня в один мерзкий клубок.
Вторая возможность проявить мою новоявленную храбрость не заставила себя ждать. Недели через две мы с друзьями выходили из детской спортивной школы -- ДСШ -- куда я ходил в секцию гимнастики. У нас было хорошее настроение: скоро соревнования, на которых присуждают разряды. И мы на этот счет имели самые радужные планы. Вдруг нас окружили пятеро парней, старше года на три-четыре, и предложили пройти за угол. Я знал, что за углом вся земля пропитана слезами, кровью и усыпана выбитыми зубами. Там выясняли отношения все драчуны района.
Когда мы остановились, я понял, почему это место выбрано для разборок: с одной стороны -- глухие стены ДСШ, с другой -- высокие, густые кусты. Один из пятерки, самый худой, но самый наглый, вышел вперед и потребовал вытряхнуть из карманов всю наличность. Он оказался как раз напротив меня, поэтому именно мне достались брызги слюны в лицо. Этого я стерпеть не мог.
И снова меня окатило горячей волной безрассудной храбрости. Мне стало все равно, чем это кончится: попаду ли я в милицию, накажут ли родители, выбьют ли мне зубы и... так далее. Тело мое налилось кипящей кровью. Рот сам собой открылся, и я хрипло закричал: "Да я тебя разорву, гад!" И бросился на слюнявого с кулаками. От первого удара в лицо его развернуло, он оказался ко мне спиной. Следующий удар ногой пришелся ему пониже спины. Он взвыл и побежал. Я за ним. Моя нога несколько раз ударила его в ту же часть тела. Когда опозоренный противник скрылся в кустах, я обернулся. Наверное, вид мой был страшен: остальные четверо попятились. Я медленно пошел на них и был готов ко всему. Они бросились врассыпную. Я настиг одного и повторил удар ногой. Он растянулся и, закрыв лицо руками, заплакал, как девчонка.
Я вернулся к друзьям. Они застыли и вышли из ступора, когда я сказал: "Идем!" На следующий день вся школа знала, что мы втроем побили пятерых взрослых мужиков, выше нас на голову. Я не был против: втроем, так втроем. Со мной уважительно здоровались, первыми протягивая руку. От гордости меня распирало, голова кружилась.
Только Света стала меня избегать. Родители тоже скорбно молчали. Мне это не нравилось.
-- Я победил! -- кричал я в гостях Николая Васильевича. -- Мои враги были старше и сильней меня. Просто я оказался храбрей, понимаете?
-- Да ты не волнуйся, Андрюш, -- ответил он спокойно. -- Я хоть и старый, но пока еще не глухой.
-- Почему тогда Света на меня смотрит, как на больного? Почему родители молчат? Почему Павлик стал меня избегать?
-- Понимаешь, мальчик, они обнаружили в тебе то, чего раньше не видели. Думаю, ты и сам не подозревал, что в тебе сидит такой зверь. Так ведь?
-- Какой еще зверь... -- отозвался я растерянно. А старик был прав: не подозревал.
-- Ты знаешь, мне пришлось воевать. Чего только я не насмотрелся: и трусость, и храбрость, кровь, куски тел. Кто-то от страха шел на любую подлость. Кто-то зверел, от крови пьянел, как от вина. Эти сами становились похожи на зверей. Но не они одержали победу. А те, кто хоть и боялись, но сумели преодолеть свою слабость ради отчизны, народа, семьи. Но больше всего мне запомнилась сестричка. Ну, медицинская сестричка. Хрупкая такая, беленькая... Она ни разу за всю войну не выстрелила. Но как раненого из самого ада выносить -- она первая. И откуда только силы брались. У нее ручки тоненькие были, как у девочки. А вот, смотри ж ты, сотни людей спасла.
-- При чем здесь это? -- спросил я недоуменно.
-- А вот при чем, -- вздохнул он с хрипом в груди. -- Ты обнаружил в себе внутреннего врага -- ненависть. Он пока сидел до случая в норе и носу не высовывал. Ждал. Но уже дважды он показал звериный оскал. Помнишь, я говорил, что у тебя сердце любящее? Так вот, Андрейка, не может в одном сердце жить любовь и ненависть. Ты должен выбрать: быть слабым и любить -- или стать сильным, но иметь злое, холодное, как лед, сердце. Что ты выбираешь?
Передо мной вихрем пронеслись просторы, залитые светом; кроткие глаза мамы, Светы, чье-то дивной красоты огненное лицо, родное до боли. Я молчал и мучительно выбирал. Быть битым, опозоренным слабаком -- или победителем, которого все уважают? Любить -- или ненавидеть? Свет -- тьма.
-- Я выбираю любовь, -- неожиданно сказал я. Потом уверенно повторил: -- Да, любовь.
-- Хорошо, -- хрипло произнес старик. Он казался спокойным, но я видел, как он внутренне радовался за меня. -- Тогда скажи громко и четко... Скажи ради своего будущего и тех людей, которых ты согреешь любовью... Скажи перед лицом Бога: "Я никогда, что бы ни случилось, никого не ударю и не убью!"
Я громко произнес обещание. И что-то во мне будто оборвалось. Что-то черное отслоилось и упало на землю. На миг показалось, что, меня окатило светом. Я тряхнул головой. На душе стало легко.
-- Ну вот, молодец, -- улыбнулся Николай Васильевич сухими губами и положил теплую ладонь мне на плечо. -- А теперь я тебе открою один закон. Ты всю жизнь будешь его на себе проверять. Закон такой: человек, который поклялся никого не бить, и сам битым никогда не будет.
-- Почему?
-- Такие люди находятся под защитой Бога. Она хоть и невидима, но покрепче всякой брони. Думаю, ты не раз вспомнишь об этом законе, когда зло пройдет мимо.

Через три дня после этого разговора у входной двери в наш подъезд появилось нечто страшное: красная крышка гроба. Мама сказала, что Николай Васильевич умер. Два дня я рыдал и выл, как девчонка. Два дня с грохочущим сердцем бегом проносился мимо их двери на улицу. К вечеру второго дня тошнотворный сладковатый запах разлился по всей лестнице. Поздно ночью я не спал, меня душило чувство несправедливости: хороший, добрый, умный человек умирает, а разные преступники продолжают жить. Жалел и себя, потому что потерял друга. Ничего поделать я не мог, а только бессильно молча плакал. Под окном затарахтел автомобильный двигатель. Я выглянул во двор. Из старенького "москвича" вышел бородатый пожилой мужчина и быстрым шагом с портфелем в руке направился в наш подъезд. Через полчаса я успокоился и уснул. В эту ночь мне спалось крепко.
Спускаясь утром по лестнице, я не бежал. Противный запах исчез, зато пахло лимоном и чем-то похожим на аромат "чайного гриба". После школы мама накормила меня обедом и повела в дом Николая Васильевича "попрощаться". Мое сердце сильно билось, во рту пересохло. В квартире толпились незнакомые люди. Говорили полушепотом. Мама обняла и поцеловала тетю Аню. Тут я услышал то, что мне запомнилось надолго. Всегда тихая, грустная тетя Аня вдруг улыбнулась, прикрыв ладошкой рот, и сказала маме: "Николаюшку-то священник отпевать приезжал. Да. Все по-людски сделали. Вот уж душенька его радуется сейчас".
Красный гроб стоял в комнате, куда так любил я заходить. Мама взяла меня за руку и подвела к гробу. Она несколько раз всхлипнула, протянула руку и погладила скрещенные побелевшие старческие руки с каплями желтого воска. Я набрался смелости, выглянул из-за мамы и увидел лицо умершего. Мне показалось, что он спит -- так спокойно оно было. Мне даже показалось, что он улыбается, как раньше: "Пусть это будет наша тайна".
Страх, оцепенение, тоска -- все прошло. В полном спокойствии во мне прозвучали слова: "Добрые люди не умирают, они уходят к Богу, в Его царство".
Мы вернулись домой, мама обняла меня: "Да, это хорошая смерть. Как он улыбался, Андрюш, ты видел?" Мы прилипли к оконному стеклу, наблюдая, как подъехал грузовик. Посередине кузова поставили красный гроб, вдоль бортов -- длинные скамейки, кочевавшие по квартирам, где собирались люди. Когда родственники и пожилые друзья Николая Васильевича расселись, кто-то положил на гроб три красные бархатные подушки с медалями и орденами. При жизни он их никогда не надевал.

Куда уходит детство

У нас во дворе соседи жили, как родственники. Окна и двери нараспашку. Мы знали все обо всех: кто, с кем, как живет; где работают, что готовили на ужин и какой фильм смотрели по телевизору. Когда набегаешься, постучишь по подоконнику первого этажа, попросишь попить -- пожалуйста, кружка кваса или компота: "Пей на здоровье, деточка". Часто приходилось обедать, ужинать у соседей, когда, например, заиграешься с их детьми. Свое-то давно приелось. Мама работала на заводе в конторе. Время на готовку в обычные дни у нее было маловато. Мы ели все больше котлеты и суп. Зато у соседей можно было попробовать что-то необычное. Например, у Димы нам ставили большую тарелку с нарезанной колбасой разных сортов, белый хлеб и острый соус. Мама Павлика любила готовить блины и домашнюю лапшу. Бабушка Иришки, даже на кухне ходившая в блузке с брошью, всем блюдам предпочитала салаты, особенно греческий с брынзой и сладким перцем и французский оливье. У Анечки почти всегда угощали пирожками и пирожными. Она даже в школу каждый день носила коробку с пирожными.
Мы всегда знали, к кому обратиться, чтобы "слегка перекусить". Аня смущенно открывала коробку с завернутыми в салфетку пирожными или булочками. Однажды Лидия Михайловна за чаем сказала, что в моем классе Анечка самая красивая девочка. Мне она такой не казалась: во-первых, очки с толстыми стеклами; во-вторых, слишком тихая и неприметная. Но если так сказала взрослая умная женщина... И я пригляделся к Ане. На самом деле, под стеклами очков обнаружились большие карие глаза с длинными ресницами, в лице ее угадывалось благородство, доброта и скрытый ум. Волосы у нее волнистые, красиво уложенные. Ну и это... фигурка, там, ножки и все прочее тоже ничего. Но, конечно, со Светой не сравнить, она -- вне досягаемости.
После того чая Лидия Михайловна переоделась "в очень скромное" и предложила нам сопровождать ее во время посещения учеников, разумеется, проблемных. Нам она сказала, что мы будем ее поддержкой и защитой, потому что во время таких обходов "всякое случается". Мы сели на трамвай и проехали остановку. Прошли немного, свернули во двор и чуть не упали в яму. Сразу за аркой начинался котлован, на дне которого копошились по колено в грязи водопроводчики. С трудом нашли третий подъезд и по мрачной неубранной лестнице поднялись на пятый этаж.
-- О, ужас, -- простонала, задыхаясь, Света. -- Как они живут в этой грязи.
-- Живут, как видишь.
Мы позвонили. Никто не откликнулся. Наверное, потому что там кричали. Я дернул дверь, она открылась, и мы вошли. Пришлось дойти до кухни, чтобы на нас обратили внимание. Квартира, как лестница и двор -- больше напоминала склад: всюду висело барахло, тазы, одежда; стояли старая мебель, тазы и ящики. Всюду витал кислый затхлый запах.
-- Ты кто такая? -- раздался пьяный мужской голос.
-- Я классный руководитель вашего Толика, -- вежливо ответила Лидия Михайловна. -- И предпочитаю, чтобы ко мне обращались на "вы".
Из-за стола, покачиваясь, поднялся пузатый мужчина голый по пояс. Он схватил со стола бутылку и спрятал за спину. Рядом с ним сидела опухшая женщина в халате и трое чумазых детей.
-- А мы тут обедаем, -- с трудом подбирая цензурные слова, сказал мужчина.
-- Я пришла выяснить, почему Толик третий день не приходит в школу.
-- Так он болеет.
-- Можно взглянуть на справку врача?
-- А зачем она? У него соп... он простыл.
-- Могу я на него взглянуть?
-- А чего глядеть-то? Он там, в комнате спит.
-- Я прошу провести меня к нему.
-- Нечего те... вам на него смотреть. Болеет дите и все.
-- Мне привести милицию?
-- А зачем нам милиция? Нам ее не надо.
-- Тогда ведите.
В темной сырой комнате лежал мальчик, отвернувшись к стене. Лидия Михайловна присела на край кровати, ласково погладила его грязную голову и повернула к себе лицо. Под глазом и на лбу виднелись синяки.
-- Как ты себя чувствуешь, Толик?
-- Хорошо, Лидия Михайловна, -- тонким голоском ответил мальчик.
-- Ну вот, слышите: хорошо, -- просипела женщина в халате. -- И нечего беспокоиться. Полежит денек-другой и обратно в школу пойдет.
-- Ну-ка, выйдем, -- тихо сказала Лидия Михайловна. Мы вышли из комнаты и вернулись на кухню. Она глянула на детей и сказала им: -- Ребята, пойдите, погуляйте.
Когда дети, испуганно озираясь, вышли, Лидия Михайловна сказала негромко, но со сталью в голосе:
-- Послушайте меня внимательно, товарищи родители. Если вы еще хоть раз тронете Толика -- а я теперь буду наблюдать за ним и за вами. Так вот обещаю, что сделаю все возможное, чтобы отправить вас на скамью подсудимых за избиение детей, тунеядство и пьянство. Слышите! Я теперь вам покоя не дам. Да вы знаете, что Толик один из лучших учеников класса, у него способности, он добрый, отзывчивый мальчик. Я за него буду воевать, слышите!
Наконец, мы вышли на улицу и по солнечной стороне побрели к остановке трамвая. Света взяла маму под руку, прижалась головкой к ее плечу и сказала:
-- Мама, давай возьмем Толика к себе. Я ему сестрой буду. Вот увидишь, мы с ним подружимся.
-- Я не сомневаюсь, дочка. Только, к сожалению, это не так просто. У него есть родители.
Пока они вслух рассуждали, я думал о том, как можно так жить, как эти несчастные. Кругом такая интересная жизнь, а они пьянствуют, сидят во тьме и ужасе. И еще я любовался Светой и ее мамой. Рядом со мной шли две женщины: одна умудренная опытом, взрослая, другая -- маленькая женщина, будущая мать.
Мы в тот день посетили еще три проблемные семьи. Почти всюду нас ожидало то же: грязь, грубость, пьянство и несчастные дети. И каждый раз Света предлагала маме поселить детей у себя. И только в конце обхода она всхлипнула и сдавленным голоском жалостно протянула:
-- Мамочка, что же это? Сколько несчастья, сколько беды вокруг. Причем дети? Почему им-то мучиться?
-- Ты, Светик, только чуть-чуть коснулась этого мира. Вот подрастешь, тогда поймешь, что всех детей к себе не переселишь, всех не защитишь. Иногда просто руки опускаются, глядя на все это. Но со временем понимаешь: надо просто делать, что можешь, и терпеть.

Вернувшись домой, я посмотрел на родителей другими глазами. Это было открытие: мне очень, очень с ними повезло. Трезвые, трудолюбивые, заботливые, если и поругают, то за дело, а потом еще и пожалеют. Отец порой бывал суров, когда уставал на работе, или я чего-нибудь натворю. Но уже назавтра он снова улыбался, и тучи рассеивались. И тогда он позволял мне все. Он мог ни с того ни с сего принести домой охапку цветов, свертки с подарками или сумку с "вкусненьким". И тогда в дом приходил праздник.
Мама даже ругаться не умела. Ей было трудно просто повысить голос. Когда мы с отцом чем-то ее огорчали, она могла промолчать, даже всплакнуть в уединении. Мы тогда переживали, ругали себя последними словами и всегда просили у нее прощения. Все внутренние проблемы семьи сглаживала мама. Она была удивительно цельной натурой: мягкой, тихой, кроткой. Когда мне приходилось видеть ее больной, печальной, усталой -- у меня внутри все таяло от любви к этому ангелу. Тогда мне казалось, что я и дня не смогу прожить, если она умрет. Нет, уж лучше я умру первым. Нет -- пусть мы оба, в один день, в один миг, взявшись за руки...
Мои добрые, дорогие, прекрасные родители куда-то собирались. Папа искал сандалии и темные очки. На столе стояла сумка. Мама складывала в нее свертки с банками, с трудом сдерживая смех.
-- Вот, сынок, пригласили нас на пляж.
-- Кто?
-- Родители твоего Димы, -- вздохнула она, гася улыбку. -- Пойдем, поужинаем на природе.
Во дворе нас ожидали бесстрастный Дима, "великий папа" и не менее великая мама. Они держали в руках четыре туго набитые сумки. Пляж к этому времени почти опустел. Мы выбрали удобное место поближе к воде и расстелили на теплом песке большое одеяло. Пока взрослые занимались опустошением сумок, мы с Димой купались. Доплыли до красного пластикового буйка, побили его кулаками, как боксерскую грушу. Услышали свисток из будки спасателя, помахали ему рукой и вернулись на берег. Брызгая мокрыми волосами, сели на одеяло. А там!..
В кастрюле белела вареная картошка в масле с укропом, в банках мерцали: салат-оливье, селедка в кольцах лука, маринованные помидоры с огурцами, на тарелках горками высились: котлеты, жареная курица, печеная рыба, вареные раки, яйца, свежие помидоры, сладкий перец и малосольные огурцы с чесноком. Конечно, отдельно в лотке -- фирменное блюдо: ассорти из колбасы четырех сортов с вкраплением корейки и буженины. Над всей этой композицией -- две бутылки домашнего вина.
-- А что там, в горшочке?
-- Печеночка в сметанке. Берите, кушайте.
-- А вот это что?
-- Зелень в майонезике: лучок, редисочка, укропчик, сельдерей.
-- Простите, а соку нет случайно?
-- Как нет? Вот вам, деточки, томатный, вишневый. А тут компотик. Кушайте, на здоровьице.
Мы с Димой попробовали всего понемножку и поняли, что пора обратно в воду. Иначе мы не поднимемся. Тут нас и оставят "на воздухе". Может, даже навсегда...
Поплескавшись, сели на пустую лавочку. Родители обсуждали что-то политическое. Мои вяло тыкали ложками в то, что поближе. Димины -- кушали с невероятным аппетитом, успевая говорить и предлагать новые и новые блюда. Мои казались тощими недоростками на фоне объемных животов напротив.
-- Слышь, Андрюх, -- прошептал Дима, глядя прямо перед собой на круги, растекающиеся по воде, -- мы пойдем другим путем.
-- Это каким же?
-- Неужели ты не видишь, что это, -- кивнул он в сторону пикника, -- тупик. Работать, чтобы жрать -- скучно. Вся эта политика насчет изобилия -- ерунда. Вот он -- коммунизм в отдельно взятой семье. Любуйся, пока не стошнит.
-- А мы сегодня с Лидией Михайловной ходили по трудным семьям. Там картина другая. -- Я рассказал о своих впечатлениях.
-- Ну и что? -- хмыкнул Дима. -- У этих алкашей только и всего, что другая пропорция вина и закуски. Наши скоро заснут от обжорства, а тем еще почудить да подраться надо. По-моему, даже интересней. Нет, это тупик.
-- А что не тупик?
-- Надо брызнуть по миру мещанства пулеметной очередью наших свежих мозгов!
-- Смотри, добрызгаешься, злостный антисоветчик.
-- Начхать... Все лучше, чем это. -- Он снова кивнул в сторону осоловевших едоков, хмыкнул и громко произнес: -- Товарищи отдыхающие, а не пора ли нам в колыбельку. Завтра, между прочим, рабочий день.
Мои родители посмотрели на Диму с большим уважением и благодарно улыбнулись.

Но вот однажды в классе появилась "новенькая". Единственное свободное место имелось за моей партой. Меня словно обдало свежим ветром -- это рядом плюхнулась резкая, порывистая девочка, звали ее Валей. Она жила в соседнем дворе, что в торце нашего дома, за дорогой. Странный пустынный двор со странными жителями. Дом из бурого кирпича с черными от тени окнами. Говорили, что двор "держит" большая семья, состоящая сплошь из хулиганов. Так вот Валя оказалась из той семьи Кудриных.
-- Ты, видать, отличник? -- спросила она, двинув меня локтем.
-- Не совсем.
-- Помогать мне будешь?
-- Посмотрим. А ты откуда перевелась?
-- Из соседней школы. Меня оттуда за хулиганку прогнали. А сюда послали, потому что здесь учителя сильные. Понимаешь, мне очень нужно школу закончить. А дальше -- в техникум.
-- Если очень нужно, то закончишь.
В последующие дни мне поставили несколько "пятерок". На физкультуре физрук объявил, что по программе у нас освоение гимнастических снарядов. Он попросил меня показать несколько упражнений на брусьях и перекладине. На разминке мы неплохо разогрелись, мышцы мои звенели, как струны гитары. Я делал перевороты, крутил "солнце", замирал в стойке на руках, держал уголок -- эти обычные упражнения из норматива первого разряда, вызвали у ребят бурю восторгов.
На следующий день Валя искоса смотрела на меня, и все порывалась что-то сказать. На перемене мы со Светой прогуливались во дворе. Нас обогнал сутулый Дима в облаке табачного дыма. Вокруг него прыгал, размахивая руками, Юра, обсуждая проект сборки лазера. Дима у нас в школе числился штатным вундеркиндом. В шестом классе скуки ради он одолел всю школьную программу. Деваться ему было некуда, экстернов не существовало. Теперь он для проформы ходил в школу, отсиживал уроки, учил французский, греческий, латынь и штудировал учебники третьего курса МФТИ -- самого умного в стране института. Наши учителя кон-флик--товать с ним опасались, поэтому закрывали глаза на его длинные растрепанные волосы и курение. Его эрудиция выходила далеко за рамки школьной программы, и еще никому из взрослых не удалось услышать от него "не знаю". Зато некоторые вопросы Димы ставили в тупик даже нашего физика, который, как известно, окончил физмат университета с отличием. Погова-ривали, что эти двое вундеркиндов -- стар и млад -- частенько запирались в лаборатории физкабинета и, попивая разбавленный спирт, в клубах сигаретного дыма планировали переворот в физике.
Я рассказал Свете, как однажды мы с Димой предавались общему увлечению: прослушивали симфоническую коллекцию Бетховена. Потом решили изобразить что-нибудь в том же духе, но еще более мощное. Посидели, сочинили, а потом пригласили к себе Юру и записали на магнитофон нашу джаз-рок-оперу "Ту мор бади" ("Слишком много тела"), исполняя на электрогитаре Юры, перевернутом тазике и губах. Пустили запись по рукам, выдав, ее за новый хит "Роллинг стоунс", и все поверили. Проворный Юра даже заработал на этом какие-то деньги. Нас же с Димой интересовало только "чистое искусство" и психо-логия массового психоза.
Света слушала меня, кивая невпопад. Солнечный свет, запутавшись в ее золотистых волосах, окружал лицо и плечи сиянием. "Она святая, -- думал я, -- у нее нимб над головой". Она улыбнулась чему-то своему, взяла меня за руку, как в детстве, и показала на летящего высоко в небе стрижа:
-- Смотри, он хочет показать высший пилотаж.
Стриж на секунду замер, закувыркался, сделал мертвую петлю и стал выписывать в воздухе спираль. Потом он спикировал на нас и со свистом пролетел буквально в метре от наших лиц. Я даже успел разглядеть полуоткрытый клюв и задорные черные глазки.
-- А вон та собака сейчас на тебя бросится.
Из кустов выскочила взъерошенная псина и, оскалив клыки, зарычала и несколько раз угрожающе скакнула в мою сторону.
-- Не волнуйся, Шарик, он мой друг, -- сказала Света животному. Собака взвизгнула, будто извиняясь, и скрылась в кустах.
-- Как это у тебя получается? -- спросил я.
-- Сама не знаю. Просто иногда слышу мысли животных и птиц.
-- А мои... мои мысли ты слышишь?
-- Изредка, -- опустила она голову.
-- Света! -- Я схватил ее за плечи и повернул к себе лицом. -- Послушай это.
"Когда же ты откроешься и ответишь на мою любовь?" -- завопил я мысленно.
-- Пойдем, -- отвернулась она. -- Сейчас перемена кончится.
-- И все-таки? -- настаивал я.
-- Это от меня не зависит. -- Затем таинственно улыбнулась: -- Скоро ты узнаешь любовь одной девушки. Очень даже скоро.
С тяжелым сердцем вошел я в душный класс и сел за раскаленную солнцем парту. Валя тихо сидела рядом. В последнее время она вела себя незаметно, я даже перестал обращать на нее внимание. И тут она склонилась к парте и, глядя мне в глаза, спросила:
-- Андрей, а что у тебя со Светой?
-- Люблю я ее. С пяти лет.
-- А она?
-- Она тоже...
-- Что тоже?
-- Любит себя, -- предположил я. Потом внимательно взглянул на нее и сказал: -- Слушай, Валюш, ты девушка, может, ты мне объяснишь, что вы там себе думаете?
-- Какая же я девушка, -- горько улыбнулась она. -- Я с пацанами дерусь и по деревьям лазю.
-- Лазаю, -- автоматически поправил я. -- А ты стань! Стань девушкой и потом... объяснишь мне, что вы за существа такие.
-- Хорошо, стану. Для тебя, Андрей, стану. Только помоги мне. Пожалуйста.
-- Как? -- тряхнул я головой. -- Ты предлагаешь "Пигмалион" сыграть? Только я не профессор Хиггинс. Я вообще... непонятно кто.
-- Ну, ты что, Андрей! -- ткнула она мне в грудь железным кулачком. -- Не дрейфь. Ты такой!.. Такой!..
-- Ладно, мисс Дулиттл, -- решился я. -- Бери лист бумаги, записывай план работы. Сначала ты прочтешь пьесу Шоу "Пигмалион", потом запишешься в кружок бальных танцев...
И я стал диктовать, что ей нужно сделать. В гостях у Светы я попросил помощи. Они с мамой слегка удивились, но дали согласие. Во всяком случае, взяли на себя обучение Вали правилам этикета и умению подбирать одежду; ну, и, конечно, другим "маленьким женским тайнам". Из гардероба Светы, ее мамы и маминых знакомых некоторые наряды перекочевали в шкафчик будущей леди.
Валя оказалась трудолюбивой и старательной ученицей. Мне удалось подсмотреть некоторые уроки, через которые приходилось ей пройти. Например, входить в комнату к гостям или подавать руку мужчине, садиться, вставать -- ее заставляли не меньше тысячи раз. Она с завязанными глазами накрывала стол, расставляла приборы и убирала их. На уроках танцев она сотни раз повторяла какие-то замысловатые "па", от которых у нормального мужчины просто закружилась бы голова, и ноги завязались в узел. С лица девушки пот катил градом. Но дело того стоило!
Уже через неделю у нее изменились ногти, прическа и одежда, через месяц -- походка, через два -- лексикон. От ее мальчишеской угловатости не осталось и следа. Мне казалось, что ее движения диктовались внутренними лекалами с мягкими округлыми линиями. Школьные учителя только диву давались: девушка училась на твердые "четверки", стала вежливой и послушной. Разумеется, успехи девушки они приписывали своему педагоги-ческому таланту. С родительских собраний Валина мама уходила со слезами. Слезами радости.

В то лето у меня сильно болели суставы и голова. По ночам, во сне я падал в пропасть, летел, кричал -- и просыпался в поту. Врач объяснил мне, что так и должно быть: я расту. Действительно, к началу учебного года бедным родителям пришлось менять почти весь мой гардероб. Вытянулся я на семь сантиметров и из середины строя перешел в первую пятерку акселератов.
С большой отцовской премии достались мне джинсы цвета индиго. Но самой ценной обновой стал, конечно, плащ. В нем я чувствовал себя солидным мужчиной. Когда в сентябре пролил первый затяжной дождь, я надел плащ и вышел в люди. Тут я обнаружил, что люди почти все тоже облачены в плащи. А еще обнаружил, что эта непромокаемая одежда не спасает голову и ноги от сырости. Использовать по назначению зонт с калошами меня мог заставить разве только приговор суда.
Весь месяц у кинотеатров собирались длинные очереди. Огромные афиши у касс изображали красивую юную пару, а под ними красными буквами горела подпись: "Ромео и Джульетта". С большим трудом я купил билеты и пригласил в кино Свету. Еще по дороге в кинотеатр, шурша распахнутым плащом, уловил тонкий аромат ее духов. Я вслух отгадывал, из чего он состоит: ландыш, лимон, хвоя... "А я ничего, кроме ландыша не чувствую", -- призналась она.
О, что это был за фильм! Синеглазый Ромео и Джульетта с зелеными глазами, оба сказочно красивы, в ярких средневековых костюмах. Как они любили! Несколько раз лицо Джульетты показывали крупным планом, и я смотрел, не мог наглядеться, в загадочные зеленые глаза, которые так редко видел у Светы. В отличие от моей застенчивой возлюбленной эта, экранная, глаз не прятала, а смотрела в упор, как малое дитя.
Когда показывали сцены из новобрачной ночи Света опустила голову и шепотом попросила меня "не смотреть на это". В то время как зал охал и ахал, мы разглядывали обувь, и я к стыду обнаружил, что капли грязи покрыли старательно начищенную кожу моих "скороходов". А еще я вдыхал аромат ландыша. С тех пор этот свежий легкий весенний запах накрепко сплелся у меня с зеленоглазой Джульеттой -- единственной девушкой на свете, которая могла соперничать красотой со Светой. Но, впрочем, только красотой, потому что Джульетта, отравившаяся ядом -- это все-таки мертвый труп, а я очень любил все живое. Поэтому, наверное, так приятно было укрывать от дождя плащом Свету, теплую, живую, загадочную.
Вечером перед зеркалом в ванной я стыдливо сбривал пушок над губой и впервые тщательно изучал свое лицо. Нет, не нравилось оно мне, особенно после киношного Ромео. Мое казалось мне грубым, неправильным: этот невыразительный мягкий нос, толстые губы, серые глаза с девчоночьими ресницами и торчащие уши. Вон прыщ на лбу вскочил, нос лоснится... Впрочем, мускулистое тело и грустно-пытливый взгляд сглаживали неприятное впечат-ление. Я тяжко вздохнул: все равно, как ни крути, а олух он и в Африке олух.

Однажды мама сказала:
-- Сынок, ты бы с Павликом поосторожней. Мне участковая врач сказала, что он находится на учете в туберкулезном диспансере. А туберкулез очень опасная болезнь. И к тому же заразная.
В тот же вечер мы с Павликом в паре играли в волейбол. Он был отличным подающим, мне же удавались мощные удары слету -- "фугасы". Всю игру я намеренно приближался к его лицу и глубоко дышал. Если эта болезнь заразная, то пусть и я заболею! Мы вместе станем ходить в этот самый тубдиспансер, вместе будем лечиться. А если придется умереть -- что ж, вместе веселей.
-- И давно ты этим болеешь? -- спросил я после игры.
-- Давно, -- потупился Павлик. -- Ты не бойся, я не заразный. Меня бы не выпустили из больницы...
-- Я и не боюсь. А что врачи говорят?
-- Говорят, что с этим можно долго жить, -- сказал он чужим голосом, -- а может наступить обострение и ...все.
-- И что же, это не лечится?
-- Наверное, пока нет. Мама сказала, что надо бы уехать на море. Там больные выздоравливают. Она сказала, что нам нужно дождаться, когда отец снова сядет, собраться духом и уехать.
-- Ты знаешь, Павлик, мы, конечно, будем без тебя скучать... Но вы это... Если нужно, если тебе у моря станет лучше... Тогда переезжайте. А мы вас летом навестим. Будем вместе купаться, загорать, рыбу стрелять. А?
-- Ты так думаешь? -- спросил он, отвернувшись.
Что-то в нем и во мне в ту минуту обрывалось. Мы сидели рядом, я сквозь футболку ощущал тепло его плеча. Но мой друг, мой веселый и добрый Павлик, уже уходил куда-то очень далеко. Он уезжал, он отдалялся, между нами вырастала пропасть. Я, здоровый, стоял по одну сторону этой пропасти, а он по другую сторону, неотвратимо уходил в неизвестность, унося в себе одиночество смертельной болезни. Я обнял его за плечи, говорил ему какие-то дружеские слова. ... А он уходил в далекую тревожную даль.

"На октябрьскую", то есть праздники, которые отмечались в ноябре, как и на Новый год, мама всегда готовила утку с яблоками и торт "наполеон". Ароматы с утра заполняли каждый угол квартиры. Я не мог спокойно их вдыхать, захлебывался слюной и просился в магазин, на рынок -- куда угодно. У папы заранее болела голова: эти "годовщины великой октябрьской" стали поводом опасных застольных дискуссий. Дело в том, что среди его знакомых участились приступы недовольства революцией и ее последствиями. А у меня с некоторых пор появилась традиция: через час после начала застолья раздавался звонок. Я открывал дверь. Там стоял Дима и вежливо, но громко приглашал "подышать свежим воздухом". Родители, занятые гостями, легко отпускали меня из-за стола.
Мы вдвоем обычно шли в парк. Там во время всенародного домашнего застолья было чисто и безлюдно. Отдыхающие повалят сюда ближе к ночи. Мы покупали целую ленту билетов и забирались на колесо обозрения. Кабинку немного раскачивало, но внутри было уютно. Дима доставал из кармана плаща бутылку вина и протягивал мне стакан. Он знал, что у меня от спиртного случается меланхолия, поэтому наливал мне чисто символически, принимая на себя основную дозу отравы. Кабинка поднималась все выше, под нами шелестели голые ветви деревьев, дальше открывалась панорама города с лентой реки, дорогами, стадионами, бульварами и -- свечами церквей, которые постоянно манили меня запретным интересом. Я подставлял лицо прохладному ветру, любовался широким видом с высоты и рассеянно слушал Диму.
-- Ты думаешь, "красные" верят в свой коммунизм? Как бы не так. К моему "великому папе", чтоб ему было хорошо, приходят разные большие дяди и садятся за наш знаменитый стол. Так ты знаешь, что они о советской власти говорят? Уши вянут. А все активисты-коммунисты со стажем. Ну ладно, они свое, можно сказать, пожили. А нам, Андрей, предстоит еще выработать свою линию и четкую идеологическую платформу. Вот ты мне прямо скажи, ты за кого?
-- Я, Дима, за народ.
-- Так говорить -- политически безграмотно и идеологически неверно. Ибо все палачи гробят свой народ именно под этот лозунг.
-- А ты что предлагаешь?
-- Если честно, я за демократическую анархию. А вообще ты прав! -- размахивал он руками, расплескивая жидкость из стакана. -- Ерунда все это. Наше поколение -- сборище отъявленных циников. У нас отняли идеалы. И мы все, как есть, сопьемся. Туда нам и дорога. Я лично уже взял курс на решение этого вопроса. А ты чего, Андрюха! Ну что это за интеллигентское слюнтяйство? Пригубит и смо-о-отрит. Сейчас вся держава напивается вдребодан. Слышишь нарастающий гул? Это народ в едином порыве уничтожает годовой стратегический запас спиртного. Разве можно бросить его на произвол судьбы в этот тревожный исторический момент? Да мы обязаны быть в самой гуще событий, с мощными боевыми стаканами в мускулистых пролетарских руках. А ты чего? А?
-- Ну, не воин я на вашем ристалище. Считай меня инвалидом с детства, первой группы. Как выпью больше полстакана, так на меня тоска нападает, и жизнь не мила. Прости меня за это, прости!
-- Хорошо, -- кивает он размашисто. -- Если тебя не тащит от алкоголя, можем найти ему достойную замену? А что! Сейчас, между прочим, наш родной черный рынок может предложить дурь в широком ассортименте. Морфий, анаша, героин -- бери не хочу, только шуршуньчики отмусоливай.
-- О, нет! Мне не нужно.
-- Что так?
-- Знаешь, мне и так жить интересно. Без наркотических возбудителей.
-- Это ненормально!
-- Нет, дорогой друг, только это и нормально. Смотри, -- показал я на широкий горизонт вокруг. -- Ты даже не смотришь на это чудо. А мне так нравится, что глаз оторвать не могу. Вот оно: не под столом хрюкать, а жить этим величием, этой красотой.
-- Ладно, убедил, -- сдался спорщик. -- Если хочешь знать, Андрюха, я уважаю в тебе твою цельность. Как сказал идеолог уничтожения собственного народа: "Какая глыбина, какой матерый человечище!"

Вообще-то цитировать классиков и современников нам доставляло удовольствие. А все потому, что мы все болели всеядной начитанностью.
Читали мы всегда, помногу и увлеченно. На перемене, в трамвае, в туалете и ванной, вечерами перед сном и ночью во время бессонницы, в постели во время простуды и на сыпучем песке пляжа. Словом, везде, где настигала свободная минутка. Книга считалась нечитанной или неинтересной, если она не была затрепана, замусолена, если в тексте и на полях отсутствовали пометки. Это как футбольный матч, на котором сидят и молчат. Нет, нам подавай, чтоб на страницах, как на трибунах: и слезы, и смех, и восторги с уничтожающей критикой. Впрочем, подчеркивание тонкой карандашной линией тоже интересно, особенно, если встречались такие пометки: "So!", "Однако", "Ну, это уж..." или просто вопросительные и восклицательные знаки.
Помню эту священную тишину библиотек, разговоры шепотом, склоненные головы в читальном зале, цветы в горшках, строгих библиотекарей. А этот неповторимый запах книжной пыли, коленкоровых обложек, кожаных корешков, типографской краски. А как здорово было где-нибудь в отъезде разговориться со случайным человеком и обнаружить, что и он читал Солоухина, Чивилихина, Паустовского, Трифонова, Эренбурга... И все, этот незнакомец -- твой друг. Ты упиваешься разговором, как роскошным обедом. У вас столько общего! Книжные персонажи сроднили, стали общей семьей, а, значит, вы думаете, живете, чувствуете в одну сторону.
Были среди нас и такие, кто каждую прочитанную книгу конспектировал. Они утверждали, что это дает особую глубину прочтения, плотный контакт автора с читателем. Книги, из которых ты выписал задевшие тебя фразы, не забываются. Они остаются глубоко в душе. Они будят подсознание живыми токами, обогащая внутренний мир. Они создают в душе анфилады характеров, галереи впечатлений, созидают целые дворцы предыдущих судеб. Я постоянно сравнивал себя с множеством людей, интересных, духовно богатых, устремленных, с которыми при всем желании не смог бы встретиться никогда. Да и всегда ли мы способны раскрыться собеседнику так, как через написанные откровения. Конечно, книги -- мощный стимул к познанию смысла жизни, к разгадыванию ее тайн.
Случалось, откроешь книгу просто потому, что выдалась свободная минутка, или на душе неуютно. Читаешь строчку, страницу -- и ты уже где-то в послевоенной Германии вместе с героями Ремарка переживаешь смертельную болезнь девушки, верную мужскую дружбу. Или вместе со Стариком Хемингуэя с леской на плече плывешь по океанским волнам и разговариваешь с огромной рыбой-меч. Это глубинное чудовище изматывает тебя, голодного, усталого, но ты не сдаешься, жалеешь свою убийцу, не держишь зла ни на кого и всех-всех прощаешь. Великодушие, честность, мужество, любовь, дружба, самопожерт-вование -- этому учились мы у книжных героев, это те паруса, которые влекут души людей от болотистых низин земли в синие высокие небеса.

Как-то вечером во дворе мы с Павликом играли в волейбол, обсуждая фантастический роман Рея Бредбери. Ко мне подошел мужчина и предложил "отойти на минутку". Я нехотя оторвался от игры и проследовал за ним. Повел он меня в тот самый двор Кудриных, где жила Валя. Это оказался ее старший брат. Он успел дважды отсидеть, был жесток и умен, носил имя Федор и прозвище Краб. Он вел себя вежливо. Но меня не оставляло ощущение, что где-то рядом наготове мощные крабовые клешни, готовые в любой миг перекусить меня пополам.
-- Валюшка мне рассказала о тебе. Она тебя хвалит.
-- Не понимаю за что.
-- Ну, как? Ты ей помогаешь.
-- Она мне тоже помогает по-своему.
-- Но ты же, как бы, учишь ее манерам там, поведению. Друзей своих напрягаешь.
-- Ничего особенного. Валя на самом деле талантливая и трудолюбивая девушка. Она достойна хорошего будущего. Мы все надеемся, что уроки хороших манер помогут ей в жизни.
-- И что, Андрюх, ты ничего за это не хочешь?
-- Не понял. Чего я должен хотеть?
-- Ну, там, денег или еще чего. Ты же знаешь, у нас семья. А это сила. И мы для Валюшки ничего не пожалеем.
-- Ну, что вы, Федор Васильевич, ничего не надо. Это приятно, когда на твоих глазах пацанка превращается в элегантную барышню. Валя очень способная девушка.
-- А ты знаешь, что она в тебя влюбилась?
-- Подозреваю. Только взаимностью ответить не могу.
-- Ну, тут вы сами разбирайтесь. А от меня тебе спасибо. Понял? Если кто на тебя прыгнет, ты только скажи, я...
-- Спасибо, не надо. Я уже научился защищаться. Передайте Вале мой дружеский привет. До свиданья.
Экзамен Лидия Михайловна назначила на выпускной вечер. Валя, конечно, волновалась, но мы ее, как могли, успокаивали, да и сама девушка чувствовала себя более уверенной в новой роли.
На выпускном вечере я подошел к Вале и подарил цветок. Она слегка присела. Как там у них это называется? Книксен, что ли, комплимент?.. Я неуклюже отвесил поклон головой и, кажется, почувствовал себя не в своей тарелке. Научил на свою голову! Она с трудом подняла глаза:
-- Андрей, могу я надеяться на первый танец?
-- Прости, первый я танцую всегда со Светой.
-- Тогда, может быть, второй?
-- Несомненно, моя прекрасная леди.
-- Благодарю, -- протянула она.
-- Чего там, -- буркнул я.
Танец со Светой показался мне кружением в водовороте детских воспоминаний. Танцевала она легко, и вести ее доставляло удовольствие. Так, наверное, приятно играть на хорошей скрипке. Она мило улыбалась, была вежлива и благодушна. Только снова моя партнерша оказалась прохладной, как утренняя роса. Когда же я согрею тебя, светлая моя?
Не успел я пригубить за столом бокал шампанского, как снова заиграли вальс. Я глубоко вздохнул, резко выдохнул и направился к Вале. Она вся подалась вперед, и только предварительная муштра не позволила ей прильнуть ко мне всем телом. Ее движения в танце не были безукоризненно легки и податливы, но ее сияющие глаза и счастливая улыбка перекрывали все легкие шероховатости. Я любовался Валей и забыл о своем участии в ее сказочном преобра-жении.
-- Валюш, ты сегодня самая красивая, -- сказал я совершенно искренне.
-- Ты не преувеличиваешь?
-- Нет, потому что ни у кого нет таких счастливых глаз.
-- Ты знаешь, Андрей, мне уже ни капельки не страшно.
-- Чего тебе бояться, ты сегодня королева бала. И ты это заслужила. Ты умница.
-- Правда! -- выглянула откуда-то изнутри на секунду порывистая драчунья. Но следом сдержанно: -- Я всем обязана тебе.
-- Ну, не забывай, над тобой работал целый творческий коллектив.
-- И все же ты -- мой профессор Хиггинс.
Танец закончился, и я проводил барышню к праздничному столу. Посадил ее на стул и направился к друзьям, которые уже махали мне руками.
-- Слушай, Андрюх, как тебе это удалось? -- Хлопнул меня по плечу Дима. -- Давай откроем пансион благородных девиц? Станем поставщиками Элиз Дулит-тлов дворам их королевских величеств. Да вы посмотрите, она готовая принцесса!
-- Вот и предложи ей тур вальса.
-- Куда мне! Мы ваших академиев не кончали. Я по другой части, -- налил он себе шампанского.
-- А мне можно с Валей потанцевать, как ты думаешь? -- спросил Павлик, смутившись.
-- Конечно. И не комплексуй, друг. Помни: "Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой".
В тот вечер Валя была нарасхват. Ее наперебой приглашали парни и даже мужчины-учителя. Она кружилась в вальсе, присаживалась за стол и неотрывно бросала в меня умоляющие взгляды. Я отвечал ободряющей улыбкой. Света незаметно ушла после третьего танца, я заскучал. Скоро мне надоели танцы с застольем, пошлые шуточки опьяневших парней, кокетство девушек и я решил уйти по-английски. После душного шумного зала тихая ночная свежесть успокоила меня и настроила на философский лад. Я шагал в гулкой тишине и думал, на что способна любовь простой девушки, даже если она безответна. Какая мощная преображающая сила таится в тихом застенчивом чувстве. Если оно настоящее...
Чтобы не плутать в темноте переулков, я свернул на залитый неоновым светом проспект, где стоял ярко освещенный ресторан. Это новомодное заведение из стекла и бетона построили недавно, сюда тянулись любители разгульной жизни со всего города. На верхней открытой веранде звучала приторная, как шербет, восточная музыка. На лестнице стояли двое пьяных парней в белых мятых рубашках. Один удерживал другого, а тот рыдал и протяжно вопил в пространство: "Людка-а-аяхачу-у-утибя!" Я вздохнул. Ой, ма-а-амочки! Страсти-то какие. А вот этого нам и даром не нужно. Роль бычка на привязи -- увольте.
Дома из родительской спальни выглянула заспанная мама и удивилась моему раннему возвращению: "Я думала, ты на всю ночь, до рассвета" -- и, чмокнув меня в щеку, скрылась за дверью. На самом деле мама оказалась права. В эту ночь мне не спалось. Перед глазами лежали исписанные листы бумаги, мысли же витали очень далеко. Слова рождались где-то в другом измерении, пронзали невидимую пограничную стену и заливали меня внутренним светом. Рука едва успевала записывать стихи. Рассвет заливал топленым молоком пустынный двор за окном, золотил верхушки берез. В раскрытое окно густой волной проникал горьковато-сладкий аромат цветов и мелодичные трели невидимых птиц.
В ту светлую ночь я не думал, но жил. Передо мной раскрылось великое пространство: от темной бездны до сверкающих синих высот. Я падал вниз, но чьи-то невидимые руки подхватывали меня и поднимали ввысь. Меня ждали засады и сети, для меня готовили сладкое ядовитое вино, уходили друзья, закрывались глаза любимых... Я проживал свою жизнь от рождения до бесконечного будущего -- и всюду меня сопровождал добрый свет. Я принимал все, как бесценный незаслуженный подарок. Это было касание вечной любви.
Вдруг я резко встал и подошел к окну. Под нашими окнами стояла Валя в блестящей короне на голове и... молча смотрела в мою сторону. Я махнул рукой, показал жестами, что спускаюсь, подхватил пиджак и вышел во двор. При ближайшем рассмотрении сооружение на ее аккуратно причесанной головке в виде короны состояло из проволоки, обернутой фольгой, должно быть, от шампанского.
-- Тебя выбрали принцессой?
-- Да, представляешь, эту корону мальчишки сами сделали, -- счастливо улыбалась она, рассыпая искры из широко открытых глаз. -- Андрей, это все я сделала ради тебя!
-- Нет, Валя, не ради меня, -- вздохнул я, усаживаясь рядом с ней на скамейку. -- Никогда не обещал я тебе взаимности. Да ты сама вспомни, что тебе во мне нравилось? Мышцы и ум? Но это ничего не стоит, если тут (я ткнул пальцем в левую часть своей груди) пусто. Если тут постоянно живет сильная жажда, которую нечем утолить. Что такое мышцы и ум? Так, мясо с мозгами... Завтра мы умрем, и это станет глиной. А тут (снова тычок в грудь) -- самое главное. Но как раз в этом месте ничего хорошего сейчас нет.
-- Есть, Андрей, есть, -- горячо зашептала она.
-- Нет, Валюш, ты изменилась ради любви. Ты доказала всем -- и себе, и мне, и нам, что любовь -- это великая сила. Ты ее уже носишь в своем сердце, только еще не знаешь, кому отдать. Но ты найдешь. Обязательно. Ты еще маленькая, но так быстро растешь, что я верю, у тебя впереди хорошее будущее. Не знаю, но, может быть, тебе удастся изменить к лучшему свою семью, настоящую или будущую. Это совершенство -- к нему необходимо стремиться постоянно, шаг за шагом.
Я повернулся к девушке. Она сидела прямо и, казалось, ловила каждое слово.
-- Иногда у меня все болит, -- признался я. -- Там, в груди, будто все наполнено горячим жидким свинцом. Я жалею себя, что я такой ничтожный. Жалею друзей, родителей, всех людей. И тогда ? вдруг ? ко мне приходит такое необычное спокойствие. Знаешь, будто с билетом в кармане сидишь на перроне и ожидаешь поезда. Он скоро придет, никуда не денется. Просто надо его дождаться. В таком спокойствии мне очень хорошо, потому что здесь (тычок в грудь) тихо и необычайно хорошо. Я могу с этим ходить, сидеть, лежать, но только очень осторожно. Одно резкое чувство, вроде раздражения, страха или сомнения -- и все может исчезнуть, пропасть, сгинуть. Это очень хрупкое состояние -- спокойная сладость ожидания. Но стоит этому пройти, как снова приходят боль, жажда и ненависть к себе.
Я снова посмотрел на Валю. Она восторженно глядела на меня, поблескивая глазами, затаив дыхание, и ...ничего не понимала. Рядом с ней я вдруг остро ощутил свое одиночество. Одинокой была и она, только пока этого не понимала: влюбленность ослепляла. Ей было хорошо со мной, объектом обожания, как мне со Светой, когда она просто была рядом и уделяла мне внимание. Но между нами зияла пропасть. Я искренне жалел нас.
-- Ты еще такая маленькая девочка, Принцесса. Такая...
-- Пусть! -- шептала девушка. -- Пусть я маленькая, пусть глупая, хоть какая, но только, пожалуйста, позволь мне быть иногда рядом с тобой. Ты просто не гони меня, ладно?
-- Ну, что ты, Валюша, с чего мне гнать тебя? -- Я ощутил в себе мужскую жалость к влюбленной девушке. -- Знаешь, все это время твоего чудесного преображения меня удивляла твоя воля. Тебе ведь было очень трудно и даже больно. Ты, наверное, к концу дня падала от усталости. Но ты упорно шла и шла, поднимаясь по лестнице вверх -- ступень за ступенью.
Я помолчал, вздохнул и продолжил:
-- А мне все дается подозрительно просто. И поэтому кажется, все, чем я занимался -- учеба, спорт, книги -- все напрасно. ...Или почти все. У меня начнутся настоящие трудности, когда я выйду на правильную дорогу, которую пока не могу нащупать. Сейчас я плутаю.
-- Ты найдешь, Андрей! Обязательно найдешь, -- снова горячо шептала она. Потом замялась и, наконец, решительно произнесла: -- Андрюш, как мне отблагодарить тебя? Я на все готова. Все что хочешь, слышишь!
Кажется, я понял, что значит это "все". На секунду мне показалось, что в мои кровеносные сосуды ворвался горячий африканский зной. Но тут передо мной возникло лицо Светы, ее спокойные умные глаза -- и это подействовало, как ледяной душ.
-- Знаешь, твой старший брат ко мне подходил с таким же вопросом. Отвечаю: ничем. Благодарить меня ничем не надо. Но, знаешь, Валюш, сделай что-нибудь хорошее другому человеку, потом еще кому-нибудь. Во-первых, ты поймешь, как приятно делать добро. А, во-вторых, поможешь кому-то стать лучше, добрее, совершенней. Может, у тебя откроется талант педагога. А что? У тебя получится. А, может быть, ты станешь просто хорошей женой и матерью -- это тоже подвиг. Видишь, как здорово!

Той долгой светлой ночью закончилось наше детство.
Первой уехала Света. Уезжала тихо, как все, что она делала до сих пор. Она виновато смотрела на меня, говорила ненужные слова, махала бледной рукой. А мне казалось, что с этого дня жизнь моя покатится под откос. Я знал, что мне станет очень плохо, и я стану плохим. Все, что было у меня хорошего, светлого, ароматного, летящего -- все она увозила с собой.
Внутри меня оказалась огромная пустота, бездонная, как пропасть. Я стоял на краю этой пропасти... Не я, а то, что от меня осталось, какие-то жалкие уродливые лохмотья меня прежнего -- ползало по краю пропасти, извивалось и корчилось в агонии.
В самый печальный день моей жизни передо мной появился Дима. Внезапно, как некто из табакерки. Я впервые серьезно напился. От вина мне стало еще хуже. К тоске прибавилась тошнота и рвота, боль в голове и такое чувство, будто я кого-то задушил собственными руками. Мои бедные родители с ужасом наблюдали за мной. Они знали причину, но даже они не могли понять, что я потерял. Следующие дни превратились в сплошную боль. И тогда ночью, бессонной, одинокой и полной черного отчаяния, когда мне остро захотелось собственной смерти, я впервые осознанно простонал во тьму:
-- За что, Боже?! Останови это! Погибаю... Где Ты, мой Бог? Где Ты?
Тьма расступилась и впустила внутрь моей пустоты луч света. Кто-то взял меня за руку и повел за собой. Мне было все равно куда, только бы отсюда, где так темно и больно. Сначала я шел, потом побежал вслед за своим невидимым проводником. Потом камень под ногами сменила земля, трава, затем упругая, как гимнастический трамплин, вода. На бегу оттолкнулся от эластичной поверхности воды и... я полетел. Сначала мне показалось, что я падаю вверх в самый центр Солнца -- так ослепило и обожгло меня волной света. Потом глаза привыкли, и я увидел бездонное пространство из слоев и сгустков света. Глаза стали различать землю в садах, реках и цветах. Вдали -- горы из серебристого хрусталя. Надо мной -- ликующее синее небо...
...Все исчезло внезапно, как дым от порыва шквального ветра. Я резко встал и замер. Осталась светлая радость, которая неудержимо таяла, будто просачиваясь глубоко внутрь сердца.
Подошел к окну. Верхушки деревьев и крыши домов уже золотились в первых лучах рассвета. В прозрачных молочных сумерках под моими окнами стояла Валя и, зябко поеживаясь, молча смотрела в мое окно. Я взмахнул рукой и жестом показал: спускаюсь. Накинул пиджак, захватил плащ и сбежал по гулкой лестнице вниз.
-- Я решила уехать вместе с Павликом, -- сказала Валя, кутаясь в протянутый плащ.
-- А ты знаешь про его болезнь?
-- Сегодня узнала, -- грустно улыбнулась она. -- Поэтому и решила ехать с ним.
-- Ты понимаешь, что тебя ожидает? Ты готова к тому, что он может умереть?
-- Я ко всему готова. Но только, знаешь, я не дам ему умереть. Он ведь меня уже давно любит. Только признаться не мог. Андрюш, ты узнал, что может настоящая любовь. Так что мы с Павликом поженимся, я стану верной заботливой женой и рожу ему сына... или дочку.
-- Ты хорошо подумала о своем шаге? Ведь это очень серьезно. И Павлик не просто мой друг, он необыкновенно добрый, чистый и светлый человек. Если ты его бросишь, он может не вынести.
-- Не брошу. Обещаю. А то, что Павлик чистый и светлый... Значит, он заслужил, чтобы я отдала ему свою любовь. Ведь делать добро -- это так приятно. Правда? -- улыбнулась она напоследок.
-- Да, Принцесса. Истинная правда.
Они уезжали не так тихо, как Света. Их провожал весь двор, вся Валина семья. А старший брат Федор даже выехал вместе с ними, чтобы помочь устроиться на новом месте. Я обнимал бледного Павлика, удивляясь, как он быстро худеет: вот и ребра торчат и скулы заострились. Валя тоже меня обняла, впервые, целомудренно, как сестра. Мне, почему-то именно мне, Федор пообещал помогать им и не оставлять без присмотра никогда. А если кто на Павлика с Валюшкой "прыгнет", то он... и так далее.

Романтика

Пришло время и мне куда-то приткнуться. Меня отчаянно тянуло в армию. Тупая муштра, печатный строевой шаг на плацу, марш-броски до седьмого пота, грохот стрельбы -- вот, что могло заглушить вой обступившей меня пустоты. Родители настаивали на поступлении в институт. Меня собственная карьера на тот момент не интересовала. Ну, что ж, сделаю родителям приятное, решил я. И поступил в институт.
На вступительных экзаменах я чувствовал себя на удивление спокойно. В сочинении вдохновенно изложил теорию становления личности, мягко, но лирично связав ее с образом Печорина. Тщательно проверил правописание, сдал. Получил "отлично". На экзамене по физике мне достался вопрос, каким образом холодильник обогревает кухню? Сначала я рассказал о токах Фуко, греющих двигатель. Этого оказалось мало.
Мои знания по устройству холодильника исчерпались. Поэтому я изложил преподавателю собственную доктрину. Согласно оной присутствие в холодильнике чего-нибудь вкусного, как-то: брынза, ветчина, маленькие, такие, в кожуре маринованные помидорчики; малосольные огурчики, соленые грузди -- повышает у едоков кровяное давление и как следствие -- температуру тела, что в свою очередь обогревает атмосферу кухни. Экзаменатор улыбнулся: "далеко пойдешь... если девчонки не остановят", погладил громко заурчавший живот и стал выводить в экзаменационном листе "отлично".
Я же наблюдал, как моя бледная, как мел, соседка по длинному столу с паническим страхом, лязгая зубками, объясняла седой женщине-экзаменатору, что она очень волнуется, поэтому забыла ответ на свой вопрос, но сейчас успокоится и обязательно вспомнит -- и упала в обморок. Я метнулся к ней и в последний момент подхватил обмякшее тело и подложил под затылок ладонь. Мне даже стало неудобно: люди так переживают, а мне все дается подозрительно просто. Значит, снова не на пользу, вздохнул про себя.
Дима также свободно поступил на свой физмат, Юра не без проблем, но стал первокурсником политеха, Ира -- педагогического, Аня -- консерватории.
После экзаменов мы с Юрой уехали в пойму на рыбалку. Разбили палатку и с утра до вечера возились с удочками, донками, пойманной добычей. Рыбное население пожирало наживку с невидан-ной жадностью. Сначала мы нанизывали на крючки купленных на рынке опарышей. Когда эта копошащаяся червивая гадость кончились, стали цеплять на крючки обрывки бумаги, окурки и разный мусор. Эта сумасшедшая рыба глотала все без разбору. Наконец, очистив от мусора берег, забросили пустые крючки. Но и тут клев не ослабел. Мы не успевали вытаскивать ее, жарить и солить. Уставали до упаду. Юра, ездивший с отцом в Среднюю Азию, угостил меня рыбным хашем. Он потрошил рыбу, резал ее на куски и, сырой, макал в уксус с перцем. Наши языки стали белыми, во рту горело, животы скрутило. Но Юра был бы не Юрой, если бы и сюда не привез какую-нибудь техническую новинку. На этот раз он из рюкзака достал подводную лодку.
-- Последнее слово инженерной мысли! -- вопил он на всю пойму. -- Чудо судостроения: карманная подводная лодка "Еллоу сабмарин" с двухсуточным запасом хода. Мечта агента 007.
-- И сколько ты над ней работал?
-- Месяц. Ну что, запускаем?
-- Давай.
Юра бережно понес ярко-оранжевую лодку к реке. Включил двигатель и пустил по воде. Лодка плавно ушла на глубину. Еще метров десять по поверхности воды тянулся пузырчатый шлейф -- и все. Мы подождали с полчаса, но лодка не возвращалась.
-- Наверное, запуталась в донных водорослях, -- вздохнул Юра.
-- Ничего, -- успокоил я изобретателя. -- Всплывет где-нибудь. И может быть, обрадует какого-нибудь одинокого мальчика. Он будет сидеть на берегу реки и грустить, глядя на воду, а тут -- рыжая подводная лодка! И он улыбнется.
-- Но, месяц трудов!.. -- вздохнул неутешный изобретатель.
-- Это, Юрик, тот случай, когда умная голова рукам покоя не дает.
-- Ладно, давай рыбу солить.
-- Ты начинай, а я схожу на почту, позвоню родителям.
На почте в душной телефонной кабинке я долго вспоминал собственный номер домашнего телефона. Наконец, сквозь треск и эхо помех отец сообщил мне, что он ходил в институт к стенду и с радостью прочел мою фамилию в списке студентов. Я от души поздравил родителей с этой новостью. У меня внутри ничего не шелохнулось. Вернулся к Юре и продол-жил рыбалку.

