Человек в поиске жизни. ч.1

Человек в поиске жизни

Александр Петров

Часть 1

Впрочем…

Конечно, событие такого масштаба могло свершиться не обычным днем, а праздничным. На четвертый день всеобщего майского торжества, когда умы людей отключены, зато сердца распахнуты всему чудесному и необычному.

Только что вернулся домой из сомнительного праздничного путешествия, принял ванну, доел то, что выжило в холодильнике. Надел нейтральную одежду и решил восполнить запасы продовольствия. Перед уходом ответил на телефонный звонок.

— Это ты? — спросил незнакомым голосом собеседник.

— Я, конечно, кто же еще, — ответил я, пока не понятно кому.

— Это Леша? — переспросил он.

— Алексей! — рявкнул я в трубку.

— Прости, забыл, что ты уменьшительные имена не признаешь. А это Петр. Вообще-то мне бы с тобой не плохо бы встретиться, бы... А звоню я как раз, чтобы перенести встречу на более комфортное время. Эти праздники и меня не обошли стороной, в смысле разрушения здоровья. Так что я, с твоего позволения, загляну к тебе как-нибудь позже. Ладно?

— Ладно, пока.

Почему-то меня вовсе не удивил этот звонок. После таких чумовых дней, которые даже такого культурного, такого воспитанного парня, как Петя «не обошли стороной» стоит ли удивляться всеобщей перегрузке. По улице редкие прохожие двигались подобно киношным зомби, более напоминая тени, чем тех, кто их обычно отбрасывает. Но легкая прогулка по улице, эти деревья с полупрозрачной зеленой листвой, робкая шелковистая травка на газонах, парочка веселых собак, бегущих по своим делам — погружали в обычную атмосферу будней, что внушало надежду на всеобщее воскрешение из полумертвых. Чтобы сэкономить время на дорогу в дальний магазин, единственный работающий, потому что дежурный, я решил дождаться автобуса на остановке.

— Эй, человек! — гаркнул мятенький мужичок в потрепанном костюме с пузырями на коленях, хлопнув меня по плечу, будоража сонное состояние толпы, и моё в том числе.

Я оглянулся в поиске субъекта, более достойного, но окружающие люди смущенно отворачивались, чувствуя замешательство, подобное моему. Обладатель зычного голоса помахал рукой перед моим носом, вовлекая именно меня в состояние своего непокоя.

— Простите, вы ко мне? — спросил я, на всякий случай, радуясь тому, что хоть кто-то способен на энергичные действия.

— А разве ты видишь вокруг себя еще кого-то, кого можно назвать человеком! — скорей не спросил, а утверждал мужчина, приблизившись ко мне вплотную, живот к животу. — Да, да, молодой человек, людей здесь множество, а человек — ты один. Правда, слово «человек» я воспринимаю в изначальном смысле, как чело, устремленное в вечность. Прости за правду. Послушай, ты не напомнишь слова песенки… Там что-то такое:

Руку мне дай на середине пути,
Руку мне дай — нам ещё долго идти.

В моей несвежей голове как-то сами собой сложились слова, я их неуверенно пропел:

Пусть на пути мы иногда устаем,
Всё же идти нам будет легче вдвоем.

— А припевчик помнишь? Давай, давай, продолжай!

—  Позади — крутой поворот, — заголосил я на всю улицу.
Позади — обманчивый лёд,
Позади — холод в груди, позади.
Позади — крутой поворот,
Позади — обманчивый лёд,
Позади — холод в груди,
Позади — всё позади.

— Видишь, как хорошо у нас получается! — воскликнул незнакомец, подвывая моему вокалу. — Дальше пойдем под песню. Строевым, шагом марш!

— Куда идём? — поинтересовался я.

— Вот тут, — похлопал он по карманам, извлек потрепанный блокнот. — Посмотри на букву «Г» — то есть Горка. Там в доме номер восемь на девятом этаже справа нас с тобой ждут.

— Знаю эту местность, — кивнул я. — Там церковь, куда иногда захожу.

— Почему-то в этом был уверен, — сказал он.

— А вы уверены, что по означенному адресу, ждут именно нас, а не вас одного?

— Уверен! — он пошатнулся, схватил меня за плечо. — Прости, меня сегодня штормит, все-таки четвертый день всеобщего безумия! Как думаешь, а не стоит ли нам сесть на трамвай? — вопросил тот, указав пальцем на рельсы, вдоль которых мы шагали. — Я, видишь ли, несколько лет проработал в Португалии, и там в Лиссабоне просто влюбился в их трамваи. Эту любовь сюда привез.

— Ни трамваев, ни такси мне в последнее время видеть не пришлось. Наверное, не вас одного штормит.

— Ну и ладно! — ударил он меня по плечу. — Мы и так дойдем, судя по силе твоего плеча. Спортом, поди, занимался? Только давай еще споём! Как там:

Позади — крутой поворот,
Позади — обманчивый лёд,
Позади — холод в груди,
Позади — всё позади!

Под песню, строевым шагом, на самом деле шагалось весело, и даже мой нечаянный попутчик обрел уверенность и в голосе, и в движении к цели. Наконец, перед нами из-за высоких деревьев вырос большой дом. Лифт поднял нас на девятый этаж, незнакомец позвонил в дверь, толкнул дверное полотно, обитое новым дерматином с золоченой нитью — и мы оказались в квартире, наполненной людьми. Не успели войти, как со всех сторон к нам потянулись руки, даже губы, несколько распухшие в синеву. Нас обнимали, хлопали по плечам, целовали, посадили на соседние стулья в торце огромного стола.

— Этот молодой человек, — мой попутчик ткнул меня пальцем в грудь. — Прошу заметить — Человек с большой буквы «Ч» — буквально спас меня от лютой смерти своим героизмом, молодостью и песенкой, которую мы всю дорогу пели. Прошу любить и жаловать! Лучшую тарелку и лучший бокал ему!

Передо мной появилась тарелка английского фарфора с салатом и куском ростбифа, в хрустальный высокий бокал соседка плеснула марочного хереса. Те же действия исполнила соседка и относительно моего соседа. После оздоровительной пешей прогулки мы почувствовали голод, поэтому без стеснения набросились на еду, особенно понравился нежный сочный ростбиф. Да и салат мсье Оливье, как выяснилось, приготовленный по рецепту 1902 года, был выше всяких похвал. Как мне сообщили по секрету, готовила супер-блюда моя соседка по имени Вета, которая вполне невинно касалась своими уютными коленами моих, костлявых.

— А знаете, молодой человек с большой буквы «Ч», — громко произнес бородач, сидевший напротив, — кого вам удалось спасти от лютой смерти?

— Нет, мы даже познакомиться как следует не успели, — признался я.

— Восполни, Сельдерей, пробел, — молвил спасенный мной. — А Сельдерей, потому что хоть и Сергей, но страстно любит похрустеть черенками сельдерея.

— И всем советую! Витаминов — море! Однако, продолжим представление в стиле программы «Чтобы помнили». — Бородач встал, подчеркивая важность момента. Но, покачнувшись, благоразумно решил вернуть устойчивость приседанием. Все-таки четвертый день сказался на здоровье и этого здоровяка. Он позвенел вилкой по фужеру. — Наш уважаемый Юрий Михайлович, а попросту Михалыч — раньше служил в международной журналистике. Кто не знает, сообщаю по секрету: тайная полиция, дипломатия, внешняя разведка вкупе с международной журналисткой составляют мощный источник передовой мысли. Это сейчас он скромно называет себя «международным прозревателем», а в годы немеркнущей славы, большую массу текстов для таких звезд как Узорин, Жуковкин, Зубов, Гуранов, Потапцов и даже простите, для Господина Нет, более известного как Подборный, и прочих деятелей — писал он! Представьте себе!

— А как же вы оказались на…

— …На дне? — закончил Михалыч мою фразу. — А вот как. Сидел в МИДе, в коррпунктах США, Британии и прочих зарубежных помоек и раскладывал пасьянс. Но сначала, как водится, читал все газеты, разведданные, аналитику, слушал выступления разных деятелей — и всё это брал на заметку. Для себя составлял варианты так называемых теорий заговора в нескольких вариациях. А потом на встрече с разными высокими чинами раскладывал свой пасьянс, предлагая выбрать карту рубашкой вверх. То есть, положился на мистику выбора, примерно, как в преферансе или покере. Схватит такой чиновник или журналист-международник мою карту и давай накручивать из своего опыта, давай расписывать, что в голову придет. Главное — чтобы не моими словами, а своими, и неважно, что все исказит да переврёт, все равно никто там ничего не понимал. Но однажды случился обломчик! Приставили ко мне одного весьма серьезного дядечку, он изъял мои документы, изучил аналитику и вызвал меня на ковёр: «Что вы себе позволяете! Почему самые важные документы, направляющие политику нашего государства, написаны вами? Думаете, все у нас такие болваны, что не способны заметить подлога?» Ну и всё! Меня с глаз долой, в ссылку на сто первый километр, а сами продолжили заваливать внешнюю политику. Узнали зарубежные коллеги, что я не у дел, стали предлагать работу в разведке, аналитике вражеских держав — но тут сработал элементарный инстинкт самосохранения, и я сделал вид, что спиваюсь от горя, зато все от меня отстали. Нет, по-прежнему воруют мои тексты, заключают договора и даже выплачивают вознаграждение, только знали бы они сколько это стоит на самом деле! Миллионы! Но совесть спокойна, сплю хорошо и радуюсь жизни.

— А что за сто первый километр? — спросил я.

— Это, если считать от места проживания Первого лица государства до моего кабинета, учитывая изгибы в километрах, то выйдет именно сто один километр. Проверял курвиметром по карте. Тоже, знаете ли, мистическая цифра!

Заметил, что рассказ Михалыча утонул в нарастающем гомоне окружающего народа. Рассказчик подмигнул, мол, именно так и задумано. Предложил выйти на балкон. Там тоже оказалось пусто, только мы вдвоем, чему я уже перестал удивляться. Всё с этим Михалычем не так просто, всё мистично, не как у людей. Нормальных.

— А скажи-ка мне, дорогой товарищ Че, — протянул он задумчиво, — как звучит твое святое имя?

— Алексей.

— Та-а-ак, опять песня напрашивается. Как там, в песне поётся:

Вдруг с экрана сын взглянул на мать.
Мать узнала сына в тот же миг,
И пронёсся материнский крик;
— Алексей! Алёшенька! Сынок! — 
Словно сын её услышать мог.

— Вот почему не нравится эта параллель, — вздохнул я. — Песня о мертвом сыне, а я еще пока бегаю по земле.

— А чем ты занимаешься? К чему стремишься?

— Живу!.. — ляпнул я, не подумав.

— Уверен? — искоса глянул на меня.

— Вот сейчас, после вашего вопроса — не очень. То есть абсолютно не уверен.

— И это правильно! Только сомневающийся в главном вопросе человек имеет право называться человеком. Это с одной стороны. А с другой — на пути сомнений как раз и рождаются бриллианты истины, прекрасные как звездное небо.

Не сговариваясь, подняли глаза к небу, полному звезд, и замолчали. Тишина окутала пространство между небом и землей. Ароматы влажной весенней листвы тополей и травы поднимались к нам на высоту птичьего полета, кружа голову не менее властно чем выпитое вино.

— Ты вот что, — положил он руку на мое предплечье, — приходи сюда, когда вздумается. Я велю, тебя будут принимать как самого дорого гостя. А сейчас мы с тобой сгоняем ко мне на дачу. Просто, чтобы сменить обстановку и поспать на веранде.

— Только один вопрос, — проскрипел я противным голосом. — Почему именно мне такие почести. Вы ведь меня совсем не знаете.

— Во-первых, знаю! — Михалыч исполнил профессорский жест. — А, во-вторых, почести — это лишь малая часть того, что мы заслуживаем. Привыкай, потихоньку. Напомни поставить тебе фильмец один весьма необычный, для самодовольных американцев. Уверен, ты им проникнешься. Еще и слезу прольешь.

Дальше, была поездка в автомобиле «Победа» сквозь вечерние сумерки. За рулем сидел старик с огромными руками.

