Звонок с Федеративно-противного.

 посв. Нелли Благодарной.

  «Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму…»
  А.С.Пушкин
   Как я давно не был на моём родном Федеративном. Уж не сто ли лет? Совсем юношей я приехал сюда и поселился в красном доме. Вокруг моего дома тогда были многочисленные деревянные дачки, утопающие в зелени. А сейчас сплошные дома – один выше другого. Урбанизация. Пропало очарование былого уединения, тишины и спокойствия. Машин во дворе не было, тем более гаражей. Раньше по моей улице можно было пройти из начала в конец по мостовой и не встретить ни одной машины. Сейчас, приходится ждать, чтобы перейти улицу поперёк. 
   Вот я иду от моего дома к Новогиреевской. Напротив дома №1 по Федеративному проспекту маленький треугольничек зелени. За низенькой оградой двое «работяг» распивают бутылку. Один из них совсем молодой пацан, другому за сорок. Сидят они на травке, а бутылка с нехитрой закуской рас-положена на деревянном ящике. Я останавливаюсь и с любопытством смотрю на действо. Сзади них стоит здоровенная цилиндрическая сварная конструкция метров двух высотой, из которой выступают несколько грубо отрезанных труб.

   – Здравствуйте, товарищи! – говорю я.
   – Здорово, коль не шутишь.
   – Хорошо сидите!
   – Неплохо. Только подъёмный кран что-то задерживается, – отвечает тот, что постарше, – второй час ждём его, чтобы эту чушку убрать с газона.
   – Так под водочку можно и подождать.
   – Ждём, мил человек, ждём.. Перелезай к нам, да помоги допить пшеничную.

   – А что? Помогу. У меня с собой шампанское, да кое-что ещё.
   – Ну, это мы не употребляем. Правда, Андрюх?
   – А я немного хлебнул бы вместо пепси, Петрович.
   – Вот и отлично, ребята. Я к подруге молодости иду, что живёт в конце Новогиреевской. Хочу преподнести ей сюрприз, но до встречи надо «убить» часок с небольшим. 
   – Так мы прикончим его втроём быстрее, правда, Андрюх? Усаживайся, мил человек. Третьего стакана у нас нет, так будем пить по-очереди… По пол стакана на брата наберётся из остатков. Пей.
   – Ребята. Я водку не пью. Давайте вы допивайте эту бутылку, а как стакан освободится, так я выпью шампанского.
   – Андрюха, с этим интеллигентом кашу не сваришь. Ты посмотри на него: белая рубашка, бабочка, костюмчик хоть и весь в заплатах, но чистенький. Давай допьём без него… Вали, старик. Не мешай отдохнуть. Нам ещё вкалывать с этой чушкой. Вали.
   – Петрович, как-то неловко. Вроде старик неплохой, вежливый. К тому же полбутылки его я уже выпил. 
   – Андрюха, зря ты выпил прямо их горла – это тебе не пепси. У тебя что, стакана, что ли нет?... Старик, ладно уж. Садись на травку, расслабься.

   – Ребята, пустяки. Я выпью шампанское и так. Давайте стакан. Во рту пересохло.
   – Папаш, тебя как кличут-то?
   – Ребята, зовите меня Фёдорыч. Ваше здоровье…
   – Фёдорыч, позволь тебе плеснуть маненько к шампанскому пшеничной.
   – Андрей, я не пил никогда ничего в своей жизни кроме сухого, шампанского и изредка пива – квас не в счёт.
   – Две капли пшеничной для сугреву не помешают, правда, Петрович?
   – Фёдорыч, устами младенца глаголет истина – две капли не помешают. Подставляй стакан.

   – Петрович, только две капли… Ой! Это у вас называется две капли? Да это пол стакана водки, да плюс моё шампанское на донышке было.
   – Не сумлевайся, точно, как в аптеке, две капли. Пей.
   – Право и не знаю… Я никогда такого не пробовал. Вдруг меня понесёт, да ещё и не в ту сторону.
   – Пей, Андрюха тебя понесёт куда хошь, если что.
   – Пью, только это на вашу ответственность… Хорошо пошла. Неплохой коктейль. Какова пропорция, Петрович?
   – Пропорция такова: на донышке шампанское, а до края водочка, если нет спирта. Подставляй стакан для проверки пропорции.
   – Петрович, шампанского надо было лить побольше, чтобы водочки было поменьше.
   – Фёдорыч, где ты увидел водочку? Она уже кончилась. Весь стакан залит шампанским, к коему ты адаптирован.
   – Петрович, а Андрей достал из-под этого ящика ещё одну бутылку пшеничной, да еще и три бутылки пива. А пшеничная-то не пол-литра, а ноль восемь, доктора просим.

   – Фёдорыч, да ты у нас поэт. Выпьем за твой поэтический дар по три капли.
   – Ну, если только за поэзию. Я в молодости баловался поэзией. Только мне чуть-чуть.
   – Андрюха, ливани-ка чуть-чуть нашему поэту.
   – Ребята. Вы меня не спаивайте. Мне ещё предстоит встреча с Лидулей-красулей. Полстакана водки – это для меня круто. Ведь я непьющий.
   – Фёдорыч, чо тут пить? Подставляй рот, она сама в горлышко тебе и польётся – пить-то и не надо. Хорошо перед этим раскрутить водочку в стакане, вот она и пробулькает водоворотом. Андрюха, подлей-ка пивка до краёв, раскрути коктейльчик, да поднеси поэту. Раскрывай, дорогой, рот поширше. Головку-то позапрокинь… Молодец! Правда, Андрюха, молодец наш поэт?
   – Ой, ребята. Половина коктейля вылилась на бабочку. Рубашка промокла. У меня же встреча с любимой женщиной молодости.
   – Встреча твоя никуда не уйдёт, а вот Андрюха сейчас уйдёт за новой порцией горючки. Фёдорыч, где тут можно прикупить водочки? Мы тут впервые.
   – Ребята, да тут со всех сторон этого добра хватает. Вон в том доме специализированный отдел, а чуть дальше я когда-то жил в красном доме. Сейчас я живу в пансионате для ветеранов сцены.

   – Где твой пансионат-то?
   – Петрович, далече.
   – Сколько раз пустую бутылку бросить, чтобы она долетела до твоего пансионата?
   – Устанете бросать – легче послать посылкой. В Петропавловске-Камчатском мой пансионат.
   – Андрюха, дуй за дозой. Меньше, чем с двумя бутылками не возвращайся. 
   – Петрович, я больше пить водку не буду. На меня не рассчитывайте.
   – Андрюха, парочку бутылок шампанского для ветерана сцены.
   – Что вы, Петрович! Мне достаточно выпитого.