В первые дни студенчества я узнал, что такое "картошка". Раньше по наивности думал, что это съедобный корнеплод, а оказалось -- десант в отстающий колхоз. Сначала я спросил об этом у отца. Он потер висок и сказал, что это, должно быть какой-нибудь субботник, поэтому я пришел на "картошку" в свитере и старых брюках, будто на денек на овощебазу. Мои сокурсники удивились, что я налегке. Они-то экипировались, как на войну: рюкзаки с запасом консервов, сапоги, телогрейки. Я пожал плечами и положился на доброту сельских жителей. Действительно, хозяйка дома, куда нас четверых поселили, быстро приодела меня ("не боись, поди, не с покойника") и накормила грибным супом с поллитром сметаны, как самого бедного и непутевого.
Честно сказать, "картошка" мне понравилась. Три недели мы работали на земле, пахучей, жирной и мягкой. Собирали грибы, пели под гитару песни у костра, общались с добрыми колхозниками. Делились с ними мясом, которое для них, оказывается, было роскошью. Но самое главное -- это дивная золотая осень с желто-красными листьями, прозрачным воздухом, утренними туманами и под конец -- заморозками. А после ужина я выходил из дому, садился на завалинку и погружался в глубокую черную ночь. Здесь в деревне после девяти вечера огни гасли, и на черном небе зажигались такие яркие звезды, что казались близкими, теплыми и влажными от ночной росы. Я подолгу разглядывал это небесное великолепие, вдыхая упоительные ароматы осеннего увядания. Иногда приходила мысль, что где-то далеко на эти же звезды смотрит Света, и тогда тягучая боль стягивала грудь мягким обручем, и я чувствовал себя уродом или инвалидом.
Через неделю по причине моей необычной трезвости мне и работу определили необычную. Дело в том, что на вопрос колхозного бригадира, кто способен просыпаться в пять утра, положительно смогли ответить только мы с Ваней. Так мы стали "ковбоями" -- пастухами. Утром выгоняли стадо коров и наблюдали, чтобы эти бедовые создания не натворили беды. Коровки нам достались "мясные", то есть отбракованные из стада нормальных молочных коров. Каждая из пасомых носила печать уродства: то рогов нет, то сосков на вымени шесть и все сбоку, то хромая, то кривая, то слепая.
Поначалу пробовали мы обращаться с ними уважительно. Лезет, скажем, однорогая, с бельмом на глазу буренка на клевер, сминая проволочную ограду, а мы ей: "Дорогая корова, не будете ли вы так любезны оставить ваши агрессивные действия и вернуться в стадо? Ведь от бобовых может случиться вздутие животика, а это больно". Нет, не слышит. Тогда стреляешь бичом и во всю глотку по-колхозному: трах-бабах-растарах! И результат, как говорится, на лицо: коровий галоп вприпрыжку с уважительным оглядом. Родео!..
Одна только Звездочка была хороша. В отличие от товарок не лезла дуром на клеверное или свекольное поле, не ломала ограждений, не напрашивалась на хлесткие удары бича и грубые выражения. Звездочка была коровушкой скромной, послушной и красивой. За это она получала от нас кусок хлеба или морковку. Но вот однажды и эта коровка закапризничала: утром не пожелала выйти за ворота, как мы ее не упрашивали. Напарник даже бичом замахнулся, но я оттолкнул его: не надо, Ваня, значит, есть причина, пусть останется. Вечером загнали с коллегой стадо, выходим из коровника, а сзади крик:
-- Ребята! Помогите вытащить теленка!
-- Какого теленка? Откуда? Как он туда забрался?
Заходим в незнакомое помещение, а там наша Звездочка в загоне плачет. Ну, прямо как девчонка рыдает, тоненьким голоском. Подходим, а у коровки из-под хвоста ножки торчат с розовыми копытцами с привязанной к ним веревкой. Взялись мы за веревку и давай тащить. Видно таз у роженицы был аристократически узким, никак теленок не проходил. Наконец, вчетвером кое-как справились: теленок выскочил и плюхнулся в навозную жижу. Бабка пнула его в белый животик сапожищем -- малыш задышал. А измученная Звездочка благодарно скосила в нас большой карий глаз. Отмывали руки с мылом в трех водах и под струей самогона. Пару дней от нас брезгливо отшатывались девушки: чем от вас па-а-ахнет? Чем, чем, вам виднее, надумаете в поле рожать, зовите, вытащим, отвечали бывалые ковбои. Утром заглянули навестить теленка. Тот стоял на трясущихся длинных ножках в загоне и тянул к нам замшевую мордашку с белыми звездочками, как у мамы, и ярко-синими младенческими глазами. Мы гладили его, а малыш ловил наши пальцы губами и шершавым языком, принимая их за мамины соски. С тех пор к мамаше с теленком у нас появились почти родственная привязанность.
Может быть поэтому один пасмурный день стал для нас особенно тяжелым. Утром нас заставили загонять коров в машину, что возила скот на бойню. Коровы чувствовали куда их отправляют. О, как они жалобно выли, упирались, сверкали выпученными глазами! Пьяные загонщики стегали их бичами до крови... Когда Звездочка высунулась из ворот загона, меня будто ошпарило. Я бросился к ней, затолкал ее обратно: куда ты, глупая, прячься! И тщательно закрыл ворота на проволочную скрутку. Наконец, машина уехала. Долго еще в воздухе клубилась пыль и сгустки страха. Когда мы выгоняли стадо на пастбище, коровы слушались беспрекословно и вели себя тихо. Только глаза их весь день наполнял страх. А еще мне казалось, что они нас ненавидели. Я-то себя точно...

Моя группа состояла из очень разных людей и по возрасту, и по уровню знаний. Тут имелись сложившиеся алкоголики и трезвенники, опытные женщины и трогательно застенчивые девочки, дети начальников и деревенские простецы. Эти разные люди меня интересовали и притягивали своей загадочностью. Каждый прожил какую-то свою жизнь, непохожую, уникальную. Эти люди носили в себе тайны и трагедии, боль и радость.
Эпицентром культурной жизни стали вечерние посиделки у костра. Бард Слава плакал над гитарой: "Звездочка, моя ясная, как ты от меня далека" -- и почти все замолкали, вспоминая свой опыт ранений и потерь на личном фронте. Другой менестрель Женя, резко дергая струны, вопил нахальным фальцетом: "Не умирай! Ты вспомни речки гладь, святую фею мать!" -- и снова народ глубоко переживал чью-то трагедию. Третий солист Олег причитал: "Прости, детка, я так устал. Я стар слишком рано стал", -- и все верили в его усталость и преждевременное старение организма, особенно учитывая количество потребляемого им спиртного и еженощную смену партнерш. Мне нравилось разговаривать с ними, наблюдать за их поведением. Так же и на себе приходилось ловить испытующие взгляды. Здесь у меня появились друзья. Но еще больше их стало, когда мы вернулись в город и приступили к занятиям.
Учеба обрушилась на наши головы немилосердно. Из-за "картошки" нам пришлось нагонять отставание в программе. С утра до позднего вечера бегали мы по аудиториям с рулонами ватмана и тетрадями подмышкой. Не успеешь сдать лабораторную, как назначают коллоквиум, потом курсовая поджимает, затем сессия зачетная... Не успел оглянуться -- экзамены. В заботах, волнениях, учебе и спортивной жизни, посиделках под магнитофон пролетел сумасшедший первый курс. Экзамены сдавал я легко и только на "отлично". Общественная работа заместителем старосты группы и участие в художественной самоде-ятель-ности, а также донорство -- принесли мне повышенную стипендию.
На лето мы с Ваней устроились в стройотряд, улетавший в Сибирь. Вылетели мы вчетвером квартиръерами: раньше основного отряда на полмесяца. Тем же бортом с нами летели медики и инязовцы. Познакомились мы в аэропорту, где расположились табором в ожидании рейса. В новеньких форменных куртках с яркими нашивками, мы привлекали всеобщее внимание.
Нас провожала странная худенькая девушка в просторной белой рубашке, белых джинсах, с ромашками в рыжих волосах. Она низким голосом исполняла песни из альбомов Тухманова. Я подставил лицо солнцу и сквозь дрему слушал: "Детство мое пролетело в пыли, по мостовым, в школьном мелу; детство мое не жалело монет нищему на углу" -- сон слетел, я вскочил и уставился на певицу. Оказывается, мальчик вырос и вот он сам уже стоит на углу и просит милостыню. Девушка в упор смотрела на меня и пела: "...кланяюсь дамам и господам, вышедшим из такси: "дайте монетку, месье и мадам, я подниму, мерси"".
-- Какая чушь, -- простонал я ошеломленно.
-- Ты с ума сошел? -- Девушка нависла надо мной с желтой гитарой в тонкой руке. -- Это лучшее, что я слышала в своей жизни.
-- Песня гениальная. Но неужели ты не понимаешь, какая ложь в этих словах? Не может человек, который в детстве подавал нищему!.. Ну, не может он стать нищим.
-- Это почему? -- Присела она ближе ко мне на соседний рюкзак.
-- Не знаю. Пока не знаю. Но не может и все...
-- Ты когда вернешься оттуда, -- она тряхнула рыжей головой в сторону востока, -- позвони мне. Ладно? Если, конечно, узнаешь. -- И написала шариковой ручкой на моем плече свой телефон и имя: Ольга.

В полете мы перепутали день с ночью. Оглохшими выходили в Красноярске, прямо на летном поле ждали заправки самолета. Снова погружались в тягучую дремоту под шум турбин. Прилетели в Якутск. Покачиваясь от усталости, спускались по трапу. Вдруг из толпы встречающих раздался восторженный крик: нас приветствовали четыре симпатичные якутки. Мы удивленно помахали руками, но обнимали их другие. Оказывается, это наших инязовцев встречали прошлогодние знакомые. Узнали в справочной, что наш Чульман закрыт до завтра. Тогда разыскали девушек и напросились к ним в гости. Пятерка инязовцев смотрела на нас исподлобья, но вела себя вежливо.
На такси, целым эскортом, поехали на окраину Якутска. Всю дорогу я наблюдал, как за стеклом менялись пейзажи: пустынная тундра, каменистый берег реки, ветхие бараки, панельные пятиэтажки, высотные башни из стекла и тут же -- брусчатые дома с облупленными вывесками. Все коммуникации проложены по земле, дома стояли на сваях: вечная мерзлота.
Наконец, вышли из машин где-то на окраине города. За деревянным двухэтажным общежитием университета простиралась до горизонта мокрая, болотистая тундра с низкой травой. Девушки провели нас в комнату с накрытым столом. Кроме обычных салатов и маринадов здесь красовались большие жестянки с черной и красной икрой, осетровый балык, копченый омуль, тушеная оленина с морошкой и монументальный гусь кило на десять в янтарной хрусткой корочке. Кое-как расселись и под звон хрустальных бокалов приступили к пиршеству. Что из себя представляет студенческий аппетит можно понять по скорости уничтожения блюд. Уже через час остались только салаты и горы костей -- да и те убывали: салаты доедали, а кости бросали в окно, откуда раздавались собачий лай, рычанье и визг. Потом еще два раза посылали человека в сопровождении местной девушки. Причем, мы, девятеро мужчин, скидывались по рублю, а приносил гонец сумку, набитую марочным коньяком и шампанским, на общую сумму не менее сотни.
Чуть позже мы узнали, что девушки кроме северной стипендии получали дотацию от родителей "на конфеты" по тысяче рублей в месяц. На Большой земле так зарабатывали разве что академики. Спросили у девушек: "А кто у нас, простите, папы?" Геологи, метеорологи, оленеводы, скромно ответили нам. Ох, предупреждал нас... всю дорогу стращал салаг бывалый командир Володя с волевым кадыком и печальными глазами, чтобы за километр обходили мы якутских девушек. Сколько нашего брата, холостяка, сложили здесь буйные головушки, оставшись на веки во льдах вечной мерзлоты! Сколько их, некогда изысканно беззаботных, безумно румяных и слегка пьяных, превратилось в упитанных отцов семейств -- не счесть и не оплакать... У этих узкоглазых гейш денег, как у Онассиса, одеты в лучших салонах столицы, загорают ежегодно по три месяца в Сочи и Пицунде, но самое страшное -- удивительно скромны, нетребовательны и уничтожающе обаятельны. Ужас!
Во всяком случае, одевались наши гостеприимные хозяюшки действительно, как кинозвезды. На пальцах и в ушах сверкали настоящие бриллианты. Загар, не смотря на здешнюю раннюю весну, держался явно с прошлого года, и оттенок имел морской, тропический. Лица, фигуры, волосы, руки выглядели весьма ухоженными, даже холеными. За столом они держались весело, непринужденно, легко поддерживали любую тему беседы. Читали стихи, цитировали классиков и модернистов, пели на гитаре баллады "Биттлз", "Смоуки", "Баккара", французский шансон на языке оригинала, вперемежку с бродяжными "Сережка ольховая", "Милая моя, солнышко лесное", альпинистскими "Если парень в горах не ах", "Лучше гор могут быть только горы"... Ни разу мы не услышали хотя бы легкой иронии в адрес голодных дикарей. Наоборот, казалось, им доставляло прямо-таки материнскую радость кормить и веселить диковатых круглоглазых бледнолицых с голодной и нищей Большой земли.
Расставались то ли поздней ночью, то ли ранним утром: солнце почти неподвижно висело над горизонтом в розово-серой дымке. Девушки проводили нас до аэропорта, вручили на дорожку сумку с продуктами, помогли купить билеты и посадили в маленький ЯК-40. Не знаю, как другим, а мне якутские девушки очень понравились. Почему-то приятно было узнать, что здесь, на краю земли, живут хорошие люди, и живут интересно. И если бы не Света, если б не моя душевная инвалидность, кто знает, не остался ли здесь и я? Кто знает...

Южно-якутская тайга нас разочаровала. В среднерусских лесах -- это да: чащи, буреломы, трясины, комары, как летающие ящеры. А здесь... тощие редкие деревца, грибов нет, а комары мелкие и пугливые: раз в день залетит какой доходяга, дунешь -- и нет его. Зато солнце на высоте полутора километров над уровнем моря, как летом в Геленжике. Утром просыпаешься, разгибаешь скрюченные пальцы на руках и вылезаешь из палатки. В бочке с водой ломиком расколешь ледок, брызнешь на лицо, до ломоты в деснах продраишь зубы. Оглянешься -- и вот он местный колорит: стоишь по щиколотку в снегу, от пояса и выше -- в густом облаке.
Следом выходит Ваня, на импортном языке, констатирует: "Йес, веза из вери найс!" и тоже брызжет на нос ледяной водичкой. После завтрака облако поднимается и тает в голубой дымке. Мы подхватываем топоры и в телогрейках, в свитерах, идем на работу. Ближе к полудню под натиском яркого солнца потихоньку раздеваемся. Ну а к обеду машем топорами уже в одних брюках с обнаженным торсом, обгорая до пузырей. К ночи манипуляции с одеждой повторяются в обратном порядке.
Шахтерский наш городок напоминал поселок старателей времен золотой лихорадки. Борода-тый народ ходил по жирной угольной грязи в японских сапогах с ружьями за плечом. Всюду сновали полудикие лайки, олени и джипы. В самом центре поселка находился дощатый ресторан, напоминающий салун. Частенько подвыпившие боро-дачи стреляли, причем, как нам сказали, не всегда в воздух. Единственный милиционер на шутки местных бузотеров смотрел сквозь пальцы: его основной заботой была охрана японского представителя.
Прилавки промтоварного магазина ломились от японских товаров: от ниток до телевизоров. Бульдозеры и экскаваторы "Комацу" тоже были японскими. Грузовики -- немецкие "Магирус", "Дейц" и наши военные тягачи. По дорогам угольного разреза ползали похожие на мастодонтов гигантские карьерные грузовики "Белаз" и американские "Юнитрикс". Туда-сюда сновали вездеходы с обросшими геологами и старателями, похожими на бичей. В магазине из горячительного свободно стояли только марочный коньяк и шампанское. С северной наценкой такая бутылка стоила, примерно как банкет в столичном "Национале". Когда в пятницу в магазин завозили 72-градусный питьевой спирт за девять-ноль-девять, сюда съезжались со всей округи на чем попало. Брали ящиками, с боем. Вот когда можно было полюбоваться на разнообразие техники, человеческих характеров и страстей. Например, загружают свой десяток ящиков старатели третьего участка в грязный вездеход. Рядом двое бородачей, напоминающих Че Гевару, охраняют операцию с винтовками наизготовку. В спутанных волосах ярко горят выпученные глаза, выражающие яростную готовность к отпору. И чуть что -- залп поверх голов. Милиции нет. И тишина.
Пока мы к приезду отряда ставили лагерь, порядки у нас были свободными. После работы посиживали у костра и под гитарные песни обжигались питьевым спиртом под жареную на вертеле оленину. Иногда нашему повару Ренату удавалось купить к столу свежего хариуса. Но чаще всего мы ели кашу с копченой колбасой. Не однажды к нам подходили странные обросшие волосами личности в жилетах из оленьих шкур и предлагали большие золотые самородки за пятьдесят рублей или хотя бы за бутылку спирта. Но командир гнал бичей, а нам пояснял, что купить-то золото просто, но отсюда вывезти невозможно, только разве через десятилетнее заключение. При вылете на таможне, мол, нас будут обыскивать до нитки.
-- Да ты чего, земеля! -- возмущался странный старатель. -- Все наши провозят. Если по мелочи, чтоб на зубы, то в рыбацких блеснах, а помногу, чтобы на жизнь -- поездом.
-- Послушайте, милейший, -- назидал командир, размахивая мощным кадыком, -- ну, зачем, спрашивается, честному советскому человеку этот желтый дьявольский металл? Скажите, пожалуйста, кому от него лучше стало?
-- А наши брали...
-- ...Чтобы потом от страха трястись? Нет, батенька, честному советскому человеку это не нужно.
-- А что нужно? Этому, как его? Честному... Ты скажи, достанем.
-- А нужна, батенька, совесть чистая. И чтоб было, о чем с другом поговорить.
-- Тогда могу истории рассказать. Если, конечно, не на сухую. Плесни-ка... Так вот, есть тут за Рыжей сопкой старинная консистория. Еще плесни, бугор, не понял что-то... Живет там один богатейший человек. У него золото все предки мыли и закапывали в землю. Живут, как бичи, едят, как собаки, а к золоту своему никого не подпускают. Сколько тонн и на сколько мильенов у них закопано, толком никто не знает. Только ни царским чиновникам, ни советским они ни грамма не отдали. А трогать их боятся: шаманы. Как глянет!.. И будешь кровью до пенсии писать. Вот так и сидят упыри на золоте и бичуют.
На следующий день мы съездили за Рыжую сопку в "консисторию". Рядом с магазином, где мы покупали цепи к бензопиле, сидел на завалинке старый якут, курил самокрутку с махоркой и смотрел вдаль. Его копченые лицо и руки облепили мухи с комарами. Одет он был в старую прожженную телогрейку, ватные штаны, истоптанные кирзачи, на голове -- детская цигейковая шапка. Дом за его спиной выстроен, наверное, лет триста назад, из темно-серой выветренной лиственницы. Такие дома не гниют веками. Мы втроем стояли напротив, смотрели на мультимиллионера и с трудом переносили специфи-ческий запах замшелого бича, окружавший его. Вот так сидели его отец, дед, прадед... И ничего им не надо. А где-то в дебрях тайги в вечной мерзлоте лежат несметные сокровища.
-- Дядь, дай миллион, -- не удержался Ваня. -- Ну что тебе стоит? Дай мильенчик. А? Бедному студенту на портвешок с макарошками.
Миллионщик даже бровью не повел.
-- Вот она, классовая ненависть, -- подытожил командир. -- Между нами пропасть. Пойдем. Пусть сидит.

Когда приехал отряд и заселил построенный палаточный городок, порядки у нас изменились. Командир объявил о строгом сухом законе и карательных мерах. Рабочий день у нас продолжался от зари до зари, с часовым перерывом на обед. Выходные -- раз в три недели. Чуть что -- на большую землю с пустым кошельком.
Отряд наш состоял в основном из студентов историко-филологического факультета университета. Вроде бы ничего особенного название их специальности не предвещало. Но только на первый взгляд. На самом деле сей факультет был стартовой площадкой в партийную элиту. Именно из недр истфила выходили будущие первые и вторые секретари, зам-завы и зав-отделами. Конечно, не все, а только дети апробированных в партийной работе отцов. Были здесь и другие, ребята попроще -- эти готовились учить детей истории, словесности, литературе и быть директорами школ. Первые -- их было семеро -- вели себя свободно и на строгий режим внимания не обращали. Когда хотели, уходили с работы, питались в салуне, от них частенько попахивало спиртным. Вторые, которые попроще, апломб имели, но поменьше. Эти вынуждены были подчиняться распорядку. Хотя на мой взгляд, работать не умел и не хотел никто.
К концу первой недели наш повар по имени Ренат загрустил. Его нары стояли рядом с моими, поэтому мне приходилось выслушивать его стенания.
-- Ты думаешь, Андрей, я сюда работать приехал?
-- А зачем ты сюда приехал, Ренат?
-- Я сюда за деньгами приехал.
-- А ты умеешь получать деньги, не работая?
-- Наивный, -- вздохнул он, покручивая монгольский ус в три волоса. -- Да я уже все вычислил. Пока вы с командиром на работу ходили, я все сметы с договорами пересмотрел. Значит так, -- сверкнул он черным глазом, перейдя на шепот. -- Вы тут заработаете по семь тысяч на нос.
-- Ого-го! А ты не ошибаешься?
-- Насчет денег Ренат никогда не ошибается, -- поднял он кривой палец к войлочному потолку. -- Да ты слушай. Я сказал: заработаете по семь. Но практически никто отсюда больше полутора не увозил. Это денежный потолок. Десятую часть, как водится, он отдаст местному начальству. Десятую раздаст в университете. Себе на карман командир положит около двухсот тысяч рублей.
-- Ну и пусть. Тебе-то что?
-- А вот что. Пока вы топорами махали по двенадцать часов, зарабатывая свои квартирьерские две сотни, Ренат заработал восемь тысяч.
-- Это как?
-- Ходил в магазин, покупал дефицит и с почты жене отсылал. Одних оленьих шкур отправил больше ста. А с них навару не меньше полусотни. А зонтов складных? Много ты их в наших магазинах видел? Это еще по полсотни. А еще по мелочам: изделия из кости, колготки, купальники.
-- А деньги где взял? У нас же командир в первый день все до копейки выгреб.
-- Оттуда же, с почты. Жена присылала.
-- Ну ты бизнесмен!
-- Так что завтра, Андрюх, вылетаю в Чульман. А там!..
Назавтра в обеденный перерыв мы стали свидетелями открытого бунта. В столовой наша партийная семерка с Ренатом во главе сидела за столом, заставленном бутылками и деликатесами. Мокрые от жары и спирта, красные от натуги: они что было сил хрипло кричали: "Ах, эта девушка-а-а из Нагас-с-с-саки-и-и-и!" Сорок бойцов отряда скромно присели за соседние столы и приступили к поглощению пригорелой пшенной каши с кусочком копченой колбасы, похожим на небрежно откусанный указательный палец ноги.
-- Вот она, классовая ненависть, -- процитировал командира Ваня. -- Между нами пропасть. Пойдем. Пусть сидят.

Если в первые дни в нашей стройотрядовской жизни наблюдались какие-то проблески романтики, то к концу первого месяца ничего, кроме усталости не осталось. Наш распорядок, наверное, мало чем отличался от каторжного. Законные выходные отличались от будней разве только бодрой музыкой, гремевшей из поселковых динамиков. Но, странное дело, именно этот тупой потогонный труд меня вполне устраивал. Более того, доставлял удовольствие. Особенно, когда Ренат на прощанье одарил меня своим замечательным топором с клеймом "1882", что означало год изготовления. Но, что это был за топор! Симфония! Он звенел, как меч дамасской стали, практически не тупился. Его не нужно было точить ежедневно, как те за 72 копейки, которыми работали мои коллеги. Трижды у меня пытались его украсть. Но он упорно возвращался ко мне и продолжал дарить простую трудовую радость.
Лицо мое сильно загорело, обветрилось. От носа к губам и вокруг глаз пролегли белесые морщины. На возмужавшем лице застыла усталая пытливость. Брился я раз в неделю по субботам в бане, остальное время зарастал гнедой щетиной, как бич. Волосы мои опускались до плеч, а чтобы не мешали работе, я их прихватывал на лбу хипповой лентой с индейским узором. Ладони перчаткой покрывали сплошные мозоли. Наверное, также обмозолилась и моя душа. Во всяком случае, о Свете я вспоминал все реже.
Только мысли о смерти никак не отпускали. Может, поводом к тому послужили те несколько случаев, когда я находился в смертельной опасности. На меня обрушивались с биржи тяжелые бревна, в сантиметре от виска пролетал топор, я падал с десятиметровых лесов на щебень, несколько раз меня пытались задавить пьяные водители -- хоть бы что... Какая-то добрая мощная сила отбрасывала меня прочь из эпицентра опасности, заботливо подстилая мягкую невидимую соломку. Поднимался и шел себе дальше, потирая ушибленные места. Но мысль о том, что рядом снова прошла костлявая мадам с косой на плече, снова возвращала меня на грань, где теряли цену обычные идеалы.
Рядом с нами на пакгаузе работали украинцы. Строили мы типовые придорожные навесы на высоких деревянных стойках. Нас работало восемь человек, их -- трое. Иногда к ним на помощь приходила хрупкая брюнетка в белом платке по самые глаза и тонкими ручками рубила топором железную лиственницу. Обычно она работала на кухне, стирала и протяжно звала: "Хлопцы, вэчэряты!" Наша бригада работала с восьми утра до восьми вечера. Украинцы -- часов шесть в день. Мы без выходных, они на пятидневке. Мы уходили с работы руки за спину, чтобы унять боль в пояснице, а эти -- бегали пузами вперед и нас обзывали зэками. Мы строили пять навесов, они -- восемь. Мы управились за полтора месяца, они -- за три недели. Перед отъездом на новый объект в Золотинку украинцы весь день с утра отмечали сдачу объекта прямо у нас на глазах под одним из навесов.
-- Хлопчики, идыть зараз до нас клопову горилку с салом йысты! -- звали нас провокаторы, разливая по грязным стаканам душистый коньяк.
-- Нам нельзя. Сухой закон, -- отвечали мы, захлебываясь горькой слюной.
-- Дывытэсь, бо зовсим засохнитэ, -- ржал бригадир Мыкола, сверкая турецкими глазами. Он приложился к горлышку шампанского, жадно забулькал, и вдруг из его ноздрей хлынули две мощные пенистые струи.
-- Ты чего ценный продукт переводишь, вредитель? -- возмутился Ваня, трепетно относившийся к чуждым буржуазным напиткам.
-- Тю, а чого нам економыты, -- удивился Мыколо, промокая пухлый шерстяной живот, -- колысь мы по пьять тыщ карбованцив за цэй кулорт увэзэмо. А вы, хлопчики, хочь по сотни визьмэте? Га? Отож...
В тот раз даже мой терпеливейший Ваня дошел до точки кипения. Мы откопали с ним зарытую "на черный день" в тайге "квартирьерскую" бутылку шампанского и уничтожили ее под звуки музыки, долетавшие с танцплощадки. Вспоминали ковбойские приключения, штурмовые дни сессии, когда за день сдавали по три зачета с экзаменом; наши стипендионные посиделки. Сквозь дымок костра я смотрел на обросшее белесой щетиной обгоревшее курносое лицо друга в обрамлении грязно-белых волос и молча жалел нас обоих. Нам было хорошо. Видимо командирские стукачи доложили Володе о нашем мятеже. Когда мы вернулись в палатку, на моих нарах сидел Володя и угрожающе двигал мощным кадыком. Он поднял на меня усталые красные глаза и пьяно просипел:
-- Ты, Андрюха, в душу мне плюнул.
-- Это про стаканчик легкого винца так метафорично?
-- Дело не в стаканчике, -- простонал он. -- Я хотел три сотни премии тебе выписать, как лучшему бойцу. Теперь тебе ее ни видать, как собственных ушей. За нарушение закона. Сухого...
-- Ну и ладно, -- махнул я легкомысленно. -- Я сюда не за деньгами приехал. Мне они до лампочки. Никогда не нуждался и не буду.
-- Это почему же? -- дернулся командир. Кажется, именно этого он больше всего желал себе, любимому.
-- Ты помнишь, командор, девушка в аэропорту про нищего пела?
-- Ну. Вы с ней еще поспорили.
-- Тогда я не мог ей ответить, почему дающий милостыню не станет нищим. Сейчас могу сказать. Потому что дающий не теряет, а приобретает. Вот так.
-- Ну и что? -- протянул он, так ничего и не поняв.
-- Пусть моя неудавшаяся премия будет милостыней тебе. Пусть она пополнит те двести тысяч, которые ты увезешь отсюда в собственном кармане.
-- Ты это... откуда знаешь?
-- А я, командор, вообще знаю гораздо больше, чем ты предполагаешь. А теперь извини, спать пора. Мы, как ты со своей "великолепной семеркой", спать до обеда не можем. У нас работа. А это посерьезней ваших денег.
С того дня командир стал мечтать, как бы со мной быстрей расстаться. Мы с Ваней достроили свое щитовое общежитие "ОЩ", заселили в него двадцать бездомных семей из палаток и пошли навстречу командиру, вылетев с первой партией. Перед отъездом накупили японских сувениров, сели в автобус и отправились в аэропорт Чульмана. Наш самолет вылетал вечером. Надо было куда-то себя девать. Наши истфиловские эстеты пошли в парикмахерскую аэропорта ровнять бороды и срезать мозоли. Выбора у нас с Ваней большого не было: аэропорт, ресторан, тайга -- и мы решили пообедать.
Практика показала, что спиртное во время перелета приносит тяготу и расстройство желудка. Поэтому заказали мы обыденные солянку, бифштекс и кофе. Когда первые глотки густого бульона пролились целебным елеем в наши измученные кашей пищеводы, когда на душе наступил уютный покой... Под окнами заведения зарычал мощный двигатель, и в помещение ввалилась толпа старателей. Может быть, на Большой земле через пару месяцев они вспомнят о своих высших образованиях и научных степенях, станут завсегдатаями салонов, оденутся в элегантные костюмы... Может, будут ходить в симфонические концерты и на поэтические вечера... Здесь, в таежной закусочной мы наблюдали одичавших бичей, грубо требовавших хоть чего-нибудь выпить-закусить -- и быстро! Загнанная официантка бегом носила из кухни омлеты, попавшие под руку бутылки со спиртосодержащей жидкостью -- все равно что, только поскорей. Дикари все это сметали со звериным чавканьем и рычаньем. Наконец, волчий аппетит утолен. Чумазые, волосатые бичи откинулись на спинки стульев и тут началось:
-- Ты чего нам полусладкое притащила? Что за пошлость! Убрать! И принеси-ка брют, лучше новосветский, да коньячку марочного армянского. А покушать... Приготовь-ка нам, детка, поросенка с хрустящей корочкой, пулярочку под брусничным соусом, да еще икорки зернистой во льду поднеси, да не забудь соленых рыжиков отборных, да крабов помясистей...
-- Оплата вперед! -- рявкнула официантка тоном командира, поднимающего роту в бой.
-- Да на, бери, только праздника не губи! -- На стол посыпались засаленные сотенные купюры.
Запивая обед кофе, мы с Ваней выслушивали жалобы золотоискателей на то, что сезон в этом году не удался, начальство требует небывалой взятки, бульдозер дали старый, списанный, и вообще, двадцать тысяч на нос это не заработки. Мы с моим сотрапезником увозили по триста рублей аванса и считали себя сказочно богатыми. На эти деньги на Большой земле можно жить полгода припеваючи, если конечно, скромно. А этим бичам непромытым двадцать тысяч уже не деньги. Парадокс!..

Спустя три недели в комнате общежития университета нашему отряду выдавали зарплату. Согласно расчетному листку, мне начислили полторы тысячи, минус штраф за неделю прогулов, минус дорога, минус стоимость питания, минус аванс, минус обмундирование -- итого к выдаче триста двадцать два рубля три копейки. Да, хорошую милостыню получил от меня командир, царскую. Ну, да ладно.
Чувствуя себя сказочно богатым, я на радостях накупил подарков. Маме -- французские духи, папе -- шотландское виски, Диме -- золотые часы, Юрику -- набор немецких инструментов. О, как приятно было их дарить! А еще я заказал столик в ресторане и пригласил всех отпраздновать, за что получил нагоняй от родителей и восторженное одобрение друзей. В ресторане я показывал фокус: тушение горящих окурков о свою ладонь, чем приводил окружающих в исступление. Женщины за соседними столиками шумно и безответно обсуждали мой бронзовый загар и яркие надписи на форменной куртке: "Якутуголь", "Алданзолото" и таинственное "ОЩ".
Спустя несколько месяцев нам с Ваней сообщили, что командир бесследно исчез. Кто-то, якобы, в тихую лунную полночь видел тело командира с пробитым черепом в канаве рядом с общежитием университета. Мы жалели этого человека. Что-то в своей жизни он сделал неправильно. С тех пор крупные деньги суммой свыше трехсот рублей я не любил. В них таилось что-то злое и тревожное. Наша сравнительно честная бедность сообщала нам спокойствие в текущем и уверен-ность в завтрашнем дне.
Война и страсть

Со второго курса у нас начались занятия на военной кафедре. Суровые мужчины в кителях грозились превратить каждого "инфантильного ботаника" в могучего командира грозной артиллерии. То есть, выражаясь высоким стилем, -- бога войны. Преподавали военное дело офицеры в чине полковника. Один, правда, был майором, но, как нам сказали, раньше он тоже был полковником, но разжалован за пьянство. Почему-то именно этот горемыка с опухшим лицом вызывал у нас наибольшую симпатию. Довольно быстро мы поняли, что все наши полковники глуховаты. Когда кто-нибудь из них отворачивался к доске и старательно выводил мелом тему занятий, обязательно находился курсант, желающий безнаказанно высказать все, что о нем думает, причем в выражениях самых солдафонских. Только один майор реагировал на уничтожа-ющие реплики за спиной. Он оборачивался и грустно улыбался, глядя оратору прямо в глаза.
Вечером в пятницу мужская часть курса обычно напивалась. Это называлось "маршем пацифистов" или "прощай, оружие". Утром в субботу, охая от головной боли и тошноты, плелись в шашлычную на углу, работавшую с восьми. Там, опорожняя кружку мутного пива, обязательно кто-то произносил: "Детишки в школу собираются: моются, бреются, опохме-ляются". Перед входом на военную кафедру мы тщательно прилизывали волосы мылом и бриолином. Только все равно половину курсантов выгоняли с развода в парик-махерскую. Каждую субботу мы сокрушали асфальт на плацу печатным строевым шагом, катали многотонные пушки и зубрили законы тактики и военной истории. Все же наиболее страшными для нас были занятия по материальной части и артиллерийской стрелковой подготовке -- АСП. На матчасти мы разбирали до винтиков и собирали обратно тяжеленные стальные конструкции, от таскания которых болели спины и растягивались жилы. На занятиях по АСП мы больше сидели, обложенные таблицами и конспектами, от которых рябило в глазах и пухли головы.
Наши грозные орудия вызывали во мне двойственное чувство. Я гладил рукой хищный, как шпага, зеленый ствол; трехпудовый полированный замок; длинные, как ноги супермодели, станины; мудреные приборы наведения, испытывая уважение к орудию, аналогов которому в мире не имелось. Снаряд, выпущенный из этой пушки, прошивал насквозь лобовую броню боевой машины любой страны потенциального противника. Также легко эта длинноногая красавица стреляла тактическими ядерными боезарядами. С другой стороны, меня не оставляла мысль, что вся эта умная, совершенная мощь создана для убийства живых людей. Какая сила таилась в этом агрегате нам показали на учебных стрельбах.
Как-то в субботнее утро привезли нас автобусами в лесную глушь и рассадили на трибунах. Наш полковник показал, как грамотно разевать рот во время стрельбы, чтобы не лишиться слуха. Вокруг сидели офицеры генштаба и военных частей -- все в противо-шумных наушниках. Перед нами до самого горизонта тянулся песчаный полигон, уставленный фанерными макетами, списанными танками и бронемаши-нами. Прямо перед нами стояла батарея изучаемых пушек. С флангов застыли в боевой готовности новенькие танки, самоходки и ракетные установки. Командир части, которой принадлежал полигон, коротко сообщил, что уважаемой публике будет явлена мощь орудий, стоящих на вооружении нашей армии, охраняющей созидательный труд мирных граждан.
Первыми стреляли наши элегантные пушки. От выстрела первого же орудия мне заложило уши. Из ствола вылетел ураган желтого огня, превратив песок метров на тридцать вперед в стекло. Где-то на горизонте разлетелся в пыль макет. Следом за прицельным выстрелом командир назначил взводную очередь из трех выстрелов на орудие. Половина целей превратилась в решето. Мы уже не стесняясь разевали рты, затыкали уши пальцами -- бесполезно. После взводного залпа мы оглохли. В ушах стоял свистящий звон. У некоторых курсантов из ушных раковин по щекам стекали струйки крови.
Следом, поднимая гусеницами шлейфы песка, выехали и встали в ряд самоходки какого-то ужасного калибра, что-то далеко за сто. Им выставили светящийся створ из горящих сигнальных ракет. После залпа самоходок внутри створа мы увидели только глубоко перепаханное поле. Потом стреляли танки и управляемые противотанковые ракеты. Они расстреливали оставшиеся цели.
И под занавес на огневую позицию стали поочередно выезжать установки залпового огня. Сначала отстрелялся легендарный сорокаствольный "Град", знакомый врагам по событиям на Китайской границе, в Египте и Вьетнаме. Потом -- все более поздние и совершенные, с именами романтическими, цветочными. Там, у горизонта, некогда светло-желтый песчаный пляж превратился в торосы спекшегося бурого стекла с воронками и котлованами. Огненный ураган выжег все живое на несколько метров вглубь.
Мы сидели оглохшие, ошеломленные и подавленные, а в это время бравый полковник с мегафоном шумно восторгался огневой мощью вверенной ему техники. Я смотрел на это с ужасом, представляя себе не абстрактное "скопление живой силы противника", а реальных людей, попавших по воле политиков и командиров в адскую мясорубку. Вот он -- молодой, красивый Джон (Курт, Мишель, Аарон...) -- мечтает вернуться после дембеля домой к невесте, маме, друзьям, чтобы жить!
А я, конкретный комбат, сурово лежу в сочной траве, среди душистых полевых цветов с биноклем в мужественных руках. Из наблюдательного пункта закрытой огневой позиции даю команду: "Цель -- скопление живой силы, уровень двадцать девять, прицел сто семнадцать, правее второго ориентира три ноль, залпом по три снаряда из девяти орудий, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный..." и сухо, как приговор, произношу: "...огонь!" Две-три оглушительные секунды -- и вместо живых парней по остекленевшему полю разбросаны мелкие фрагменты обугленных тел.
Сквозь свистящий звон в ушах я немо кричал в небеса: "Не дай мне, Боже, никогда убивать людей! Никогда!"

Вернувшись в город со стрельб, мы всем учебным взводом решили прорваться в университетский бар. Во-первых, после участия в военных действиях остро хотелось чего-то сугубо мирного, а во-вторых, там сегодня играл "Дима с урками", официально -- вокально-инструментальный ансамбль "Демиурги". Об этом творческом коллективе слагали мифы и легенды, о нем по Би-Би-Си вещал Сева Новгородцев. Как пропустить такое шоу? Ну, как?.. И мы через высоченный забор с колючей проволокой, через задний двор с мусорными баками, через окно в туалете -- просочились в оцепленное дружинниками помещение. Здесь, в блаженной духоте, между накрытыми чайными столами, прямо на полу возбужденно сидели такие же как мы злостные, махровые нелегалы.
Видимо, официальная часть программы с песнями типа "Знамя труда над галактикой" завершилась. Начальство ввиду неотвратимого приближения музыкаль-ного беспредела, дипломатично удалилось, строго наказав администрации бара следить, чтобы все было на уровне. Те так же строго и решительно кивнули: не беспокойтесь, тэщ-щ-щи, все под контролем. Наконец, музыканты сменили строгие белые костюмы на потертые джинсы с грубыми свитерами, распустили волосы по узким плечам, надели дымчатые очки "макнамара" и буднично вышли на сцену. Зал на секунду вспыхнул овациями, солист Дима поднял руку, и встала тишина.
Мягко всхлипнула соло-гитара, робко отозвались тарелки, будто издалека заурчал бас, свирелью прошептал синтезатор... Солист задумчиво произнес в микрофон: "Мы. Похоронены. Где-то..." -- и в густом воздухе взорвался гром: "...под Нар-р-рвой!" Все разом подхватили песню и вместе с рыдающей гитарой, под рокот басов и набат синтезатора захрипели: "Под Нар-р-рвой! под Нар-р-рвой!! Мы похоронены где-то под Нарвой -- были и нет. Так и лежим, как шагали попарно! попарно? попарно... Так и лежим, как шагали попарно -- и общий привет..."
Мне в уши с обеих сторон кричали соседи: "И не тревожит! ни враг!, ни побудка! побудка? побудка... замерзших ребят. Но только однажды мы слышим как будто... трубы трубят". Все затихли и только солист хрипловатым голосом скомандовал "...Эй, поднимайтесь такие-сякие! Ведь кровь не вода!"
Тут мы вскочили, взялись за руки и все вместе заорали: "Если зовет своих мертвых Россия... Россия! Россия!!! Если зовет своих мертвых Россия -- значит, беда!" Кто-то уже рыдал со слезами, кто-то стонал, как от боли, кто-то шепотом ругался. "И вот поднимаемся мы в крестах и нашивках... в горячем дыму... и вдруг понимаем, что вышла ошибка, и мы ни к чему. Где в сорок третьем погибла пехота, просто зазря, по лесу с шумом гуляет охота! охота? охота... По лесу. С шумом. Гуляет. Ох-х-хота... Трубя-я-ят е-ге-ря..."
Я еще находился под впечатлением, вторично за день оглохший от рокота войны... Как вдруг на мое плечо легла чья-то тяжелая рука. Я оглянулся. Лицом к лицу рядом со мной стояла тоненькая девушка Оля, что пела в аэропорту про нищего. В этот вечер она оделась в алый брючный костюм, от которого рябило в глазах. Девушка бесцеремонно подхватила меня под локоть и потащила сквозь горячую толпу к липкой стойке бара. Кого-то запросто столкнула с табурета, кому-то вежливо посоветовала потанцевать "медленный" -- мы сели на освободившиеся места и жадно тянули через соломинку коктейли.
-- Ты как здесь очутился? -- спросила она.
-- Мы тут нелегально, -- признался я, -- через окно в туалете. А ты?
-- А для меня посещение притонов -- это рабочие будни. Я работаю в газете. Завтра об этой оргии буду писать приличный отчет. Что-то вроде: "Выступление молодежного творческого коллектива прошло на высоком патриотическом уровне".
Честно сказать, я любовался ею. Девушка принципиально не пользовалась косметикой. Да и зачем? Синие глаза, алые полные губы, тонкий курносый нос в веснушках -- все это на фоне бледно-розовой матовой кожи, в оправе ярко-рыжих кудряшек... Фигурка ее наводила воспоминание об античных девах, суде Париса и рождении Ботичеллиевой Венеры. К тому же это очарование утонченной женственности... Нет, я положительно любовался ею, не таясь. Также непосредственно и она оглядывала меня с ног до головы.
-- Приличный отчет о неприличной оргии... Это, наверное, будет нелегко, -- пробубнил я, завершая досмотр ее лодыжек и модельной обуви.
-- Ничего. Не впервой, -- отозвалась она, оценивая мои плечи и шею. -- Да, породистый экземпляр... А ты как поживаешь? Почему не звонил?
"Да звонил я! Звонил много раз, -- хотелось крикнуть во всю глотку, -- из Якутии, Новосибирска, Иркутска, только телефон твой упорно молчал. А мне так хотелось поговорить с тобой!" Но ответил спокойно, даже чуть небрежно:
-- Честно сказать, твоя затея мне показалась спонтанным импульсом.
-- Он и по-умному может... Плохо ты меня знаешь! Так что ты узнал про нищих? Я -- вся внимание.
-- Не знаю, поймешь ли ты... -- протянул я, наблюдая за реакцией девушки. В синих озерах глаз вспыхнули гневные молнии. То, что нужно. Я продолжил: -- Это не знание, это что-то вроде мистического откровения. -- Она уже и рот приоткрыла и подалась ко мне. Ну ладно, думаю, слушай: -- Просто на мой вопрос пришел ответ свыше. Вот как он звучит: "Мы имеем только то, что отдали". Все.
-- Гениально! -- захлопала Оля в ладоши. -- Слушай, а ... это ... как тебя зовут?
-- Андрей.
-- А я думала Гамлет.
-- Ты желаешь услышать: "Офелия, уходи в монастырь"?
-- Не исключено... А ты слышал о судьбе вашего командира?
-- Его, кажется, наказали.
-- Я тут недавно с одним вором в законе беседовала...
-- Ты и с этим контингентом знакома?
-- А как же. Интересные, между прочим, люди. Так вот мне сказали, что он нарушил закон: не поделился с нужными людьми. Пожадничал.
В это время Дима под рев соло-гитары и мощные басовые раскаты скандировал:
"Не надо думать, с нами Бог, Он все за нас решит. Веселые и грустные, вернемся по домам, невесты белокурые наградой будут нам. Все впереди, а ныне: за метром метр, идут по Украине солдаты группы "Центр". На первый-второй рассчитайсь! Первый-второй. Первый шаг вперед -- и в рай. Следом -- второй. А каждый второй, тоже герой, в рай попадет вслед за тобой"...
Под грохот рок-музыки мы сидели лицо к лицу и, чтобы расслышать слова собеседника, кричали друг другу прямо в ухо. Кажется, французы называют это "тэт-на-тэт". Ее мятное дыхание обдавало теплом мое ухо, щеку и ноздри. С каждой музыкальной композицией громкость звука из мощных динамиков росла. Расслышать собеседника стало невозможно.
-- Слушай, Андрей, пойдем ко мне. Здесь недалеко. Общнемся в тишине.
Стоит ли говорить, что я согласился. Дома оказалась только старенькая бабушка, которая почти ничего не видела и не слышала, но вежливо, мило улыбалась. Родители жили заграницей: они работали переводчиками при дипломатической миссии. Мы много пили и ели. Я с неожиданным удовольствием выслушивал восторги по поводу своего тела, ума и обаяния. С упоением отвечал ей взаимностью. После воинственной угрозы смерти мне до боли хотелось самых ярких проявлений торжества жизни. После рева огня и рока так сладостно обнимать теплый девичий стан.
Первая физическая близость с женщиной оставила такое же двоящееся впечатление, как прикосновение к орудию убийства. Тот же восторженный страх, та же тревожная сладость, сокровенная ложь, подмена добра злом. "Обязательный обман, умный разговор... сердце врет "люблю, люблю" до истерики, невозможно кораблю без Америки..." В страстном бреду мне казалось, что я лечу. В голове звучали слова из модного шлягера: "мой "Фантом", как пуля быстрый, в небе голубом и чистом с ревом набирает высоту". Иногда я замирал и видел себя как бы со стороны, но "тот, который во мне сидел и думал, что я истребитель" не давал мне опомниться. Он швырял меня из пике в штопор, из комы ужаса в неистовый восторг. Я летел, и летел... в пропасть. После ночного крушения во мне сломался внутренний стержень, который держал меня в жестких рамках "можно-нельзя". Многие ценности рухнули и дымились среди обломков моего истребителя, моего "Фантома". Но я без оглядки шел прочь, дальше, ниже.

Совершенно другим человеком уходил я утром от девушки Оли. Передо мной открылась огромная дверь в другой мир, тревожный, сладостный и широкий, как черный космос. Я шагал по утреннему туману, как по облакам, нет не шагал -- парил. Студеный ветер свободы опьянял. Казалось, после этой ночи моя жизнь станет одним большим счастьем. Ничто теперь не помешает мне жить и поступать свободно. Даже возможность драться, бить, воевать перестала казаться запретной и чуждой.
Долой интеллигентское слюнтяйство! Если все откажутся бить и убивать, кто в таком случае будет защищать наших женщин -- эти дивные хрупкие цветы? Э, нет! Отныне я готов избить любого, кто посягнет на мои ценности. А чтобы доказать массам, что я "не тварь дрожащая, а право имею" -- пойду-ка я добровольцем на войну. А! Вот это кайф! По скоплению живой силы врага, прицел, уровень, тра-та-та, огонь! И пусть фрагменты вражеских тел разных там Куртов, Мишелей, Джонов -- разлетаются веером по спекшейся земле. Убить или не убить -- о, это не вопрос! Конечно, да! И только да. Мужик я или где! Вот чуточку подучусь и точно -- богом войны в район боевых действий. А уж этого добра наше родное правительство для меня приготовит, до конца жизни хватит...
...Вдруг из-за угла, из туманных сумерек на меня выплыла церковь. Белая свеча с горящим золотом купола. Как-то два-три раза я входил под ее таинственные своды, ставил свечу перед иконой, стоял в тишине и слушал необычные мысли, возникавшие в голове. Там было что-то о вечности и свете, любви и покое. Каждый раз я обещал себе прийти сюда на службу, поучаствовать в мистическом действе, которое так отличалось от нашей уличной толкотни. Вот и в тот миг захотелось мне войти и встать на колени перед пронзительными глазами, смотрящими с иконы прямо в душу. И даже сделал шаг в направлении входа, но вдруг отшатнулся и решил пройти мимо. "В конце концов, я свободный человек, и могу не ходить, если не хочу", -- прошелестело в голове.
-- Молодой человек, -- раздался голосок, -- вы не поможете мне подняться по ступенькам. Они такие крутые, а у меня ноги еле ходят.
Я оглянулся и увидел рядом с собой маленькую старушку с палочкой. Она так по-доброму улыбалась, так кротко просила, что отказать я не посмел. Бабушка, опираясь на мою руку, поднялась по ступеням. Потом пришлось открывать перед ней одну тяжелую дверь, затем другую -- так мы вместе и оказались внутри церкви. Там стояло множество народа, среди них я разглядел молодых, людей среднего возраста. Вот не думал, что у нас столько... как их? благочестивых прихожан...
Бабушка попросила проводить ее "до самого аналоя" и показала рукой в сторону очереди, стоявшей к священнику, который устало опирался на тумбу с крестами. Священник поверх склоненной головы женщины наблюдал за мной. Наконец, я поставил старушку в конец очереди и пошел вон. В голове настырно звучали слова о свободе. Перед выходом в последний раз оглядел церковь. Священник по-прежнему смотрел на меня. "Я свободный человек, -- проворчал я себе, -- и приду, когда захочу!" Этому ворчанию последовал трезвый ответ: "Какой ты свободный, когда тобой уже помыкают, как ослом". "Хватит! -- крикнул я обоим. -- Приду. Обязательно сюда вернусь!"

Но не тут-то было. Мне довелось на практике испытать, что есть цепи греха. О, это весьма ласковые, комфортные цепи. Они обвили плющом, связали тысячей лилипутских нитей, они одурманили пьяным духом. Я сам цеплялся за малейшую возможность продлить этот сладострастный плен, чтобы напиться допьяна тягучим чувственным медом.
Каждый день, а иногда и не раз, приходил я к Оле. Иногда меня встречала бабушка и гостеприимно провожала в комнату. Там она сажала меня на диван и протягивала старинную Библию. Я читал правую часть текста на русском языке, а старушка приближала ко мне ухо. Уж не знаю, доходило ли до нее хоть что-то, но слушала она всегда жадно с искренней благодарностью. Я-то уж точно почти ничего не понимал. Красивые мудрые слова, дивной красоты образы горошинами отлетали от тугого барабана моего сознания.
Потом приходила Оля. Нет -- врывалась порывом благоуханного свежего ветра. Она искренно радовалась моему приходу, рассыпая вокруг искры веселья. Я отвечал ей тем же, но менее эмоционально. За столом она рассказывала о дневных приключениях, в которых все чаще фигурировали авторитеты преступного мира и сильные мира сего. И, наконец, истомившись предвкушением, погружались в горячий омут. Вполне осознавая преступность наших отношений, я все же испытывал к ней благодарность. В обществе очаровательной девушки я напрочь забыл о своей детской влюбленности, о той изматывающей боли, которая поселилась в груди с отъездом Светы. Рядом со мной находилась восхитительная девушка, близкая мне по духу... и во всех отношениях -- а все остальное прочь.
Кем для меня стала Оля, я понял чуть позже. Вообще-то нечто подобное я подсознательно ожидал. Ну, не могло наше ворованное счастье быть таким сладким и длиться бесконечно. Может быть поэтому, каждый миг, проведенный с Олей, я проживал так жгуче-глубоко. Может поэтому, каждый глоток ядовито-сладкого дурмана пился с такой жадностью. Но все мои самые тревожные предчувствия побледнели, когда произошло это несчастье.
Однажды ночью мне позвонили из больницы. Каким-то чужим голосом сообщили, что им доставили больную в тяжелом состоянии по имени Ольга. Назвали номер палаты и передали ее просьбу срочно приехать. Я, разумеется, среди ночи на такси приехал в больницу и на чужих ногах, в каком-то беспамятстве прошел в палату. Там, опутанная трубками, забинтованная по самые глаза лежала Оля. Спекшимися губами она с трудом прошептала, что на нее кто-то напал, сильно избил и зверски изнасиловал. Так же она сообщила, что насильник оказался болен хроническим сифилисом и, скорей всего, ее заразил. Оля сквозь слезы просила у меня прощения и умоляла забыть ее навсегда.
-- Мне никогда не было так хорошо, как с тобой, -- шептала она. -- И никогда не было так плохо, как сейчас. Во всем виновата я одна. А ты прости меня. Я, наверное, умру. А если не умру, то покончу с собой. Забудь меня. Уходи. Сейчас придут родители.
Всю дорогу домой я ругал себя за то, что не сумел оборвать наших отношений раньше. Что-то мне подсказывало, что не она, а я виноват в случившемся. Это из-за меня так сильно ударило по Оле. Из-за меня...
Чем я мог помочь девушке? Найти и убить негодяя? Дождаться ее выздоровления и жениться на ней? Но она сказала, что умрет или убьет себя. Должно быть, насилие и заражение мерзкой болезнью -- это действительно страшно. И самое ужасное не физические мучения, а отвращение к самой себе. Скорей всего, эта психическая травма уже никогда не позволит ей жить как прежде. Даже если она сумеет выжить. А на сегодня и это пока сомнительно.
Три дня я терзал себя вопросами. Каждый день пытался пройти в больницу, чтобы навестить Олю. Но там говорили, что пускать меня не велено. Наконец, сокрушая на своем пути живые преграды, все же прорвался в кабинет к главному врачу. Объяснил усталому старику в смешной голубой пижаме причину своего вторжения, но он даже бровью не повел. Из-за стола в углу кабинета поднялся грузный мужчина в накинутом на плечи халате и вывел меня в коридор.
-- Я все знаю, Андрей. Оля мне, как дочь. Мы уже нашли того отморозка. Ему не жить. А тебе лучше забыть Олю. Ты никогда не сможешь относиться к ней как прежде. Ты не сможешь переступить через брезгливость. Ты меня понимаешь? Со дня этой трагедии прежней Оли больше нет. Она другая, и в ее жизни больше нет места для тебя.
По тому, как это было сказано, мне стало ясно, кто передо мной. Несомненно, это тот самый криминальный авторитет, о котором упоминала Оля. "Ему не жить" -- кто еще мог так сказать? Не милиционер же, в самом деле. К сожалению, этот человек подтвердил все, о чем я и сам думал. Больше никогда я не увижу моей веселой, доброй, нежной Оли. Ее нет. А я есть?..
-- Что мне делать? -- прошептал я, как в бреду.
-- Сходи в церковь и поставь свечу за ее здоровье. Это помогает.
Наверное, это прозвучало, как пароль, как призыв к действию, нужному и важному. Я вышел из больницы и направился в церковь. Но в тот поздний вечер тяжелая дверь, которую я открывал другому, для меня была закрыта.
Всю ночь мне снилась Оля. Она разрывала пелену бинтов и упрямо ползла в операционную. Там она опрокидывала стол с инструментами, из блестящей груды выбирала скальпель, подносила лезвие к запястью и... Я кричал что было сил: "Не смей!" и просыпался от собственного стона. Нет, только не это! Снова проваливался в сон, и опять все повторялось, только с более страшными подробностями. Я понимал, что принимаю участие в какой-то невидимой, но жестокой борьбе, где ставкой была жизнь хрупкой девушки.
На рассвете я проснулся резко, будто от пощечины. Оделся и как сомнамбула вышел в хмурое утро. На гулких чужих улицах незнакомого города мелькали серые тени людей и собак. На душе висела тяжесть, под ложечкой сосало и тянуло, словно там поселилась пиявка. Перед церковью на ветвях деревьев сидели черные птицы. Одна из них сорвалась и закружила над моей тяжелой головой. Вот она спикировала и ударила железным клювом в макушку. Я вспомнил, как читал в газете, что недавно мальчика до смерти заклевала ворона -- и в страхе замахал руками. Будто в ответ стая снялась с ветвей и закружила надо мной, угрожающе горланя и каркая.
Я взбежал по крутым ступеням и потянул на себя кованую ручку. Дверь с трудом подалась. Будто на крыльях влетел я под своды церкви, вытирая мокрый лоб. Здесь, несмотря на раннее утро, собрался народ. Я купил свечей и стал по очереди обходить подсвечники. Наконец, остановился перед большим Распятием. Жадно рассматривал окровавленные руки, ноги, грудь, изможденное тело с выпирающими ребрами. Вдруг память выплеснула то, что читал я Олиной бабушке о земной жизни Христа. За что же Тебя люди пытали, за что издевались, за что убили? Неужели за проповедь любви? Неужели за Твои чудеса, исцеления больных и воскрешение мертвых? И Ты смог простить!.. Вдруг поднял я глаза к лицу Христа и понял: Он меня слушает. В этот самый миг Он ждет от меня самых важных слов. И они нашлись.
"Прости меня, Господь Иисус Христос, что пришел к Тебе первый раз и сразу с просьбой. Сейчас в больнице умирает девушка Оля. Я знаю, что она пострадала из-за меня. Останови ее руку, если она захочет покончить с собой. Вылечи ее, пожалуйста. Умоляю!
Я знаю, что мы с ней жили неправильно. Мы были, как муж и жена, но не расписаны и не венчаны. Даже я знаю, что это грех. Прости нас! Обещаю, если Ты ее спасешь, я никогда не прикоснусь к женщине вне брака. И еще я обещаю, что никогда не ударю и не убью никого. Если Ты мне поможешь".
Слова у меня кончились, я неподвижно стоял и смотрел на Распятие. На душе стояла такая дивная тишина, будто на море во время полного штиля. Только после бури понимаешь, что такое штиль. Только после смятения понял я, что такое мир в душе. Там, глубоко внутри, там, откуда приходило ко мне самое лучшее и светлое, там... наступила весна. Я вышел из церкви и очень медленно побрел по улице. Мне казалось, что я несу в себе нечто драгоценное и такое хрупкое, что сделай неосторожное движение, и оно разобьется, как стекло, улетит, как пугливая бабочка.
Вдруг что-то случилось! Я смотрел под ноги и ничего вокруг не видел. Но вдруг почувствовал, как над головой разорвались облака, вышло солнце и мощным потоком облило меня ярким радужным светом. Внутри меня и вокруг сиял радостный добрый свет. На миг передо мной блеснуло молнией огромное Распятие -- от земли до неба. Маленький мальчик внутри меня встал, потянулся руками к кресту и весело засмеялся: "Это мой Спаситель! Он так прекрасен. Он моя жизнь, моя любовь, моя надежда. Я люблю моего Иисуса Христа!"
С той секунды моя жизнь изменилась. Это позже мне объяснят, что все предыдущие годы я жил в подсознательном ожидании этого чуда. Только спустя годы, оглядываясь на прожитую жизнь, я пойму, как заботливо Господь меня воспитывал, как терпеливо звал к Себе, как милостиво прощал мои преступления. Лишь, пройдя через многие искушения, пойму, Чего я удостоился в тот миг. Это Сам Господь призвал меня к Себе.
Но тогда, в то ранее утро я вышел из церкви, просто медленно шел домой и был абсолютно счастлив. У меня появилась вера в то, что отныне я не один, со мной мой Бог. И Он мне поможет.