— Он профессиональный гонщик, — с уважением кивнул в сторону стриженного затылка Михалыч. — Кстати, у меня здесь ничего своего нет — всё Витькино: квартира, которую я ему подарил, лимузин этот и дача, где мы с тобой будем спать под звездами. Если хочешь, в этом моя сила! Ничего своего…

— А кто такой, простите, Витька? — спросил я, ощутив невольно укол ревности.

— Он один из тех, кто носит одежду с золотым шитьем по обшлагам. В свое время пришлось мне научить его правильно работать с информацией, в состав которой входит ложь и сокрытие истинных намерений. А сейчас Витя — один из тех профессионалов, которые спасают Америку от тотального саморазрушения. Как и всюду, там имеются еще вполне себе живые персонажи, которых необходимо вывести из-под удара, перевезти к нам и научить жить по-новому.

— Если существуют такие люди, они обязаны быть засекреченными. Иначе, их просто уничтожат.

— Да, как и всюду, — кивнул он соглашаясь. — Да, как и у нас дома. Как и мы с тобой. Разве мы не засекречены? Разве не защищены покруче супер-шпионов.

— Простите, это чем? — вскинул я глаза на собеседника.

— Тем, что мы называем мистикой, если по-научному, то покровом Божиим. Это ясно?

— Не совсем, если честно, — признался я.

— А совсем будет тогда, когда пройдешь курс молодого бойца духовного фронта. Не спеши, не всё сразу.

— И вы утверждаете, что меня знаете? — недоуменно спросил я. — Не тогда ли узнали, когда позвали меня в толпе похмельных людей?

— В Писании есть такие слова, обращенные к Нафанаилу: «Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя.»

— Так что же, вы увидели меня как Иисус Нафанаила? Каким-то духовным зрением?

— А еще там же есть такие слова: «Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства» (Ин 1:47). — Он поднял на меня глаза. — Ничего не напоминает?

— То есть, во мне нет лукавства?

— Нет! И это здорово. С этим и будем работать.

— Мистика! — прошелестел я недоуменно.

— То ли еще будет, ой-ой-ой, — улыбнулся Михалыч.

— Ой-ой-ой, — эхом отозвался я.

— Приехали, — сказал Михалыч. Он коснулся плеча шофера: — Василий, ты останешься?

— Не хочу вам мешать, — был ответ. — Заеду завтра, ближе к обеду.

— Лучше, ближе к ужину. У нас много дел. Выложи продукты из багажника. Спасибо.

— Завтра заглянет тетя Маруся, поможет со стряпнёй. Спокойной ночи.

 

За несколько дней до…

Особое отношение к праздникам сложилось у меня с детства. Как-то стоим втроем на балконе, повисшем над огромной аркой в три этажа. Под нами течет река из тысяч голов, вливающаяся в еще более широкую реку, льющуюся по проспекту. Звучит торжественная музыка, она несётся из громадных алюминиевых динамиков, грохочут барабаны, лязгают тарелки, протяжно поют медные трубы. Людская река издаёт свои звуки — восторженные, радостные, средь всеобщего гомона выделяются звонкие голоса детей. У меня за спиной под смех гостей пытается по-своему аккомпанировать празднику огромный сибирский кот протяжным воем с ритмичными взвизгами. Нам троим — Люсе, Юре и мне — очень весело и легко на душе.

Мне всегда нравились эти ребята, с ними было очень интересно обсуждать любые темы, от агрессивного блока НАТО до концертов Райкина, о том, есть ли Бог — до книжек про Шерлока Холмса и Карлсона. Они были добрыми, веселыми, умными детьми «из хорошей семьи», жаль только уехали за границу и больше мы не виделись.

На балкон выходит старенькая бабушка, гладит нас по головам большой теплой рукой. Мы здороваемся, пытаясь перекричать шум праздничной колонны. Она с минуту глядит сквозь толстые линзы очков на людскую реку, пытается прочесть слова на транспарантах, узнает руководителей страны на больших портретах. Потом берет за руку внуков и уводит в свою комнату, меня тащит за руку Юра. Бабушка приподнимает крышку сундука, изнутри веет ладаном и нафталином, достает хрустящий целлофановый кулёк, раздает каждому по тульскому прянику, потом конфеты «Кара-Кум». В Красном углу комнаты сияет огонёк лампады, преломляясь в темно-красном стекле чашки с фитилём. Ровное пламя освещает иконы Спаса нерукотворного и Владимирской иконы Богородицы. Мне кажется, что Господь с Матерью Своей приветствуют нас и благословляют. Мне почему-то очень приятно смотреть на иконы, огонек лампады, на бабушку. Я успел заметить, насколько уважительно дети относятся к бабушке, а она — к нам. В этой комнате стояла торжественная тишина, особенно контрастирующая с шумом-грохотом за наружной стеной. На прощание бабушка перекрестила нас и с доброй улыбкой на сухих губах проводила в гостиную, откуда уже звали нас за стол.

Во время застолья звучали поздравления с праздником, тосты за дружбу и мир, звенел хрусталь высоких бокалов с розовым вином. Детям и мне тоже плеснули в хрустальные рюмки «по глоточку винца», отчего мы чувствовали себя почти взрослыми. Потом ели необычайно вкусные салаты, объели до скелета огромного гуся, на десерт, обсыпаясь крошками, — торт «Наполеон». А потом взрослые включили радиолу, достали пластинки — и начались танцы! Я пригласил девочку Люсю «на тур вальса» и впервые летал как на крыльях, ни разу не наступив на ножку очаровательной партнерши. Зашли «на огонёк» соседи, привели вместе с собой парочку девочек, мы с Юрой и с ними тоже танцевали. А вечером все вместе, по традиции взявшись за руки, напевая песни, вышли «на воздух» и снова влились в реку празднующих, веселых людей, конечно, несколько поредевшую, но не менее шумную.

…С тех пор, с наступлением праздников, ожидаю чего-то очень светлого и радостного. Впрочем, хорошее случается всё реже, а тупое пьянство с мордобоем — всё чаще.

Вот и в эти праздничные дни всё пошло как-то не так. Мы выпили в отделе по бокалу шампанского, поздравили женщин и отпустили их домой готовить на стол. Вышли на простор улицы вдвоём с инженером по транспорту Борисом, почувствовали «некую сакральную недосказанность», как выразился Боря. Проживал он в соседнем старом доме, в большой пустой комнате на втором этаже. Позвал меня к себе. Как цирковой факир, сорвал со стола белую простынь, открыв «стратегический простор для продолжения банкета», по его же выражению. На запах вкусной еды и приличного коньяка, как водится, набежали соседи.

И вот мы уже пьём-закусываем. Как всегда «нам не хватило», и мы с жаждущим народом двинули в магазин, где израсходовали почти всю мою зарплату, что почти никого не смутило. Кроме меня. Но я-то знал, что заначил третью часть, сунув в наружный карман пиджака, и есть еще премия, и она приятно похрустывает в заднем кармане брюк. Потом заглянули в гости к какому-то Валере, ополовинили запасы продовольствия. Потом нас повлекло во двор, где густо разрослась опьяняющая сирень. Потом друг Валеры по имени Вася посадил нас в автомобиль «Волга» ГАЗ-21 и повез на природу, потому что «заплеванный двор не может сравниться с настоящей природой за городом, где воздух чист и свеж, и даже пованивает навозцем». Мы с товарищем согласились, и я смирился.

По пути на природу, конечно, заехали в сельпо, где не оказалось спиртного, но на праздничной вахте стояла как утёс тётьГузя, которая заботливо и почти задарма предложила обратиться к дачнику дядьЗахару, что через дом, где крапива до пупа. Обратились. ДядьЗахар, как опытный рекламщик, вынес из сеней сначала красивую бутылку в золоте в комплекте с двумя бокалами литого изумрудного стекла, плеснул, дал подышать напитку, потом каждому позволил отхлебнуть по три глотка. Не скрою — напиток всем пришелся по вкусу, но еще возбудил в дегустаторах всплеск энергии. На вопрос, на чём винокур настаивает своё зелье, он порылся в сенях, чихнул и вынес какую-то черную труху, когда-то, наверное, бывшую ягодами, торжественно возгласил: «Лимонник дальневосточный». Кто-то из дегустаторов по имени Жора заметил, что лимонник по своим свойствам не отличается от знаменитого женьшеня и по-командирски взмахнул рукой: «Давай, дед, на все!» Другую руку он придвинул ко мне, на предмет позолотить, чем могу. Предательски хрустнув, как бы сама собой, оставшаяся треть зарплаты из наружного кармана пиджака перекочевала в трудовую мозолистую руку Жоры. ДядьЗахар вынес из сеней две бутыли по три литра, в которых плескалась на дне черная ягода и еще плавали по поверхности пятнистые лепестки, напоминающие шляпки сушеных мухоморов.

В «Волгу» ГАЗ-21 садились мы возбужденными и довольными ловко провернутой операцией. По пути на природу мы пели пионерскую песню:

Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка,
Низко бьём тебе челом-лом-лом.
Наша дальняя дорожка -рожка-рожка-рожка
Нам с тобою нипочём-чём-чём!

 

Ах, картошка, объеденье-денье-денье-денье —
Пионеров идеал-ал-ал!
Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья,
Кто картошки не едал-дал-дал!

Что-то мне подсказывало, что коллектив, в лоно которого я влип, спился-сдружился еще со времен пионерской юности. Уж больно хорошо они отрепетировали и песню, и способ добычи средств, да и дед-винокур им был знаком не понаслышке. Впрочем, на волне всеобщего веселья, я не обращал внимания на эти мелочи, а попутчики представлялись мне людьми правильными, своими в доску. По прибытии на дачу Вася разжег костер, добыл из подземелья сильно усохшую, сморщенную картошку и швырнул клубни в костер. Появилась гитара, зазвучали песни.

Ночью спали кто где, но зато внутри дачного строения. Наутро «добили» вторую трехлитровую колбу с надписью по низу «для хозяйственных нужд», доели извлеченную из кострища картошку и задумались. Подобно сказочному богатырю, встал во весь неказистый рост Вася и сказал:

— Ну что ж, позавтракали, можно теперь и про обед подумать!

Жора оказался самым вдумчивым, он махнул рукой на восток и сказал:

— Если обедать, то лучше всего у Зинки. У нее всегда есть чего поесть.

Мы сели в автомобиль и с песней про картошку поехали на восток. На окраине какого-то поселка, в рабочем общежитии проживала та самая Зинка-кормилица. Мимо спящего вахтера, мимо распахнутых и закрытых дверей длинного коридора, мы попали в комнату нашей кормилицы. Женщина, как индеец в морозную ночь с двумя собаками под боком, отдыхала в обществе двух мужчин.

— Не, ну куда это годится! — возмутился Жора. — Еще два рта нам ни к чему!

Они с Васей и Валерой агрессивно закатали рукава и вышвырнули вялых конкурентов из помещения. Спустя час-полтора, когда мы хлебали борщ, оба вернулись, да еще прихватили с собой двух таких же вялых товарищей. К этому времени Зина успела сгонять в магазин, вернулась оттуда со звоном стекла в карманах, приняла на грудь, закусила культурно и пребывала в нашем обществе в состоянии удовлетворения жизнью. А мы пели песни, в перерывах нахваливая напиток дядьЗахара, от которого мы до сих пор такие энергичные и веселые. Тут и завалились к нам в комнату четверо хулиганов. Но тут уж не только наши мужественные дегустаторы, но и сама Зина с воплем «Не мешайте культурно отдыхать!» — набросились на конкурентов и на этот раз прогнали их из общежития, потребовав у вахтера не пускать их к порядочным людям.

Третий день праздника ознаменовался утратой моего пиджака, но я почти не обратил на эту мелочь внимания, так как на мне оставалась жилетка с рубашкой в комплекте с брюками и практично не снимаемые ботинки фирмы «Скороход». Анализируя в последствии приключения отгремевших праздников, я догадался, что мой приличный финский пиджак оборотистый Жора пустил на продажу, оплатив вырученной суммой следующий транш с ног сшибающего напитка, принесенного уже не из магазина, а из частного дома по соседству, где старушка по прозвищу Отрава выгоняла самогон из забродившего яблочного варенья, который, начитавшись модного Ремарка, называла Кальвадос.

