Исихаст часть 6

Часть 6

Глава 1. Очищение

Как вышел на работу, ко мне приехал сам Генерал, поздравить, вручить подарок. Он выглядел усталым, больным. Но разговор у нас получился ободряющим.

— Нашим врагам, как водится, помогает и направляет организованная сила зла. — Приступил он к метафизике нашего бытия. — Там и вольные каменщики, и члены мирового правительства, и адепты псевдоцерквей — Ватикан, сатанисты, раскольники, оккультисты и прочие мутные личности. Вместе они представляют силу, с которой приходится считаться. В нашей стране существует контрсила — в первую очередь Церковь, верные Христу мужи и жены непорочны, патриотические силы, православное воинство, ну и конечно православное крыло силовиков. В своей деятельности силы света нашей страны постоянно совершенствуются и приобретают боевой опыт.

Сам Господь указывает нам путь к победе и воинов света, наших побратимов. Разумеется, есть у нас благословение священства, и самое главное — соборная наша молитва, которая огненной стеной стоит от земли до небес, защищая нас, укрепляя, придающая силы и уверенности в победе.

Наши люди — они повсюду, растут численно, опытно, укрепляются верой. Есть, конечно, такая «группа товарищей» и у нас в Концерне. Вот примеры того, как они появляются.

Начнем с самого близкого тебе человека — Светланы. С ней была проведена целая многоходовка. Первое — твой отец привлек папу Светланы, Ивана Семеновича к работе в Концерне. Второе — Светлана находилась под духовным контролем, который соблюдал ее чистоту — ведь ей доверялись такие тайны, которые могла понять и сохранить только чистая душа. Также она прошла спецкурсы, там стала истинной патриоткой, помогала в заграничных операциях профессиональным нелегалам, «старичкам» как она их называла. Ты, наверное, удивился тому, как Света на твоих глазах гармонично воцерковилась — это итог сложения вышеназванных факторов.

К твоему отцу Константину была прикреплена Марина — верующий, опытный специалист по специальным операциям. Ты, наверное, заметил, как твой отец испытывал метания, недоверчивость, усталость, уныние — Марина мягко, по-женски, успокаивала и в конце концов привела его к покаянию, чем, по сути, спасла его душу. Они и сейчас рядом и скорей всего уйдут из жизни вместе, в чистоте и верности, как брат и сестра.

Кроме тебя в Концерне работают Феодор Иванович-Третий, Сергей, Дмитрий, Юрий — они в стадии интенсивного обучения, но уже делают успехи и являются нашим «золотым фондом».

А вот тебе несколько примеров их успешной деятельности.

Со времен войны в нашу военную науку были внедрены офицеры СС из так называемого тайного ордена Аненербе. Дело в том, что документы этой организации были в работе только у нас и в США. Этим объясняются прорывные успехи в таких видах военной промышленности, как ракетостроение, ядерные технологии, лазеры, гиперзвуковые истребители, космические и прочие новейшие технологии. Одно очень большое «Но!» — американцы планировали использование этой адской силы для самых мерзких целей мирового господства, а мы, с Божией помощью, — на сдерживание агрессии и сохранение мира. А теперь посмотри на результат — наши военные опередили американских и в течение многих десятилетий сохраняли мир и благополучие страны. Как говорят наши святые отцы: если с нами Бог, то кто против нас! 

Так вот, все попытки агентов Аненербе пометить наши разработки своими магическими знаками, тем самым фактически уничтожив их потенциал — закончились провалом. Кого-то из тайных врагов приходится нейтрализовать физически, агрессию других блокирует наша молитва и благословение духовных воинов, батюшек наших. Как это происходит на уровне нашего Концерна, ты сам наблюдал и участвовал — все буднично и спокойно и почти бескровно. Марина, говоришь? А ты можешь себе представить, какие жертвы случились бы, если бы не наша активная деятельность! Миллионы, сотни миллионов убитых и раненных, военных и мирных.

 А вот еще кое-что, касаемо тебя и Светы — наши люди предотвратили двенадцать покушений на ваши молодые и перспективные жизни. — Он полистал папку с «моим делом». — Этот снайпер снят с крыши соседнего здания нашим Юрой. Эти двое закладывали взрывчатку в Ровер Светланы, в котором вы собирались вместе ехать. Они уже в тюрьме.  Официант твоего любимого ресторана взят с поличным, при попытке отравить вас обоих какой-то химической дрянью. Скорей всего парня использовали втемную, пришлось вычислить зачинщиков и на всякий случай сменить весь персонал. Как это работает? Прослушка вовремя доложила, и наши ребята сумели предотвратить диверсии. Я обязал их молчать, чтобы вас не пугать. А теперь самое главное и приятное — мы с нашими духовными офицерами предприняли ряд мер, где можно заказали длительные поминовения — и вот результат: священномученик Феодор-Первый сообщил, что мы все отныне под таким несокрушимым покровом — броня! Огненная стена от земли до небес! Кстати, вы со Светой, и ваши друзья, вместе с вами посетившие Дивеево, — нам всем очень в том помогли. Видишь, как это работает!

…Правда, тебе, Александр, как руководителю и духовному распорядителю нашего общего дела, придется немного и пострадать. Прости, но это необходимо. Нет, Света, как мать будет под защитой, дети — тоже. А тебе, еще раз прости за эту новость, придется взять крест и понести за всех за нас. Да ты ведь и предупрежден и готов, не так ли.

А чтобы ты не заскучал, вот тебе благословение от священства и мой приказ, моя просьба. Я читал твою рукопись, которую писал в медовый месяц. Одно скажу — Господь водил твоей рукой, это несомненно! Из чего следует, что писать про наших современных христиан, о нашем общем деле обороны страны — это твоё!

Как ты понимаешь, третья мировая начала разгораться. Пока что, в основном, боевые действия происходят в умах и душах людей. Конечно, со временем, разгорится война по всей земле. И здесь творческая деятельность твоя и твоих коллег – сыграет немалую роль!

Вспомни, насколько были востребованы фильмы, снятые во время войны! А какие чудесные фильмы: «Два бойца», «Александр Невский», «Небесный тихоход» — эти военные, а вот и про мирную жизнь: «Свадьба», «Сердца четырех», «В шесть часов вечера после войны», «Маскарад». Да и комедии — они поднимали дух народа во время войны, настроение, напоминали о том, что война кончится и продолжится жизнь, обновленная, чудесная, радостная.

Понимаешь! Прошу отнестись к этому виду деятельности, как к виду боевых действий. И вот что — жду новых текстов, новых фильмов, сериалов — твоих текстов и твоих фильмов.

 

Проводив гостя за дверь кабинета, услышал его приказ: «К Александру никого не впускать!» Сразу почувствовал творческий зуд, такое внутреннее горение, которое взялся сходу реализовывать в тексты, написанные частью вручную, частично — на ноутбуке.

 

Очищение огнем и водой, поддержка невечерним светом и тихой радостью — прошли не зря, и не только для нас, но и для всего народа. Оглядываясь назад, понимаю, что совсем недавно мы были вялыми, теплохладными, боязливыми — но вот разгорелись грозные события, и мы сплотились в монолитную глыбу, которую не поколебать, не раскачать. Уж сколько недоумений пришлось выслушать и прочесть насчет того, когда же ударим по завравшемуся подлому врагу своим гиперзвуковым кулаком.

Генерал успокаивал слишком горячие головы: наши возможности пока не готовы к войне на истощение, надо бы подкопить сил. А то отовсюду несется Лермонтовское из «Бородино»:

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

"Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют, что ли, командиры

Чужие изорвать мундиры

О русские штыки?"

или вот это: «Наш президент — ставленник военно-промышленного комплекса. Это что же, производить самое современное оружие можно, а применять нельзя?», а в ответ откуда-то сверху звучало слово Отто фон Бисмарка: «Русские долго запрягают, зато быстро ездят», и президентское: «Мы всерьез-то еще ничего не начинали!».

Зато сейчас потихоньку кристаллизуется промысел Божий относительно нашей Богом хранимой Отчизны: кроме оружия нам необходимо очищение страны от предателей, уверенность в нашей победе, в нашей правоте — а эта тонкая материя сплетается из веры-надежды-любви. Конечно, вроде бы можно понять тех, кто неплохо пожил в начале двадцать первого века, с открытыми границами, тугими кошельками, почти неограниченными возможностями — только нельзя забывать о тех, кто и в прошлом, и в нынешнем веке натурально бедствовали, спивались в отчаянии, умирали молодыми. Как говорят и пишут социологи с политиками, у нас наблюдается колоссальное имущественное расслоение народа: кому щи пустоваты, а кому жемчуг мелковат. Но вот начались серьезные боевые действия, и кто идет за Родину умирать? Да уж точно не те, кто ее называет «рашка» и сбегает за бугор, а те самые простые люди, которые от государства и хозяев жизни имели крохи с барского стола, но при этом не растеряли ни веры, ни любви к Родине, ни готовности к самопожертвованию.

Так что очищение народного сознания от лживых миражей, так называемой демократии — необходимость, сколь высокая, столь и мучительная. Но нужная.

 

Работал в охотку, писал с чувством незатухающего творческого голода, не обращая внимания на звонки и посторонние звуки снаружи. Как сказал генерал, Господь водил моей рукой, а это особая ответственность и особая радость.

А когда рухнул в кресло и проспал половину ночи, проснулся, прошел несколько шагов — и упал на ковер, не чувствуя ни ног, ни рук. Свершилось! Наказание настигло меня!

Как напророчил Серафим Саровский во время разговора на скамейке в Дивеево, как предупреждал Генерал: «придется немного пострадать» — вот и пришло время нести крест болезни, немощи, не уставая при этом благодарить.

Спустя с полчаса очнулся, сначала в автомобиле скорой помощи, а чуть позже — в неврологическом отделении больницы, где прозвучал диагноз: «ишемический инсульт». Ну что же, пусть будет так. Раз надо.

Оказавшись в палате реанимации, мои вены пронзили иголки, на стойках подвесили пластиковые мешки с лекарством, приходили врачи, заскакивали медсестрички, выспрашивали, анализировали, измеряли. На третий день больничного заточения стали прорываться близкие: Генерал, Света, Сергей, Игорь — сдвинув простыню, им я открывал половину лица, правую половину тела, те самые части, которые не пострадали от «удара», как в прошлом называли инсульт, те самые «запчасти», которые не повело вкривь, не исказило немотой. Не посетители мои, а я сам, прихваченный ударом по мозгу, успокаивал и кривовато улыбался.

Чуть больше, чем обычно, уплывал в пелену недобытия, «я полуплакал, полуспал». В том неявном потоке мыслей плавал, кружился, источая из себя наружу мысли, из-под полы в тумбочке у кровати в спрятанном принесенным ноутбуке одной рукой писал заметки для памяти, для фиксации.

Со временем, додумался до одной занятной идеи — самое главное, наиболее интересное в моей жизни происходит не снаружи, а внутри меня самого. В уме или в душе — пока неясно, но внутри точно. В конце концов, разговоры, книги, фильмы, события — это лишь топливо, поступающее в мой внутренний реактор. А на выходе, после сгорания и переплавки — мои мысли, мои идеи, как говорят старшие товарищи — «рефлексии». Впрочем, почему только мои? Я же существую среди людей. Тысячи, сотни тысяч их проходит сквозь мой разум, мою память, мои чувства, мою боль. Таким образом, мою личность можно считать производной всех действий социума, равнодействующей сил, векторной суммой, выражаясь языком механики. Итак, что-то и некто, подсказывает мне принцип творчества: сойди в вглубь сердца, сотвори там встречу и одержи победу.

И еще, нащупал одну мысль, и принялся ее думать, как учил философствующий питон из мультфильма «38 попугаев» нас, юных зрителей того киношедевра. А мысль явилась из таинственного облака, в котором выкристаллизовалась и явила себя в виде идеи. Ну, моя собственная судьбинушка никак не может синтезировать в себе соборный путь моего народа — мелковата будет, да и специфична до неприличия. Отсюда истекла потребность поближе познакомиться с наиболее расхожими характерами людей, как близких, так и дальних, и даже прошлых и будущих. И вот невидимое перо набрасывает на небесных скрижалях план моего эпоса — да, не меньше! Поначалу-то, как водится, напал страх, навалилось бремя ответственности, но стоило вознестись духом в Божественные чертоги — помолиться, если по-простому — и вот понеслась идея за идеей. В который раз поблагодарил моего Господа за то, что Он не оставил меня в состоянии сырой хаотичной суеты, а укрепил «на камени веры» и подал команду взять оружие и вступить в бой.