Потянулись обычные дни. Я слушал лекции, сидел над учебниками, встречался с друзьями, читал книги, гулял по улицам, дышал воздухом... Только внутри поселилась светлая радость. Это она любой день превращала в счастливый. Шли дожди, мели снега, снова лил дождик, лишь изредка на часок-другой выходило солнце, но независимо от погоды, внутри светило солнце новой радости.
В больнице мне сказали, что Оля поправилась, ее выписали, и увезли в санаторий. Впрочем, ходил я туда по старой привычке, просто убедиться. Я знал точно, что у Оли все будет хорошо. В этом я нисколько не сомневался.
И даже повестка в милицию не очень огорчила. Оттуда меня направили в кожно-венерический диспансер на профилактический осмотр.
-- Блудил с сифилисной? -- сурово спросила меня энергичная женщина-врач.
-- Блудил, -- сознался я, опустив голову.
-- Вот и пролечим тебя, на всякий случай, -- сообщила она, покрывая мою карточку чернильными завитушками.
-- Если надо, пролечивайте, -- разрешил я.
-- Не волнуйся, ты наше лечение надолго запомнишь, -- пообещала она.
-- Чего мне волноваться, -- пожал я плечами, -- ведь я в надежных руках.
-- Значит так, -- резанула она, -- сейчас на укол. Через день еще два укола. Потом через неделю мазок. Укол -- провокация -- мазок. И так три раза в течение месяца. Потом еще три месяца провокация -- мазок. Потом, если все будет чисто, может, отпустим.
-- А если нечисто? -- спросил я.
-- Тогда весь курс по новой до полного излечения. У нас не забалуешь!
Врач оказалась права. Такое не забывается. На уколах мне казалось, что в меня вливают не пенициллин, а кипящий керосин. Сидеть стало мучительно больно. Мазки тоже запомнились надолго, особенно тем, что производили их юные девушки с таким презрительно-брезгливым личиками, будто я убийца или вор. Но и это не все. Как-то на вечеринке я выпил вина и покрылся бордовыми пятнами. Оказывается, антибиотик в лошадиных дозах дает такое побочное явление, как аллергия. Так, я одновременно получил отвращение и к блуду, и к вину. Ладно, все эти позорные мучения пошли на пользу: знал, за что страдаю.
Удивляло меня другое: спокойствие, с которым я переносил издевательства родной медицины. И в вендиспансере, и всюду мою физиономию постоянно озаряла блаженная улыбка. Это иногда доводило медперсонал до белого каления. Им очень нужно было затоптать меня в землю, чтобы там, на глубине, я рыдал и просил пощады. Но я сам себя закапывал и от этого мне становилось хорошо. Через полгода издевательств суровая врачиха вручила мне справку для милиции о том, что я прошел профилактическое лечение и не являюсь разносчиком инфекции. Я спросил:
-- Так вы нашли у меня хоть какую-то заразу?
-- Если бы нашли!!! Ты бы в стационаре!!. Под надзором милиции!.. Полгода лежал бы. В палате с решеткой на окнах.
-- Так, значит, вы меня... здорового лечили?
-- А ты думаешь, каково блудить! Считай дешево отделался. Будь моя воля, я бы вас, развратников, клеймила. Как римских рабов каленым железом. -- Потом мечтательно добавила: -- Лучше, конечно, клеймо на лоб. И еще на одно место.

Чуть я оклемался от антиблудного урока, как однажды произошло событие, которое круто изменило мою жизнь. От военной кафедры нас направили на медицинскую комиссию. Мы-то думали, что это для проформы: соберутся в военкомате врачи, разденут, ткнут пальцем в живот и напишут: "годен". Но все оказалось гораздо серьезней. Во всяком, случае для меня.
Направили нас в центральную медицинскую клинику. Хирургу чем-то не понравился мой позвоночник и он направил меня на рентген. На снимке обнаружились какие-то смещения позвонков и еще что-то. Нейрохирург собрал целый консилиум. Медицинские светила кололи меня иголками, прощупывали позвоночник и хмуро кивали седыми головами. Долго расспрашивали, не поднимал ли я чего тяжелого. Да, отвечал я, работал в Сибири, валил лес, рубил топором -- все, как положено. А в каком положении ты работал? А не болела ли спина? Да, конечно, болела. А как же? У всех бойцов спины болели -- это нормально после двенадцати часов согнувшись с топором в руках.
Вердикт медицинского симпозиума был страшен: "Не годен к строевой в мирное время и ограниченно годен к нестроевой в военное время!" Когда я это прочел, показалось, что меня списали в дом инвалида и приговорили к медленной смерти. Врачи сказали, что мой позвоночник в таком состоянии, что от любого толчка я могу стать неподвижным и всю оставшуюся жизнь провести в инвалидной коляске или в постели. Отныне мне запрещалось поднимать тяжести, заниматься спортом и вообще делать резкие движения.
С тяжелым сердцем отправился я в церковь. Почему туда, я не знал. Наверное потому, что именно там с некоторых пор получал успокоение. На этот раз после обхода икон со свечами я встал в очередь на исповедь. Священник снова поверх головы кающегося смотрел на меня. Я опустил глаза и ждал. Вдруг женщина спереди обернулась и сказала, что отец Сергий зовет меня. Внутри все сжалось, малодушно захотелось убежать. В голове застучало дятлом: "завтра, потом, как-нибудь". Нет уж! Сейчас и немедленно. Я вздохнул и подошел к священнику.
-- Давно тебя ожидаю, -- сказал он негромко. -- Ты что ли боишься меня? Страшно?
-- Честно сказать, да, -- признался я.
-- К исповеди готовился?
-- Нет. Я и не знаю как. Первый раз.
-- Ладно, давай-ка я тебе помогу. Убивал? Блудил? Дрался? Сквернословил? Воровал?
Я понуро отвечал "да" или "нет". Желание сбежать от стыда, от позора, от пронзитель-ных глаз, видящих тебя насквозь, нарастало. Но отец Сергий, но ожидающие своей очереди люди, но святые, глядящие с икон, -- держали меня, казалось, множеством добрых рук.
-- Хорошо, на первый раз довольно. Молодец. Как зовут? Андрей?
Священник наклонил мне голову, накрыл лентой с крестами и зашептал молитву. Я понял из ее слов, что грехи властью, данной ему Богом, мне отпускаются. Он снял ленту с головы и протянул для целования крест и Евангелие. Затем посоветовал приготовиться к исповеди и причастию и прийти в субботу вечером. Я почувствовал сильное облегчение. Казалось, что церковь наполнилась светом. Осмелев, я решил посоветоваться. Рассказал про Олю, про мой зарок, про лечение в диспансере, про медкомиссию. Батюшка выслушал и объяснил, что последние события -- это знак того, что моя молитва услышана.
-- Сам же просил помощи, чтобы не блудить и не убивать, -- сказал он. -- Вот и получил ее от милостей и щедрот Божиих. Радуйся. Видно твоя молитва была очень угодна Богу, раз так все решилось... кардинально.
Вышел я из церкви абсолютно счастливым. Небо золотилось мягким теплом заката. Весело щебетали птицы. Нежная листва деревьев, кустарник, осыпанный цветами, большая клумба с нарциссами -- все это благоухало тонкими ароматами. Прохожие, казались родными, добрыми, бесконечно дорогими. Я снова осторожно нес внутри себя драгоценный радостный свет, боясь расплескать его. Лишь час назад я шел сюда испуганный и унылый. Казалось, жизнь кончилась, свет померк, впереди черный омут. И вот я уже совсем другой: спокойный, радостный, счастливый, изменившийся... кардинально. Чудо!
Я прощен! Бог меня помиловал! Это Он устроил мою жизнь наилучшим образом. Так, чтобы я не развратничал, не пил, не бил, не убивал -- но делал добро. И еще?.. что еще сказал отец Сергий? Моя молитва угодна Богу. Нужно срочно научиться молиться. Нужно еще раз перечитать Евангелие. Нужно... ох, сколько всего впереди! Сколько работы, доброй, светлой и очень нужной. Хорошо-то как!

Со дня первой исповеди началась новая жизнь. Прежние ценности таяли, как прошлогодний снег под лучами весеннего солнца. Я объездил церковные лавки, накупил книг. Узнав, что я "неофит", то есть новообращенный, свежевоцерковленный, седовласые бородатые дяденьки советовали обязательно прочесть "Невидимую брань", "Лествицу", катехизис, жития святых, богословские брошюры, письма учителей Церкви, труды святителей Василия Великого, Иоанна Златоуста, Феофана Затворника. Я притаскивал домой стопки книг и читал, читал жадно до ломоты в глазах. Передо мной открывался новый мир, где все наоборот. Вместо наслаждений тела -- высокая духовная радость, вместо свободы связывания цепями греха -- свобода от греха, вместо ложных временных целей -- великая цель восхождения в вечное блаженство.
К исповеди и Причастию готовился строго по писанному. Питался раз в день после заката солнца, да и то хлебом и водой. Читал утренние и вечерние молитвы, покаянный канон, каждый день посещал церковные службы. Первая настоящая исповедь, казалось, вычистила из моей души всю грязь, накопившуюся с детства. Чтобы перечислить грехи за всю жизнь, мне понадобилось четыре листа бумаги. А Причастие -- страшно сказать -- Тела и Крови Христа так меня обожгло, что мне показалось будто я уже не я, а другой человек.
Особенно первые три дня почти не выпускал из рук молитвослова и Евангелия. Мне очень сильно хотелось стать святым. Чтобы изменять погоду, задерживать солнце, летать на облаке, передвигать молитвой горы. А еще мне хотелось, чтобы непременно видеть, как мне служат ангелы. И еще, чтобы по желанию спускаться в мрачные теснины ада и подниматься на третье небо Царствия небесного.
... И тут я заболел. Не то что гору, я собственной руки передвинуть не мог. Какое там третье небо -- я погружался в глупые сны с детскими страшилками, вроде бабаев, кикимор и леших. Они издевательски пищали: "Святой, говоришь? Х-х-хэ!..", примерно, как товарищ Сухов таможеннику: "Павлины, говоришь? Х-х-хэ!.."
Отболев три дня и ночи, на утро четвертого дня я проснулся живым-здоровым, но смущенным. Решил сходить в храм и выяснить, почему из меня не получился святой. Что такого я сделал не так? И что же нужно сделать, чтобы научиться транспорти-ровать горы и менять погоду. Отец Сергий исповедал причастников и только после этого подозвал меня.
-- Итак, святым стать не удалось? -- констатировал он. -- Это хорошо, что не стал. А то приходят сюда "святые". Кто босиком по снегу ходит, как старец Павел; кто в Иерусалим на лукашках летает, как Никита Новгородский; а кто и на небо, как к себе домой шастает.
-- Что на самом деле?
-- Да прелесть это, Андрей! Наваждения бесовские. Понял? Значит так. Найди в писаниях святителя Игнатия Брянчанинова статью "О прелести" и тщательно проштудируй. Потом придешь, поговорим.
Писания о прелести подействовало на меня, как ледяной душ. Раньше-то я думал, что прелесть это нечто прекрасное, а оказалось, что это высшая степень обмана. Да и само слово означало превосходную степень лести, то есть, в переводе со славянского, -- лжи. Я мигом отрезвел и больше не пытался стать святым быстро и надолго. Напротив, понял я, что путь к святости тернист, многотруден и покрыт не шелковым ковром, но острыми шипами. Так что работа мне предстояла большая и суровая.

Пока я взбирался на первые ступени воцерковления, моя прежняя жизнь перестала интересовать меня совершенно. В институт ходил по инерции. Сидел на лекциях и читал церковные книги. Друзья относились к этому по-разному. Одни считали, что это "круто", другие подозревали меня в сумасшествии. Я стал походить на подводника. Моя жизнь проходила как бы в двух стихиях: над водой и в ее толще, на глубине. Мирская жизнь требовала от меня выполнения каких-то чуждых мне условностей: учиться, есть, спать, гулять, общаться. Это становилось обузой. Зато церковная жизнь погружала меня в таинственный мир чудес, благотворного плача и дивных озарений.
Однажды сидел я дома перед чертежной доской и разглядывал белоснежный лист ватмана. Расчеты курсового проекта я уже закончил. Теперь мне предстояло перенести результаты на чертеж, то есть покрыть лист лабиринтом линий, букв и цифр. Зачем? Эта белизна так прекрасна, целомудренна, многозначительна. Она ? как только выпавший снег. Она ? как платье непорочной невесты. Это ? начало всех начал. Это ? грудное молоко, утренний туман на заре, свет невечерний... Моя рука с карандашом не поднималась.
Вообще-то я всегда жил в двух параллельных мирах: учеба и поиск смысла жизни, разум и сердце, мысли и чувства. Но раньше мне легко давались переходы из одного мира в другой. Я пересекал границу свободно, как профессиональный контрабандист. А тут... сижу с карандашом и переступить границу не смею. Да и не хочу. Да и зачем? Кто я такой, чтобы портить черными каракулями чистую белизну? Взял доску с листом ватмана и повесил на стену вместо картины с морским пейзажем.
Подошел к окну. Сквозь это оконное стекло я выглядывал на улицу, чтобы узнать, кто из друзей гуляет. Сейчас у каждого своя новая студенческая или рабочая жизнь, новый круг друзей, интересов. Мы почти перестали видеться. Это понятно и нормально. Мы заняты учебой, работой, службой в армии, романами, вечеринками. Дворовое детство кончилось и помахало нам ручкой.
Отсюда я наблюдал восходы и закаты. В это окно в длинные судьбоносные ночи смотрела девушка Валя, молча умоляя меня выглянуть. Но так умоляла, что я слышал и выходил на ее зов. Эта девушка стала барышней, выучилась деликатным манерам, красиво ходить, танцевать, говорить -- о, это ей дорого стоило! Она сумела разжечь в сердце сильный огонь любви -- и отдала все эти богатства очень хорошему человеку. Где они с Павликом? Как они там? У них все нормально, говорил Валин брат. Три года я их не видел. Эти годы пронеслись, как три минуты. А ведь у них на море сейчас, наверное, еще жарко. Они кушают свои фрукты и пьют молодое вино. В море купаются, наблюдают за полетом чаек, вдыхают опьяняющие ароматы огромных цветов. У них там родился маленький Павлик. Какой он? На кого похож? Умеет ли говорить? Купается ли? И вообще, что такое иметь собственного ребенка?
Я открыл шкаф, достал сумку и побросал в нее вещи. Взял немного денег. Написал записку родителям и вышел из дома. Путь к морю начинался здесь, в нашем дворе. Где он закончится? Ничего, кроме их адреса я не знал.


Часть 2 Три ступени на Гору блаженств

I. Осенний вечер в Гаграх


В аэропорту в очереди за билетами я "случайно" встретил своего родственника Эрика. Он мне приходился троюродным братом. Наши отцы были кузенами, а его мама -- немкой. Это она его так назвала. Чтобы имя не препятствовало общению, я его называл братом. По правде сказать, общались-то мы пару-тройку раз. Эрик, то есть брат, был старше меня, работал врачом-психиатром с наркологическим уклоном. Мама его устроила на престижную работу в централь-ную клинику. Брат всегда казался мне очень серьезным, важным и жутко умным: а как же -- психиатр, да еще пьяниц в тюрьмы эл-тэ-пэшные отправляет. Это еще и страшно, потому что на мой взгляд подавляющее большинство мужского населения и не менее трети женского могут быть посажены в эти самые ЛТП с диагнозом "алкоголизм".
И вот этот самый Эрик, далее для краткости брат, распахнул мне объятья и радостно воскликнул: "И ты туда же!" Как врач-психиатр он профессионально опросил меня, и поставил диагноз: "Значит, едешь на юг. Так. Мечтал я об одиночестве, чтобы не видеть ни одной знакомой морды лица, а тут ты со своей. Во всяком случае, ты не худший вариант. Едем вместе, что ли?" Я согласился. Только предупредил, что в Адлере мне нужно навестить друзей. "Навестим, диагностируем и если нужно вылечим", -- пообещал брат.
День нашего отлета выдался необычно солнечным и теплым для конца сентября. Стояли погожие дни бабьего лета. За иллюминатором аэробуса под ярко-синим небом полыхали золотом листвы перелески, окружавшие аэропорт.
Мы направлялись в поселок Гребешок, что под абхазским городом Гагра. Мы так решили, и я смирился. Брат ездил туда лет восемь каждый год. В тех местах водилась рыба, а Эрик бредил подводной охотой. Уже за пару месяцев до отлета он стал названивать в Адлер своему знакомому Сергею, сыну стариков, у которых раньше останавливался. В прошлые годы Сергей ехать туда не советовал из-за грузино-абхазской войны. А в этом году вроде все успокоилось, и появились первые отдыхающие. Сергей обещал встретить и с помощью отца перевезти через границу в Абхазию.
Брат бросил прощальный взор на милые сердцу березки и углубился в чтение газет, кипу которых закупил в киоске. По проходу возили тележку с напитками стюарды в красных бабочках. Народ с ворчанием разбирал дорогие напитки. Покатав тележки, выманив из карманов пассажиров все возможное, они приступили к раздаче бесплатного обеда. Я получил свой поднос, быстро опустошил его и улегся спать.
Растолкали меня уже в Адлере. В зале прилета брат подошел к крепкому улыбчивому армянину и обнял его. Это и был Сергей. Он посадил нас в джип времен ленд-лиза и с грохотом довез до дому. Здесь во дворе под раскидистым орехом за длинным столом восседал в окружении внуков крепкий старик, которого брат называл Андреем, это оказался отец Сергея.

Мы оставили наши сумки в комнате и пошли на улицу Гвардейскую, где согласно бумажке с адресом проживали Павлик с Валей. Брат напросился идти со мной, и я не мог ему отказать, в чем впоследствии не раскаялся. Признаться, не без волнения открывал я железную дверь. Сначала, как водится в частных домах, нам под ноги с рычаньем бросился боксер тигрового окраса. Брат сделал первую полезную вещь: бросил ему кусок докторской колбасы. Когда собака занялась добычей, из глубины двора вышел загорелый дочерна мужчина в колониальных шортах.
Лишь пристально вглядевшись, я опознал в богатыре моего болезненного Павлика. Вот что делает солнце, фрукты и молодое вино! Мы обнялись, и я еще раз удостоверился, что он здоров, как бык: плечи на ощупь оказались мускулистыми, а объятия крепкими, как у борца вольного стиля. Павлик показал свой дом из семи комнат и повел нас на задний двор. Там на летней кухне у огромного котла на костре возилась полная женщина. Еще одна новость: это оказалась Валя. После родов она раздобрела и от сытной жизни превратилась в типично южную дамочку-хозяйку. Валя почему-то очень смутилась.
Нас посадили за стол под навесом, принесли вина. Из котла в глубокие тарелки положили тушеные овощи с мясом. Пока вокруг нас творилась кутерьма, я все искал глазами малыша. Оказалось, он спал в детской комнате. Павел -- теперь только так можно было его называть -- рассказал, как Валин брат одолжил им денег, они наняли рабочих и за три месяца вместо бывшей мазанки построили просторный дом. В двух комнатах живут сами, а другие пять сдают отдыхающим. Бабушка сейчас живет на даче в горах. У них есть легковая машина, грузовичок и даже катер на побережье. Словом, живут, -- как сыр в масле катаются.
Все бы хорошо, только Валя неотрывно смотрела на меня, а Павел нервничал и суетился. У меня кусок в горле застревал, брат вежливо пробовал вкусные овощи, вино и с профессиональным вниманием слушал разговор. Почему-то именно он в те минуты был моей опорой и центром покоя. Поведение хозяев меня обескуражило.
Из дома раздался истошный крик. "Сынуля проснулся!" -- ойкнула Валя, вскочила и побежала в дом. Мы неловко замолчали. Через пять минут Валя вынесла на руках толстого младенца с заплаканным личиком. Она ворковала над ним, как голубица, а мальчик ныл, капризно отталкивал материнские руки и даже бил ее по голове. "А к нам дядя Андрей в гости приехал, -- засюсюкал тоненьким голоском Павел. -- А мы сейчас пойдем к морю гулять. А, сынуля?" Павел-младший презрительно посмотрел на меня, на моего спутника и произнес: "Бяки!"
...Моря я не видел несколько лет. Когда я летел в самолете, ехал из аэропорта, шел по улицам -- всюду чувствовал его близость. Каждый миг я знал точно: сейчас море вон в той стороне, за теми домами и деревьями. По широкой улице с кинотеатром, сквозь тенистую кипарисовую аллею мы вышли на набережную. Я слушал Павла с Валей и смотрел под ноги на цветные плитки. Кожей всего тела я чувствовал соленый морской бриз, слышал шорох волн и крики чаек. Наконец, решился и поднял глаза -- вот оно! Голубые пенистые волны у берега, дальше -- раздольная сверкающая поверхность до горизонта, выше -- синее небо в перистых облаках и яркое, ослепительное солнце, огромное, живое, горячее.
Очнулся я от удара в ногу. Павел-маленький освободился из материнских объятий, ужом сполз вниз и ножкой в сандалии пнул меня в голень. Я улыбнулся малышу и погладил его по теплой головке: "Сильный мальчик!" За похвалу получил кулачком в пах и замер от боли. "Ой, Андрюш, прости нас, пожалуйста, -- пролепетала Валя, затем сыну: -- Павлик, не надо дядю бить, это нехорошо, сынуля". Мальчик разревелся на всю набережную, привлекая всеобщее внимание. Мама бросилась к ближайшему киоску, купила мороженое и только так остановила истерику.
Наконец, мы дошли до полудикого пляжа, где плотность загорающих стала наименьшей. Отыскали место пошире и присели на подстилку. Из сумки на развернутую газету перенеслись банки, свертки, бутылки. Мальчик схватил кусок копченой курицы, помидор и пошел к воде.
-- Ну вот, -- вздохнула Валя, -- теперь и поговорить можно. Ты как живешь Андрей?
-- Да вот, ушел из института, -- пробубнил я. -- Надоело.
-- И правильно, -- похвалил Павел, -- кому нужно это образование? Сейчас время деньги делать. Богатство само в руки идет. Ты давай бизнесом займись.
-- Наверное, придется, -- вздохнул я. На самом деле я не знал, куда меня вынесет.
-- А может, к нам приедешь? -- предложила Валя, сверкнув глазами. -- Знаешь, как мы заживем вместе! Ты будешь отдыхающих на рыбалку на катере возить, в горы экскурсии организуешь. Осенью будем урожай собирать, зимой на север продавать повезем. Да здесь за год столько денег можно заработать -- только крутись.
-- Да ты что, Валюш, -- опустив глаза, сказал Павел, -- разве Андрею интересно в обслуге работать. Ему нужно свой бизнес открыть и возглавить его.
Хорошо, когда все знаешь, подумал я. И про себя и про всех, оптом и в розницу. А я ничего не знал. Когда я сказал, что нам с братом пора идти, Павел с Валей, будто даже обрадовались. Под обжигающим мужниным взором поцеловал в щеку Валю, с опаской погладил головку мальчика, обнял Павла, еще раз удивившись, как он заматерел. И мы с братом пошли на свою улицу в свой дом. По дороге брат как психиатр комментировал встречу сторон: "Валентина тебя любит. Это очевидно. Павел сел на деньги и ревнует ее к тебе. Ребенок -- ярко выраженный истерик..." Я вежливо оборвал его и попросил перенести этот разговор на более позднее и спокойное время. Он не настаивал.
-- А еще, брат, большое тебе спасибо, -- сказал я, -- что был рядом.
-- Всегда рад услужить, -- улыбнулся он саркастически.

Решили выезжать немедленно. Что время терять! Сергей довез нас с отцом до реки Псоу и попрощался. Здесь пролегала граница. Российские пограничники проверили паспорта, обратные билеты и спросили, с какой целью мы туда направляемся. Мы ответили, что едем к друзьям отдыхать. Они заржали и предположили, что вряд ли мы вернемся живыми. Ничего себе, веселое начало отпуска!
Сразу за постом, на территории сопредельного государства, стоял старенький автобус, к которому нас и повел Андрей. Старик облегченно вздохнул и признался, что везет в рюкзаке две канистры контрабандного бензина. Мы забросили вещи в автобус и вышли на воздух. С дороги свернул и стал у автобуса белый "жигуленок", набитый небритыми горцами. По всей длине борта тянулась цепочка дырок: след автоматной очереди.
Когда автобус наполнился, мы тронулись по дороге вдоль моря. Проезжали Леселидзе и Гантиади, и эти раньше многолюдные поселки озадачили пустотой. В автобусе сидели в основном женщины, нагруженные сумками, печальные дети и старики -- все молча рассматривали нас. Проехали мы километров двадцать и вышли из духоты автобуса на горячий асфальт пустынного шоссе. Внизу метрах в десяти мирно плескалось море. Вдоль зарослей колючего кустарника, по асфальтовой дороге мы стали подниматься в гору. Спросили старика, не тяжело ему тащить рюкзак да еще две сумки в руках. Тот сказал, что это ему привычно. Но вот раньше, когда был моложе, он сумки по сорок кило таскал. Руки у Андрея -- сильные и жилистые с широкими крепкими ладонями. Говорит он тихо, смущенно опустив глаза.
Во дворе двухэтажного дома под большим навесом нас встретила улыбчивая Валентина, жена Андрея. Вообще-то их армянские имена звучали по-другому, но так они назывались для русских гостей. Нам отвели комнату на втором этаже с двумя кроватями и шифоньером и позвали обедать. Мы переоделись, умылись и сели за стол, прихватив продукты и коньяк. Валентина запротестовала, но брат настоял, чтобы все это "украсило стол". Я сразу предупредил, что не пью спиртного и налил себе сока. Остальные пили домашнее вино.
Старики рассказали о войне. Армянам досталось от обеих воющих сторон: все их грабили по очереди. Что смогли, увезли к Сергею в Адлер, остальное отняли вояки. Как они остались живыми, самим непонятно. В поселке несколько человек убили, некоторые пошли воевать на стороне абхазов и не вернулись. Если бы не дом, который они строили всю жизнь, ни за что бы ни остались. Да и участок в полгектара жалко: эта земля кормила их. Здесь у них виноград и алыча, хурма и мандарины, персики и айва, кукуруза и зелень, пять ульев. Еще они держали пару десятков кур, пять поросят и корову. Тем и жили.
В этом году спокойно, стали приезжать русские. У них жили старичок из Питера с внуком, приезжали также и к Ашоту, и к Рафику. При упоминании о Рафике брат оживился: как они живут? В первый приезд, он жил у Рафика, но там оказалось многолюдно и шумно, поэтому они с Борисом переселились к тихим старичкам, да здесь и прижились. Пока Валентина рассказывала о Рафике, я жевал пряное мясо и любовался серебристым спокойным морем, которое проглядывало сквозь виноград-ные листья. Меня тянуло туда, но с гор на поселок опускался ранний осенний закат.
Скрипнула калитка, и вошел небритый коренастый мужчина с канистрой.
-- А вот и Роберт! -- весело представила Валентина соседа.
-- О! Русские приехали! -- шумно приветствовал он, протягивая шершавую ладонь. Ярко блеснули зубы и белки умных насмешливых глаз на смуглом лице. -- А вы не боитесь, что вас тут немножечко убьют?
-- Ха-ха-ха! -- почти весело произнес брат. -- Да вот Валентина с Андреем говорят, что здесь тихо.
-- Тихо, говоришь? Ну-ну... Только стреляют почему-то часто.
-- У нас тоже стреляют, -- отмахнулся брат, -- и тоже каждый день, нам не привыкать.
Действительно, и у нас по телевизору сообщали о перестрелках, о разделе собственности. Мне тоже доводилось об этом слышать. Но тот мир, где все это происходило, казался далеким и не имеющим ко мне отношения.
Пока Андрей отливал соседу бензин, Роберт по-свойски сел к столу. Пользуясь куском хлеба вместо вилки, смачно жуя мясо, он рассказал собственную военную историю, как с ружьем оборонял дом от мародеров. Его правильная речь, пересыпанная, шутками и литературными штампами, выдавали интеллигентское прошлое. Наверное, бывший начальник, подумал я. Но он сказал, что до войны служил водителем у начальства и в туристических фирмах.
На краю стола я обнаружил стопку глянцевых книг с изображением Спасителя. Роберт сказал, что это иностранные миссионеры пытаются завлечь в сектантские сети доверчивых селян. Он протянул мне Евангелие и предложил подчеркнуть места, где говорится о войне, женщинах и крестьянах. Я согласился.
Мы увлеклись беседой, забыли и о бензине и о том, что пора спать. Только частые зевки хозяев прервали нас. Прощались мы друзьями и обещали обязательно зайти к Роберту в гости.
Ночью мне не спалось. Лежал с открытыми глазами, сидел на кровати, выходил на веранду. Под богатырский храп соседей прислушивался, как внутри сама собой пульсирует Иисусова молитва. Появилось дивное ощущение, что все происходит так, как надо: не моей смятенной воле, но по совершенной воле Свыше. Густая ночная тьма окружала нас, а мне казалось, что кругом разлит мягкий свет. Иногда в этом свете я видел те места, где было хорошо, и тех людей, которые оставили во мне любовь. Я не знал ничего и не хотел знать. Я просто любил их. Последней в людской череде увидел Свету. Она сидела у окна в белом платье или ночной рубашке и тоже смотрела на небо, на те же звезды, что и я. Моя Света был со мной. Моя?..

Утром проснулись под крик "А-а-андрэй". Это Валентина звала супруга на работу. Андрей кряхтел, ворчал и с трудом отходил от сна на веранде нашего второго этажа. Видимо, пожилой богатырь давно устал от тысяч и тысяч ежедневных просыпаний, когда один день похож на другой. И нет, как раньше, радости новому дню, ожидания чуда, но только одни заботы и тяжкие труды. Но он нашел в себе силы кротко и печально улыбнуться нам.
-- Сейчас идем на водопад! -- бодро скомандовал брат.
Надев шорты, с полотенцами на шеях мы рысцой побежали по каменистой дорожке мимо заборов в сторону ущелья. По узкой тропе, петляющей между колючих деревьев и кустарника, сбежали к ручью. Среди кустов ежевики из колодца, выложенного скальными камнями, торчала Г-образная ржавая труба. Из нее с высоты трех метров мощной струей хлестала вода в ореоле радужных брызг. Даже издалека вода пахла боржомом. Мы сделали зарядку, используя в качестве гантелей плоские камни и, разгоряченные, по очереди становились под водопад.
Студеная упругая струя мощно била по голове и плечам, пригвождая к земле и обжигая холодом. Дольше трех секунд не выдержать -- пулей вылетаешь греться. Но, вот помашешь руками, разгонишь кровь по периферии, и тянет обратно под водный фейерверк! Я зажмурился, и белые огоньки поплыли перед глазами. Восторг и веселье овладели мной! Эта бодрость держалась несколько часов. О, я понял, почему брат любил этот водопад. Сюда потом стремишься всю жизнь!
Когда мы вернулись с водных процедур, Валентина угостила нас яичницей по-армянски, с помидорами, луком и чесноком. Андрей ложкой черпал из тарелки странную бело-желтую кашу: свежую сметану с медом. Следующий раз он будет кушать только вечером. Как техасский фермер.
Позавтракав, обвешанные рюкзаками, мы направились к морю. По ручью спустились к пустынному берегу и под шорох гальки пошли на место будущего лагеря. Море тихо шуршало пенистой волной, слева нависали скальные глыбы, солнце с каждой минутой пекло сильней, рюкзаки тяжелели. Наконец, брат остановился и сбросил вещи: мы дошли до нашего пристанища. В скале темнела пещера глубиной метра два с человеческий рост высотой. Натянули веревку и развесили одежду. Пока брат облачался в подводные доспехи, я собрал мусор и принес десяток больших камней и досок. Соорудил стол и скамейку. Выложил очаг. Изучил окрестности. Обнаружил прямо над пещерой террасу с гранатовыми деревцами и роскошным инжиром. Набрал диковинных плодов. Брат уже оделся, взял длинное ружье и входил в воду.
Вот это да! У нас пещера, как у настоящих древних пустынников. Но, дела, брат, дела! Вооружился мешком и под горячими лучами солнца поплелся по берегу за дровами. Среди мусора и водорослей я выбирал плавник: отбеленные солнцем деревяшки и ветки деревьев. Тут же валялись драные шлепанцы, солнечные очки, рваные кепки, майки, ржавые гильзы и ... одноразовые шприцы в великом разнообразии.
Через несколько часов, когда пламя молитвы сожгло остатки прежнего уныния, а языки огня превратили плавник в бело-розовые уголья, брат выполз на берег и устало швырнул на камни две большие кефали. Я взял охотничий клинок, подточил на камне и почистил рыбу. Отыскал в сумке фольгу, положил на нее филе и облил соком гранатов. Посолил и завернул рыбу в фольгу. Положил на угли. Порезал помидоры, огурцы, сыр, хлеб и разложил по тарелкам. Заварил прямо в чашках чай. Брат уже развесил гидрокостюм на веревке, спрятал ласты и свинец в скальных камнях и подсел за стол.
Рассказал, как виртуозно он охотился. Сначала опускался на дно, цеплялся за водоросли и выжидал. Когда стая рыб или одиночка привыкали к нему и принимали за большую добрую рыбу, он подпускал их ближе и стрелял из ружья. Конечно, для такой охоты необходимы терпение, знание психологии рыб и умение задерживать дыхание на глубине минут на пять. А вообще-то, это каторжный труд! В холоде постоянно хочется писать, ты буквально плаваешь в собственном соку, подобно крабу в консервной банке.
Через десять минут мы извлекли кефаль из углей, развернули фольгу, и наши ноздри втянули аромат печеной рыбы. Вкус у кефали нежный, изысканно-тонкий, а гранатовый сок прибавил легкую кислинку. Гурманы уважительно называют ее морской форелью. Мы сидели лицом к морю, с трудом отрываясь от еды, созерцали вечный покой, исходящий от морских далей.
Потом нам пришлось прорубать в густых зарослях проход к шоссе. Ножом и топориком рубили колючие ветви, длинные корни, змеившиеся по скале. На камнях кайлом делали насечки для упора ног. Обливаясь потом, я отдирал липнущие к одежде колючки, но чувствовал себя замечательно. Может потому, что работал по послушанию. Когда работы были закончены, мы надели рюкзаки и выбрались из кустов на шоссе. Там стоял Андрей и озабоченно высматривал нас в густеющих сумерках.
-- Андрей, ну что мы сами дороги не найдем, что ли? -- возмущенно возопил брат.
-- Ребята, я вас умоляю, чтобы вы всегда до наступления темноты возвращались домой. Народ здесь разный, а мы за вас волнуемся и несем ответственность, -- тихо взмолился добрый наш старик.
-- Ладно. Хорошо. Конечно.
-- Ну, что была рыба? ? облегченно перевел он разговор в мирное русло.
-- Да, пару кефалей подстрелил.
-- А то ведь здесь ее, ребята, минами глушили. И после этого никто ее здесь не ловит, думали больше не появится.
-- Да нет, я видел хорошие косяки. Были там и кефаль, и пеленгас, и зубан, а ставриды сколько хочешь.
Дома нам досталось и от Валентины. Пообещали и ей возвращаться засветло. За нашу сговорчивость старушка накрыла на веранде стол. Снова началось вечернее застолье с возлияниями. Я слушал беседу и любовался серебристой лунной дорожкой на море. На черном южном небе сверкали яркие россыпи звезд. От растений в саду и винограда исходил сладковатый медовый аромат... Вдруг в нашу сторону пахнуло резким навозным духом. Потом шаркнули неверные шаги, и вот из темноты вышел мужчина лет сорока с открытым ртом. Валентина назвала его Колей и со вздохом пошла в столовую включать чудом уцелевший телевизор. Коля смотрел мыльную оперу и громко издавал звуки, вроде "ге-е-е, ге-е-е, ве-е-е, зе-е-е". "Он что, маргинал, что ли?" -- спросил психиатр. "Да какой там моряк! Пастух он", -- с улыбкой ответила старушка.
Пожелав народу спокойной ночи, я поднялся в комнату. Прилег на кровать и открыл Евангелие от Матфея. Первое, что я прочел, гласило: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное" (гл5,ст.3). Вспомнил Колю и решил попробовать научиться любить его.

Утром после зарядки, обливаний и завтрака мы отправились в Гагру. На шоссе подняли руку и стали ждать попутки. Несколько машин проехало мимо, причем шоферы жестами извинялись за переполненный салон. Но вот остановился "Мерседес", и мы сели в салон. За рулем сидел мужчина средних лет в твидовом пиджаке. Мы сознались, что приехали отдыхать. Он похвалил. Сказал, что на пляже Гагры видел отды-хающих и очень им обрадовался. "Вы всем рассказывайте в России, что у нас война кончилась, пускай приезжают. Мы без России не проживем".
На въезде в Гагру на цоколе бывшего торгового центра белели метровые буквы: "Смерть грузинским фашистам!" Вот так. Я вспомнил соседа грузина. Это что же, он фашист, оказывается? Да нет, отличный добрый малый. Последнюю рубашку другу отдаст. У моего отца грузины хаживали в друзьях. Он после командировки в Тбилиси все вспоминал их гостеприимство и доброту; ел сыр и кинзу, пил красное вино, как грузины. "Мимино" -- любимый фильм советских людей. Э, нет, что-то здесь не так. Видимо, враг человеческий собрал здесь обильную жатву.
Наш водитель остановил машину у поворота на рынок, показал куда идти дальше. Брат полез в сумку на ремне и достал деньги. Водитель замахал рукой: "Фу ты! Напугал! Я уж думал, ты за пистолетом полез... Что вы, какие деньги с гостей! Ничего не надо, только приезжайте". Мы удивленно поблагодарили и пожелали ему счастливого пути.
На пятачке у дороги стояли женщины. Перед ними на ящиках лежал товар: спиртное, сигареты, колбаса, печенье. Брат купил батон колбасы.
? Ну, что, красавица, поедешь со мной в Россию? -- обратился он к молодой женщине лет тридцати.
? Поеду, если возьмешь, -- грустно улыбаясь, ответила кареглазая красавица.
? Ты так лучше не шути, брат. Им здесь не сладко. Ты для них как принц из сказки, -- укорил я его, когда мы отошли.
Бетонное здание рынка переполнял торговый люд. Вот только покупателей почти не видно. К нам с мольбой обратились сотни взоров. "Брат, давай строго по списку", -- предложил я. Нам хозяйка дала список, и мы, зажав его в руке, пошли по рядам. Соль, аджика, уксус, перец, спички -- это все мы купили сразу. Но пляжных шлепанцев для меня не было. Веревки для нашего альпинизма и хорошего кофе тоже не нашли. Мяса для шашлыка не было. Русская старушка, узнавшая, что мы из России, сказала, что в одном санатории летом отдыхали человек сто русских, и их там местные периодически избивали. Я спросил брата, а готов ли он быть битым или застреленным? "На войне, как на войне, ? философски изрек он, ? никто не знает, где его ждет пуля: в Гагре или у двери собственной квартиры". Но мы пока были живы и здоровы. Поэтому брат предложил вкусить от радостей земных, и мы отправились на поиски шашлычной.
Прогулялись по центральной улице Гагры сквозь шеренгу высоких эвкалиптов. Брат сказал, что они с сыном ездили сюда за листьями для бани. По дороге изредка проносились частные машины, иногда пролетали белые джипы с черными буквами на бортах "UN" с трепещущими флажками ООН. Ни одного милиционера или гаишника за время поездки мы так и не увидели.
Большинство магазинов закрыты, в разбитые окна наблюдалась разруха. Но аптека и хлебный торговали. Пока брат покупал хлеб, я дышал у входа в магазин. Ко мне подошел старичок в потрепанном, но аккуратно отглаженном костюме и пожаловался, что ему не хватило денег на буханку хлеба, он просил продать в кредит, но ему отказали. Я достал из кармана купюру и протянул старику. Он взял и заплакал: "До чего нас довели, сынок! Всю жизнь работал, себя не жалел, а теперь на хлеб не хватает..." Вышел брат и тоже протянул старику деньги. Тот не верил глазам, только тихо плакал и шепотом благодарил.
В парикмахерской одиноко читала газету единственная мастерица. Мы остановили двух женщин и спросили, где тут ресторан грузинской кухни. Одна что-то возмущенно сказала на непонятном языке, но другая по-русски возразила, что они, мол, приезжие и еще не вполне разобрались в политической ситуации. А нам сказала, что больше ничего грузинского здесь нет и не будет. Спросили, где бы нам перекусить. Женщина махнула рукой в сторону набережной. Дошли до здания ресторана. Раньше он никогда не пустовал. Единственный мужчина в белом работал и официантом, и поваром. Он усадил нас за один из трех столов на веранде и через пять минут расторопно принес заказ. Брат похвалил вино, мы с аппетитом съели по порции люля-кебаб и запросили еще по одной. Хозяин радостно засуетился: видно, клиентами он не избалован.
На веранде появился подтянутый мужчина лет шестидесяти в костюме при галстуке и подошел к нам:
-- Вы, я вижу, не здешние. Можно к вам присоединиться? -- вежливо спросил он.
-- Конечно! -- гостеприимно развел руками брат. -- А я думал, с кем бы мне выпить.
-- Меня зовут Сергей Борисович.
Мы тоже представились. Официант принес наш люля и шашлык с вином соседу. По всему видно, он тут завсегдатай.
-- Я сюда прихожу всякий раз, как приезжаю из Бзыби. У меня там свой дом.
-- Давно здесь живете?
-- С тех пор, как вышел на пенсию в девяностом. Раньше жил в Москве, лечил людей. Сюда меня звали на отдых, ну и кого из местного начальства подлечить. Я иридиодиагност. Ставлю диагноз по рисунку сетчатки глаза. А лечил я травами, которые сам собирал. Лечил практически все заболевания. Предлагаю тост за здоровье людей, и за наше тоже.
Они выпили, я отхлебнул кофе. Недалеко от нас в бухте на волнах качалась лодка, с борта которой свисали сети с пробковыми поплавками. Двое рыбаков устало вытаскивали сети, выбирая из них рыбу.
После паузы, занятой жеванием мяса, сосед заговорил о войне. Он работал в госпитале врачом, лечил раненых. Рассказал, как недалеко от берега в море затопили баржу с грузинскими беженцами. Смачно с улыбочкой описывал детали. Напоследок сказал, что своими руками передавил бы всех грузин. Мы смотрели на него с грустью. Как-то мы привыкли, что врачи в первую очередь гуманисты. А тут пожелание смерти людям!.. Да, кто бы они ни были и за что бы ни воевали, в этих войнах выигрывает горстка подлецов. Простым людям всегда нужен мир.
Брат наконец-то допил свое вино, доел мясо, и подозвал официанта. Тот принес счет с какой-то смешной цифрой. Сергей Борисович раздал нам свои визитные карточки и позвал в гости. Мы вежливо попрощались. Ехать к нему не хотелось.
-- Давай прогуляемся по берегу бухты.
Некогда роскошный пляж, заваленный бронзовыми телами отдыхающих, был пуст и неухожен. Но! по-прежнему благоухали цветы и шелестели густой листвой тропические деревья. Море переливалось лазурной волной. И солнце заливало нас золотыми лучами. Жизнь продолжалась, и в своих божественных проявлениях была прекрасна!
На нас опускались тихие южные сумерки. Море серебрилось вдали, небо начинало темнеть. Я вспомнил наказ стариков и потащил брата с сумками домой. Когда мы поднимались от шоссе к дому, брат поднял палец.
-- О! Здесь мы с Борисом жили у Рафика. Сейчас мы ему ка-а-ак нанесем визит. Он открыл калитку, и под звонкий лай собаки мы вошли во двор. Айвовые деревья и виноградные лозы обступали дорожку к двухэтажному каменному дому. Навстречу вышла полная смуглая женщина и громко приветствовала нас:
-- Ой, кого мы видим! Наш дорогой гость, да еще с другом!
-- Знакомься, это Ася, жена Рафика. А это мой брат. Мы к вам на минутку. Проведать.
-- Так чего ж на минутку! Мы вас второй день ожидаем!
Нас посадили за традиционно длинный стол и окружили родней. Молчаливый Рафик сел напротив, рядом с ним юная дочь Аня, Асина сестра Мануш с дочкой, шустрый сын Рафика Гико и его скромница-жена Оля.
Брат солидно всех приветствовал и, купаясь в лучах всеобщего внимания и любви, погрузился в воспоминания из юных лет. Невестка тихо накрывала на стол: макароны, зелень, домашний сыр, фрукты. Гико разливал розовое вино. Я поймал на себе любопытный взгляд девушки и улыбнулся ей:
-- Привет, Анечка. Ну как живешь, чем занимаешься?
-- Учусь, -- тихо, как положено горянке, ответила девушка, опустив глазки. -- Вот в техникум поступила. А вы кем работаете?
-- Пока грузчиком у брата. А что будет дальше, не знаю.
Тут брат вспомнил, что у нас грязные руки, а он как врач обязан показывать образец стерильности, и пригласил меня умыться. Вышли на кухню, умылись под краном. Когда вернулись обратно, все женщины дружно встали и стояли, пока мы не сели.
Мне это так понравилось!
Тут раздался далекий женский крик. Ася зычно ответила в темноту, а для нас перевела: это Валентина спрашивает нет ли здесь её гостей. "Главное, её! Да они наши гости!" -- засмеялась Ася. Да, брат, видно, здесь нарасхват.
Снова разговор зашел о войне. Жаловались на мародерство, после грабежей они остались нищими. Сейчас живут тем, что родит земля. Каждый день Ася с Мануш ездят увешанные сумками через границу на рынок в Адлер и продают все что можно: фрукты, зелень, вино, чачу... Сейчас думают переехать в Голландию, их приглашает армянская община, но боязно ехать к чужим, а здесь все же земля, свой дом.
А тем временем!.. С веранды, где происходило застолье, открывался потрясающий вид. Широкая лунная дорожка плавилась в ультрафиолетовом бульоне моря жидким серебром. На антрацитовых небесах пульсировали неправдоподобно крупные звезды. Лунная дорожка будто отражалась в небе, осыпанном звездной пылью Млечного пути. Показалось вдруг, что среди этой беспредельности мое "я" умалилось до точки. Меня вполне устраивало подчиненное состояние, и все вокруг, и... покой сошел в сердце.

Утром Валентина разбудила нас и позвала на завтрак. За столом сидели Роберт и его племянник, мальчик лет десяти, приехавший из Еревана. Роберт шумно ликовал по поводу моего появления и сразу поинтересовался жив ли брат. Я обещал проверить и снова нырнул в комнату. Там понуро сидел больной, обхватив голову руками и стонал. Я бодро объявил о прибытии гостей, но он застонал еще громче: "Не хочу больше!" -- "А кто тебя заставляет пить? Перетерпи. А я тебе сострадать стану".
Мы пили кофе, а я расспрашивал племянника о жизни в Ереване. Он сказал, что там работы нет, света нет, бензина нет. Я спросил, почему же он в конце сентября еще не учится.
-- А зачем учиться?
-- Чтобы потом работать, деньги зарабатывать.
-- Я возьму у отца автомат и отниму деньги у любого.
Бедный мальчик, подумал я.
-- Нас ереванские родичи не любят. Мы здесь трудимся в поте лица, а они привыкли только брать, да отнимать, -- сказал Роберт, прочитав мои мысли.
Тут после второй чашки кофе стал проявлять признаки жизни брат. Он объявил, что больше не пьет, что кается, а на своем примере самоотверженно показал, как губителен алкоголь для здоровья. "Смотрите на меня, друзья, и так не делайте!"
С трудом двигаясь, брат все же собрался, и мы потихоньку двинулись на пляж. Я предложил сделать зарядку на берегу моря и потом встать под водопад. И благотворная струя вольет в его безжизненное тело энергию.
На берегу моря я снял кроссовки и прямо по гальке бодро запрыгал, размахивая руками. Брат вяло шевелился рядом. Я поднял камень потяжелее и отжимал от груди, которая шумно наполнялась целебным морским воздухом. Затем приседал и отжимался, бросал камни и бегал. Когда почувствовал в теле приятную усталость, трусцой двинул в сторону водопада. Брат с кряхтением плелся за мной.
По звонкому ручью мы добрались до трубы с хлещущей водой. Я сбросил с тела оковы цивилизации и нырнул под ревущую струю. Сначала я ощутил удар по голове и по плечам, потом вибрацию всего тела, а только затем обжигающий холод. С воплем щенячьего восторга выпрыгнул из-под струи и замахал руками, разгоняя кровь по жилам. "А-а-атли-ична-а!"
Брат тоже разделся, иронично оглядел свое усохшее тело и вдруг с криком "За Родину! За трезвость!" бросился под канонаду хрустальных струй. ...Из радужного облака выскочил уже другой человек! Он сиял и гоготал от радости. Прыгал и швырял камни. Оглядел зеленые кудрявые склоны ущелья, голубое небо в легких перистых облаках -- и снова увидел красоту.
И в тот день инжир кормил нас мясистыми сладкими плодами, гранаты обещали приправить рубиновым соком рыбу, родник напоил свежей водой, скала одарила прохладной тенью.
Брат облачился в подводные доспехи, вошел спиной в воду -- и пучина поглотила его. Я собрал дровишки, приготовился к принятию даров моря и устроился в тени с Евангелием в руках. Мысленно перенесся на гору Блаженств близ Галилейского моря и вместе с тысячами израильтян слушал Нагорную проповедь. И удивлялся. Слова вроде бы простые, а смысл такой, что логика его не принимает. Разум вопит: все не так! А сердце говорит тихо, как мать младенцу: все хорошо, все правильно. Нет, такие слова мог сказать только Бог! Человек не способен любить врагов и все отдавать. Только Бог может. Или человек с помощью Божией.
Через пару часов водолаз выволок на берег трех больших рыбин и пару ставридок. Я обласкал его похвалой и принялся чистить рыбу. Брат предложил съесть ставридок и одну кефаль, а остальных подарить старикам. Мы так и сделали.
До заката мы успели домой. Брат вручил Валентине две прекрасные рыбины. Она многословно похвалила великого охотника и понесла их на кухню. За столом сидел уставший после командировки Андрей и разбирал добычу: груши и яблоки. Он принес два мешка. Неплохо для семидесятилетнего старика! Там в горах он упал в колючки и сильно расцарапал ноги. Наш доктор осмотрел загноившиеся ссадины и посоветовал обработать их йодом, а также принять антибиотики. Но тут вышла хозяйка и принесла с печи ведро с горячей водой. Туда она сунула пучок травы и накрыла крышкой, чтобы настоялось. Потом Андрей опустил в ведро ноги и с час держал их в отваре.
На следующее утро Андрей показал брату свои ноги. Ранки уже затянулись, опухоль спала. Доктор сказал, что если бы сам не увидел, ни за что не поверил бы. Мы спросили, что это за трава. Андрей пояснил, что зовется она яраути, растет здесь по обочинам дороги, а известна давно. Еще воины Александра Македонского использовали ее для заживления ран. Потом он отвел нас на дорогу и показал невысокие кусты по краю дороги у самого обрыва. Но вот собирать ее не очень-то приятно: кусты густо опутаны вездесущей колючей ежевикой. Но мы все же в брезентовых рукавицах Андрея набрали и повесили ее в тень для просушки. Трава эта залечила многим нашим друзьям и грибок на ногах и трещины на пятках и сыпь на коже.
Помогла она и мне. Еще в стройотряде, работая в сапогах, я подхватил грибок. Пользовал ступни мазями, он пропадал на время, но потом выступал снова. А с год назад на ступнях появились какие-то бородавки. Валентина два раза заварила мне траву, и я по сорок минут держал ноги в отваре. Через неделю на пляже, одевая носки перед уходом, осмотрел ступни и не обнаружил ни единой бородавки. Мои ступни стали гладкими и здоровыми, как у младенца!
Однажды утром Валентина предупредила, чтобы мы пораньше вернулись с пляжа, потому что из Адлера приедет ее старшая дочь Аня и привезет мясо для шашлыка.
Мой брат вот уже несколько дней вел трезвый образ жизни. Он вернул себе великолепную для своих преклонных лет форму и часами охотился в морских пучинах, ни одного дня не оставляя нас без рыбы. От солнечных ванн тела наши приобретали бронзовый оттенок.
На пляже я не терял время втуне, при любом удобном случае открывал Евангелие и с карандашом в руке читал и делал множество пометок, как для Роберта, так и для себя. И еще заметил я вот что. Если даже какой-нибудь текст я уже проходил до этого несколько раз, возвращаясь к нему позже, все равно читал с интересом, снова и снова открывая новые глубины, новую потаенную мудрость. Я понял, что Библию можно читать всю жизнь, каждый раз все с большей пользой. Ни одна другая книга, прочитанная мной до сих пор не имела такого свойства. Так я постепенно стал понимать, почему многие века эта святая книга привлекает внимание сотен миллионов совершенно разных людей, почему ее называют Вечной книгой. С каждым прочтением все больше менялся и я.
По пути с пляжа, где брат за час охоты все же подстрелил одного зубанчика, он сделал мне замечание. В разговоре с хозяевами я постоянно использую слова, которые даже для него, человека без сомнения интеллигентного, сложны своей витиеватостью. Да, к тому же из-за редкого общения с русскими, они теряют навык русской речи. Он попросил, чтобы я подбирал слова попроще. Тогда я спросил, почему же, когда мы сидим вместе с ним за общим столом и он говорит попроще, а я вычурно, в основном армяне обращаются ко мне. Даже Роберт, с которым они при этом выпивают. Он что-то проворчал тогда невразуми-тельное, но я, кажется, понял!
Мы общаемся не словами, а душами. Основное действие при общении, основной обмен происходит на уровне подсознания. Существует даже такое выражение "нам есть о чем помолчать" -- выражение духовной близости. И еще я понял, что это проявление еще одного свойства Евангелия: человек, читающий Его, становится глубже, притягательней для других людей, которые в общении ищут доброту и сочувствие.
Мы пришли вовремя. На пепелище розовели угли, а мясо в маринаде томилось в кастрюле. За столом Аня, разговаривая с отдыхающей матушкой, резала салаты. Я залюбовался этим: она, почти не глядя, резала овощи длинным ножом с такой быстротой, что глаз не поспевал за пулеметными движениями. Оказывается, Аня чуть ли не с детства работала поваром в лучших ресторанах Гагры. За ней даже присылали правительственные "Чайки", если готовился фуршет для большого начальства. Когда же она жарила шашлык, то руками трогала шипящие куски мяса прямо с жару. Видно, болевая чувствительность у нее сильно снижена.
Старики на этот пир пригласили Роберта. Всегда шумный и веселый, шутливый и мудрый, он занял почетное место и управлял застольем чинно и благородно. Валентина положила рядом с ним горку острого перца. Я однажды опрометчиво откусил небольшой кусочек его, и потом с час тушил пожар во рту. Роберт жевал его, как огурец, и только сообщал мне: сейчас горячая волна ударила ему в правую руку, а сейчас -- в левую ногу. Кстати, здесь в этой "всесоюзной здравнице", я позволял себе постоянно вкушать острые блюда. И хоть бы что: в желудке наблюдались полнейшая гармония и спокойствие. А ведь на нашем столе постоянное место занимали аджика и ткемали, черный и красный перец; и я ими густо подправлял еду. Уже дома по рецепту Валентины я для родителей приготовил ткемали -- так они за пару дней съели большую банку, которую готовил с расчетом как минимум на год.