Утром четвертого дня, я услышал сначала вой, потом перестук колес идущей на скорости электрички. Оглядев сообщество людей, растянувшихся вокруг, кто на кровати, кто на полу, я понял, что помощи от них ждать не приходится, скармливать им еще и брюки не хотелось. Прихватив висящую на двери рваную телогрейку, выпив на посошок чудом нетронутую заварку из чайника, прокрался мимо спящего вахтера — и вышел как зэк на волю с чистой совестью.

Чуть ли не бегом, исключительно для разогрева в морозное утро с ледком на лужах, добрался до платформы, одиноко стоящей среди леса. Продолжая бег на месте, нащупал в заднем кармане брюк премию, так что купил билет и уже через минут пятнадцать пристроился у окна на мягком сиденье в теплом вагоне. Подумал, какое удовольствие получу, в момент погружения в теплую пенную ванну, и слегка задремал.

Где-то между Бронницами и Раменским на ум пришло воспоминание о том празднике, проведенном в компании Люси, Юры, их веселых гостеприимных родителей и, конечно, бабушки с её лампадкой под иконами и сундуком с гостинцами. Я понимал, что уже не ребенок, времена совсем не те, но тот факт, что не смотря на искушения, приключения и всё такое, остался жив и даже местами здоров — внушало «сакральную недосказанность» надежды на лучшее. Оно, это не заслуженное «лучшее» уже сияло в перспективе, как свет в конце туннеля, звало меня тихим огоньком бабушкиной лампады под сияющими ликами Спасителя и Пресвятой Богородицы.

 И я услышал зов, и шагнул навстречу, и почти не удивился тому, что произошло, просто потому что это должно было произойти.

 

Спокойная ночь

 

«А поутру они проснулись» и мы с Михалычем прошлись по берегу озера. Дышалось на удивление глубоко и свободно. И звезды здесь были ярче и ближе. И мы в этом центре вселенной были ближе, чем самые близкие люди.

— Сейчас, — произнес Михалыч, глядя под ноги. — Именно сейчас, ты можешь сказать, что живёшь?

— Да, сейчас могу, — согласился я. — Сейчас я живой как никогда.

— У тебя нет чувства, словно открылись двери? Такие, что раньше были недоступны.

— Да, есть что-то такое, не вполне оформившееся. Но живое.

— Значит пришло время напомнить мне, чтобы я поставил тебе тот фильм. Кстати, называется он «Единственный живой парень в Нью-Йорке».

— Много обещающе.

— И много обобщающе.

Мы смотрели странный, вовсе неамериканский фильм с неспешным ритмом, заумными диалогами, тщательно отобранными видами Большого Яблока, изрядно постаревшими актерами звездного эшелона.

— Такой фильм можно смотреть не глазами, — рассуждал Михалыч по ходу просмотра, — ни даже умом, а погружаясь в волны несуществующей реальности.

И я смотрел именно так, как учил мэтр, как ворчал сосед по кинозалу.

— Прости, я наверняка раздражаю этой фразой, — прохрипел он под конец фильма, когда под бодрую песенку ползли по экрану конечные титры. — Но все же спрошу: в этом фильме есть жизнь?

— Разве только в том диалоге новоявленного отца с вновь обретенным сыном. Когда Джефф Бриджес плачет, признаваясь сыну, что всю жизнь наблюдает за ним, ростом его таланта, но подойти и сознаться не решается. В этих пьяных слезах и есть вся жизнь Нью-Йорка с миллионами его жителей — в продолжении отца в сыне. В эстафете таланта.

— И все-таки что-то заставляет и нас пустить слезу сочувствия этому старику, — проворчал Михалыч. — Я так каждый раз это делаю. Когда в десятый раз смотрю фильм.

— Может, та фраза в конце фильма, когда писатель Джефф Бриджес произносит её как приговор самому себе. Как там… «Лучшему не хватает смелости, а худшие уверены в себе и отважны». Может то, что вам самому не хватало смелости? Например, завести семью, родить сына и передать ему свой талант? Может, поэтому и я сейчас здесь, на этой дачке, под этими роскошными звездами?

Ответом мне было молчание. Мой старик, мой таинственный Михалыч едва заметно посапывал во сне. Я же сидел в кресле напротив, рассматривал его расслабленное лицо в морщинах явно пьющего человека с неважным здоровьем, откинулся на подголовник кресла, закрыл глаза, но сон ко мне не пришел. Наоборот, мигание звезд, послевкусие от праздничного ужина с ростбифом, оливье и марочного хереса — всё это вырвало меня из обычного состояния перманентного отчаяния и подняло в те высоты, с которых очень редко удавалось рассмотреть свою собственную непутевую жизнь. Да, именно такой она мне сейчас представлялась. Этот дремлющий старик нехотя подтвердил мою самоубийственную теорию из цикла «напиться и забыться». Совсем недавно эта идея казалась мне вполне жизнеспособной. Особенно, когда все вокруг только и занимаются тем, что тихо спиваются. Особенно в такие праздничные дни всесоюзного тотального запоя.

Но вот сейчас, когда мой взор оторвался от земли и подпрыгнул до звездного неба, уверенность в пользе тихого алкогольного самоубийства пошатнулась. Я резко встал, в три шага достиг старинной горки с посудой, наугад открыл одну за другой стеклянные дверцы и все-таки нашел то, что искал — бар с напитками. Налил себе полный фужер дорогущего коньяка, выпил как воду, не чувствуя вкуса. Вернулся в кресло, попытался заснуть.

— Не получится, — проворчал во сне Михалыч. А может и не во сне.

— Что не получится? — спросил я шепотом.

— Пройти моим путем и выжить.

— Вы еще и мысли читать умеете?

— Были бы мысли, а то… чистая бессмыслица. — Михалыч приоткрыл один глаз, покосился на меня. — Не получится! — повторил он. — Чтобы так, как я, пить для смирения, для уничтожения самого страшного греха тщеславия — это надо сначала много лет успешно работать, взять кое-какие высоты, прославиться хотя бы в своем кругу… Потом приползти в храм, излить потоки горячих слёз, втоптать себя в грязь — и уж потом спиваться на вполне законном основании.

— Вот сейчас вам удалось меня удивить по-настоящему, — признался я.

— Я тебе, сынок, протянул руку помощи. Прошу, не отталкивай её, не кусай, уподобляясь капризной девчонке. Я не обещаю тебе успехов в личной жизни, больших денег, счастья земного — но я могу научить тебя жить по-настоящему. И поверь, это и есть истинное искусство, а все остальное — так… — Он открыл оба глаза, просверлил меня как победитовым сверлом и громко спросил: — Ну ты как, со мной?

— Да, конечно!

— Вот и ладно, — прошептал он и вернулся в состояние дремоты.

 

От зимы в оттепель

«И уносят меня, и уносят меня В звенящую снежную даль Три белых коня, эх, три белых коня Декабрь и январь и февраль!» Пока я мысленно погружался в юные года, песенка эта навязчиво звенела в голове. Почему-то именно с зимними месяцами ассоциировалось у меня детство-юность-молодость. Это не значит, что мне не нравилась зима, наоборот — морозная свежесть дарила бодрость, наступающая весна — надежду на пробуждение природы, буйство зелени, цветов, птичек. Однако, всегда было именно так — моя жизнь вырастала из зимних месяцев.

А унесло меня в ту ночь почему-то в те времена, когда в моем поколении нарождался протест. В те годы мрачные фигуры Сталина и Берии заслонили светлый образ товарища Ленина. Выпотрошенная мумия гения революции была выставлена на всеобщее обозрение. Нас это не устраивало, нас это оскорбляло. Каким представлялся нам Ленин? А вот хотя бы взять тот момент из фильма «Нахаленок» — мальчик Миша видит во сне великана с ружьем. Он огромен, он велик — его голова в будёновке подпирает небо. Таким явился во сне мальчику товарищ Ленин, защитник угнетенных, это он с небесных высот говорил громовым раскатом: «Я товарищ Ленин, я за бедный народ воюю. Должон ты, Мишка, вступить в моё воинство и шабаш, а без тебя у меня неуправка!»

Потом образ великана слился воедино с чем-то огромным, богатырским — Двадцатым съездом партии. Именно ему предстояло восстановить вопиющую несправедливость — прославить в веках героическое имя великого Ленина. Как уместно прозвучали слова поэта Вознесенского:

Я не знаю, как это сделать,
Но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!

Там дальше имелась красноречивая метафора:

Я видал, как подлец
мусолил по Владимиру Ильичу.
Пальцы ползали малосольные
по лицу его, по лицу!
В гастрономовской бакалейной
он хрипел, от водки пунцов:
«Дорогуша, подай за Ленина
два поллитра и огурцов».

О, как хлопали мы в Политехническом под завершающие слова:

Ленин – самое чистое деянье,
он не должен быть замутнён.
Уберите Ленина с денег,
он – для сердца и для знамён.

Мы были счастливы называться детьми Двадцатого съезда. Вот когда во весь рост поднялась историческая справедливость — и мы вместе с ней восстали и загремели.

Дети Двадцатого съезда, чувствовали за спиной крылья, мощные, сильные, способные разнести вдрызг-пополам мертвенную серость номенклатурщины. Попробуйте-ка остановить рёв миллионов луженых глоток, хрипящих под расстроенные гитарные рифы: «Йестэрдэй! Олл май троублюз сым соу фаррэвэй!» или вот эта, звучавшая в начале программы «В объективе Америка»: «Кэнт бай ми лоооув, оу, эврибади тэлл ми соу! Кэнт бай ми лоооув, оу, ноу-ноу-ноу-нооооу!» (Пол Маккартни визжит, отскакивая от микрофона, публика орёт, неистовствует, девчонки рыдают!) — когда из распахнутых настежь окон, из подворотен эхом многократно раздаются слова, непереводимые, буйные, но гремящие острым желанием свободы, правды, да что там — самой жизни! Да, нашей молодой, несгибаемой энергии разрушения тьмы и утверждения света! Да, мы волосатые, растрепанные, хриплые, в расклешенных рабочих штанах, которые мы называли «джины» или «чухасы». Попробуйте нас остановить, вы — причесанные секретари райкомов комсомола с перхотью на плечах серых пиджаков, вместе с вашими лысыми начальничками из партийных нестройных рядов, — которые сами того не желая, выпустили джин с тоником из поллитровой бутылки и теперь на своих пленумах-съездах-конференциях решающие, как заткнуть ревущие глотки хлебнувших свободы детей Ха-Ха-Съезда.

Несколько ошеломил и запомнился, пожалуй, на всю оставшуюся один весьма странный необычный мультфильм с элементами сюрреализма и бытовой мистики. Как сказал бы великий «Это было похлеще «Фауста» Гете!» Назывался он тоже загадочно — «Сказка сказывается». Там, значит, похитил подлый Кащей Василису Прекрасную, которая, как известно, где она ступит — трава зеленеет, куда посмотрит — цветы распускаются. Собрались Королевич с Ваней вызволять девицу из плена. Ну, Кащей, как ему положено, запросто так расстаться с пленницей не пожелал, и давай разные испытания выдумывать. То у Бабы Яги меч волшебный изыми, то у Водяного волос из бороды выдерни, а напоследок лично с ним бессмертным сразись. Королевич оказался на поверку трусливым да ленивым, всё за него Ванечка сделал и красу ненаглядную освободил. Пока Королевич сватался, да заслуги Ванечкины себе присваивал, слуга его верный бежал по цветущему полю и счастливый кричал: «Вернулась! Красота вернулась!» Ну, Василиса оказалась не только доброй, но и мудрой, Королевича отшила, а Ванечку красавцем писаным сделала, да с ним и под венец пошла. Такой вот счастливый конец у сказки сделался. Но вот этот вопль настоящего народного героя: «Вернулась! Красота вернулась!» — это и было тем самым «похлеще «Фауста» Гете!» — и запомнился надолго, да и оптимизма народу прибавил. Мне тоже.

— Чем это вы тут развлекаетесь, друзья хорошие? — с улыбкой на устах появилась женщина в нашей тихой дачной заводи.

Михалыч резво вскочил, уважительно так ручку натруженную даме пожал, а мне представил гостью:

— Это наша дорогая тетя Маруся! Прошу любить и жаловать. Очень тщательно любить и не менее уважительно жаловать.