 

Глава 2. Скольжение и полёт

Это как глиссировать по гладкой поверхности воды, взлетая над водой как птица. Или воспарять в небо тихим облаком и ниспадать долгожданным дождем. Воистину, нет предела мысли, направляемой Божественным вдохновением! Ты пронзаешь прошлое и устремляешься в будущее. Углубляешься в подземные адовы чертоги — и взлетаешь в стратосферные высоты космоса. Смеешься с детьми, веселишься с молодыми, и плачешь со стариками — и всюду ты свой, в нужном месте, в нужное время. Отдаешься на волю Провидения, смиряешься под Божественную десницу — и по привилегии сына всемогущего Отца, управляешь пространством, ведешь людей по пустыне к мечте обетованной, презирая суетливое гаденькое болотце души, поднимаешься мыслью в царственные высоты разума. Ты мелкий бессильный человечишко — и одновременно сотворец великого Творца. Когда люди пытались унижать Спасителя, Он им напоминал из их же закона: «Аз рех: бози есте, и сынове Вышняго вси», что же вы «яко человецы умираете, и яко един от князей падаете», мол, не для того вы избраны.

 

И тогда случались дни, когда меня уносило от пыльной земли в чистые небесные высоты. Там, в разреженной атмосфере тихой прохлады, подобно Илие Пророку, после ураганов, землетрясений, грома и молний наступала дивная тишина, то самое веяние тихого ветра — «глас хлада тонка», в котором явился пророку Бог. И в этом состоянии души не было у меня врагов, таяли обиды, гнев и ярость — но только любовь, очищенная огнем искреннего покаяния, любовь ко всем без исключения людям. О, это было прекрасно! Ради таких минут, увы, недолгих, как счастье, как чистота, я предавался молитве за людей.

Вот они, один за другим, появляются передо мной в том состоянии, которое осталось в памяти, но всегда добрыми и светлыми — такими, как видит их Бог любви и милосердия. В моей ничтожной по силе, но такой упрямой и ежедневной, находил я веяние тихого ветра любви. Умолял простить проступки, вольные и невольные, которые таяли в океане любви Божией к нам, детям Своим. Этот признался в том, что не верит в чудеса, и я молил простить его за неверие, жалея за то, что он так себя обделяет. Ведь чудеса в Божием мире — это норма, это суть нашей жизни. Вспоминались слова монаха о том, что на самом деле Лев Толстой не писал собственного Евангелия, он взял канонический образец и вычеркнул оттуда все чудеса исцеления, воскрешения, изгнания нечистых духов из одержимых, хождение по водам укрощения бури и кормление тысяч пятью хлебами. Монах искренне сочувствовал несчастному Льву, так самонадеянно обворовавшего самого себя и своих почитателей. Да как можно жить без чудес, насколько такая жизнь становится серой и беспросветной, как у животных или нечистых духов, которые уже никогда не покаются и не соединятся с Богом.

Жалость, к людям, самих себя изуродовавшим, себя вдавившим лицом в холодную грязь — эта горячая жалость омывала их слезой, очищала невидимым огнем, поднимала их в моей душе на высоту, показывая те сокровища, которых они сами себя лишили. После такой мольбы очищения, среди тех трехсот человек, которых дал мне Господь молиться о них, уже не оставалось ни одного врага, ни обидчика, ни вора, ни лжеца — но все добрые, светлые друзья, близкие, с кем я жил бок о бок и учился любить и делать добрые дела. 

 

Как-то раз, «в день какой неведомо, ни в каком году» довелось мне идти по улицам города, на первый взгляд обычного, даже красивого, зеленого, уютного… Только что-то в том городе было не так. И тут до меня дошло — нет детей! Ни одного! А вдруг они пропали не только на этой улице, этого прекрасного города, а всюду, на всей земле? Может случилась эпидемия, может детей забрали какие-нибудь инопланетяне, а может они обиделись на взрослых и все до одного сбежали в волшебную Страну детства, куда нет дороги грубым, злым, бессердечным людям.

Напал страх, он вытеснил из души всё хорошее, доброе, светлое — да и зачем всё это, если некому радоваться, если нет маленьких веселых созданий, которые не растеряли способность смеяться, прыгать, скакать на одной ножке, кружиться — просто потому, что на душе праздник.

Нет и нет, не хочу жить в мире, где нет детей! — завопил я во весь голос …И внезапно очнулся. Морок растаял, улетел прочь, там и тут появились дети — и в душе засиял свет.

Они шли вприпрыжку, держась за руки мам и пап, облизывали мороженое, смеялись, указывая пальчиками на воздушные шарики, взлетевшие в синее небо, на плечах большого сильного папы обнимали большую голову, напевая песенку: «Мы едем, едем, едем, В далекие края, Хорошие соседи, Счастливые друзья…», с разбегу прыгали в лужи, брызжа во все стороны мутной водой, под вопли горластой тётки: «фулюханьё!».

А вон девочки, сложив портфели на скамейке, прыгают на одной ножке по квадратам «классиков», расчерченных мелом на асфальте, а мальчишки из цветочной засады, из-за кустов сирени, затаив дыхание, любуются их виртуозными движениями, не подозревая, сколько бессонных ночей им еще придется пережить в мечтах о дружбе с этими восхитительными созданиями, так не похожими на них. А мамы из открытого окна, а бабушки с балкона уже зовут детей домой, руки мыть и садиться за стол с парящим огненно-красным борщом в тарелках с белым шлепком сметаны, и чтобы обязательно с хлебом, с хлебом!.. А потом, конечно, за уроки — выводить в тетрадках по чистописанию «мама мыла раму», наклонные и прямые палочки, или учить назубок таблицу умножения, или учить стишок: «У лукоморья дуб зелёный, Златая цепь на дубе том; И днём и ночью кот учёный Всё ходит по цепи кругом».

В школе будущим воинам придется еще раз убедиться, какая таинственная сила живет в этих существах, с их косичками, бантами, в аккуратно выглаженной форме, в тонких пальчиках, выводящих округлые буквы и цифры в чистеньких тетрадках. А как красиво они декламируют стихи, делают шпагат на физкультуре, мостик, крутят колесо, храбро бегают по длинному скользкому брусу «бревна» — оторваться от этого зрелища нет сил, а тренер свистит над ухом, командуя старт забега на стометровку или подтягивание на перекладине — вот где позору не оберешься, если хилый и безвольный, а так хочется выглядеть прилично в глазах девочек.

По субботам мы обычно ходили в кино на детские сеансы за десять копеек. С пятницы мечтали о тех фильмах, которые хотелось бы посмотреть. В приоритете у нас были военные цветные комедии. Неплохо заходили фантастика, зарубежные фильмы о простых людях — эти рассказывали нам о том, что по сравнению с другими живем мы правильно и движемся вперед и вверх, откуда светит великая не ясная пока, но прекрасная мечта-идея.

Боже, сколько же времени прожил я на этой прекрасной, больной, искалеченной земле, упорно исцеляющей раны человеческого безумия! Сколько людей прошли сквозь мою не вполне праведную судьбинушку, оставляя в сердце — кто благоуханные следы, а кто и рубцы незаживающие — но обязательно появлялись они не просто так, а согласно какому-то метафизическому промыслу, непременно научая любви, терпению, смирению. Я ведь помню безногих инвалидов Отечественной войны, руины разбомбленных домов, заросшие травой траншеи с ДОТами, слёзы вдов на День победы, и их кроткие тихие «садитесь за стол, я вас похлебкой с пирожками угощу» — и ту похлебку, разваренную до гущи картошку с янтарными островками пахучего подсолнечного масла, и те пирожки с зеленым луком, мягкие, воздушные, и опущенные глаза, извиняющиеся за бедность. Как же уютно было в гостях тех вдовушек, как спокойно и приятно на душе. Как жили тихо, так и уходили, оставляя после себя невосполнимую пустоту. Их дети, приезжавшие «проводить стариков в последний путь» мечтали о богатстве и комфорте, о коврах и автомобилях.

Зато были внуки и правнуки — им не было дела до тряпок и железок, пока были детьми, пока не разучились радоваться и смеяться разным мелочам. Вот бы и мне научиться не растерять этой великой детской радости!..

 

Что за перенасыщенный раствор идей, лозунгов, торжественных обещаний, замыслов достался нашему детству? Тот самый раствор, в котором выращивают кристаллы, доставая из химического бульона, чтобы проверить артефакт на отсутствие темных вкраплений, прозрачность. От нас требовалось соответствовать некоему идеалу крепости и чистоты, и мы старались, стремились, карабкались в гору, взлетали ввысь.

С хорошо узнаваемой хрипотцой внезапно из глубин памяти прозвучали слова песни Высоцкого «Я не люблю»:

Я не люблю фатального исхода,
От жизни никогда не устаю.

Я не люблю любое время года,
Когда веселых песен не пою.

 

Я не люблю, когда наполовину,
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.

 

Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза.
Досадно мне, что слово «честь» забыто
И что в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья,
Нет жалости во мне, и неспроста:
Я не люблю насилья и бессилья,
Вот только жаль распятого Христа.

Не отсюда ли, не из этих ли скрежещущих рифм кристаллизовались наши собственные мысли, ведущие нас к преодолению, в первую очередь наших страхов и заблуждений. Конечно, то были ступени, лишь ступени, по которым необходимо подняться выше, еще выше. И мы упорно поднимались.

Что было в детстве, кроме простоты и наивности? Конечно же, соревнования на износ, игра в войну в руинах по краю над черной пропастью провала, марш-броски до тошноты и рези в горле, драки за честь и справедливость до первой крови, переломы рук и ног, проломы черепа, шишки и ссадины, гипс, кровь, гной, зеленка, синяки — и всегда именно так, до боли во всем теле, до отчаянной головокружительной храбрости без мыслей о последствиях, о почти неотвратимом наказании — до победы. До ослепительного света с небес в глаза, в лицо, оттуда транзитом в сердце, и наконец в зовущее желанное будущее.

Так закалялась сталь, так закалялись мы.

Оттуда, из нашего сумасшедшего детства, исходила наша суровая мужская дружба, наша нежная верная любовь.

 

Как говорил один «знакомый друг» из криминальной среды: «Итак, что у нас в сухом остатке!» — далее обычно следовали слова, много слов, не имеющие отношения к нашим делам. Но фраза осталась, в отличие от него самого, поглощенного мрачным бандитским омутом. Итак, в остатке: мое тело, наполовину поврежденное ударом, больничная пустая палата, ноутбук горячий от напряженной работы, бессонные ночи, но самое главное — безграничный творческий поток сознания.

Однажды ночью на моем внутреннем экране пролетел фильм «Между» с Вэлом Килмером, играющим писателя, потерявшего вдохновение, ищущего сию тонкую субстанцию на дне стакана с виски. Фильмец так себе, но есть там несколько секунд диалога писателя с призраком Эдгара По, которые почему-то крепко засели в памяти:

 

— Чем могу помочь? — спрашивает По, сидящий напротив, за длинным столом в мрачном заброшенном доме в полной темноте.

— У меня нет концовки, — сознается писатель, наливая себе напиток цвета артериальной крови. При этом По, то исчезает во тьме, то проявляется вновь в виде светящейся голограммы.

— Знаете, что Диккенс вёл со мной переписку касательно техники, — подавшись вперед, сообщает Эдгар По. — Написание концовки — в первую очередь, чтобы двигаться в начало.

 

Сравнив ночной интерьер фильма с моим, больничным, проникшись мистическим нуаром сцены и свежестью идеи, у меня возникла мысль: а почему бы и нет. Подбежал к двери, приоткрыл. Коридор оказался пустым и сонным. Это хорошо, значит никто не помешает.

И я засел за компьютер, прошептал предначинательное, да и стал писать первое, что пришло в голову. И было то, конечно же, из конца, моей и нашей жизни. Чтобы оттуда, из предполагаемого будущего «двигаться в начало», как советовал Эдгару По великий Диккенс.

Пролетела ночь, по ощущениям за какие-нибудь двадцать минут. За окном светало, за дверью послышались первые звуки — а тут и я завершил свою «конечную» историю, закрыл ноутбук и провалился в обрывной сон.

Утром заглянула ко мне Света, вся такая неприлично свежая и благоуханная. Я признался в том, что ночью написал про концовку нашей жизни. Она затребовала «скинуть ей на мыло». Я сделал это и, еще не проводив подругу жизни домой, впал в состояние нервического ожидания реакции. Ни в тот день, ни в ту ночь, возмущения с побоями не дождался. Послал Генералу, он отзвонил спустя минут десять. Его заинтересовало лишь начало, где нас, холопов, забыли в суете… «Не дождешься!» — рявкнул он в трубку. Потом, правда, подумал и произнес задумчиво: «Но ведь ты не обидишься, верно?» — «Конечно!» — рявкнул на этот раз уже я и, сославшись на процедуры, отключился. Спокойствие, только спокойствие, как любят повторять Светка с тов. Карлссоном.

 

Глава 3. Мне сверху видно всё. Или конец начала

                                                      Действующие лица:

Он — суровый ответственный мужчина, не лишенный, однако сочувствия и трепета.

Она — женщина неопределенного возраста, в высшей степени красивая душой и телом.

 

Мысль эта обжигала, она возникала на ровном месте и уходила, оставляя во рту вкус палёной шерсти. Мы ждали и упрямо молились, «приближая как могли» день восшествия на престол Божиего Помазанника. Надеялись на справедливое воздаяние за терпение издевательств, ограбление, соблазнение, ложь. Только нет у него времени и сил на нас, верных холопов — воюет, побеждает, наказывает предателей, строит последнюю великую империю. А мы, прикрываем тылы, нож в спину не вонзим, скорей свою подставим, заслоняя Первого.