На следующее утро заскочил Гико и предложил поехать в Гагру, куда он вез жену в больницу. За свою "новенькую" "Волгу" Гико отдал два "Жигуленка". Мы быстро собрались и сели в просторный салон с широкими диванами. Несмотря на свои мощные габариты, ГАЗ-21 довольно резво бегал по горному серпантину. Мы быстро доехали до больницы и вышли из машины. Здание совсем не пострадало от войны, корпуса утопали в зелени флоксов и платанов. На стоянке сверкали белые джипы с надписью на бортах "Врачи без границ". Мимо проходили чисто одетые люди, говорящие по-английски, с карточками на лацканах белых халатов. Лица у них выражали озабоченность. Да, серьезные ребята работают здесь. Под пулями.
Мы с Гико заехали на рынок, накупили продуктов и загрузили их в машину. А сами, свободные, с пустыми руками пошли гулять по городу.
С центральной улицы мы свернули на набережную и пошли вдоль пляжа. Набережную подметали русские дворники, муж и жена. Мы спросили сколько же им платят. Они ответили: нисколько, а метут по привычке, потому что любят порядок. На песке пляжа несколько человек с детьми загорали и купались, как раньше в мирное время. Мы подошли к ним и поинтересовались откуда они такие розовые. Из Питера, говорят, к прежним хозяевам приехали. Живут здесь только два дня, хозяева с них пылинки сдувают, до того рады возвращению отдыхающих.
Свернули на центральную улицу и рядом с горсоветом обнаружили маленький островок прежней жизни: здесь работали кафе, магазинчик и даже газетный киоск. Брат купил забытые уже газеты, с удовольствием вдохнул запах типографской краски. И прочел вслух: сегодня годовщина абхазской победы над грузинскими оккупантами. Ну, грохоту будет!
Вечером дома нас ожидал праздник. Хозяева накрыли богатый стол. С полчаса мы ждали гостей, и вот оно: в калитку входил вальяжный господин в светлом костюме с дамой. Спина его аристократически прямая, щеки чисто выбриты, волосы расчесаны на пробор и напомажены. Где же мы его видели? Может, по телевизору?.. "Роберт! Оля!" -- первой опомнилась Валентина. Да! это был Роберт, только приведенный женской рукой в приличный вид. Ну, министр -- не меньше.
-- Вы извините, мы тут по-простому, без фраков-с, так сказать и прочее... -- начал было брат, но Роберт по-прежнему демократично рассмеялся и хлопнул брата по спине, так, что гул и кашель брата еще долго стояли в наступившей тишине.
Роберт ораторствовал и шутил, заполняя собой все пространство, а Оля скромно перешептывалась с Валентиной. Она привезла сюда на неделю троих детей помочь мужу с виноградом и гранатами. Принесли они мне персональную бутылку виноградного сока нового урожая. Я сказал Роберту, что его заказ по изучению Евангелия и подчеркиванию близится к завершению. И рассказал о своих открытиях и наблюдениях. Роберту это очень понравилось. Давай, говорит, заканчи-вай, и мы проведем международный семинар.
Потом провожали супругов до дому, опять сели, уже за их стол. Оля быстро нажарила мяса, Роберт налил вина и -- вдруг мы услышали выстрелы и грохот артиллерии.
-- Что уже началось? -- спросил я, чувствуя закипание крови.
-- А! Это салют в честь их победы. Давайте и мы постреляем, что ли.
И он повел нас в домашний арсенал. В кладовке лежали ящики с патронами, охотничье ружье, автомат Калашникова и пистолет ТТ. Мы разобрали оружие и вышли на огневую позицию. Щелкнули затворами и пальнули в воздух. Во всех дворах поселка мужчины занимались тем же. Со стороны Гагры в небо взлетали сигнальные ракеты и доносились приглушенные хлопки гаубиц.
Да, многовато здесь оружия. Попробуй, разоружи их теперь.

Однако, на море поднялся шторм. Брат на всякий случай погрузился в мутные воды, но вынырнул охотник с пустыми руками. В первый раз без добычи. Он переоделся, мы перекусили, и решили совершить экскурсию в санаторий "Гребешок".
Вскарабкались по нашему проходу на шоссе и прошли с километр в сторону Гагры. На шоссе в мозаике и стекле стояла проходная санатория. Прошли в распахнутые двери и стали искать кого-нибудь из служащих. Шоссе от санатория отгораживала бетонная стена и ряд деревьев. Мы попали словно в другой мир: тишина, цветы, деревья, три корпуса, пляж, парк с фонтанами. Только вот людей нет, а на прогулочных дорожках -- коровьи лепешки. Фруктовые деревья облеплены созревающими плодами. Иногда хурма или мандарин падали, и в тишине раздавался гулкий чужой звук. Это было пострашней орудийного залпа. Райские плоды пропадают ввиду изгнания из рая человека. Мы попробовали апельсины и мандарины -- они уже были сладкими.
Корпуса явно строились в разные времена. Один -- самый старый -- похож на замок с башней из розового известняка. Второй построен при "отце народов". Здесь тяжеловесность, солидность, колонны и высокие потолки. Третий строился после культа личности. Это бетонная коробка.
Мы открыли дверь и наткнулись на мужчину. Объяснили, что пришли посмотреть и поговорить о возможности поселения. Сторож, он же завхоз и механик, обрадовался и повел на экскурсию в замок. Он рассказал, что этот дом построил принц Ольденбургский еще в начале века для царственной сестры. Ее величество как-то принимали морские ванны и потеряли золотой гребешок. Вот поэтому это место так и называется ? Гребешок. Мы поднялись на смотровую площадку. Сейчас там все растерзано, расхищено и загажено голубями.
Затем прошли в сталинский корпус. Здесь навели порядок, потому что с весны готовились к приезду гостей. Нам предложили занять за два доллара номер-люкс, в котором в тяжкие времена развитого социализма жили... И снова пошел список из-под некрологов самой "правдивой" газеты в мире.
Да, уважали себя слуги народа! Вот номер на двоих: спальня -- 40м2 с двумя громадными кроватями, дубовым шифоньером, столом и креслами; гостиная -- 60м2 с бильярдом, резным столом на двадцать персон, стульями и креслами, цветным телевизором; из комнат выход на веранду, увитую виноградом -- 100м2 со столами, буфетом, шезлонгами и креслами; ванная комната -- 30м2 с мраморной ванной, унитазом, биде, массажным столом, все в плитке-шелкографии. Причем, веранда выходит не на прогулочные дорожки, а в заросший сад, чтобы народ не мешал слугам народа от него отдыхать.
Потом он показал дореволюционную грязелечебницу с электростанцией и ушел по делам. Мы еще долго бродили по чудному парку, наслаждаясь густым целебным воздухом, настоянном на хвое и цитрусах. Потом подобрали старый путеводитель по Гагре, исписанный картежными очками, и прихватили с собой.
Вечером брат рассказал старикам о том, что рыба ушла на глубину, поэтому утром поедем в Пицунду. Скорее всего там останемся ночевать. Валентина посоветовала договориться с Гико, чтобы он отвез на своем "броневике". Коля уже сидел в столовой и смотрел телевизор. Показывали сериал, который он сопровождал своими "ге-е-е, бе-е-е, зе-е-е". Брат заскочил туда и сразу же выбежал, зажав нос рукой. "Да он сейчас досмотрит и уйдет", -- успокоила его Валентина. Когда Коля вышел из столовой, брат открыл дверь и, размахивая тряпкой, проветрил помещение, потом сбегал наверх и взял дезодорант, попрыскал им, и только после этого сел к телевизору. Показывали рекламу. Брат отпускал комментарии: "Ага, вот щас все брошу и куплю! Ну, вот, теперь "Хопер" попёр!"
Но вот он замолк и толкнул меня в бок локтем. В телевизоре резвились отдыхающие на катере с прозрачным дном. Под катером плавали тучные стада больших разноцветных рыбин в абсолютно прозрачной воде. Это показывали рекламу отдыха в Египте на Красном море. "Во! Мы теперь туда поедем! Вот уж там я поохо-о-очусь!" -- "Поедем, что ж не съездить", -- согласился я.

Утром у ворот гудел клаксоном Гико. Брат, допивая кофе, лениво махнул рукой: не отвлекай от серьезного дела. Гико с детства относился к брату как к большому авторитету, поэтому затих и терпеливо ждал завершения завтрака.
Но вот мы сели на диваны "Волги" и тронулись в сторону мыса Пицунда. Брат договорился с Гико с условием, что мы заправим машину. На АЗС брат распорядился залить полный бак и расплатился. Наш водитель засиял от счастья: они в поселке привыкли считать каждый литр бензина, а тут полный бак -- это ж целое состояние!
За окнами проплывали безлюдные селения, руины домов, пепелища. Гико показывал рукой и обыденно говорил: "В этом доме сожгли всю семью", "Сюда загнали детей со стариками и взорвали", "В этом дворе дочь привязали к спине отца и насиловали ее всей бандой три дня, оба умерли от горя". Когда ужас и тоска наполнили грудь, я молча взмолился в Небеса: "Почему, Господи?" На память пришли строки из Предания о том, что Иверия ? это жребий Пресвятой Богородицы, который расцветет в последние времена. Здесь особая благодать и особая ответственность людей. Здесь, как в последнем уделе Пресвятой ? России ? кровь мучеников смывает грехи народа. Ведь по этой земле проходили апостолы Андрей и Симон Кананит, святитель Иоанн Златоуст, равноапостольная Нина... Это не Америка и не Африка, где можно объедаться мясом, упиваться вином и блудом безнаказанно. Здесь сама земля вопиет к Небесам кровью христианских мучеников. "Да будет Твоя воля, Господи", ? прошептал я и успокоился.
Ближе к Пицунде горы отступали все дальше от моря, долина расширялась, появлялись кукурузные поля, перелески. Вот среди густой тени самшитовых деревьев блеснул зеркальным фасадом санаторий "Самшитовая Роща". Построили его югославы перед самой войной для работников КГБ. Гико довез нас до Пицунды и высадил у автовокзала. Дальше мы пошли пешком в сторону моря.
Проходя мимо гостиницы, убедились, что она работает и решили запомнить ее расположение. Нам не встретились видимые следы разрушений, но улицы были пустыми и лишь редкие прохожие подсказывали нам дорогу. А вот и проходная пансионата "Пицунда". На берегу моря стояли семь высотных корпусов. Раньше здесь любили отдыхать немцы и поляки. Вокруг шумели кронами на ветру высоченные сосны. Мы встретили абхаза лет сорока, узнали, что сейчас здесь пусто, живут только две пары из Питера. Его зовут Руслан, он здесь начальник лодочной станции, живет рядом, в своем доме. Пригласил в гости.
У бассейна встретили русского мужчину. Это оказался один из приезжих. Мы спросили не страшно ли ему тут. Он сказал, что здесь спокойно и никто ни разу даже не нагрубил. Напротив, их тут уважают, дали лучший номер-люкс, договорились в ресторане о питании. Все эти удовольствия им обходятся в пять долларов в сутки. А по ночам они купаются под шепот звезд, благо до моря пара шагов. Он советовал присоединиться, сказал, что лучшего отдыха и не придумать. Раньше он через ЦК за полгода пробивал сюда путевки, используя свои знакомства.
Потом он рассказал, что до войны здесь -- вон за той бетонной стеной в правитель-ствен-ной зоне пансионата изволила отдыхать Раиса Максимовна. Сюда пригоняли баржи с песком, который рассыпали по пляжу. А жила она в том дальнем доме, похожем на замок. Также здесь отдыхал какой-то важный кубинец, так он целыми днями нырял за мидиями и съедал их килограммами, почитая весьма вкусными.
Мы по пирсу прошли метров двадцать от берега. Под нами на глубине был виден каждый камешек. Здесь, в глубокой бухте, прикрытой с берега густой сосновой рощей, царило безветрие, а на горизонте в открытом море дыбились серые волны с белыми барашками. На деревянном настиле пирса сидел с удочками седой рыбак и молчаливо дергал ставридок из прозрачной воды. Брат вздохнул и, кажется, пожалел, что не захватил подводного снаряжения.
Мимо здания концертного зала по тропинке вошли в сосновый бор. Аромат от нагретой солнцем хвои пьянил голову. Здесь бродили старушки с детьми и собирали грибы. Невдалеке на газоне растянулась гладкая черная корова, она сыто жмурилась на солнце и жевала.
Через дыру в сетчатом заборе мимо сосен с табличками на толстых стволах мы дошли до дощатого домика. Во дворе у старенького "жигуленка" крутился Руслан. Он повел нас по лабиринтам своего бунгало. У меня появилось впечатление, что изнутри дом раза в три больше, чем снаружи: здесь уместились десять комнат с кроватями для отдыхающих, столовая, кухня, холодильник и жена Руслана -- Людмила, светловолосая круглолицая женщина с добродушной улыбкой.
-- Жэньщина, накрой на стол! -- приказал хозяин. И повернулся к нам. -- Я раньше по тридцать человек сразу пускал.
Я представил себе потно-обгорелую толпу в ячейках дома-улия. Это ж как надо любить эту сосновую тропическую красоту, чтобы до такой степени отречься от элементар-ной санитарии! Руслан размечтался о возвращении прежних времен. Я вспомнил, что отдых в чистеньких курортах Анталии, Египта, Кипра по ценам уже сопоставим с нашим сочинским, но сервис и безопасность там несравненно лучше. Когда сюда заманят отдыхающих, вряд ли они будут столь самоотверженны. Впрочем, мало ли чудаков на Руси, может, и Руслану в этот улей кто залетит...
Но вот Люда позвала нас за стол. Брат снова профессорским жестом пригласил даму присесть. На столе в тарелках аккуратно лежали соленые и свежие огурцы, маринованный перец и фасоль в томате, все это украшала зелень и улыбка хозяйки. Брат поинтересовался кто она и откуда. Люда сказала, что она русская, закончила в Тимирязевскую академию, сюда приехала по распределению в сосновый заповедник. Собрала материал для кандидатской, защитилась, вышла замуж за Руслана, да и осталась здесь жить. Уже давно ничего ей не платят, но работать продолжает и ей здесь очень нравится. Брат, питавший слабость к людям ученым, расспросил о роще. Оказывается, она здесь уникальная, реликтовая, средний возраст деревьев около 300 лет. Люда наблюдает каждое дерево и о любом из них может рассказать целую историю.
Руслан, дождавшись конца беседы, снова взял вожжи в ревнивые руки и все внимание переключил на свою персону. Люда встала и вернулась к своим заботам. Хозяин своим видом показывал, что жена находится под его мудрым руководством, что ее ботаника не больше, чем увлечение, а главное -- это его бизнес.
Брат, уже вдоволь поднявший аппетит вином и солениями, водил носом в ожидании мясного блюда, но хозяйка занялась совсем не поварскими делами. Тогда мы встали и под голодные стоны желудков, несмотря на приглашения Руслана остаться, пошли в сторону ресторана, который так хвалил парень из Питера.
-- Соловья солеными огурцами не кормят! -- изрек брат очередной шедевр.
Деревянный ресторан стоял сразу за проходной пансионата. Над его шатровой кровлей вился из трубы ароматный дымок мангала. Мы вошли в пустой просторный зал и присели у окна. Множество столов вокруг были аккуратно накрыты скатертью и обозначены вазочкой с цветами и набором специй. К нам тут же подошла официантка в фартучке и принесла настоящее меню на трех языках. Мы взяли мясное ассорти, салат, вина и кофе. Почти сразу же она принесла наш заказ. Это было абхазское блюдо из потрохов с чесноком и зеленью. ("А я, Шарапов, съел бы сейчас супчика -- да с потрошками!")
После подавления голода мы оторвались от тарелок и подняли глаза на окружающий мир. Напротив сидел упитанный брюнет и с любовью, как бабушка, наблюдал за интенсивной работой наших челюстей. Кроме нас в ресторане сидели двое русских. В зале играла хорошая музыка из хорошей аппаратуры. Мы спросили мужчину, кто он.
-- Повар. Я здесь работаю уже двадцать лет.
-- Хорошо у вас эти потроха получаются. Глеб Жеглов остался бы доволен.
-- Все довольны, дарагой!
-- Как же вы тут выживаете при таком безлюдье? Да еще столько народу на кухне и официанток держите? Столы вон все накрыты?
-- А у нас тут кушают ООНовцы из "Самшитовой Рощи". Они там свой штаб обосновали. Приходите вечером -- увидите.
Несмотря на приглашения мы решили попробовать вернуться домой, потому что делать здесь было вроде бы нечего: все посмотрели. Вышли на дорогу, ведущую в Гагры и подняли руки с отогнутым большим пальцем. Через минуту к нам подошла молодая женщина с грудным ребенком и тоже стала голосовать. Мы спросили, куда она на ночь глядя с ребенком. Она сказала, что ездила сюда к мужу, который сидит в здешней тюрьме, ночевать ей негде и она хочет вернуться домой. Мы опустили свои руки и решили посадить ее первой. Сумерки сгущались, машины пугливо проносились мимо. Но вот одна остановилась, и пожилой шофер посадил женщину.
С полчаса мы еще стояли в наступившей темноте. Никто не остановился. Решили вернуться в город. По пути разговорились с русским мужчиной лет шестидесяти, который нес коробку с телевизором "Юность". Узнав что мы из России пригласил к себе ночевать и смотреть телевизор. Показал где живет, указав рукой в сторону микрорайона с высотками, написал адрес и сказал, что приходить к нему можно в любое время дня и ночи, а денег с нас он не возьмет.
Итак, у нас имелись три приглашения, два из них с ночевкой, но мы упрямо продвигались в сторону гостиницы. Ну, вот и ее бетонные стены c темными окнами. Мы постучались в дверь, но никто не открыл. Обошли корпус с другой стороны и увидели в освещенном окне первого этажа двух женщин у гремящего телевизора. Мы постучались в окно, и в промежутке между репликами плаксивых богатых мексиканцев, нас услышали.
Они пропустили нас внутрь и попросили паспорта. Очень внимательно проверили их и только после этого повели в номер. Какая-то невысказанность томила этих двух русских дамочек... Но, мы народ простой и спросили прямо: как нам платить и сколько. Они сказали, что по десять с каждого с заполнением анкеты и по пяти с носа без оного. Мы спросили, а как лучше для них-то? Они сказали, конечно, лучше без официоза, потому как денег им не платят полгода, да и зарплата -- всего полтора доллара в месяц. Как они живут? Да с огорода и с халтуры. Потом они сделали страшные глаза и сказали, что утром нас разбудят в шесть, так как в семь у них пересменка. Мы вздохнули и согласились. Делать в гостинице было нечего, мы решили сходить на спектакль "Голубые каски в джунглях Абхазии".
У входа в ресторан стояли два белых джипа с буквами "UN" по бортам. Мы зашли внутрь и сели за "свой" стол. В углу высокие мужики в количестве до десяти стриженных голов в камуфляжной форме громко орали по-американски. Лица их имели четыре цвета: белый, желтый, красный и черный. Впрочем, к концу застолья цвет будет один -- бордовый. Они разминались коньяком и весело переговаривались с официантками. Те с румянцем на возбужденных личиках носились между кухней и их столом. Наконец, заметили и нас. Девушка, которая давеча носила нам потроха, подбежала к нам и извинилась за задержку. Брат заказал холодную курятину и напитки.
Но вот за окном зарычали моторы, визгнули тормоза -- и еще четыре джипа встали на прикол. Двери заведения распахнулись, ввалилась толпа дюжих мужиков в камуфляже. Среди них появились и офицеры, которые тут же свернули в кабинет. Следом за ними нырнули туда и три светловолосых девушки в вечерних платьях и без следов морального облика на лицах. Музыка загремела еще громче, шум нарастал, американский сленг заполнил эфир ресторанного пространства. Они заняли еще четыре стола. Один здоровенный негр подозвал официантку и показал на нас черным пальцем. Девушка отчиталась, объяснила кто мы, небрежно махнув ручкой, и он потерял к нам интерес. А зря, ведь под нашей личиной мог бы скрываться враг... Во всяком случае на военной кафедре меня учили расстреливать именно их танки. Довольно, кстати, паршивенькие. Ну вот, теперь понятно, почему здесь так благополучно: эти ребята делают им весь финансово-чаевой план.
В гостинице, куда мы пришли часов в десять вечера, консьержки все еще смотрели телевизор. Мы поднялись в номер, приняли холодный душ и легли на широкие кровати. Брат рассказал, что лучший отдых, о котором можно мечтать, это жить в пещере на берегу моря, стрелять рыбу и по вечерам наслаждаться звездами и полной тишиной. "И чтоб никаких этих человеческих физиономий. Ты -- и тишина". Я сказал, что слышал нечто похожее в фильме про Камо, где главный идеолог Батьки Махно говорил: "И по земле будут ходить свободные люди и кони". "А зачем люди? Пусть будут одни кони", -- предложил хитрый Камо. "Он провокатор! Убей его!" -- посоветовал идеолог, догрызая куриную ножку. "А если я убью тебя?" -- спросил Махно. "Меня нельзя. Я ваша мысль, а мысль убивать нельзя, ибо она бессмертна".
-- Ну и мусора у тебя в башке! -- огрызнулся брат.
-- "О, если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда!" -- изрек я из Ахматовой.
-- А я в пещеру свою на мыс Меганом езжу уже тридцать лет. Мне мать даже машину купила в свое время для этого, под названием "Запорожець". Каждый год ездил в Крым, и все удивлялись, как она выдерживает такие нагрузки. Один мой знакомый, который осматривал мой "запор" перед очередной поездкой, тоже отважился ехать на юг на своей "Волге". Набил багажник запчастями и поехал. Ехал, он, ехал. Долго ехал. Километров сто одолел и встал. Кардан полетел. Вернулся домой. Ругал меня, все не мог понять, как я без знания мотора безо всяких поломок езжу. Это мой Ангел-хранитель меня охраняет. Точно! Так что не бойся, пока ты со мной, с тобой ничего не случится.
-- А я всегда говорил, что ты самый красивый и талантливый! А еще умный и всесторонне развитый. С высшим образованием, опять же.
-- Это несомне-е-енно, -- улыбнулся брат и засопел.
Я вышел на лоджию и осмотрелся. Все окна гостиницы кроме нашего были черными. Также темно было и в соседних домах. Так нежно любимая братом тишина окутала городок. Лишь блискучие звезды резвились на черном небосводе, да луна досуже светила на праздные дорожки сквера. В пространстве наблюдалось сонное спокойствие. Мечта созерцателей и интровертов.
Утром нас разбудили суетливые бабульки и вежливо выставили на улицу. А там было прохладно и сыро. Брат у первого же ларька набрал пива. Мы снова вернулись по безлюдным улицам на большую дорогу, и первый же автомобиль принял нас в свое теплое прокуренное чрево.
Старики заждались и встретили нас громкими возгласами. Андрей, оценив состояние брата, принес бутылку чачи. Тут же пришел и Роберт, снова заросший и растрепанный. Они с братом ополовинили бутылочку, зажевали зеленью и брату захотелось продолжения приключений. "Ну-ка, Роберт, расскажи как поскорее пройти на дачу Сталина". Об этой даче Роберт уже несколько раз заговаривал, но мы ее посещение откладывали до лучших времен. Несомненно, после пива и чачи они уже наступили.
По шоссе мы дошли до проходной санатория "Холодная Речка". Напротив с поднятым капотом стоял "Москвич" и четыре молодых абхаза трагически цокали языками рядом. Брат в порыве водительской взаимовыручки подошел и участливо спросил, что случилось, не нужна ли его помощь. "Да вот масло вытекло. Вы не знаете, где его тут можно купить?" -- пожаловался самый низкорослый абрек. Брату он доставал лишь до груди. "Да вот -- рядом в поселке поинтересуйтесь. А вы не скажете правильно мы идем на дачу Сталина?" "Да, через санаторий и наверх на гору", -- ответил абрек.
Мы подошли к проходной. Там в будке при телефонах сидел русоволосый парень лет 18-ти и читал учебник физики. Он еще раз объяснил нам куда идти. Мимо многоэтажного корпуса и крытого плавательного бассейна, волейбольных площадок и кортов, утопающих в высоких кустах и пальмах, мы пошли по ущелью в гору. На повороте узкой асфальтовой дороги, резко запетлявшей вверх, нас догнала четверка автолюбителей: "Мы тоже решили посмотреть на дачу Сталина".
Пошли вместе. Какое-то время молчали. Потом абрек поинтересовался откуда мы, сколько нас приехало, где и у кого живем. Брат все обстоятельно рассказал. Я наблюдал за провожатыми исподтишка, они нравились мне все меньше. Когда мы поднялись достаточно высоко, абрек тихо сказал:
-- Ну, ладно, давайте поговорим.
-- Что, грабить будете? -- весело спросил брат.
-- Деньги давай! Все! -- грозно крикнул абрек и направил на нас пистолет ТТ.
-- Послушайте, давайте поговорим сначала, -- с той же улыбкой сказал брат. -- Ведь мы же ваши гости! А закон гостеприимства...
Абрек пальнул из пистолета в метре от наших ног в траву. Грохот выстрела несколько раз повторился эхом и заложил уши.
-- Вытряхивайте все из сумки и карманов. Быстро! -- заорал грабитель.
Брат вынул из поясной сумки наши паспорта и деньги, я из своих карманов -- мелочь и носовой платок. Нарушитель закона гор взял все деньги с мелочью и перелистал паспорта. Нашел вложенные обратные билеты. "Так, значит, уезжаете скоро".
-- Ты хоть на дорогу домой денег оставь, -- сказал брат.
-- Ничего, займете у своих армян -- они богатые.
Вернули нам паспорта, а все остальное, включая роскошную сумочку брата, оставили себе. Мой платок тоже. Затем повернулись и быстрым шагом пошли по дороге вниз.
Мы постояли и решили все же дойти до дачи. Через пару минут нам навстречу по дороге вышел вооруженный охотничьим ружьем мужчина.
-- Опять, что ли грабить будет? -- устало пошутил брат.
-- Идем, чего уж там. Брать-то больше нечего, -- успокоил я.
Мужчина подошел и строго спросил, кто мы, откуда и куда. Мы рассказали об ограблении и спросили не слышал ли он выстрела. "Нет!" -- ответил тот и отвел глаза.
-- А вы кто?
-- Я охраняю дачу Сталина.
-- Вы не пустите нас посмотреть? Мы ведь туда и направлялись. Только вот за экскурсию платить нечем: выгребли все до копейки.
-- Пущу...
Дорога уперлась в тяжелые металлические ворота проходной. Сторож открыл замок своим ключом и впустил нас внутрь. К нам молча подошли два мясистых добермана и оскалили клыки. "Свои!" -- успокоил их старик, и псы отошли в сторону, всюду сопровождая нас вслед за хозяином.
-- Вот в этом корпусе и останавливался товарищ Сталин, -- показал старик на одноэтажный дом с большими окнами. -- На этом кожаном диване спал, из того шкафа брал книги, работал за вон тем столом.
Мы стояли у большой стеклянной двери и рассматривали кабинет сквозь стекло. Внутрь он нас не пустил. Окна дачи выходили на край крутого обрыва, склон которого густо зарос кустарником и деревьями. Далеко внизу серебрилось море. На пляж вела отдельная дорога, пересекавшая железную дорогу подземным туннелем. К даче пристроен флигель, по размеру раза в два превосходивший дачу. Здесь располагалась охрана. Еще имелись столовая и бильярдная. Кругом росли розы и олеандры, газоны ровно подстрижены. Все здания имели убранный вид, как во времена отца всех народов, когда он мог заехать сюда в любой день.
Мы спросили, видел ли он Сталина. Нет, говорит, не довелось, он приступил к работе здесь за год до его смерти. Но его предшественник встречал "самого", когда хозяин заехал сюда на пару дней. Во время абхазской войны сюда никто не сунулся, все осталось нетронутым. А в прошлом году приезжали из Москвы начальники. Они отдыхали две недели и каждому из обслуги выдали по сто долларов. На прощание он посоветовал нам возвращаться другой дорогой, чтобы не встретиться с грабителями. Мало ли, может, решат нас пристрелить, чтобы не заложили...
По тропке вдоль ограды санатория мы пошли домой. Брат стал развивать тему о том, что грабители могли бы сделать с нами, если бы оказались, скажем, обколотыми извращенцами. Например, изнасиловать затем медленно расчленить. Или, к примеру, взять в заложники и потребовать выкуп у наших родичей. Я напомнил ему о его ангеле-хранителе и его неусыпном покровительстве. Брат согласился и философически подытожил, что случилось только то, что должно было произойти. Тогда я вспомнил, что к обложке паспорта я приклеил пластырем стодолларовую бумажку. Проверил -- она оказалась на месте. Вот здорово! Что-то небрежные грабители нам достались... "Абыдна, да?"
Вернувшись поселок, мы зашли к Роберту. Рассказали о нашем приключении. Мудрец сказал, что мы сами их спровоцировали, нечего, мол, по нищей стране форсить шикарной поясной сумкой с позолоченными молниями. Да и деньги надо было дома выложить. Брат вздохнул и согласился: "Это я во всем виноват!" А вообще-то, продолжал Роберт, нужно было сразу бежать на шоссе и остановить любую машину с абхазами. Если бы вы, говорит, рассказали, что вас, россиян, ограбили, грабителей из-под земли бы нашли и расстреляли на месте. Так абхазов учит их президент Арзинба. А они все его боготворят и его наставления записывают и учат наизусть. Как хунвейбины цитаты Мао-Дзэдуна. Джуси. Ван суй! Роберт сверкнул персидским оком и совсем по-русски предложил:
-- По стакану?
-- А как же! -- поддержал его ограбленный, униженный, оскорбленный, но не гнущийся под ударами судьбы брат.
Потом мы торжественно сидели за столом и принимали делегации селян. Свои соболез-но-вания по поводу нашей утраты выразили Рафик и Ася, Гико и Аня, Оля и Давид, Коля, Ашот и Нина, Армен и Маруш. Скорбная процессия тянулась до поздней ночи, старики уже отчаянно зевали, рука брата устала поднимать стакан с вином, а я -- объяснять почему не пью. Мимические мышцы наших лиц, сообщающие выражение скорби, онемели; но делегации соболезнующих шли и шли...

Наш отпуск подошел к концу, и мы решили съездить в Гагру, попрощаться. Когда еще сюда вернемся! Особенно после ограбления.
На шоссе мы сели в машину с водителем греком. Он спросил, что мы здесь делаем. Когда услышал, что отдыхаем, громко смеялся. Потом рассказал о себе. Раньше он работал экскурсоводом и переводчиком. Сейчас он халтурит в строительной бригаде в Сочи и готовится к эмиграции в Грецию. Мы заехали к нему домой, посадили в машину его старенькую мамашу и отвезли ее к брату. Она сказала: "Летом видела одну... вашу, российскую отдыхающую. Представляете, какой срам! Она ходила по Гагре... в короткой юбке выше колен!!! Совсем вы их распустили". Мы извинились за нее, пообещали по возвращении заняться воспитанием российских девушек и попрощались. Грек высадил нас у парка.
Мы зашли в тропические заросли, присели на скамейке, и я достал из сумки путеводитель по Гагре из санатория "Гребешок".
"Великолепный парк Черноморья, занимающий 22 гектара, заложен художником Регелем в 1910 году. Мастер умело создал ландшафты, в которых малое выглядит масштабным, а просторное обозримым. Здесь приютилось много редкостных, подчас фантастических видов цветов и кустарников, лиственных и хвойных деревьев, есть и уникальные, например, магнолия делавея -- единственный экземпляр этого растения в нашей стране. Вот стоит, плавно подняв округлые ветви, итальянская сосна. Ее хвоя бывает туманно-синей, как грозовая туча, и золотой, когда крона наполнена солнцем. А на ветру сосна гудит, словно виолончель... Можно долго любоваться сосной длиннохвойной родом из Гималаев. Длина ее игл свыше четверти метра, шишки тоже необычные -- крупные, размером с ананас, и твердые как камень. Из глубины веков дошло до нас дерево гинкго двухлопастное. Листья этого "живого ископаемого" похожи на маленький полураскрытый веер с длинной тонкой ручкой. Нет ни одного растения похожего на этот реликт флоры.
Разбегающиеся во все стороны аллеи парка открывают туристам изумительную фантазию природы. Вот склонилась под тяжестью шишек араукария бразильская. Змеевидные ее ветви и даже стволы ощетинились колючей хвоей, прикрывающей шишки до 20 см в диаметре. Плодоносит дерево после 50 и до 2000 лет. А вот поднимается над розеткой гигантских колючих листьев 5-ти метровый стебель агавы. Он несет гирлянды из 4 тысяч цветков, похожих на лилии. Через месяц-полтора растения, отдав все свои силы будущему потомству, погибает, агавы цветут лишь один раз в жизни.
По весне вскипают нежно-сиреневой пеной японские вишни-сакуры. Здесь собрана самая большая коллекция этих растений в СССР. На куртинах и клумбах парка рядом с "инозем-цами" красуются и "местные жители" -- колхидский самшит, тис ягодный, лекарст-венная лавровишня..."
-- Вот! Представляешь, в каком месте мы находимся!
-- Автор этого гимна, случайно, не Роберт?
Парк одичал, газоны заросли высокой травой, опустели пруды и живые уголки, раньше заполненные диковинными птицами. Но его фантастические растения продолжали буйствовать и сверкать своей яркой экзотикой. Цветы по-прежнему благоухали и кружили голову пряными ароматами. Яркое солнце упрямо сияло на бирюзовых небесах. Даже лавочки, сделанные из металла и бетона, оставались нетронутыми. Жизнь продолжалась и оставалась прекрасной в своих божественных проявлениях.
Аллея парка привела нас к дворцу культуры. Двери распахнуты, мы вошли внутрь. Наши шаги гулко раздавались в тишине. Под ногами перекатывались автоматные гильзы. Сотни ржавых гильз от "Калашникова"... Сломанные зрительские кресла разбросаны по полу. Паркет разобран, дубовые панели стен содраны. Все ценное вынесено.
Затем мы вышли на набережную и забрели на причал. Отсюда когда-то отправлялись теплоходы и катера по всему побережью. Мутно-голубая морская вода лизала волной заросшие ракушками бетонные и ржаво-металлические поверхности береговых строений. Рядом зияли пустыми окнами руины шашлычной, поликлиники, здания морвокзала. Мы не встретили ни единого человека. И вдруг! Надо же! На площади стоял бетонный фонтанчик для питьевой воды. И он работал: струя чистой воды пульсировала из никелированного соска. Мы попробовали воду. Ничего -- холодная и вкусная!
По набережной дошли до здания милиции. У входа стоял БТР с открытыми люками. Проветривался. Вокруг его нагретой солнцем брони лениво прохаживались светловолосые загорелые военные с автоматами через плечо. Штукатурка стен здания милиции в нескольких местах прострелена очередями.
Невдалеке, среди множества неповрежденных частных домов с садами и виноградни-ками чернел сожженный кирпичный особняк бывшего начальника милиции. Рядом в бетонном лотке каскадами струился зеленоватый поток ручья.
Мы сидели на набережной и молча запоминали окружающее пространство. Море шелестело ленивой голубой волной. Небо разметало по своему фиолетовому ложу белые меха облаков. Дерева и кусты источали вечерние томные ароматические аккорды. "И густым первозданным покоем растекалась вокруг тишина".

Утром мы отъезжали. Гико подогнал к воротам бунгало броневик и терпеливо драил бока тряпкой. Наша хозяюшка набивала в наши сумки хурму, мандарины, сушеный инжир, мед в банках, веники травы яраути. Брат сидел за столом с печальным Андреем и бритым Робертом, одетым в белую рубашку, и под посошковую чачу производил на клочке бумаги сложные математические расчеты. Закончив, подозвал меня, согласовал итог, вынул из нашей кассы деньги и протянул Валентине. Наша старушка посмотрела на деньги и наотрез отказалась их брать: "Да вы что! Абхазы вас ограбили, теперь и армяне вас грабят?" Мы вдвоем объясняли, что так положено, ведь она столько на нас работала, что для нас это ерундовая сумма, что им еще жить тут зимой и прочее и прочее. Наконец, уговорили, обняли, поцеловали и вытерли платками старческие слезы. Андрей громко вздохнул: его мужское кавказское достоинство не позволяло плакать и обниматься. Он лишь протянул свою крепкую ручищу и, опустив глаза, тихо произнес: "Простите, если что. Не забывайте нас". Я все же обнял его и шепнул ему на ухо: "Я люблю тебя, старик".
Мы забрались в машину, Роберт сел на штурманское место, и мы тронулись. Старики махали руками и глотали слезы.
На таможне пограничники -- сначала абхазские, а потом и российские -- бдительно перетряхнули наш багаж, тщательно изучили паспорта и билеты на самолет. Почему-то больше всего недоверия вызвала трава яраути. Пришлось рассказывать про Александра Македонского. Но все же нас пропустили.
И мы сели в первый же адлерский автобус. Из окна я поглядывал на адлерскую толпу. Здесь девушки бесстыдно обнажали свои загорелые телеса, и я подумал, что вряд ли нам удастся выполнить свое обещание, данное старой гречанке в Гаграх.
До самолета оставалось достаточно времени, и мы решили заглянуть в шашлычную. Там Роберт пытался шутить и улыбаться, но получалось как-то неубедительно. Они выпили несколько графинов вина, но остались трезвыми.
Роберт проводил нас до самого зала ожидания аэропорта, поставил в очередь на регистрацию и, пожав руки, поплелся навестить жену и детей, живущих рядом с аэропортом.
Через пару часов морозный российский воздух обжигал наши загорелые физиономии. В автобусе на нас оглядывались.
-- Ты чувствуешь, как на меня смотрят! -- заметил наблюдательный брат с чувством глубокого удовлетворения.
-- А я всегда говорил, что ты самый красивый, умный и талантливый. И что характерно, с высшим образованием!
-- Это несомненно! По поводу поездки в Египет сообщу дополнительно.
Через несколько месяцев из Адлера пришло письмо от Валентины. Она сообщала, что в Роберта стреляли и тяжело ранили. Он несколько месяцев пролежал в госпитале. Чуть позже Сергей по телефону сообщил, что его отец Андрей умер от прободной язвы желудка. Тихо и спокойно умер, никого не побеспокоив -- как заснул. Я подумал тогда, что не от язвы, а от усталости. Просто он устал жить. В ближайшее воскресенье после получения письма я пошел в церковь и заказал панихиду. После этого на душе стало спокойно. Я понял, что наш печальный добрый старик тихо и мирно отошел в место тихое и мирное. "Я люблю тебя, старик, я тебя не забуду", -- прошептал я, выходя из церкви.


С ума сойти

Первые месяцы вольной жизни провел я в... психдоме. А что такого! Брат предложил поработать в его учреждении отделочником. Дело в следующем. В годы перестройки количество психбольных из числа начальства со родичи сильно возросло. Поэтому руководство психоневрологического отделения клиники решило переоборудовать для них целый этаж. Палаты для очень важных психически-больных персон нужно было отделать красиво и качественно. Это чтобы пациенты не только остались довольны, но и впредь не жалели на лечение денег, как личных, так и государственных.
Идейным вдохновителем мероприятия выступала мама брата Эрика Ивановича -- Марта Алексеевна. Она давно вышла на пенсию, но ее связи и пробивная способность использовались психиатрией до сих пор. Прежде чем взять меня на высокую должность, брат устроил смотрины. Его мама вызвала меня в кабинет. В дверях брат посторонился, я вошел и увидел на фоне окна стройный девичий силуэт. Но вот девушка обернулась, -- над тонкой фигуркой улыбалось ухоженное лицо пожилой женщины. Видимо, ей понравился произведенный эффект: она с удовольствием наблюдала за моей мимикой. С тем же удовольствием троюродная тетка поделилась рецептом своей молодости: ни хлеба, ни мучного, но через день трехчасовая тренировка. Она занималась плаваньем, теннисом и бегом. Да, вот это поколение! Не мы...
Суть разговора состояла в том, что мне придется иметь дело с большими наличными деньгами, поэтому самое главное -- это не воровать много. Мне же определили персональ-ную долю -- десять процентов от стоимости выполненных работ. В своем кабинете я пролистал толстый том сметы, нашел итоговую сумму и убрал один ноль. Мамочки! ...Сумма, которая мне причиталась, вдохновляла на самый ударный труд.
Мне предстояло исполнять роль заказчика. Подрядчиком у меня работал начальник отделочного участка строительного управления Федор Светланович. "Может, Степанович?" -- "Нет, Светланович!" Ну, и имена у них тут, свихнуться можно. Впрочем, мне ли беспокоиться насчет психики? Помощь окажут профессионально и прямо на рабочем месте. Первый раз я общался с Федором Светлановичем по телефону. Он говорил старческим хрипловатым голосом, несколько раз вставил "мне, на старости лет", "я старый, больной человек". Когда же мы встретились лично, оказалось, что это парень лет двадцати пяти. На мое недоумение он пожал плечами: "Это я сегодня с виду моложав. Просто успел зарядку сделать, новые зубные протезы вставил и йогурт выпил. А обычно стар и немощен, да..."
Федя объяснил, что качество работ пусть меня не волнует. За такую цену и качество будет что надо. Проблема одна: планировка. После утверждения проекта оказалось, что забыли разделить психов по категориям: буйные, тихие, наркоманы и алкаши. Мы с Федей посидели вечерок и сами в проекте нарисовали перегородки. Проход из одного отделения в другое сделали через служебные помещения -- это чтобы психи разных категорий не встретились, и какой-нибудь партийный буйный не откусил ухо обычному творческому алкашу.
Показали проект Марте Алексеевне. Она одобрила и поставила визу. А меня даже похвалила и чаем напоила. За столом я выяснил, что все эти блага на меня свалились исключительно за мое "ангельское" поведение в Абхазии. Брат расписал маме наши приключения в таком ракурсе, будто я грудью закрывал его от вражеских пуль и ножей. Тетушка решила отблагодарить меня таким вот капиталистическим образом.
Мне выписали сквозной пропуск. С этой бумажкой я ходил по психдому где вздумается. Когда делать было нечего, я спускался в работающие отделения и общался с врачами и пациентами. Причем психика и тех и других казалась поврежденной примерно одинаково. Больше всего мне нравились алкаши. В подавляющем большинстве эти люди страдали от своей доброты и мягкости. Здешние алкоголики были писателями, актерами, художниками, архитекторами, работниками телевидения и радио.
Самое удручающее впечатление производили буйные. Эти происходили из начальства, были капризны и требовательны. Контингент тихих психически больных пополнялся родствен-никами буйных начальников. Эти, истерзанные агрессивностью мужей и отцов, были при-дав-лены и проявляли склонность к самоубийству. Вроде бы, живи и радуйся: роскошное жилье, денег куры не клюют, развлечения на любой вкус -- а им все не на пользу. Дай веревку с мылом, бритву поострей или уколоться, чтоб забыться. О, гримасы мира сего! Бьются, воюют, гнут друг друга -- и все для того, чтобы детей отправить в психушку или... куда поглубже.
Посмотрел я на все это, понаблюдал и для себя решил вот что. А не стать ли мне дураком. А! Во-первых, с дураков и спрос невелик. Во-вторых, им проще общаться с людьми: каждый чувствует себя рядом с дураком умным, сильным, крутым. Это людей успокаивает, а тебя, то есть дурака, делает привлекательным. Опять же, в житиях Святых встречается много юродивых -- это те же самые, только по-научному. А сколько юродивым Господь даровал: тут и прозорливость, и непрестанная молитва, и дивные откровения, как, например, Андрею Константинопольскому Христа ради юродивому.
Нет, на самом деле! Что-то я стал слишком умным. Это так утомляет. Смотришь, бывало, на человека, он еще и рта не открыл, а тебе заранее известно, что он скажет и почему. Или вот еще: берешься за дело, изучаешь, выполняешь и все, -- порядок, успех. Ску-у-ушно это! То ли дело дурак! В его поведении бездна вариантов. Он прост и недоступен, он дите и старик, глуп и мудр. На него всегда можно махнуть рукой: дурак, что с него взять.
На эту тему я решил поговорить с тетушкой. Кто, как ни психиатр со стажем, наверняка оценит величие моей идеи. Я напросился к ней на прием, доложил о ходе отделочных работ, протянул в пухлом конверте ее долю. Она закрыла конверт в сейф и налила мне чаю.
-- Вот, Марта Алексеевна, -- сказал я задумчиво, -- решил я дураком стать. Как вы к этому относитесь?
-- Очень даже положительно, Андрюша, -- одобрила тетушка. -- С таким умом, как у тебя, только дураком и можно выжить.
-- Вы тоже так думаете?
-- Ах, милый мальчик, я столько всего насмотрелась, -- вздохнула она. -- "Горе от ума" -- это трагедия не Чацкого, а всей России. Здесь только дуракам жить хорошо и спокойно. Так тебе справка нужна?
-- Какая справка? -- поднял я брови.
-- О психической невменяемости, -- спокойно объяснила она. -- Сейчас многие такими справками обзаводятся.
-- А что? -- задумался я по-дурацки. -- Это мысль. А мысль убивать нельзя.
-- Сделаю, Андрюша. Такую справку сделаю, что пальчики оближешь. Никакая прокуратура не подкопается. Зря, что ли, у нас закрытое номенклатурное учреждение. Хочешь знать, высшее руководство -- оно все поголовно со справками. Только в отличие от тебя, Андрюша, они диагноз имеют самый настоящий. Только между нами!..

Так началась моя новая жизнь. Мое "я" умалилось, сжалось до точки. Можно сказать, началось мое второе детство. Только в детстве бывает так хорошо и просто. А все потому, что тебя почти нет. Есть взрослые с их большими делами, есть большой двор с огромным домом, просто громадный парк и бесконечная своей красотой природа.
У меня снова появились дворовые друзья. Это были дети другого поколения, не похожего на нас, прежних. Но и в их технотронном, компьютерном детском мире оставались островки обычного ребячества. Мы с ними играли в песочнице, катались на велосипедах, самокатах, ходили в кино и кушали мороженое. А однажды я увидел, как один мой друг, десятилетний Борька, выбежал в одних трусах под проливной дождь. Я тоже разделся до трусов, потом, правда, подумал и на всякий случай надел шорты и выскочил во двор. Мы с ним бегали по лужам и смеялись. По нашим плечам и спинам бил и струился теплый дождь. Мы руками сбивали капли с ветвей деревьев, и нас окатывал каскад брызг, пахнущих листвой. Вернувшись домой, я стоял на мохнатом коврике у входной двери, ожидая, пока стечет с меня вода. Мама, едва сдерживая смех, как прежде отругала меня.
После работы, сбросив солидный костюм, я бежал с пацанами на реку. Мы ловили рыбу и раков. Вокруг снова поскрипывали цепями лодки. Пахло водорослями и тиной, рыбой и бензином. А над нами в черном небе горели огромные звезды. Только Иришка больше не приходила с кастрюлей щей и не кормила нас, молча глядя на звезды. Зато удочки у нас были складные, легкие и длинные, а крючки с блеснами такие, что в детстве я и во сне не видел.
Однажды зашел ко мне Дима. От сутулой юношеской худобы ничего не осталось: он растолстел и опух. Руки тряслись. Недавно он одного за другим похоронил родителей. Теперь слонялся по пустой квартире, зазывал гостей и сильно тосковал. В тот день он позвал меня прогуляться в парк. Оказывается, и он часто вспоминал детство.
-- Говорят, ты в детство впал? -- ехидно спросил он.
-- Да, Дим, -- кивнул я утвердительно, -- Теперь я дурак.
-- Это правильно, -- кивнул он. -- Как там у классика? В кои веки появится на Руси умный человек, так или пьяница горький, или такую рожу состроит -- хоть святых выноси. Так что ли? А ты, значит, решил и трезвым остаться и лицо сохранить. Мудро!
-- Да нет, Дим, я просто дурак. Без всяких там мудростей.
Он замолчал. Посопел. Потом сел на скамейку и достал из кармана бутылку вина.
-- Может, зайдем в кафе или ресторан? -- спросил я.
-- Да нет, так интересней, -- улыбнулся он. -- А ты из образа-то не выходи.
-- Какого образа? Нет его. И меня нет: вышел я. Как говорят мои нынешние дружки, обнулился.
-- Ну и как впечатления?
-- Хорошо!
-- А может и мне?.. -- Почесал он затылок.
-- Попробуй.
-- А то ведь спиваюсь, Андрюх. По ночам такая муть снится. Ужас! Утром колотун, трясучка и прочее.
-- Так ведь знал, на что шел. Ты с отрочества это запланировал. "Умереть, забыться, и знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель?"
-- Чистый омлет на букву "гэ". Так-то оно так. Но чтоб так! Слышь, Андрюх, а мне к тебе в психдом подлечиться нельзя?
-- Наша фирма всегда к услугам граждан. Я узнаю. А как у тебя с учебой?
-- Ой, скука! -- простонал он. -- Я в школе всю их программу проштудировал. Теперь только отсиживаю. А знаешь, кем я стану, когда институт закончу? Думаешь, буду в космос корабли запущать или частицы элементарные бомбить? Не-а. Инже-негром на заводе холодильников. Как тут не спиться? Не хочешь, а получится.
-- Да брось ты. Просто не верь своему рассудку и все. И жизнь начнется такая! Какая, Василь Иванович? А такая, Петька, что просто помирать на захочется.
-- Да? Хочу к тебе, в психдом. Где ваши плечистые санитары? Где моя рубашка с длинными рукавами. Я вот он, здесь.
Только я расстался с Димой, -- ко мне новый гость. На этот раз Оля. Признаться, я немного дрогнул. Эта девушка всегда производила во мне подобие компактного урагана местного значения. Впрочем, теперь-то что! Я ведь дурачок. А что с такого взять. Оля сидела на лавочке у нашего подъезда и крутила рыжей головой. Увидев меня, она улыбнулась.
-- А ты выглядишь хорошо, -- сказал я.
-- Конечно, после двух месяцев на курортах и жизни в деревне.
-- Честно говоря, я думал, ты меня забыла.
-- Пробовала. Не получается. А ты как?
-- А я стал дураком. Вот.
-- Что-то не похоже.
-- Мне что, слюнку пустить? Или расхохотаться на весь двор?
-- Нет, не надо. Я верю. А я... замуж... выхожу. Скоро.
-- Желаю счастья. А кто избранник?
-- Художник. -- Она назвала имя известного художника. -- У него своя мастерская и дом в деревне. Там я сейчас и живу. Корову дою, кур выращиваю. И жениху позирую. Он хочет весь дом моими портретами обвесить.
-- Его можно понять. Ты красивая.
-- Ты тоже.
-- Спасибо, конечно. Только нам, дуракам, все равно.
-- Слушай, хватит паясничать!
-- А я серьезно, -- крикнул ей вдогонку. Прощай, Оля. Будь счастлива. Мне стало горько. Оля все же очень хороший человек. Только...
Ко мне подошла моя маленькая подружка Рита, девочка пяти лет. Мы с ней обычно разговаривали на семейные темы. Она оперлась ручками о мои колени и приблизила ко мне смешливую мордашку.
-- Ага, Андрюшенька, а меня сейчас Витька поцеловал, -- зашептала она, округлив глазки. -- У меня что теперь, ребеночек будет? Да?
-- А ты его любишь?
-- Не знаю, -- вытянула она губки, -- вроде люблю, а вроде и нет. Мне Тимошка больше нравится. У его папы машина немецкая. Мерседецкая.
-- Нет, Ритуля. Если ты Витьку не любишь, то ребеночка у вас не будет. А если ты выйдешь за Тимошку, у которого папин "Мерседес", то от него у тебя может быть только маленькая немецкая машина. Например, "Фольксфаген-гольф".
-- Тю-ю-ю, -- протянула она разочарованно. -- Из-за "Гольфа" я за Тимошку не выйду. Тогда Витька лучше. Он слова красивые говорит и цветы мне дарит.
-- Я тебя понимаю, Ритусик. Добрые слова и цветы все-таки лучше, чем железка.