Тетушка поставила на стол чугунок, достала из горки тарелки с ложками, аккуратно расставила по накрахмаленной скатерти с ручной вышивкой. Таинственно глянула на замерших в ожидании обыкновенного чуда едоков и жестом факира опростала чугунок от крышки. По веранде растёкся густой аромат томленной в печи картошки. Мне приходилось много раз пробовать картофель, в разных географических местах, в горах Кавказа, в сибирских ресторанах и на сельских трапезах — но такого аромата, такого густого вкуса — никогда.

Ничего кроме своей необычно вкусной картошки тетушка Маруся нам не предложила, да и не надо было. Пока я набивал рот столь уникальным блюдом, Михалыч урчал, не отрываясь от поглощения еды:

— То, что я скажу сейчас, должно остаться строго между нами. А то, знаешь ли, выстроится очередь отсюда и до самого ГУМа.

— Так в чем секрет? Такой вкуснятины мне еще не приходилось пробовать.

— Наша тетя Маруся выращивает картофель круглый год.

— Это как?

— В теплице, вестимо, — сказал Михалыч. — Но и это не всё. Удобрения у нее свои, именно от них такой необычный вкус.

— Что за удобрения, если не секрет?

— Секрет! Да еще какой! Она содержит две лошадки, кормит их исключительно свежим сеном и овсом. А навозец укладывает под каждый курень самолично, своими чудесными руками. Поливает тоже только дождевой водицей. Вот и весь секрет! Ну и главный акцент — тетушка исключительно добрый, светлый и верующий человек, поэтому всё у нее такое вкусное и полезное. Скоро первые грибочки пойдут — сморчки и строчки, так и грибочки у нее будут повкуснее, чем ихние чуждые омары с фуагрой, прости, Господи… И напоследок, так сказать — я ведь сюда приехал больным доходягой. Ну там, банкеты, приёмы, алкоголь!.. Сам понимаешь, здравию сие не способствует… А эта простая женщина меня буквально на ноги поставила, вылечила, успокоила ретивое, умаслила желудочное-кишечное — и вот результат: жив и здоров. А всё она! Кудесница наша!

За разговорами не заметил, как умяли весь чугунок, даже со стенок и со дна ложками выскребли, так что и мыть не нужно.

— А теперь берем удочки, идем на озеро, — предложил Михалыч. — Сейчас такой клев пойдет, только держись.

Зеркальная поверхность озера покрылась кругами от рыбьего любопытства. Рыба словно приветствовала нас, выглядывая из воды. Минут за сорок наловили два ведра рыбы. Не успевали снимать с крючка и забрасывать. Даже на голый крючок ловилась. И тут у Михалыча имелся свой секрет. Привезли ему с низовьев Волги мальков одной довольно плодовитой рыбы под народным названием «душман» — вид серебряного карася, или американского буффало. Оказалась рыбка плодовитой и очень вкусной.

— Так что наша Маруся из этого душманчика такой балык приготовит, вкусней осетрины и стерляди. Я уж не говорю о лечебных свойствах ее стряпни. Кстати, можно будет ухи заказать — тоже за уши не оттащишь. Да всё у нее такое!.. Не женщина, а золото высшей пробы.

— Михалыч, — обратилась Маруся к хозяину, — вы, поди, в свой Ученый дом вернетесь. Так вы уж прихватите нашей картошечки своим ребяткам. А то народ после праздников отходит, ему помочь надо. А вот и Васенька на «Победе» своей вернулся. Очень кстати.

Флешбэк

Бабушка, деревенская родительница моей богемной мамы, называла родителей убогими, а когда я выразил сомнение, в связи с этим обязывающем верою в Бога определением, мы сошлись на почти нейтральном — непутёвые.

Как утверждало партия-правительство, наше поколение воспитывали ни родители, ни гувернеры, ни прислуга, ни семья, а школа, двор и кинотеатр. Родители постоянно увиливали от воспитательного процесса (или прогресса?), сбегая от педагогических проблем в командировки, на объекты, а когда бывали дома, то и просто в гости к друзьям. Причем друзья у мамы и папы были разные, соответствующие интересам. Ну и ладно, мы привыкли к тому, что родное государство нас не бросит, а вырастит такими, как надо. Ему, то есть государству.

Как-то раз или два, а может и все три раза удалось подслушать из разговора взрослых, что наше поколение «зажравшихся», не знающих ни голода, ни лишений — поколение отчаянных. Это сейчас я так думаю, а тогда мы сами называли себя поколением самоубийц. В качестве инструментов самоубивания мы использовали курение, вино, рок-музыку и зарубежные фильмы — всё то, что способствовало расстройству здоровья и очень нервной системы, а также бунтарскому духу революционеров новой волны.

Мы не испытывали необходимость в демонстрации энтузиазма, более того это считалось неприличным в наших кругах, косо поглядывающих на так называемых «красных» или даже «розовых» комсомольцев и активистов.

Я, например, и вовсе плыл по течению, ни трепыхаясь, ни сопротивляясь мудрому направлению движения судьбы. Кажется, именно это пассивное свойство и привело меня в состояние сочувствия движению хиппи. Во всяком случае, ни желания стяжать собственность, ни тем более жадности, в себе не усматривал. Зависть, гордость, высокомерие — тоже обошли меня стороной. Это не значит, что я целыми днями валялся на песочке пляжа, на скамейках или на диване — меня звали, я шел, гнали — убегал.

Позже, когда я стал обнаруживать приметы собственного взросления — стремительный рост, мутацию голоса, щетину на лице — воспринимал это стоически-безразлично, словно эти изменения происходили не со мной лично, а с зеркалом, в которое смотрелся. Примерно в то же время наблюдал рост интереса к своей неказистой персоне со стороны девочек-девушек-женщин, только меня больше забавляло их внезапное смущение при моем появлении, или истерический восторг от моей игры на гитаре с завыванием чего-то вдрызг зарубежного, запрещенного, подцензурного. В конце концов, внутри я почти не менялся, всё так же, как и раньше, плыл по течению, глядя на облака днем или на звезды ночью.

Так же спонтанно занесло меня в институт. Специальность выбирал отец, чем весьма гордился — вот, мол, и я участвую в судьбе моего мальчика. Мама продолжала какое-то время таскать меня по театрам, в гости к приличным людям, но мне там было скучно, о чем я сообщал окружающему социуму индифферентным выражением лица и раздражающим спокойствием очей. В институте более всего меня привлекали студенты старших курсов и преподаватели из числа тайных диссидентов. Именно в их нестройные ряды я попадал чаще всего, привлекая внимание народа. Но и этому явлению не удивлялся, может потому, что в тех омутах чувствовал себя как рыба в воде. В той среде «на вырост» я пришелся кстати, был заводилой на тайных собраниях в пивбарах, у кого-то на квартирном «флэте», домашних концертах и чтениях самодельной поэзии с прозой. Как там у Евтушенко:

 

О, нашей молодости споры,
о, эти взбалмошные сборы,
о, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
на чайных блюдцах горки пепла,
и сидра пузырьки, и пена,
и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
и скульптор в кедах баскетбольных
кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
здесь разглагольствует студентка
с тяжелокованной косой.

Здесь песни под рояль поются,
и пол трещит, и блюдца бьются,
здесь безнаказанно смеются
над платьем голых королей.
Здесь столько мнений, столько прений
и о путях России прежней,
и о сегодняшней о ней.

Все дышит радостно и грозно.
И расходиться уже поздно.
Пусть это кажется игрой:
не зря мы в спорах этих сипнем,
не зря насмешками мы сыплем,
не зря стаканы с бледным сидром
стоят в соседстве с хлебом ситным
и баклажанною икрой!

А доставалось от нас всем, кто не успел увернуться: НашемуВсё и Солженицыну, Евтушенко и Рождественскому, Высоцкому и Кукину, Шафаревичу и Климову, Маккартни и Уотерсу… Это сейчас, когда мы повзрослели и стали мягче, когда более молодые и горячие пришли на смену, мы ворчим: «Только ленивый на бунтует в двадцать лет, но лишь дурак продолжает бунтовать в сорок!» И все же, накричавшись, упившись дешевого портвейна с разбавленным пивом, студенты в обнимку с преподами расползались по домам, ощущая в душе легкую горечь невысказанности, прохладу послевкусия, приятную хрипоту.

Однажды во время «флэтского» угара, среди дыма и винных паров, обнаружил я взгляд огромных глаз. Только что завершил короткую, на тем не менее, горячую речь со своими стихами. Встал, пошел как в атаку, на визуальный призыв, девушка сама сделала шаг навстречу. Мы встали напротив друг друга — и я утонул в бездонных озерах темно-синих очей. Такие лица поэты называют «декадентскими» — тонкие линии губ, крошечный «безвольный» подбородок, высокий чистый лоб, гладкая прическа — и эти огромные обжигающие глазища. Вокруг нас встала тишина, заискрились молнии, мы онемели, вместо гортани говорили наши глаза. Это продолжалось долго, очень долго — и всего несколько секунд. …Она обмякла, ноги ее подогнулись, я едва успел подхватить невесомое тельце, пронёс на балкон, положил на диван среди герани и лилий, присел на краешке, взял руку в свою ладонь. Девушка едва заметно дышала, глаза под тонкими веками медленно вращаясь плавали. Наконец, она открыла глаза, глубоко вздохнула и… улыбнулась:

— Это хорошо… что ты все-еще здесь.

— Я буду с тобой, сколько хочешь, — отозвался я.

Мы снова замолчали. В этой тишине между нами пронеслось море слов, не слышных, молчаливых, робких и дерзких. Вот так бы сидеть на балконе, краем глаза наблюдая алый огонь заката, дышать одним с ней воздухом, навеянный цветами и тополиной листвой, чувствуя таинственную немоту и полное отсутствие желания нарушать тишину грубыми звуками изо рта…

— Ты в курсе, что с этой декаденткой, — сказал мне хороший знакомый по пути в туалет, — переспали все мои друзья. Она, как говорится, слаба на… зов природы.

— А ты не ошибаешься? — спросил я, сузив испепеляющие очи.

— Я тебе не враг, — сказал тот спокойно. — К тому же, прошла информация, что она ездила в отпуск и привезла оттуда одну очень неприличную болезнь. Так что, думай сам, «иметь или не иметь».

Увидев меня разговаривающим с другом, декадентка фыркнула и чуть не бегом удалилась с того «флэта». А я получил еще один суровый урок — не бери, что плохо лежит, особенно если оно не прошло проверку на чистоту.

 

В институте я мечтал создавать уникальные проекты, кстати, к тому имелись все необходимые шансы и таланты. Однако суровая действительность разрушила самые чистые намерения — взамен теплого местечка в престижной конторе на распределении мне вручили путевку в такую дыру, в таком затхлом городке, что сразу приуныл и о планах на будущее подзабыл. А потом я чуть было не спился, подхватил язву и взялся на досуге писать декадентские стихи — тогда и появился на руинах моей жизни тот задумчивый мужчина в очках с двенадцатью диоптриями.

Случилось это в ресторане в центре города, куда я заглянул проглотить комплексный обед. Мужчина в очках, увидев состав моего заказа, приказал официанту немедленно унести «эту гадость» и заменить на приличную еду. Я в недоумении поднял взор на сотрапезника, он смущенно пояснил:

— Простите, молодой человек, судя по вашему внешнему виду, вы или уже язвенник, или на подходе.

— Что, так заметно?

— У меня есть опыт в таких делах. Я и сам того…язвенник со стажем.

Знакомый сотрапезнику официант принес на самом деле вкусный обед и даже бутылку дефицитного «Боржоми». Приглянувшись к тому, как я ем, он неожиданно сказал:

— Сейчас в обмен на макулатуру дают «Лунный камень» Уилки Коллинза. Там я прочел такое наблюдение: жену необходимо выбирать по двум признакам — как она ест и как ходит. Жена у меня уже имеется, а вот заместителя пока нет. Я видел вашу походку и то, как вы едите. В общем вы мне подходите.

— Заместитель кого? — спросил я, доедая паровой рисовый пудинг.

— Начальника отдела главка, — пояснил тот. — Оклад двести, плюс премии, неплохие путевки и прочие бонусы. Ну как, берёте?

— Сейчас я получаю сто тридцать, из которых половина уходит в карманы инспекций. — выпалил я. — Хожу по колено в грязи, в дизельном грохоте и вони, начальство ворует, а в качестве «бонуса» обещает посадить меня года на три, повесив на меня всю недостачу. Так что, конечно, да!