Мысль эта обжигала абсолютной предсказуемостью. Сколько раз слышали в храме, читали сами, пытаясь стереть из памяти, забыть, отложить в самый дальний угол души слова апостола Павла:

«Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли. И все сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного, потому что Бог предусмотрел о нас нечто лучшее, дабы они не без нас достигли совершенства.» (Евр.11:38-40)

Однажды, больной, усталый, приехал Он к старцу, пребывавшему тогда еще в силе. Глянет на человека, вошедшего в калитку церковной ограды, — и вот уж душа незнакомца вся как на ладони, со всеми грехами, страстями, подлостью. На первой исповеди Он спросил о том, что более всего давило: «Когда же это закончится, сколько мне терпеть бесконечные предательства и боль во всем теле? Сколько осталось жить?» Печально улыбнувшись, старец сказал: «Наберись терпения. Жить тебе до девяноста восьми. Ты нужен Господу!» Положил большую теплую руку на Его буйную головушку, пошептал в седую браду что-то — и сняло с души чугунную тяготу. И стал Он снова молодым и здоровым, и продолжалось это целых три месяца. А потом всё вернулось.

Как же смогу прожить долгие годы, когда иной раз кажется, что остались считанные минуты до конца? Оказывается смог, и вовсе не так, как предполагал, а «вышеестественно», как водится у верных.

 

В тот трагический день Он вернулся из командировки в горячую точку, где происходили испытания нашей разработки, не отнятой у нас оборонщиками. Сообщил Ей о прилете из военного аэродрома в одной жаркой стране, откуда взлетал самолет домой. Она решила по этому поводу устроить праздничный обед. Отовариваться отправилась на Рыбный базар. Там выбрала парочку лобстеров, овощей для салата, экзотических фруктов — об этом весело Ему сообщила. Она ходила на седьмом месяце, при этом вела активный образ жизни, не ограничивая себя в движении и семейных хлопотах. Вот и тогда Она загорелась приготовить вкуснятину у Него на глазах, чтобы который раз продемонстрировать, какую чудесную жену удалось Ему отхватить.

За неделю до этого на меловых брегах Туманного Альбиона разгорелся очередной шпионский скандал, основанный на информации предателя. И все бы ничего, мало ли шпионов рыщет по миру, а предатели их продают за очень большие деньги — если бы не диверсия на ихнем вражеском стратегическом объекте и профиль Его ненаглядной, фигурировавший в деле, среди прочих. Она, пока без живота, весело гуляла по Европе, выполняя последнюю задачу по связи центра с нашими нелегалами. Кого нужно связала, посетила заодно показы мод, королевскую тусовку, да и вернулась домой.

Смутные подозрения закрадывались в Его душеньку по поводу столь давних козней врага человеческого. Не мог же Он подумать, что черный гений семьи оставил их в покое. Ну Он-то был защищен как никто, а вот Она с дитем и нянечкой в связке были той самой тонкой веревочкой, которая как известно рвется, когда не ожидаешь.

Ему бы сложить два и два, учитывая опыт предыдущих наездов, Ему бы озаботиться безопасностью семьи, но тут случилась командировка, которую отложить было невозможно. Что делать, положился на промысел Божий, как говорится, Ему приказали, и Он смирился. В конце концов, чему быть, того не миновать.

И вот стоит Он в культовом для семьи месте встречи у памятника Пушкину, загорелый и бодрый, в ожидании ненаглядной. Очень хочется есть. Перед мысленным взором шипят на сковороде морские раки с лапоть, режется салат из помидоров, сладкого перца и зелени, благоухают в хрустальной вазе лимоны с бананами и виноградом — шустрая беременная жена властвует над столом, игнорируя Его голодное нытье с урчанием в пустом желудке. Повторяет излюбленную фразу: «Хороший обед надо выстрадать!»

И вдруг рядом — протяжный гром! Из подземного перехода валит черный дым, выбегают люди в крови и копоти на лицах. Его сердце замирает на миг, выстреливая пулеметную очередь сгустков страха и боли. Устремляется в переход, Его не впускают бегущие люди, непреклонные стражи порядка. Его хватают за плечи сильные руки. Оборачивается — помощник Генерала. Отводит взгляд, понуро кивает: «Нет больше нашей красавицы. Крепись!» В ту же минуту из обожженного зева подземного перехода выносят носилки, укрытые черным пластмассовым мешком, и Он понимает — это Она. Верней, то, что осталось от Его веселой красавицы… Заботливый страж вкалывает Ему в плечо какую-то дрянь, Он деревенеет, тело подхватывают сильные руки, погружают в автомобиль — всё, провал во тьму.

Пришел в себя в больнице. Перед Ним проходит череда скорбящих. Ему соболезнуют. Вкалывают успокоительное. Самодействующая молитва мерно щелкает секундной стрелкой часов. Сознание, то погружается в ночь, то восходит огромным солнечным кровавым диском, на фоне которого — нет, нет — да мелькнёт издевательский взор черного гения тьмы, которого отгоняет огненным мечом ангел. Появляется Она, вся прозрачная, в белом платье, мигает синим глазом, успокаивает, тает, исчезает. Что ж, война продолжается, и Они просто обязаны в ней одержать победу, чего бы Им это не стоило.

 

Завершив активную фазу пути, остановился Он в ожидании дальнейших указаний свыше, как в Нем изменилось естество, а также направление мысли, исчезли желания, планы, самые потайные стремления. По сути, стал Он другим человеком. По-прежнему носил свое штатное тело, только ушла из него болезнь, исчезла привычная боль, остановились процессы старения. По-прежнему события вихрились и множились, работа, подобно реке в устье, разливалась на множество рукавов и притоков — только стал спокойным до бесчувствия. Только хоронить близких стал чуть не каждый день.

Зато и ад — «где твое жало!» — выпускал из смрадных объятий всё больше близких. Это всегда происходило как праздничный салют — красиво и торжественно. Правда, почти никто не мог разделить с Ним нечаянную радость спасения, потому что совершалось в таинственной глубине души, в тишине и покое. Просто светоносные ангелы спускались в огненное чрево преисподней, бережно подхватывали подмышки измученного человека и поднимали вверх, откуда светил, как тысяча солнц, Огнь Поядающий. Из чисто гуманных соображений, рёв бушующего черного пламени, душераздирающие вопли черных существ — нечистых духов и отчаянных грешников — скрывались от Него, заменяя страх и ужас тихой светлой радостью спасения. Вспоминались слова священномученика Феодора о том, какая ответственность, но и какая радость, ожидает Его во время упорной ежедневной молитвы за «трехсот Его человек».

 

Такими вот мыслями поддерживал Он себя, утешал, уговаривал, пока кладбищенский сторож вёл Его под локоток по центральной аллее среди тысяч ухоженных мест упокоения. Подвел Его старый философ к кресту с Ее фотографией, посадил на теплую скамью, да и отошел, мурлыча под нос рефрен от Иова: «Бог дал, Бог взял, да будет благословенно Имя Господне». Из-за дубового резного креста выглядывала Она, как всегда иронично улыбаясь.

— Не стыдись, поплачь, если хочешь, — пропела Она замечательным оперным голосом в Его душе.

За какие-то минуты перед Ним пронеслась семейная жизнь. Его преследования юной неприступной красавицы, подглядывания из-за угла, из кустов, с верхотуры крыши и дерева. Его шепот восхищения — и Её насмешки. Надоедливые тычки железным локтем в бок и касания щекой еды во время таинственных допросов. Ночное купание в черной морской воде при полном отсутствии луны, и Ее паника с цеплянием Его плеча. Обнимания чужих детей и острое желание своих. Их смущенные объяснения в любви, и сразу ироничное заземление пафоса.

Ее необычная кротость в монастыре, длинная юбка с платочком и опущенные очи. И восторженная первая молитва в храме обители, и стояние на облаках ранним утром на колокольне. Их экстренное венчание в полуобморочном состоянии после аварии, и наивная неумелая нежность брачных ночей. Прощальное девчоночье «Ай, мама!» и сразу «Спокойствие, только спокойствие, дело-то житейское! Продолжим!»

Ее удивительно спокойная беременность, хождение с животом как по облакам. И необычайная значительность в обновленном Её женственном облике. Изнесение конверта с малышом из роддома и Его знакомство с дивной красоты ангельским личиком сына. Первое кормление при Нем младенца, скромное прикрытие простынкой обнаженной груди, полной молока.

И самое главное — Их сокровенная любовь, таимая внутри, во избежание ядовитых завистливых насмешек и своеобычных пошлых намеков.

С раннего детства до последних лет Они купались в любви Божией, изливающейся на Них с Небес, отражающейся в сердцах, ведущей Их по жизни — куда? — да в Небеса, откуда протягивали к Ним руки те, кто поселился там раньше, во свете совершенной красоты, в безбрежном океане Божественной Любви. Куда тянутся и Они…

Она вышла из-за креста и встала за цветочным холмиком, Он стоял напротив. Их руки тянулись друг к другу, Она улыбалась, Он же не успевал промокать водичку, струящуюся по щекам, капающую на грудь.

— Что же ты развел сырость? — прозвучало знакомое контральто. — Не стыдно?

— Да не нуди ты! Отстань, дай порадоваться по-нашему, по-пролетарски. Это что, я еще и выть умею.

— Не надо, остынь. Ты видишь, я в полном порядке.

— Какая же ты все-таки вредная девчонка! Не могла, что ли, меня дождаться? Помнишь, как мечтали, уплыть на облаке вместе, взявшись за руки.

— Размечтался! Я-то свои дела земные завершила, а вот тебе, дружок, еще пахать и пахать. Так что, кончай носопыркой хлюпать, поднимайся и чеши по делам. — И тихонько пропела: — «Мне сверху видно всё, ты так и знай!»

— …Ай-ай.

— Ладно, пока! А то вон наш постсоветский Харон уже топает.

Светлый образ Её растаял. За спиной послышалось вежливое покашливание кладбищенского философа.

— Простите, нам пора закрываться. Вы один остались. — Он робко коснулся Его плеча. — Пойдемте, потихоньку.

— А как же традиционное купание губ в грязном стакане с дешевым красным вином? — спросил я.

— Это можно, — кивнул старик. — Только в сторожке, пожалуйста. Я там и столик накрыл. А стаканы у меня всегда чистые.  И вино приличное. Благотворитель один поделился. Так что… — И пошли, не спеша, без суеты и болтовни. В столь метафизическом месте, где «перегородка между миром видимым и невидимым так прозрачна».

 

PS   Пришла SMS: «Готов?», Он ответил: «Как пионер!»

— Надеялся, что забуду? — приступила Она в задиристой манере, потом осеклась. — Сам понимаешь, такие пророчества вряд ли оставят читателя в покое, особенно, если написано про тебя.

— Пока ты меня мариновала, — произнес Он, волнуясь, — подумал, может, имена изменить? Как думаешь?

— Это уже неважно, — задумчиво продолжила Она. — Как говорится, что написано топором… или как там… Короче, ты гений! Жууууть! Я проплакала весь день и всю ночь. Слушай, муж, а давай, как там у тебя, возьмемся за руки и того — вместе! А?

— Ты же сама понимаешь, — вздохнул Он глубоко и долго, — это не нам с тобой решать. Такие вопросы в ведении Промысла.

— Это да… — прошептала Она. — И все-таки, как я там без тебя… буду? Я же к тебе привыкла, типо. Да и ты, как без меня?

== Не забывай, мы к тому времени так изменимся, что сами себя не узнаем. Это же конец, а не начало. А что будет перед этим, я и сам не знаю. Пока что.

— Ладно, дорогой, ты не переживай. Ты пиши, как Бог на душу положит, а я уж сама под тебя подстроюсь. А вообще, знаешь, огромное тебе спасибо! Пока не знаю за что, но чувствую благодарность. Сейчас положу трубку и стану думать, за что. Ну ты даёшь!.. — И отключилась.

Как сказал один комедийный персонаж, когда его подруга втайне скинула, наконец, тесные театральные туфли и заплакала от радости: «Эмма! За эти слёзы я люблю тебя еще больше!»

 

Глава 4. Как я провел жизнь

Как я провел жизнь

Выпускное сочинение

на соискание степени ЧелоВек

(с большой буквы «В»)

Триединство

С тех пор, как роковые события Олимпиады-80 соединили нас в Триаду, мы по традиции встречались, и только так ощущали себя людьми в полном смысле слова. Оглядываясь на прожитые годы, прихожу к выводу — а пожили мы все-таки неплохо. Судьба вовсе не оберегала нас от трагических событий, что закаляло характер солдат, подобно стали, подвергая испытаниям огнем и водой — огнем благодати и святой водой.