II. Свет египетский

"Почему Египет? Столько стран интересных и разных, но именно- в Египет -- почему?" -- задавал я себе вопрос снова и снова. Ответов напрашивалось много, но какой из них верный не знаю до сих пор. Случайность, скажете. Ох, что-то не верю я в последнее время в случай-ности. Брат сурово сказал: "Всё, едем туда весной!" Мы так решили, и я смирился.
Нам посоветовали ехать в Египет в начале марта, когда еще не жарко, но уже и не холодно. В турагентстве брату обещали устроить подводную охоту на коралловых островах, где рыбы больше, чем воды. Путевка на две недели стоила недорого. Отель обещали приличный, множество экскурсий и прочее. Отнесли деньги в среду, а в воскресенье уже вылетали. Группа у нас получилась приличная, человек около ста. Гидом был египтянин с хорошим русским языком. Как все гиды нашей турфирмы, он учился в советском ВУЗе.
Брат позвал на подмогу третьего члена "экипажа", они по пятницам вместе парились в бане. Звали его Валера, на вид лет сорока пяти, по внешнему виду "из новых". Он уже побывал в Испании, Германии, еще где-то там. На Канарах имел виллу, куда приглашал брата. Слушая этого парня с жестким лицом, я загрустил. Увесистые кулаки его, похоже, сокрушили немало челюстей. Но вот он взглянул и на мою персону, заговорил, и я уже стал замечать в нем что-то общечеловеческое. Во всяком случае, он не врезал мне в ухо, не обещал "сделать" меня -- и на том спасибо... Когда мы проходили таможню, он предъявил кредитную карточку "Виза", и пограничник его трепетно зауважал.
Когда самолет оторвал грузное брюхо от земли, я бросил прощальный взгляд в окно и затянул: "Зачем нам, поручик, чужая земля!" Население выпивало и готовилось к обеду. Так за напитками, обедом, очередями в туалет мы долетели до Африки. Где-то уже на подлете к черному континенту облачность рассеялась, и мы увидели блестящее море, серо-коричневую пусты-ню и такого же оттенка город. Стюардесса объявила о подлете к Каиру и раздала листочки для регистрации. Рядом со мной всю дорогу проспала молодая японка. Она взяла листок и коряво нацарапала: Арихита Танака из Окинавы. Ну, думаю, понятно: там ей американские ВВС спать не дают, так она в Африку выспаться летит. Я пытался выразить ей добрую волю, мол, дружба на все времена, но она пролепетала что-то вроде, я маленькая девочка, а мама знакомиться с большими русскими дядями не велит. Не получилось у нас дружбы, а жаль: у меня появилась идея предложить ей "ченьдж": мой шикарный бесценный "Зенит-ЕМ" на ее простенький "Никон", который в "Березке" стоил всего-то 1700 долларов. Я вздохнул и пошел на выход, она сонно плелась за мной. Ростом она была с прикроватную тумбочку. До чего же американская военщина людей доводит!
Каирская жара навалилась на нас, оглохших и осиротевших без родины. Трусцой двинулись к зданию аэропорта, в тень, в прохладу. Там подозрительно быстро пропустили через границу и вернули багаж. Затем нашу группу посадили в три автобуса "Мерседес" и повезли в отель. На газоне разделительной полосы на ковриках сидели мусульмане и под рычание проезжающих автобусов творили намаз. Привезли нас в район, где рядом с Нилом выстроились в ряд отели с известными именами. Наш белоснежный красавец назывался так же, как и район -- "Маади". Бросив вещи, мы поспешили окунуться в таинственные лабиринты восточного города.
Шагали втроем по вечернему Каиру, вокруг блистали витрины, одуряли густыми ароматами лавки с пряностями. От Нила попахивало болотной тиной. Когда мы проходили мимо торговых точек, темнокожие мужчины в платьях до полу пытались затащить нас внутрь, чтобы громко навязать товар. Не всегда удавалось увернуться от цепких, черных и сухих на ощупь рук. Порой один из нас оказывался в плену, и остальным приходилось его вызволять. Когда их гостеприимство заходило слишком далеко, Валера включал свою агрессию, сообщал лицу мимику киллера и бросал знакомую из видеофильмов фразу на английском -- и прилипалы отставали. Цитировать ее не решусь ввиду ненорма-тивности.
Так в борьбе за независимость дошли мы до скромного заведения с запахом кофе. Сели на диван и в ожидании официанта оглянулись. Нас окружали в основном мужчины, но среди них имелась и парочка женщин. Одеты они были по-разному: кто в европейские костюмы, кто в длинные ночные рубашки ("галлабеи"), кто в рубашке и джинсах, кто в драповом пальто: зима, понимаешь. Пили кофе, соки, жевали орешки и фрукты, но все поголовно курили кальян -- эдакий булькающий пузырь с длинной гибкой трубкой. Валера сказал, что глаза курильщиков подозрительно блестят, а видок у них мутный. Значит, опиум, заключил он. Потом гид сказал, что наркотиков в шеешу не добавляют: за такие шалости -- смертная казнь.
Сидели мы в кафе, пили крепкий кофе, а я рассказывал спутникам о своем учителе английского. В семидесятых годах работал он переводчиком при атташе в Каире. Нам он рассказал, что в Египте каждый лавочник говорит на пяти языках. В этом мы неоднократно убеди-лись. "Так давайте хоть один иностранный выучим прилично", -- говорил он. И это звучало убедительно. Мы с ним читали яркие книжки на английском, разучивали песни "Биттлз", хором декламировали "текст-топики". В результате, почти все его ученики экзамен по английскому сдали на 4-5 баллов. А "текст-топик", который я отвечал на экзамене, помню и сейчас наизусть и скажу без запинки.
Вышли из кофейни, подышали воздухом и вдруг выяснили, что мы искусаны москитами и желаем посетить берег великой египетской реки. Немного поплутали, но до набережной Нила дошли. Запах болотной тины вблизи воды был очень сильным. И мы вспомнили, что гид просил не спрашивать у египтян о наличии в Ниле крокодилов. Они все повывелись, когда советские друзья построили Асуанскую ГЭС. Поэтому потомков строителей за отсутствие рептилий аборигены могут и побить.
По середине реки плыл белый теплоход в огнях. Там гремела ритмично-тягучая музыка. На широких палубах люди в белых штанах ели перченое мясо, пили терпкое вино, курили кальяны и наблюдали за сложной траекторией живота упитанной танцовщицы. Вдоволь насытившись великой поэзией, гнилостными испарениями и укусами москитов, мы вернулись в наш белый отель.
Ночью, когда весь отель спал, в наш с Валерой номер, громко стуча в дверь, ввалился рассерженный брат. Мы подумали, может, пожар или кто-то из наших запросил полити-ческое убежище. Оказалось, сосед страдал богатырским храпом, и брат захотел покоя. А мы с Валерой ему нужны были в качестве переводчиков. Валера -- что значит человек опытный и практичный -- заметил, что рядом с моей койкой имеется раскладушка для ребенка, и предложил брату ее занять. На том и успокоились.
Утром, приняв душ, я намешал себе кофе и вышел на балкон. Внизу дымил и покрикивал восточный мегаполис. Пахло угольным дымом, тропическими цветами и ослиной мочой. Над крышами висел грязно-розовый смог. "Господи, зачем я здесь? Что занесло меня сюда за тысячи километров от дома? Должна же быть какая-то причина... Ну, в конце концов не развлекаться же только мне здесь. Должна быть какая-то цель. Помоги мне это понять". Я срочно захотел к морю в Хургаду. Но нам предстоял напряженный день отдыха во чреве африканского города-спрута.
Мы позавтракали и сели в автобус. Наш групповой народ заметно преобразился. Надели безразмерные шорты, закрыли глаза очками и обвесились фото- и видеокамерами. Включи-ли кондиционеры и закурили. Веселый гид взял микрофон, поприветствовал нас, и мы тронулись в сторону музея фараонов. Вокруг автобуса резвились местные автомоби-листы. Они совершенно презирали правила движения, ехали куда хотели и как хотели, постоянно бибикая на все голоса. Гид сказал, что в Египте правила на дорогах очень простые: если на переходе красный свет, то... можно ехать, а если зеленый -- тем более. Но как ни странно, ни одной аварии за время пребывания в Египте мы не видели. Среди машин преобладали старенькие "Пежо", иногда мелькали "Жигули" и "Нивы".
В музее фараонов в каждом зале одновременно толкались по нескольку групп. Гиды, перекрикивая друг друга, вещали на разных языках. Слышалась речь немецкая, английская, французская, итальянская. Все туристы были похожи. Сначала они внимательно слушали о достижениях египетской цивилизации, дремали в залах с мумиями, а потом, оживившись в зале с золотом Тутанхамона, совсем уже соловели от духоты и информации перед какими-то лежанками слуг фараонов. Самое интересное, что я увидел -- это мумия рыбы. По-нашему, -- вобла. Но если у нас ее об угол стола бьют и пивом запивают, то у них ее выставляют на стенде с бронирован-ным стеклом. Еще в одном зале брату понравилась каменная девушка. Он философски заметил:
-- А личико белое, совсем как у европейки...
-- Это у европейцев лица белые, как у египтян! -- возразил наш черноликий гид.
Насмотревшись на засушенные трупы, воблы и тонны драгметаллов, мы выбрались на воздух. Здесь в тени кустарника я увидел живую, вовсе не засушенную, но такую свеженькую физиономию моей соседки по самолету Арихиты Танака из Окинавы. Я обрадовался, подошел к ней, распростер объятья. Арихиточка, говорю, девочка, это же я, на чьем плече ты скоротала три часа летного времени. Помнишь ли ты меня, как помню тебя я! Мир и дружба навек! Но она, скользнув по мне узким взором самурайских глаз, ничего не ответила, и деловито защелкала "Никоном" из "Березки" за 1700 долларов. То ли все материковые особи для нее на одно лицо, то ли ее мамин запрет все еще пугал, -- мои объятия так и остались вакантными. А вы говорите, русские туристы комплексуют... Валера с прищуром наблюдал за моими международными переговорами, и легкий сарказм витал вокруг него едким облаком каирского смога.
Далее мы посещали музей папируса Мену. Нам показали технологию производства этой древней бумаги, укладывая под пресс тростниковые стебли в шахматном порядке. И отправили к стендам с образцами продукции. Сотни картинок молча просили их купить, но цены сразу отрезвляли. Но вот я поймал умоляющий взгляд Нефертити и решил вызволить ее из плена. Ее лебединая шея, нежная персиковая кожа искусно передавали живость, сквозящую через века. Не остановила даже цена. Заплатив за нее как за корову в каком-нибудь Нижнем Мурашкине, я ее приобрел. Она легла в уютный конверт и отправилась ко мне домой.
Пока группа собиралась у автобуса, мы увидели нечто знакомое с детства. На горизонте сквозь мутное марево проступали контуры пирамид. Они высились совсем недалеко. Мы сели в автобус и через какие-нибудь десять минут вышли рядом с ними. Десять минут -- и мы рядом с чудом света. Несколько шагов, и твоя рука касается камня, которому тысячи лет, а если точнее, сорок пять веков. Громады вершинами подпирали синие небеса: пирамида Хеопса высотой 150 метров, пирамида Хафра на 8 метров пониже, но почему-то смотрится выше, третья -- Менкуара -- еще ниже, "всего" 66 метров. Рядом охрана: сфинкс с телом льва и лицом фараона. Лицо подпорчено артиллерией мамлюков. Вокруг -- ряды кресел для вечерних шоу: цветомузыка, где вместо экранов -- великие сооружения. Цена тоже великая -- 25 долларов.
...И что нас втянуло в эту авантюру? Полезли мы в узкий проход внутрь пирамиды. Лезть туда можно только согнувшись. Мне показалось, что ползли мы не меньше часа в темноте, тесноте и пыли. И вот, наконец, мы в комнате, где стоял пустой каменный саркофаг, а на стене -- надпись, означавшая, что здесь были тот-то и тогда-то. И все! Но нет, не все... Предстоял обратный путь на волю в том же туннеле метр на метр. Мы вздохнули и тронулись к воздуху. Ругательства на всех языках сотрясали каменные своды длинной норы. Пыльные, потные чресла впередиползущего упирались в наши перекошенные от любо-зна-тельности физиономии. Когда мы выползли наружу, ноги тряслись от напряжения. Платок, которым я вытер горящее лицо, сразу почернел. Какие-то буржуины спросили Валеру, стоит ли туда ползти? Он горячо рявкнул: "Йес, оф косс! Зыс ис колоссаль!", что в вольном переводе значит, не нам же одним участвовать в этом международном идиотизме... Впрочем, мы-то наказали себя бесплатно, а с этих английских простаков содрали по пяти долларов.
После прикосновения к пыльной и потной "вечности" мы потянулись к автобусу с кондиционером. И тут на нас набросились бедуины с безделушками и фальшивыми папирусами. Мы отбивались, как могли. Но один из самых черных и настырных повис на мне, нахлобучил "арафатку", и абсолютно игнорируя возражения, заставил-таки нас с ним сфотографировать. С меня содрал 2 доллара, требовал еще, но Валера сжал увесистый кулак и поднес ему под нахальный ноздреватый нос. Это подействовало, и он переключился на следующую жертву. В автобусе, наслаждаясь прохладой, мы увидели часть нашей группы, проплывающей мимо на тощих верблюдах. Мы вспомнили, что сесть корабля пустыни стоит раза в три дешевле, чем сойти с него. Но оказалось, эта их поездка проходила под неусыпным вниманием гида, и он сумел снять ребят бесплатно. Повезло.
Автобус довез нас до ресторанчика, мы умылись и вошли в зал. Там на нас пахнуло жареным мясом, и мы вдруг обнаружили, что с утра ничего не ели, а солнце уже садилось в розово-серые холмы плато Гизы.
Потом нас повезли в магазин, уставленный тысячей пузырьков с душистыми маслами. Египет -- основной поставщик сырья для парфюмерных фабрик. Они мазали наши обнаженные предплечья маслами, приговаривая: это -- для изготовления "Диариссимо", это -- для "Клема", "Шанель", а это -- для тех духов (дезодоранта, одеколона), которыми мы утром прыскались. После такой дегустации от нас несло жуткой смесью знаменитых парфюмов Европы, впившихся в кожу.
Так, благоухая и постанывая от боли в горящих подошвах, мы забрались в автобус и устало откинулись на сиденья. Нас повезли в отель на другой конец мегаполиса. Неустанный гид весело рассказывал о египетской жизни. Когда он затронул многоженство, мужчины потребовали подробностей. Гид сказал: пожалуйста, имей хоть десяток красавиц в гареме! Нет проблем! Только по закону ты обязан их обеспечить пожизненно -- каждую! -- собственным жильем и средним доходом. Тут сторонники полигамии резко потеряли интерес к теме и мирно задремали на плечах моно-подруг.
Только нашей триаде никак не дремалось: ни в автобусе, ни в ресторане отеля, ни после ужина. Нас опять влекло в мерцающие недра Востока. Мы выбрали прогулку в сторону, противоположную вчерашней. И пошли, сомкнув плечи, навстречу неизвестности. Опять нападали торговцы, снова дурманили пряные ароматы, ослепляли каменья и восточных скромниц. Ах, Восток!.. Ты будоражишь кровь северян и кружишь головы яркой мишурой. Но как осторожно нужно относиться к твоим обещаниям. А лучше вообще не верить... Снова мы гуляли по берегу великой египетской реки Нил, жадно раздувая ноздри навстречу болотным испарениям. Зашли в супермаркет рядом с отелем "Пульман", поглазели на их товар, отметили совсем не низкие цены, и далеко не блестящее качество; понравился, правда, обильный выбор салатов и солений -- точно больше сотни. Правда, от дегустации мы отказались. Но какое разнообразие! Купили открыток с пирамидами и сфинксами. Снова гуляли по вечерним улицам, удивлялись цветам персиков на голых ветвях...
В отеле я подписал десяток открыток с одинаковым зачином "Ну, вот я и в Каире!.." И вдруг почувствовав приступ ностальгии, заказал телефонный разговор с Родиной. Через минуту меня соединили, и я услышал испуганный голос мамы, которая почему-то кричала "Йес-йес-йес". "Ты чего это, мам, со мной -- говорю, -- на английское наречие перешла?" -- "Так это уже ты, сынок?" и так далее, но уже русскоязычно. Ностальгия по милой Отчизне на время отступила.
Моему примеру последовал и Валера. И странно, его "крутая" речь вдруг помягчела и он с нежностью заговорил с дочкой, называя ее "Котиком". Я, пораженный преображением соседа по "рум намба эйт-тен", тактично удалился на балкон. И возрадовался за него. "Нет, что-то общечеловеческое в нем определенно есть!" -- подумал я, потягива-ясь уставшим телом.
Ночью я несколько раз просыпался от мощного храпа брата, вольготно раскидавшего длинные конечности, как по своей детской, так и по моей взрослой кровати. Проснувшись, я выходил на балкон и слушал рокот ночного Каира. Он шелестел, постанывал и бибикал. Иногда раздавались крики людей и четвероногих. Звезд на блеклом сероватом небе видно не было.
Утром следующего дня нас повезли в район Старого Каира. Вышли из автобуса рядом с наземной станцией метро. С чувством глубокого удовлетворения мы отметили, что вагоны метро наши, мытищинские.
Гид собрал нас и повел в христианскую церковь "одну из самых древних в мире", как он сказал. Необычна она еще и тем, что она "висячая", то есть, построена над водоемом на сросшихся толстых корнях деревьев. Таким образом, древние строители добились ее неприступности -- кругом глубокий ров с зеленой водой. Несмотря на древность, церковь аккуратно отреставрирована, внутри чистый двор с кустарником и деревьями. В храме стояла благоговейная тишина, гид перешел на шепот. Некоторые наши туристы и я, в том числе, купили свечи и поставили их в песок перед древней иконой Пресвятой Богородицы. От иконы исходило какое-то тепло, оно согревало изнутри и обволакивало снаружи облаком. Я постоял в этом чудодейственном облаке, попросил у Божьей Матери здоровья всем моим родным и близким, а дорогим покойникам -- Царствия Небесного. На душе потеплело, и это тепло сохранялось весь день.
Потом нас повезли мимо древнего кладбища, на котором прямо на могилах построены жилые домишки. Отсюда, как объяснил гид, пошло выражение "город мертвых". Дальше мы посетили громадную мечеть. У входа мы оставили обувь и дальше ходили босиком по коврам. Внутри сооружения сидели семьи египтян, взрослые молились, дети бегали и выпрашивали деньги у туристов. За воротами мечети на смотровой площадке все защелкали фотокамерами: здесь открылась панорама Каира в серо-коричневых тонах с минаретами, небоскребами, лачугами и густым смогом. "Быстрей на море!" -- требовала сущность отдыхающего. Но наш словоохотливый гид объявил о предстоящем посещении восточного базара. В автобусе уютно гонял прохладу кондиционер, "видик" показывал драму, а за окнами плавилась жара, шумела пестрая толпа и висел дым от тысяч автомобилей.
Прошлись минут десять по зазывающим, хватающим за рукава торговым рядам и вдруг увидели вход в ресторанчик -- и скрылись туда, как в убежище от обстрела. Там нас обуяла уютная прохлада, сытные ароматы и томная музыка. Принесли большие куски рыбы на тарелках-блюдах. Уставили стол десятком плошек с гарнирами: овощи, рис, соусы, маслины. Мне досталось блюдо под названием "йогуртсалат" -- тертые огурцы в простокваше. (Я вспомнил деда Щукаря. Увидев занемогшую старуху, он почувствовал себя хозяином в доме и вместо предложенных ему огурцов и кислого молока потребовал мяса и побольше. Тут бабка встала во весь рост, повела могучим плечом и мигом восстановила порочный матриархат.) В завершение трапезы нам предложили омыть персты в теплой воде с лимоном.
Вернулись в толчею базара уже в благодушном настроении. Валера шел чуть впереди, взяв на себя натиск липучей толпы. Остановились мы рядом с бронзовыми изделиями, блиставшими на солнце. Я запечатлел друзей на этом выигрышном фоне, а торговец спросил Валеру, не из Турции ли он. Валера обиделся и потащил нас дальше. Еще остановились мы у лавки с кожаными сумками и снова -- фотография, и снова -- вопрос к Валере, не англичанин ли он? Валера на этот раз на аборигена не обиделся, а великодушно отвесил ему комплимент, из которого следовало, что торговец бесконечно близок к истине. Потом он еще не раз вспомнит этого симпатичного торговца, каждый раз подчеркивая, как тонко он чувствует людей. Правда же, я все больше любил этого парня, "приновевшего", но в глубине души все еще русского!
Утром следующего дня мы очень серьезно позавтракали у обильного скандинавского стола с тремя десятками тазиков с едой. Затолкали багаж в автобус, разлеглись в креслах и тронулись в шестичасовой путь-дорожку в сторону вожделенного Красного моря.
С остановкой где-то посередине дороги для легкого ленча и туалета мы под заунывно-тягучую музыку и шутки неунывающего гида успешно добрались до Хургады -- курортного городка у самого синего Красного моря. Раньше это был поселок вокруг советской базы с шахтами для ракет подземного базирования. Ракеты изъяли и построили среди пустыни курорт, протянувшийся вдоль берега моря. Мы ехали по гладкому шоссе, проложенному французами, мимо шикарных и не очень отелей, окруженных пальмами и олеандрами, а справа блистало и переливалось яркими красками самое богатое живностью море планеты Земля.
В рецепшине (приемном покое) нашего отеля "Марлин Эл" брат категорически отказался жить в номере с храпуном и выбрал Валеру. С храпуном поселили меня. Наши номера оказались не в многоэтажном главном корпусе, а в двухэтажных бунгало, которые тремя линиями тянулись к самому пляжу. Нас с храпуном и Валеру с братом поселили на первом этаже. Одна из стен номера представляла собой стеклянную дверь, которая открывалась на веранду с пластиковым столом и креслами. В комнате находились две кровати, телевизор, холодильник, кондиционер.
Мой сосед вошел, поздоровался и назвался Валерием. Это оказался круглый, бородатый и смешливый парень из Ярославля. Я сразу выразил протест против храпа. Он сказал, что не храпит никогда, ну разве слегка при насморке. И громко высморкался. Я вздохнул и решил доводить себя до полного физического изнеможения, чтобы спать, как убитый. Когда мы разложили вещи по полкам, зашли брат с Валерой.
Теперь у нас оказались два Валеры. Для их различия Ярославскому резиденту оставили прежнее имя, а опытного туриста назвали Президентом -- в память о его должности, которую он занимал в собственной фирме. Разобравшись с именами, пошли в ресторан отеля ужинать. О! шведский стол в этом заведении был еще больше и богаче, чем в Каире. Особенно шикарными казались десертные блюда: штук семь тортов, десяток пирожных, сладкие блюда из фруктов и творога, все это благоухало, переливалось, желейно тряслось и просилось в рот.
В общем, мы объелись... Когда я давился четвертым пирожным (не пропадать же добру!), по залу полилась чудесная музыка. Это играл не оркестр, не магнитола, а один-единственный пианист на синтезаторе. Но как он играл! Казалось, что за ним стоит целый оркестр Поля Мориа или Джеймса Ласта. Но он играл один. Причем выбирал именно те мелодии, которые с детства знают все и никого не оставляют равнодушными. Он, конечно, импровизировал, но как тонко и изысканно. Этого волшебника звали Омар. Как положено музыкальным талантам, он был высок, тщедушен и волосат. Глаза полузакрыты, кадык гулял по горлу в такт басам. Когда ему аплодировали, он благосклонно кивал, не прерывая музыкального транса. Нам здесь нравилось все больше.
В рецепшен, развалившись в креслах и диванах, сидели наши туристы в вечерних нарядах и вели изысканно-светскую салонную беседу, то есть сплетничали. Мы с Президентом обошли для ознакомления все рестораны отеля, пиццерию, бар и бильярдную, заглянули в меню и обнаружили возмутительную дороговизну напитков. Вернулись в рецепшен. Брат полулежал в мягком кресле, потягивал пиво из бутылки и курил шеешу. Президент присмотрелся к расплывшемуся лицу брата и спросил:
_ Вследствие чего это, вы так пьяны, сэ-э-э-эр?
_ Я могу себе это позволить, _ произнес тот нечто антисоветское.
_ И как же это вам, сэ-э-эр, удается курить безопиумный дым и пить безалкогольное пиво, и при этом быть таким пьяным, сэ-э-э-эр?
_ Да с чего же это вы взяли, уважаемый, что пиво безалкогольное?
_ А вот туточки прямо на наклейке так и написано: "алкохол фри-и-и", что и обозначает, что алкоголя в нем ни градуса. Страна-то мусульманская, трезвая.
Брат изучил этикетку, вздохнул, посопел, промычал, а затем примирительно ответил:
_ В конце концов, в любом деле важен результат, не так ли, сэ-э-э-эр?
_ Оу, ийесс! _ согласился Валера, пораженный стальной логикой.
Перед сном, стараясь не делать резких движений, мы прошлись по берегу моря. Легкий бриз шевелил наши прически, мне в моей футболке стало прохладно, но уходить не хотелось. Запахи здесь отличались от наших черноморских. Может быть потому, что водоросли не валялись и не тухли на берегу, пляж был бесследно выметен, и только за нами тянулись цепочки следов. Ни тебе окурка, ни бумажки... Так вот запахи были солоноватыми, но без йода, свежими и нетленными. Пожалуй, сильнее моря благоухали цветочные кусты. Зашли мы на причал, у которого покачивались шлюпки и пара небольших теплоходов. Они сверкали полированной медью и белыми бортами.
У самой поверхности воды зависли большие кальмары, рыбы размером с леща, стайками носилась разноцветная рыбная мелочь. Мы решили попробовать порыбачить, на что брат сказал, что настоящую рыбалку, то есть подводную охоту обеспечит нам он. Я сказал, что охота превратится в расстрел: рыба тут как в аквариуме рыбного ресторана. На что охотник возразил: это только у берега ее прикармливают, а в открытом море нас будут подстерегать всевозможные трудности и опасности, вплоть до акул, мурен и прочей нечисти. И тогда мы решили завтра же выяснить, какая рыба тут съедобна и какая опасна.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я открыл дверь номера. Валера смотрел телевизор. Мы разговорились. Собеседником он оказался отменным: поддерживал любую тему, сдабривал речь тонким юмором, слушал с неподдельным интересом. Так мы проговорили до трех часов ночи. Наконец, моя буйная головушка коснулась подушки.
...Агрессивный американский империализм, узнав о том, что Арихита Танака скрылась от него в египетской пустыне, совершил превентивный и вероломный ракетно-бомбовый удар по египетской территории, отчего Каир и вся Хургада, а с ними и номер нашего отеля трясет и гудит. Проснулся я в ужасе и сразу все понял: это не янки, а мой сосед. Он издавал носоглоткой такие рулады, что ресторанному Омару и в полном трансе такое не прислышится. Причем, богатство звуков, как у органа; мощность звучания -- примерно такая же... И я уже понял брата, который сбежал от него на детскую кровать нашего каирского номера. Понял также, что без снотворного спать не смогу.
Утром я выпил две чашки кофе, принял холодный душ, минут десять скакал по номеру, но сонливость не проходила. Брат взглянул на мои томатного цвета белки глаз и потащил то, что от меня осталось, в качестве примера бесчеловечного отношения к российским туристам оголтелым личным составом турфирмы. Он отыскал гида и стал убеждать в невозможности проживания с храпунами. Гид внимательно выслушал и пообещал сегодня же решить эту проблему. Но не решил до сих пор. Прямо как у Гоголя: "а что, не нашел ли ты пуговицу от моего мундира? Ищи, ищи -- уже полтора года ищешь". Я же смирился с неизбежностью и попросил у брата снотворного, которое он протянул мне, потупив очи. Еще Президент нашел у себя канарскую удочку, и предложил ее для дистанцион-ного будения храпуна. Посоветовал навесить на леску грузило потяжелее, но я отказался, решив обойтись наименьшими потерями неприятельской стороны.
После легкого завтрака из десятка блюд мы тяжело оторвались от кресел и поймали такси. Сошли в центре Хургады и заглянули в первый же магазин с рыболовными снастями. Там купили атлас рыб Красного моря, изданный американцами. Пошли искать морской музей. С час плутали по жарким улицам, нас посылали в разные стороны, но музея так и не обнаружили. И вот нам на глаза попался симпатичный ресторанчик европейского вида и названия: "Орли" -- прямо как парижский аэропорт.
Зашли и сели. На стенах -- флаги европейских стран, меню на шести языках, музыка играла тоже не кальянно-протяжная, а рубленая, как бифштекс. Подошел официант в белых отутюженных брюках с белозубой улыбкой и чистым английским. Сначала обратился к нам по-французски, потом по-итальянски, затем по-немецки (снова я вспомнил школьного учителя). Лицом он напоминал двадцатилетнего Ален Делона. Мы заказали кофе и соки, а так же спросили, как лучше дойти до музея. Он толково объяснил и нарисовал схему. Брат через Президента и меня спросил его, где здесь лучше охотиться на рыбу. Он пояснил, что это запрещено, но если нужно, он через знакомых устроит поездку на коралловые острова. Мы вспомнили, что у нас будет туда экскурсия, и решили повременить. Официант нам понравился, мы познакомились. Его звали Халид. Он оказался не французом, а египетским студентом из Александрии. Здесь он подрабатывал. Нам понравилось заведение, и мы решили сюда вернуться.
Со схемой Халида мы быстро нашли музей. У входа на посетителей разинули громадные пасти акулы. Внутри в аквариумах плавали морские чудовища. Брат многих знал по Черному морю. Смотритель сказал, что самые опасные здесь -- это ежи, мурены и скаты, акул здесь мало: их гоняют дельфины. На вопрос, какие самые вкусные, он ответил -- все, просто надо уметь готовить. Да, немного, но уже кое-что.
Вечером в рецепшине мы обнаружили много женщин в платьях с декольте и в бусах и вдруг вспомнили, что сегодня 8-е Марта. Пока мы с Президентом рассуждали о том, что это за праздник и стоит ли он внимания, брат откуда-то из недр отеля извлек и доставил пред наши очи трех девушек. Пристально вглядевшись в лица в боевом раскрасе американских индейцев, с трудом узнали в них членов нашей тургруппы. Мы решили переместить беседу в номер брата, где раскупорили шампанское и коробку конфет. Девушки назвали имена: высокая блондинка оказалась Олей, маленькая брюнетка -- Дашей, а рыжая скромница -- Ритой. Брат рассказал, как он лечит психов и алкашей, Валера вспомнил свою загородную дачу на Канарах, а я прочел стихи о Прекрасной Даме. Девушки пили шампанское, грызли шоколад и щебетали о поездке в Испанию и Америку: "А ты помнишь в Мадриде?.. А помнишь в Калифорнии?.." Из мужчин вино пил только нарколог, мы же с Президентом потягивали сок и трезво наблюдали за неуклонным падением нравов нашего коллектива. Я загрустил о несовершенстве человечества, но тут Даша решительно встала и объявила, что уже десять и им пора спать. "Дык, а это-самое?.." -- выдохнул брат. "Нннуу-ннууу..." -- мудро протянул опытный Валера. "Какая дисциплина!" -- восхищенно и облегченно похвалил я. Мы проводили девушек и решили поднять настроение брату поездкой в ночные дебри востока.
Такси там появлялось сразу, как ты о нем подумал. Уже через десять минут мы шли по ночной Хургаде. Люди заполнили улицы. Гуляли целыми семьями с вереницами чисто одетых детей и укутанных по самые глаза женами. Двигался народ по тротуарам и по проезжей части, пропуская автомобили, когда те нетерпеливо гудели, уткнувшись в прохожих бамперами. Кофейни, ресторан-чики, лавочки и ящики, бордюры и парапеты -- все было занято праздными людьми в светлых ночных сорочках с белыми зубами на смуглых лицах. Встречались и туристы, но они не портили картины вечернего праздника.
Удивительно, но все египетские люди улыбались и радовались. Нет, не дамскому дню, вряд ли они об этом слышали. А просто прохладному вечеру, друзьям, кофе и соку, жареному мясу и тягучей музыке.
И что особенно необычно -- все поголовно трезвые!
Гид рассказывал нам, что с преступностью здесь полностью и безоговорочно покончено. Год-другой местные власти всенародно отрубали руки ворам, расстреливали наркоторговцев, проституток, бандитов _ и вот результат: живи спокойно!

Следующее утро мы провели на пляже отеля. Президент занял три топчана под большим тростниковым зонтом. Я вышел вторым и обнаружил его с телевизором в одной ладони и стаканом сока в другой. Оглядевшись, обнаружил метрах в десяти от нас Дашу с Олей. Мы подошли к ним и поинтересовались, не боятся ли они обгореть, сидя прямо на солнце. Даша фыркнула, вытащила из пакета крем от солнечных ожогов и сунула нам для изучения. "Мажешься этим утром и весь день защищен от ожогов, можно даже купаться пять раз, крем не смывается". Мы измазались кремом с ног до головы и вернулись под зонт. Пришел брат, ему наперерез бросился негритенок с двумя желтыми полотенцами, и мы сразу заказали ему охлажденных соков. Мальчик весело понесся в сторону бара из тростника и черного дерева, стоящего прямо на пляже. Из колонок над стойкой лилась заунывная арабская музыка. Когда веселый бичбой принес запотелые стаканы, брат собрал в кучу все познания английского и приказал мальчику сменить музыку на русскую, сунув ему за это паунд. Через секунду пляж оглушил бандитский хрип Кая Метова.
Рядом с нашим зонтом прямо на песке разлеглись две молочно-белые блондинки. Мы им посоветовали скрыться в тень, на что они рассмеялись. Два часа мы наблюдали за их постепенным покраснением и взывали к их невеликому разуму. Дело в том, что жары на пляже не чувствуешь из-за постоянного бриза, но солнце-то все же африканское! Прожарив свои телеса до цвета помидоров, несчастные, поплелись в номер. Увидели мы их только в день отъезда. Следующие девять дней они пролежали с температурой, заплатив остатки денег за очень дорогие лекарства и посещения доктора.
Брат принес мне персональные маску и трубку. Оказывается, он вез их для меня от самого дома сюда в Африку, чтобы доставить удовольствие. "Благодарю, брат", -- смахнул я скупую мужскую слезу, и мы порывисто обнялись. Пока шли наши приготовления к заплыву, на пляже появился Омар. Он скривился от кайметовского хрипа и протянул бармену свою кассету. По пляжу поплыл голос Хампердинка "плииииз, рилииз ми, лет ми гоу, ай донт глэд юуу энимоооууур". (Эта песня вот уже лет двадцать приводит женщин в восторг. И, наверное, перевод им знать не очень-то хочется, потому что означают эти слова примерно вот что: "Слушай, женщина, оставь меня в покое. Дай мне спокойно уйти. Ты мне так надоела...") Ему благодарно зааплодировали, и он вздернув бороду, царственно располо-жился в плетеном кресле со стаканом безалкогольного пива в длиннопалой руке, и улетел...
Тем временем мы с братом входили в бирюзовую воду Красного моря. Вода прохладно освежала наши разгоряченные тела. Поглубже вдохнув, я вошел в глубинные морские пласты. О! вокруг в ярко-зеленых лучах солнца над белым песчаным дном переливались цветами радуги сотни аквариумных рыбок. На песке неподвижно возлежали морские огурцы -- трепанги. Я заплывал все глубже, но держаться на глубине становилось трудно: мощная сила выталкивала на поверхность. С глубиной размер рыбешек возрастал, появлялись кустики водорослей и какие-то бело-розовые веточки. Я нырнул, с трудом вырвал из песка ветку, поднялся на поверхность и присмотрелся к находке. Да это же кораллы! На солнце они переливались перламутром. Я вынес находку на берег и показал нашим девушкам. Они оценили находку и признались, что тоже искали кораллы, но найти не смогли.
Валера смотрел по телевизору футбол, я грелся на солнце. "Обрати внимание на эту парочку", -- сказал Валера и показал глазами на красивого загорелого блондина лет тридцати и сухопарую морщинистую бабулю. Парень собирал виндсерфинг, а старушка им откровенно любовалась. "Она хозяйка пляжного сервиса, всех этих судов и его жена. Зовут ее фрау Хэлен. Я все узнал". Парень уже летел на паруснике к горизонту, брызгая белой пеной, а фрау тревожно им восторгалась. Молодец, тетка! Кто собачек на старости лет заводит, кто внуков, а она такого супермена!.. Да еще заставляет работать на себя.
Помогал фрау не только плейбой, но еще десяток немцев и египтян. Они развлекали туристов рыбалкой "а-ля Хемингуэй" на крупную рыбу с катера, дайвингом (подводным плаванием), серфингом, гонками на водном мотоцикле и извозом на большом надувном "банане". Брата интересовал прокат подводного снаряжения. Он у фрау сначала просил, а потом все-таки стащил свинец для гидрокостюма, пока та любовалась ручным плейбоем.
Однако солнце вошло в зенит, и находиться на пляже стало опасно. Хоть мы и сидели в тени, но жара истомила и нас. Мы засобирались в номера. Тут подбежали Оля с Дашей и предложили вместе съездить в город. Мы вздохнули, но отказать не посмели. Сначала мы взяли такси, доехали до "рент кар" (аренда машин). Оля выбрала "Хонду", заплатила 80 долларов и села за руль. Она включила кондиционер, впустила в раскаленную машину прохладу, затем вставила кассету в магнитолу, и мы помчались.
Для начала, она решила обкатать машину за городом. Сначала спидометр держал 60-80 км/час, а потом стрелка подобралась и к 100. Мы пронеслись мимо отелей и строек, жилых домов и магазинов и вырвались на загородное шоссе. Стрелка спидометра поравнялась с цифрой 120. Шуршали шины, свистел горячий ветер, справа и слева шоссе обступали песчаные барханы, иногда -- каменистые черные скалы. Через полчаса из-за горизонта появились минареты мечетей, а потом и город. Мелькнула табличка с названием "Сафага". Наша машина остановилась у кафе напротив полицейского участка с белыми джипами. Сели за столик, заказали манговый сок со льдом и шашки. Пока Президент рассказывал об успехах своего бизнеса, Даша по секрету призналась мне, что она потомственная ведьма, в чем я и не сомневался. Когда я сказал, что мы с темными силами по разные стороны баррикад, она заявила, что я сам "темный", на что я отрешенно промолчал. Сразились в шашки, расплатились и поехали назад в Хургаду. Опять гонка по гладкому шоссе, свист ветра, пустыня, отели -- и мы въехали в центр Хургады. Здесь уже не погоняешь: через каждые сто метров -- поперек дороги асфальтовый холмик, "лежачий полицейский", перед которым хочешь, не хочешь, а надо тормозить.
Оля остановила машину у ювелирной лавки. Лавочник сразу признал в нас русских и сказал, что отец его учился в Москве. Он подарил нам по маленькому синему камешку с изображением жука скарабея. И чего этому таракану столько почести? Девушки купили с десяток цепочек из трехцветного золота, заплатили больше двух тысяч долларов и позвали нас обмывать покупку в ресторан. Мы посоветовали наш вчерашний "Орли". Там снова работал Халид. Мы заказали рыбное ассорти. Он принес блюдо с шестью кусками барракуды (морской щуки), четырьмя рядами креветок (розовых, белых, полосатых и черных), а в центре блюда топорщила усы парочка красных толстых омаров. К этому блюду он подал чашки с овощами, рисом, соусом. Также каждому раздал набор инструментов, похожих на операционные -- для разделки омаров. Девицы выбрали самый дорогой сорт французского вина, мы взяли сок манго. Уплетая сочную рыбу, Президент сказал:
-- Можно поинтересоваться: откуда у столь юных созданий такие крупные деньги?
-- Где вы у нас видели крупные деньги? -- улыбнулась Даша. -- Это две тысячи вы считаете крупными деньгами?
-- А вы нет?
-- Да мы за месяц без премиальных столько зарабатываем.
-- Это кем же? -- подозрительно сощурил Президент левый глаз. Правым он высматривал креветку пожирнее.
-- Мы работаем секретарями у начальников управлений в концерне "Вишь-Карасин". Ну, а с премией бывает и в два раза больше. Тут недавно мы участвовали в презентации одного особняка в центре города. Так нам за это начальники дали по три штуки в конверте и путевки сюда, в Египет, -- небрежно протянула Даша, выковыривая мясо из клешни морского рака хромированной вилочкой, похожей на скальпель.
Президент, конечно, не поверил ни единому слову. "Чтобы какие-то девчонки зарабатывали больше меня!" Мне как-то было все равно, сколько они там "имеют".
-- А на каких машинах вы ездите дома? -- не унимался Валера, попивая принесенный кофе и шаря глазом по подносу с растерзанными панцирями.
-- У меня "Опель" -- сказала Оля.
-- У меня машины нет, а отец ездит на "Победе", -- промямлила Даша.
Президент саркастически улыбнулся, рассчитался и мы сели в авто. По причине нетрезвости Оли машину вел Валера. Я попросил отвезти меня в отель. Валера тоже вышел со мной. Девицы фыркнули и обиженно поспешили к себе. "Вруши", -- процедил он. Назавтра у нас планировалась поездка на коралловые острова, и мы решили лечь спать пораньше.
Утром нас довезли до морского порта. Там пересели на теплоход и поплыли в открытое море. Странно, казалось, что мы видим противоположный берег, но это был обман: вокруг Хургады разбросаны десятки островов, поэтому появляется ощущение близости берега. Плыли полтора часа. Цвет моря постоянно менялся от салатного до ультрамарина. На нашем пути встречались стаи дельфинов, из воды иногда выпрыгивали летучие рыбы, а однажды мимо проплыли две большие морские черепахи.
Но вот катер притормозил, мы разобрали из ящика на палубе маски, трубки и ласты. Я быстро разделся и нырнул. Под водой все блистало и переливалось яркими красками. На белом песчаном дне величественно высились рифы из сплетенных кораллов. Рядом с ними плавали стаи красно-желто-зеленых и голубых рыб и рыбешек. Между ними в одиночку парили большие пестрые рыбины. Я подплыл к кораллам. Между красно-розовыми веточками, гребешками и наплывами сидели, качая длинными иглами ядовитые морские ежи, плавно перекатывались голубые и синие водоросли. И все это сверкало в золотистых лучах света. Мимо плыла совсем обнаглевшая розово-желтая рыбина размером с корову. Я протянул руку и коснулся ее упитанного скользкого бока. Она лениво покосилась мокрым глазом. Но вот под воду стали спускаться тела человеческие, и мое интимное общение с подводным миром завершилось. Да! такое великолепие не забывается.
Когда все прошли через купание и достаточно продрогли, нас повезли дальше к острову с построенными на них навесами от солнца. Надо сказать, что острова и берег моря удивляли нас пустынностью. Мы с братом еще совсем недавно плутали в тропических джунглях Абхазии. Там растительный мир по своему богатству -- как здесь подводный. А здесь морская роскошь контрастировала с аскезой пустыни. "Кругом пески и голые скалы, а туристы со всего мира сюда едут, -- вздохнул брат. -- А в нашей богатейшей тропической Абхазии, где всюду зелень и цветы -- воюют... И только такие сумасшедшие, как мы с тобой, туда осмеливаются ехать. А их грабят, угрожая пистолетом, озверевшие от нищеты молодые горцы". Гид подслушал нас и сказал, что в Египте есть очень зеленые места. Мне пришлось долго и нудно объяснять, что это такое потерять любимое место ежегодного отдыха. Ну, как ему объяснить, что такое зимой вспоминать запах магнолий и олеандров, разговоры на веранде с грузинами и армянами, и знать наперед, что больше туда никогда не вернешься. А дорогие тебе старики, которые произносили в твою честь длинные, добрые тосты, подкладывали в твою тарелку кусочек шашлыка повкуснее, умирают в нищете среди богатейшей природы.
Но я еще не знал тогда, что мое мнение о пустыне изменится и я смогу ее полюбить.
Итак, нас привезли на остров и пригласили под навес. Там официанты обнесли нас напитками. Люди разделись и легли загорать. Мы купались, бродили вдоль берега и собирали ракушки и кораллы. Недалеко от нас группу из Италии развлекали африканскими танцами и песнями. Бар отпускал напитки по двойной цене, а подогретые экзотическими ритмами туристы, щедро платили туземным официантам. Согревшись после ныряний в хладные морские глубины, мы погрузились на теплоход и поплыли назад в порт.
В порту меня поразила чистота воды. У самых причалов виден каждый камешек на дне. Теплоходов в порту было множество: разных по размеру и богатству. Маленькие рыбацкие ботики мирно соседствовали с роскошными яхтами для богатых туристов. Тут же на верфи строили новые яхты размером с пиратскую шхуну времен Америго Веспуччи.
Недалеко от порта находился ресторан "Орли", и мы решили навестить Халида и поговорить о подводной охоте. Он, как всегда радушно, встретил нас белозубой улыбкой, накормил рыбой и овощами. Поинтересовался, откуда мы вернулись. Самое интересное, что его желание угодить тебе казалось абсолютно искренним, он ни разу не переступил черту, за которой следовало холуйство с сопутствующей ненавистью к хозяину. Мы поведали, как прошла экскурсия и сказали, что хотели бы то же самое, только с охотой и приготовлением свежей рыбы на камбузе. Он обещал все выяснить и просил зайти к нему через день.
А мы, сытые и полные великих планов, побрели в сторону торговых рядов. Нам нужно было подумать о приобретении сувениров и выполнении заказов родных и близких. В ювелирной лавке меня заинтересовало ожерелье из кораллов. Мне захотелось купить это маме. Я подобрал цвет понежнее и попросил назвать цену. Продавец аккуратно взвесил товар на электронных весах, подсчитал на калькуляторе и показал на табло цифру 120. Я спросил, в какой валюте. Он ответил -- в долларах. Я направился к выходу. Он обогнал и сказал: "110". Я неумолимо двигался к выходу. Он воздел руки к небу, позвал кого-то оттуда для помощи и, дико вращая глазами, назвал цифру "105". Я уже открывал дверь, когда он попросил назвать мою цену. Я сказал, что был уверен, что уложусь в 10 долларов.
Ой! что с ним случилось! Я думал, он меня или зарежет сразу или сейчас же упадет замертво. Он стал объяснять, что я на глазах почтенной публики уже разорил его лично, его полунищих детей оставил на всю жизнь без хлеба и уже принялся разорять его внуков. Я сказал, что никак не хочу участвовать в этом предприятии и поэтому с миром удаляюсь. Решительно открыв дверь, я вышел на улицу. Он с криком "50" догнал меня. Я сказал "ноу" и пошел дальше. Он преследовал меня еще метров сто, выкрикивая "30", "20", а затем уже и "10". Я хотел только одного, чтобы он меня забыл. Но тот, ломая руки, все бежал и кричал: "Окей, сэр, тен, тен долларз!!!" Президент сунул кулак ему под нос, и тот отстал.
Менее драматично шли торги за майки и шорты. Мы называли цену в пять раз меньше, чем у торговца, и он или соглашался, или мы уходили. А когда вещь нам нравилась, мы говорили нечто вроде: "И это по-вашему качество!" И большинство сдавалось. Мы поняли, что для этих людей торг -- смысл жизни, единственное развлечение, своего рода творческий акт, оплодотворяющий торговлю и скрашивающий их существование. Особенно преуспел Президент! Он разыгрывал целые спектакли, пробуя все новые импровизации. В каждой лавке он действовал по-новому, все более совершенно. В результате он покупал все самое качественное и по смешным ценам. Например, крокодиловые ботинки -- за тридцать долларов, в то время, как в Европе это стоит не менее ста долларов.
На следующий день, когда мы проходили мимо торговых рядов, с нами почтенно здоровались. А некоторые торговцы, не устоявшие перед мощным натиском нашего многоопытного товарища, просто прятались.
На следующий день у нас состоялась самая замечательная экскурсия. Утром после завтрака мы ждали в рецепшене автобус. Подъехал какой-то незнакомый джип, дамы и почтенные мужи заняли сидячие места, а нам предложили сесть на корточки и держаться за их колени. Президент категорически отказался. Сказал, что он платил немалые деньги и вправе требовать нормального сервиса. Джип уехал, а нас попросили не расходиться. Минут через десять к отелю подкатил новенький джип с темнокожим здоровенным водителем, который весело спросил кто тут "Ви Ай Пи?" Президент перевел брату, что это сокращенно "Очень Важная Персона". И подтвердил: это, несомненно, он. Мы сели в джип и поехали в сторону пустыни сначала по шоссе, а потом по накатанной колее по песчаным барханам, петляя между темных базальтовых скал. Темнокожий гигант назвался Мохаммедом, сказал, что среди бедуинов он самый главный. Водитель гнал машину на скорости около 100. За нами тянулся шлейф поднятого песка. Мы пили пепси из холодильника и уверяли друг друга в вечной дружбе. На подъезде к стойбищу бедуинов мы нагнали первый джип.
Гид собрал нас под тростниковый навес и объяснил, что сейчас мы поездим на верблюдах, потом осмотрим селение и взберемся на гору для наблюдения заката, после чего -- ужин и танцы до упаду.
Нас рассадили по верблюдам и караваном степенно повезли вокруг горы. Верблюды шли широким шагом, нас сильно качало, жесткое сидение впивалось туда, где обычно у людей "мягкое место", но мы терпели. Первым на своего водителя закричал Президент: "Дай ему команду идти мелким шагом!" Тот неожиданно послушался, и качка прекратилась. Того же самого потребовали остальные, и наше путешествие сделалось приятным. Мы защелкали фотоаппаратами, стали шутить. Тощие животные показались симпатичными, а ободранность объяснилась сезонной линькой. Хоть верблюды и "исправились", я не мог понять, как это можно ехать на этом трясучем транспорте неделями, пересекая пустыню. Объехав вокруг гору, мы остановились, и каждый водитель верблюда помог седоку удачно приземлиться, как ни странно, бесплатно.
Дальше наш веселый гид подвел нас к небольшой хижине из тростника (интересно, откуда в пустыне?). Внутри валялись обрывки газет, тряпье, роились мухи. "Вот в таких домах проживают бедуины". Невдалеке у костра сидела молодая женщина и пекла блины на листе железа, рядом сидел грязный карапуз и ждал своей порции. Мы спросили, на каком топливе готовится пища. Гид сказал, что на высушенном верблюжьем навозе. Под навесом важно восседал седой старец и поглядывал на повариху. Подошел Мохаммед и предложил сфотографироваться с дедулей, сказав, что ему 120 лет, а молодая леди у костра -- его жена, а мальчик -- младший сын. Тут, конечно, мы защелкали фотоаппаратами, подсаживаясь к деду. Он при этом улыбался, обнажая единственный зуб, и произносил что-то вроде "дя-я-я-я-дя-я-я". Я спросил, что он пытается выразить, на что Мохаммед невозмутимо ответил: "Деньги просит. Дай ему доллар". Я оглянулся на гида и сказал: "Ниссан, оплати расходы клиенту". Но наш гид по имени Исан, подсчитав количество человек и умножив на доллар, объяснил, что это желательно, но не обязательно.
"А теперь идем к колодцу. Для этого надо немного пройтись", -- сказал Ниссан. За барханом в загоне стояли пяток газелей, хлопали большими выразительными глазами и просили ласки. "Эти олени, -- сказал гид, -- основная пища бедуинов". Пошли дальше. За следующим барханом оказалось место, выложенное каменными плитами, ступени вели на площадку ниже метров на шесть. Там и находился колодец, вырытый воинами Александра Македонского, преследовавшего нас от самой Гагры. Ниссан поискал кто здесь покрепче, выбрал Президента и меня и предложил набрать воды. Я глянул в шахту и похолодел: вода плескалась на головокружительно-черной глубине. Стены выложены рядами камней. Глубина сооружения впечатляла -- целых 35 метров. Пока мы вращали скрипучий ворот, гид сказал, что колодец построен для добытчиков камня: гранита и базальта, который очень ценился и использовался как для строительства дворцов, так и для их разрушения камнеметательными машинами. Минут через десять, когда мы, обливаясь горячим потом, подняли, наконец оцинкованное ведро с водой, нас мигом оттеснили от животворной влаги, и вода громко забулькала в иссохшиеся внутренности соотечественников. Когда очередь дошла до нас, я блаженно глотнул прохладную воду и удивился: она была соленой -- будто разбавленная морская.
Дальше состоялось восхождение на вершину черной горы, высотой примерно метров 50. Солнце клонилось к горизонту, наступал прохладный вечер, тени удлинялись и чернели. Пока мы пыхтели и роптали, Ниссан, нимало не обращая на нас внимания, честно отрабатывал свой заработок. Он рассказывал, что бедуины обычно не принимают туристов. Живут замкнуто, забираясь от благ цивилиза-ции подальше в глубину пустыни. Их жизнь вне суеты и страстей среди песков и скал, под палящим солнцем способствует раскрытию у них необычных духовных качеств. Они, например, без всяких геологов отыскивают воду в пустыне, предсказывают погоду и разные природные катаклизмы. А каирская полиция иногда привлекает их для раскрытия преступлений. Бедуин, попав на место преступления, подробно рассказывает, как все произошло, а заодно указывает, где находится преступник.
Но вот мы и поднялись на вершину горы -- и замолкли. Какими же мелкими показались нам все земные мелочи по сравнению с тем величием, которое открылось перед нашими взорами. Гряды темных гор тянулись до самого горизонта. Между базальтовыми громадами струился бело-розовый песок долин. Иногда казалось, будто это не песок, а облака, а мы уже где-то высоко в небе. Громадный золотой диск солнца садился в оранжевое марево. Мы часто застрочили фотоаппаратами -- этой красотищи пропустить было никак нельзя.
В душе рождались слова молитвы: "Господи! как прекрасно творение рук Твоих! Как же велик и совершенен Ты, если перед творениями Твоими хочется пасть на землю в восторге и преклонении. Спасибо, что Ты есть, что мы идем к Тебе каждым шагом своим. Велик и славен Ты вовеки веков!"
А ведь именно в этой пустыне скрывались от преследований царя Ирода Богородица Мария с младенцем Иисусом на руках и праведный Иосиф. Здесь Моисей первым из людей встретился со Всевышним и получил от Него скрижали Завета. Сколько людей с тех пор уверовали в Бога, отдалившись от звериного образа жизни, выбрав путь жизни вечной. Блаженны эти места. Блаженные мысли всколыхнули они в моей душе, с детства ищущей Бога.
...Солнце блеснуло последним багряным лучом, и на Великую Пустыню опустились уютные сумерки. Мы, очарованные и притихшие от прикосновения к вечности, спускались в песчаную долину. А там под навесами нас ожидали столы, уставленные снедью. Нет, не на стулья -- нас посадили на песок, подложив под наши чресла подушки. Перед каждым едоком поставили толстую свечу. Мы с тарелками сидели, разбросав ноги, и с аппетитом ужинали. Перед нами туземцы лихо отплясывали ритмический танец. Мы чувствовали себя гостями эмира бухарского.
После ужина Мохаммед предложил посоревноваться с бедуинской молодежью в ловкости и отваге. В песок втыкался свернутый в трубочку бумажный доллар, бедуин показывал головокружительный трюк, мы выражали бурный восторг и пытались повторить трюк во всей его чистоте. Кто решался повторить, присоединял свою купюру и в случае удачной попытки забирал деньги себе. Мальчик-бедуин принял стойку на голове и ногами поднял с песка платок. Президент сделал тоже и забрал деньги. Группа ему аплодировала. Мохаммед не ожидал от европейцев такого искусства и погрустнел. Триумфатор сорвал бурные овации и отечески похлопал огорченного мальчика.
На прощанье мы все вместе исполнили танец бедуинско-российской дружбы. Туземцы шеренгой то приближались к нам, то отскакивали и пели что-то короткими фразами. Затем мы повторяли тоже самое. Сначала путались, но вскоре выучили немудреное движение и фразу типа "хэй-я-хэй-оп", и в восторге танцевали и пели.
Горячо попрощавшись с жителями пустыни, мы сели в джипы и с включенными фарами понеслись в сторону суетной цивилизации. Наш водитель включил магнитолу, поставил кассету "Любэ", и по пустыне разнеслось: "Не рубите, мужики, не рубите..." Спереди огни фар вырывали из темноты мазки пустынного пейзажа. Рев мощного мотора смешивался с ревом Расторгуева. От скорости росло возбуждение и мы вместе кричали: "Не губите, мужики, не губите!" Эх! какой бедуин и какой русский не любит шальной гонки по ночной пустыне, когда к восторгу примешивается страх, а сердце летает в груди, как джип по ухабистой дороге!
Мохаммед не пожелал расставаться и предложил заехать к нему в гости. Мы согласились, и машина все на той же скорости с визгом тормозов подкатила к двухэтажному коттеджу на окраине Хургады. "Все дома на этой улице мои", -- небрежно бросил Мохаммед. Кто бы сомневался.
Мы поднялись на второй этаж, сняли обувь и босиком по мраморному полу зашли в комнаты. Стены помещений были выкрашены в белый цвет, всюду вентиляторы. Нам показали интерьер, особенно гордо -- хорошо оборудованную кухню. Потом сидели в просторной гостиной и ждали, когда его супруга, женщина молчаливая, но энергичная, заставит стол рыбно-овощными закусками. Хозяин под кальян на диванах рассказывал, как он пятнадцать лет работал в американской компании "Эссо" на Ближнем Востоке и в Индии, зарабатывал в среднем 5000 долларов в месяц, скопил капиталец и приехал сюда. Здесь начинающих бизнесменов освобождают от налогов, дают землю бесплатно, жилье здесь дешевое (его восьмикомнатный коттедж стоит всего 20 тысяч долларов), с кредитами нет проблем. Мы все это воспринимали с болью в сердце, вспоминая наши условия для малого бизнеса -- наилучшие условия для его уничтожения. Президент, сжав зубы, ругался. Но вот хозяйка пригласила за стол, и мы опять заработали челюстями. Мохаммед поинтере-совался, нашим возрастом, ему ответили: Президенту -- 40, брату -- 47. Главный бедуин широко раскрыл от удивления наполненный рыбой рот, обнажив коричневые стертые до половины зубы. Потом признался, что ему сорок один. Седой и морщинистый, он выглядел на 60, а мои спортивные спутники внешне годились ему в сыновья
Брат снова затронул любимую тему о подводной охоте. Мохаммед сказал, что отвезет нас на свое любимое место. Там можно стрелять кого угодно и сколько угодно. Мы обнялись и рассыпались в витиеватых благодарностях.
Вечером мы позвонили в "Орли". Халид сказал, что договорился насчет охоты и предложил отплыть завтра, потому что он свободен и составит нам компанию. Мы разыскали брата в бильярдной, где он играл с рыжим парнем. И надо отдать должное -- играл виртуозно. Он только что вернулся из поездки в Луксор и, часто зевая от недосыпа (их разбудили на экскурсию в 4 утра), рассказал о храме, о жаре и сфинксах. Мы предложили ехать завтра на охоту, он с энтузиазмом согласился, и побрел в номер паковать подводное снаряжение.
Утром взяли такси и поехали в порт. Там ждал Халид в непривычных шортах и майке вместо белой пары с бабочкой. Мы прошли по пирсу и забрались на борт двухпалубного катера. Команда состояла из капитана и матроса. Сразу отплыли и направились в сторону дальних островов. Пока солнце не поднялось, мы загорали на верхней палубе.
По выцветшему небу в сереньких облаках летели неровным клином пернатые. Летели на север. И чего им в Африке не живется! Обязательно нужно в Россию. А ведь дело это не очень-то эстетичное. За время долгого перелета под крыльями вырастают мозоли с кулак, их пожирают паразиты до крови, они теряют в весе, обессиливают. Но ведь летят!
Капитан в мятой морской фуражке стоял за штурвалом и хищно посматривал на девиц. Мы занимались подготовкой своего снаряжения. Когда заплыли довольно далеко, капитан остановил катер посреди моря и сказал, что здесь самые рыбные коралловые скалы. Пока брат с Валерой надевали гидрокостюмы, обвешивались свинцовыми поясами от фрау Хэлен, я в маске нырнул в воду и обнаружил в нескольких метрах от катера на глубине меньше метра вершину подводной скалы, сплошь усеянную кустами кораллов. Подплыл ближе и увидел стаи голубых рыб-попугаев. Здесь же плавало множество других рыб и рыбешек. На глубине около трех метров солидно двигались большие тени серьезных рыбин. Я попробовал нырнуть к ним, но уже на глубине двух метров уши заболели, грудь сдавило, и мощная сила вытолкнула на поверхность. Рыбы меня сопровождали наверх торжественным эскортом, забавляясь человеческой беспомощностью. Кажется, обедом мы обеспе-чены.
Наши водолазы уже спускались под воду. Я забрался на нижнюю палубу, и вместе с Халидом мы надули маленькую лодочку для обслуживания охотников. Халид спустил ее на воду и поплыл к скале. Тут из воды показался брат, у него в руке на стреле била хвостом первая рыба. Халид снял ее со стрелы и передал мне на катер. Только я бросил ее в корзину, Халид подвез еще одну, такого же синего горбоносого "попугая". Капитан сказал, что это самая вкусная здесь рыба. Так за полчаса брат настрелял с десяток рыб и капитан закричал, чтобы он закруглялся. Брат с неохотой оторвался от любимого дела и влез на палубу.
Президент сказал, что в такой охоте нет никакого азарта и удовольствия. Брат уверял, что охота сия опасна и трудна, хоть порой она не очень-то видна. Там вся скала облеплена ужасными морскими ежами с длинными ядовитыми иглами. В укрытии сидят страшные мурены и бьющие на повал электро-ска-ты.
Капитан дал команду матросу жарить рыбу, а сам встал за штурвал и направил катер в сторону ближнего острова. Он по местному обычаю был пустынен и песчанен, без единого кустика. Мы с братом опять погрузились в ностальгические черноморские воспоминания о тропических зарослях. При этом брат не забывал спускаться в камбуз и следить за качественным приготовлением рыбы и резкой овощей для салата. Девицы забрались на лодку и поплыли на остров. Президент сопровождал их.
Когда матрос выбрасывал за борт обрезки рыбы, из-за острова с ревом вынырнул сине-белый катер морской полиции. У нас появилась легкая настороженность, переходящая в нелегкий мандраж. Сразу забрезжила перспектива крупного штрафа и ускоренной в 24 часа репатриации. Но капитан помахал им рукой, что-то крикнул по-арабски, и они послушно унеслись прочь. "Это мои друзья, не волнуйтесь".
Я тоже спустился в недра катера. Там имелись две крохотные каюты, гальюн и камбуз. Матрос в жаре и дыму заворачивал куски разделанной рыбы в братскую фольгу, поливая соком лимона и посыпая солью. Завернутую рыбу он бросал на сковороду, стоявшую на маленькой газовой плите. Пока рыба жарилась, он резал овощи. Ну, многостаночник!
Халид с матросом принесли на верхнюю палубу подносы с едой. Мы дружно сели за трапезу. На соленом морском воздухе мы нагуляли акулий аппетит. Мясо попугайной рыбы, белое и сочное, таяло во рту. Упругие помидоры и хрустящие огурцы со сладким тугим перцем взрывались на наших острых белых зубах, брызжа сладким соком. Булькал ледяной лимонад, шипела минералка, сухое вино струилось по зардевшимся устам и ланитам. Катер летел в сторону берега и весело брызгал бело-голубой пеной. Море меняло цвета от салатного до ультрамарина и обратно. Кричали чайки, прыгали перед нами лоцманы-дельфины, порхали над водой летучие рыбки. Солнце сыпало с небес ультрафиолетом. Ветер трепал волосы и просоленную легкую одежду. "Уставшими, но веселыми туристы возвращались из похода домой".
В номере меня ждал обгоревший храпун. Он нагишом ходил с банкой пива в руке и жаловался на свою болевую неприкосновенность. Я ему посоветовал лечь, но он сказал, что больно, может только ходить и стоять. Я спросил, где это он купил настоящее пиво в этом безалкогольном государстве. И он поведал, что обнаружил магазин для иностранцев под названием "фришоп", где можно купить по мировым ценам две бутылки спиртного или ящик пива с отметкой в паспорте. Вспомнив, что я непьющий, он попросил, чтобы я ему купил на свой паспорт алкоголя. Я намекнул о вреде пьянства, тогда он сказал, что он меня ужасно любит, поэтому присмотрел для меня нубуковую куртку и даже сбил цену с 250 до 85 долларов. Тут зашел Президент и сочувственно выслушал от Валеры причину вынужденного обнажения и хождения по руму. Тот пожаловался на мою трезвенную жестокость. Президент, услышав о куртке, решительно спросил где эта лавка. Валера объяснил, и Президент потащил меня в машину. Я сказал, что не собирался покупать куртку себе, что хотел привезти ее маме. Президент сказал, что я своим ангельским поведением заслужил модную нубуковую куртку по смешной цене. Сказал, что за свою куртку производства города Парижа он отдал 560 долларов. Я смирился, и мы покатили в центр города.
Там нас ожидала темень: не горела ни одна лампочка. Лавка, куда мы вошли, освещалась свечой. Мы сразу увидели мою куртку, померили, отсчитали 85 долларов и спросили, есть ли что на даму. Тот показал бежевую куртку, явно дамского покроя и запросил 400 долларов. Мы назвали 90. После заламывания рук, причитаний и совместного распития кофе торговец согласился на 154 доллара. Причем последние полчаса битва проходила за эти самые 4 доллара. Пока мы "работали" с торговцем, его ассистент сидел в углу на коленях и творил намаз, не обращая внимания на наши драматические выкрики.
Пока мы ехали во "фришоп", Президент поведал о разговоре на острове с Олей. Оказывается, их послали на пару с условием, что они будут следить подруга за подругой, чтобы ни одна поднадзорная не имела связей, порочащих концерн "Вишь-Карасин". Вот почему они такие несчастные, заключил он.
Президент в магазине с низкими спиртными ценами купил Валере бутылку старого виски, а несчастным девицам дорогого джина, который они как-то похвалили. Нет, право же, Президент тоже любил человечество, только по-своему.
Торжественно вручили обожженному африканским солнцем голому ходячему боль-ному виски и пошли в рецепшен. Там в бильярдной за одним столом брат "разделывал" пожилого немца, за другим играли девушки из нашей группы, Таня и Валя. Они так женственно обходились с тяжелым кием, что мы сели в кресла и залюбовались. Их движения отличались закругленностью и плавной мягкостью.
И вдруг в заведение ввалилась толпа пьяных немцев. Они направились к девушкам и стали что-то горланить, гаденько хихикая. "Эй, бойз, гэт аут, пли-и-из!"("Эй, ребятки, пошли вон, пожалуйста!") -- крикнул им Президент. А мне шепнул, что если они сейчас "прыгнут", он им напомнит, кто кому надрал задницу в 45-м. Немцы пьяно покачнулись, оценивающе глянули на решительную и спокойную физио-номию Президента с чеканным профилем, на его тяжелые кулаки, на мои вздувшиеся буграми мышцы и брата с тяжелым кием в руке и, махнув рукой, пошли на выход. Сразу за дверью находился бассейн. Они туда рухнули всей толпой с криками и фонтанами брызг. Сколько же они просадили, учитывая, что пили они в баре отеля, где бутылка крепкого спиртного стоила 150-300 долларов, отчего этот бар не пользовался популярностью. Девушки ласково посмотрели на Президента, а он предложил сходить в ресторан, отметить победу над немецкими агрессорами. Но они тактично отклонили предложение, сославшись на то, что они ждут своих английских друзей. "И эти туда же!.."
"Давай позвоним Мохаммеду, напомним о поездке в пустыню", -- предложил Президент. Мы набрали пятизначный номер, и Мохаммед сказал, что сейчас приедет. Через десять минут он подкатил на джипе и поинтересовался, как мы отдыхаем. Мы ему предложили отдохнуть вместе, по-нашенски, по-россиянски. Пошли в мой номер. Там лежал голый обожженный и выдавал органные рулады. На тумбочке выстроилась батарея пустых пивных банок и ополовиненная бутылка виски. Мохаммед уважительно закивал головой. Я достал из сумки бутылку "смирновской" и налил Мохаммеду целый стакан. Тот залпом выпил и от закуски отказался.
-- Давай еще!
-- Погоди. Давай поговорим о завтрашней поездке, -- сказал деловой Прези-дент.
-- Утром выходите к отелю к 10 часам -- и весь разговор. Наливай!
Я внутренне кричал ему: "Остановись, мусульманин!" Президент налил ему полстакана водки. Тот выпил залпом. Бананы и апельсины остались нетронутыми. Банку красной икры он подцепил двумя пальцами и сбросил в свой карман. Наконец, его разобрало, и он стал рассказывать, какой он сильный и богатый. Тут на запах спиртного заскочил брат, узнал, что был разговор о завтрашней поездке в пустыню на берег моря для подводной охоты, оживился и принес свою бутылку водки. Мохаммед протянул стакан. Брат налил до краев. Бедуин выпил залпом. "Могёт!" -- уважительно произнес брат.
Я спросил бедуина, а станет ли ему лучше, если он выпьет еще. Тот сказал: "Станет". Я ему еще раз сказал, что он очень умный и практичный мужик и пусть подумает, прежде чем ответит. Он подумал, повращал глазами, пошевелил толстыми губами и уверенно рявкнул: "Йеа!" ...Спустя пять минут мы с Президентом растаскивали их: одного в номер, другого в джип. Валера предложил Мохаммеду подвезти его до дома ...квартала. Тот обиженно протянул: "А-а-ай э-э-м мэ-э-н!"("Я мужик!"), завел своего железного верблюда и погнал его с бедуинским криком "Йо-хо-хо!" в сторону пустыни.
Утром в ресторане, пока брат пил чай -- чашку за чашкой, мы изучали необычную компанию, занявшую соседний стол. В обществе черноликих арабов -- двух мужчин и пожилой дамы -- восседала светлокожая красавица с громадными восточного типа глазами, но не в парандже, а в мини-шортах и майке с глубоким вырезом. Из шорт лихо торчали длинные ноги, а в пальцах с ярким маникюром тлела сигарета. Девушка не прятала глаз, а с вызовом разглядывала окружающих.
Без пяти десять в ресторан ворвался мясистый Мохаммед и стал нас торопить. Он не маялся от выпитого вчера литра водки, брызгал энергией и шумным весельем. Решили мы ехать на двух машинах: на его джипе впереди и нашей "Хонде" сзади. Прикинули, что по колее, проложенной тяжелым джипом, японская капризница не забуксует, а если и сядет в песок, то джип ее вытащит. Погрузили в машины подводное снаряжение, спутниц и под грубоватые шуточки генерального бедуина тронулись в пустыню.
Проехав по шоссе километров двадцать, свернули в сторону моря и по берегу поехали дальше, пока не остановились у ворот с колючей проволокой. В воротах стоял военный в войлочной форме с "Калашниковым" наперевес. Мохаммед сказал пароль "эти со мной", и нас пропустили. Мы находились на территории бывшей советской военной базы, откуда коммунисты грозили Ближнему Востоку ядерной дубиной. Также беспрепятственно мы проехали еще два кордона и оказались на берегу глубокой бухты с темно-фиолетовой водой.
Со стороны берега лагуну окружали крутые барханы с белым песком. В бухте кроме нас оказались еще двое рыбаков с удочками и с ведрами, наполненными рыбой. Пока брат надевал подводные доспехи, я в маске нырнул в воду и испытал чувство невольного страха: дно резко углублялось, и подо мной темнела бездна. Да еще этот громила в шутку заорал: "Ша-а-арк!" ("Акула!"). Я на всякий случай поискал на поверхности треугольные плавники, знакомые по фильму "Челюсти". Плавать что-то расхотелось, и я забрался на берег. Взял "Зенит" и увековечил брата в гидрокостюме.
Потом почувствовал, скорее подсознательно, близкую опасность и увидел, что к моим ногам, по щиколотку в воде, подплывает мерзкая змееобразная мурена с наглыми глазками и разверстой пастью, усеянной ядовитыми зубами. Успев сделать кадр, я выскочил из воды. Холодный пот стекал между лопаток и струился на белый песок. Я крикнул брату, что имел свидание с муреной, но он только махнул рукой, и сия пучина поглотила его.
Президент в гидрокостюме тоже плавал и сообщал о размерах рыб, креветок и осьминогов, попавших в поле его зрения. Наконец, брат вынырнул и вознес над головой пронзенного попугая. Счет открыт.
Мохаммед показал пальцем на песчаную гору, подступившую к лагуне, и сказал, что с этого склона его дети любят съезжать по песку, как русские по снегу. Я понял намек и полез на гору. Мелкий белый песок сыпался под ногами, я скользил, но упорно полз наверх. За что получил в награду прекрасный вид, открывшийся с высоты. Вода залива отсюда казалась почти черной, лишь у самых берегов голубела. С обратной стороны до горизонта чередой катились волны песчаных холмов, меняя цвета от белого до серо-бурого. Не было ощущения статичности, нет! здесь все двигалось, пульсировало, парило. Песок долин казался манной кашей, вытекшей из сказочного горшка и заполнившей низины. Самые высокие и таинственные горы подпирали небо у горизонта и манили к себе. Я лег на спину и, глядя на небо, медленно поплыл вниз. Мелкий песок стекал вместе со мной. Скольженье и полет... Сколько продолжался спуск не помню, очнулся, когда мои ступни уперлись в армейские ботинки Мохаммеда. Он нагнулся надо мной и спросил все ли у меня в порядке. "Хакей, -- сказал, -- маджестик" ("Чувствую себя великолепно. Благодарю за трогательную заботу о моем здоровье и настроении, а так же за идею. Кажется, я понял твоих детей, которым это нравится. Действительно это было волшебно").
Через пару часов мы обыскали весь берег в поисках ракушек, пообедали бутербродами и стали маяться от жары и безделья. Народ возроптал на увлекшегося подводным царством брата. Но тот не реагировал ни на наши крики, свист, ни на гудки джипа. Тогда мы приняли решение оставить брату Мохаммеда с джипом, а самим ехать домой на сиесту. Военные нас спокойно пропустили, и мы с ветерком вернулись в отель. И сразу разбежались по номерам под пресный душ: морская соль разъедала кожу.
В номере обожженный Валера уже смело лежал на спине и в обнимку с бутылкой виски смотрел телевизор. Я смыл под душем соль, окатился холодной водой и, освеженный, вышел из душа. Мы с ним обменялись шутками, я выпил бутылку местной минералки из холодильника и взял в руки книгу.
Вечером в рецепшене ярославский Валера с братом возбужденно уговаривали наших туристов съездить завтра на катере на подводную охоту. Брат обещал им чудеса подводного мира и сытный обед из свежей рыбы. Рядом с ними сидел Халид и поедал глазами наших блондинок. "Однако ничего у них не получится, -- напророчил Президент. -- Все, что начинается по пьяному делу, обычно проваливается".