— Вы же, если я не ошибаюсь, молодой специалист. Так что вас никто в течение первых трех лет посадить не вправе.

— Это мне известно. В институте на лекции по организации и управлению нас информировали. Но, все равно, неприятно.

— Кстати, если пожелаете, с нашего главковского уровня вы сможете посадить начальственных ворюг сами.

— Это вряд ли, — отрицательно кивнул головой. — Не мой сюжет.

— Так и знал, что так скажете. Работа начальником такого уровня предполагает знание прикладной психологии.

— Это я уже заметил.

Как-то вполне естественно мой начальник со слабым зрением и хронической язвой, подготовил меня к самостоятельной работе, а сам тихо-мирно вышел на пенсию. Не скрою, новая должность меня многому научила. Кроме одного — заискивать перед начальством и брать взятки. С одной стороны, это было замечено на самом высоком уровне. Мне стали предлагать работу внештатным сотрудником в милиции и кагэбэ, я отказывался, сколько мог. С другой стороны, работа чиновника, хоть даже и в руководстве, стала тяготить. К тому же, начальник главка с треском провалил систему комплектации «по науке» с централизованной доставкой. Мой отдел лелеял эту систему три года, но разрушили ее за три часа, на итоговой коллегии главка. Так что уходил с насиженного места легко, без сожалений. А спустя пару лет и главк развалился. Правда, мои коллеги, что при руководстве высшего звена, все-таки успели разворовать останки, сделавшись миллионерами, о чем при встрече каждый раз напоминали, издеваясь над моей непрактичностью. Но ни разу сожаление об увольнении не обожгло моего сердца — такой вот я «непрактичный».

 

Ученый дом

— Почему ученый? — спросил я.

— Дом этот задумали построить еще в шестидесятые годы. Конечно, если бы не помощь моих именитых коллег, вряд ли получилась бы затея. Идея была в чем — собрать в одном месте самых таланливых людей, ученых, дипломатов, новых дворян взамен репрессированных. Ведь никакая власть не может существовать без элиты, без аристократии. К чему приводит руководство великой страны тупыми свинопасами, нам известно. Поначалу-то это было такое общежитие квартирного типа, в основном там селили детей высокопоставленных деятелей. Но, как справедливо заметил Максим Горький, аристократия в третьем поколении вырождается. Потом стали жениться, выходить замуж, выезжали заграницу, идея новой элиты со временем выхолостилась. Осталась в лучшем случае третья часть, да и те потихоньку разбегаются. Костяк, носившийся с нашей идеей, я в том числе, больше всего были задействованы заграницей. Заниматься серьезно Ученым домом было некому. Вот и сейчас, пока я дома, нужно кое-что собрать, кое-кого сплотить. Сам понимаешь, к тебе тоже обратиться придется. А что! Ты еще вполне молод, полон сил, идей, харизмы — тебе и козыри в руки. А пока присмотрись потихоньку, может, что и подскажешь.

 

Как я и думал, ученый народ в штаб-квартире находился в состоянии крайне расслабленном, что было вполне извинительно под конец длинных праздников. Почему-то именно такое душевное расслабление казалось комфортным и весьма приятным. На ум пришли бессмертные слова из поэмы «Москва-Петушки»: «…у человека с похмелья все нервы навыпуск, он малодушен и тих. …О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие.»

Когда мы с Михалычем вошли в дом, выставили на стол три чугунка с дивной картошечкой, от Веты получили самую искреннюю благодарность:

— Понимаете, салат оливье подъели, ростбиф закончился, мяса приличного нет даже на рынке, так что вы нас спасли от голода. А картошка тети Маруси — это нечто фантастическое, очень кстати. — Она звякнула вилкой по фужеру, привлекая внимание, обратилась к бородачу Сергею, который догрызал последний черенок сельдерея. — Сергей, можно тебя попросить, в качестве благодарности за наше избавление от голода, спеть нам твою любимую песню про билетершу из «Титан» кино.

Сергей взял гитару, подкрутил колки, прошелся пальцами по струнам. И зазвучала удивительная песня. Однажды давным-давно появилась баллада, которую мы пели тихо, под занавес, часто со слезой на мутном глазу. Она звучала в каждом доме, со старенького разбитого магнитофона, под шорох затертых магнитных лент. Мало кто знал автора, еще меньше название. То был «Городской романс» Александра Галича. О чем она? О предательстве, о запоздавшем раскаянии, о загубленной жизни.

…Она вещи собрала, сказала тоненько:
«А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою!
Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,
А что у папы у её топтун под окнами.
А что у папы у её холуи с секретаршами,
А что у папы у её пайки цековские
И по праздникам кино с Целиковскою!
А что Тонька-то твоя сильно страшная —
Ты не слушай меня, я вчерашняя!
И с доскою будешь спать со стиральною
За машину его персональную…

Вот чего ты захотел, и знаешь сам,
Знаешь сам, да стесняешься,
Про любовь твердишь, про доверие,
Про высокие про материи…
А в глазах-то у тебя дача в Павшине,
Холуи до топтуны с секретаршами,
И как вы смотрите кино всей семейкою,
И как счастье на губах — карамелькою!..»

Я живу теперь в дому — чаша полная,
Даже брюки у меня — и те на «молнии»,
А вино у нас в дому — как из кладезя,
А сортир у нас в дому — восемь на десять…
А папаша приезжает сам к полуночи,
Топтуны да холуи тут все по струночке!
Я папаше подношу двести граммчиков,
Сообщаю анекдот про абрамчиков!

А как спать ложусь в кровать с дурой с Тонькою,
Вспоминаю той, другой, голос тоненький.
Ух, характер у нее — прямо бешеный,
Я звоню ей, а она трубку вешает…

Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,
В Останкино, где «Титан» кино,
Там работает она билетершею,
На дверях стоит вся замерзшая.

Вся замерзшая, вся продрогшая,
Но любовь свою превозмогшая!
Вся иззябшая, вся простывшая,
Но не предавшая и не простившая!

 

…И все-таки нас притушили. Кого — карьерой с приличной зарплатой, кого-то властью над себе подобными, «но не предавшими и не простившими», а кого-то втихаря угрозами, страхом, тюрьмой, ссылкой. «Мы думали весна, а это оттепель».

Наше привычное бунтарство в итоге привело нас в тупик. А из тупика выхода два: один в бездну отчаяния, другой — к духовному возрождению. Все чаще приходилось слышать фразу: «Только ленивый не бунтует в двадцать лет, но только инфантильный идиот продолжает бунтовать в сорок». Ведь если отбросить псевдоромантику, что есть бунт как не разрушение. Но на одном разрушении ничего построить нельзя. Любой строитель, дачник или мальчишка в песочнице подтвердит: сначала расчищаем завалы, а потом — хочешь не хочешь — на освободившемся месте нужно строить — дом, семью, замок из песка, но именно строить!

И уж совсем проясняют разум слова Иисуса Христа, которые тоже стали звучать всё чаще и чаще в затхлом безбожном пространстве кухонных посиделок. Вот они: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает.
(Матф.12:30)». Самое интересное, слова эти Господа мы слышали довольно часто, но чтобы они проникли в наши зачумленные головы, в наши окаменевшие сердца — обязательно необходимо стечение обстоятельств, нужен духовный человек, который бы так сказал, чтобы молнией ударило и «из искры возгорелось пламя».

Так, посыпались один за другим кумиры бунтарской юности: Ленин (который «для сердца и для знамён»), идолы рок-музыки (которые ревели из каждой подворотни), коммунисты-комсомольцы (которые стали банкирами и криминальными бизнесменами), поэты-художники-писатели (косяками повалившие заграницу) … А мы остались дома, чтобы на расчищенном от разрухи пространстве строить дома, семьи, восстанавливать храмы, правильно воспитывать наследников.

 

Во время исполнения песни, внимательный взгляд пронзительных глаз Сергея прожигал меня горячим лазером. Наверное, он ревновал меня к Вете, которая, не стесняясь, ухаживала за мной, касаясь своими коленами моих. На балконе Михалыч сам завел этот разговор:

— Вот на что способна кулинария, — сказал он задумчиво. — Вета научилась приготовлению ростбифа в Англии. Она там жила с родителями. Почему-то именно британская кухня ей больше всего нравилась, может потому, что ее руки как-то с детства сами научились… Так вот что случилось! Сергей в те безбожные времена решил стать тайным монахом. Он даже был приписан к одному лесному монастырю, где подвизался ныне покойный старец. Он-то его и постриг. Сергей входил в число первых насельников нашего Ученого дома, он даже отвечал за проведение занятий в воскресной школе. А однажды попробовал ростбиф, который изваяла Виолетта. Ну, ему как тайному монаху, иногда дозволялось есть мясное. Отведав ростбиф, он вдруг понял, что никакой он не монах — жить без Веты и ее магического ростбифа он больше не мог. Да еще к тому времени старец преставился, духовное и административное руководство обители сменилось, и ему дали понять, что он там чужой. Что такое духовная зависть ты, наверное, не знаешь? В некоторых случаях, монахи могут создать невыносимые условия для неугодных собратьев. Наш Сережа посчитал это стечение обстоятельств промыслом Божиим, покинул обитель и вернулся в мир. Вета, конечно, сильно переживала то происшествие, считала себя виноватой в… падении монаха, но ничего с собой поделать не могла — Сергея она так и не полюбила. Коленками твоих коленей касалась? Имей ввиду, это для того, чтобы оттолкнуть Сергея. Будь осторожным, такой Отелло способен на любой подвиг, может и битой по кумполу, да... Эта нежная девушка может показаться весьма притягательной особой, но стоит подойти к ней с блудными намерениями, как упрешься в такую жесткую стену — ну, примерно, как в ту, о которую разбивают автомобили во меня краш-тестов. Она у нас основной консультант по гламуру, по моде и прочим завлекательным миражам. И уж кому, как не ей, известны тайные намерения мужчин.

— А кто там еще на квартирном дефиле? — спросил я, показав глазами на сидящих и стоящих гостей.

— Во-первых, они для нас с тобой малоинтересны, разве только с точки зрения расширения кругозора. Вон там двое профессоров, дальше троица дипломатов, потом пошли рядком барон, граф и дворянин — эти всегда вместе, немец Ганс и француз Жан-Пьер — резиденты разведки, далее писатель, полит-консультант, режиссер — как видишь, публика во основном для антуража, практически малоинтересная. — Михалыч вяло махнул рукой. — И вообще, во-вторых, ты у нас проходишь по уникальной методе обучения. В сущности, все что тебе необходимо для нашей деятельности, у тебя уже имеется, остальное — только для совершенствования навыков. И в-третьих, когда в сердце твоем загорится огонь веры, и ты станешь в молитве обращаться ко всемогущему Богу, польза от обычных язычников умалится до микроскопических размеров. Это как имея перед собой великана, получая от него реальную помощь, отвлекаться, даже не на цирковых лилипутов, а на блошек на их тельцах. Так что учись возгоранию веры, а остальное пусть тебя мало занимает. Кстати, вера у тебя уже есть, и немалая — это уже моё личное наблюдение, из моего обширного опыта. — Он задумчиво глянул на меня. — Сейчас я скажу слова, которые, возможно, придется повторить и не раз. Это из святоотеческого наследия: я передаю тебя на волю Божию. Отныне сам поймешь, что тебя по жизни поведет ангел Божий, тебе же нужно лишь одно — не мешать ему, а смиренно претерпеть всё, через что надлежит пройти.

Нечто властное подняло меня со стула, и я, сам того не желая, оказался рядом с Сергеем.

— У меня к тебе огромная просьба, Сергей, — сказал я со сталью в голосе. — Михалыч сказал, что ты проводишь занятия в воскресной школе. Дело в том, что я чувствую свою беспомощность в вопросах веры. Помоги мне, пожалуйста, почитать что-то такое, чтобы душа на место встала. А?

— Конечно, Команданте Че, — совершенно серьезно пошутил Сергей. — Я подберу тебе самое интересное из жития святых, что не оставит тебя равнодушным. Это как огонь! Прожжет самое окаменевшее сердце безбожника.