Во время наших встреч мы по традиции рассматривали фотографии, где были вместе, «обща», так сказать. Каждый раз, на протяжении лет и десятилетий, отмечали рост благородства наших лиц, подтверждая теорию любимого святого Силуана Афонского о воздействии качества образа жизни на характер внешности. Вот, извольте видеть — в юности лопоухие, губастые разгильдяи медленно и верно, год от года, преображаются в суровых мужчин с пронзительным взором ясных глаз. Словно, проходя сквозь огонь испытаний, с лиц осыпалась окалина низменных страстей, очищая образ человека Божиего, поднимая на более высокий уровень.

Со временем, нам удалось заметить, насколько эффективно поездки на море поднимают настроение, возбуждая череду свежих идей, требующих фиксации на бумаге, холсте, фото- и магнитофонной пленке для последующего неспешного анализа. Вот, образчик такого рода записи:

 

Иван стоял у обреза моря, выпростав руки. Слова звучали как гимн.

— Перед этой великой красотой нельзя лгать, нельзя говорить о пошлом потребительстве! В конце концов, нужно вспомнить, что мы люди, а не скоты бессловесные. Как эта собачка, бегущая по берегу в поисках еды. Сейчас пёсик поест и завалится греться под солнцем. И наступит полное собачье счастье.

Николай добавил:

— Помните, из фильма «Мертвый сезон»: «Ведь от чего люди страдают больше всего? От сравнения. Кто-то живет лучше, кто-то талантливее, кто-то богаче, кто-то могущественнее. А человек, прошедший психо-химическую обработку будет радоваться непрерывно. Радоваться, что ему тепло. Что помидор красный. Что солнце светит.  Что ровно в 2 часа, что бы не случилось, он получит свой питательный бобовый суп. А ночью — женщину. При условии, если он будет прилежно трудиться. Ну, разве это не милосердно?»

— Не это ли мечта рабовладельцев! — воскликнул Дима. — В планах нынешних элит массовое производство таких вот скотов в облике человека. А мы обязаны сказать царству энтропии, управляемому хаосу — «нет». Чем? Своим разумом, в первую очередь, судьбой.

Иван сказал чуть тише:

— Если разобраться, коммунизм — тоже про еду, комфорт и развлечение — тот же управляемый хаос для животных людей. Та же обработка массового сознания, только не психотропным газом, а идеологией. Ну, и как всё, что не служит вечности, — обречено.

Иван снова поднял уровень пафоса:

— А теперь посмотрите на эти величественные стихии — небо, море, земля, солнце — для кого Бог создал? Неужто для животных? Ведь их судьба — послужить человеку и бесследно раствориться в земле. Они же — на время оживленная земля. Вся эта великая красота создана для человека! С его вечной душой! Чтобы стремился от земного хаоса — в мир совершенной Божественной красоты.

— Но как это воплотить в жизнь? — робко вопросил Николай.

— Нужно создать свою автономную независимую систему бизнеса, — предложил Иван. — Разумной организацией труда мы станем сокращать часы работы для высвобождения времени для свободного творчества, для самореализации.

— Есть еще один способ увеличения времени на творчество — это уменьшение собственных потребностей, — дополнил Николай.

— И это — в наш актив! Почему нет? — Высказал Дима. — Вопрос только в том, чем займемся в свободное время?

— Ну, с этим-то, слава Богу, у нас проблем нет, — сказал Иван, — живопись, поэзия, проза, познание истины, общение с мудрыми людьми — и всё это с молитвой. …Чему еще нужно будет научиться.

— Ну и как говорили отцы, наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи! — воскликнул Дима, поднимаясь с подстилки.

— Отобедаем, чем шашлычная накормит! — предложил Николай.

— И это тоже нужно, товарищи… — Как бы извиняясь, сказал Иван. — А потом — окунемся в стихию южной ночи. …Со звездами, шорохом морской волны, сверчками… И поэзией. И живописью. И прозой.

Конечно, такого рода выступления с пафосом, в высоком стиле, обычно происходили на море, куда друзья старались приезжать каждый год. В основном, в первые часы после выгрузки на горячую от солнца платформу железнодорожной станции, забросив вещички в частную гостинцу, — и бегом к морю, к необъятным стихиям.

 

Самое ценное, что они вынесли из детства, пожалуй, была верность мечте. Много раз они возвращались к этой живой теме, во время застолья, на пляже, во время работы. Варианты множились, голова кружилась от обилия идей, разгорались споры и гасли, они кружились вокруг чего-то главного, но потом откладывали борьбу мнений до лучших времен. Оставалась идея мечты, высокая, светлая, недостижимая — она-то и вела их по жизни, не позволяя опуститься до мещанских низин, стимулируя стремление к идеальной красоте.

Вот почему в разговорах всплывала тема совместной фирмы, которая не только приносила прибыль, реализацию творческих амбиций, но и высвобождала время на личную жизнь. И они такую фирму создали.

После развала государственных предприятий, оказались бесхозными складские помещения, механизмы и рабочие. Они «скинулись» с прежних заработков и за бесценок приобрели материальную базу. Пригласили рабочих, итээровцев, начавших было спиваться. Брали кредиты, вовремя их возвращали, платили налоги и взятки. То Иван со своей начальственной колокольни, то кто-то из друзей, предлагали объекты. Ну а безопасность обеспечивали и выезжали на разборки с бандитами, давние знакомцы по Олимпиаде — офицер Госбезопасности в отставке и ныне действующий полковник милиции.

 

Три друга, бизнес и подруга

Иван с Николаем сидели в заведении, которое никак не соответствовало привычному образу досуга — здесь всё гремело, сверкало, дымило; народ пил и закусывал нечто экзотическое, а потому дорогое, не по их карманам. Что сюда занесло друзей, спрашивается. Это и для них пока было тайной, которую они надеялись со временем разгадать. Друзья успели проиграть по две сотни долларов, теперь вот прилипли к стойке бара, расставаясь с остатками карманных денег.

— Послушай, Николай, мне нужно с тобой серьезно поговорить, — сказал Иван, дождавшись минутной музыкальной паузы.

— Ты мне в третий раз говоришь эти слова, но дальше угроз не продвинулся, — шепнул Коля. Последние слова заглушил грохот басов. Он развел руками, одной указал на дверь в казино, откуда выходил, подпрыгивая от возбуждения, третий член спаянного коллектива старых друзей — Дима. Перекрывая рев мощных динамиков, он сдвинул головы двоих товарищей и рявкнул в уши:

— Везло как утопленнику! Тысяча долларов есть!

— Соблазнитель ты наш, — хором произнесли двое.

Дима рассовал по карманам друзей по две сотни, проигранных ими. Подозвал жестом бармена в истошно белом смокинге, выпростав три пальца. Тот виртуозно плеснул из пузатой емкости в бокалы марки «краб» самого дорого в этих краях напитка, пустил по стойке блюдце с лаймом и орешками, остановив закуску, видимо волевым усилием, непосредственно по центру триады, под носом Ивана.

Соблазнителем, к тому же штатным, Диму прозвали за его тяготение к азартным играм. Он сам объяснял столь порочное увлечение тем, что игроманией страдал Федор Михалыч, посему, Дима, будучи писателем, надеялся на привлечение удачи в творчестве. Иван из любви к неугомонному другу выдвигал два своих аргумента: во-первых, Достоевский часто проигрывал, а во-вторых, сумма цифр в рулетке составляет в сумме три шестерки, что никак не может в виду инфернальности сообщать вдохновение христианам. На что Дима, не сдирая с физиономии саркастической улыбки, каждый раз размахивал веером долларов, напоминая о трех своих книгах, написанных на одном дыхании за месяц, изданных на те же выигранные доллары у книгопечатника, имевшего слабость к зеленым бумажкам с портретами президентов. В довесок, он запускал в Ивана цитату из Евангелия: Христос говорит: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным» (Лк. 16, 9), и ехидно вопрошал: «А ты у нас что, Самому Христу не веришь?» Ну, что тут скажешь! Не пускаться же с Димой в богословский спор, не зря же тот выбирал такую ситуацию, в которой не то, что серьезный спор, а просто диалог невозможен.

Здесь, пожалуй, будет уместным изложить краткую выписку из секретного досье на наших друзей. Как водится, происхождение их было из рабочих и служащих. Родители если не члены партии, то ярые сторонники. Сами они — комсомольцы, что не мешало им сомневаться в будущем коммунизма, увлекаться рок-музыкой, носить джинсы и почитывать книги, не рекомендуемые к широкому прочтению.

Иван родился на брегах Днепра, откуда еще в 1970-м году его семью эвакуировало руководство Центра, в виду опасности дальнейшего там местонахождения. В последствии пришлось им поколесить по российским градам и весям, пока он не успокоился в столице.

 

В те незапамятные времена вся страна готовилась к Олимпиаде. На строительство спортивных объектов со всех краёв направлялись тысячи специалистов разнообразных профессий: строители, архитекторы, художники, механизаторы, офицеры КГБ и МВД. Там, на одном из объектов под названием «Международный олимпийский лагерь», и появились трое наших друзей. В 1979-м году выпускников ВУЗов направляли на строительство Олимпиады-80. По той же причине, на олимпийских объектах появились и Коля из Воронежа с Димой из Пензы. Там же на строительстве Олимпиады, они и подружились. В общежитии, куда их поселили на время командировки, двери комнат не закрывались — шумные люди переходили из одного помещения в другое, знакомились, выпивали-закусывали, обсуждали работу, планы на будущее, политическую ситуацию.

Олимпиада втянула в свои бурные недра море людей. В том «вавилонском столпотворении» замешивался новый человек, устремленный в счастливое будущее. Там не имело значения откуда ты и чему учился, а только — что умеешь и сколько в тебе энергии созидания. Приходили на ум слова из «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла: «Александрия — это гигантский винный пресс человеческой плоти; те, кто прошел через него, — больные люди, одиночки, пророки, я говорю об искалеченных здесь душах, мужских и женских». То была наша «Александрия», наш «Вавилон», наша столица мира, того самого, который «О, спорт, ты — мир». События тех ядерных лет навсегда отпечатались в жизни всех и каждого, в судьбе страны. …То был последний всплеск всесоюзного оптимизма перед развалом великой державы.

Уже тогда закрадывалась мысль о назревающем разрушении колосса. Весьма показательным историческим моментом стало «великое стояние у американской стены». Американской потому, что выложена была из американского кирпича, непривычно правильной формы, сочного терракотового цвета. Великое, потому что перед ней стояли члены ЦК партии, строительное руководство и звено каменщиков. Стена ограждала циклопических размеров ресторан для тысяч спортсменов со всего света. Кладку производили зимой с использованием незамерзающих добавок в раствор. И вот с первым теплом на эталонной кирпичной стене стали появляться белые солевые разводы. Чем их только не выводили — мыли шампунем, керосином, закрашивали масляной краской — «незамерзайка» упрямо выступала, издеваясь над высоким начальством с их идеями по ликвидации политически безграмотного, провокационного инцидента.

И вот в который раз стоят руководители партии и правительства перед стеной, испещренной белыми разводами по идеальному кирпичу. Кричать на местное руководство сил и толку нет, в гнетущей тишине из-за спины самого большого начальника выступает старичок в мятенькой чистенькой рабочей спецовке со звездой Героя Соцтруда и орденом Ленина на впалой груди — и говорит: «Товарищи, так это же патина! За изделия, покрытые патиной, платят бешеные деньги! Пусть так и останется. У нас беда с рук долой, а нам потомки еще спасибо скажут!» Видимо, у больших руководителей дома имелись древние изделия из бронзы в благородной патине, и они знали им цену, к тому же другие идеи иссякли, поэтому решили прислушаться к мнению трудового народа, махнули рукой и пошли обедать в спецбуфет для высшего руководства.

Это я устроил образцово-показательное выступление ветерана, предварительно подготовив старика с помощью водки и заучивания слова «патина». Видимо, моё репетиторство не прошло незамеченным для всевидящего ока специальной организации. Отправив поднадзорного начальника лакомиться икрой с коньяком, человек в сером костюме с офицерской выправкой подошел ко мне, положил тяжелую руку на плечо и мягко приказал явиться «куда надо» в строго определенное время. Явился. После трехчасового допроса с задумчивым листанием папки с моим личным делом, товарищ Степанов довел до моего сведения, что «принято решение предоставить мне возможность послужить стране на более высоком уровне, скажем, начальника отдела Комитета» — и хлопнул крепкой ладонью по зеленому сукну стола. Так я, отработав законные три года, был вызван «куда надо» и «вошел в должность».

Ох, если бы знало высокое начальство, что о них думает тот самый «трудовой народ», обсуждавший пьяным вечером итог «великого стояния», — революционные лозунги анархистов и троцкистов показались бы им колыбельной. Тогда-то в недрах нашего последнего олимпийского вавилона и стали вызревать идеи, которые впоследствии оформились в слова: «Перемен, требуют наши сердца!»

А потом наша дружественная Триада вернулась на обычные рабочие места, где царствовали пьянство, воровство, всесоюзный бардак, грязь по колено и матерные вопли гегемонов. Тогда-то и решили мы дистанцироваться от хаоса и создать свою фирму, которая бы выдержала любые социальные шторма.