   – И долго ты вкалывал на сцене, Фёдорыч? Да в каком качестве?
   – На сцене я недолго работал, пока не вышел на пенсию. Сразу после распада СССР, пришлось оставить науку, которой я отдал всю свою  жизнь. Наука стала никому не нужна. Пришлось пойти работать в эстраду и стать артистом разговорного жанра.
   – А, пустобрёхом? Знакомо. Сейчас как ящик ни включишь, одна брехня. Смотреть нечего.
   – Вот именно. И мне пришлось заниматься этим жанром. Правда, я читал свои сатирические рассказы.
   – Фёдорыч, ну-ка брехани рассказик.
   – А что? Можно:

  ГВИНЕЯ-БЕЗСАЛА
  Я живу в Гвинее-Безсала, являясь её самым обычным, ну просто обычней некуда, жителем. Я землепашец. Пашу землю с утра и до позднего вечера. Потом сажаю в эту землю зёрна арахиса, и пока они возрастают, я снова пашу. Поэтому я не богат. Все знают, что те, кто не пашут, они богаты, а те, кто пашут, они не богаты. Я человек неграмотный, поэтому не могу ответить, почему это так. Непашущим, в их карман поступает много денег, а пашущим, только фига. Фига, это листочек с фиговой пальмы, растущей во дворе моей хижины. 
  У нас очень маленькая страна. Маленькая и очень бедная. У нас выращивается только арахис. Мы из него делаем что-то там такое, и отправляем в другие страны. Поступающие от продажи деньги распределяются правительством нашей республики Гвинея-Безсала среди «своих».
В результате этого распределения, ко мне попадает только фига. Так как свиноводство у нас не развито, то ни у кого, кроме президента и его окружения, сала на столе нет. Поэтому наша республика и называется Гвинея-Безсала.
  Работа у президента очень трудная. Он с утра и до позднего вечера заседает со своим правительством. Решают очень трудную задачу: «Как накормить население нашей республики салом». 
Все понимают, что одним арахисом всё население не накормишь. Поэтому создан целый комитет из многих людей, которые эту проблему решают. 
Решили эту проблему. Заработали какую-то там ванюту. С помощью этой ванюты стали строить свинарники. Появилось сало. Но это сало почему-то до народа не захотело доходить. Это понятно. Когда у сала были ноги, оно могло дойти, а когда сало лишилось ног, то дойти сало до народа не смогло. Пашущее население нашей республики Гвинея-Безсала собственными ногами дошло до президента и попросило президента выделить ему сала.
  Президент распорядился выделить это сало его народу. Но чиновники сказали, что у сала снова появились ноги, и оно ушло из республики Гвинея-Безсала. Но зато в нашу республику Гвинея-Безсала пришла ещё одна ванюта, и она быстро решит проблему сала в республике Гвинея-Безсала.
  Вся республика Гвинея-Безсала снова стала пахать. Тут же появилась новая ванюта. С помощью уже нескольких ванют появилось очень много сала в республике Гвинея-Безсала. Но это сало опять не захотело дойти до народа. Народ снова пришёл к президенту своей республики Гвинея-Безсала, и сказал, что очень хочет есть сало. Президент приказал правительству выделить народу сало. 
   Но чиновники были очень умными. Они сказали, что для того, чтобы в республике Гвинея-Безсала было много сала, надо чтобы было много ванюты. Но наш президент оказался намного умнее, чем его правительство. Он сказал, что ванюты уже так много, что не знают, куда её складывать. Пора наш пашущий народ накормить салом. С этого момента нашу республику Гвинея-Безсала, переименовали в республику Гвинея-Бисау, так как все едят сало...

   – Фёдорыч, а что? Не так уж и плохо. Получше, чем то, чем сейчас всё забито. Конечно, пресновато маненько и слишком интуллигентно, но смешно. Говоришь, что сало лишилось ног и не смогло дойти до народа? Неплохо. Народ вкалывает, а всё, что он наработал, уходит из его рук, как вода из решета? Правда, от валютных запасов не знают, как избавиться. Нет бы, да и построили бы десяток, другой заводов по производству водочки, чтобы она была чуть дороже воды из-под крана. Да и натурального свинства развели бы поболе в животноводстве, чем в партийном руководстве. Сало к водочке хорошая закусь. А что ты делал в науке?
   – Петрович. Я более тридцати лет проработал в Академии Наук СССР.
   – Фёдорыч, ты что академик?
   – Да нет. Я всего лишь доктор технических наук.
   – Так ты науку лечил тридцать лет?
   – Петрович, что вы? Наука тогда была на первом месте, и её лечить не нужно было. Это сейчас наука в загоне для скота.
   – Фёдорыч, а что ты там в этой науке выделывал, если не лечил?
   – Это так просто не объяснить. Говоря популярно, мой отдел занимался теоретической базой эволюции Вселенной.

   – Фёдорыч, я знаю, что такое революция, и даже поллюция, но про эволюцию вселенной ничего не слыхивал.
   – Вселенная когда-то родилась, развивается, и когда-то ум-рёт. Вот этим я и занимался.
   – Фёдорыч. Ты меня, конечно, извини, но скажи, у вас там все в академии такие же психи, как и ты? Мы с тобой когда-то родились и когда-то сдохнем, а вот вселенная каждый день всё та же. Только, к примеру, сегодня жарко, а в прошлом году были сплошные дожди. 
   – Петрович, оставим это. 
   – Фёдорыч, так зачем ты подался в пустобрёхи? 
   – Наш отдел сократили после «развала». Да и не только один наш. Много учёных осталось у разбитого корыта. Кто уехал за границу, кто подался в коммерцию, а я вот пошёл в артисты. Мой первый сатирический рассказ был о приспособляемости в смутное переходное время, когда люди никак не могли найти постоянную работу. 
   – Фёдорыч. Давай выкладывай твои мытарства. Всё равно делать нечего. Андрюха задерживается. Можно краем уха и послушать.