Последний день в Хургаде мы решили начать с пляжа. Там собралась почти вся наша группа. Мы загорали так, будто впитывали ультрафиолет про запас, купались с такой жадностью, как в последний раз в жизни. Играли в волейбол, ловя мяч руками и солнечных зайчиков -- глазами. Мы играли в теннис мячиком, привязанным леской к трубе, вращая его со свистом. Официанты сбились с ног, угашая жажду напитками. Мы проживали его, как последний день своей жизни.
Президент подозвал официанта и затребовал спутниковый телефон -- любимую игрушку деловых людей. Попивая сок, по колено в воде, он объяснял абоненту на том конце провода, что он не в Москве, а в Африке на пляже и дает наставления из бирюзовых вод Красного моря. Собеседнику в Москве это надо было еще переварить, и Валера пока уточнял, какая там погода. "Скока-скока? Пятнадцать мороза? А здесь -- тридцать жары". И все в таком роде.
Он катал Олю на водном мотоцикле -- до горизонта и обратно, поднимая каскады брызг до синего неба. Я нырял в пучину вод, прощаясь с флорой и фауной богатейшего моря планеты.
Потом мы реализовали мечту: взяли напрокат велосипеды и проехались на них до края Хургады. Автомобили нас уважительно объезжали. Ветерок трепал нам волосы. Приятно было ощущать скорость всем телом. В этот день я вспомнил, что такое мышечная радость! Эта радость по-детски безыскусна и естественна для нормальных людей, которые живут в гармонии с природой. Как нам не хватает этих человеческих ощущений в городах! Президент махнул рукой в сторону уличного кафе, и мы остановились выпить сока. Наши физиономии, наверное, излучали такую радость, что официант засмеялся и принес стаканы, ослепляя своей белозубой улыбкой. Мы, кажется, не только увеличивали их товарооборот, но и всемерно повышали настроение.
Объехали кругом строительство нового отеля. Рабочие, не особенно поспешая, таскали носилки с гравием. Тут же по стройплощадке паслись черные тощие козы. Они с аппетитом поедали бумагу, рубероид и лизали цемент. "Они, наверное, и доятся цементным молоком", -- предположил Президент.
После освежающего душа мы оделись прилично и отправились с напарницами поужинать в каком-нибудь необычном заведении. Недалеко от "Шератона" мы нашли ресторан "Морской". Он занимал несколько террас на самом берегу моря. По ним каскадом журчала вода. Каждая терраса окаймлялась густым кустарником. На одной из них размещалась детская площад-ка с игрушками. В пяти метрах шуршала морская волна.
Президент заказал самого большого омара. Этого распластанного на подносе красного гиганта принес ему торжественно в белых перчатках официант в белом смокинге с прямой спиной. На салфетке он разложил штук пятнадцать никелированных инструментов для операции. Не хватало только аппарата искусственного дыхания и масок на лицах. Ассистировали хирургу наши спутницы. "Скальпель!" -- скомандовал Президент, и операция началась. Большие куски розового сочного мяса хирург извлекал из-под жестяного панциря пожарного цвета и раскладывал по тарелкам. Народ их поглощал со стоном, закатывая глазки и щурясь. Спустя полчаса на подносе остались только выскобленные хитиновые пластинки разной формы.
Ниссан обещал нам вечером супер-шоу "танец живота", поэтому мы к назначенному часу поспешили в дискотеку отеля. Там уже грохотали арабо-европейские ритмы. Омар в серебряном костюме дирижировал музыкальными аппаратами. Зал быстро наполнился разноязычным народом. Официанты настойчиво предлагали напитки. Мы опрометчиво заняли столик поближе к дансингу. Рядом присели Таня с Валей. Бои с Туманного Альбиона, видимо, получили отставку. Взглядом они выразили готовность к продолжению знакомства, но тут появились наши штатные спутницы и заслонили нас от конкуренток своими телами, изысканно упакованными мсье Диором.
Но вот после бурного конферанса Омара на дансинг выскочила восточная красавица с обнаженным пупком и стала совершать им вращательные движения. У девушки была стройная фигура и длинная, как у Нефертити, шея. Показав гибкость талии и рук, она сорвала сдержанные аплодисменты русских и хулиганский свист иноязычных туристов. Следующий танец она стала разнообразить вызовом засидевшихся зрителей в свою компанию. Она пронеслась мимо нас, обдав ароматом дорогих духов. Сначала выбрала парочку толстых немцев, но они раза три дернулись и сошли с дистанции. Следующей жертвой она выбрала молодых американок. Эти не комплексовали, но выпадали из ритма и переходили на банальный рок-н-ролл. Когда девушка, наконец, подбежала к нам и за руки вытащила нас с Президентом в скрещение прожекторов, мы уже были готовы на все, лишь бы не уронить престиж милой родины.
Патриотизм вызвал из глубин нашего опорно-двигательного аппарата неведомые танцевальные таланты. Эх! как мы приударили! В нашем танце блистали грани комаринского и гопака, твиста и шейка, рок-н-ролла, рэпа и лезгинки. Сюда же мы ненавязчиво вплели восточную вязь и отполировали все это спортивной акробатикой. Глаза танцовщицы посылали в нас шаровые молнии, вокруг мелькали огни цветомузыки, блистал зеленый лазер и синие вспышки фотокамер. Немцы и янки, итальянцы и англичане, русские и украинцы -- вскочили с мест и бурно ликовали. Омар кричал в микрофон "Браво!", публика -- "Русские идут!"
Девушка еще танцевала, а к нам подсел Ниссан и поздравил с триумфом. "Ты нас еще на танке с "Калашником" в руках не видел..." -- небрежно бросил Президент. Мы спросили, с кем эта мастерица искусств. Он сказал, что это самая дорогая танцовщица в Хургаде. Ее приглашают только в престижные дискотеки. Час ее работы стоит 800 долларов. Она уже купила себе дом с бассейном и "Мерседес", а сейчас копит деньги на замужество. Дело в том, пояснил гид, что эта подозрительная профессия не позволит ей выйти замуж по-мусульман-ски, поэтому ей необходимо накопить много денег, чтобы какой-нибудь мужчина согласился пренебречь традицией и взять ее в жены. Бедная девушка...
Последний вечер в Хургаде подошел к концу. Завтра нам предстояло возвращаться в Каир для отлета домой. В президентском номере лежал печальный брат и пил виски на пару с сердо-боль--ным Валерой. Оказывается, он поехал с четырьмя согруппниками на подвод-ную охоту, и там их аресто-вала туристическая полиция. Хорошо, в их крими-наль-ном коллективе оказался юрист с опытом международной работы. После длительных переговоров он отговорил полицию штрафовать, выгонять этих злостных браконьеров из страны и заставил даже вернуть брату его уникальное подводное ружье, изготовленное по спецзаказу на оборонном заводе. Валера с любовью смотрел на вышедшего из застенков и жалел его всей широтой ярославской души.
Они еще долго рассуждали о загадках Востока. Брат вспомнил, что в Москве египтяне ему обещали организовать подводную охоту, но ничего не сделали. И вообще, с обязательностью у них никак. Они ни разу ни в чем не отказали, но ничего сверх программы и не выполнили. Добавил, что и японцы, если отвечают "хай", то это не значит, что они говорят "да" и что-то для вас сделают. И вообще, мы для них "неверные", а значит, что вроде, и не люди совсем, а так...
Утром после обильного шведского завтрака, растянувшегося до обеда, мы рассчитались с отелем и погрузились в автобусы. Провожать нас пришли Халид и Мохаммед с сыном. Они обещали помнить нас всю жизнь и в ближайшие дни нанести ответный визит. "Обязательно всей семьей, с детишками, да родичей не забудь, ну и соседей, конечно, тоже!" -- радушно приглашал Президент, называя номер телефона, только что выдуманный. Последними в наш автобус взошла загадочная длинноногая арабка в джинсовой мини-юбке с сопровожда-ющими мрачными лицами.
В автобусе мы задремали, вытянув ноги на сложенные передние сиденья. За окнами проплывала Великая Пустыня. Она жила своей жизнью. Она густо населена, не только бедуинами и животными. Что-то еще живет здесь, притягивая людей... Пустыня -- большой живой организм. Пребывание человека в пустыне меняет его, властно совершая в душе невидимый переворот. Здесь утрачивает цену суетливое мирское и открываются ценности истинные, живущие в глубине души. "Господи, Ты привел меня сюда. Я не знаю зачем. Это было не мое решение, я просто подчинился ему. И если Ты привел меня сюда, то, наверное, в этом есть какой-то непонятный мне смысл, в котором сокрыта Твоя воля. Прости меня, если я что-то делаю не так, как надо. Я просто пытаюсь быть с людьми, которых Ты даешь мне, терпеливым и добрым, насколько умею. И если это угодно Тебе, то пусть это будет. Только поясни мне, если это возможно, зачем я здесь?" И в ответ в моей голове прозвучала фраза: "Всему свое время". На темнеющем небе загорались пульсиру-ющие древним светом звезды.
Мы вернулись в Каир. В отеле "Маади" нас встретили, как старых знакомых. Наскоро переночевали и утром последний раз прошлись по набережной Нила. Впервые мы близко увидели этот водоём при свете дня. По его бурой поверхности плавали сотни небольших рыболовных лодок с косыми парусами. Рыбаки вытаскивали сети, но кроме водорослей там ничего не было. Впрочем, может быть, именно это они и ловили.
Шли мы все дальше по набережной и вдруг набрели на христианскую церковь. Копты, наверное... Зашли внутрь. Там проходила служба. В подсвечниках с песком горели толстые белые свечи. Иконы необычного письма. Лики святых арабские. Молятся на арабском. Умывают лицо после молитв по-арабски. Но все равно это были христиане. Наши люди... И нам стало уютно, как в доме друзей. Я отыскал икону Богородицы. Поставил свечу в песок. На одной иконе был изображен берег Нила, и под сенью пальм _ Святое семейство в пору египетского бегства. И тут меня осенило: этот храм стоит на месте проживания Святого семейства. Вот почему здесь так хорошо! Во дворике присели на лавку в окружении цветов и пальм. Из храма выходили русские люди. Они были загорелы, скромно одеты, печальны; говорили по-английски, но русские. Как их сюда занесло и в какие времена, эмигранты каких времен и какой волны _ неважно. Они русские и они христиане. Братья.
Потом после недолгих сборов мы поехали в аэропорт. Там нас быстро пропустили через таможню, и мы последние паунды оставили в баре за чашкой кофе. Затем в аэробусе три с половиной часа летели на милую холодную Родину. В аэропорту наши верные спутницы Оля-Даша сделали вид, будто с нами не знакомы. За окнами лежал снег, мы стояли в очереди на таможню. Служащая авиакомпании со шваброй двинула нас по белым кроссовкам грязной тряпкой со словами "стоят тут всякие". Пахло потом и хлоркой. Ну, вот мы и дома!
Через неделю я купил книгу о современных христианских чудесах. Там писалось о чуде, которое произошло в 60-х годах в Старом Каире. В течение года Богородица являлась над храмом то в виде голубя, то в иконописном виде. Туда съезжались комиссии из разных христианских конфессий, и это чудо признали, как одно из самых ярких и долговременных.
Президент иногда зовет меня на свою дачу, и мы под треск камина говорим о рае и аде, о происхождении зла и о любви. И я вижу, как меняется его внутренний мир. У него иногда бывают неприятности, судя по его деньгам, крупные. Раньше он за советами ходил к знакомой колдунье, но потом с ней поссорился и теперь ходит в церковь. Однажды в воскресенье мы с ним вместе стояли на литургии в деревенской церкви недалеко от его дачи. Я не узнавал в нем того крутого новорусского, каким он был в Египте. А однажды он признался, что благодаря тому, что его близкие ставили за его здоровье свечи в нескольких церквах, он после одной серьезной разборки остался жив...
Однажды как-то, в житии протоиерея Алексия Мечева прочел, как во время проповеди батюшка "говорил глубоко прочувственно, со слезами, он говорил о любви, которая выше закона (преп.Авраамий ради спасения души своей племянницы Марии надел мирское платье, ел скоромную пищу, пил вино, находясь в месте разврата). В Батюшкином же чтении и с его коммен-тариями, оно произвело потрясающее впечатление даже на священников". И подумалось мне, может быть, для обращения одного лишь Валеры в Православие меня и послал Господь в эту страну? Хотя, почему одного? Впоследствии и вся его семья вместе с ним встанет в очередь причастников. Но, об этом в другой раз...
Я полюбил пустыню. И часто вспоминаю великолепный закат, который мы встречали на вершине горы и ночные гонки на джипах. Я полюбил фантастические краски Красного моря и коралловые заросли с разноцветными рыбами. Свет египетский освещает мои африканские воспоминания и согревает в холодные дни.
Так, зачем я туда ездил?.. Еще узнаю. "Всему свое время".

Великая родовая тайна

Однажды стоял я в храме на литургии и умилялся. За что, думаю, мне такие милости от Господа? И работа у меня денежная и непыльная; и родители золотые, и друзья хорошие, и жить мне интересно. За что? Ведь человечишка я никудышний, хорошего во мне ничего нет, все делаю не так, грешно, страстно и непутево. Вон какие люди вокруг: молятся, спасаются, на них Дух Святой почивает. А я? Олух непутевый. ...А дарами, милостью и любовью Господь осыпает меня непрестанно. За что? Почему?
Так и не разрешив эту задачу, вернулся домой. В прихожей рядом с моими шлепанцами стояли незнакомые туфли. Потом услышал посторонний голос. Я вошел на кухню. Там за столом рядом с мамой сидела тетка Нюра из маминой деревни и пила чай с пирожком. Она меня обняла, зацеловала, закружила, как маленького. От нее пахло душистым свежим сеном.
-- Приехала я только на два дня, -- огорошила она. -- Это у вас летом в отпуска ходют. У нас там самая страда. Так что садись, племяш, и слушай.
-- Теть Нюр, -- вставил я словцо в поток ее бурной речи, -- а ты помнишь, как я тебе про сны во сне и наяву рассказывал?
-- Наверное поэтому, Андрюш, я сюда и приехала. Так ты слушай. Недавно похоронила я мужа своего Васеньку.
-- Царствие ему небесное!
-- Человек он был хотя несамостоятельный, но церковный. Зарабатывал отхожим промыслом. Проще говоря, халтурой. Денег привозил домой в лучшем случае половину. Остальное с дружками пропивал. Ну да ладно. О покойниках только хорошее. Так вот месяца три тому сильно он расхворался. Лежал в расслабухе: ни ногой, ни рукой качнуть не мог. А каково это мужику-то!.. В общем, страдал мой Васенька до слез. Я-то, честно признаться, частенько его ругала и сильно обижалась, бывало. А тут, как рукой сняло: простила ему все. И стал он мне родней и ближе, чем в молодости, когда мы с ним женихались и любили друг-дружку. А однажды ночью сплю я крепко с устатку. И вдруг просыпаюсь и вижу: открывается дверь и входит архиерей в золотом облачении и говорит: "Ты, Анна, поднимайся и беги за священником. Мужа твоего Василия нужно исповедать и причастить. Жить ему осталось двое суток". Отвернулся и пошел. Потом в двери остановился, повернулся ко мне и строго так пальцем погрозил: "Поторопись, Анна. Спасай мужа!"
-- А что за архиерей был. Ты узнала?
-- Так вот и говорю чего. Слетела я с кровати и подбежала к красному углу. Там у нас кроме икон еще фотографии висят. Смотрю: на старинной карточке тот самый владыка, только молодой. Переворачиваю, а там надпись: "Анечке от деда. Иерей Владимир". Потом вспомнила, что в шестидесятых приезжал он к нам. Он тогда всех родичей объезжал, чтобы верующих поддержать. Да вот беда: кроме нас с мамой ни одного верующего в роду не оказалось. Тогда он эту фотографию мне на память и подарил.
-- Так ты дядю Васю-то спасла?
-- А как же! Разве после такого можно иначе? Нашла я батюшку, привезла его домой. Он исповедал Васеньку, причастил и соборовал. А ровно через двое суток после прихода владыки он и преставился. Час в час. Я проверяла. Так что молитвами владыки Варсонофия отошел он в Царствие небесное.
-- А откуда ты узнала его нынешнее имя?
-- Да ты ж мне слова вставить не даешь! -- возмутилась тетка. -- Слушай! Гостила у нас тетка моя Нина, что на Урале жила. Она рассказала мне по секрету... Ой, тогда боялись всего церковного-то, жуть что было! Рассказал она, что дедушка наш был священником, отцом Владимиром, сидел в тюрьме, потом выпустили и как это?.. Хирото... В общем, поставили его епископом и дали ему имя Варсонофий. Он там на Урале монастырь и много храмов построил. Вот у тебя, Андрюша, какой родич-то! А ты спрашиваешь, откуда с детства Царство небесное видел. Тебя, миленький, сам покойный Владыка-мученик вымаливает. Так ты уж того, постарайся. И его каждый день в молитве поминай. И обращайся к нему почаще, вот так: "Молитвами владыки Варсонофия помилуй мя, Господи". Понял?
Все воскресенье мы с теткой проговорили. Гуляли по парку, сидели за столом и говорили. Она мне снова про свою жизнь рассказала. Выходило так, что наш духоносный родственник и ей устроил сплошную цепочку чудес. Как, например, еще можно объяснить такое. Никогда тетка не скрывала своей веры. Всегда бежала по первому зову и крестить, и отпевать, и на службы ходила не скрываясь -- и ни разу за это не поплатилась. Ни одного церковного праздника она не работала. А ведь бригадиром была. И даже парторг колхоза ее не трогал: уважал и боялся. Посмеивался, конечно, над ее "темнотой", даже раз на собрании отругал прилюдно. Но чтобы донос написать или там персональное дело завести за религиозную пропаганду -- этого не было. И это притом, что тетка вслух называла коммунистов иродами. Да, чудеса.
Этот визит тети Нюры стал как бы поворотной точкой в моей жизни. Многое встало на свои места. Многое тайное стало явным. Одно я понял еще глубже: действительно, я ничто, грешник; а все хорошее в моей жизни случалось по молитвам моих дорогих покойников. В первую очередь, по молитвам владыки. Вот и на Святую землю попал я тоже не просто так. Но об этом подробней и обстоятельно.

III. Мой Израиль

Началось это, пожалуй, с Абхазии. Брат часами плавал в море, а я среди безлюдных камней помногу читал Библию, находя в ней все новые глубины мудрости, читал жадно, с интересом. В моем сознании возникали картины из библейских времен и оставались в памяти.
Потом случилась поездка в Египет: живая пустыня, пронзительная близость и недосягаемость Востока. Ощущение тайны - и полная беспомощность в ее разгадывании. Это сейчас я понял, что тайна жила там, за Красным морем, в Израиле. Поездка в Египет стала предчувствием паломничества в Израиль. Без этой подготовки на одиночную поездку на Святую землю я ни за что бы ни решился. И паломничества просто бы не состоялось...
Вспоминается чудесная телепередача "Клуба путешественников" об Израиле. Показали Иерусалим, храм Воскресения, где на праздник Пасхи происходило чудо: возжигание Благодатного огня. Греческий православный патриарх входил в Кувуклию -- часовню внутри храма с гробницей -- со свечами, молитвенно просил Бога послать огонь. Из-под свода храма появилось голубоватое облако, из него сверкнула молния, и пучки свечей в руках священника вспыхнули невещественным огнем, который в первые минуты не жжется. Все это происходило под молитвы, восторги и рыдания сотен паломников из разных стран. А однажды во время Пасхи произошло непредвиденное. Инославные иерархи подкупили охрану и закрылись в храме, не пустили внутрь никого (захотелось чуда слева, путем насилия...). Патриарх долго стоял у ворот храма и в горячей молитве просил Бога не оставить людей без знамения (по преданию, в год, когда огонь не сойдет, начнется конец света). И тогда ударила молния, колонна треснула, из трещины вырвался огонь и зажег свечи патриарха. Трещину с оплавленными краями показали крупным планом.
Потом читал книгу "Русский Иерусалим", написанную русской монахиней Натальей, которая жила на Святой земле в 1980-х годах. Она каждый год описывала чудо Благодатного огня, а также другие чудеса, которые постоянно происходят на Святой земле.
После этих приглашений, сначала робко, потом все настойчивей, в моей душе появилось желание, а потом и потребность посетить Святую землю.
Говорят, человек я общительный. Люблю делиться впечатлениями. Это похоже на источник, бьющий из глубины души; это как открытие, требующее немедленного опублико-вания; как любовь, которую пока некому нести, но она уже есть, живет и нуждается в проявлении.
Часто эти открытия случаются среди ночи. Говорят, именно в полночь открываются небеса, и ангелы чутко прислушиваются к нашим сердцам, чтобы донести молитвы к Престолу. Может быть, поэтому люди духовные и творческие ценят ночные часы, когда утихают суета и шум, замирает время и "душа с Душою говорит". Случается, остро чувствую потребность поделиться нахлынувшей радостью открытия... но, увы, не с кем! "Иные спят, а те далече". Поэтому я настойчиво искал спутника для паломничества. Больше года тешил себя надеждой, что такой человек отыщется. Но кому я ни предлагал, получал отказ. Причиной называли отсутствие денег и времени. Некоторые начинали считать, сколько разных ценных вещей можно купить на эти деньги. Кто-то говорил, что они еще не созрели для столь серьезных путешествий. Только один согласился и полгода планировал вместе со мной, как мы туда поедем, какие посетим места, а потом недельку отдохнем на Красном море. Но и ему не довелось: нашлась помеха.
Да и со мной было не так благополучно. То в Париж, Лондон, Прагу тянуло, то в Таиланд или Голландию. То проблемы со здоровьем, то непредвиденные траты -- и отложенные деньги исчезали. Да и одному ехать страшновато. Случись что, ведь некому спину прикрыть...
Время поездки запланировал так, чтобы там спала жара, но было еще не холодно. И чем ближе становился намеченный срок, тем более сильная тоска охватывала меня... Потребность росла, желание ехать достигло апогея, но какое-то сомнение заползало в душу, отговаривало и пугало. Вроде бы серьезных причин не ехать не было. Одиночество? Но к этому не привыкать, знакомо. Опыт заграничной поездки, знание английского - имелись. Даже деньги нашлись, как-то вдруг, необходимая сумма появилась, заработалась.
Все ярче и соблазнительнее в воображении вспыхивали картины ночного Парижа, респектабельного Лондона, пестрого Таиланда. Но когда я сравнивал все это со Святой землей, по которой ступал Сам Иисус Христос - блудные картинки рассыпались. Не проходила только тоска.
И вот из поездки на Кипр приехали знакомые. Они сумели съездить на один день в Израиль и посетили Иерусалим. Я впитывал каждое сказанное ими слово. Когда они прикоснулись к плите Гроба Господня, будто сильные токи полились по рукам. Несколько дней находились они под впечатлением. У меня самого мурашки сыпались по спине. Большую светлую радость унес я домой.
Моя решимость еще более окрепла. Они сообщили одну новость. Во время посещения Иерусалима, там происходили вооруженные стычки между палестинцами и израильтянами из-за туннеля под городом. Туннелю этому уже не один год, но именно в день их приезда произошли волнения... Значит, и у них были препятствия! Позже я читал о паломниках разных времен, и везде упоминались сопутствующие неприятности. И тогда я понял - это нормально. Есть, кому искушать людей, ступивших на путь духовный. Что о нас, грешных, говорить, когда он Христа в пустыне искушал. Это меня успокоило, насколько это возможно человеку, все острее чувствующему свою греховную немощь. Только с некоторых пор в моей жизни появилась мощная вполне явственно ощутимая для меня Сила, защищающая меня, утешающая и укрепляющая в делах добрых.
Следующий момент моей предпаломнической истории. В канун поездки произошел концерт в Консерватории, куда меня пригласили друзья, вернувшиеся с Кипра. Впервые исполнялись "Страсти по Матфею". Я неуч в классике, поэтому оцениваю такие вещи душевно. На сцене происходило таинство, рождался шедевр. И я чувствовал это. Звуки несли меня в такие чистые высоты, что в иные мгновения с трудом понимал, где я: на земле или уже ...там. И когда со сцены мощным рефреном побеждающе звучало "Алиллуия!", на душе появилась чистая радость. В сознании молниями проносилось: "Если такое возможно в России - она непобедима тьмой! Нет, не забыл нас Спаситель, любит и ждет нашего прозрения!" Шли мы вчетвером после концерта по ночным улицам, и я согревал полученную радость в груди, кутал ее всеми слоями своей материальности. Потом эти воспоминания еще не раз поддержат меня в тяжкую минуту.
Именно той счастливой ночью созрело окончательное решение: я еду!
О, если бы только нашим выбором в пользу Любви и Света кончались наши неприят-ности. Во время приобретения путевки в турагентстве я четко несколько раз сказал: мне нужно паломничество. Девушка-оператор перечисляла города, которые мне доведется посетить; предла-гала различные отели... Причем беседа строилась так, что они все выяснят, уточнят и дадут подробную программу через пару дней. Практически я все выяснил только уже в Израиле.
Довез меня до аэропорта друг, высадил и попросил привезти сынишке крестик. Довольно быстро прошел таможню и в ожидании рейса присел за стойку бара выпить кофе. Оплату с меня взяли в долларах, а сдачу выдали рублями.
В зале с рядами кресел собрались вялые бледные люди. Интересно, что их тянет в Израиль? Вон ту молодую семейку, например, с грудным ребенком. Или вот эту престарелую парочку, которые обнимают друг друга и сумки. Дальше нас пропустили в стеклянный коридор и перегнали в круглый аквариум накопителя. Там царил холод. За окнами уныло серело тяжелое небо. Притихшие самолеты жались к обледеневшей, закованной в бетон земле. Но вот над нами сжалились и запустили в салон "Боинга-757" с надписью на носу "Сиэтл". Так, ничему не удивляться...
Нас впечатало в сиденья. Лайнер оторвался от полосы, и мы сквозь бело-серую пелену облачности вырвались в царство солнца и синего неба. Через некоторое время в иллюминаторе среди разрывов фантастически величественных облаков появилась незнакомая земля: горы, озера, море. Вот среди гор появились домики под красной черепичной крышей. Это всегда удивляло - всюду живут, куда бы тебя не занесло - всюду живут люди! Даже там внизу среди голых скалистых гор. Вон их сколько - разбросанных там и сям деревушек.
Когда я по трапу сошел на землю древней страны, сразу ощутил приятное тепло яркого южного солнца. Невдалеке шелестели пирамидальные тополя, зеленела травка.
В громадном стеклянно-бетонном здании аэропорта "Бен-Гурион" на паспортном контроле молодой таможенник каждому из нас учинил допрос. Молодых с ребенком, узнав, что они на постоянное жительство, сразу отправил в надежные руки контрразведки. Меня спросил, зачем я сюда прибыл? Я сказал, что приехал посетить христиан-ские церкви. Он долго подозрительно буровил меня глазами. И спросил, сколько у меня денег. Много, сказал я. Он просил уточнить. Тен таузенд долларз (десять тысяч долларов), сказал наобум. А где вы собираетесь ночевать? В отеле, говорю. Каком? Самом лучшем, конечно. Я достал путевку (ваучер, по-ихнему) и вслух прочел название отеля. Он неторопливо изучил документ, вернул и вдруг озарился счастливой улыбкой: "Добро пожаловать в Израиль!" - "Ну, ты даешь, парень, прямо артист!" - похвалил его по-русски.
Дальше по схеме, выданной мне в турбюро, мимо фонтанов и людей с плакатами "На постоянное жительство" пошел вслед за мальчиком. Светлый такой домашний юноша лет семнадцати привычно толкал перед собой тележку для багажа. Сам я тащил свою сумку на плече, перегнувшись наискось. Про себя же думал, к кому такие юноши сюда приезжают? У стойки с надписью что-то вроде "Чешир" предъявил путевку. Конверта с моим именем там не оказалось. Не волнуйтесь, упокоили, мы вас до отеля и так довезем. Потому что видно, что человек вы честный. И улыбнулись по-чеширски. Приятные люди, подумал я, присел в кресло и погрузился в ожидание.
Рядом сидели пожилые влюбленные и снова обнимались. Совет да любовь, кивнул я приветственно. Что так заметно, спросила дамочка, сняв руку с сигаретой с плеча седого друга. Ничего, ничего, сказал я, не стесняйтесь, в наше прохладное время на вас глаз согревается. Они признались, что приехали сюда "в романтическое путешествие: посмотреть и поплавать". Назвали имена: Лариса и Вадим. Я тоже представился.
К нам подсели две девушки, лет семнадцати. Их сопровождала суровая бабушка с больными ногами. От них мы узнали только имена и основные вехи маршрута, да и то с помощью Ларисы. Эта триада собралась побывать за неделю во всех ценных местах: Иерусалим, Тель-Авив, Эйлат, Мертвое море, Галилея. Лариса с жалостью посмотрела на девушек, пока еще полных сил.
Потом нас шестерых везли в микроавтобусе до Нетании по отличной дороге. Вокруг зеленели деревья, в листве мелькали оранжевые и желтые цитрусовые шары. Между посадками желтела каменистая жесткая земля пустыни ? естественный местный ландшафт. Все зеленые насаждения здесь ? искусственные.
Нетания оказалась симпатичным курортным городком с фонтанами, пальмами, цветами. Мой небольшой отель стоял на берегу Средиземного моря на тихой уютной улочке. Вокруг лепились такие же, примерно, бетонные отели. Вокруг каждого ? свой компактный зеленый уголок с цветами, пальмами, столиками под яркими зонтами от солнца. Портье отобрал ваучер и взамен протянул ключи от "рум намба эйт тен".
Под окнами моего прокуренного номера перекатывались фиолетовые пенистые волны. Вышел на балкончик, растянулся в кресле и с полчаса не мог оторваться от созерцания закатного морского великолепия: солнце садилось в багровую дымку, цвета постоянно менялись по-южному контрастно, морская поверхность поочередно принимала все переливы спектра. Завораживающая картина!
Вечером вышел из отеля и побрел по улочке. И тут случилось нечто. С детства нравилось мне читать о тропических странах. Каким-то образом в моем сознании засел образ улицы, на которой я мечтал пожить. И вдруг я понял, что именно в тот миг я шел по улице моей мечты. Мне точно было известно, что за углом того трехэтажного дома, покрашенного в абрикосовый цвет, есть маленькое кафе с тремя пальмами. Дойдя до угла, я обнаружил кафе. И три пальмы лениво покачивали лаковыми крыльями. У меня перехватило дыхание, я ускорил шаг. Ага, вот. За углом этого желто-белого дома с большими террасами, справа, за рестораном и автозаправочной станцией среди высоких кустов олеандра блеснет море. Я почти добежал до угла, свернул, увидел улочку, спускающуюся по направлению к морю. Но моря видно не было. Я прошел мимо небольшого ресторанчика, обошел пустую заправку с сонным парнем в оранжевом комбинезоне... И обнаружил перед собой стену из кустов олеандра, густо усыпанную розовыми душистыми цветами. Наконец, невдалеке нашел лаз, который, наверное, использовали местные пешеходы. С гремящим сердцем сделал четыре шага вдоль кустов и заглянул в прореху. Точно! Вот оно море, голубое, сверкающее, пенистое! Дэ-жа-вю-ю-ю...
Ошеломленный, вернулся к своему отелю и от него пошел в обратном направлении -- в центр городка. Меня буквально преследовал густой аромат цветов и травы. Все это так обильно благоухало, цвело, зеленело, что просто голова кружилась. Наконец, вышел на главную улицу, где неслись стада автомобилей. На меня пахнуло привычными бензиновыми парами, и я успокоился. Гуляя по улочке с лавками, ресторанчиками и банками, набрел на кафе с вывеской по-русски: "Театральное".
Там над стойкой бара шумел телевизор: показывали футбол из Москвы. Рядом сидел парень и напряженно "болел". Он оказался украинцем из Черкасс. Мы с ним познакомились и встречались каждый день. Жил он в Израиле уже пять лет из своих 23-х, свободно говорил на иврите и английском. Работал в фирме, которая занималась изготовлением и установкой металлических дверей и решеток. Платили ему около двух тысяч долларов. Конечно, на Украине такие деньги заработать было непросто, особенно если без криминала. Хотя в лице моего собеседника было нечто такое, что, казалось, последнее обстоятельство вряд ли бы его остановило. Он жадно слушал мои художествен-ные зарисовки из российской жизни. Сам же рассказал о своей работе. Как большинство, работал он часов по 10-12 с единственным выходным в неделю-? "шабат". Особенно "весело" работать было летом, когда жара достигала 55-ти градусов. Пот заливал сварочную маску, после проварки каждого шва он выливал из нее пол-литра потовыделений. Такое случалось, например, в Эйлате, где он работал прошлым летом.
На следующий день экскурсий в моей программе не было, и я решил искупаться в Средиземном море. Уж больно аппетитно бегали по берегу моря с самого утра десятки людей разного возраста и комплекции. Но сначала я спустился в ресторан позавтракать. Там на шведском столе толпились подносы со знаменитыми молочными блюдами. Мой карманный путеводитель настоятельно рекомендовал попробовать: творог и сливочные пасты разных цветов, йогурты, масло, маргарин. Тут же подрагивали фруктовые желе и джемы, дымились тосты и румянились булочки. В пакетиках выстроились сухие сливки, сахар и сахарин. В стеклянных емкостях бурлили разноцветные соки, пахло кофе и ванилью. Заметил, что съеден почти весь бесхолестериновый маргарин, в то время как к натуральному сливочному маслу, кишащему страшным холестерином, никто и не притронулся. Кроме меня за столиками веселились немецкие и французские седые и крашенные пенсионеры. Это, видимо, их рук дело. Прислуживали нам бойкие хохлушки в белоснежных передниках без следов загара на коже.
После завтрака я спустился по лестнице к морю, укоряя себя за гнусное обжорство. Нет, эти шведские столы все же опасны для непривычных едоков. На берегу выбрал топчан с матрасом и удобным обзором, присел, любуясь белым песочком и легкой голубой волной. Ко мне подошел загорелый мужчина и по-английски потребовал от меня 10 шекелей за пользо-вание муниципальным пляжем. Я расплатился и попросил полотенце. Но оказалось, это не по его части. Я вздохнул, избалованный египетским пляжным сервисом, и вынул из сумки свое, прихваченное из номера. Разделся и пошел искупаться. Вода прохладно окутала мое тело. Из-под ног прыснули рыбешки. Поплыл в сторону волнореза. Он густо облеплен рыбаками с удочками в руках. Дно везде ровно скучновато белело песком, вода меня достаточно освежила, и я поплыл назад. Отметился и ладно. Здесь вам не Египет, здесь климат иной.
На берегу топчаны постепенно занимались отдыхающими. Рядом со мной возлегали пожилые англичане, резвились французы помоложе, солидно парились немцы. По берегу все еще бегали спортсмены-любители в шортах с плеерами, детьми и собаками. Из воды вышли и прошагали мимо девушки с серьгами в пупках, у одной на руке отсутствовали пальцы. Их речь изрядно перчила "факами" и "шетами". Так ругались только советские коммунисты и американцы. Эти две -- пожалуй, из-за океана, хотя... да нет - американки. Лиц дамского пола без верхней части купальника, как в Египте, не наблюдалось.
Я попросил соседа-англичанина сфотографировать меня, обратившись к нему "сэ-э-эр". Он старательно искал ракурс, увлекшись, сбросил на песок кепку, которую безропотно подняла его леди. Вспотевший, но довольный, он вернул мне "Зенит" и с видом знатока похвалил оптику. Я поблагодарил его, протянув "сэ-э-эр", пожелал им наилучшего отдыха и с вещами пошел на выход.
В номере принял душ и вышел прогуляться по городу. Как ни странно, на улице жара почти не ощущалась. Лавки бойко торговали дорогим и не совсем качественным товаром, рестораны с надписью "только кошерная еда" наполовину заполнены едоками. Навстречу шли разноязычные туристы и местные жители. Две пожилые женщины неторопливо шли передо мной, широко расставив руки с кошелками. Одна жаловалась другой, что ее Жора требует класть в баклажаны больше чесноку, а у нее от этого печень болит. Местные отличались от туристов солидностью и поголовной сотовой телефонизацией. Некоторые мужчины на макушке носили шапочки-ермолки. Иногда мимо проходили бородатые раввины в черных широкополых шляпах с длинными прядями волос по бокам лица - пейсами. Я подошел к одному такому ярко-рыжему и вежливо спросил по-английски, где ближайшая почта. Но он даже не взглянул в мою сторону. Простите...
Свернул на параллельную улочку. Там за высоким лавровым кустарником среди пальм и акаций тянулись двухэтажные коттеджи. У каждого припаркованы сверкающие "Субару", "Мерседесы" и "Вольво". Судя по всему, здесь жили богатые. Людей видно не было.
Снова свернул в переулок и набрел на лавку с вывеской по-русски: "Мясные деликатесы". Здесь стояла очередь, и продавец не успевал отпускать отнюдь не кошерную свинину, крабы и икру - продукты, не поощряемые Ветхим заветом. Мужчины горячо и обстоятельно обсуждали, в какой водичке и на что лучше рыбку ловить.
Обедал в русском кафе. Там вчерашняя официантка Эля потчевала меня борщом, пельменями и комплиментами. Я с аппетитом ел и обменивался шутками. После обеда торопиться было некуда, я под кофе писал открытки домой. Всезнающая Эля сравнила меня с Хемингуэем, который писал "Фиесту" в кафе "Клозери-де-Лиля" на Монмартре. Подписывал открытки и для вдохновения наблюдал окружающее пальмово-фонтанно-цветочное пространство.
Мне нужно было купить что-нибудь приличное маме. Лариса сказала, что здесь товар в лавках "не очень", поэтому лучше сходить за покупками в "Бенетон". У сверкающего зеркальными стенами солидного трехэтажного универмага охрана с полицией тщательно проверила мою сумку. Наших туристов это особенно умиляло: у нас обычно проверяют на выходе, чтоб ненароком чего не стащили. Там же больше интересовались наличием взрывчатки.
У прилавков с товарами я понял, почему этот магазин так понравился Ларисе. Здесь действительно имелся любой товар хорошего качества, но по очень высоким ценам. Со вздохом купил отличный женский "свэтчер" за 240 шекелей (примерно, 80 долларов) и отправился "обмыть" покупку в бар. По пути, в который раз, зашел в ювелирный отдел посмотреть православный крестик, но опять не обнаружил.
Здесь же у прилавка дамочка лет 50-ти сначала по-русски, а потом по-английски спросила, нет ли у них шкатулок. И пожаловалась мне по-соседски, что никак не найдет приличных недорогих сувениров для своих немецких друзей. Я посоветовал ей купить крестики на цепочках и освятить их: такой подарок со Святой Земли недорог деньгами, но очень ценен. Мы с ней разговорились, и я пригласил ее в бар. Усадил ее в кресло, отодвинув его от стола. Эта традиционная процедура ее шокировала: "Вы, русский, и это умеете!" Мне стало неловко за знакомых ей русских.
Она оказалась румынкой, муж у нее был русским, живет она в Мюнхене, долгое время работала на русском радио. Теперь на пенсии и сдает свою большую пустую квартиру эмигрантам из России. И эти люди ее постоянно обманывают. Я заказал для нас кофе с пирожными, мы познакомились (ее звали Моникой). Я пытался ей объяснить, что русские, конечно, разные, но, в основном, народ простой. Потом спросил, знает ли она фамилии людей, которые у нее жили. Она назвала несколько, но среди них не было ни одной русской. Я сказал ей об этом. Она округлила глаза и очень удивилась, что в России живут еще и нерусские. Затем она на салфетке написала свой мюнхенский адрес и просила писать письма, что я и делал несколько раз, вернувшись домой.
Вторично шокировал ее оплатой нашего счета. Моника протягивала мне свои 5 шекелей, я же объяснял, что раз пригласил я, то и платить обязан, то есть, по-научному, "кто даму танцует, тот ее и ужинает". Она так и не поняла почему. Потом в своих письмах она несколько раз благодарила "за капуччино" и писала, что всем немецким друзьям рассказала, что русские, оказывается, "в барах за фрау платят и под них кресла двигают". Так мне удалось восстановить европейский престиж моего народа...
Вечером снова встретились с Сашей, и он гостеприимно пригласил меня в ресторан для сладкоежек "Капульский". О, эта широкая малоросская душа! Он готов был накормить и напоить каждого соотечественника! Здесь у входа за витринным стеклом выставлены десятки разнообразных тортов и пирожных. Мы поднялись на второй этаж, где удивила богатая отделка. Длинные столы занимали семьи с детьми, бабушками, дедушками. Играла мягкая музыка, на столах горели лампы с абажурами. Мой гостеприимный попутчик щедро заказал "капуччино" в высоких стаканах, безжирные диетические пирожные и торты: "лайт кэкс". Мы с аппетитом все это съели. Саша рассказал, что ему ребята из иммиграционной службы предлагали ехать на границу с Сирией и там обосновать-ся в бесплатном доме с большим участком земли, обещали помочь с бизнесом. Но он съездил туда, узнал, что там часто стреляют, и отказался. Я сказал, что читал в газетах, что сирийцы стягивают к границам с Израилем войска, а премьер предлагает готовиться к войне с сирийцами. "Так им и надо", - огрызнулся Саша. "Богу всех жалко", - сказал я миролюбиво.
Когда мы доели, я поблагодарил его за угощение. Он также вежливо с милой дружес-кой улыбкой передал мне на оплату счет... Я поблагодарил израильского друга за щедрое угощение, откланялся и направился в отель. Навстречу мне шагала парочка, причем супруг качался, а супруга в очень неприличных выражениях выражала свое несогласие с его состоянием.
У меня у самого состояние настроения было не очень. На переходе через дорогу я привычно остановился, чтобы пропустить длинный белый "Мерседес". Но лимузин затормозил, и водитель жестом предложил идти мне первому. Я ему жестами пояснил, что ничего страшного, мне спешить некуда, такую солидную машину могу переждать, как это принято у нас. На что водитель, все более расплываясь в улыбке, пояснил мне жестами: может, у вас так и принято, но у нас автомобилисты пропускают пешеходов вперед, независимо от их статуса, потому только, что они пешеходы и уже на этом основании имеют приоритет на дороге. Тогда я ему жестами пояснил, что мне скоро возвращаться домой, где приоритет у того, у кого машина дороже; и если у меня войдет в привычку их пешеходная избалованность, то дома я за это могу и здоровьем поплатиться. Тогда водитель белого "Мерседеса" в белом костюме, минутой молчания выразив мне искреннее соболезнование, жестами предложил мне все-таки перейти дорогу прямо сейчас и поскорее, потому что за ним собрался хвост из машин, терпеливо ожидающих завершения наших переговоров. Я поблагодарил жестом типа "мир и дружба на все времена", пожал плечами и перед сверкающим бампером лимузина пошел по "зебре" перехода. Вспомнился Чаплин, который в каком-то фильме издевался над автомобилистами. Он опускал на "зебру" и потом убирал с нее ногу, при этом автомобили то послушно замирали, то снова продолжали движение. Попробовал бы Чарли этот трюк в наших в региональных субьектах Федерации...
Зашел на переговорный пункт. Позвонил домой, чтобы успокоить родичей: жив, мол, и здоров. Мама не поверила, что сын звонил из далекого Израиля: так хорошо было слышно. Потом позвонил брату. Он попросил привезти святой землицы. Я пообещал. Наивный, я тогда не знал, как это не просто.
Еще одну проблему я никак не мог решить: мне нужно было в подарок купить православные крестики, освятив их на Святой земле. Так вот не оказалось их в ювелирных лавках. Только в одной затрапезной лавчонке уже на четвертый день у одесского эмигранта я купил православный крестик, но из-под полы, с осторожным оглядом по сторонам и за "очень дополнительные деньги".
Вернувшись в номер, включил телевизор и щелкал по всем каналам. Ничего интересного. Вышел на балкон и задумался: что-то так, да не так... Снова включил телевизор и уже внимательней пробежался по каналам. Вот оно что! Ни тебе голых задниц, ни затяжных поцелуев, ни развязности, ни грязи, ни гомиков - ничего того, что активно культивируется у нас!.. Зато вот эта песенка "Израиль-Израиль-Израиль!", зовущая молодежь на защиту отчизны, - почти по всем теле- и радиоканалам. Молодцы! Свой народ надо беречь...
Перед сном по телефону попросил портье разбудить меня в семь утра, чтобы не проспать завтра экскурсию. Взял в руки Библию, открыл наугад Евангелие от Луки и прочитал первые попавшиеся на глаза строки: "Иерусалим! Иерусалим! избивающий пророков и камнями поби-вающий посланных к тебе!.." Странное предчувствие посетило меня. Но, впрочем, ни как я грешный, но как Бог хочет...
...Увы! Поездка сорвалась: автобус за мной в назначенное время не заехал. Я звонил на фирму, отвечавшую за экскурсии, там извинились и прислали мне в отель факс, который я получил вечером у портье. В нем после извинений была фраза: "Не огорчайтесь, что у Вас сорвалась поездка по христианскому Иерусалиму, мы Вам устроим экскурсию интереснее: Иерусалим - родина трех религий. И вы кроме христианских храмов посетите древнюю синагогу и мечеть".
Поездка на следующий день в Иерусалим получилась странная. По часу мы стояли в Тель-Авиве на автовокзале, у музея Элвиса Пресли, у Стены Плача, на развалинах древней синагоги, в магазине с сувенирными побрякушками. По 15-30 минут уделили Храму Рождества Христова в Вифлееме и Храму Гроба Господня. Минут на пять заглянули в зал Тайной вечери. Только из окна автобуса нам показали Гефсиманский сад и гору Вознесения. Ни слова о чудесах, пасхальном огне... А в саму Кувуклию, где находится плита с Гроба Господня, нас не впустили: там началась служба.
Но не все им удалось испортить. В Вифлееме в храме Рождества Христова, куда входили, согнувшись, через низкие "врата смирения", я освятил кипарисовый крест, купленный для моего друга. Приложил его к серебряной звезде на месте рожде-ства Иисуса. Касание этой звезды обожгло. Я даже осмотрел руку, не осталось ли ожога, но пузырей не было: огонь был невещественный.
Там, в храме из рук красивого и спокойного греческого священника я принял пучки свечей, пузырьки с водой Иордана и елеем, которые по приезде домой дарил друзьям. В Базилике разрешили фотографировать, и мы с Ларисой и Вадимом сделали по паре снимков. Эта романтическая парочка ветеранов на волне своих отношений любили все вокруг. Они восторгались любой мелочью, как дети.
По пути из Вифлеема в Иерусалим нас на обед завезли в кибуц (колхоз), который обслуживал туристов. Молодежь, приехавшая сюда из разных стран, ловко работала в ресторане. Причем, мы с Ларисой попеременно угадывали, откуда они сюда приехали: из России, Америки или, скажем, из Ирана. Обычно в таких кибуцах молодые эмигранты зарабаты-вают себе какие-то стартовые деньги для дальнейшего проживания. Раньше из кибуца выйти было сложно, но в последнее время порядки упростились. Трудно сравнить этот кибуц с нашим колхозом. Изысканная чистота, европейский порядок, вежливые рабо-тящие хорошо одетые люди. Конечно, понятно, что вся эта красота дается кропотливым упорным трудом.
Из Вифлеема мы возвращались обратно в Иерусалим. По пути заехали на смотровую площадку, с которой открывался просторный вид на Святой Город, все сразу защелкали фотокамерами. Самым ярким пятном панорамы оказался золотой купол мечети Омара. Остальные здания выглядели скромно, в основном в серовато-желтых тонах. Глядел я на этот огромный золотой купол и думал, как же Господь все интересно устроил. На месте этой мечети иудеи должны восстановить храм, в котором воссядет на престол антихрист. Может, хотелось бы им сделать это побыстрей, -- ан нет, здесь стоит мечеть, и запросто ее не сломать. Арабский мир пока еще кое-чего стоит и как бы удерживает равновесие. Впрочем, весьма шаткое. Стоит Господу отнять удержание, и начнет раскручиваться спираль событий: воцарение лжемессии - соблазнение - поклонение - проявление истинной звериной сути - насилие - кровь - голод - море огня - полное безумие - спасительное Второе пришествие Христа - всеобщее воскресение - Суд - сожжение этой прокаженной грехом вселенной - новая земля, новое небо и новая жизнь без греха... Вот отсюда, где пока сияет золотом полушарие купола, и расползется последний шквал богоборческой заразы по всему миру.
Потом на автобусе проехали мимо знаменитого места. Раньше здесь в овраге за стенами Иерусалима находилась свалка. В древности тут постоянно горели мусор и трупы. Называлось это место Геенна Огненная ? библейский символ ада, свалка для сожжения человеческого мусора. Сейчас там ничего не горит, наоборот, зелено и симпатично. За большие деньги здесь продают землю под захоронения, чтобы первыми в длинной очереди прийти на суд... Вот так, сегодня, чтобы попасть в Геенну Огненную люди сами платят большие деньги. Но лучше уж подальше от этого места.
У Стены Плача, разделенной на мужскую и женскую части перегородкой, иудеи молились, качаясь, лицом к древним камням. В щелях оставлены записки. Гид сказала, что эта стена ? все, что осталось от дворца Ирода. После разрушения Иерусалима римлянами в 70-м году по предсказанию Христа иудеям разрешалось только один день в году приезжать сюда и молиться. Вот они и оплакивали свою горькую судьбу.
Затем мы быстро, минут на пять заглянули в пустой зал Тайной Вечери и в Церковь Гробницы Девы Марии, которую нам открыл францисканский монах, стриженный под горшок, в рясе из коричневой мешковины. Гид сказала, что "хоть и считаются эти места святыми, но историки до сих пор оспаривают правильность их местонахождения". Прости ей, Господи.
Прошли мимо развалин Купальни Вифезда. Здесь Ангел возмущал волну, и первый, кто успевал окунуться, исцелялся. Здесь Христос в субботу исцелил болевшего 38 лет, за что фарисеи искали убить Его. Здесь омывали перед жертво-приношением овцы на Пасху. Это здесь по этим тысячелетним камням текли реки крови бедных животных. Здесь Христос сказал, что не жертвы Он хочет, а милости.
Но вот мы выходим на Улицу Скорби, по которой Спаситель нес Крест наших грехов. "...Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его", - с улыбкой цитировала гид, избивая меня своим пренебрежением. Я отошел в сторону и молился о даровании мне спокойствия. Прошли и мы этим скорбным путем. Нас толкали шумные торговцы и горластые толпы туристов. Шел я по камням, по которым ступал под тяжкой ношей Христос, по истертым камням, впитавшим навеки кровь и пот Спасителя. Скорбно и тяжело было на душе моей. Это ради нас, вот таких, добровольно принять мучения?.. Нет, никогда не понять нам такой любви Бога к человеку.
Здесь Пилат представил Иисуса на суд толпы ("Се Человек"), и озверевшая толпа кричала: "Распни Его! Распни!" Здесь солдаты играли в кости на одежду Христа. Здесь Он упал в изнеможении. Здесь Он встретился с Пречистой Матерью Своей. Здесь Симеон Киринеянин возложил Крест на себя и нес Его за Иисусом на Голгофу.
Вот мы и вышли на небольшую площадь перед Храмом Гроба Господня. Сейчас это здание принадлежит общинам православных греков, римских католиков, армян, коптов, сирийцев и эфиопов. Перед входом - та самая треснутая и оплавленная колонна, из которой молнией вспыхнул благодатный огонь. Сразу у входа внутри Храма - камень помазания, длинная плита из розового известняка, на котором оплакивала Его Пресвятая Богородица и Никодим, "приходивший прежде к Иисусу ночью, и принес состав из смирны и алоя, литр около ста. Итак они взяли Тело Иисуса и обвили его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают иудеи..." ( От Иоанна, 19, 39-40).
Затем мы спустились в подземелье. Здесь располагалась тюрьма, где по преданию Иисус провел ночь после ареста. Стоять в таком камере-мешке из камня можно в полусог-нутом состоянии, касаясь всем обнаженным израненным телом влажного холодного камня - мучительно и унизительно. После нескольких минут такого стояния мышцы трясутся, затекают, ноют. От духоты и напряжения пот льет ручьем. От касания холодного камня можно за несколько часов можно получить серьезные заболевания суставов, воспаление легких, ревматизм ? все, что угодно.
Здесь же захоронение праотца Адама, которое символически изображается на Распятии черепом с костями ? "адамовой головой". Гроб Иосифа Аримафейского ("Он, купив плащаницу, и сняв Его, обвил плащаницей и положил Его во гробе, который был высечен в скале; и привалил камень к двери гроба..."(От Марка,15, 42-43,46).
В одной из пещер у древней Богородичной иконы, глаза Которой наблюдают за каждым входящим, стояла на коленях монахиня в черной рясе. Какое светлое и красивое, спокойное и благостное лицо! Как я хотел удрать от этой шумной группы и также уединиться в пещере и предстать перед Ней и ощутить Ее здесь близкое присутствие. Но, гид гнала, гнала нас дальше.
Вот Часовня Распятия с иконами в человеческий рост. Под стеклом ? трещина в скале от землетрясения: "Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. И вот завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли..." (От Матф. 27,50-53). Под мраморной плитой в нише я встал на колени и коснулся рукой серебряного кольца, которое обозначает место крепления Креста. Прости нас, Господи! У греческого батюшки купил свечи и поставил их в песок подсвечника, одну - о здравии всех моих ближних и дальних, одну - о упокоении моих дорогих покойников. И сразу спокойно и тепло стало на душе. Отошла на время суета, ушла из сердца черная тоска. Благодарю Тебя, Господи, что Ты открылся мне. Как же душа болела без Тебя!
В центре величественной ротонды Воскресения в строительных лесах стояла Кувуклия ? Святая Гробница. Вокруг толпились и голосили на разные языки сотни паломников и туристов. Но там началась служба, и нас внутрь не пустили. К нам подбежал шустрый араб и позвал к задней стене Кувуклии. Там, отвалился кусок стены и обнажился кусок плиты от Гроба Господня. И мы выстроились в очередь, приготовив деньги. Араб и молодой гречес-кий священник пропустили нас в нишу, мы коснулись плиты и за десять долларов получили пучок свечей и набор с освященными водой, землей и елеем. Но в этой суете и толчее сердце мое тупо молчало...
Гид снова торопила нас к выходу. Мы шли по древним улочкам, и я все высматривал хотя бы мизерный клочок земли, чтобы взять хотя бы горсточку. Но, не было, дорогой брат, не было там среди плит и камней земли. Не было.
В автобусе я уже сам пытался рассказать народу о христианских чудесах, гид бесце-ремонно прервала меня и снисходительно спросила: "Вы, что, действительно во все это верите?" -- "А разве можно иначе!" Сидел я в том автобусе и думал, что ж мы за люди такие. Тысячи лет ждали Христа (весь Ветхий Завет пронизан ожиданием Мессии), а когда Он к нам пришел, проповедовал, явил множество чудес, -- предаем, казним Его. И самое страшное, до сих пор, каждый день и час распинаем Господа своим гордым безумием.
Иерусалим, казнивший пророков, Самого Христа, казнил и мое паломничество. А я -- себя...