 

Правда после завершения трехлетней ссылки по распределению, их пути разошлись. Тому способствовала программа обучения, включавшая обязательное посещение будущими технарями занятий в Университете культуры и на кафедре архитектуры.

Дима на лекциях по журналистике приобрел необходимый минимум теории, зато в практической деятельности, на ниве написания статей, очерков и репортажей, он преуспел немало. Именно там, в редакции газеты он получил бесценный писательский опыт, который и определил его дальнейшую судьбу.

Николай преуспел в живописи и графике. Его переманивали на архитектурный факультет, но ему один мудрый старый товарищ сказал: «Любой строитель может успешно работать архитектором, но архитектор строителем — нет, элементарно знаний не хватит».

В настоящее время триада работала в строительстве, только все по-разному: Иван стал номенклатурным начальником с кабинетом, секретарем, телефоном и автомобилем; Коля подался в частную архитектурную фирму, а Диму пригласили на завод, где он занимался всем понемногу — евроремонтом, издавал газету, был штатным художником и внештатным кооператором. Их по-прежнему объединяла совместная работа на малых объектах, именуемая в народе халтурой. Так, они успели отремонтировать с десяток кровель, построить немало дач, пристроек, веранд, бань. Расписывали стены монументальной живописью в ресторанах, детских садах и домах отдыха. Словом, брались за всё, что приносило заработок — это во времена, когда рушились государственные предприятия, разорялись мощные заводы — а народ лишался работы, насиженных мест, впадал в депрессию и гремел касками на митингах. Вот когда они возблагодарили судьбу за полученную профессию, которая не позволит им сидеть без дела и денег. У них был секрет — чтобы выполнение профессиональных обязанностей не препятствовало дружественным сборам на объектах малого бизнеса, они делились с начальством канонической десятиной от полученного гонорара.

 

Но это всё было не главным. Во время совместной работы, «за столом за полной чашей» и на отдыхе они штурмовали вопросы интеллектуально-духовного направления. То один мыслитель, то другой, а то все втроем — приходили на духовные ристалища с идеями, книгами, фолиантами, ворохом цитат — и всё это «планов громадье» бурлило, наслаивалось, соперничало в умах вовсе не святой троицы.

Все эти сакральные процессы происходили в наших душах, наших сердцах плавно. Однако, стартовым выстрелом к началу забега на длинную дистанцию послужила смерть наших друзей. Их называли нашим отражением — тоже трое, знакомы с олимпиады, всегда вместе. Одно различие — нас охраняли офицеры милиции и спецслужб, а эти подались под криминальную крышу, что их и погубило. Одним солнечным весенним днем к ним в офис ворвались боевики конкурирующей группировки, методично и безжалостно положили всех до одного, спокойно вышли погрузились в две «бэхи», да и уехали восвояси. Похороны павшим антигероям устроили пышные, среди скорбящих ходили слухи, что устроены и проплачены они были руководством тех же стрелков, что их и угробили. Дима толкнул меня в бок и прошептал: «Видишь того длинного в кожаном плаще? Он у них бригадир, скорей всего он же их всех и замочил». «Длинный» преспокойно сидел за поминальным столом, не снимая плаща, под которым угадывался автомат Калашникова, и с аппетитом уплетал бифштекс с кровью. Как положено, тринадцать закрытых гробов внесли в церковь и пропели «со святыми упокой». Мы стояли в храме и впервые искренно молились — кто как умел.

Самое интересное, в церкви на нас снизошел дивный покой. У меня даже мелькнула мысль — если уж конец, то такой, с пулей в сердце и под молитву. Старенький священник после отпевания пригласил заходить, исповедоваться и причащаться. Совсем тихо добавив: «Каждому из вас есть, в чем каяться». …И мы стали заходить. И снова в храме получали желанный покой душам нашим и чувство, что вот именно сейчас мы всё делаем правильно.

Ну а потом, по мере вхождения в ковчег спасения, мы ощутили тот самый голод, о котором афонский старец сказал: «Удивительно — душа наша голодает и насыщается, стоя или сидя молимся и одновременно взлетаем в небеса». Так мы, как раньше в школе и в институте, погрузились в изучение богословских книг, только не было столь мучительного предчувствия, будто сдадим экзамен, забудем и никогда нам эти знания не пригодятся — наоборот, каждое слово святых отцов погружалось в самую горячую глубину сердца и оставалось там навечно.

 

В тот знаковый вечер, покинув злачное заведение, они «чисто случайно» оказались в гостях у Олега Олеговича. Просто жилье сего мудрого достойного мужа оказалось на генеральной траектории движения триады. Еще одно удобство заключалось в близости круглосуточного магазина в соседнем подъезде и в непрестанно распахнутых дверях гостеприимного дома. Старик после расставания с супругой и детьми радовался «заплутавшим странникам» и мог из-за хронической бессонницы общаться с ними сутки напролет. Да и заночевать у него можно было на случай увлеченности беседой, а уж интерес у гостей Вещий Олег умел возбудить такой, что оторваться от его «размышлизмов» было трудновато.

Иван надеялся именно у Олега развить свою свежую идею, которой заболел недавно и все только «угрожал» поговорить на сей счет с Николаем.

Как всегда, старик засадил гостей за стол и обязал отведать супа — сегодня гороховый на бульоне из парных говяжьих ребрышек, который он обычно варил не менее четырех часов. Заставлять попробовать стариковский суп не составляло труда — как только он разогревал кулинарный шедевр и поднимал крышку, чтобы зачерпнуть половником и разлить по тарелкам — как в ноздри едоков мягко влетал аромат такой головокружительный, такой духмяный, что отказаться от такого супа ни у кого не хватало сил. Наконец, ритуал соблюден, ложки облизаны, тарелки вымыты, комплименты высказаны — можно и приступить к главному, к «суръёзу». На этот раз зачинщиком беседы выступил Иван.

— Как известно, любовь к женщине способна как созидать, так и разрушать. Вот нас втроем угораздило полюбить одну весьма привлекательную особу по имени Марина. Мы из-за нее уже и дрались, и вызывали друг друга на дуэль, каждый по очереди пытался взять эту крепость на абордаж — всё напрасно. Самое печальное то, что она одинока, рядом с ней никто никогда не видел мужчины. Мы уж думали, может девушку привлекает модная сегодня страсть к однополым партнерам — опять мимо. Еще одна беда — девушка так воспитана, что не способна отказать соискателю руки и сердца, то есть сказать прямо и решительно «нет». Вот мы по очереди и бьемся как мухи о бронированное стекло, а Марина каждый раз молча уходит, оставляя нас ни с чем.

— Позвольте поинтересоваться, — сказал Олег Олегович, — кто у Марины родители?

— Нормальные люди, — сказали все трое хором. Иван, как более осведомленный добавил: — Мать гуляет налево, она светская дама из богемы. Часто выезжает то в Париж, то в Милан, на показы моды. Отец помешан на науке, он в семье как будто и не живет. Сестра старшая вышла замуж и выехала за границу. Она красавица, как и Марина, только без этих… завихрений, короче, нормальная девка с типовыми запросами.

— Поня-а-а-атно, — протянул Олег Олегович. — Получается, что Марина пошла вразрез своей семье. Видимо, насмотрелась на жизнь окружающих, да и решила для себя пойти другим путем. А вот каким? Это и нужно понять.

— Я ведь почему собственно начал этот разговор, — вставил свое слово Иван. — У меня есть один знакомый, который наладил челночные поездки в Оптину Пустынь. Очень ему там нравится. Так вот этот человек и сказал, что трижды видел Марину в Оптине.

— Может не в Оптиной Пустыне, все-таки это мужской монастырь, а в Шамордино, туда женщин принимают. Да вот вам и ответ! Ваша Марина собирается уйти в монастырь и стать невестой Христовой.

— Вот ненормальная! — возмутился Дима.

— Как думаете, Олег Олегович, а отговорить ее можно? — робко спросил Коля.

— Если она в самом деле такая девушка, как вы ее описали, то вряд ли, — печально улыбнулся старик. — Марина всё для себя уже решила, дело только в благословении. Как получит, так и улетит голубка в небеса. А вы ей не мешайте, наоборот, помогите как-нибудь по-дружески.

— Да чем тут можно помочь! — воскликнул Коля. — Если такая решит, то уж всё.

— Чем, говоришь, — задумался старик. — Пожалуй, просьбой помолиться о вас. Мол, одобряем и все такое, а ты, дева, как станешь монахиней, так и нас не забудь. Знаете, какая сила монашеской молитвы! Как уйдет в монастырь, как начнет молиться, так и узнаете сами. Сразу ваши жизни изменит.

 

Перенесение

Наконец, рано или поздно, фирма была построена, стала работать, приносить прибыль — и появилось время и желание вернуться к привычным поездкам на море.

Там-то и состоялся разговор друзей «о высоком» — ну а где еще!

— Наверняка и у вас, друзья мои, возникала мысль о Перенесении чуда встречи с морем в нашу обычную жизнь там, на северах, — приступил Иван к изложению идеи. — На море мы находимся в приподнятом состоянии реализации чуда, которого порой так не хватает в обыденности. Давайте попробуем Перенесение в чудо сделать нормой. Сейчас я в состоянии вдохновения, поэтому и решился на разговор об этой насущной идее. Попрошу вас меня поправлять, направлять и дополнять.

Поехали! Начнем с начала, то есть с поездки на море. Мы садимся в поезд, едем, пересекая климатические границы, осенью — границы времени года: из зимы, через осень — в лето. В поезде мы готовим себя к явлению чуда. Обнаруживаем в себе стремление, желание чуда — и вот, выходим из поезда на залитую солнечным жаром платформу, смотрим на сверкающее море, наблюдаем единение трех великих стихий — небо, море, земля. …Думаю, это единение можно назвать взаимодействием, ведь они вместе отрывают наше сознание от асфальта и поднимают в синие высоты. При этом наше сердце, приготовленное дорогой к встрече с чудом, переходит на иной, более высокий уровень. Пульс, давление, высота мыслей, внимание — всё меняется, приносит мистическую радость.

Что испытывает душа человека при этом? Правильно — благодарность малого сына к великому Отцу. За то, что Он позвал нас к Себе, разделить с ним радость бытия! Нам всем известна книга «Откровенные рассказы странника» — кажется, ее только неграмотный не читал — там главной идеей книги сияет животворная сила Иисусовой молитвы. А как живо и мощно эта короткая молитва движется сама собой в нашем сердце здесь, когда мы вместо вечернего детектива садимся спиной к теплому каменной стене набережной и, созерцая золото заката, в наступившей тишине, благодарим Бога за великолепные минуты единения с великой красотой.

— В таком случае, — ожил Николай, — напрашиваются два способа перенесения — переезд на море и… построение похожего пейзажа у нас, на северах.

— По-моему, это слишком накладно и неэффективно, — возразил Дима.

— В сей роковой миг, — сказал Иван, — у меня родилась следующая идея: не место или наши тела нужно перемещать — а то самое чудо единения сердца с Великой Красотой, то есть, с Богом. Именно в этом мне открылась истинная идея Перенесения. Отсюда, от теплого сверкающего под солнцем моря, мы в своих сердцах увозим домой чудо — и там, на суровых хладных северах активируем внутри себя этот дар и преобразуем нашу суетный образ жизни на высокий вдохновенный уровень!

— Здорово! — выдохнул Николай.

— Только сдается мне, — усомнился Дима, — это будет на так просто, как ты рассказал.

— Конечно, этому придется учиться, — согласился Иван. — Но оно того стоит! И слава Богу за то, что именно здесь, в созерцании триединства великих стихий, возникла эта прекрасная идея.

— И все-таки, господа-товарищи-братва, — проглатывая улыбку, сказал Николай. — Предлагаю усилить телесной подпоркой душевную составляющую. К примеру, я могу написать здесь, на море, пейзажи и привезти на севера. Раздам каждому, будете смотреть и мысленно переселяться к морю.

— Можно еще дома установить большие аквариумы, наполнить морской водой, запустить туда рыбок, посадить водоросли, раскидать донные камни — всё из настоящего моря. Если сделать аквариум побольше, — добавил Дима, — можно и рыбалку устроить. Если еще больше — то и подводную охоту с ружьем в гидрокостюмах.

— И все-таки, — остановил полет фантазии Иван, — физические приготовления могут затмить усилия духовные. В конце концов, всё получится, если будет благословение — и провалится, если мы пойдем за пустой мечтой, за самоволием. Наше Перенесение — это лишь приём усиления молитвы, укрепления веры. А по вере — будет всё! Абсолютно всё! — Оглядев понурых друзей, улыбнулся и добавил: — Но картины и аквариумы пусть все же будут!