    НАС КОРМЯТ НОГИ
   Я мальчик-рассыльный. Меня кормят ноги. Но, простите, и волка кормят ноги!... Так это что же получается? Я и волк в одном строю? 
   Я вырос, выучился на акушера-гинеколога. Так это что же получается? Меня кормит женская половая сфера?
   Я окончил университет иностранных языков. Работаю переводчиком-сексопатологом. Так это что же получается? Меня кормит сексопатология?
   Я переквалифицировался. Окончил медицинский институт по специальности патологоанатом. Так это что же получается? Меня кормят трупы?
   Я переквалифицировался. Защитил кандидатскую диссертацию по теме: «Философское осмысление эволюции жизни на Земле – от одноклеточных, до человека». Меня кормит голова.
    Решил повысить квалификацию. Защитил докторскую диссертацию по теме: «Патология развития внематочной беременности». Так это что же получается? Меня опять кормит женская половая сфера?
   Я снова переквалифицировался. Окончил ещё раз университет иностранных языков по кафедре: «Древний Египет». Работаю по переводам расшифровок: «Древнеегипетские иероглифы гробницы Тутанхамона – 18-ой династии фараонов, в сфере патологических отклонений развития половых органов Тутанхамона». Так это что же  получается? Меня опять кормит сексопатология?
   Я переквалифицировался. Окончил институт археологии. Работаю на раскопках древних захоронений Киевской Руси... Так это что же получается? Меня опять кормят трупы?
   Я опять переквалифицировался. Окончил «Высшие курсы повышения квалификации», при медицинском институте. Защитил докторскую по теме: «Патологические образования на головке члена у новорождённых мальчиков». Так это что же получается? Меня опять кормит голова?...
    Я постарел, вышел на пенсию. Чтобы не умереть с голоду, собираю бутылки по помойкам с утра и до позднего вечера. Так это что же получается? Меня опять кормят ноги?...

   – Фёдорыч, это ты, бедолага, столько всего понаоканчивал, чтобы заработать на бутылку с закусем?
   – Да нет. Это всего лишь литературная фабула.
   – Ну, если такая литературная фабрика, то понятно. Фёдорыч, пока Андрюха ходит, почитай что-нибудь из твоей поэзии.
   – Право и не знаю, что почитать. На какую тему?
   – Фёдорыч, валяй на любовную. Страсть, как баб люблю, особливо чужих. 
   – Попробую. Вот лично я в молодости был очень застенчив, не то, что сейчас. На девушек я даже смотреть боялся. Разговаривал с ними, а сам глаза опускал на собственные штиблеты. Про это и написал позже.

    РОБКАЯ   ЛЮБОВЬ.

Жажду засыпать цветами
Вас до пленительных плеч.
Пылко прижаться устами, 
Трепетной страстью обжечь.

Вы мой восторг, упоенье,
Верх доброты, красоты!
Дивного чуда творенье,
Свет сокровенной мечты.

Но красноречьем владею
Я в своих праздничных снах.
А, повстречав Вас, немею,
Робость во мне лишь да страх.

Весь, как дитя покраснею,
К горлу подкатится ком.
Взора поднять не посмею,
Землю чертя башмаком.

После,  браня свою слабость,
Плачу в траве у реки.
Пусто в душе, всё не в радость,
Сердце щемит от тоски.

Издали только губами 
Тихо могу прошептать:
«Я Вас люблю», – но пред Вами
Мне суждено лишь страдать.

   – Фёдорыч. Что ты мелешь? Какие цветы? Завалил в кустах и полный вперёд. Развёл ты тут сентименты. Надо ближе к телу. Давай я тебе стишок угрохаю сходу. Мне это, как два пальца в рот, когда перепью:

Не мямль бабцам вопросы,
Ответы их пусты.
Мотай на руку косы, 
Тащи е… в  кусты.

   Понял? А ты цветы, да усты. Бабы этого не любят. Им нахрап нравится. Только они иль стесняются, иль действительно фригидны. А фригидных под зад коленкой да на помойку. На наш век настоящего бабца всегда хватит… Что-нибудь поинтересней у тебя есть? 
   – Право, извините, Петрович. Виноват. Я сейчас что-нибудь попроще прочитаю.

ВОСПОМИНАНИЯ   У   КЛЁНА.

Ты мне явилась той весной
Прекрасной дивной сказкой,
Светясь красою неземной, 
Царевной-Златовлаской.

Какой ты прелестью была
Сказать я не сумею.
Сравниться с солнышком могла
Улыбкою своею.

В разгаре лета сенокос,
Жужжанье пчёл, полёт стрекоз.
Пьянит, дурманит буйство трав.
Манит прохладой сень дубрав.

Ты мать ослушавшись тайком 
Со мной сбежала босиком.
В уединеньи за скирдой
Поцеловались мы с тобой.

Над нами неба синева.
От счастья кругом голова.
Пел жаворонок в вышине.
Припала ты на грудь ко мне.

Прощался клён  с  своей листвой,   
Красой неизъяснимой. 
Багряно-жёлтой, огневой,
А я с моей любимой.

Тянулись к югу стайки птиц.
Осенние дождинки
Размыли тушь с твоих ресниц,
А может то слезинки.

От вьюги в небе кутерьма.
Лютует матушка-Зима.
Кружится снежный хоровод.
Совсем не виден небосвод.

Застыло наше озерцо.
Пушистый снег покрыл крыльцо.
Запорошил твои следы.
В окошке грезишься мне ты.

Нам с клёном зябко и темно.
Гляжу в погасшее окно.
Будь счастлива, любовь моя,
И счастлив буду этим я.

   – Фёдорыч, преснятина. А ближе к е… у тебя найдётся? 
   – Простите, Петрович. У меня только такое. Другого нет. Я другое не умею писать.
   – Фёдорыч, хреновато. Кому это понравится? Надо с сальцем, чтобы поднимало у мужиков даже воротнички. Вот тогда…
   – Петрович, тогда это уж точно никто печатать не будет.
   – Баркова печатали, а тебя не будут? Пиши. На мою личную ответственность пиши.
   – Да в молодости, по-глупости, я что-то написал, но сейчас стыжусь этого.
   – Давай, Фёдорыч, пока Андрюхи нет. Давай про это. Ему еще рано.
   – Извините, Петрович. Я не могу.

   – Да кончай из себя «целку» строить. Читай.
   – Да как-то неудобно.
   – Неудобно штаны через голову надевать.
   – Ну, я заранее извиняюсь. Это по-молодости. Сейчас я такого не пишу.
   – Не стесняйся. Академик Лихачёв знал Баркова наизусть и любил его. Качалов из Малого театра выпустил пластинку, я сам много раз слушал её. Декламировал он «Луку Мудищева» под классическую музыку. В конце, где сцена со спицами, звучал похоронный марш самого Бетховена. Впечатляет! Ведь что главное? Это не мат ради мата, а мат ради юмора и смекалки. Помнишь, как до слёз смешил дед Луки царя, поднимая своим достоинством двухпудовые гири. Так что давай, не дури. Выкладывай, что у тебя там по этой части?
   – Стыдно, но попробую: 

   Ну и что, что Камбала?
   Зато всем вокруг дала.
   Ну и что, что на боку?
   Зато мне мерси боку.