— Вот-вот, — закивал я согласно, — это именно то, что мне сейчас нужно!

— Молодцы, — произнесла Вета, оказавшись у нас за спиной, похлопав нас по плечам легкой ладошкой. — Всегда бы так.

— А мы того, всегда за мир во всем мире, — прошептал Сергей примирительно, с восхищением глядя на Вету.

— Я так всегда за все хорошее против всего плохого, — сказал я, поймав на себе одобряющий взгляд Михалыча.

— Ну, а я нашего Команданте Че, — пропела Вета, — буду ждать на своих занятиях. Разумеется, после ознакомительных чтений Сергея.

 

Переселение

Пока я находился во власти Юрия Михайловича и его учеников, даже не подумал ни разу о работе, а ведь праздники кончаются, и хочешь — не хочешь, а «через не хочу» нужно возвращаться на рабочее место. Как и прежде, будто услышав мои мысли, Михалыч сказал:

— Не думай ты об этом.

— О работе? — уточнил я.

— Да разве у тебя работа? Что-то из разряда «они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем».

— Но надо же как-то на хлеб насущный снискать средства, разве не так?

— Я же сказал, не думай об этом. Мои люди уже уволили тебя с прежнего места и устроили на новом, где ты принесешь реальную пользу.

— А меня спросить?

— Ты еще не понял, что ты для меня как раскрытая книга. Мне лучше известно, что тебе нужно. Значит так, ты со вчерашнего дня зачислен в штат Аналитического управления на должность начальника отдела. У тебя небольшой штат, который ты можешь сам формировать по мере надобности. Общаться с подчиненными можешь по удаленной связи, а можешь вообще давать задание на полгода вперед, а спрашивать их о выполнении будут другие. Заработная плата у тебя вполне достойная. Когда нужно, автомобиль вызовешь по телефону — и через десять минут ты уже едешь, куда велишь. Что еще… Квартиру твою уже отдали в ремонт, все вещи перевезли на новую, в Ученый дом. А старую после ремонта можно сдавать, а можешь кому-нибудь подарить — твое дело. К тому же, моя дача в твоем распоряжении. Мне такое соседство только в радость. Ты хорошо на меня воздействуешь.

И вот мы уже идем по коридору Ученого дома, Михалыч вручил мне план здания с указанием, кто где живет. Перечисленные во время представления фигуранты оказались моими соседями, Вета в том числе.

— У нас не принято без приглашения и предварительного звонка заглядывать в гости. Поэтому тебя беспокоить не будут. А вот здесь, — он указал на дверь, — проживает наш самый дорогой гость. Я тебя с ним познакомлю, а ты возьмешь у него благословение. Он наш духовник, его нужно слушаться.

Михалыч постучал в дверь, прочёл молитву на табличке «Молитвами святых отец, Господи Иисусе Христе, помилуй нас». В ответ из-за двери услышали: «Аминь» и вошли. Там на жестком стуле сидел седой старичок, читал старинное Евангелие. В Красном углу горела лампада синего стекла, в воздухе пахло медовым ладаном. Мы сложили руки крестообразно и подошли под благословение, сначала Михалыч, потом я. Старец Серафим взял мою голову в свои большие крестьянские руки, легонько помял, улыбнулся и сказал:

— Всё у тебя будет хорошо. Ничего не бойся. Благослови тебя, Господи!

Окрыленный выходил я из кельи старца. Внутренним прожектором оглядел себя изнутри, ни страха, ни сомнения не обнаружил. Хороший знак. Дальше по коридору в торце была моя квартира. Провожатый открыл входную дверь, вручил мне ключи.

— Гостиная, спальня, кабинет с архивом и библиотекой, кухня, ванна с туалетом, лоджия, отдельный выход на черную лестницу. Как видишь, все твои вещи разложены по местам, одежда выглажена, кое-что сдано в прачечную. Когда нужно, будет приходить помощница по хозяйству. Как видишь, все тут устроено так, чтобы поменьше отвлекаться на бытовые дела. Ну всё, обживайся.

 

После обустройства нового жилья, заглянул Михалыч, прошелся туда-сюда, удовлетворительно покивал огромной головой.

— Ну что же, неплохо, неплохо. Если что понадобится, не стесняйся, жалуйся.

— Позвольте задать прямой вопрос? — спросил я, потупив очи. У меня случился приступ сомнения в самом себе.

— Конечно, и даже обещаю ответить так же прямо.

— Зачем я вам?

— Я уже пытался объяснить то, что весьма непросто, особенно логически. — Михалыч поскреб затылок. — Когда я нахожусь в расстройстве или сомнении, обращаюсь к Писанию. В прошлый наш разговор на эту тему, я напомнил о словах Спасителя Нафанаилу: «Вот израильтянин, в котором нет лукавства». Видимо, Спаситель указал мне на тебя, чтобы я обратил внимание на отсутствие у тебя активного сатанизма или лукавства.

— Честно сказать, не уверен в этом, — засомневался я еще больше. — Я прожил достаточный срок, чтобы рассмотреть в душе любого человека то самое зло, которое Спаситель определяем словом «лукавство», а вы — «сатанизмом», что наверняка имеет одинаковый смысл.

— Я не богослов и не религиозный философ, — проворчал Михалыч. — Вполне возможно, что в этих «не» и есть моё преимущество над схоластиками. Помнишь, из «Доктора Фауста»: «Grau, teurer Freund, ist alle Theorie Unci gain des Lebens goldner Baum», что в переводе на русский означает: «Теория, мой друг, суха, / Но зеленеет жизни древо». Напомню совет преподобного Силуана Афонского Софронию Сахарову: «Не стоит вам заниматься богословием. Кто чисто молится, тот и есть богослов». Когда к откровению Божиему пытаешься применить логику, анализ, скорей всего в душе появится червь сомнения, а Богу нужно верить просто, как дитя отцу. Нет, иногда и я вступаю в грязную лужу сомнения в вере, тогда иду к нашему старцу Серафиму, советуюсь… И знаешь почти всегда он подтверждал мою правоту. Вот и тебя старец благословил, значит увидел в тебе то же, что и я. — Михалыч помолчал с полминуты, обдумывая теорию, только что возникшую в его большой голове, и наконец выдал: — Это, наверное, можно сравнить с критической массой урана, которая начинает цепную реакцию атомного взрыва. Конечно, после великой трагедии грехопадения зло имеется в душе каждого человека, но видимо есть та самая «критическая масса» зла, которая жизнь превращает в смерть, восхождение в небеса — в падение в бездну. Помнится, ты увлекся этой темой — что есть жизнь, и как научиться жить правильно. Думаю, ты с отсутствием в душе лукавства найдешь ответ на этот непростой вопрос, и Бог тебе в помощь.

Михалыч встал, прошелся по комнате, остановился и воскликнул:

— Ну а чтобы раззадорить тебя, вот тебе загадка. Некоторые великие умы не один лоб расшибли себе, чтобы её разгадать. Готов? Жизнь и смерть — когда они помогают другу другу, а когда взаимно уничтожают? Как старший товарищ, советую искать ответ в житиях святых отцов. Вот где жизнь и смерть всегда рядом. — Он опять принял позу докладчика. — И еще, у тебя много работы, мой друг. И есть такие вопросы, которые могу поручить только тебе! Именно, благодаря Нафанаилову свойству. Вот так.

 

С первых мгновений я буквально врос в новый дом, в новую жизнь — и никаких сомнений, сожалений, страха. Это случилось настолько естественно, что не осталось сомнений — я на своём месте, мой путь прям как стрела.

Я сидел на балконе, устремив свой плавающий взор вперед, над вершинами деревьев, над крышами домов, над прошлым. В голове появилась фраза, как выяснилось из Послания апостола Павла к Филиппийцам: «Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперёд».

Отныне всё в моем прошлом «заднее», с этой секунды растаяло в небытии детство, юность, молодость. Растворились в дымке забвения детсад, школа, институт, бесполезный рабский труд среди чужих по духу людей с пошлыми анекдотами, бытовой жадностью, привычным пьянством, тупым беспросветным движением в преисподнюю.

Отныне только вперед — в Царство небесное, в пространство совершенной любви, домой. Оттуда я исшел, здесь на земле сдаю ежедневный экзамен, оплакивая прошлые грехи с преступлениями, очищаясь в огне милости Божией — и вперед, только вперед и вверх.

В тот сакральный миг на меня сошла невидимая волна света, кто-то, наверное, мой ангел подсказал это слово: «благодать Духа Святого» и еще — «благодари» — о, это было так кстати, это было как прильнуть к струе из источника свежей прохладной воды в знойный полдень и пить, пить досыта, пока не рухнешь в изнеможении на горячий песок пустыни. Я благодарил Бога моего, Пресвятую Богородицу, святых мучеников, преподобных, тех «чистых, которые Бога узрят», ангелов, нет — сонмище ангелов, распростерших огненные крылья над человечеством, готовых по первому зову прийти на помощь, поддержать, защитить, просветить. Всё это было новым и по большей части мистичным — но уже моим родным и желанным.

 

Нащупав в кармане тетрадный листок, исписанный Сергеем именами святых, я приступил к реализации первой части задания. Вышел из дома и направился в церковную лавку за книгами. Не дойдя до открытой двери книжного магазина, свернул в арку монастыря. Прошел сквозь строй роскошных цветов и ухоженных деревьев, вошел в распахнутые ворота храма. Я отметил про себя, что в тот день промыслительно все двери на моем пути оказывались открытыми.

Встал посреди плотной толпы молящихся, прислушался к словам священника. Догадался, что попал на службу, посвященную памяти Николая Чудотворца. Несмотря на довольно тихий голос проповедника, народ притих, и мне удалось хорошо расслышать каждое слово. Говорил он с народом как-то по-родственному, домашним голосом, поэтому слушать его было приятно. Он сказал, что про земную жизнь Николая Чудотворца нам известно до обидного мало, ни когда он родился, ни когда преставился — точно не известно. Мы знаем точно, что он участвовал в Первом вселенском соборе и там ударил по щеке еретика Ария. Поначалу-то его удалили из заседаний собора. Но потом нескольким участникам явилась Пресвятая Богородица и велела не трогать Своего любимца и восстановить членство святителя Николая на соборе. Зато в последние годы стали открываться нам весьма интересные факты, благодаря исследованиям итальянских ученых мощей святого. Оказывается, во время нахождения в Вифлеемской тюрьме, святой подвергался пыткам. Так, все его кости и череп были повреждены. Обнаружилось множество неправильно сросшихся переломанных костей, большие гематомы черепа и мозга. Словом, Николай Чудотворец претерпел мучения и невыносимую боль. А сейчас в итальянском городе Бари, где покоятся его останки, каждый день буквально ведрами собирают от святых мощей священный елей, имеющий целебные свойства.

Ну что же, подумал я, начало положено. Теперь — в книжный магазин, что при монастыре. Вот уже где нашел я обилие церковных книг. Набрал более двадцати книг с житиями святых, Новый завет и конечно Библию на русском языке.

 

Проживание жития святых

Не успев зайти в новое жилище, опростал от упаковки кипу церковных книги, разложил по столу и… Остановился. Сам себе напомнил алкоголика, принесшего в дом булькающую добычу. Так же, как вышеуказанный персонаж, рассмотрел в утробе и на концах пальцев легкое трясение, что указывало на страсть. Полистал молитвослов, разыскал предначинательную молитву, прочитал: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь», затем призывание Святого духа: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истинный…», «Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначальнаго Твоего Отца, Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже…»

Ну вот, почти что алкогольная трясучка сменилась весьма приятным чувством, что я занимаюсь хорошим, нужным делом, и мне прямо сейчас придет помощь свыше. Так, сам собой открылся Новый завет прямо на словах, запомнившихся из фильма Сенкевича «Камо грядеши», правда у нас это звучало иначе:

«Пётр также упомянул, что ему было откровение от Господа о близкой кончине: "скоро должен оставить храмину мою, как и Господь наш Иисус Христос открыл мне".

Друзья и последователи беспокоились о Петре. Боясь лишиться дорогого наставника и пастыря, они уговорили его покинуть город. Из любви к ученикам Пётр согласился. По преданию он выходил из города по древней Аппиевой дороге и вдруг в идущем навстречу путнике узнал Спасителя. "Куда идёшь, Господи?" — спросил Пётр. Христос ответил: «Иду в Рим, чтобы снова распяться...». И тогда Пётр вернулся в город.