 

Несколько слов о любви

После ухода Марины в монастырь, у Триады появилась проблема. Прекрасная девушка своим примером показала нам, что есть любовь истинная и «так называемая любовь», когда «давай сделаем это по-быстрому». Во времена нашей влюбленности в Марину эти два понятия разделялись, как земные полюса. Нет, мы вовсе не были аскетами, никогда не упускали случая «сделать это по-быстрому». Были у нас такие компании, такие вольные сообщества, откуда всегда можно было уйти «не одному», что считалось незазорным, а «необходимым для здоровья». Но никогда в таких ситуациях Марина не участвовала, а была как бы над этим. Да что там — девушка была идеалом чистоты, она установила высочайшую планку человеческого общения. Каждый из нас по-своему тянулся к ней, но она так и осталась для нас идеалом.

А что теперь? Мы-то надеялись на то, что она выберет одного из нас и «составит ему партию». Да, мы соперничали друг с другом, показывая себя перед девушкой с лучшей стороны. Да, ревновали… А теперь-то что? Наш ангел во плоти вырвался из нашего круга, воспарил, улетел в пределы недосягаемые, оставив нас с пустотой в том месте души, где она жила и властвовала.

То, что с нами произошло в последствии, мы на симпозиуме Триады в баре казино определили как «великой падение». Мы, что называется «сорвались в штопор», пили-гуляли, играли-проигрывали и, конечно же, предались безудержному непотребству с доступными дамами полусвета.

Первым остановился Николай. Этому поспособствовала одна чудесная модель, с которой у него сложились вполне деловые отношения. Мы с Димой встречались с моделью в его мастерской и, если честно, ничего особенно чудесного, кроме телесного буйства, там не увидели. А Коля рассмотрел и сошелся с дамой в интерполовом поединке не на шутку. Теперь она не только позировала нашему художнику, но и бегала за вином, жарила картошку и варила борщ. Вполне логичным завершением поединка стал брак, который соединил молодых семейными узами. Получив обручальное кольцо на пухлый пальчик, прописку и отдельную комнату в квартире-мастерской, доставшейся Николаю от почившей мамы, новобрачная перестала позировать, готовить, убирать квартиру. Потолкавшись в светском обществе, нашла себе миллионера из богемной среды, да и уехала Испанию. Но у нашего художественного гения осталась профессия, мастерская, ее величество живопись и наша дружба — и это его удержало на краю отчаяния. Освобождение от неверной жены воспламенило в нем мощный позыв к творчеству, чем он и занимался круглые сутки без сна и отдыха. Разумеется, у него появились новые модели, из которых он выбрал лучшую, предложив «попробовать жить вместе», но без официоза и взаимных претензий.

Нам с Димой семейное несчастье друга стало примером того, как «не надо делать». Следующей жертвой дамского очарования стал Дмитрий. Под томную песню «Ах, какая женщина, мне б такую» в ресторане «Уголок» он влюбился в дочку генерала. Мы с Николаем одобрили претендентку — она напоминала Марину юной свежестью, кротостью, несомненным стремлением угодить мужчине, чтобы вырваться из казарменной дисциплины в семье. К тому же, генерал обещал квартирку с дачкой, машину и содействие карьере жениха. Только вот незадача — выполнить обещания, кроме скромной квартиры на окраине, генерал не успел. Наступила реформа армии, и генерала отправили в отставку. Дима полюбил тестя, пребывавшего в удрученном состоянии, они вместе заливали горькой язвы души, а дочка жалела их обоих и заодно себя. Однажды генерал в отставке, оставшись без надзора, разыскал заначку в виде двух бутылок водки, выпил их в одиночестве, да и скончался.

Пока генерал был жив, он познакомил зятя с двумя шустрыми подчиненными. То ли в отместку за отставку, то ли так было задумано, Дима с господами офицерами взялись распродавать имущество военной базы. Крышевали это прибыльное мероприятие не какие-то пошлые бандиты, а отставные военные при автоматах и даже в бронетранспортере. Попробуй таких отчаянных парней остановить…

Николай, что называется, «попал в струю» — он вовсю разрабатывал золотую жилу под названием «Perestroika & Glasnost». С помощью связей в министерстве культуры доставал разрешения на легальный вывоз «перестроечных» шедевров, которые заграницей распродавались как горячие пирожки, особенно неплохо шли на продажу обнаженные дамы циклопических габаритов почему-то именно в бане и пейзажи с березками и церквами.

Так что Коля с Димой были «пристроены», оставалось пристроить и себя, любимого. Пока Николай с Димой решали свои семейные дела, я остался в нашей фирме почти один, не считая студентов, которых мы с заместителем нанимали в случае аврала.

Да еще случился финансовый кризис с разорением 80% предприятий, привязались бандиты с налоговой инспекцией. Трижды наши военные ветераны отбивали наезды вымогателей, но потом «устали», пригласили меня домой и, сидя в семейных трусах за столом, заставленным батареей бутылок, сказали, что бороться с системой невозможно, запросились в отпуск и вежливо выпроводили меня вон. Мне пришлось на время закрыть фирму и предаться любимому в 90-е годы занятию для бизнесменов — удариться в бега.

По совету Иосифа Бродского: «Когда так много позади Всего, в особенности — горя, Поддержки чьей-нибудь не жди, Сядь в поезд, высадись у моря» — подался на море и я. Как всегда, соцветие трех великий стихий примирило мятущуюся душу. Как всегда, купался, загорал, бегал по утрам по обрезу волн, а в храме стоял в молитве, ну такой горячей, что остерегался кого-нибудь обжечь. Таких как я, беглецов из числа бизнесменов, там было немало. На диком пляже у нас организовался что-то вроде клуба неудачников. Двое из нас даже сколотили бизнес на скорую руку. Мы скинулись «по сотке», скупали в Абхазии мандарины, хурму, инжир и под криминальной крышей возили на север. Конечно, нам самим оставалось от прибыли в лучшем случае третья часть, но и это позволило пережить кризисные времена, да еще и завязать связи на будущее. Там, на пляже, каждый деловой человек открывал свои активы, связи и потайные планы. Лично я нашел с десяток объектов для строительства и даже заключил договора намерения, нашел практически нетронутые источники материалов, пустующие склады хранения и нераспроданные военные базы. Так что вернулся я с внепланового отпуска с неплохими заделами и проверенными в боях за выживание связями.

Но, если честно, самое главное, что случилось там, на море, это укрепление веры. Этому великому делу способствовали беседы с живым святым — старцем Сергием и мои уединения в тихие дикие места побережья, где не оставалось ничего, как молиться — там не мешали ни люди, ни шум, ни заботы о пропитании. В своих путешествиях по берегу моря, я забредал в поселки, за сущие копейки закупал сыр, виноград, персики, хлеб, молоко — и с этим провиантом удалялся на «дикий брег». Иногда позволял себе апостольское занятие — ловил рыбу, непуганую, расплодившуюся в безлюдии, запекал ставридку с пиленгасом в фольге на углях из плавника и, глядя не сверкающее море, поедал с удовольствием.

Но главное — молитва. Вот уж не думал, что мой побег, мое нежданное одиночество, соделает такую пользу. У меня с собой был молитвослов, но иногда молитва сама рождалась в душе и потоком славословия изливалась наружу, взлетая в Небеса. Старец Сергий вооружил меня книгами из своей библиотеки, и я ненасытно вчитывался в огненные строки святых отцов. Впоследствии каждое слово в нужный момент будет всплывать из глубин памяти, помогая принять нужное решение. На прощанье старец взял меня за плечи, всмотрелся в глаза и благословил вернуться домой. За эту минуту прощания ему удалось сообщить мне столько всего, что потом долго еще буду вспоминать и «расшифровывать» в обыденной жизни.

Когда в купе моего поезда вошла тихая девушка, скромно потупив глазки, тихо поздоровалась и села, натянув юбку ниже колен — я сразу понял «от кого это было». Мой незабвенный отец Сергий будто присутствовал здесь же и благословлял нас. Словом, вернулся домой с моей тихой светлой Аней, так промыслительно похожей на Марину.

 

Лекарство от страха

Сдав утренние нормы гэтэо — километровая пробежка по берегу моря с купанием в прохладной морской воде — мы прогуливались по набережной. У рекламного стенда остановились, зацепившись глазом за красные буквы «Восставший из ада». Нас приглашали в кино.

— Как вы думаете, когда это началось? С каких пор нас принялись стращать?

— Ну, это не вчера и не позавчера. Вспомните французский «Фантомас» — эту зеленую образину во весь экран и очереди в три ряда вокруг кинотеатра. Испуганного любимца женщин Ален Делона в фильме «Двое в городе», которому на гильотине отрезают голову.

— А наш «Комитет 19-ти», где советские люди наблюдают обезглавливание негра и футбол с окровавленной головой. Чуть позже появились «Голод» с Девидом Боуи, где он сжигает в домашнем крематории юную скрипачку, а потом проходит мимо целого кладбища таких же девушек в гробах. Там еще была ужасная «Пила», «Пятница 13-е», «Кошмар на улице Вязов», «Молчание ягнят»...

— И все же «Пираты 20-го века» первыми заставили меня пустить по спине волну дрожи. Мы тогда привыкли, что наше государство всегда защитит, что это у них, на презренном западе, есть пираты, они захватывают суда, насилуют и расстреливают пассажиров. И вдруг нам показали, что всемирное зло может коснуться любого из нас, честных трудящихся, и при этом безнаказанно.

— Но ведь сейчас мы стали другими. Вышли из зоны беспощадного зла и вошли под покров Божий. Разве нам не показывал Господь, что мы у Него под защитой?

— Так-то оно так, только и с православными порой случаются беды и напасти.

— А знаете, друзья, я еще там, в церкви, где мы отпевали наших троих друзей, подумал, что если вот так, с пулей в сердце и в лоне Церкви — то и для меня это было бы неплохо. Особенно сейчас, когда мы прошли через очистительный огонь исповеди-причастия — для меня, как для апостола Павла смерть была бы предпочтительней жизни на земле… Разве только для вас и ради вас живу, а так — встреча с Христом Спасителем это же какое счастье!

— А кто это? Кто знает?

— Кажется, мой школьный товарищ Женька, — сказал я. — Эк его разнесло!

— Тогда мы, Вань, пожалуй, пойдем. У вас свои разговоры, школьные.

Заметив на моем запястье водонепроницаемые часы, Женя повернул к себе циферблат и только после этого поднял на меня глаза. С минуту рассматривал, хлопнул по плечу и сел на освободившееся пластмассовое кресло.

— Иван, а можно и мне с тобой позавтракать? Закажи пиццу и пива.

У нашего стола крутилась собачка. То ли хозяин забыл, то ли сама сбежала, только голодная собачка выпрашивала еду, виляя хвостом. Я протянул ей кусочек пирожка, она мигом проглотила. Официант принес пиццу с пивом. Женя отломил кусок пиццы и свистом подозвал собачку, но та внезапно ощерилась и зарычала, прижимаясь к моей ноге. Женя выругался и, вытаращив карие глаза, спросил:

— Чего это псина меня боится, а к тебе жмётся?

— Животные чувствуют запах страха, — пояснил я, вздыхая, — вот и реагируют таким образом. Так кто тебя напугал, Женя?

— Что, так заметно?

— Увы, не только на глаз, но и на запах.

Школьный товарищ набросился на еду. Пока он ел, я рассматривал окружающих курортников. Почти все выглядели одинаково — футболки, брючки, шорты, но вот рядом с нами появился субъект, явно не нашей породы: солдатские берцы, черные брюки, кожаная безразмерная куртка, толстая золотая цепь на груди, стрижка «под ноль» — и пронзительный взгляд из-под бровей.

— Не тот ли господин тебя напугал? — спросил я, указав подбородком на бандита.

— Он меня и здесь достал! — прошипел Женя. — Можешь меня прикрыть? Кажется, пора бежать.

— Погоди. Смотри, что сейчас будет, — сказал я, кивнув «на поле боя».

Бандит в черном сел за стол и что-то рявкнул другому, такому же тревожному товарищу, помоложе. Не успел молодой шагнуть в нашу сторону, как от соседнего стола отделился крепыш в свободной белой рубашке навыпуск, встал на пути агрессора, шепнул что-то ему на ухо — тот мгновенно скрылся. Не зря полковник остался, чутье его не подвело. Следующим актом трагедии стала нейтрализация Жениного преследователя. Служивый подсел к нему за стол, придвинулся вплотную и, запустив руку под рубашку, прижал к жирному боку бандита какой-то жесткий предмет и тихо, но сурово, скомандовал: «На выход! И без разговоров. Это наша земля!» В сопровождении полковника гастролёр уныло поплелся в сторону отделения милиции. Проходя мимо, бандит обдал нас ну такой отвратительной вонью, по сравнению с которой запах страха моего школьного товарища казался утренним бризом.

— Как понимаешь, твой преследователь боялся даже больше тебя самого. Как думаешь, почему? — спросил я.

— Потому что у тебя такая крутая охрана? — предположил он.

— Потому что он на метафизическом уровне почувствовал угрозу посильней моего охранника. Помнишь, ледовое побоище, в котором Александр Невский одержал победу? Помнишь, как наш историк Пал Петрович завершил тот рассказ?

— Не-а. я в это время, наверное, на Иринку во все глаза глядел. Она сейчас в Голливуде, официанток и проституток играет.