На следующий день состоялась поездка в Тель-Авив и Яффу, богемный пригород столицы. Это ? чисто светская поездка с посещением магазинов, смотровой площадки с видом на набережную, биржи бриллиантов.
Собрав по отелям в микроавтобус, нас привезли в Яффу и мы пошли по узеньким каменным улочкам. Раньше здесь были сплошные притоны, процветала преступность. Но вот криминальных жителей отсюда расселили кого куда, а здесь совершили капитальный ремонт всего старого города. И сейчас тут проживают художники, поэты, актеры. Здесь до сих пор сохранился дом, в котором жил апостол Петр. Несмотря на то, что время обеденное, жителей мы не видели. Они отсыпались после ночных общений с Музой.
По извилистой улочке нас привели на террасу, под стенами которой плескалось ярко-голубое море. Невдалеке среди пенистой волны высилась гряда скал. К одной из них змей в свое время приковал Андромеду. Пришел сюда Персей, побил змеюку подлую, а девушку увез на Кипр и жил с ней счастливо до 120 лет. Скалы, черневшие из-под воды, -- останки змея.
Через "мост поцелуев" мимо финиковых пальм подошли к фиговому дереву. Здесь, якобы, Ева с Адамом впервые осознали свою наготу, устыдились ее и прикрылись фиговыми листиками с этого древа. Я с трудом допрыгнул до самого нижнего листика и сорвал его на память. Все нижние ветви дерева остались без листвы, видно туристы любят гербарии. ("Что б вы без нас делали!" - спрашивают женщины мужчин. - "До сих пор жили бы в раю", - печально отвечают мужчины.)
Попробовали финики, которые уже созрели и сами падали с высоких раскидис-тых пальм. На вкус они оказались вязкими и горькими. Гид объяснила, что перед употре-бле-нием финики на сутки кладут в морозилку, тогда они станут сладкими.
Со смотровой площадки открылся просторный вид на набережную Тель-Авива, Средиземное побережье и белые высотки. Здесь же белеют "ворота веры", составленные из частей человеческих тел, потому что полностью тело человека ваять у них запрещено. Кто станет под ними и загадает желание, может надеяться на его исполнение. В прошлом году один старичок постоял тут, позагадывал, а в этом году снова приехал, разыскал нашего гида и доложил, что его желание исполнилось: он женился на молодой красивой женщине, несчастный...
Зашел разговор об эмигрантах. Гид Лена призналась, что ехать сюда не очень-то хотела, но муж настоял из-за детей и больной матери, которую здесь бесплатно и квалифиц-и-рованно лечат. Поначалу возникли трудности с языком. Они совсем не знали древнего иврита (при написании в этом языке даже отсутствуют гласные), но упорно изучали его, причем она успешнее, чем муж. Доходило до того, что он боялся подходить к телефону и вытаскивал ее из ванны, чтобы она поговорила с его родичами. На отчетный период они имели хорошо оплачиваемую работу, дети имели учебу в хороших школах, свекровь имела успешное лечение. Говорить она это пыталась бодро, но смертельная усталость навсегда легла на ее лицо глубокими морщинами.
Вадим спросил, как тут реагировали на убийство премьера Израиля. Она сказала, что это было трагедией и позором. Ей звонили из Москвы и спрашивали только одно: неужели убийца еврей? Проезжали в автобусе по тихой улочке, густо застроенной одно- и двухэтаж-ными коттеджами, обнесенными бетонными заборами. Вокруг каждого имелась территория, усаженная цветами и травой, но очень небольшая, может быть сотки по две, а то и меньше. На крышах сверкали темные панели солнечных батарей. Анна пояснила, что мы въехали в самый богатый район Тель-Авива. Жить здесь могут себе позволить только очень состоятельные люди: здесь самая дорогая земля на Земле. Как хорошо, что я не отношусь к таковым и жить в этих безликих бетонных коробках, похожих на объекты гражданской обороны, при 40-градусной жаре мне не грозит...
Поздравила нас Лена с революционным праздником 7 Ноября и почему-то огорчилась, что мы его перестали отмечать. Опять пробежали стадом мимо христианского храма апостола Петра, зато на бирже бриллиантов парились часа два. От нечего делать, присмотрел сыну моего друга золотой крестик и купил его, решив освятить в Галилее. Вспомнил, что согласно решению какого-то из соборов, любой крест, к которому относятся с благоговением, имеет крестную защитную силу. Кто-то долго покупал "дешевые тут" бриллианты, а кто, как я, пил кофе в биржевом кафе, благо это здесь бесплатно. Там как-то сама собой завязалась беседа на вечные темы. Мои нестареющие романтики Лариса с Вадимом, и две пары среднего возраста возмутились: ну, почему у людей, жизнь такая сложная, что это за "эксперимент такой" с нами производят? И кто? Лариса пояснила публике, что я, как ей кажется, знаток вопроса, в чем они убедились, слушая мою пламенную речь в Иерусалиме. "Давайте послушаем Андрея",-- сказала она, иронично поглядывая на меня, как, мол, ты выкрутишься. Но я не испугался и своими словами изложил мистику сакрального бытийного вопроса.
Так, в оживленной беседе о Боге, человеке о вечности мы провели всю обратную дорогу до Нетании. Мне подумалось: нет все-таки людей, которых эти темы не волнуют. Надо только об этом с ними говорить. Я отвечал на десятки вопросов, и, кажется, во многом убедил этих людей. Они с сожалением прерывали беседу и выходили из автобуса, развозив-шего нас по отелям.
Вечером мы опять встретились с Сашей и еще с одним эмигрантом из Тбилиси - Геной, школьным другом моего соседа по дому. Печальный Гена жил там уже три года, сильно тосковал и собирался вернуться в Россию. Только сначала нужно заработать денег на покупку дома где-нибудь на Ставрополье, тысяч десять долларов. Вот он и вкалывает по 12-14 часов, развозит овощи "богачам, от которых не дождешься и медной монетки на чай". На встречу я прихватил две бутылки "Кристалловской" водки и подарил каждому. Эти двое смотрели друг на друга исподлобья. Гену мы посадили в такси и отправили домой в пригород Тель-Авива, а сами решили прогуляться по вечернему городу.
На площади у фонтана десяток девушек весьма нестрогого вида сидели на лавочках и мраморных плитах, и томно разглядывали прохожих. Саша пояснил: это проститутки. "Лариска, дай прикурить", - протянула одна с украинским распевом.
Заглянули в русский ресторанчик. За стойкой скучала бело-розовая блондинка. Удивительно, как это можно остаться такой беленькой после жаркого солнечного лета?.. Она горько улыбнулась: мы летом носимся от кондиционера до кондиционера. Саша говорил с ней, как со старой знакомой. Но вот появились трое богато одетых парней. Мигом забыв о нас, она вспыхнула улыбкой Маты Хари, бросилась к ним. "Ничего мне здесь не обломится", - грустно вздохнул мой попутчик. "Радуйся, - успокоил я. - Если к другому уходит девица, точно известно кому повезло".
Подошла бабушка в обносках и, загадочно улыбаясь, поинтересовалась не хотят ли молодые люди развлечься. "Это с тобой, что ли, бабуля?" - "А что, не нравлюсь?" - спросила та, кокетливо приглаживая седенькие волосы. Спровадив ее, Саша саркастически пояснил: эта пожилая мадам - родоначальница местной проституции, знаменитость, так сказать.
К нам за стол без спросу подсел парень лет двадцати, по виду столичный фарцовщик с Беговой. Они с Сашей заговорили о друзьях. Когда Саша меня представил, тот не среагировал. В паузах его голова клонилась к столу, а глаза навыкате устало закрывались. При этом речь его осталась трезвой, но замедленной. "Это героин", - шепнул мне Саша и предложил усталому товарищу проводить его до дома. Тот покладисто согласился. Мы простились, я вернулся в номер отеля.

Наступило утро последнего дня. После завтрака в ожидании автобуса я сидел перед отелем, подставив яркому ноябрьскому солнцу лицо. Вокруг меня на всех горизонтальных плоскостях, освещенных солнцем, распластались тощие кошки, похожие на больших крыс. Пахло срезанной травой, олеандрами и кофе. По синему небу носились птицы и весело пересвистывались. На душе появилось предчувствие чего-то светлого. Я отправлялся на экскурсию в Галилею - северную провинцию Израиля, родину Христа.
Весь день нам сопутствовала прекрасная погода. Сегодняшний гид Анна приехала из Питера. Она с детства была "влюблена в Галилею" и увлеченно рассказывала нам об этом священном месте. Проезжали портовый город Хайфа по берегу моря.
Слева от шоссе плескалась голубая морская волна. Справа стеной высились каменистые горы, изрытые черными дырами. Спросили, что это за перфорация? Анна невозмутимо ответила: это пещеры древних отшельников. Тысячи-тысяч пещер, но ни одного кустика вокруг, ни одного ручейка с пресной водой. Это ж какую силу веры надо иметь, чтобы уйти сюда из зажиточных родительских домов? Ведь именно дети знатных родителей в основном пополняли сонмы пустынников. А мы ехали на автобусе с кондиционером и мягкими пилотными сиденьями, и ворчали: укачивает...
Потом свернули в горы, и вокруг появились поистине библейские картины: коровки, овечки, пастухи в светлых хитонах, селения, утопавшие в цветах и зелени цитрусовых деревьев.
И вот мы въехали в Назарет, где прошло детство Иисуса. Этот гористый городок походил на Алупку или Гурзуф. Только вместо тамошних грузин и татар, здесь овощами и фруктами торговали такие же смуглые и шумные арабы. В Назарете мы посетили две церкви - сначала католическую и после православную, -- воздвигнутые в честь Благовещения. Католический -- громадный трехэтажный бетонный собор, православный ? небольшой уютный каменный храм, почти весь ушедший от древности под землю -- "культурный слой". Внутри храмов протекал ручей, у которого юная дева Мария услышала от архангела Гавриила весть о рождестве будущего Спасителя человечества: "Богородица, Дево, радуйся!.." Мы с радостью набираем в ладони и в бутылки воду из святого источника. И парень с серьгой в ухе, который только что рассказывал пухленькой смешливой подруге о тачках, баксах, кабаках, вдруг преобразился и с мягкой улыбкой предлагал всем умыться святой водой: "Попробуйте, правда, поможет ? она ведь святая!" К католическому храму от автобуса на инвалидных колясках везли калек. Слышалась немецкая и английская речь. "Придите ко Мне все труждающие и обременен-ные!.." И приходят. И приезжают со всех стран. В лицах людей светилась радость и надежда на исцеление. Истинно, святые места!
По пути от церкви к автобусу, нас с Ларисой и Вадимом нагнала пара девушек, сопровож-давших старушку, ехавшие с нами от аэропорта. Девочки выглядели утомленными, обгоревшими, носы облупились. Рассказали, что устроили себе каторжный режим, зато посетили все самое интересное. А на Красном Море в Эйлате даже купались и загорали. Там понравилось больше всего. Лариса спросила, как себя чувствует бабушка. На удивление хорошо, сказали, только сегодня отказалась ехать в Галилею и решила пообщаться с род-ствен-никами из Тель-Авива.
Из Назарета мы отправились на Галилейское море (Тивериадское, Генисаретское, Киннерет). Проехали поворот на Магдалу, откуда родом святая Мария Магдалина. Мимо плавно проплывали Самарийские горы, по которым Христос ходил в Иерусалим, откуда добрый Самарянин. Анна выдвинула нам свою версию, почему раввин в отличие самарянина не оказал помощь избитому и ограбленному. Оказывается, по причине субботы. Я спросил, как бы она себя чувствовала, если бы в субботу сломала ногу, и все бы безучастно проходили мимо, а помог бы ей, скажем, добрый араб. Кто бы ей был ближе в ту минуту? Анна отпустила глаза и замолчала. Это хорошо. Предыдущие доморощенные богословки глаз не опускали.
Слева показалось стеклянно-бетонное здание в окружении пальм и забора. Кто-то предположил, что это, наверное, вилла. "А это тюрьма для особо опасных преступников", - вдруг бодро пояснила Анна.
И вот наконец, за перевалом из легкой дымки сверкнуло серебристое зеркало долго-жданного Галилейского моря. Здесь рыбачили Петр и Андрей Первозванный, первые ученики Христа. Здесь Христос "ходил по морю как по суху". Анна рассказала, что в прошлом году археологи со дна озера подняли рыбацкую лодку, которой около 2000 лет. Возможно, на ней плавал Христос, потому что немыслимо, чтобы так долго могла сохранить-ся деревянная лодка, если бы не сверхъестественная сила. Дерево обычно сгнивает в воде меньше, чем за сто лет.
В ресторанчике "у самого синего моря" мы ели "рыбу Святого Петра" и опознали в ней знакомого нам карпа. На легких волнах покачивалась большая парусная лодка, построенная по подобию той, которую подняли со дна озера. За моим столиком пил кофе старичок-шофер из Луганска, который приехал сюда третий раз. Я спросил: почему третий? Он удивился: так святые же места... Он меня сфотографировал на фоне этой необычной лодки и прекрасного озера. Я угостил его душистым крепким кофе. Почему-то с ним рядом было удивительно приятно и легко, как со старым другом. На прощание он мне пообещал, что я сюда тоже вернусь.
Потом на автобусе по серпантину шоссе мы поднялись на вершину Горы блаженств. Здесь Христос в Нагорной проповеди учил высшему совершенству - любви. Построен здесь прекрасный храм с домом для паломников. Территория вокруг храма с любовью украшена кустарником, дорожками, ровными газонами. Высокие эвкалипты рассеивали приятную тень. Я наконец-то, разыскал клочок каменистой земли в нише за скамейкой. Заслонившись от бдительной монахини гренадерского роста толпой американских туристов, наскреб ножом землицы в пакетик. (Уже дома я обнаружил в земле среди песка и листиков самшита маленькую улитку-путешественницу, которая еще долго ползала по нашему подоконному Ваньке Мокрому). Сделав сие благое дело, присел на скамью и залюбовался дивной панорамой.
Правда же, уезжать отсюда не хотелось: что угодно делать, кем угодно работать, но пожить бы здесь в этом блаженном месте! Время остановилось, блаженство опьянило меня, утоляя боль, затягивая раны. По узкой ленте асфальта спустились обратно к озеру. Перед нами проплывали горы, помнившие воплощенного Бога-Спасителя. Я проживал светлую радость и неумело, неправильно, наверное, благодарил Господа за возможность видеть все это, ходить здесь, дышать этим густым пряным воздухом, принимать в свою грешную душу эту светлую благодать и молча в восторге и страхе замирать в благо-дар--ст-вен-ной молитве...
В таком невесомом состоянии, буквально не чувствуя ног, сошел (слетел? сплани-ровал?) я с автобуса к реке Иордан. Здесь нам предстояло окропить лица и головы святой иорданской водой, омывавшей крестившегося здесь от Иоанна Крестителя Иисуса Христа.
На заросшем плакучим ивами берегу тихой реки толпились разноязычные паломники. Они набирали святую воду в бутылки, умывались, окропляли волосы, одежды. Некоторые переодевались в белые до пят рубахи, купленные здесь за десять долларов, и заходили в воду. Сверкали вспышки фотоап-паратов, некоторые снимали все это на видео-камеры.
С нашей группой ездила беременная женщина лет за сорок. В каждом храме она горячо молилась, стоя на коленях. И сейчас на берегу Иордана она умывалась святой водой, - и ее бледное болезненное лицо просветлялось и на глазах становилось красивым! Я любовался ею, ощущая близость чуда. Да, счастлив будет ее ребенок, в утробе матери посетивший святые места. Господи, помоги ей родить здорового младенца, плод ее столь поздней любви.
И я спустился к воде, приятно пахнувшей речной тиной. В зеленоватой воде абсолютно безбоязненно сновали большие и малые рыбки. Помолился, как смог, и окропил себя этой чудотворной водой. Будто помолодел на десяток лет! В груди ровно билось, пульсировало сердце. Внутри разливалось какое-то неземное тепло. Тихо, тепло, уютно. На округлых камнях таяли багряные пятна заката. Звучала негромкая мягкая речь, всплески воды. В ароматном воздухе рассыпались радужные брызги. Гибкие ветви бесшумно колыхались над изумрудной водой. Маленькие серо-бурые птички порхали, перелетая с ветки на ветку, с камня на камень. Совсем не хотелось отсюда уходить, но уже смеркалось, гид и шофер нервничали, звали, и мы побрели на стоянку машин.
В автобусе мое блаженство еще долго теплилось в груди. Смотрел в окно на огни сельхоз-кибуцев и пограничных застав с электронной границей - за рекой Иордан темнели горы, принадлежавшие Иордану, соседнему государству. Я видел темные горы и долины, разбросанные огни поселков, и краем уха слушал Анну, которая объясняла, почему иудеи не приняли Христа. Упущу эту версию из-за ее беспомощной нелепости. Только один вопрос задал ей: "Ну, ладно, если таких учителей, как Иисус Христос, было, как вы утверждаете, тысячи, то попрошу вас назвать хоть одного, который привлек к себе, к своему учению на протяжение двух тысяч лет сотни миллионов людей. Не надо тысячи ? назовите хотя бы одного!.." Она опустила глаза и замолчала. Вернулась бы ты лучше домой, девочка...
Не хотел я тогда ни осуждения, ни обсуждения - совсем другие мысли ожили в моей голове. Я восторгался землей Иисуса. Благодарил Господа за возможность ее посещения, за те дивные чувства, которые она всколыхнула в моей усталой душе. Я восторгался народом, построившим в раскаленных безводных пустынях уютные зеленые города. На время стал я частью его и говорил в тот миг "мой Израиль". Но есть и Новый Израиль -- это те, кто приняли Христа и полюбили Его. И это тоже отныне "мой Израиль".
Более четырех часов мы ехали в шикарном автобусе по вечерним дорогам среди гор и яркоосвещенных селений. У меня появилось время кое-что обдумать, прочувствовать, пережить. Я вдруг увидел эту уже не чужую и не чуждую, как раньше для меня страну, - как образ нашего земного мира. Да, здесь ярко проявились все человеческие достоин-ства и недостатки, великие грехи и великие одухотворения. Здесь люди среди камней и песков героическими усилиями воздвигали города, сажали сады и восстанавливали памятники духовных событий. Выращивали цветы и рощи, овощи и фрукты. Здесь молились Богу и своим богам с идолами миллионы людей - здешних и приезжих. Здесь жили бок-о-бок великие праведники и великие жулики. Паломники стяжали здесь небесную благодать - и их безжалостно обворовывали туристические фирмы, лавочники и карманники. Здесь учили истине и обману. Любили и ненавидели. Убивали и исцеляли. Воевали и мирились. Благотворили и грабили. Жили ожиданием Христа - и предали Его жестокой позорной казни. Веками возделывали почву для прихода Спасителя человечества, а Его, явившего свои чудеса и благодать, из зависти убили. Эта земля рождала святых апостолов и горделивых иуд. Таков Израиль. Таков человек! Таков и я...
Господи, прости всех нас, грешных и заблудших, но обязательно страдающих и жаждущих любви. Прости нас, если можно, и дай нам частицу Твоего терпения и Света. Господи! Спаси нас и сохрани!
Водитель автобуса высадил нас на автовокзале Нетании, несмотря на указание гида развезти нас по местам дислокации. Мы впятером взяли такси, шестидверный длинный "Мерседес", и добрались до наших отелей.
Заспанный портье вместе с ключами от номера протянул мне факс от местного представи-теля турфирмы Миши. А сообщал тот, что меня в 14-00 у входа в отель будет ожидать автобус, который и довезет меня до аэропорта. Заглянул в обратный билет и обнаружил, что мой самолет отлетает в 8-00. Кажется, эти ребята пытались сорвать напоследок мой отлет домой... "Это чтобы в прелесть не впасть".
Позвонил по домашнему телефону Мише, -- в ответ длинные гудки. Вспомнил, что сегодня "шабат", когда иудеи даже свет не включают дома, чтобы не замараться грешной работой. Господи, помилуй. Только в два часа ночи он снял трубку, и я сообщил, что мой отъезд на грани срыва. Он, как всегда, вежливо извинился и через полчаса перезвонил. Сказал, чтобы я в 4-00 утра с вещами стоял у отеля. Глянул на часы - спать мне осталось полтора часа.
Утром, кряхтя, проснулся под настойчивые звонки портье, принял холодный душ и с вещами спустился в рецепшен. Пока я в пустом ресторане пил крепкий кофе, портье с тем же кряхтением долбил пальцем по клавиатуре компьютера. Затем, убедившись, что я поел и аппетит он мне не испортит, вручил мне счет за телефонные переговоры на сумму больше сорока долларов. Все эти переговоры я вел по поводу срывов экскурсий, и был уверен, что их оплачивала турфирма. Но, поздно метаться: этому парню нет дела до наших отношений с туристическими жуликами, ему деньги подавай. Хорошо, что у меня случайно осталось шестьдесят долларов, а то бы случился конфуз.
Ровно в 4-00 ко входу подъехал пустой микроавтобус, и я сел рядом с водителем. Мы тронулись в сторону Тель-Авива. Водитель сказал, что он из Питера, приехал в Израиль два года назад. Минивэн купил на свои советские сбережения и работал на трансфере и еще на одной работе. Потом он спросил меня, похож ли он на таксиста. Я сказал, похож, только на очень классного. Тогда он спросил, не узнал ли я его. Конечно, говорю, ведь это он вез меня из аэропорта в отель. Он сказал, что я просто обязан его помнить по России, потому что его там знали все автомобилисты. Он работал директором магазина автозапчастей. Тогда я понял, откуда у простого советского человека пятьдесят тысяч долларов на минивэн. За окном в это время по левому скоростному ряду нас обгоняла на микро-мопеде юная девушка в темной юбке и белой блузке. Скорее всего, ехала в Тель-Авив на работу.
Я спросил, почему здесь так много автомобилей "Субару", у нас в России это была не очень популярная марка. Он рассказал, что однажды весь арабский мир заявил, что перестанет покупать машины тех фирм, которые торгуют с Израилем. Только одна маленькая, но гордая "Субару" не испугалась и продолжила поставки. А евреи народ консервативный, если папа ездил на "Субару", значит и сын купит себе такую же. А вообще, машины у них дорогие, потому что "армию и полицию надо содержать, ведь они в Израиле самые лучшие в мире". Не знал я насчет армии, но полиция здесь хоть и не видна, но всегда тотчас появлялась на месте преступления. И взяток полицейские не берут, а если предложишь, так тебя же за это ? под суд.
На дорогах голосовали молодые военные с американскими автоматами. Среди них встречались и девушки. Водитель пояснил, что они возвращались в расположение воинской части из дома, где проводили выходной. Его сын тоже служил в армии и очень гордился этим. Если парень не служил в армии, значит, он неполноценный, а уж "косить" от армии - это совсем позор.
В аэропорту девушка из службы безопасности допрашивала меня на чистом русском, где я был и что видел. В какие ворота в Иерусалиме мы входили и в какие выходили. С кем я встречался и о чем разговаривал. Кого как звали, и почему я с ними встречался. Я тщательно отвечал на ее вопросы и любовался дежурной улыбкой с белыми зубами, ее белоснежной форменной блузкой, длинной шеей и пушистыми ресницами, родинкой над пухлой верхней губой. Потом она спросила, нет ли в моем багаже вещей, взятых мной для передачи в Россию. Под прицелом ее глаз сознался, что взял мягкого на ощупь зайца, которого мне подсунул Саша для своей подруги. Безопасная девушка попросила изъять его из сумки и просветила на рентгеновском аппарате. Мы с ней прилипли к монитору, но к своему удивлению мины не обнаружили. Когда она завершила вежливый допрос и тактичный обыск легким кивком очаровательной головки и отошла к очередной жертве, я даже пожалел, до того мне это понравилась. Да, симпатичная у них служба безопасности.
На паспортном контроле в очереди, как простой турист, стоял Валерий Меладзе с волосатыми товарищами. Скучающая толпа наблюдала за каждым его движением. Он это чувствовал и нервно двигал челюстями, жуя что-то плохо поддающееся зубам. Среди нашей безголосой эстрады он чуть ли не единственный имел сильный красивый голос. И песни он пел необычные: про любовь. И Ви-Ай-Пи из себя не изображал. Из окна, выходящего на летное поле, сидя в баре, где тратил свои последние шекели с окородами, наблюдал как толстые дяди с тоненькими девушками, на голову выше их, солидно усаживались в длинный персональный лимузин до самолета. Валерий сидел с народными массами в зале ожидания, читал израильские газеты на русском языке и цедил через соломинку сок. Секундочку. Так, кажется, апельсиновый.
В самолете мой сосед в потертом пиджаке всю дорогу разглядывал фотографии и вздыхал. Я пробовал привести свои впечатления в порядок. Сколько же там было всего намешано: восторги и обиды, красоты и уродства, величие и низость. Только воспоминания о минутах блаженства чистым светом перекрыли все остальное.
Так зачем ездил я в эту древнюю, непонятную, но великую страну? Как это объяснить моим близким? Ну, верующим и объяснять не надо, но ведь остальные просто не поймут: столько денег, столько испытаний - и все это ради нескольких светлых минут. Но ведь это не надеть, ни съесть, ни показать на фото, ни даже толком объяснить на словах... Я решил, что время все расставит на свои места, впечатления устоятся, плохое забудется, но уж то хорошее и светлое, что произошло, это останется со мной навсегда.
Родина встретила нас холодным ветром. Мы, быстро привыкшие к теплу, сразу окоченели. Меня никто не встретил. Впрочем, что там удивляться - после многодневных революционных праздников в душах и телесах отмечавших - разруха. Взял такси, сторговался на остаток денег и попросил водителя включить печку. Он спросил, откуда я такой загорелый? Ну, меня и понесло... За час езды выдал ему все самое главное, при этом я согрелся, как от включенной печки, так и от воспоминаний. Парень слушал внимательно, иногда задавал вопросы, но вывод на прощание сделал интересный: "Да, обязательно надо съездить на Святую землю, ты прав!"
Спустя некоторое время, обиды стихли. Меня перестало тянуть по заграничным красотам: все самое интересное, что может быть, я уже видел. В душе поселилось какое-то глубоко сокрытое спокойствие. Не перестал я удивляться поворотам жизни, но явственнее стали обозначаться причины любого события. Нет хаоса, нет страха, все происходит согласно законам соотношения добра и зла, гордыни и смирения. В каждом из нас, хочет он того или нет, есть вечная частица Бога ? наш дух, голос которого мы называем совестью, и только благодаря ему мы еще живы. Все мы, блудные дети, вернемся к Отцу нашему, только весь вопрос ? с каким багажом. Что там у нас за спиной будет преобладать: милосердие и любовь, или эгоизм и ненависть? Выбор за каждым живущим. А я, кажется, уже выбрал...

Света!

Наконец, я понял окончательно и бесповоротно, что надо как-то очень серьезно менять жизнь. Взрослый мужчина, а все какой-то неприкаянный. Пришел я с этим к отцу Сергию. Батюшка помолился, подумал и направил меня к старцу Никите в монастырь.
Ночью спал урывками. Каждые полчаса просыпался и подносил к глазам будильник: боялся проспать. Утром вскочил ни свет ни заря и с чугунной головой вышел из дому. На электричке доехал до какой-то ветхой платформы. Постоял, с тоской проводил электричку и на ватных ногах спустился по железной лестнице на бурый гравий. Потом, едва переставляя свинцовые ноги, плелся пешком по лесу, потом трясся в переполненном автобусе. Наконец, передо мной встал красавец-монастырь с огромным собором и сине-белой колокольней в золотых куполах. Я перекрестился на сверкающие кресты, глубоко вздохнул и решительно двинулся к воротам.
Сонный вратарник в новеньком подризнике направил меня в братский корпус. Там еще раз меня остановили уже двое послушников. Узнав, что я к старцу Никите, дружно рассмеялись и как недоумку пояснили, что старец Никита болен, стар и давно никого не принимает. Вроде взрослый мужик, а таких вещей не знает. Я объяснил, что мне можно не знать, потому что я дурак. Тогда веселые послушники понятливо кивнули и показали холеными ручками: тебе вон туда и направо. Там принимает старец Феофан. Сейчас все такие, как ты, к нему толпами шастают. Делать вам нечего...
Да будет на все воля Божия, прошептал я и пошел в указанном направлении. В конце коридора стояли скамейки. На них кучно сидел народ лицом к двери, обитой дерматином. Обычные люди и обычная дверь, каких много. Я спросил, кто последний к старцу. Ко мне подбежала пожилая монахиня в апостольнике и сунула в руки потрепанную псалтирь: становись к аналою и давай, читай пока свежий. Открыл я по закладке семнадцатую кафизму и стал читать. Впервые на церковно-славянском языке. Сначала-то, конечно, запинался на каждом сокращении. За спиной при этом раздавался сочувствующий смех. Но я упорно читал и читал. На "Славе" прочитывал вложенный помянник с десятками имен, написанных опять же по-древнему. Тут я запинался почти на каждом имени. Про себя думал, что так и надо: я ведь дурачок, что с меня взять?
Наконец, мокрый от напряжения, закончил читать молитву, что после кафизмы. Почти сразу открылась дверь, но не с обивкой, а простая, с масляной краской. Вышел старичок и позвал меня за собой. Я пожал нерешительно плечами: а как же отец Феофан? Монахиня снова подбежала ко мне и сказала: иди, дурень, сам старец Никита тебя зовет!
Я вошел в келью и оглянулся. Ничего особенного. Кровать под шерстяным одеялом, стол с книгами, шифоньер и аналой у красного угла. Старец поставил меня на колени и накрыл голову старенькой епитрахилью. Сверху положил сухонькую ручку. Тепло от его руки я чувствовал через несколько слоев ткани. Он меня подробно исповедал, задавая вопросы: это было?, этим занимался?, в этом грешен? Когда он прочел разрешительную молитву и снял епитрахиль, мне стало легко и спокойно. Старец смотрел на меня лучистым взглядом и спрашивал, спрашивал. Я находился в том дивном состоянии, будто в детстве забрался на колени к маме, а она меня обнимала и гладила по голове теплой рукой.
-- Сам-то чего хочешь: монашества или жениться? -- спросил старец.
-- Боюсь, такому блудному, как я, лучше жениться. Как вы думаете?
-- Что нам думать, сынок, -- улыбнулся он, -- мы ведь дураки, правда?
-- Так ведь... Как же это?.. -- мямлил я, сбитый с толку.
-- Давай, Андрей, помолимся, чтобы Господь все управил так, как Ему надо.
И мы встали на молитву. Старец несколько раз падал на колени, я тоже. Он легко на поясных поклонах касался рукой пола, я -- с трудом. Под конец молитвы я снова облился потом. Старец же оставался спокойным и радостным.
-- Ну вот, мы и поработали немножко. Да будет нам не по трудам нашим, но по великой милости Господа и Пресвятой Богородицы.
Старец улыбнулся и присел на стул. Я стоял и неотрывно смотрел на его сухонькие ручки. У меня появилась уверенность, что теперь все будет хорошо. Именно так, как нужно всемогущему и совершенному Богу, а не мне, грешнику.
-- А теперь иди домой. Скоро встретишь ты свою невесту. И будет она такой, какая нужна тебе.
-- А если я ошибусь? А если приму за настоящую не ту?
-- Не волнуйся. Узнаешь свою невесту, не сомневайся. То, что от Бога, человек всегда узнает.
Вышел я от старца, как на крыльях. Казалось, ноги не касались земли. На душе царил светлый мир. Я смотрел на людей и думал, какие же все красивые и добрые. Я смотрел на синее небо, зеленую траву, цветы и думал, как прекрасен мир Божий. Я прислушивался к себе и думал, как счастлив я, что пришел к Богу!

После посещения старца я стал пристально присматриваться к девушкам. "Узнаешь свою невесту, -- сказал старец, -- не сомневайся. То, что от Бога, человек всегда узнает". К заболевшей маме приходили молодые сотрудницы. Я сидел у маминого изголовья и наблюдал за ними: кто как сидит, кто что говорит, кто кокетничает, а кто скромно молчит. Право же, среди них были достойные претендентки, но сердце мое тупо молчало.
Заходила ко мне в гости Анечка. Рассказывала о своей консерватории, о новых друзьях. Я вспомнил, как мама Светы назвала ее самой красивой девочкой в нашем классе. На самом деле, Аня в девичестве еще больше расцвела. В ней имелось все, что только может пожелать нормальный мужчина: красота, изящество, утонченность, доброта... Только я себя нормаль-ным не считал. И рядом с этой девушкой-совершен-ством я был холоден, как лед. Уф-ф-ф. Что я за урод!..
Перед свадьбой позвонила Оля. Она расхваливала своего жениха, описывала роскошное платье, делилась планами свадебного путешествия: Париж, Венеция, Рим... А я слышал: только слово скажи, и я все это брошу ради тебя. Нет, не сказал я заветного слова. Вообще молчал, как рыба в морозилке. Видно мне суждено век в девках куковать... или, как там, в парнях, что ли. Нет, подожду. Еще подожду. Старец не мог ошибиться.
В тот день с утра в воздухе клочьями висел густой туман. Я в плаще бродил по парку, обошел детские места, забрался на гору, где мы сидели со Светой. Туман рассеялся, на лазурном небе заиграло солнце. Зачем ты светишь, глупое светило? Зачем пытаешься меня утешить? Зря все это. Видно совсем я пропащий. Я нехотя поднял глаза и вдруг как в детстве залюбовался прекрасным видом. В слепящих лучах солнца все заиграло, ожило. Улыбалась мириадами блесток река, смеялось сощуренными облаками небо, весело шептались деревья. А в вышине стремительно носились птицы.
Вот один стриж на секунду замер, закувыркался, сделал мертвую петлю и стал выписывать в воздухе спираль. Потом он спикировал на меня и со свистом пролетел буквально в метре от моего лица. Я даже успел разглядеть полуоткрытый клюв и задорные черные глазки. Что это! Неужели?.. Я вскочил и чуть не бегом отправился домой.
...Света!.. Моя Света сидела на пустой лавочке у нашего подъезда. У ног стояли два чемодана. Она как раньше смотрела перед собой и никому не принадлежала. Я подошел и присел рядом. О, на этот раз мое бедное сердце не молчало -- оно грохотало так, что могло оглушить все вокруг. Оно пульсировало в груди, в голове и даже в горле, отчего я не мог произнести ни слова. Как хорошо, что с этой девушкой можно молчать. И это никогда не стесняло, ни разу не вызвало неудобства.
Она медленно повернула ко мне бледное лицо. Наши глаза встретились, и мы слегка вздрогнули. Ничего в жизни я не видел прекраснее этих светло-зеленых глаз, этих улыбчивых мягких губ, этой ямочки на подбородке, этих золотистых пушистых волос, в которых любило гостить солнце. Оказывается, никуда моя Света от меня не уезжала. Она всегда оставалась со мной. Мы даже говорили вместе, одними словами.
-- Я больше не могу без тебя... -- прошептала она.
-- Я больше не могу без тебя... -- эхом отозвался мой охрипший голос.
-- ...Оказывается... -- продолжила она.
-- ...Оказывается... -- эхом повторил я.
-- Я вернулась к тебе, -- сказала она.
-- Ты вернулась ко мне.
-- Навсегда.
-- Навсегда.

Часть 3               Я жил вами, люди

Жена, сестра моя

В нашем доме поселилось неземное существо. Телесно, по человеческим меркам, это была девушка, но на самом деле ангел во плоти. Имя Светлана вполне соответствовало ей. Мне казалось, что из дома навсегда ушла темнота. Даже когда гасли электрические лампы, свет продолжал разливаться по комнатам. Первые дни я ходил по квартире на цыпочках, стараясь не спугнуть эту сказку наяву. Мне казалось, что я в детском сне и стал одним из его персонажей.
Как хорошо теперь будет ходить на службы вместе. Если один занеможет или нападет уныние, другой поднимет и поведет за руку. Хоть мы и стояли в храме по разные стороны от центрального прохода, я постоянно чувствовал ее близость и поддержку. После храма мы позволяли себе немножко пройтись, и это было особенно необычно после Причастия. Мы в такие минуты могли молчать, о чем-то тихонько говорить -- неважно -- мы были единым целым, как сказано в Писании о супругах.
При всей аккуратности и чистоплотности Света мало уделяла внимания внешности: ей было все равно, во что она одета и как выглядит. Время на внешность она тратила меньше, чем я, особенно учитывая бритье. При этом одевалась она с врожденным вкусом и выглядела, более чем прекрасно. Она могла не кушать по нескольку дней, но оставалась свежей и сияющей. До нашего венчания мы жили раздельно: я уступил ей свою комнату, а сам переселился на застекленный балкон. Она часто выходила ко мне, и мы рассказывали друг другу о своей жизни. При этом мои рассказы походили на чтение дневника, а ее -- на стихи. Часто это происходило ночью. Света сидела в кресле, подобрав ноги и закутавшись пледом, а я лежал на раскладушке и поглядывал то на звезды, то на нее. Случалось, рассказ затягивался до утра. После таких ночных посиделок я ходил с чугунной головой, она же -- будто бессонницы и не было.
Часто я получал несравненное удовольствие от звучания ее голоса, от наблюдения за ее лицом, походкой, жестами. Наши отношения продолжали оставаться целомудренными, но никогда и ни с кем в жизни не было так сладостно общаться, как с этой девушкой. Мне, изучившему на практике приемы камасутры, рядом с этим ангелом и вспомнить о той грязи было страшно и дико. Но лишь один ласковый взор зеленых глаз Светы меня будто обволакивал и поднимал на невиданные высоты блаженства.
Иногда мне удавалось взглянуть на жизнь ее глазами -- и все вокруг преображалось и расцветало. Мир, в котором она жила, был полон светлых тайн и добрых чудес. Она смотрела на все по-своему, словно из другого измерения. Она тоже видела зло, но не как черную уничтожающую силу, а как болезнь, вполне излечимую. Она никого не осуждала, ни разу ни на кого не обиделась. Когда общалась с моими стариками, ее лицо освещала мягкая улыбка, в которой переливались цветами радуги внимание, снисхождение, доброта, ободрение.
Но при этом у нее всегда оставалась очень большая часть души, куда вход постороннему был невозможен. Света иногда замыкалась, уходила в себя. Вызвать ее "оттуда", вернуть в прежнее открытое состояние было невозможно. Она не видела глазами и не слышала ушами. Она могла продолжать гладить белье, варить суп, мыть посуду или идти рядом, держась за руку, но душа ее витала очень-очень далеко. Впрочем, возвращалась "оттуда" она неожиданно легко и снова вступала в разговор и улыбалась.
Наконец, два месяца испытательного срока закончились, и мы обвенчались. Венчал нас отец Сергий. Когда на наши головы водрузили венцы, похожие на царские короны, нас облил светом яркий луч солнца, упавший из окна. Когда мы вышли из храма, над нами кружились два белых голубя. Я тогда подумал: ну ладно, белая голубка -- это понятно, вот она рядом со мной чистая как дитя и прекрасная как лилия, но почему второй голубь той же масти?.. Видимо, по словам апостола: один супруг от другого освящается. На свадьбу приехали родители Светы. Они жили в Питере, очень изменились, выглядели блестяще, моложаво и аристо-кра-тично, но стали чужими. Мне показалось, что они живут больше умом, чем сердцем. Я начинал понимать, почему Света вернулась домой.
На свадьбе Дима, который лечился от алкоголизма, снова напился. Правда, никто ему слова плохого не сказал: его жалели и обходились, как с больным, добрым и растерянным. Анечка жалобно плакала. Иришка громко смеялась. Юра не отходил от музыкального центра и с упоением слушал старые записи из моей коллекции. Мои старики взяли на себя петербуржцев и наперебой обменивались международными новостями. В конце наши отцы все-таки здорово набрались, особенно Олег Иванович. Странно, это меня даже успокоило: по моим наблюдениям, если мужчина способен напиться, значит, совесть еще жива, значит, он не безнадежен. Мы еще поборемся за наших старичков!..
Только нам со Светой было немного не по себе. Когда закричали "горько", мы смутились, как дети, застигнутые врасплох. Оказывается, мы с новобрачной ни разу не целовались, а тут в первый раз, да сразу на людях. Стыдобушка... Мы краснели, отворачивались, закрывались цветами. Наши губы едва касались, мы вздрагивали словно от ожога -- и сразу смущенно садились. Публика над нами издевалась. Когда пьяные Дима с Ирой стали громко обсуждать перспективы новобрачной ночи, мы встали и, в чем были, убежали из дома. Я только успел прихватить плащ. Во дворе нас окружили дети, они кричали что-то про тесто, жениха и невесту. Мы и от них сбежали.
Ноги сами принесли нас на гору. Гору нашего блаженства. Я подстелил под шелковое платье невесты свой испытанный плащ. Она узнала его и благодарно погладила рукой. Сначала мы, как раньше, любовались раздольным пейзажем. В те минуты оранжевое солнце тихо опускалось в розовые облака над горизонтом. В зеркальной глади реки отражалось золото заката. Остывающее небо покрывалось сизовато-синей окалиной. Воздух наполнялся густыми цветочными ароматами. Легкий ветерок приносил приятную свежесть и нежные колыбельные звуки.
-- Как можно уехать от такой красоты! -- прошептала Света. -- Ты не представляешь, как часто я это вспоминала. Думаю, дело не только в красоте природы. Это из детства, из лучших минут нашей жизни. А ты, Андрюш? Летаешь ты, как раньше?
-- Как раньше нет. Сейчас у меня все по-другому. Скорей -- это блики, отражения того света, в котором летал в детстве. Наверное, я потерял детскую чистоту. Но сейчас я рад и тому, что есть. Я и малой доли того не заслуживаю.
-- Знаешь, Андрюш, нам надо поговорить о чем-то очень серьезном.
-- Да, пора.
-- Раньше я не могла с тобой говорить об этом. Сейчас, после венчания, можно. Помнишь, ты все время спрашивал меня, люблю ли я тебя. Да, я любила тебя и только тебя с первого дня знакомства. Но я готовила себя к другой жизни. Не семейной. Видишь ли, я с детства хотела стать монахиней. Мне с младенчества Господь даровал непрестанную молитву. Я не знала, откуда это и для чего. Спрашивала родителей, старших, но они сами ничего не знали, а только как-то странно смотрели на меня, как на сумасшедшую. Поэтому мне приходилось от всех таиться, скрывать этот дар. А сейчас...
-- ...А сейчас молитвы нет, -- продолжил я.
-- Нет.
-- И это случилось в середине мая?
-- Да.
-- И это склонило тебя к браку.
-- Да. Откуда ты знаешь?
-- Именно тогда я был у старца Никиты. Мы с ним молились, чтобы Господь дал мне невесту. А я никого другого не мог представить на твоем месте.
-- Бедненький. -- Она погладила меня по щеке. -- Сколько боли я тебе причинила. Прости меня, Андрюш. Я постараюсь исправиться.
В этот миг затянулись последние шрамы в моей душе. Та огромная холодная пустота, которая терзала меня со дня отъезда Светы, вдруг исчезла. Если и оставались какие-то сгустки боли, то все мгновенно растаяло от мощного потока света, хлынувшего из какой-то неведомой глубины. Как легко и радостно прощать любимую!
-- Хочешь, я скажу, почему ты собиралась в монахини? -- предложил я.
-- Давай, -- улыбнулась она. -- Я уже ничему не удивляюсь.
-- У тебя в роду был монах. Так ведь?
-- Да. Только не один. Прабабушка была игуменьей монастыря, а двоюродный дедушка, дворянин, на старости лет принял постриг, а потом схиму. А тебя кто отмаливал?
-- Прадед. Епископ Варсонофий.
-- Надо же, Андрюша, какие мы с тобой счастливые!
-- Да, Светик, но только за такое счастье и потерпеть придется немало.

Обычный день.

Работы на клинике закончились. Меня поблагодарили, вручили последний конверт и вежливо попрощались. Отец Сергий благословил меня обратиться на фирму, в которой его знакомый трудился генеральным директором. Он сказал, что это солидное предприятие, которому нужны честные трудолюбивые сотрудники.
Фирма располагалась в подвале обычного жилого дома и даже вывески снаружи не имела. Правда, изнутри офис был отделан в лучших традициях евроремонта. Работники выглядели, как преуспевающие банкиры. Меня приняли дружелюбно. Объяснили, что у них существует три уровня, которые отличаются мерой ответственности и размером зарплаты. Мне определили первый уровень и приличную минимальную ставку. Остальной заработок я должен получать в виде процента от прибыли с каждого договора.
Первым заданием стало заключение договора между оптовым покупателем кабеля и заводом-изготовителем. Мне вручили договор с пустыми строками для цен, объемов и стоимости. В кассе получил наличные деньги, на складе -- радиотелефон с шифратором. Начальник службы безопасности сказал просто: если я чего стащу, он на краю света найдет и лично в бетон замурует. Но если мне понадобится защита, он меня отобьет у любой банды. Я кивнул и отправился на завод. По дороге думал, что работать в такой фирме без благословения, примерно, как добывать золото на Клондайке. Во всяком случае, и риск и прибыли вполне сопоставимы.
Директор кабельного завода принял меня в кабинете, приказав секретарю никого не впускать. Это был человек старой фармации, но мышление имел новое: деньги любил искренне и беззаветно. Он обстоятельно объяснил мне, как тяжело выживать в жестких ценовых рамках. Работники получают гроши, бегут к акулам капитализма. Именно поэтому часть продукции он вынужден продавать таким фирмам как моя. Это, конечно, ужасно, но сами понимаете...
-- Сколько вы можете предложить нам кабеля? -- спросил я, глянув на часы.
-- А сколько у вас наличных?
-- Пока есть пачка, но можно добавить.
-- А сколько можете добавить?
-- Хотите десять процентов от стоимости?
-- Хочу тридцать.
-- Десять, но наличными и вперед.
-- Ладно. Отдаю вам половину годового плана завода.
-- Куплено!
Мы схватили калькуляторы и принялись считать. И видел, как загорелись его глаза. В зрачках мелькали автомобили, загородные дома, коньячные бутылки, омары, пальмы и яхты. Я высчитал, что если с этого договора я пожертвую на наш храм третью часть, то отцу Сергию хватит на новый комплект колоколов. Мы с директором одновременно подняли глаза и согласно кивнули. В договор вписали цифры, подписались, и я протянул ему конверт с авансом. Пока он пересчитывал, позвонил по радиотелефону и доложил начальству о проделанной работе. Генеральный меня похвалил и сразу дал новое задание.
Курьер к проходной завода привез чемодан с деньгами и новым договором. Я сел на машину и поехал на другой завод. Там я закупал кожаные куртки. На оптовом складе мне сказали, что сейчас цена пятьсот рублей. Но на следующий год они планируют закупать по восемьсот. Я им продал десять вагонов по тысяче, учитывая десятину наличными сразу. Они согласились. На заводе я купил по четыреста, с десятиной наличными сразу. Так, за один день я заработал несколько тысяч долларов лично, правда, с годовой отсрочкой получения. Фирме принес прибыли на полмиллиона "условных единиц", имеющих в этом мире безусловную власть.
Генеральный встретил меня с улыбкой. Он предложил мне сразу работать на высшем уровне и придвинул гору бумаги. Мне выделили кабинет. Там я пробежался по сводкам спроса и предложений и понял: одна наша фирма может заменить целое управление бывшего Госплана. Мы связывали торговыми нитями тысячи предприятий, брошенных в бурные воды стихии рынка. А стимул был простым и доступным, как дрын: наличные сразу -- и в карман.
Рассказал о новой работе отцу Сергию. Он, конечно, немного расстроился, но потом сказал, что торговля всегда связана с обязательным стяжательством. Об этом еще препо-доб-ный Серафим говорил. Ну ничего, если мы будем брать деньги из мира и тратить на возрождение храмов, на милосердие, то дело лихое превратим в благое. Он так решил, и я смирился. Только просил его молитв.

Вечером после рабочего дня шел я домой через парк. Чтобы отогнать нежелательные помыслы, читал Иисусову молитву. Сначала она давалась с трудом, потом удалось сосредоточиться. Соединилась с дыханием, с ритмом шага, задышала, засверкала где-то глубоко в груди. Глаза автоматически скользили по траве, цветочным клумбам, елочкам. Благоухающая тишина природы соединилась с тишиной во мне. Навстречу прошла улыбающаяся беременная женщина, поглаживая большой живот. Молодой папа пронес на плечах маленькую потешную девочку. Пробежала мимо веселая собачка, виляя хвостом.
Вдруг меня будто облило светом. Я остановился и замер. В этот миг я любил всех. Перед моим мысленным взором пронеслись сотни лиц. Среди них были недоброжелатели. Но я всех любил, и никто не раздражал меня. Слезы заструились по моим щекам. С аллеи я свернул в заросли кустарника и пошел среди растений. Глаза видели тень, а свет продолжал сыпать вокруг, как сухой радужный дождь. Волны ароматов наплывали одна за другой. Время остановилось и растеклось в огромный океан. Молитва сама собой журчала во мне свежей родниковой струей. Я был абсолютно счастлив. За что, Господи! Я ведь никто, хуже всех. За что?
Понемногу эта светлая радость пошла на убыль. Словно ей вдогонку я стал поминать всех родичей и знакомых. Сначала перечислял имена живых. И снова убедился: не было у меня в тот миг врагов. Потом поминал покойных. Когда я произнес имя епископа Варсонофия, оно звонко и ярко полыхнуло, и я понял, что это он меня так славно утешил. В тот миг все "мои люди", все те, кого я поминал и любил, -- будто обступили меня. Мне даже показалось, что мы идем в колонне крестного хода, плечом к плечу. А вместо парчовых хоругвей и деревянных икон сами святые окружили нас живьем и сопровождали, ослепляя сиянием своей небесной славы. За что, Господи!..
Остаток пути до дома я буквально плелся в полном изнеможении. Свет растаял, радость ушла -- наступила вялая усталость. Дома я молчал. Говорить не было ни сил, ни желания. Мама немного обиделась. Света же только глянула на меня, сразу все поняла. Она позвала маму гулять, а я, оставшись один, рухнул на кровать и мгновенно заснул.

Всю ночь меня преследовал черный пес. С первых моих шагов по его району... О том, что он хозяин района, эти хилые двуногие даже не знали. Зато они платили ему дань. Раньше у него был хозяин. Он отобрал его из шести щенков за черную масть. Хозяин называл пса Рексом. В этом имени было что-то королевское. Но однажды хозяин пропал, а за Рексом пришел другой человек. Он пытался командовать и даже хотел надеть на него ошейник. Рекс предупредил чужака рычанием, но тот не послушался. Тогда Рекс полоснул его клыками по руке. По чуткому языку пса разлился солоноватый вкус человеческой крови. Он убежал и поселился на улице. С той минуты Рекс умер, и внутри его мощного тела с густой черной шерстью поселился Пес. В отличие от Рекса Пес не лаял. Обычно достаточно было его взгляда. Если кто не подчинялся, в ход шли острые клыки. Пес быстро завладел районом. Ему пришлось выдержать только два боя, из которых он вышел победителем. Отныне этот район его!
Лишь моя длинная тень от яркой луны протянулась в его сторону, как он занервничал. Сначала забегал кругами, обнюхивая землю. Потом вытянул морду вверх и долго принюхивался к воздуху. Вдруг какой-то слабый ветерок донес до его чуткого носа несколько частиц, слетевших с моей одежды. Пес почуял: это враг. Мощная сила подбросила его напряженное тело. Пес ринулся туда, откуда исходила опасность. Его звериный инстинкт не знал пощады. Он должен был найти врага и разорвать в клочья.
Я шагал по ночной улице. Перед моими глазами черные тени сменялись голубоватыми лунными пятнами. Я шел по улице, вдыхал влажные ночные запахи и по привычке творил Иисусову молитву. В голове проносились непрошеные мысли. Иногда они бесследно исчезали, но иногда появлялись мысли нехорошие и, чтобы их прогнать, требовалось немалое усилие. Самое главное -- это сосредоточиться на словах молитвы. Когда слова с языка сходили в мозг, сила их вырастала. Но когда молитва из ума через дыхание спускалась в сердце, она превращалась в щит, невидимо ограждавший со всех сторон. Внутрь такой защиты ничего суетного проникнуть не могло. Если снова не приходило рассеяние.
Мощные ноги Пса несли его навстречу опасности. Ноздри ловили ненавистный запах врага. Глаза в поиске двуногого шарили по земле и кустам, домам и деревьям. Он превратился в боевую машину, не знающую пощады. Ничего, кроме смерти, не могло остановить этой стремительной атаки. От желания снова ощутить опьяняющий вкус крови, его внутренности напряглись и прибавили сил.
Враг появился внезапно из-за угла. Пес глубоко вдохнул, сделал последний прыжок и взлетел над землей, обнажив лезвия клыков. Он уже долетал до горла двуного, оставались доли секунды. Вот сейчас его клык вонзится в эту мягкую пульсирующую жилку, и на его язык прольется обжигающая соленая сладость... Вдруг -- удар по всему телу! Пес отлетел и рухнул в кусты.
...Моя молитва снова рассеялась. Я ловил ее слова, как рассыпающиеся бусины, собирал ее, нанизывал -- бесполезно. Наконец, рассердился и гневно плюнул себе под ноги. В этот миг откуда-то слева обдало холодным смрадом. Меня парализовало страхом. В оцепенении я пытался выдавить из сведенного судорогой рта спасительное Имя. Я не сомневался, что только это может меня защитить. Но рот словно зажали мягкой подушкой. Мое напряжение достигло предела. Казалось, сейчас лопнут мои артерии, когда я выдавливал изо рта хотя бы слабый шепот Имени. Слева на меня неслось что-то страшное и черное с раскрытой пастью. Я видел злобные беспощадные глаза, видел сверкающие в лунном свете острые желтые клыки. Отчаянный страх пронизал меня арктическим холодом. Смерть летела на меня быстрее молнии. И в самый последний миг жизни, в полном изнеможении я выдохнул "Иисус..." -- и черную смерть ураганом отбросило прочь!
Пес лежал скованный параличом, как мешок с мясом. Его зоркие глаза видели, как удаляется двуногий. Чуткие ноздри ловили тающий запах врага. Уши слышали, как человек негромко сказал: "Слава Тебе, Господи!" Пес жалобно, по-щенячьи, заскулил. Он перестал быть хозяином района. Теперь он обязан умереть.