Апостола схватили и заключили в темницу, а через несколько дней отвели на Ватиканский холм, в цирк Нерона. Там Пётр принял мученическую смерть — его, как и Сына Божия, возвели на крест. Из смирения Пётр попросил распять его вниз головой.»

 

Потом так же «сам собой» открылся отрывок из жития Макария Великого:

Однажды Макарий Великий, путешествуя по пустыне, набрел на одинокий человеческий череп, лежащий на земле. Когда, вознеся Господу молитву, святой коснулся его своим пальмовым посохом, череп заговорил. Страшен был этот глубокий сиплый подземный голос! Макарий пожелал узнать, кем был при жизни человек, от которого остался только этот череп. Тот ответил, что жрецом-язычником из племени, некогда жившем в этом месте. Череп назвал имя жреца и обратился к блаженному Макарию по имени. И поведал о силе христианской молитвы об усопших. Когда святой вспоминает о тех, кто находится в вечной муке, они получают некоторое облегчение. Макарий спросил, в чем же оно состоит. Череп отвечал, что дух его находится между двух огненных бездн. Одна нависает сверху, другая разверзается внизу. И расстояние между ним и духами его соплеменников таково, что никто не может увидеть лицо другого. И когда возносятся молитвы о упокоении, эта мука смягчается, так что осужденные могут слегка видеть друг друга. Святой Макарий, услышав этот рассказ, горько зарыдал и спросил, есть ли мука больше этой. На что череп отвечал, что им, язычникам, оказано хотя бы некоторое снисхождение. Но ниже располагается мука, в которой находятся христиане-отступники. Макарий Великий, выслушав этот рассказ, предал череп земле.

 

А вот о преподобном Марке Афинском:

«Во время разговора с аввой Серапионом преподобный Марк расспросил, стоит ли мир в законе Христовом, продолжаются ли гонения на христиан. Услышав, что идолослужение прекратилось, святой возрадовался и спросил: «Есть ли ныне среди мира святые, творящие чудеса, как сказал Господь в Евангелии Своем: «Аще имате веру яко зерно горушно, речете горе сей: прейди отсюду тамо, и прейдет, – и ничтоже невозможно будет вам» (Мф.17,20)?» В то время, как святой произнес эти слова, гора сдвинулась с места на 5.000 локтей (приблизительно на 2,5 километра) и придвинулась к морю. Преподобный Марк увидел, что гора двигается, и обратился к ней: «Я тебе не приказывал сдвинуться с места, но беседовал с братом; поэтому встань на свое место!» После этого гора действительно вернулась на место. Авва Серапион в страхе упал ниц. Преподобный Марк взял его за руку и просил: «Разве ты не видел таких чудес за свою жизнь?» – «Нет, отче», – ответил старец Серапион. Тогда преподобный Марк горько заплакал и сказал: «Горе земле, потому что на ней живут христиане только по имени, а не по делам».

После этого преподобный Марк пригласил авву Серапиона к трапезе. Пищу принес Ангел. Авва Серапион сказал, что за всю жизнь он никогда не ел такой вкусной пищи и не пил такой сладкой воды. «Брат Серапион, – ответил преподобный Марк, – видел ли ты, сколько благодеяний посылает Бог рабам Своим! Во все дни мне посылалось от Бога по одному хлебу и по одной рыбе, а ныне ради тебя Он удвоил трапезу – послал нам два хлеба и две рыбы. Такой-то трапезой питает меня Господь Бог в течение всего времени за первые мои злострадания».

 

А вот краткие слова из жития апостола Карпа:

«Святой апостол Карп потрудился, проповедуя евангелие Христово и на острове Крите; здесь он, между прочим, принял в дом свой святого Дионисия Ареопагитаи видел Господа, явившегося ему в видении в то время, когда Карп просил Его предать казни двух грешников, и слышал голос Его, возгласивший: "Мучь Меня еще, ибо Я готов еще раз пострадать и быть распятым ради спасения людей".

 

А этот отрывок из жития Андрея Константинопольского впечатался в ум сердца моего до конца жизни:

«Раз как-то случилась суровая зима, и в Константинополе в продолжение целых двух недель стоял сильный мороз; все жилища были занесены снегом; от бури ломались деревья и птицы падали мертвыми на землю, не находя себе пищи.

Когда он, таким образом, лежал, дрожа от лютого холода и ветра, тело же его измерзло и посинело, он подумал, что пришло время последнего его издыхания, и стал молиться, чтобы Господь принял с миром его душу. И вот внезапно он ощутил в себе внутреннюю теплоту, и, открыв глаза свои, увидал некоего прекрасного юношу, лицо которого светилось как солнце. Он держал в своей руке ветвь, покрытую различными цветами. Взглянув на Андрея, юноша сказал:

– Андрей, где ты?

Андрей отвечал:

– Ныне я нахожусь «во мраке, в бездне» (Пс.87:7).

Тогда явившийся юноша слегка прикоснулся к лицу Андрея цветущею ветвью, которую держал в руке, и сказал:

– Получи оживление твоему телу.

Святой Андрей вдохнул в себя благоухание тех цветов, оно проникло в сердце его, согрело и оживотворило все тело его. Вслед за сим он услыхал голос, говорящий:

– Ведите его, чтобы он на время успокоился здесь, а потом он снова возвратится.

С этими словами на него нашел сладкий сон, и он увидал неизреченные Божии откровения, о коих он подробно сообщил сам вышеупомянутому Никифору, в таких словах:

– Что со мною было, я не знаю. По Божественному изволению, я пребывал в течение двух недель в сладостном видении, подобно человеку, который, сладко проспав всю ночь, просыпается утром. Я видел себя в прекрасном и дивном рае и, удивляясь сему в душе, размышлял: «Что это значит? я знаю, что живу в Константинополе, а как сюда попал – не знаю». И не понимал я, «в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает» (2Кор.12:2).

Но я видел себя облеченным в светлое, как бы из молний сотканное, одеяние, на голове моей лежал венок, сплетенный из многих цветов; я был опоясан царским поясом и сильно радовался при виде той красоты; умом и сердцем удивлялся я несказанной прелести рая Божия и услаждался, ходя по нему. Там находилось множество садов, наполненных высокими деревьями, которые, колыхаясь своими вершинами, веселили мои очи, и от ветвей их исходило великое благоухание.

Одни из тех деревьев непрестанно цвели, другие были украшены златовидной листвой, иные же имели плод несказанной красоты; сих деревьев нельзя уподобить по красоте ни одному земному дереву, ибо их насадила не человеческая рука, а Божия. В тех садах были бесчисленные птицы с золотыми, белоснежными и разноцветными крыльями. Они сидели на ветвях райских деревьев и так прекрасно пели, что от сладкозвучного их пения я не помнил себя так услаждалось мое сердце, и я думал, что их пение слышно даже на самой высоте небесной.

Те прекрасные сады стояли по рядам, наподобие того, как стоит один полк против другого. Когда я с сердечною радостью ходил между ними, то увидел большую, протекающую по средине рая реку, которая орошала прекрасные те сады. По обоим берегам реки рос виноград, распростирая лозы, украшенные листьями и златовидными гроздьями. Там со всех четырех сторон веяли тихие и благоухающие ветры, от дуновения коих сады колыхались, производя своими листьями чудный шелест. После сего на меня напал какой-то ужас, и мне показалось, что я стоял на верху небесной тверди, предо мною же ходит какой-то юноша, с светлым, как солнце, лицом, одетый в багряницу.

Я подумал, что это – тот, который ударил меня цветущею ветвию по лицу. Когда я ходил по его стопам, то увидел Крест большой и прекрасный, по виду подобный радуге, а кругом его стояли огневидные, как пламень, певцы и воспевали сладостное песнопение, славословя Господа, некогда распятого на Кресте. Шедший предо мною юноша, подойдя ко Кресту, облобызал его, и дал знак и мне, чтобы и я облобызал Крест. Припав ко святому Кресту со страхом и великою радостью, я усердно лобызал его. Лобызая его, я исполнился несказанной духовной сладости и обонял благоухание сильнее райского. Пройдя мимо Креста, я посмотрел вниз и увидал под собою как бы морскую бездну. Мне показалось, что я хожу по воздуху; испугавшись, я закричал моему путеводителю:

– Господин, я боюсь, как бы мне не упасть в глубину.

Он же, обратившись ко мне, сказал:

– Не бойся, ибо нам необходимо подняться еще выше.

И он подал мне руку. Когда я ухватился за нее, мы уже находились выше второй тверди. Там я увидал дивных мужей, их упокоение и непередаваемую на языке человеческом радость их праздника. После сего мы вошли в какой-то дивный пламень, который не опалял нас, но только осиявал. Я стал ужасаться и снова мой путеводитель, обернувшись, подал мне руку, и сказал:

– Нам следует подняться еще выше.

И вот после сих слов мы поднялись выше третьего неба, где я видел и слышал множество сил небесных, воспевающих и славословящих Бога. Мы подошли к какой-то, блистающей, как молния, завесе, пред которой стояли великие и странные юноши, видом подобные как бы огненному пламени; лица их сияли ярче солнца, а в руках у них было огненное оружие. Предстоя со страхом, увидел я бесчисленное множество небесного воинства. И сказал мне водивший меня юноша:

– Когда отверзется завеса, ты увидишь Владыку Христа. Поклонись же престолу славы Его.

Услыхав сие, я радовался и трепетал, ибо меня объял ужас и неизреченная радость, Я стоял и смотрел, ожидая, когда отверзется завеса. И вот какая-то пламенная рука отверзла завесу, и я, подобно пророку Исаии, узрел Господа моего, «сидящего на престоле высоком… Вокруг Него стояли Серафимы» (Ис.6:1-2). Он был облечен в багряную одежду; Лице Его было пресветло, а очи Его с любовию взирали на меня. Увидев сие, я пал перед Ним ниц, поклоняясь пресветлому и страшному престолу славы Его.

Какая радость объяла меня при созерцании лица Его, того нельзя словами и выразить, даже и теперь, при воспоминании о том видении, я преисполняюсь неизреченною радостью. В трепете лежал я пред моим Владыкою, изумляясь такому Его милосердию, что Он попустил мне, нечестивцу и грешнику, предстать пред Собою и созерцать Божественную Его красоту. Размышляя о своем недостоинстве и созерцая величие моего Владыки, я умилялся и повторял про себя слова пророка Исаии: «горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, – и глаза мои видели Царя, ГосподаСаваофа» (Ис.6:5).

И услыхал я премилосердного Творца моего, изрекшего мне пресладкими и пречистыми Своими устами три Божественных слова, кои так усладили сердце мое и разожгли его любовию, что я от теплоты духовной весь истаявал, как воск, и исполнилось на мне слово Давидово: «сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей» (Пс.21:15). После сего все небесное воинство воспело предивную и неизреченную песнь, а затем, – не понимаю и сам, как – снова очутился я ходящим по раю. И размышлял я о том, что не видал Пречистой Госпожи Богородицы. И вот я увидал мужа, светлого как облако, носящего Крест и говорящего:

– Пресветлейшую небесных сил Царицу хотел ты увидать здесь? Но Ее нет здесь. Она удалилась в многобедственный мир – помогать людям и утешать скорбящих. Я показал бы тебе Ее святое место, но теперь нет времени, ибо тебе надлежит опять возвратиться туда, откуда ты пришел: так повелевает тебе Владыка.

Когда он говорил сие, мне казалось, будто я сладко уснул; затем, проснувшись, очутился я на том самом месте, где находился ранее, лежащим в углу. И удивлялся я тому, где я был во время видения, и тому, что сподобился видеть. Мое сердце исполнилось неизреченной радости, и я возблагодарил моего Владыку, изволившего явить мне такую благодать.

Сие видение святой Андрей поведал пред своею кончиною своему другу Никифору, и взял с него клятву не рассказывать о том никому, пока он не отрешится от уз тела.»

 

Эту святую мученицу Татьяну особо почитают на Руси святой:

«Достигнув совершенного возраста, Татиана приняла решение полностью посвятить себя Спасителю и служению Его Церкви. Она дала обет девства и всю себя посвятила трудам и заботе о ближних. Вскоре девушка заслужила чести стать диаконисой.