   – Фёдорыч, молодец! Это совсем другое дело. Конечно, это не Барков, но всё же лучше, чем та мутата. Только что так коротко? Совсем как у Пруткова.
   – Петрович, вы извините, но там дальше такое, что я не рискну. Это ошибки молодости.
   – Только ты меня обрадовал, и в кусты. Давай ещё. Скорее, а то Андрюха придёт.
   – Петрович, достаточно, ведь я не тот мальчик, который это по-глупости написал.   
   – Ну, ладно, Фёдорыч. Слушай. Мне недавно в метро всучили газетку анархистов «Среда обитания». В ней прописано, что на Таганке, на месте упразднённой знаменитой тюрьмы, собираются открыть «Матерный театр», где будут ставить матерные спектакли. Вход только для взрослых. Ты туда отдай свой материальчик. 
   – Что вы, Петрович. Я на это никогда не пойду…
   – А вот и Андрюха. 

   – Вам тут хорошо. Расселись, а я по жаре таскай тяжеленные бутылки. Шампанское-то по пуду, кажись, каждая.
   – Андрюха, молодец. Люблю и уважаю. Теперь до крана дотянем, если экономно будем употреблять. Наливай-ка нашему поэтишку его дозу коктейля, а нам, как всегда… Фёдорыч. Ты уж меня извиняй. Поэт ты никудышный, а вот человек хороший. Давай выпьем за то, чтоб у нас всё всегда стояло. В первую очередь, чтоб на нашем ящике всегда стояла водочка. Андрюха, не хулигань. По полному стакану не наливай. Имей совесть. 
   – Ребята. Я уже навеселе. Мне больше нельзя, а то упаду.
   – Фёдорыч. Мы тебе упасть не дадим, но чтоб крепче стоял на ногах, надо выпить за это. Андрюха. Ливани нашему другу от души.
   – Ребята. У меня тут закусочка неплохая: икорочка, ветчинка, полукопчёная колбаска и норвежская сёмга сырокопчёная. Немного винограда и яблочки.
   – Фёдорыч, ты что предлагаешь? Это же не наш закусь.  Вот моя Анюта такие огурчики маринует, что с пальчиками своими съешь…  Если только сёмга под пиво пойдёт. Андрюха, долей сверху нашему другу, сам знаешь что:

  Пей поэт, не знай кручины,
  Пей и пой пока живой.
  Пей всегда, не жди причины,
  Пей до смерти роковой.

   – Петрович, да вы, я смотрю, тоже поэт. Наверное, если бы не злоупотребляли этим самым, то …
   – Фёдорыч, ты что, ошалел от счастья? Писать такую ерунду каждый дурак сможет, если ему налить хорошенько, до краёв. Андрюха, поднеси нашему поэту.
   – Ребята, – это же полный стакан. Какая здесь пропорция, я не проследил?
   – Фёдорыч, Андрюха знает. Пей.
   – Ребята, отлично прошла по моему горлышку, только, по-моему, – это чистая водка. А где же шампанское?
   – Андрюха, где шампанское?
   – Петрович, шампанское ещё не открывали. Вот только сейчас открою.
   – Фёдорыч, извини. Осечка вышла. Сейчас осечки не будет. Андрюха, сперва шампанское, сколько знаешь, а сверху, как всегда. А пока ты там возишься с пробкой, наш поэт нам почитает ещё чего-нибудь. Про любовь у тебя не получается, Фёдорыч, может на другую тему чего-нибудь наскребёшь интересного?
   – Петрович. Я попробую:

   НОЧЬ.
Закат,  сияя красной медью,  гас.
Венера робко первой засветилась.
Неброское созвездье Волопас,
Как вол неторопливо появилось.

Огромной шалью, чёрною как смоль,
Прикрылось небо,   на ночь засыпая.
Но, видимо, побила её моль,
И в дырах звёзды светятся,  мерцая.

Упругим коромыслом Млечный путь
Повис, весь небосклон пересекая.
А в небо, будто кто-то бросил ртуть.
Небрежно, словно бисер,  рассыпая.

Чарует ночь сияньем ярких звёзд,
Зовёт в пучину бездн  бескрайней дали
К таящимся созвездьям пышных грозд
Иных миров, без боли и печали.

И чудом удивляла эта ночь,
Раскинувшей шикарный хвост кометой.
Постой! Не улетай от нас ты прочь,
Ведь быть тебе поэтами воспетой.

Томила ночь щемящей темнотой,
Пугала недоступностью познанья.
Лишь виделось: Величье и покой,
Гармония и тайна Мирозданья.

   – Фёдорыч. Остановись. Хватит этой мудистики. Где ты видел Венеру? В венерологическом диспансере, если только. Вот Андрюха тебе приготовил дозу. Прими.
   – Ребята, как вы правы. Стихи мои действительно никуда не годятся. Носил я их и по редакциям,  и по издательствам, так их нигде и не взяли. Я стихи давно перестал писать, и перешёл на сатиру. Наш народ слишком много пьёт, а всё потому что его поставили в невыносимые условия. Пьёт он от безысходности. У меня на эту тему несколько рассказов есть.
   – Фёдорыч, любопытно. Ну-ка двигани на эту тему рассказик.
   – С удовольствием, Петрович:

   ПОФЕССИОНАЛЬНЫЙ   СИНЯК.
   – Простите, гражданин!
   – Извините, я сильно тороплюсь.
   – А куда Вы торопитесь?
   – Домой к жене.
   – Я тоже тороплюсь, но не могу явиться в таком виде перед женой.
   – Почему не можете? У Вас прекрасный вид.
   – Так именно поэтому я и не могу. У Вас-то хороший, профессиональный  синяк под глазом, а у меня синяка нету.
   – Это меняет дело. Я вижу, что мы с Вами коллеги. Вы тоже любите пропивать пол зарплаты?
   – Абсолютно точно.

   – А потом Вы идёте к профессиональному боксёру, и он Вам ставит свой профессиональный синяк. Так?
   – Абсолютно точно. Для него это удобная тренировка, а мне это оправдание для жены.
   – Я не могу Вам поставить профессиональный синяк. Я всего лишь Ваш коллега, а не профессиональный боксёр. Идите к Вашему личному профессиональному боксёру, и пусть он, как всегда, поставит Вам свой профессиональный синяк.
    – Да дело в том, что мой профессиональный боксёр запил, и сейчас может поставить мне только любительский синяк, а жена мне не поверит,  скажет, что пропил пол зарплаты с друзьями-алкашами, подрался, и принёс синяк под глазом от такого же алкоголика, как и я сам. Нужен профессиональный синяк. А найти профессионала по синякам не так просто.
   – Понимаю Вас. Сам в таком же положении часто оказываюсь. Мой профессионал по синякам тоже часто бывает в запое, а наши жёны верят только профессиональным синякам, ибо только после них и можно расстаться с половиной зарплаты. Интересно, а как Вы объясняете, что грабители, якобы Вас ограбившие, забрали не всю  зарплату, а только половину?
   – Я говорю, что они забрали половину зарплаты только потому, что если они заберут всю зарплату, то я умру с голоду, и тогда в следующий раз не с кого будет брать их законную половину зарплаты.