— Напоминаю. Когда князь объезжал озеро после битвы, он увидел сотни убитых псов-рыцарей. А ведь он туда никого из своих воинов не посылал. Кто их положил? Правильно, Жень, — ангелы Божии. Видел икону Ангела? В одной руке у него крест, в другой — меч. Вот им-то Ангел и разит наших врагов. Так что, если не хочешь и дальше бегать от должников, как заяц от волка, встань под защиту Божию и живи себе спокойно.

— И как это сделать?

— Ты ведь крещеный?

— А то не видел у меня на груди крестик! Мы же купались с тобой вместе. А бабушки наши строго следили, чтобы мы крестик не снимали. — Женя расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, показал мне простенький алюминиевый крестик, наверное, тот же, детский.

— Тогда всё упрощается. Вставай, пойдем в церковь, здесь рядом. Исповедуй свои грехи, ничего не тая, и начинай новую жизнь.

— А как же мои кредиторы? Думаешь, они меня отпустят?

— Скорей всего, ты из памяти их сотрешься, будто тебя там и не было. Ну а для стопроцентной гарантии, приезжай ко мне, найдем тебе работу и жилье. Ты ведь кажется неженат? — спросил я, указав на руку без обручального кольца.

— Был… Только она от меня сбежала. Ну, как только трудности начались. А знаешь, к кому? Криминальному авторитету, который сюда тех двух бандитов пригнал.

— Так ты, Женя, оказывается в криминальной группировке работал?

— Ну да, а где еще? У нас больше негде. Или ты с ними — или на кладбище.

— Тогда тем более, делать там тебе нечего. Перебирайся ко мне. Ты со своим опытом работы в группе риска, да еще и после воцерковления — находка для такой малой фирмы с большими амбициями, как наша.

— У меня последний вопрос — на тебе крови нет?

— В том и дело, что от такого вида «деятельности» я отказался.  Поэтому меня подставили, на счетчик поставили — остальное сам понимаешь… Ты бы видел нашего пахана! У него взгляд как у крокодила, одним взглядом в гроб загонит. От него адом смердит! Сколько жертв на нем и сколько на его шестерках — страшно сказать. По уши в крови. И сейчас там все такие. И меня, видишь ли, хотели кровью крестить, чтобы от них никуда не делся, чтобы повязать на всю оставшуюся.

— Видишь, как правы были наши бабушки! Наши с тобой нательные кресты вывели нас из-под смертельной опасности. Меня в семидесятых, тебя сейчас. Так что держись креста, Евгений, и он тебя еще не раз спасет. А сейчас вставай и — в церковь.

— Да я уж обеими руками только за! Жить-то хочется…

Молодой священник, иеромонах Алексий, отнесся к исповеди моего школьного товарища с академическим старанием. Часа полтора держал повинную голову под епитрахилью, шепотом объясняя суть грехов. Вышел из храма Евгений, как мы писали в школьных сочинениях — «усталым, но довольным». Я ринулся его поздравлять с первой исповедью.

— Ну и как теперь? — спросил, улыбаясь, Женя. — Запах страха прошел?

— Только аромат лимонного ладана!

— Может и собачка меня теперь бояться не станет? Пойдем, проверим, заодно поедим.

Не доев мороженого, Евгений запросился срочно приступить к работе. Я позвонил в офис, предупредил о появлении нового работника. Дал команду обеспечить жильем. Он остановил первую же машину такси, порывисто сел, гаркнул шоферу «в аэропорт!» — да и отбыл домой, в новый дом, в новую жизнь. Рано утром позвонил секретарь из офиса.

— Слушай, что за стахановца ты нам подогнал! Не дал мне кофе выпить, потребовал загрузить его работой по самое нехочу. Как думаешь, Иван, можно ему доверить сделку с военными по оцинковке для гаражей?

— Конечно, — прохрипел я спросонья. — Этому теперь можно все что угодно доверить. Он горы свернёт! Соскучился мужик по работе.

 

Положив трубку, вспомнил, с каким трудом Жене дались последние сто метров до ворот храма. Я его понимал. Ох, как понимал!..

Сам стоял перед церковным порталом много лет, много раз, в жару и под дождем. Стоял, обуреваемый тысячей мыслей, черных и мрачных, светлых и обнадеживающих — и не решался войти. Мне, воспитанному родителями-коммунистами, старухами на скамейках во дворе, пацанами и девочками в школе и дворце пионеров, купальщиками на пляже, книгами про пионеров и — увы — давно почившей бабушкой — такому вот мне, очень не просто было сломать внутреннее сопротивление и войти под священные своды храма. Кто знает, может быть, если бы не смерть наших друзей из «зеркальной триады» если бы не первая сознательная молитва об их упокоении — так бы и стоял до сих пор, почесывая репу в сомнении, стоял бы на паперти среди нищих и хромых, являя собой идола, который в последствии появлялся на картинах Николая, видимо, в память обо мне, о всех нас, детей строителей коммунизма, так и не достроенного отцами.

Оно конечно, как говаривал мой старинный друг, пугает людей не «всё хорошее против всего плохого», а зло, всепроникающее, вездесущее, устрашающее — и чаще всего невидимое, но так мрачно ощутимое. Ведь даже дети малые знают, что кроме ангелов Божиих имеются еще и падшие ангелы. Знают они о страшной разрушительной силе, которой эти черные существа обладают. Откуда? Да хотя бы из истории, полной войн, голода, эпидемий. Ведь даже сильным мира сего не удается обуздать эту мрачную силу, а уж что говорить о нас, детях большевиков с тоннами мусора в головах.

Не каждый смог доползти до чтения из преподобного Серафима Саровского: «Пылкий Мотовилов так вдохновился повестью старца, что от души воскликнул:

— Батюшка, как бы я хотел побороться с бесами! — Батюшка Серафим испуганно перебил его:

— Что вы, что вы, ваше Боголюбие! Вы не знаете, что вы говорите. Знали бы вы, что малейший из них своим когтем может перевернуть всю землю, так не вызвались бы на борьбу с ними.

— А разве, батюшка, у бесов есть когти?

— Эх, ваше Боголюбие, ваше Боголюбие, и чему только вас в университете учат! Не знаете, что у бесов когтей нет?! Изображают их с копытами, рогами, хвостами потому, что для человеческого воображения невозможно гнуснее этого вида и придумать.

Одна Божественная благодать Всесвятого Духа, туне даруемая нам, православным христианам за божественные заслуги Богочеловека Господа нашего Иисуса Христа, одна она делает ничтожными все козни и злоухищрения вражьи... Жутко стало тогда Мотовилову».

Даже другу и сподвижнику великого святого стало страшно! Отсюда и нерешительность перед входом в храм, отсюда метафизический страх и малодушное «приду в храм, но только не сейчас, а как-нибудь потом».

Позже, по мере восхождения по «Лествице» в Небеса, по мере накопления собственного духовного опыта, к нам придут спокойное принятие мысли о том, что никуда нам не деться от мести врага человеческого за отрыв от него в сторону Света. Это персонифицированное зло, этот мрачный гений обязательно начнет пакостить и делать своё черное дело. И хорошо, если при земной жизни, а то ведь гораздо хуже тем, кто уверен в том, что он добрый и честный, потому обязательно попадет в рай, а ему после смерти тот самый, падший дух за левым плечом, выкатит хартию грехов того добряка длиной с километр числом под миллион, а справа ангел Божий будет тихо плакать, держа в руках хартию добрых дел числом менее десяти. И всё — время покаяния прошло, там, на посмертном суде, выносится приговор, черное существо хватает несчастного и уволакивает в бездну, где «тьма кромешная, огонь неугасимый, плач и скрежет зубовный». И как сказал Лермонтов над гробом коллеги по цеху: «К чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор!» Занавес, гости расходятся, кто на поминки, кто домой с пивом к телевизору. Чтобы побыстрей забыть про смерть, учитывая тот факт, что рано или поздно придет эта нежеланная дама с косой и к тебе лично.

А зря! Ведь именно мысли о смерти поднимают нас на более высокий уровень, от животных — в человеки, где веки — это вечность. И эта вечность может наступить внезапно, неожиданно — кто знает, может именно сейчас кто-то не дочитает эти слова до конца, а уж предстанет на суд Божий, не готовый, как говорили старики, не подкованный. Чтобы потом звонили нам родственники и умоляли о молитве «за упокой», или о записках в церковь, потому что замучили верующих ближних явлениями несчастных в огне, в червях размером с питона, да еще с летающими черными ящерами, тычущими в них пиками и ржущих: «В рай захотели? Вот вам «рай» для таких уродов!»

Примерно такие мысли вращались в наших головах, когда стояли мы в церкви у деревянных ящиков с телами наших расстрелянных друзей. Как тяжелые жернова, медленно с натугой и скрипом, крутились мысли о смерти, выжигая из души многие вещи, которые делали нашу жизнь такой приятной:

— гремящая рок-музыка, танцы до седьмого пота, блатные песни под гитару у костра, шашлык с вином по средам и пятницам, пьяный телесный пароксизм с девчонками, лихие бесстрашные призывы нечистой силы словами на букву «ч» или «д», презрительные насмешки над тёмными постящимися молящими бабками и теми друзьями, кто успел войти в церковный ковчег. По мере чтения жития святых понимали мы еще кое-что: сколько миллионов душ загубили сатанисты-коммунисты, как по-звериному мучали, пытали кротких беззлобных христиан — за что? За веру в Бога, которую сами растоптали в себе и в сердцах миллионов честных людей. И это «Распни, распни Его!», что орали безумные людишки в Претории Иерусалима, да еще с довеском «Кровь Его на нас и на наших детях!», отправляя стрелу проклятия в будущее — до сих пор звучит по всей земле, включая, увы, и нашу Богом хранимую страну, Святую Русь.

Нас будут затаскивать в рамки теорий по вопросу заработка денег, раздувания славы — короче в политику. Нас будут пугать и нагонять страх (особенно любят они мистический, неподконтрольный даже сильным мира сего).

Да что там! У них — оппонентов — немало возможностей (кроме одной – спасение души) А что у нас? У детей Божиих? Только одно – вера в Бога. Доверие Богу, каждому слову Его. Абсолютная уверенность в Его всемогуществе. И в том, что Он каждого из детей Божиих защитит. А если нет – значит это для нас неполезно.

А как вам этот принцип апостола «Если со мною Бог, то кто против меня?»

Нам повезло — мы созидатели, если хочешь — демиурги. Без нас никуда. И не зря нас соединила и сдружила олимпиада-80 — последний великий проект страны перед развалом.

Эти слова, скороговоркой, пулеметной очередью выпущенной из горячих недр души в сердце моего школьного товарища, разогнали его сомнения, навеянные тем самым противником спасения, их черных лап которого ускользала еще одна потенциальная жертва.

Евгений сделал последний волевой рывок — и вошел в храм. Вошел! Сам.

 

Беспокойная молодость

Пережив «святые 90-е годы» живыми, вступили мы в полосу более-менее спокойных времен свежего века. Фирма вернула себе прежние прибыли, недвижимость и оборотные средства. Интерполовая жизнь друзей также наладилась…

Но пришла беда, откуда не ждали — потеряли форму, отрастили животы, обленились в молитве и стояниях в храме, охладели, опустились, расслабились. Нет, иногда, встречаясь всё реже и реже, пытались «взбутетениться», разъяриться, стимулировать самих себя, но всё это было как-то неубедительно. Расплющив носы о стекло огромного аквариума с морской водой и живностью, перебирая морские фотографии, захлебываясь слезами вперемежку с вином, дергали гитарные струны и ревели, подражая Высоцкому:

«Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете — по учению, Жил безбедно и при деле, Плыл, куда глаза глядели, — по течению.»

…Поэтому когда закончились славные безбедные годы, когда вернулись трудности, мы не удивились, а даже с тревогой в душе воспрянули и осторожно обрадовались. По-новому засияла Битловская «Естудэй»:

 

Yesterday                                                                

Я вчера

All my troubles seemed so far away,                                                                      

Огорчений и тревог не знал,

Now it looks as though they're here to stay.

Вдруг все беды сразу повстречал.

Oh, I believe in yesterday.

Вот бы вчерашний день настал.

 

Начались наши «troubles», пожалуй, с Димы. Генеральскую дочку перестали удовлетворять заработки мужа, её потянуло в Парижи-Миланы-Лондона. Дмитрия школьный друг, «откинувшийся» из мест заключения, пригласил в фирму подельников. Они скупали бросовые земли за кольцевой, строили коттеджные поселки и распродавали по цене, в 10-15 раз превышающую вложения. Дима наш, как сказал Николай «забурел». Купил себе коттедж о семи комнат с бассейном, лимузин Мерс-600, обвесил жену и себя золотом, запустил модницу в европейские бутики. Его-то самого «братва» ни на шаг от себя не отпускала, заставляла работать по системе «7/24». Так что, когда супруга приехала домой с ворохом шмоток, там жили другие люди, а тело супруга ожидало в морге, где мы с Николаем отмаливали, отпевали, оплакивали покойного друга, сбитого насмерть сумасшедшим стритрейсером, гнавшим свой болид на скорости более 300 км/час. Вдова, фыркнув на всё это печальное торжество, бросилась на шею телохранителя из отцовских офицеров в отставке и отбыла с ним по его местожительству.