В 222 году к власти пришел император Александр Север. Сам он не был ревностным гонителем служителей Христа, поскольку имел мать-христианку. Однако он не препятствовал своим наместникам подвергать сторонников истинной религии яростным преследованиям. Кровь христианская проливалась тогда повсюду, и юная диакониса Татиана тоже была схвачена.

Императорский наместник Ульпиан сначала принуждал ее поклониться идолам. Когда же этого сделать не удалось, подвижницу подвергли избиению и жестоким терзаниям. Татиана сносила все муки с величайшим терпением и кротко молилась Творцу за своих истязателей. Многие из них, видя ее стойкость и беспримерное мужество, уверовали в Истинного Бога.

 Каждую ночь в темницу, где держали Божию угодницу, являлись светозарные ангелы. Они укрепляли девушку и врачевали ее раны, так что каждое утро Татиана представала пред своими судьями еще более прекрасной и радостной.

Чудеса во время жестоких пыток

Когда судьи пытались заставить святую отречься от Христовой Веры, ее привели в языческий храм Аполлона. От нее требовали поклониться идолу. Татиана же вознесла Создателю горячую молитву, и храмовая статуя божества в тот же час распалась на куски. Вместе с идолом рухнула часть посвященного ему храма и погребла под плитами некоторых языческих жрецов. Собравшиеся горожане с ужасом увидели, как из разбитой статуи языческого бога вылетел демон и с громогласным криком пронесся по воздуху.

Затем девушку отвели в храм богини Дианы. Бес, находившийся в статуе, почувствовав приближение угодницы, стал громко вопить. А святая продолжала кротко молиться и осенять себя крестным знамением. Внезапно в капище ударила молния и, поразив статую идола, воспламенила храм. Бушующее пламя опалило тогда многих язычников.

В один из дней мученицу привели в цирк и выпустили на нее свирепого льва. Однако косматое чудовище не посмело прикоснуться к девушке: лев покорно опустился на землю и стал к ней ласкаться.

Поняв, что ничего не смогут сделать с мужественной девой, судьи вынесли ей смертный приговор. Вместе со святой угодницей погиб и ее отец, не оставивший любимой дочери в час тяжелых испытаний.»

 

Вот мучения прекрасного юноши, великого целителя Пантелеимона:

«Царь приказал повесить обнаженного мученика на мучилищном дереве и железными когтями строгать его тело, опаляя ребра горячими свечами. Он же, перенося эти страдания, воззрел на небо и сказал:

— Господи Иисусе Христе! предстани мне в эту минуту, дай мне терпение, дабы я до конца мог вынести мучения.

И явился ему Господь в образе пресвитера Ермолая, изрекши:

— Не бойся, Я с тобою.

И тотчас руки мучителей ослабели и как бы омертвели, так что из них выпали орудия пытки и свечи погасли.

Тогда мучитель повелел растопить олово в большом котле и бросить туда мученика. Когда олово кипело, мученика подвели к котлу, он же возвел очи свои к небу и так молился:

— «Услышь, Боже, голос мой в молитве моей, сохрани жизнь мою от страха врага; укрой меня от замысла коварных, от мятежа злодеев» (Пс.63:2-3).

Когда он так молился, опять явился ему Господь в образе Ермолая, и, взяв его за руку, вошел с ним в котел, и тотчас огонь угас и олово остыло, а мученик пел слова псалма: «Я же воззову к Богу, и Господь спасет меня. Вечером и утром и в полдень буду умолять и вопиять, и Он услышит голос мой» (Пс.54:17-18).

Слуги, схвативши мученика, повели его к морю, посадили его в лодку, навязав на шею большой камень; отплыв далеко от берега, они бросили его в море, а сами вернулись на берег. Когда святой был брошен в море, снова явился ему Христос, как и в первый раз, в образе Ермолая и стал камень, привязанный к шее мученика, легок, как лист, так что Пантелеимон держался с ним на поверхности моря, не погружаясь, но, точно посуху, ходил по водам, руководимый, как некогда Апостол Петр, десницею Христовой; он вышел на берег, воспевая и прославляя Бога и предстал царю.

После того мучитель повелел приготовить вне города звериный цирк, чтобы отдать мученика на съедение зверям. Весь город собрался на это зрелище, желая видеть, как прекрасного и безвинно страдающего юношу будут терзать звери.

И его бросили зверям. Господь же и тут, явившись святому в образе пресвитера Ермолая, заградил пасти зверей и сделал их кроткими, подобно овцам, так что, подползая к святому, они лизали ноги его. Он гладил их рукою и каждый из зверей старался, чтобы рука святого коснулась его, оттесняя один другого. Народ же, видя это, изумился и громогласно восклицал:

— Велик Бог христианский! да будет отпущен неповинный и праведный юноша!

Он приказал Пантелеимона отвести в темницу, старца же Ермолая и с ним его двух друзей, подвергнув многим истязаниям, осудил на усекновение мечом. И так три святых мученика: пресвитер Ермолай и сослужившие с ним, Ермипп и Ермократ, совершив свой мученический подвиг, вместе предстали Святой Троице в славе небесной.

Царь осудил его на смерть, чтобы отсекли ему главу мечом, а тело его повелел предать огню. И воины, взявши, повели его на усекновение вне города.

Святой, идя на смерть, пел псалом Давида: «Много теснили меня от юности моей, но не одолели меня. На хребте моем орали оратаи» (Пс.128:2-3). И так до конца слова псалма того.

Когда воины вывели мученика от города на расстояние больше, чем одно поприще, тогда пришли на место, на котором Господу угодно было, чтобы скончался раб Его; они привязали Пантелеимона к маслине и, приблизившись, палач ударил мечом святого по вые, но железо перегнулось, как воск, а тело святого не приняло удара; потому что он еще не окончил своей молитвы.

Воины в ужасе воскликнули:

— Велик Бог христианский!

И, упавши к ногам святого, просили:

— Молим тебя, раб Божий! помолись за нас, да отпустятся грехи наши, что мы сделали тебе по повелению царя.

Когда святой молился, послышался с неба голос, обращенный к нему и утверждающий переименование его; потому что Господь, вместо Панталеона назвал его Пантелеимоном, явно сообщая ему благодать, чтобы миловать всех прибегающих к нему во всяких бедах и горестях — и призывал его Господь на небо. Святой, исполненный радости, повелел воинам, чтобы усекли его мечом; но те не хотели, потому что боялись и трепет напал на них. Тогда святой обратился к ним с такими словами:

— Если вы не исполните порученного вам, не получите милости от Христа моего.

Воины приступили и сначала облобызали всё тело его; потом поручили одному — и он отсек мученику голову и вместо крови потекло молоко. Маслина же та с той минуты покрылась плодами с корня до вершины. Видя это, многие из народа, бывшего при усечении, уверовали во Христа.

О чудесах, явленных тут, сообщено было царю, и он повелел немедленно маслину ту изрубить на куски и сжечь вместе с телом мученика.

Когда огонь погас, верующие взяли тело святого из пепла, неповрежденное огнем и похоронили с честью на близлежащей земле схоластика Адамантия.»

 

Что испытывал я во время чтения? Восторг, страх, стыд за себя… Однако был уверен — это мне необходимо, в эти минуты происходит исцеление моей больной, изголодавшейся по святости душе. Где-то на глубине рождается ответ на мой вопрос — как смерть временная порождает жизнь вечную.

 

Новое сердце

 

Согласно суровым канонам бытия, прежде чем попасть в рай, наверное, для контраста, необходимо рухнуть в бездну ада. Мне сказочно повезло — я проходил сквозь адские земные мучения под покровом святых мучеников. Иногда я чувствовал боль от ожогов, боль от ударов бича по обнаженному телу, боль от скребков, сдирающих кожу с мясом с живого кровоточащего тела — но что та мысленная боль была по сравнению с нечеловеческими страданиями, которые перенесли святые! И все-таки, хоть так, мысленно и сидя в удобном кресле перед сном, но я стал соучастником мучений святых…

Меня затягивала мощная воронка интереса. Что это за новость такая, задавался я вопросом. Ответом мне были только мистические ощущения. Это как обнаружить внутри вакуум или полость, требующую заполнения, таинственные сумерки, требующие освещения. Его величество интерес представлялся мне вместилищем эмоций, знаний, огненной веры — он властно звал меня в духовную обитель, обнимающую весь этот загадочный мир. Отныне мне стало жаль времени, потраченного на суету, на множество мелочей, отвлекающих от чего-то настолько важного, что голова кружилась от чувства ответственности, как у солдата, принимающего присягу перед строем товарищей по оружию.

…Однажды весной, после затяжной морозной зимы я стал свидетелем чуда. Каждый день приходил мимо уголка мерзлой земли в нашем дворовом палисаднике. Помнится, в этом углу одна толстая неказистая женщина, то ли по указанию управдома, то ли по привычке, выращивала крошечную клумбу с цветами. Весной, конечно, никаких цветов не было и в помине, там зияла унылая пустошь. И вот стал замечать, как день за днем из-под снега вырастал пригорок оттаявшей под солнцем земли, потом островок стал расти и вот на месте почерневшего сугроба вырос клочок чернозема, удобренного мудрыми руками женщины. Со временем этот островок ожил, задышал паром и однажды в полдень обнаружил маленькие зеленые ростки, пробившиеся вверх, к солнцу. Ну а вскоре там появились цветы — жизнь возродилась, восстала.

Почему-то именно этот островок весенней земли с ранними цветами появился в моей голове, в те дни, когда читал жития святых отцов, сначала робко, а потом смелее — Евангелие и Апостол. Ощущение моей чужеродности относительно этих носителей святости исчезло, земля моей души оттаяла и с каждым днем живой росток веры стал пробиваться и неустанно заполнять некую мертвенную пустошь внутри меня.

А однажды после прочтения Нагорной проповеди Христа в тонком сне, когда часть сознания еще бодрствует, а часть уплывает в таинственные дали, где живут сны… Мне ясно представилась такая картина — моё сердце, которое всегда воспринимал чисто утилитарно как мышечный мешок, моё сердце обрело иной образ — средоточие жизни, разума, дом с дверью, в которую непрестанно стучит Спаситель, мой Бог, не имея возможности силой войти, но лишь с моего разрешения. И Он его получил. Да, так я и сказал мысленно: войди, Господь, в моё сердце и стань желанным гостем. Утром проснулся, все еще обнимая как драгоценность книжку Нового Завета, проснулся каким-то обновленным, ожившим подобно тому клочку оттаявшей земли, готовой выстрелить зеленые ростки цветов. Я обнаружил у себя живое сердце, оттаявшее от морозов неверия!

Конечно, что такое это малое открытие по сравнению с глобальными открытиями прогрессивного человечества! Только без тех великих гениальных прозрений я как-то умудрялся жить, а нынешнее крошечное чудо — настолько сильно вошло в мою непутевую жизнь, что я вцепился в него, как утопающий в спасательный круг, как в Новый завет той пронзительной ночью, как Евангельская драгоценная жемчужина, без которой жить дальше не представляется возможным. Оказывается, у меня есть сердце верующего человека! Ну не чудо ли!

Потом случился еще один таинственный сон, именно такой как прежде — на грани сна и яви, на грани жизни и небытия. На этот раз уже я сам открыл дверь моего сакрального сердца и обнаружил там — целую вселенную, с цветущей землей, с мерцающим мириадами звезд космосом, с тем необъяснимым явлением, которое художник Николай Ярошенко назвал «Всюду жизнь». На том полотне из зарешеченного окна арестантского вагона маленький мальчик тянет ручонки к голубям, слетевшимся на хлебные крошки — и вот оно чудо: всюду жизнь, даже в тюрьме, даже на пустой платформе — всюду!

В моем сердце, по сути, ограниченном стенками мышечного мешка, в моем сердце размером с кулачок — жила, цвела и буйствовала весной огромная безграничная вселенная!

Я ощутил себя обладателем несметного богатства! Нет, не было там, в тех активах движимого и недвижимого, ни гор драгоценных камней, ни клада золотых слитков, ни пачек хрустящих купюр — но там была жизнь! Там была вечная весна!

 

Другие произведения автора:

Человек в поиске жизни. часть 2

Вой-ой

Пророчество любви