   – Вы молодец. Веский аргумент.
   – А как Вы объясняли этот факт, когда пропивали свою половину зарплаты? 
   – Примитивно. Говорил, что бандиты были интеллигентные люди, и они, имея совесть, не могли себе позволить отобрать всю зарплату. Поэтому моя жена мне никогда не верила и всегда ставила мне под второй глаз свой непрофессиональный синяк, ибо кто же поверит, что у бандитов есть совесть! 
   – И долго Вы после этого всегда ходите с таким набором на лице синяков, – одним профессиональным синяком и одним синяком любительским?
   – Ну, любящая меня жена сразу же после установки своего хоть и фирменного, но всё-таки любительского синяка, бежит в аптеку за свинцовой примочкой от синяков, и быстро вылечивает свой непрофессиональный синяк.
   – А почему она не лечит профессиональный синяк?
   – А профессиональный синяк жена лечить отказывается. Говорит, что пусть тебе этот синяк лечат твои алкаши, с которыми ты пропил пол зарплаты, и которые тебе этот синяк под глаз и поставили по пьянке.

   – Всё-таки это хоть и маленький, но аргумент, иначе бы она Вас из дому-то и выгнала бы вовсе. Вот сейчас я не могу без синяка явиться к своей жене. Не могли бы Вы меня выручить и поставить мне под глаз хотя бы какой-нибудь синяк?
   – Конечно, надо выручать коллегу из беды. Как я понимаю, Вам нужно ставить синяк любительский. Профессиональный синяк я поставить не смогу.
   – Как хорошо мы понимаем друг друга. Рыбак рыбака видит издалека.
   – Как хорошо мы понимаем друг друга. Я и не требую поправок на выражение «рыбака», ибо в доме повешенного неприлично говорить о верёвке. Значит, я ставлю Вам свой любительский синяк под правый  глаз. 
   – Правильно! Профессионалы всегда ставят свой профессиональный синяк только под левый глаз, а наши жены только под правый.
   – А может у наших жён нет выбора? Под левым-то глазом у нас всегда стоят профессиональные синяки… 

 
   – Андрюха, наматывай на ус. Много пить нельзя. Только самую малость – так сказать для сугреву.
   – Петрович, не на что мне наматывать эту мораль. Я ещё ни разу не брился. 
   – Ребята, рассказик понравился?
   – Фёдорыч, как тебе сказать, чтобы не обидеть? Слушать под водочку можно. А поострей у тебя что-нибудь есть, да чтоб без морали?
   – Есть одна безделица, написанная в знак уважения Владимира Высоцкого, царство ему небесное, и посвящённая его памяти.
   – Фёдорыч, так с этого надо было и начинать. Давай…

    У   ТЕЛЕВИЗОРА. 

   – Слышь, Вань? Я боюсь выходить на улицу. 
   – Мань, я тоже боюсь. А куда деться? Вон ещё с самого ранья пошёл я в палатку, что в двух шагах от нашего дома, так мне штанину разорвала собака.
   – Вань, надо завязывать. Но я собак не так боюсь, как организованную преступность.
   – Мань, она тебе не опасна. Отнять у тебя нечего. Ты ж бедна, как церковная мышь.
   – Вань, может, завяжешь?
   – Мань, а зачем? Ты что, думаешь, будет лучше?
   – Конечно лучше. Во-первых, бюджет семьи поправится. Во-вторых, здоровье твоё…
   – Мань, ты чо? Не понимаешь? Если я завяжу, то бюджет страны рухнет.
   – Зато твоё здоровье…
   – Мань, если я завяжу, то увижу всю нашу систему в натуре. И тогда рухнет моя психика. Ты ко мне в сума…
   – Нет, нет, Вань. Только не туда я тебе хочу передачи носить. Лучше заболей циррозом печени, только не туда попадай. Там говорят, что иногда…

   – Мань, давай о чём-нибудь поприятней поговорим.
   – Вань, а с другой стороны завязывать всё равно надо.
   – Мань, я бы давно завязал, но не могу смотреть, как на мои кровные "Челси" недавно проиграл "Манчестеру".
   – Вань, а может ты мало «кровных» выделил? Вот наш родной "Челси" и проиграл. Давай сэкономим на питании, да и подбросим им наших деревянных – тогда они и выиграют. Вот наши сборники-то всё проигрывают, да проигрывают – даже аутсайдерам. Мало им платят зелёных, вот они и не стараются, хотя могут, когда играют за другие зарубежные клубы.
   – Мань, вот за что я тебя люблю, так это за патриотизм. Если бы тебя выпустили на поле, то ты одна смогла бы обыграть хоть самих бразильцев только за твою пенсию.
   – Вань, а может завяжешь? Я совсем поизносилась. Стыдно выйти из дому.
   – Мань, я вот сдам все бутылки и куплю тебе новое платье.
   – Вань, ты лучше завяжи, а на улицу я на радостях выйду и совсем без платья.
   – Мань, смотри, какие клоуны!

   – Вань, где ты видишь клоунов? Здесь одни политики. Переключи программу.
   – Мань, смотри-ка: «Час суда»
   – Вань, – это игра. Судом тут и не пахнет. Переключи-ка.
   – Мань, Рыжий-то тыщи даёт за анекдоты. Я тоже хочу.
   – Вань, за твой анекдот тебя сразу же отправят в «Час суда». Переключай.
   – Мань, смотри: Дают двадцать баксов и хорошо кормят при этом.
   – Вань, чем ты всё это жевать будешь? У тебя во рту два зуба. Притом на разных сторонах.
   – Мань, а я могу бесплатно вставить все 32.

   – Вань, можешь, но не раньше, чем через год, – очередь длиннее, чем в мавзолей.
   – Мань, здесь прокладки. Мне стыдно смотреть – я переключу.
   – Вань, молодец. 
   – Мань, давай вырежем двадцать этикеток и пошлём. Я хочу разбогатеть.
   – Вань, – это шито белыми нитками на белой простыне. Переключай. 
   – Мань, давай хоть посмотрим на «Причуду», если не можем купить.
   – Вань, переключай. У меня слюни закапали на дырявое платье… Вот здесь посмотри. Хорошее благовонное дыхание, – это тебе нужно. Может это отобьёт запах алкоголя.
   – Мань, может посмотрим на порошки? Другого-то ничего нет. 