Я проснулся весь в холодном поту и сел на кровати. Сначала я поискал глазами черного пса. Слава Богу, его не было, и я облегченно вздохнул. В углу перед иконами на коленках стояла Света в ночной сорочке. Она оглянулась и улыбнулась.
-- Я тебя напугал? -- просипел я сдавленной глоткой.
-- Немного, -- кивнула она. -- Но мне это знакомо. Я только окропила тебя святой водой и прочла "Да воскреснет Бог..." -- и ты очнулся.
-- Я кричал?
-- Нет, стонал тихонько.
-- Прости, пожалуйста. И спасибо за помощь, боевая подруга.
Света заснула сразу, чуть голова коснулась подушки: видимо, устала. Я же чувствовал себя на удивление бодрым. Просто лежал на боку и неотрывно смотрел на спокойное лицо жены. От сна черты лица размякли, она стала похожей на ту девочку Свету, рядом с которой я лежал во время послеобеденного тихого часа на парусиновой раскладушке в детском саду. Какое чудо это зрелище! Эти мягкие переливы нежной кожи лица, серебристых от лунного света волос, гибких тонких запястий, вздрагивающих пальцев... эта едва заметная артериальная пульсация на длинной беззащитной шее... слабый ветерок от беззвучного дыхания... И теплая нежность, заполняющая меня от сердца до кончиков пальцев -- всего без остатка. Ради этого можно не раз пройти через те испытания и потери, которые мне достались. Ради этого можно было заплатить цену во сто крат большую. Любимая, спи...

Ребята, спасите!

Утром, едва проснувшись, снова проваливался в пропасть сна. Я в исступлении, моя душа ис-ступила, вышла из тела и чувствовалось, как не хочет она возвращаться из свободного полета в мое усталое больное тело. Но вот, покапризничав, она брезгливо занимает свое место и начинается утренняя борьба. Слева подкрадываются помыслы: прокляни этот поганый день, он принесет тебе одни неприятности, заботы, суету... Усилием воли я отвергаю это предложение и насильно благословляю наступающий день. И произношу: "Слава Тебе, Господи, за Твое долготерпение! За то, что Ты меня не отправил в геенну, где мне самое место по грехам моим, но дал мне еще один день на покаяние. Благослови, Господи, этот новый день! Пусть он послужит моему спасению". И сразу все засветилось вокруг, засверкало. Всё хорошо! Всё так, как надо!
После молитвы я сидел на кухне и предавался созерцанию. На душе стояла тишина, она рождала невидимый свет, который изливался на окружающее меня пространство и будто золотил все вокруг. Я старался не двигаться, чтобы не спугнуть, не растерять этот светоносный покой. Светлана в это время готовила завтрак, и это доставляло мне эстетическое удовольствие. Все, что она делала, получалось у нее необычайно красиво. Скорей всего, она этого даже не осознавала. Потом мое внимание привлек голубь. Он сидел на подоконнике и стучался клювом в оконное стекло. Наверное, кушать просил. Насыпал я ему горку пшена, хлебных крошек -- а тот улетел.
-- Испугался, что ли? -- протянул я разочарованно.
-- Да нет, -- улыбнулась Света, -- за супругой полетел, чтобы на завтрак пригласить.
И точно: прилетел прежний голубь, а с ним подруга, немного на первого похожа, только поменьше и поизящней. Чинно позавтракали, поурчали, клювики друг другу почистили и пырхнули восвояси. Надо же, в таком крохотном сердечке таилась такая трогательная забота, может быть, даже голубиная любовь и верность.
-- Какая печальная женщина, -- сказала вдруг Света, глядя в окно. -- Ей, наверное, очень плохо.
Я оторвался от вкусной молочной рисовой каши, подошел, обнял жену и выглянул в окно. Там на лавочке сидела Оля. Она показалась мне одинокой и неприкаянной. В груди сильно кольнуло: я чувствовал свою вину перед этой женщиной.
-- Света, это та самая Оля, -- хрипло произнес я, -- с которой у меня был роман.
-- Так ты знаешь ее! -- обрадовалась жена. -- Давай пригласим ее в гости. Может, человеку помощь нужна.
На негнущихся ногах спустился я по лестнице вниз. Тяжелая входная дверь подъезда гулко хлопнула за спиной. Оля подняла на меня испуганные глаза и вздрогнула. В этой потерянной усталой женщине трудно было узнать прежнюю Олю -- самоуверенную, жизнерадост-ную девушку-фейерверк. Жалость залила мою грудь. Что же я натворил!.. Господи, прости меня, нас, эту женщину и помоги нам справиться с бедой.
-- Оля, мы с женой приглашаем тебя в гости. Пойдем. Не бойся. Все будет хорошо.
Она побледнела, но встала и послушно пошла за мной. Наши осторожные шаги эхом отдавались по гулкой лестнице. Видимо, нам обоим тяжело давался этот подъем вверх. Но так всегда: подниматься в гору всегда трудней, чем катиться в пропасть. Тяжело, но надо.
Света встретила нас радостной улыбкой. Что за человек, моя жена? Когда же я сумею оценить ее? Муж привел в дом бывшую любовницу, а этот ангел улыбается ей, как лучшей подруге. Мы прошли на кухню и сели за стол.
-- Я недавно похоронила мужа, -- прошептала Оля. -- Инфаркт. Он неделю пролежал в реанимации на искусственном дыхании. Но его не вернули. Пока приходили люди, друзья мужа, родственники, я как-то держалась. А сейчас хожу по пустому дому. Со всех сторон на меня смотрят мои портреты. Я там такая счастливая... А мне умереть хочется.
-- Мне это знакомо, -- сказал я. -- Когда Света уехала, я тоже чувствовал пустоту в душе. Правда, сейчас нам уже известно, как заполнять эту пропасть.
-- Да? -- Она вскинула глаза. -- Ребята, спасите меня! Мне плохо.
Света подсела к ней и обняла, как подругу. Оля всхлипнула и уткнулась ей в плечо.
-- Оля, Андрей, это я виновата. Если бы я не уехала, вы бы так не страдали. И все бы у вас было по-другому. Простите меня.
-- Ну что ты Света! -- Оля подняла на нее удивленные глаза. -- Ты-то здесь при чем? Ты не виновата.
-- Мы всегда виноваты, когда с нашими близкими что-то случается. -- Света поднялась и занялась чаем. -- Оля расскажи, как вы жили с мужем. Я слышала, он был человеком замечательным, правда?
-- Правда, -- грустно улыбнулась она. -- Максим был талантливым художником, заботливым мужем и хорошим другом. Он бескорыстно помогал начинающим художникам. Все носился с ними, устраивал куда-то. Иногда даже унижался перед чиновниками, только чтобы помочь какому-то остолопу волосатому. Вы же знаете, эти начинающие, они себя гениями считают. А как сталкиваются со стеной непризнания, так сразу истерики, запои... А Максим их успокаивал, нянчился с ними, деньги давал.
Света внимательно слушала, кивала и спокойно накрывала на стол. Оля освоилась и с мягкой улыбкой рассказывала, погружаясь в воспоминания. Я тихонько творил Иисусову молитву и чувствовал, как мир невидимо разливается по нашей маленькой кухоньке, по нашим сердцам.
-- Особенно он возился с иконописцами. Макс владел какой-то особой техникой византийского письма. У него была коллекция красок, которые он сам готовил по старинной технологии из драгоценных камней. Они, наверное, стоили жуткие деньги. Так эти волосатые-бородатые иконописцы так и крутились вокруг него. А он им раздавал краски даром. И еще иконные доски раздаривал. А их Максим по полгода сушил, клеил и левкасил.
-- Вот оно как, -- воскликнул я. -- Так Максим еще и иконописцем был, оказывается.
-- Да, он и в церковь ходил и по монастырям ездил, -- кивнула Оля. -- Я, признаться, сильно ревновала Макса. Когда он уезжал кого-то спасать, я ревела, злилась, дуреха. Раз даже истерику ему закатила. А он только извинялся и голову опускал, как мальчишка. Как же ему, наверное, тяжело приходилось с такой эгоисткой. В нашей семейной паре он любил, а я лишь принимала любовь. Сейчас мне ужасно стыдно за себя. Да, видно поздно.
-- Нет, Оля, не поздно, -- сказал я. -- Любовь только начинается здесь, на земле, и никогда не кончается. Твой покойный муж перешел в мир, где нет суеты. Там любовь -- это как здесь воздух: везде и всюду. Максим не умер, не растворился в пустоте -- нет! Он жив и сейчас. Может быть, он слышит каждое наше слово. У нас есть одно верное средство, чтобы общаться с нашими покойниками -- это молитва. Она может преодолевать тот барьер, который разделяет наши миры: земной и небесный. Начни молиться за упокой его души и ты почувствуешь, как он стоит рядом и радуется каждому твоему слову. Понимаешь, одиночество -- это обман. Мы никогда не бываем одинокими. Рядом с нами всегда Бог, Пресвятая Богородица, Святые, Ангелы и наши возлюбленные. И всех нас соединяет молитва. Живой нитью, которая и здесь и там.
Пока я говорил, на кухню вошла мама: "Не помешаю?" -- "Что вы, Елена Григорьевна, милости просим", -- Невестка придвинула стул. Мама присела к столу. Света налила свекрови чаю, бережно протянула чашку и придвинула блюдце с печеньем: "На здоровье". Моя старушка пила чай и с доброй улыбкой слушала разговор. Она умела не привлекать к себе внимания. Вот и сейчас просто сидела, прихлебывала чай и молчала.
-- Какие вы счастливые, что у вас все это есть, -- прошептала Оля. -- Мне так хорошо с вами.
-- А ты приходи к нам в любое время, -- сказала Света. -- Гость в дом -- Бог в дом.
-- Правда? Можно? -- улыбалась Оля.
-- Конечно, Оленька, -- кивнул я. -- А мы обещаем, что с сегодняшнего дня будем молиться и за тебя и о упокоении твоего мужа.
-- А мне с чего начать? -- спросила Оля. -- Я ведь ничего не умею.
-- Начни, как все с "Отче наш", -- сказал я. Сбегал в спальню за молитвословом и протянул Оле: -- Вот, видишь, это на церковно-славянском, а вот -- на русском. А вот тут молитвы за упокой. Просто читай перед сном и утром, как проснешься. А в субботу мы тебя приглашаем в церковь. Там тебя отец Сергий исповедует, и ты сразу ощутишь вкус новой жизни. И поверь, эта новая жизнь все изменит к лучшему. Потому что Господь -- это Бог любви и света.
Атмосфера на кухне была очень приятной. Черная беда, с которой пришла Оля, исчезла. Ее будто вытеснил свет любви. Женщины заговорили о чем-то житейском. Но это неважно, о чем они говорили, все равно в переводе их слова звучали так: мы любим друг друга и поможем всем, кто нуждается в нашей поддержке. Я смотрел на мою Свету, у которой в золотистых волосах снова заплутались солнечные лучи; на старенькую маму, кроткую и добрую; на Олю, утешенную в горе. Смотрел на этих женщин, которых любил, каждую по-своему, и подумал, а ведь у них даже имена похожие. Светлана по-славянски, Ольга по-варяжски, Елена по-гречески -- означают одно и тоже: огонь, свет, факел. То есть, огонь, дающий свет. Так что находился я среди трех светильников, и хорошо мне было с ними.
Вечером мы со Светой встали на молитву. Обычно мы читали молитвы по очереди: одну она, одну -- я. Признаться, раньше я с трудом заставлял себя встать на правило. А с тех пор, как у меня поселилась Света, я стал ожидать этого момента: вместе молиться не только легче, но и радостно. В такие минуты я был счастлив в самом высоком смысле слова. Я чувствовал невыразимое благодатное единение с моей возлюбленной. Мы были вместе, как в детстве, когда держались за руки и... летали. Совместная молитва и стала нашим полетом: мы отрывались от суеты и взлетали душой в Небеса.
В тот вечер в правиле "на сон грядущим" помянули мы Ольгу о здравии, а Максима о упокоении. Как закончили правило, зазвонил телефон. Света кивнула: "Подними, Андрюш, ? Оля звонит". На самом деле, это была она.
-- Андрей, я впервые сегодня молилась.
-- Поздравляю.
-- Спасибо. Ты знаешь, мне сейчас так спокойно. Я впервые после смерти мужа чувствую себя хорошо. Я звоню, чтобы поблагодарить вас. Вы очень хорошая пара. Я теперь понимаю, почему ты ожидал Свету всю жизнь. Она у тебя просто чудо.
-- Согласен.
-- Слушай, Андрей, ну почему чтобы прийти к Богу, нам обязательно нужно дойти до края... Впрочем, это вопрос без ответа. Все. Прости за поздний звонок. Спокойной ночи.

Битва за отца

С тех пор, как отец вышел на пенсию, он заразился "диванной" болезнью. Лежит мой старичок и смотрит телевизор. Казалось бы, ничего страшного не делает, а просто убивает себя медленно и верно. Раньше-то хоть вставал и переключал каналы. Раньше хоть кинофильм до конца досматривал. Теперь купили телевизор японский с пультом. Лежит и часами щелкает по десяти каналам, чтобы одновременно "быть в курсе" всего сразу. Часов в девять вечера прибегает на кухню: "Я так за них переживаю!", накладывает тарелку еды и -- обратно к ящику. Потом приносит тарелку и сообщает: "А наши-то победили!" -- "Кто наши? -- "Да эти, спецназовцы -- инопланетян". А глаза красные, а лицо зеленое, как у этих самых пришельцев. И живот выпирает, как огромная грыжа...
Однажды я воспылал "ревностью не по разуму" и в сердцах полоснул ножом по антенному кабелю в коридоре. Телевизор замолчал. Зато старики заплакали оба сразу и навзрыд: что же ты нас последней радости лишил? Что мы тебе сделали, сынок? Уладила все, конечно, Света. А мне пришлось извиняться перед всей семьей и покупать новый кабель.
В отместку что ли?... И меня затащил отец "на премьеру". Самое страшное, я тоже увлекся, как алкоголик водкой. И я также бегал на кухню и резал бутерброды и поглощал их на нервной почве. Отбивал у отца пульт и щелкал по каналам и просмотрел все сразу до глубокой ночи. Отец после одиннадцати задремал, а я все щелкал. На экране мелькали мордобой, выстрелы, лилась кровь, летали ведьмы и хромали оборотни. После полуночи репертуар сменился: по всем каналам пошел разврат. И самое противное, что женщины были так блистательно красивы...
Спал ужасно, а на утро встал разбитым, с резью в глазах и смутой в сердце. Вечером Света повела меня за руку в храм. Я еще упирался... Мы плечом к плечу отстояли очередь на исповедь. Наконец, молодой священник не без улыбки выслушал о моем позоре, со вздохом накрыл епитрахилью, и только тогда полегчало. Но уж смотреть эту гадость больше не стал.
То ли дело Святые отцы! Берешь книгу и душой переселяешься в пустыню, в келью, в дремучий лес -- подальше от мирской суеты. Только полчаса назад был холодным и ленивым. В голове толкались тысячи мыслишек о деньгах, здоровье, бытовых проблемах. И вдруг вся эта ерунда исчезает. Ты входишь в келью и закрываешь дверь. Тебя укутывает тишина, слышно, как бьется сердце, и льются по его сосудам золотистые пульсары Иисусовой молитвы. Только сорок минут назад память повторяла едкие слова обидчиков, и вскипал "праведный гнев". И руки чесались позвонить ему и высказать нечто такое острое и умное, чтобы он там грохнулся на пол и забился в судорогах. Но в келье святого твои враги обращаются в хороших людей. Тебе очевидно: они ничуть не хуже тебя. Господь любит их не меньше. И, кто знает, может, ты сорвешься в пропасть смертного греха, а он в тот миг восстанет из праха неверия и спасется. И вы поменяетесь местами.
Читаешь о молитве -- хочется рухнуть на колени и молиться часами навзрыд. Читаешь о плаче -- руки шарят в поисках пепла, а глаза готовы "исторгнуть истечения" о загубленной жизни. Читаешь о посте -- аппетит пропадает, а урчание в животе кажется дивной песней. Почему наше поколение не такое? Почему нет у нас пламенного рвения к Богу? Откуда это нудное маловерие: а что если я отдам, а Бог не вернет сторицей? Почему блудливый разум всякий раз напоминает, как один брат молился, а ему -- ничего? Или вот тот парень раздал имение (квартиру продал), уехал в пустыню (дом купил в деревне) -- и там заболел пневмонией и вернулся обратно с позором к маме и зачах в унынии. У детей знатных родителей, которые наполняли сотни тысяч келий Нитрийской пустыни, -- у них тоже были эти сомнения? Или мы так оскудели? Или они были чище?
А мой старик все лежал перед мерцающим экраном и медленно чах. Что делать? Мама хоть книги читала. Иногда с нами в храм ходила. Постами причащалась. Вера ее была скорей подражательной, обрядовой. Она видела, как мы живем, ей это нравилось, и она понемногу перенимала у нас "внешние приемы благочестия". Ну, хоть так и то хорошо. За маму я был спокоен. Но отец -- он иногда вызывал во мне темную волну раздражения, с которой я не мог справиться.
С этой болью я отправился к отцу Сергию. После подробной исповеди он мне сказал, что это явление описано Святыми отцами. Дети иногда неосознанно мстят родителям за свое безбожное детство. За то, что лишились бесценных даров, за духовный голод и томление пустой жизнью без высшего смысла. Батюшка посоветовал заказать неусыпаемую псалтирь о его здравии в трех монастырях. Я уж было, собрался в поездку, но мне повезло: пришел в женский монастырь, а тут у входа стояли две послушницы из дальних обителей и тоже записывали имена на неусыпаемую псалтирь. Какие они интересные, эти невесты христовы: одна старая, другая молодая, но обе так внимательны, скромны... Что-то еще, очень тонкое, едва уловимое проглядывало в их довольно убогом облике.
Я уже отошел от них и направился домой, а все никак не мог для себя это обозначить. Вдруг мое внимание привлек темно-синий "Ягуар" последней модели класса лимузин. Удивительная машина: никакой броскости, линии просты, изящны, но в ее облике столько сдержанного достоинства и скрытой мощи. Да... Так вот, из этого транспортного средства вышел пожилой мужчина, облокотился на крышу и по телефону спокойно давал кому-то властные распоряжения. В этом старике я не заметил крутости и лоска, напускной небрежности и вальяжности. Его манеры, одежда, часы, обувь -- весть облик говорил, что в игрушки новорусских нуворишек он отыграл еще в юности. Он тяготел к стабильности, удобству, здоровому консерватизму. Этот крепкий старик, видимо, имел реальную привычную власть и очень немалое состояние. В общем, его ценности не лезли в глаза, но мудро скрывались за внешней старомодной простотой.
И тут меня осенило. Это была очередная подсказка. Да. Вот, что я почувствовал в монахинях. За внешней убогостью, там, глубоко внутри, в нищете послушания и кротости скрывалось невиданное богатство. Они носили в себе реальную власть, дарованную свыше. Молитва этих "невест неневестных" в черном потертом одеянии имела огромную силу. Во всяком случае, я в это верил... Хотел верить, а поэтому верил. Как бы там ни было, настроение у меня пошло в гору, а боль за отца отступила. Теперь с моим старичком все будет нормально. Сказано, если двое-трое попросят во имя Мое, все сделаю. А тут не просто "двое-трое" мирян, а "духовный спецназ"; не просто помолятся, а будут целый год, непрестанно, круглосуточно, на каждой кафизме поминать моего отца. Какая сила!
...Через неделю папа заболел. Он лежал на кровати и, тяжело дыша, смотрел в потолок. Почти ничего не ел. С трудом, качаясь, по стенке доходил до туалета. Мы со Светой предлагали ему исповедаться, но он отказался. Вечерами после работы я заходил в его комнату. Он вспоминал молодость, трудовые подвиги, друзей и сослуживцев. Его сознание иногда затуманивалось, он закрывал глаза и, тяжело дыша, пережидал приступ. Я читал ему "Евангелие", потом "Отечник" святителя Игнатия Брянчанинова. Иногда он открывал глаза и полушепотом спра-шивал: "Так и сказал? Как мудро". Его разум постепенно угасал, бред чередовался с прояснениями. Я перед его глазами повесил Казанскую икону Пресвятой Богородицы, он иногда показывал на нее рукой и шептал: "Это кто? Моя Лена? И ты маленький?" Потом вздыхал: "Я так любил твою мать".
Отец Сергий узнал, как сильно подействовала псалтирь, и даже обрадовался. Он молча помолился и решительно сказал:
-- Я сегодня вечером приду.
-- А если он откажется?
-- Все равно приду. И буду ходить сколько нужно.
-- Спаси Господи!
Выйдя из храма, я раздал милостыню и просил нищих молиться о тяжко болящем. Удивительно живо откликнулись эти "униженные и оскорбленные". Среди них были чумазые пьяницы, пожилые бабушки в застиранных платочках, инвалиды. Такие разные... Одни пьяно хрипели, другие тихо кивали, инвалид криво вытянул шею и промычал: "Помоги Господи!" Я отошел от них с благодарностью в душе. Мне хотелось плакать, но я сдержался. Господи, прими молитвы этих убогих, дай прояснение ума родителю моему.
Около девяти вечера дома раздался звонок. Я растерялся, бросился к телефону, потом только сообразил, что это пришел отец Сергий и открыл ему дверь. Батюшка был спокоен и собран. Он, как врач, помыл руки и вошел в комнату отца. Нас с мамой и Светой выставил за дверь: "Сами разберемся". Мы со Светой встали к иконам, подложили в кадильницу над лампадкой свежего ладана, зажгли свечу и открыли молит-вослов. Начали с покаянного канона, потом читали канон за болящего, потом акафист, кафизму. Подошла мама и тяжело присела на стул. Она тихонько крестилась и промокала платочком глаза. Так прошел час, полтора, два...
Ближе к полуночи к нам вышел отец Сергий. Он устало произнес:
-- Ну что, радуйтесь! Раб Божий Иоанн исповедался за всю жизнь, причастился и соборовался.
-- Слава Тебе, Господи! -- прошептали мы со Светой. Мама всхлипнула, вытерла лицо и улыбнулась.
С того вечера отец постоянно шептал "Господи, помилуй". Сколько раз у него получалось: тысячу, десять тысяч? Света сказала:
-- Теперь мы будем учиться молитве у нашего неофита. Вот уж кто настоящий христианин!

Вираж

Моя ненаглядная готовилась стать мамой. Сама-то Света оставалась невозмутимой. Она совершенно положилась на волю Божию, поэтому была спокойна и светла. Я же порой не находил себе места. То форточку захлопну, чтобы ее не просквозило, то, сломя голову, ищу книги для будущей матери, пытаюсь записать ее на специальную гимнастику, то травы пучками в дом несу, то еще чего... В храме горячо молился за нее и будущее чадо.
Но вот однажды во время заказного молебна толпа оттеснила меня от аналоя, и я оказался перед образом Спаса Нерукотворного. Я просил моего Господа о благополучном рождении ребенка, а Он с дивным спокойствием взирал на меня и... терпеливо слушал. Наконец, моя мольба иссякла, и я замолчал. Наступил покой и необычайная тишина. Рядом со мной громко служили молебен, меня теснили и обжимали, а я стоял перед Спасителем и слушал тишину. Он -- и я, Вседержитель -- и грешный блудный сын, Любовь неизреченная -- и мое мерзкое ничтожество... В это время священник взмахнул кропилом -- и на меня упали брызги святой воды. По храму прокатилась волна свежести, по лицам -- улыбки. Воздух стал прохладным и чистым.
Взор Спасителя проник мне в самое сердце. Там последний раз взметнулась волна страха и смятения -- и все утихло. Время прекратилось, замерло. Меня окутал бесконечно любящий взгляд Спасителя, и в тот миг мы с Ним были вместе. Он восхитил меня из суеты и оградил светлым покоем. Любовь к Богу моему, живая и сладкая, затопила меня и всю вселенную. В том океане света я видел материнские слезы Пресвятой Богородицы, молитвы святых, золотистыми облаками восходящими к небесам; шепот живущих и благодарные взоры заключенных в адских темницах. Во свете Божией любви все люди были такими добрыми и чистыми. Вера их сияла и дышала.
Во свете Божией любви увидел я мою Свету с младенцами на руках. В том безграничном просторе она стала такой крошечной, как прекрасное дитя на маленькой лодочке в океане. Мы все -- миллиарды людей и ангелов, животные и птицы, деревья и травы, звезды и планеты -- находились в бесконечном океане любви. Мы жили дыханием Любви и ожидали великого судного Пришествия нашего Спасителя...
Вернувшись домой, я рассказал Свете о происшедшем. Она понимающе кивнула и сказала:
-- Ты понял, что любишь Бога больше меня. Так и должно быть. Если ты не будешь любить Спасителя больше всего на свете, то и наша любовь превратится в дым.
-- А ты не обидишься?
-- Как можно!
Под впечатлением такого открытия уехал я в командировку. Путь мой лежал на восток. Сначала я посетил крупный завод на севере Урала и там заключил крупную сделку. Потом на поезде отправился в Восточную Сибирь. Там обменял долги по электроэнергии на реальную продукцию. Дальше собрался лететь на границу с Казахстаном, но там испортилась погода, и нужный город рейсы не принимал. Внезапно мне предложили рейс через Средний Урал. Сказали, что оттуда улетает много тяжелых всепогодных самолетов. Я согласился и через три часа оказался в незнакомом городе.
Это был промышленный центр. В гостинице я открыл походный компьютер-ноутбук и выяснил, что здесь находится очень интересный завод, выпускавший нужную мне продукцию. Я позвонил на фирму и получил добро на заключение сделки. Значит, не зря я сделал этот вираж. Впереди у меня был свободный вечер. Я выпил чаю и вышел на прогулку.
Центральная часть города производила серьезное впечатление. Гранитные цоколи домов, богатые цветочные клумбы, солидные здания, уютные аллеи -- все это внушало уважение. Только воздух все портил. Кроме обычных выхлопных газов автомобилей здесь всюду висел сладковатый запах, свойственный металлургическим заводам.
Рассуждая об экологии, я вышел к храму. Пятиглавая церковь стояла в окружении зеленого массива и казалась центром уюта и стабильности. Внутри ограды среди старинных лип и тополей существовал отдельный от внешнего мира уголок. Здесь легко дышалось, хорошо думалось. Как только я перекрестился, молитва сама ожила во мне. Я зашел в храм и поставил свечи на все подсвечники. Здесь я почувствовал себя дома. Будто вернулся из дальней поездки и вдохнул домашний родной воздух.
Ко мне подошел седобородый мужчина с сером сатиновом халате и сказал:
-- Обязательно сходи на погост, брат. Там сразу у алтаря увидишь резной крест. Это могила владыки Варсонофия. Мы его почитаем как священномученика. Скоро его канонизируют. Песочек с могилы имеет целебную силу.

И вот я встал у могилы моего прадеда. Внимательно рассмотрел резной крест. На зеленом холмике среди стелющейся травы росли белые астры и горели толстые восковые свечи. Я приложился к прохладному влажному кресту. Встал на колени и в земном поклоне коснулся горячим лбом живой земли могильного холмика.
Владыка, так это ты меня сюда привел? Ты устроил меня на работу, послал меня в командировку, изменил погоду в далеком городе, поселил в ближайшей к себе гостинице и привел к своей могилке. Я, наверное, так и не узнаю до конца жизни, скольким обязан тебе. От скольких бед ты меня уберег, от скольких злых людей отворотил... У меня просто нет слов, чтобы выразить тебе мою благодарность. Между нами огромная пропасть. Ты на торжествующих небесах, а я еще из ада не выбрался. Ты свят и угоден Богу, а я по самые уши в грехах и страстях. Но ты сумел соединить нас каким-то невидимым, но прочным мостом, и за руку ведешь меня к себе домой, как мудрый сильный дед непослушного капризного внука. Нет слов...
Ты только вот что, дедушка, ты только не оставь меня. Ладно? Еще прошу тебя, помолись о моей Свете, о наших детках, о моих старичках-родителях, о тех, за кого я молюсь. Ты знаешь их имена. Тебе все известно, дед родной. Я не знаю, как это сказать... Сейчас я хочу умереть за них. Может, это безумие, может я в ошибке, не знаю. Но мне кажется, что умереть за людей, которых любишь, -- это наивысшее счастье. Может, ты мне... как-нибудь... в этом... А?

Покончив с делами на Урале и на границе с Казахстаном, я вылетел стареньким АН-24 домой. Но снова погода вмешалась в мои планы, и мы вынужденно сели в каком-то маленьком аэропорту. Бортпроводница сказала, что отсюда автобусы едут до города, где можно поселиться в гостинице и переждать непогоду. Название города мне что-то смутно напомнило. Я позвонил домой и спросил маму, не отсюда ли мы уезжали к тете Нюре. Она сказала, что это именно тот город. А еще сказала, что только час назад им принесли телеграмму. Тетя Нюра умерла.
Я взял такси и выехал на похороны. Мало что изменилось с тех пор, как я ребенком ходил по этим пыльным зеленым улицам большого села. Разве только церковь новая появилась. Или это прежнюю восстановили? И еще селу вернули прежнее название -- Успенское. Я успел к самому погребению. На кладбище встал в очередь к гробу и отдал последнее целование покойной тетушке. Лицо ее было таким спокойным, будто она прикорнула с устатку и сейчас проснется, встанет и пойдет по делам. Но не встала и не пошла. Отходила свое по земле моя теть-Нюра. Теперь у нее на Небеса путь-дорожка.
В просторной теткиной избе было три комнаты. В одной пили водку, в другой спали вповалку, а в третьей собрались верующие и читали по очереди псалтирь. Отчитал и я свою кафизму. Потом познакомился с дальними родичами. И тут выяснилась одна приятная новость. Оказывается, наше поколение ? мои двоюродные братья и сестры - почти все были верующими.
Мне рассказали, что наш род Успенских вплоть до владыки сплошь состоял из священников и монахов. Во время коммунистических гонений всех, причастных к священнической ветви уничтожили. В живых осталась только бабушка Вера, сестра нашего владыки. Она переехала в город, окончила курсы благородных девиц и вышла замуж за толстовца. От их брака родилось шестеро детей. Видимо, эта толстовская ересь настолько впилась в гены и сам дух наших родителей, что только одна тетушка Нюра и сумела выстоять и передать веру нам. Остальные остались в безумии.
И вот сейчас новое поколение верующих встало у святых образов и читало псалтирь. Я вспомнил, как рассказал тете Нюре о своих полетах по небесам, а она воскликнула: "Вера в народ возвращается!"
Дети мои

Итак, я стал отцом. Как ни готовился я к этой перемене, как ни ждал -- все равно рождение детей пришло, как ураган. Когда я в роддоме увидел Свету без живота, но с двумя махонькими свертками на руках, я остолбенел. Мамаша счастливо улыбалась, свертки пищали, а я удивленно смотрел на них и молчал. Сначала мне показали сына, потом дочь. Признаться, они показались мне абсолютно похожими. Даже цветом глаз и волос они не отличались.
Потом дома их распеленали, и я увидел различия. Во-первых, конечно, половые. Во-вторых, сын оказался крупнее и вел себя активней. В-третьих, на лбу у сына обнаружилась моя родинка, а дочка родинку под носом скопировала у мамы. Так что я быстро научился отличать наших близнецов.
В первое время жена с бабушкой настолько плотно оккупировали младенцев, что нам с дедом приходилось часами ждать своей очереди потискать новоявленных родичей. Отец мой по-прежнему лежал и беспрестанно шептал "Господи, помилуй", но как только рядом появлялись внуки, он замолкал и с улыбкой смотрел на малышню. В такие минуты к нему возвращалось сознание и он, растягивая слова, лепетал: "красавчики мои" или "ну, внучки, здравствуйте", или "дождался я вас, дождался".
Приходя с работы, я возился с малышами, разговаривал с ними, помогал купать в ванночке. Мне жутко нравилось возить их на прогулку в большой коляске. Через неделю после рождения у них, наконец-то, появились имена. Мы со Светой настаивали на Ольге и Владимире, бабушка просила Женечку с Валечкой, а дед требовал Лену и Ваню. Разрешил семейный спор отец Сергий. Он открыл святцы, просмотрел перечень святых, поминавшихся в день их рождения и предложил назвать Иоанном и Марией. Он так решил, и мы смирились. Когда прозвучали эти имена, малыши заулыбались и задергали своими маленькими ручками-ножками. Им, значит, тоже понравилось.
Вскоре приехали познакомиться с внуками и родители Светы. Что-то мне подсказало, что у них кризис: всегда такие вежливые и спокойные, они выглядели раздраженными и... потерянными. Мы подолгу, часто до глубокой ночи, говорили с ними. Понемногу восстанавливалась прежняя близость, как во времена детства. Они видели наши отношения, чувствовали добрый климат в семье, наблюдали за причащением близнецов на литургии. Им это нравилось, и они подспудно тянулись к тому же, но боялись переступить какую-то невидимую границу... По ночам мы со Светой молились об их прощении и просвещении. От нас они поехали в Киев, навестить старых знакомых и заодно посетить Лавру.
Там, в Пещерах, случился какой-то мощный прорыв. Лидия Михайловна вышла из Лавры и в ближайшую урну выбросила косметичку и украшения. Купила себе длинную черную юбку, платок. Переоделась и стала похожей на монахиню. Олег Иванович устроил ей скандал, призывая в свидетели и помощники старых друзей, но закончилось это еще более неожиданно. Лидия Михайловна сказала, что уходит в монастырь, и в самом деле ушла в неизвестном направлении. Олег Иванович так расстроился, что напился. Раньше его и пьяным-то никто не видел, а тут запил, как алкоголик со стажем, и пил со своим другом до тех пор, пока не израсходовал все наличные. С трудом ему наскребли денег на обратный билет. Он уехал в домой в Питер и продолжил запой там.
Все это мы узнали от киевлян, которые позвонили Свете и все подробно рассказали. Женушка моя ничуть не расстроилась, но трезво рассудила: просили мы просвещения, вот оно и началось. Так что все нормально, волноваться нечего... Но меня попросила съездить к отцу и его поддержать. За мать она нисколько не волновалась.
Не без труда разыскал я Олега Ивановича не в большой квартире, а на даче. Он лежал в пустой, холодной избе с выбитыми стеклами, лежал на печи и навзрыд нараспев читал акафист Николаю Чудотворцу. В меня он сначала запустил пустой бутылкой из-под дешевого портвейна, но промахнулся, а потом узнал, сполз с печи и... упал передо мной на колени. Со стороны эта сцена, должно быть, напоминала знаменитую картину Рубенса "Возвращение блудного сына", только с ролями вышла путаница.
Потом я сутки напролет выслушивал его обиды. В те минуты передо мной всплывали картины из детства, когда этот же человек, только моложе, блистал в обществе в своих любимых светлых костюмах по последней моде... И куда все подевалось? Когда он засыпал на часок, я молился за него, как мог. Потом он просыпался, гнал меня из дому, рыдал, зарывался в старые тряпки на печи и снова нараспев читал акафист Николаю-Чудотворцу.
Вечером сходил в ближайший храм, поговорил с настоятелем и попросил его навестить и исповедать тестя. Батюшка как-то радостно согласился и после службы мы вместе пришли к тестю домой. Олег Иванович, увидев священника, сначала всполошился, забегал по избе, но вдруг обмяк и спокойно заговорил с отцом Михаилом. Так состоялась его первая исповедь. После ухода батюшки Олег Иванович притих, стал послушным, до глубокой ночи расспрашивал меня, что ему дальше делать, как жить. Ну что ж, кажется, здесь все нормально.

Вернувшись домой, я познакомился со своей дальней родственницей. К нам в гости приехала двоюродная сестра жены -- Лера.
-- Как это мы с тобой не пересеклись? -- удивилась она, узнав, что я только что вернулся из города, где она живет.
-- Наверное, мы с тобой перемещались в параллельных мирах.
-- Ну, вот, оказывается не всегда параллельные плоскости не пересекаются, -- воскликнула она громко. Слишком громко.
-- ...Или ты оказалась на нашей плоскости, в нашем мире.
-- Ну, расскажите, какой он у вас.
Света рассказывала о нашем житье-бытье, а я утолял голод, слушал и думал, какой же скучной выглядит наша семейная жизнь со стороны. Особенно, по сравнению с тем, что рассказала нам Лера. Муж ее работал начальником отдела в РУОПЕ -- региональном управлении по борьбе с организованной преступностью. Государство не могло обеспечить требуемой материальной базы этому ведомству. А ведь им нужны мощные иномарки, чтобы гоняться за преступниками, специальные технические средства, деньги на оплату информации осведомителей... Поэтому в виде исключения им позволено было заниматься частной предпринимательской деятельностью. Руоповцы поступали просто: отнимали процветающие фирмы у бандитов и получали с них доходы.
Так, уже через полгода у Стаса была две своих иномарки, шикарная квартира и солидный счет в банке. Лера все это рассказывала очень громко, постоянно размахивая руками, заливисто смеясь. Света слушала опустив глаза. Мне рядом с Лерой было не по себе. Необычно тревожно.
-- Так что живу я с моим Стасиком, как за каменной стеной. Мужик -- кремень!
Она поглядывала на меня пренебрежительно, явно подтрунивая над моей мягкотелостью и непрактичностью. Но как ей объяснить, что мое смирение -- это самое важное приобретение в жизни. А в моей слабости действует сила Божия. И чем меньше я надеюсь на свои силы, тем большая сила мне помогает во всех делах. Наблюдая необычно страстное состояние Леры, близкое к истерике, я понимал, что она не способна понять те слова, которые мне нужно ей сказать. Я молча молился и ждал помощи свыше. "Господи, не дай мне выглядеть позорищем в глазах неверующих. Не моя, но Твоя правда пусть восторжествует". Вдруг в поведении Леры произошел перелом. Ее высокомерная надменность лопнула, как прохудившийся воздушный шарик. Что произошло? Просто разговор зашел о детях.
-- Да какие там еще дети! -- воскликнула Лера и чуть не заплакала. -- Ведь вы думаете, что с бандитами воевать -- это вам просто так? Да он меня вечно прячет по каким-то хазам, схронам... То от одной банды скрываемся, то от другой... Ведь Стасик меня любит! Бережет! Вот и приходится мне переезжать с места на место, да от страха трястись. Думаете, я просто так к вам приехала? Ага! Он поехал брать какого-то бандюгана, а меня сюда спровадил.
Лера всхлипнула, а Света погладила ее по головке, как маленькую, и тихо сказала:
-- Ты не переживай, сестричка. У нас тебе ничего не угрожает. Мы тут, как в крепости живем. Только у нас стены покрепче каменных.
-- Это почему? -- подняла Лера покрасневшие глаза.
-- Нас ангелы защищают, -- неуверенно произнесла Света.
-- С чего это вы взяли? -- огрызнулась Лера.
-- Помнишь, нас учили, -- сказал я, -- что критерий истины -- практика. Вот практическая жизнь это и показывает. Нас зло не касается. Мы защищены от него.
Дальше последовал почти бессмысленный диалог, который мы прервали на сон грядущий. Когда мы уложили Леру и уединились в своей спальне, где мирно посапывали близнецы, Света сказала, грациозно потягиваясь по-прежнему гибким телом:
-- Ты моя каменная стена, Андрюш. Это я замужем за кремневым мужиком.
-- И ты туда же! -- вздохнул я, пряча улыбку. -- Все вам, бабам, суперменов подавай! -- проворчал я. -- Будет вам супермен по имени антихрист. Дождетесь...
-- Поругай, поругай меня, любимый, -- прошептала она замшево, сверкнув из полутьмы влажными глазами.
Как же люблю свою женушку!.. Как в первый день. В ту ночь нам было очень хорошо. И спокойно. И уютно. Как за каменной стеной...
А через два дня позвонил Стас и сообщил, что банда ликвидирована, так что Лере можно возвращаться. На прощание кузина сказала:
-- Знаете, ребята, мне никогда не был так спокойно, как у вас. Я, может, ничего не понимаю, только вы... Вы простите меня и, пожалуйста, помолитесь за нас со Стасом.
-- Конечно. Не волнуйся. И приезжай в любое время.

Фирма

Бывает, человек чего-то страстно желает, но ему это во вред. Он повторяет попытку одна за другой -- и все рушится. Так случилось и с Димой.
Еще с детства мечтал он о политическом перевороте. Но вот он произошел, и коммунисты отошли в тень. Дима активно участвовал в митингах, пытался стать активистом демократической партии, но все напрасно. Видимо, новых политиков мало интересовали его верность идеалам демократии. Дима с удивлением рассказывал, что его расспрашивали о наличии денег и связей. Но у юного политика этих демократических ценностей не имелось. "Демократию предали! У власти стали старые коммуняки, только слегка перекрасились!" -- кричал он, расплескивая вермут.
Еще с детства мечтал Дима о частном бизнесе, белом лимузине и белом шелковом костюме из города Парижа. Он открыл фирму, развивал бурную деятельность, продавал идеи, информацию, занимался консалтингом -- все рушилось. На смену активности приходило уныние, и он снова впадал в депрессию и пил, пил...
Господь уберег меня от жадности, властолюбия и зависти. Я бы, например, с удовольствием работал каким-нибудь вахтером или сторожем. Лишь бы почитать было время или на людей посмотреть. Но так вышло, что я стал капиталистом, то есть владельцем собственной фирмы. Как сказал кто-то из великих: "Чем меньше денюжку мы любим, тем легче нравимся мы ей". А началось это с одного разговора. Подошел ко мне однажды мой коллега и спросил:
-- Слушай, а у тебя есть юридическое лицо?
-- Нет, -- пожал я плечами, -- только то, что у тебя перед глазами.
-- Жаль, я бы тебе один договорчик скинул. Ты бы свой процент поимел... А ты вообще-то свой договор с нашей фирмой читал?
-- Да, вроде.
-- И что же ты не обратил внимания на пункт о твоем праве открыть свою фирму и работать с головным предприятием через нее?
-- А зачем?
-- Это выгодно и тебе и фирме. У тебя вырастает заработок и статус, а фирма имеет в твоем юрлице гарантию и снижение налогов. Так что открывай, не стесняйся.
Он вручил мне телефон юристов, которые занимаются открытием предприятий, и я направил туда свои стопы. Пройдя через внушительные преграды охранников, вошел в комнату, где сидели две очаровательные девушки. Одна, совсем юная, лет семнадцати напряженно работала на компьютере. Та, что постарше, представилась Инной и сразу приступила к делу.
-- Мне нужно открыть товарищество с ограниченной ответственностью, -- сказал я.
-- И сколько вас?
-- Трое.
-- Вы уверены в своих партнерах?
-- А как же!
-- Все вы так говорите. Пока деньги не появляются. А потом... Вы знаете, что отец с сыном, родные братья, закадычные друзья -- ссорятся из-за денег. Чем в этом смысле опасно ТОО? Один тянет на себе воз, другой вообще не работает, третий страдает запоями, а прибыль делится пропорционально вложенным в уставный фонд деньгам. Вносят обычно все поровну. Так что и получать будете поровну. Тут все и начнется...
-- Мы не поссоримся, -- сказал я, чувствуя в душе неприятное похолодание.
-- Хорошо, -- вежливо улыбнулась Инна, -- давайте немного протестируем ваших партнеров. Пусть они придут в среду в семнадцать часов сюда на подписание учредительного договора.
В назначенное время пришел я один. Дима заявился в подпитии и опоздал на полчаса. Юра вообще о встрече забыл. Когда мы проводили Диму и остались одни, Инна за чашкой кофе сказала:
-- Итак, я думаю, вам понятно, что ТОО у вас развалится? Работать вам придется одному. Так что примите добрый совет и откройте ИЧП -- индивидуальное частное предприятие. Станете единоличным хозяином. Нанимайте, кого хотите, и платите, сколько нужно -- пожалуйста. Главное, что никто у вас ни прибыли, ни фирмы не отнимет... на законных основаниях.
Она так решила, и я смирился. Только спросил у нее:
-- Скажите, Инна, а почему вы так за меня волнуетесь?
-- Ничего личного, -- улыбнулась девушка. -- Просто мне с вами работать. И я надеюсь, не один год?..
Дальше по своей коммунальной привычке я устроил девушке допрос. Подследственная ничуть не удивилась, была открытой, искренней и даже веселой. Оказалось, что этот бизнес у нее с мамой и бабушкой семейный. Начинали они на дому, купив подержанную пишущую машинку и самый дешевый факс. Как она сказала, они "вылизывали каждого клиента", нянчились с каждым, как с малым дитем. В итоге у них стабильный доход, свой наработанный круг клиентов. Дальше Инна перечислила несколько звучных фамилий -- эти наши постоянные.
Я смотрел на эту девушку, которой было едва ли больше двадцати трех, на ее приятное лицо с ямочками на щеках, на ее с виду простую, но очень даже модельную стрижку; строгий деловой костюм с белой кружевной блузкой, на ухоженные руки с бриллиантовым кольцом... Вспомнил также ее машину -- сверкающий новенький "Пежо-307"... И подумал, что эта девушка честно заработала свое материальное благополучие. Странно, мне это почему-то подняло настроение. Оказывается, в этом капитализме можно жить, можно работать и даже при этом честно. На прощанье я поблагодарил Инну. Девушка проводила меня до самой охраны и приветливо помахала ручкой: "ничего личного, просто мы уважаем и бережем своих клиентов".

А вечером я спустился в свою тайную келью... Здесь я должен раскрыть один секрет. Когда-то в подвале нашего дома мы с отцом построили сарай. В этом сарае кроме банок с огурцами, старых тазов и разного хлама стоял на одном колесе велосипед. Иногда я его доставал, протирал пыль, накачивал шины и катался. Но с тех пор, как ушло детство, а затем и юность, это случалось все реже и реже. Стеснялся я что ли? Или обленился? Но видно пришло время запрячь старого верного коня. Когда я вывел его из темного подземелья в солнечный день, он принял меня в скрипучее седло. Он не обиделся, он был терпеливо верен мне.
Надавил одну педаль, другую - и мы с ним понеслись по асфальтовым далям, по тропинкам парка, по траве и щебню. В легкие ворвался свежий ветер, глаза "держали" дорогу и рыскали окрест в поисках интересной тропки, покатого холма, с которого весело слетать вниз. Через полчаса катания ноги устали, мышцы взбугрились. Я терпеливо крутил педали и съехал с асфальта на траву. Минут десять мышцы ног болели, но потом все прошло, будто наступило второе дыхание. Ноги ритмично крутили педали, дыхание очистилось от хрипов, глаза стали зорче. На меня накатила волна молодецкой удали. Я летел, как абрек на горячем коне, и упивался радостью скачки. Казалось, я оттолкнулся от земли, расправил руки-крылья, меня подхватил упругий ветер и я лечу, лечу!..
Когда я ставил велосипед на прежнее место в сарае, вдруг понял, что мне здесь хорошо быть одному. Я расчистил угол, застелил цементный пол старым ковриком, поставил ободранный, вполне крепкий стул. Принес из дома свечей, икон и молитвослов. Вот она, моя келья, моя пещера городского пустынника. Я зажег свечу, выключил электрический свет и встал на молитву. Через минуту вокруг началось что-то непонятное. Я слышал шорохи, мышиный писк и кошачьи мяукающие восклицания. Холодок страха пробежал от затылка по спине до самых пяток. Мне стоило немалых усилий продолжить правило. Тупо, одними губами и горлом, произносил я слова молитвы, почти не вникая в смысл. Неожиданно все вокруг стихло. Только мой горячий шепот нарушал полную тишину. Несколько минут я наслаждался ровной молитвой и покоем, окутавшим меня. Вот оно - молитвенное вдохновение, думал я. Как, должно быть, Ангел сейчас радуется за меня!
Пламя свечи покачнулось, и в дальнем углу высветилось нечто похожее на ангельский силуэт. Я остерегался туда смотреть. Видел это боковым зрением. Сердце часто забилось, пьяная радость сотрясала руки. Вот для чего пустынники уходят из уютных домов, прочь от суеты - в дикие безлюдные места. Вот она - близость фаворского света! Почему же оттуда, из светлого угла, исходит какая-то необъяснимо тонкая тревога? Почему не могу просто радоваться этому? Может, оттого, что чувствую свое недостоинство? Свою греховную нечистоту? Как рыбак, просивший, чтобы вышел Господь из лодки, ибо он человек нечистый!
"Господи, спаси и сохрани и силою Честного креста огради от всякого зла", - взмолился я, размашисто крестясь. Светлый силуэт в углу растворился, пропал, будто ветром сдуло. Значит, было это слева... Я почувствовал благодарность Ангелу, отогнавшему от меня нечисть, принявшую светлый образ, и прочел канон Ангелу хранителю. После чего вышел из затвора на улицу, прогулялся, подышал и вернулся домой. Мне вовсе не хотелось говорить. Мне было хорошо. Просто хорошо.

После открытия своей фирмы, я переоформил свои договора на свое новенькое юридическое лицо. Мне казалось, что впереди такое процветание, что за несколько месяцев я стану страшно богатым. Но вскоре налоговая инспекция устроила мне проверку и буквально на ровном месте насчитала мне огромный штраф на сумму в сто тысяч рублей. Я принес инспектору папки, листал их, показывал идеально оформленные документы и спрашивал:
-- Ну, где, скажите на милость, вы увидели здесь такую прибыль? Видите: сто пришло, девяноста ушло, осталось десять. Четыре на зарплату, две на транспорт, остальное -- налоги.
-- Да, наверное, мы ошиблись, -- монотонно отвечала молодая худенькая девочка Сашенька. -- Но мы вам звонили, посылали письма, а вы не пришли за постановлением на штраф. А теперь время обжалования ушло, и вы обязаны платить.
-- Послушайте, Александра, но на моем телефоне постоянно находятся люди -- это моя квартира, наша почта аккуратно доставляет нам все что угодно, даже рекламу. И потом, как я могу отвечать за работу почты?
-- Можете подать на нас в арбитражный суд.
На работе мне сочувствовали, но советовали не вступать в конфликт и судебные тяжбы -- и заплатить. А если им это понравится?.. Я писал письма в городскую инспекцию, ходил на прием к начальникам отделов и начальнику своей инспекции -- бесполезно. Там не говорили, а кричали: читайте налоговый кодекс, у нас указ президента об усилении фискальных мер! Когда я им показывал, что в указе президента сказано о воспитательных, а не карательных мерах, они впадали в еще большую визгливую истерику. В предбаннике начальника мне открыто сказали, что без конверта с сотней тысяч рублей тут вообще делать нечего. Я мельком увидел лицо этого начальника инспекции, прочитал фамилию на табличке его двери и понял -- бесполезно. Сам воздух этого учреждения, сама атмосфера -- были тяжелы и невыносимы. Я почти на физическом уровне ощущал сгустки зла, плавающие там подобно беспощадным акулам.
В адвокатской фирме мне сказали, что арбитражные суды моя районная инспекция всегда выигрывает, потому что у них там свои люди: "все схвачено, за все уплачено", но можно повоевать, что будет стоить те же сто тысяч рублей. Мне показалось, что я уперся в стену, а меня безжалостно раздевают средь бела дня на глазах у всех прохожих.
Наконец, обессилев от бесполезной суеты, я пришел в храм, исповедался, заказал сорокоуст, обошел все иконы, поставил свечи... И вышел оттуда спокойным, как смертник. А вечером позвонила мне девушка Инна из юридической фирмы и напомнила, что я еще не получил постоянное свидетельство об открытии предприятия. Утром я зашел к ней в офис и пожаловался на незаслуженный штраф. Она улыбнулась и сказала:
-- Не волнуйтесь, я попробую вам помочь.
-- Мне кажется, это невозможно. Я сделал все, что мог.
-- Ну, всегда существуют хм... творческие пути. Давайте, я попробую?
-- Давайте.
Вечером Инна позвонила и обрадовала:
-- Все нормально. Мы вас переведем к другому инспектору, и она все уладит за какие-то пять тысяч рублей. Вас это устроит?
-- Конечно, Инночка! Большое вам спасибо!
-- Не стоит благодарности. Просто мы обязаны помогать нашим клиентам. Ничего личного.

На горе Блаженств


Далее в нашей жизни события стали происходить с какой-то неимоверной скоростью.
Позвонил Дима и сообщил, что посадили брата Вали по прозвищу Краб. Он, как я и предполагал, крышевал в нашем районе. Ездил на шестисотом "мерседесе", построил большой загородный особняк, ездил заграницу. Но, видно, на любую силу всегда найдется сила более сильная, например, зависть... В общем, его подставили собственные подельники, разделив между собой почти все его немалые сбережения.
Оставшись без поддержки Краба, наши приморские друзья Валя с Павликом пережили беспрецедентный по наглости "наезд" местной кавказской группировки: те весьма скоро узнали, что у наших предпринимателей, как они выражаются "крыша протекла". У них просто отобрали все нажитое и пообещали подарить им жизнь, если те уберутся с побережья в течение суток. Супруги впервые узнали, что такое животный страх за жизнь ребенка. Им ничего не оставалось, как собрать чемодан и на автомобиле прямо ночью уехать. Так они вернулись домой.
Неделю они тщательно скрывались от знакомых. И всего через неделю Павлик снова заболел туберкулезом и слег. Валя ночью пришла к нам в гости и, превозмогая стыд и слезы, рассказала о случившемся. Мы ее успокоили, как могли.
А потом случился дефолт. Рушились банки, крупные фирмы. Разорились практически все мои друзья. Меня выручила Инна. У нее в моем банке был "свой человек", который и предупредил ее о ликвидации. Инна позвонила за два часа до закрытия кассы банка и сообщила, что у меня есть время успеть с чековой книжкой снять все мои деньги и купить на них валюту. Так я и поступил. В результате, через месяц, когда рубль упал в шесть раз, я еще и прибыль трехкратную получил. Месяца три я не мог найти работу, и мы жили на весьма немалые накопления. Нам еще удавалось помогать из своих запасов тем, кому повезло гораздо меньше.
Все это время всеобщего потрясения у нас в семье царил удивительный покой. Кругом творилась паника, люди ночами стояли в очередях за валютой, осаждали офисы банков и фирм, требуя мифической справедливости, и еще денег, денег... Казалось, будто сам воздух города помутнел от человеческой жадности и отчаяния. А мы жили будто за невидимой бронированной стеной, ограждавшей наше мирное существование.
Наша семейная жизнь почти не имела сотрясений и некоторым казалась скучноватой. Мне же она представлялась не бурным костром, который то обжигает, то морозит, а тихим пламенем свечи. Тем огоньком в ночи, который дарит мир и надежду, свет и любовь. Одно нам оставалось: молиться и благодарить за все Спасителя. Видимо, это же поняли не только мы: храмы наполнялись людьми, искавшими там защиту. И находили. Я встречал под церковными сводами тех, о ком мы со Светой молились.
А потом меня пригласили экспедитором в православное издательство. Во время кризиса народ стал активно скупать книги на церковных лотках. Так что работы было немало. Как старый кладовщик из анекдота, я ходил на работу, как на праздник, и все удивлялся: за такое счастье да еще и деньги платят!
...А мой дружок Павлик в это время медленно и неотвратимо угасал. Он лежал на высоких подушках, бледный, с впалыми щеками и надсадно кашлял, оставляя на платке, прижатом к губам, капли крови. От прежнего приморского здоровья и самодовольства в нем ничего не осталось. Словно из-за широкой загорелой спины здоровяка, заслонявшей настоящего человека, вышел мой добрый старый друг, которого я любил до боли в груди.
Валя стала тихой и задумчивой. У нее, казалось, не осталось сил ни плакать, ни горевать. Но при этом в ее облике появился тот настоящий аристократизм, который заставляет снять шапку перед невидимой, но вполне ощутимой духовной высотой. Павлик-младший тоже сильно присмирел. От былых каприз не осталось и следа. А в его глазенках появилась какая-то недетская мудрость. Как-то раз после долгих разговоров о причинах наших скорбей, Павел попросил привести священника. Они все трое исповедались и причастились. Через несколько дней Павел тихо отошел в мир иной. Примирившись с Богом. А Валя с сыном зажили новой православной жизнью: простой, не очень-то денежной, но спокойной и мирной.

Однажды вечером мы взяли коляску с малышами и поднялись на нашу "Гору Блаженств". Это был один из тех вечеров, которые запоминаются на всю жизнь. В природе стояла торжественная тишина. Небо переливалось золотистыми волнами роскошного заката. Вода реки сверкала мириадами блесток. Трава и листья деревьев источали густые свежие ароматы. Легкий ветерок приносил то сладкие цветочные волны, то веселые птичьи трели, то далекую забытую мелодию из детства. Близнецы побегали по травке, посидели с нами на горе, наблюдая закат, попили молочка, да и уснули в большой коляске. Света прислонилась ко мне, положила голову мне на плечо и едва слышно шепнула: "Я так тебя люблю, Андрюш. Я так тебе благодарна..." Мы как в детстве держались за руки, крылья благодарственной молитвы подхватили нас и мы... Мы снова летали!
Будто в младенчестве, передо мной раскрылась безбрежная панорама нашей жизни. Там, вдали, происходило мое рождение и звучал мой разговор с Ангелом. Он не оставлял меня на моем земном пути ни на миг. Я видел лучистые глаза и белоснежные одежды целомудрия моей возлюбленной, и огненные крылья ее молитвы. Я видел свет на лицах людей, за которых мы молились, и их медленное прижизненное преображение. Там, высоко-высоко на сияющих небесах простирали к нам руки наши святые молитвенники и мой прадед среди них в золотых одеждах.
Передо мной проходили события, и я видел, как их потоки направляются мощной силой Божией любви. Всюду, на всех людях, на больших и малых делах -- на всем почивала благодать. События, которые мы воспринимали, как трагедию, стали в блаженном свете не страшными, а понятными и спасительными. Я видел, как золотистый огонь скорбей и болезней сжигает в душах людей и целых народов черные сгустки зла. Кровь мучеников, пролитая на землю, вспыхивала необъятным пламенем, поглощая сонмище грехов, поднимаясь до Небес, как всеобщая молитва о прощении мучителей и всех, всех...
Видел я наше будущее и наш переход в мир иной. Видел радостные приветственные объятья наших возлюбленных небожителей. А там, вдали, уже совершалось Второе пришествие Спасителя и слышался облегченный вздох измученной вселенной. Видел слезы радости оправданных на Суде -- последние слезы в истории человечества. И видел новое небо и новую землю, очищенные божественным огнем от темных пятен смерти. Там наступала новая жизнь торжествующей любви. Туда непрестанно летел я всю мою жизнь на крыльях благодатных стремлений.
-- Знаешь, Света, мы такие счастливые, -- сказал я. -- Мы должны просто смиренно все принимать и за все благодарить. Нам нечего бояться в этой жизни. У нас все еще только впереди. И столько любви!..