У Коли дела тоже пошли не очень ладно — «перестроечные» картины покупать перестали, мастерская разорилась, заказы стали редкостью, да и платили ему сущие гроши. Попробовал он поработать в нашей фирме, но во время его отлучки, технология ушла вперед, техника обновилась, рабочие стали требовательными, капризными, командировки на юг ему не нравились, он боялся потерять свою клиентуру. От переживаний и сопутствующего пития «хлебного вина с селедочкой» у Николая случился инсульт — половина тела потеряла подвижность. Оставшаяся верной гениальному метру постаревшая модель от нечего делать сидела у поверженного тела и только, по словам Николая, наводила на больного тоску. От моих посещений Николая капризно отказался, я ведь приходил к нему без спиртного, запрещенного врачом, но с диетическими продуктами. От исповеди, причастия и соборования его тошнило, при упоминании о таинствах он нервничал, от поездки в Дивеево на святые источники — то же… В общем затух наш друг, зачах, да и помер. На поминках модель объявила о тайном браке с покойным, потрясая свидетельством о заключении брака, о завещании с передачей ей владения квартиры-мастерской со складом картин. Но мне всё это было уже не интересно.

Моя Аня тоже загрустила. Оказывается, в школе с ней случилась первая любовь, она забеременела в шестнадцать лет, под давлением мамы сделала аборт — и теперь не могла иметь детей. Я обещал не оставить её, вылечить церковными средствами… Но с момента признания в нашем доме повисла тишина. Аня смотрела на меня как побитая собачонка. Я обнимал ее, утешал как мог, но моя тихая скромная подруга таяла, часто плакала и, наконец, в один печальный день я вошел в опустевший дом с пустыми шкафами, вешалками, с запиской на столе: «Прости». Спасали меня только упрямая молитва о упокоении друзей, о здравии пока еще живых близких — и работа, работа по системе «7/24».

Правда, от поездок на море отказаться не мог — ведь там служил сын того самого старца Сергия — иеромонах Алексий, который после окончания духовной академии заступил на место славного духоносного отца. Мы с ним продолжили затеянные отцом ежедневные беседы. А однажды в купе моего поезда вошла тихая скромная молодая женщина по имени Аня, сходу ринулась на колени и, обливаясь слезами вперемежку со смехом, объявила о своем возвращении и желании жить со мной и «делать всё, как я скажу». Аня сказала, что мы с ней вымолили ребеночка, ей об этом сказал старец-отшельник из Михайловского монастыря, который видел в тонком сне нас обоих с малыми детками на руках. И стало нас опять двое, потом трое, потом четверо… Как говорится, жизнь обрела очертания.

 

Мы будем счастливы теперь и навсегда.

 

Смотрел фильм, в котором прямо на сцене умирает танцор балета. Ради чего? Прыжков и полёта над сценой? Видели ноги танцоров? Это одна сплошная рана, шрамы, уродство, мозоли, а порой и кровь — ради чего? На потеху публике, собственному тщеславию, а в конце, как стихнут аплодисменты, — обрушение в ад… Допрыгался… Занавес. Мутило от фильма, от оскорбительных насмешек главного героя над дочкой и остальными окружающими — признак убийственного тщеславия, гордыни сатанинской.

И вдруг в конце, во время течения титров — мягко, задумчиво потекла песня. Только она меня примирила с трагическим бессмысленным фильмом. В титрах разыскал название — «Романс» группы Сплин. Скачал песню, погасив телевизор, прослушал, потом еще и еще. Выключил свет, зажег свечу, включил песню — но так и не понял, чем же она меня так зацепила. Особенно вот это — «темно в конце строки», и если бы не завершающие «будем счастливы» — не знаю, ох, не знаю…

И лампа не горит,
И врут календари,
И если ты давно хотела что-то мне сказать,
То говори.

 

Любой обманчив звук,
Страшнее тишина,
Когда в самый разгар веселья падает из рук,
Бокал вина.

 

И черный кабинет,
И ждет в стволе патрон,
Так тихо, что я слышу, как идет на глубине
Вагон метро.

 

На площади полки,
Темно в конце строки,
И в телефонной трубке эти много лет спустя
Одни гудки.

 

И где-то хлопнет дверь,
И дрогнут провода
Привет! Мы будем счастливы теперь
И навсегда.
Привет! Мы будем счастливы теперь
И навсегда.

 

Меня будто подхватил поток тёплой воды и уносил вниз по течению к морю, вверх по восходящим струям в небо, еще выше… Оттуда — то ли снизу от моря, то ли сверху с небес — блеснул прозрачным золотом проникающий луч света. Луч разрастался, улетал вдаль, пронзая огромную крепость, прожигая до черных дымящихся руин, взлетал выше — а там огромное поле, залитое солнцем, убранное цветами, засаженное деревьями цветущих садов, девственных лесов, окружающих дворцы, замки и храмы, деревянные избы и стеклянные небоскребы; поле окаймлено реками, вливающими прозрачные воды в безбрежное сверкающее море — и среди того великолепия множество людей — веселых и печальных, юных и старых, здоровых и больных, светлоликих и темнокожих.

— Что это? — спросил невидимого собеседника, сопровождающего меня.

— Жизнь наша, история, будущее, итог, — последовал ответ, как показалось из глубины моего сердца, из лабиринта мозга.

Услышав таинственные слова, получил нечто вроде ключа, способного открыть любую дверь пространства, строения, книги — всего, что там было.

Что за крепость? Огромная, сверкающая изнутри вспышками выстрелов, лазерами прожекторов, салютом, взрывом. Внутри миллионы людей, наверное, среди них и я, и мои друзья, и мои покойники, вечно живые и навечно погибшие.

Мы на параде, взявшись за руки с транспарантами, мы на собраниях и митингах.

Прыгаем на танцах, вздрагиваем на концертах рок-музыки, обнимаем девочек на скамейках аллеи парка летней ночью.

Стоим в очередях за едой и вином, купаемся в море и в бассейне, грызем жесткий шашлык, едим мамин салат оливье и хрустим тортом наполеон.

Вертим головами на экскурсиях по Парижу и Сочи, печём картошку в остывающих углях костра, ловим карасей, стреляем рыбу и глухарей.

Расстреливаем мишени и врагов, сбиваем истребители, сжигаем танки, суём червонцы залетевшей подруге на убийство ребенка, разбиваем кулаком лицо в кровь другу, заискиваем перед всемогущим подонком-начальником.

Воруем у соседей яблоки, выносим с завода продукцию, а со склада мешки с цементом, выгораживаем себя на допросе, кивая на соседа по камере.

Выпрыгиваем из окна двадцатого этажа на вынесенный соседом диван, затягиваем петлю на шее в надежде нежданного вмешательства, калечимся в аварии.

Зачитываемся хорошими и ужасными книгами, смотрим триллеры и мелодрамы, трясущимися руками заливаем кислое пиво в горящую глотку, пишем стихи и доклады.

Плачем над гробом друга, смеемся на свадьбе врага, рассматриваем личико сына, вынесенного в конверте из роддома, входим под покров храма, вопим «Христос воскресе!», — и засыпаем в стогу сена и в кровати, дергая ногами.

Но эта великая крепость ветшает, падает, разрушается, а на ее месте рождается в муках новое сооружение. Что уцелело, переносим в новостройку, учимся жить по-новому. Мечтаем, выдумываем, лепим новых идолов, узнаем об их лживой сущности, разбиваем вдрызг.

 Возвращаемся к старым ценностям, оцениваем на основании опыта бед и приобретений, вторгаемся в область, где чудо есть норма, выслушиваем упреки, уворачиваемся от плевков и ударов бича — и, обдирая руки и плечи, покрываясь шрамами, седея и теряя друзей, прорываемся к свету Истины.

 

Сейчас кажется, что это случилось давным-давно, но вспоминается так кристально, будто я прямо сейчас сижу за тем столом, похлебывая культовый суп Олега Олеговича. В тот вечер мы втроем с друзьями были необычно печальны и сосредоточенны. Вещий Олег, напротив, блаженно улыбался, повторяя безумно, в растяжку, напевно, каких прекрасных друзей Бог послал ему, в качестве утешения одинокой старости — и вроде припева шептал под нос: «как же я вас люблю». Вдруг Дима, облизав ложку, промокнув губы салфеткой, сказал, потупив очи:

— Вань, сейчас серьезно. Ладно? В случае чего, ты должен продолжить книгу. У меня все не было времени заняться ею серьезно. Сам понимаешь — бизнес, жена, короче, суета-сует, а тут нужно полное сосредоточение на главном. Я тебе передам свои записи, блокноты, диски — как говорится, пусть будет.

— Вот уж одарил меня Господь такими чудесными друзьями, — рефреном вторил Олег Олегович. — Как же я вас люблю…

— Прости, Ванюш, — сказал Николай, — у меня тоже к тебе будет просьба. Я тоже ко-что писал в нашу книгу, да еще нарисовал целый альбом иллюстраций — туда же. Так и от меня прими, на всякий случай. Пусть будут.

— Как я вас люблю, — шмыгал носом старик, убирая со стола.

— Ну, ладно, хорошо, — проворчал я, кивая тяжелой головой. — Приносите, пусть будет. Уж не знаю, понадобится ли, не знаю, что смогу сделать, но ладно.

— Какие хорошие друзья у меня в гостях, — бубнил старик, вытирая тряпкой клеенку. — Как же я вас люблю…

 

Так уж получилось, что остался в живых из Триады лишь я один. Как ни откладывал работу над «нашей книгой», как малодушно ни заваливал себя работой и семейными делами, а картонная коробка с бумагами от покойных друзей каждый день попадалась на глаза — и словно звала к себе тихими словами: «пусть будет».

Наконец, случился тот знаковый день с прозрачной ночью, когда жена с детьми уехала навестить маму. На меня снизошли мистические ощущения. При этом я не спал, не впал в ступор, а чувствовал бодрость в теле, душе, уме — и понял, что пришло время!

Прежде чем запустить руки в коробку с рукописями, альбомами, дисками, встал на предначинательную молитву, как учил отец Сергий — и перво-наперво пытался разобраться с главной идеей книги. Ностальгия? Учебник выживания? Летопись временных лет? Новейшая история нашего поколения? — Да всё сразу! Тот золотой луч, прожигающий огнем колосса на бетонных ногах, превращая нежить в пепел, освобождая при том всё живое, светлое, доброе — к Истине — вот символ стремления ввысь и роста нежного колоса в нечто огромное и несокрушимое.

И не надо отворачиваться от событий, по которым прошли мы как по ступеням — раз Всемогущий и Всеведающий благословил нас пройти сквозь огонь искушений и познания, значит это необходимо, значит это в конце концов — спасительно. Ведь именно ради этой головокружительной творческой энергии воли Господь ограничил Свое всемогущество на размер нашей человеческой свободы.

Я вернулся внутрь той символической крепости. Снова и снова проживал вместе со всеми события нашей обыкновенной чудесной жизни. Поднимались в черные бездны мертвого космоса — и опускались на зеленую траву земли, мы низвергались в мрачную пучину преисподней — и взлетали в блаженные небесные высоты, где всё — совершенная красота и безбрежная любовь.

Сам не замечая каким образом и с какого момента начиная, писал карандашом по бумаге и строчил по клавишам ноутбука. Не наблюдая часов, не отвлекаясь на еду и отдых — ваял книгу судеб моих друзей, моего народа, меня самого.

Очнулся, растянувшимся на ковре, от бормотания надо мной Ани и старшего сына Егора — они читали вслух, передавая листы друг другу, сбиваясь, не разбирая некоторых слов, не обращая внимания на жалобное ворчание дочки Леночки и какого-то животного, кажется кота. Они так увлеклись, что не заметили, как я подхватил на руки малышку с котом и на цыпочках вышел на кухню. Мы успели разогреть обед, с невероятным аппетитом поесть, погулять во дворе, покачаться на качелях, покружиться на каруселях, съесть мороженое, купить торт к чаю и вернуться домой.

Аня с Егором с негодованием глянули на нас, махнули руками — не мешайте! — мы с дочкой (и с котом) закрыли за собой дверь и вернулись в недра квартиры, развалились на диване, включили музыкальный центр, немного потанцевали, потом посмотрели фильм про балет. Дочка на протяжение всего фильма сравнивала нас с ней с танцором-отцом и его дочкой, а когда полилась завершающая песня, обняла меня за шею, повторяя вслед за солистом Сплина: «Привет! Мы будем счастливы теперь и навсегда» — и это был тот самый совершенно непедагогический случай, когда я был совершенно с ней согласен. Мы были счастливы.

 

 

Другие произведения автора:

Тающее отражение ч.2

Мой нежный ангел

Последнее письмо любимой