   – Давай посмотрим в сотый раз. Жаль, что стиральной машины у нас нет.
   – Мань, смотри-ка. Холодильник можно выиграть, если прислать им…
   – Вань, у нас нечего в него класть. Может, завяжешь?
   – Мань, я завяжу. Очень захотелось поесть всё, что этот милый толстяк готовит.
   – Вань, опять этот «Дюрасел». Давай выключим телевизор, а то я боюсь, что он меня введёт в грех на старости лет.
   – Мань, подожди. Вот ограбление банка среди белого дня.
   – Вань, – это нехорошо грабить банки. Надо честно зарабатывать.
   – Мань, я всю жизнь честно работал, как и ты, а сейчас не знаю, как свести концы с концами, – пенсии-то не хватает даже на еду.
   – Вань, а ты хотел сдать бутылки.
   – Мань, смотри-ка. Милиция схватила грабителей. Вот если бы количество милиционеров довести до количества бездомных собак на улицах, то преступность-то и пропала бы. 
   – Вань, тогда пенсии совсем пропадут. Придётся кормить как тех, так и других.  Может, есть другой выход? А  если сделать  бесплатное  образование, и на каждом канале пускать Культуру?...



   – Фёдорыч, ты молодец, что Володю не забыл. Вот это был настоящий поэт! А как он пел. Сердце захватывало, стакан вываливался из рук. Жаль, что эти скоты не приняли его в союз писателей. Вот он с горя и запил. Ты-то не совался туда?
   – Что вы, Петрович. У меня кишка тонка, говоря вашим языком. «Рождённый ползать летать не может». Мне бы издаться и с меня хватит, да и то не на что. Другой бы на моём месте запил с горя, а я креплюсь. В рот эту гадость никогда не брал и брать не буду. Вот только если сейчас самую малость, да и то только с расстройства. Жизнь прошла. Писал, писал, целую гору бумаги извёл, а никто печатать не хочет. Гони, говорят, бабки. А где я эти бабки возьму? На какие шиши напечататься? Тут остаётся только одно: напиться. Ребята, наливайте по полной, да без шампанского. Гулять, так гулять!...

   – Молодец, Фёдорыч! Давно бы так. Андрюха, откупоривай очередную. Да не мешкай, а то наш друг передумает.
   – Ребята, я вас люблю, как своих родных детей, хотя у меня их сроду и не было. Выпьем за дружбу. Андрюшенька, полней наливай. Залью горе водкой по полной… Молодец, Андрюха. Покроши икорочки воробьям, да кинь собакам полукопчёную. Наливай ишшо.
   – Фёдорыч, да ты наш в доску, а говорил што не пьёшь. Ха-ха-ха. Не пьёшь мало. Правильно. Андрюха, допивай из горла шампань-твою мать, да дранбулызни пустой бутылкой по этой железьячке. Меться в бачок, шо сверху. Он мене напоминает голову нашего поета... Слышь, поэт, да это ж твой памятник. Смотри, как он стоит. Ровненько почти. Снизу ножки-то яво так и подгибаютси, совсем, как у тебе, шоб тебе ещё раз Андрюха налил. Андрюха, очнись. Налей поэту, а потом его памятнику по стакану. Да не расплескай. Последняя бутылка – она самая главная. Поднеси сперва ентому нашему поэтёнку. Памятник его потерпит.

   – Робя! Мои дру… дру… дру-жаны. Чо мало налили? Под… под… подлей-ка ишшо, Адр-рюха, дай запить обиду. 
   – Ан…ан… андрю-ха-брюха. Ещё налей поенту. Остально-но-ное,… шо останетси, яву памятнику. Он хоть и желе… железный…
   – Пьёт-ндрыч. Он не из железа. Он из граниту. Они всегда все из грань-иту, шоб не ржавели у их мо… мо…
   – Мочки ухей на морозе?
   – Да не. Шоб у их не ржау-вели мозги. Робья. Шо у нас осталось уипить? Шо ента за звук такой: ссс. А, енто мой памьятьник перепил шампаня. 
   – Хфьё-дрыч, поент наш незаб-уенный. Не мешай яму. Хорошо, шшо мы ему не давали закусь. А то он начал бы  бз… бз…
   – Портить возд-ух?
   –  Да не. Бузить, аль про-проситься в туалет.
   – Робья. Мой пав-мять-вник требо-ва-вы-ва-еть, шоб мы послухали яво стишки. 
   – А ты с ним, Хфёдр-хрыч, дуентом почитай.
   – Ро-ро-бья, слу-слу-хай:


  АЛКОГОЛИК.

С похмелюги как-то раз
Утром встал, не видит глаз.
Из щели,  где пол протёрт,
Вылез вдруг рогатый чёрт.

Говорит он мне бубня:
«Мы с тобою ведь родня.
Жаль, браток, тебя до слёз, 
Схлопотал ты бруцеллёз.

Подлечить тебя бы рад,
Нужен только маскарад.
В шкуру ты мою влезай,
Но свою взамен отдай.

Я тебе, чтоб не скучать,
Дам возможность превращать 
Шкуру эту в кого хошь, 
Хоть в саму ядрёну вошь.

Взмыслил,- ты Наполеон.
Надоест,- Пигмалион.
А захочешь,ты – кентавр,
Можно даже  Минотавр».

«О! » Воскликнул с жаром я.
«Это же мечта моя.
Наведу в Египте шмон,
Буду я Тутанхамон».

Лихо вдарив по рукам,
Разбежались по делам.
Чёрт полез в мою постель,
Я ж полез в уборной в щель.

Влез я, вижу чёрт не плут,
На руках меня несут.
Фараон я, рядом Нил,
Плещется в нём крокодил.

Но лежу не на пляжу,
В саркофаге я лежу.
Маску несколько жрецов
Ладят на моё лицо.

Ну и влип же, вот скандал!
Как я сильно опоздал.
Долго щелью пролезал,
Но ведь мне же хвост мешал.

Я в гробнице, мрак и жуть.
Ни моргнуть, ни продохнуть.
Бальзамирован я весь.
Сохнуть мумией мне здесь.

Тут очнулся я, гляжу
В неглиже одном лежу.
Мордой свесившись в окно,
Ноги вскинув на трюмо.

Всё ж припомнил, как вчера
Я сивуху пил с утра.
Покуражился я всласть,
Эйфория моя страсть.

Шишка пусть на лбу с кулак,
Приложу-ка к ней пятак.
Глаз заплыл,- какой пустяк,
Ведь второй глядит никак.

Губы в кровь и набок нос,
Хорошо, что не понос.
Зуб качается слегка, 
Но не выпал ведь пока.

А сойдёт с меня весь хмель,
Я смотрю с опаской в щель.
Вдруг возникнет чёрт опять,
Как себя мне отстоять? 
   
   – Мала-мала-дьец. Вот это настояща поэзь-зья. Анрю-хья. Кончай пить втихомолку. Разливай. Нашему настоявшемуся пои-энту ливани поболе. Где стаканы?
   – Робья. К чёрту ста… ста… стаканы. Давай из горла.
   – Андр-хрюша. Стаканы выкидай. Наш вель-икь-ий пои-эи-этссс будет пить из горла… Ма-ла-дец-ец. А говорил, что не пь... пь… пьёт. Ты ж наш в доску. Нет, у саси… саси… сасиську наш. А может даж и у в сар… сар… сардельку.
   – Робья. Дай бу-бутылец, я допью до дна. Ста-стаканом врежь, Анд-рей--ей, по башке маму памь-ять-нику. Пусть знает, как писать плохие сти… стихи. Я яго усю жизнь учил, как пи-пи-сать стихи, а он оказался бестолковым. Дай, Андрь-льюха, целую шампанью, я ему заеду в баш-башку, шоб знал, как… как…
   – Хфёд-хрычь. Как надо ходить во двор?
   – Нет, Пьё-дрыч. Как надо писать сти… стистихи.
   – Хфёи-ои-дрыч. Он не магёт, зато ты хвеи-леи-икий пой-эйтц-цвейтц-дрейтц. Проу-читай ты нам иш-шо.
   – Ро-ро-роубья, обь-обьязать-ять-ель-но:

    «ПИСАТЕЛЬ». 

Я жил в далёком кишлаке
В горах под облаками,
И ездил я на ишаке, 
Обняв его ногами.

Высоко в горы я не лез
И с неба звёзд не хапал.
Но вдруг  в меня вселился бес
И на мозги накапал.   

Всегда я был читателем,
Хоть по слогам читая,
Решил враз стать писателем
На чёрта уповая.

Конечно в прозе я не спец 
И книги не читая, 
Я мирно пас в горах овец
О славе не мечтая.

И блажь в башке покудова
Со мною ты не балуй,
Колом её оттудова
Не вышибешь, пожалуй.

Забросив стадо сел писать
С ослами у поилки.
О чём же людям рассказать,
Когда в мозгах опилки.

Упёрся жутко, ночь не спал,
Потом не канителя,
Примчался в местный я журнал
Стремительнее селя.

Редактор рукопись читал,
С усмешкою листая.
Потом слегка похохотал,
И процедил зевая:

«У нас серьёзнейший журнал –
«Потребколхоз и нивы»,
А  тут  такой материал.
Объелись белены вы?» 

Я вышел озадаченный,
Позвольте, в чём же дело?
Ведь труд сей неоплаченный
Составлен мной умело.

Иду я коридорами,
Везде висят портреты.
Толстой, Жюль Верн и Низами,
Меня пока здесь нету.

Но тут я понял их секрет,
Они же все косматы.
И бородаты, бритых нет,
При баках и усаты.

А чтобы их перехлестать
И исключить предвзятость,
Мне надо срочно обрастать
И повышать лохматость.

Вернулся к стаду я опять,
Не стригся и не брился.
Прошло без малого лет пять,
Я сильно изменился. 

Усами воду я носил
С ручья, что под горою.
Так пышно волосы взрастил,
Что мёл двор бородою.

А в зоопарке вмиг молва,
Отнюдь не от прививок.
Подохли с зависти два льва,
Увидев мой загривок.

Один свидетель говорил,
Что начесал в подарок,
Подстилку для семьи горилл
Я от моих припарок.

Растут мои амбиции
Совместно с волосами.
Дошёл я до кондиции,
Теперь и сам с усами.

Ну что ж, теперь пора внести
Мой вклад в литературу.
И ещё выше вознести
Всемирную культуру.

Успех, как нить потянется
Пока растёт щетина.
Но если не развяжется
С натуги пуповина.

Но, так как волос в мозг пророс
И встал там переборкой,
Усевшись меж коров и коз
Я думать стал подкоркой.

И вскоре был шедевр готов,
Его скрывать не в праве.
Он полон гениальных слов,
Спешу на встречу к славе.

Легко ишак мой поскакал,
Была резва скотина.
Ворвался в тот же я журнал,
Как снежная лавина.

Редактор рукопись смотрел
Бледнея и моргая.
Потом  вдруг  весь позеленел
И помер не вставая.

   – Маладь-ейц, Хфёу-дрыч.
   – Робья! Я никогда ищо так не принимал на грудь стока алко-валко-голья. Подсадите меня, я дам выу-пиу-ыть маму памятнику. Ишь как башку-то за-зыа-драл ввысь. Зау-знау-ался. Андъ-хрюха! Наливай.
   – Пои-эи-эйтс ты наш хвеи-леи-икий. Горючка кончи-алась. Ты тута посиди с этой глы… глыбой, а мы смытаримси  с Андрь-хрюкой за но… новой гарюч-чхой. Бу-бу-буи-тылец мы больше брать не бум. Мы проу-ложим сюда шланг, и будем со-со-сать из няго. 
   – Робья. Линяйтесь, тока без шланга не во-ворочайтесь. Проклады-вавы-вуй-те два шланга. Дуплетом оно лучше. По одному шлангу пусть будет она –  во-во-дочка, а по другомъу – кагорчик…А я позвоню моей Лидуле…
   Алё! Енто, Ново-Девичья-Гиреевская! Здрасьте-мордасте! Лидуль! Енто я тебе звоню. Чо, не узнаёшь? Вот-те на. Енто твой дружан звонит тебе. Лидуль-уйдуль. Да не бросай трубку! Это ж я, дружан твой. Голубка ты моя мобильная, подружка-кружка винная. Да не! Я ж знаю: в рот ты не берёшь енту гадость, вино то есть. Это я принял на грудь. Лидуша!... Моя Голубка, давно брошенная мобиленная трубка. Скажи. Чо гудить у нас с маим памятником в левом ухе. Гудить не переставая почти час. Гу, гу. гу. Гудки такие частые, как икота, когда перепьют. А от чаво гудить ни памятник мой, ни я понять не могём. Лидуш, почти 100 лет прошло, а он всё стоить не у того дома. Я яму далдоню кажду минуту:
   – Беги за магазин. Там твой дом родной. Там табе нальють... 
   –  Но он мя не слышит. Совсем, как Каменный Гость. И никак от него мя не оторвуть вот уже… Лидуль, а ты знашь, шо вокруг нас с им «Сизая дымка». Лидуль, а ты знашь кто я? Послухай, я табе по сек… крейту скажу. Только ты об ентом никому не болтай-ай-яй. Я-то последе время…

  БОГ.
Я  Бог! Мне весь подвластен  Мир.
Без плоти я, нетленный.
Я Бог! Я всем и вся кумир
Навек запечатленный.

Простёрт ко мне с мольбою взор,
Творец я жизни, смерти. 
Могу поднять до выси гор,
Иль в ад спустить, где черти.

О, Боже! Сам себе я власть.
Дай плоть, хочу быть тленным.
Земной упиться жизнью всласть,
Хоть мигом, пусть мгновенным.
 
Хочу страдать, хочу, любить, 
Пусть будет горе, радость.   
Хочу, как люди смертен быть,
Есть в смерти тоже сладость.

Хочу встречать закат, рассвет,
Бродить босым по плёсам,
Пешком пройти весь белый свет
По льдам, пескам и росам.

Хочу продлить земной я род
Постясь едой скоромной.
Хочу вкусить запретный плод
Я с девственницей скромной.

Но, Боже! Как трудна стезя –
За всех лишь я в ответе.
Я  Бог, и мне уйти нельзя,
Но путь мой свят и светел.   

Но мы не властны  над собой,
Хоть смердом будь, хоть Богом.
Доволен будь своей судьбой,
Гордясь родным порогом.

  Лидуль. Шо подеить. Деться некуды. Я не хотел, но пришлось поработать на благо нашей оппщественностьи. Лидуль, а рьядом со мной спит домовьёнок.  Спьит, да так сопит. Лидуль, а ты знашь, что я по совместительсту мой собственный прах? Попросили поработать. Я не смог отказать. Но не боись. Это не надолго. Это временна моя совместиловка. Денежку подработу и оставлю енто:

    МОЙ   ПРАХ.. 
    «Ах! ведает мой добрый гений, 
   Что предпочёл бы я скорей
   Бессмертию души своей
   Бессмертие своих творений".
  А.С. Пушкин. 
Когда душа моя пред Богом,
Дрожа, явилась в небесах,
Она, смирясь, под грозным оком,
В земле оставила свой прах.

Подумайте, ещё недавно
Мой прах, как Вы, любил, мечтал,
Смеялся, пел – всё было славно,
Искал во всём свой идеал.

Он знать хотел всю суть Вселенной,
В чём смысл и тайна бытия, 
Зачем создал для жизни бренной
Всевышний нас, наш судия…

Кто правит нашею судьбою,
Возможно ль, рок злой побороть?
И что нас ждёт за той чертою,
Где душу не стесняет плоть?

Мой прах о Вас живых хлопочет,
Желает всем Вам долго жить.
В последний раз он очень хочет
Своею лирой послужить.

Но он – не смерть, а жизнь возносит:
«Да будет славен божий дар!
Пусть день лишь радость Вам приносит,
А ночь – сон сладкий, как нектар».

Вот прах объемлет Мать-Природа,
Он стал частицей гор и дол,
Страшна ему не непогода –
Забвенье, худшее из зол.

Прекрасно ввысь взмыть облаками,
Цвести душицей луговой,
Но всё же – лучше с васильками
Взойти пшеницей яровой.

Прах жаждет тлеть без дифирамбов:
Всегда постыдны фальшь и лесть.
При жизни он не мог без ямбов.
Теперь всего превыше – Честь.

Но, если, хоть одной лишь строчкой,
Останусь в Ваших я сердцах,
Как лист сухой, весенней почкой
Воскреснет мой мятежный прах.

  Лидуль, у мя щас вечер подступил к горлу, енто если смотреть вправо. А если глявануть влево, то начинатьси утро. А у табе шо шас, утро, аль вечер? Ты мя вишь? Не? А я тя вижу. Вижу твой лик. 

  СУДЬБА-ЗЛОДЕЙКА. 

В ажурных тучках в час рассвета
Алеет первый солнца блик.
В тончайших переливах цвета
Я вижу твой прекрасный лик.

О, как печально быть в разлуке,
Круг мыслей только о тебе.
Невыносимы эти муки,
Проклятье шлю я злой судьбе.

Как трудно минуть этой доли.
Жестоко бьёт, как плеть судьба.
Виски ты стиснула до боли.
Тебя не трогает мольба.

Но верю, что судьбе-злодейке
Жиреть не вечно на хлебах.
Уйдёт в облезлой кацавейке
С сумой не солоно хлебав.

В порыве страстного лобзанья
Сольются руки и уста.
И будет не до мирозданья!
И в буйстве чувств нам не устать!

О ты, прелестное созданье
Невинной, светлой красоты.
Тебе я шлю моё признанье
В любви. И в сердце только ты.


  Лидуль. У мене тута совсем стало темно. Не. Слева и справа светло. А вот сзади темень, хоть глаз выколи. Ночь у мене сзади. А у табе как?
   
    НОЧЬ.
Закат,  сияя красной медью,  гас.
Венера робко первой засветилась.
Неброское созвездье Волопас,
Как вол неторопливо появилось.

Огромной шалью, чёрною как смоль,
Прикрылось небо,   на ночь засыпая.
Но, видимо, побила её моль,
И в дырах звёзды светятся,  мерцая.

Упругим коромыслом Млечный путь
Повис, весь небосклон пересекая.
А в небо, будто кто-то бросил ртуть.
Небрежно, словно бисер,  рассыпая.

Чарует ночь сияньем ярких звёзд,
Зовёт в пучину бездн  бескрайней дали
К таящимся созвездьям пышных грозд
Иных миров, без боли и печали.

И чудом удивляла эта ночь,
Раскинувшей шикарный хвост кометой.
Постой! Не улетай от нас ты прочь,
Ведь быть тебе поэтами воспетой.

Томила ночь щемящей темнотой,
Пугала недоступностью познанья.
Лишь виделось: Величье и покой,
Гармония и тайна Мирозданья.

  Лидуль. Тута два алкаша недавно ошивались около меня. Всё просили дать им на водку. Я им дал. Ну за компашку пришлось мне с ними слегка выпить. Ты же знаешь, что я не пью, но тут не удержался, выпил. Ты уж извини. Лидуль, а помнишь, как мы с тобой в молодости бегали по утренней росе, оставляя за собой стелющуюся по земле примятую траву?...

   ДУШЕЧКА-РОССИЯ.

Солнце лишь коснулось
Утренней красы,
Вся трава покрылась 
Каплями росы. 

Лес уж пробудился,
Глянул в озерцо,
Весь в нём отразился
И умыл лицо.

В дымке досыпает
Маленький ручей,
Словно не хватает
Бедному ночей.

Солнцем ослеплённый   
Чуточку ворчит,
Всё же полусонный
Весело журчит.
 
Вот трещит сорока.
Дятел долбит сук.
Как несёт далёко   
Эхо каждый звук. 

Запахом крапивы
Воздух напоён.
Зарослями ивы
Берег обрамлён.

Ноги рассыпают
Искрящийся свет,
В травах оставляют
Стелющийся след. 

С душечкой-Россией
Счастлив во стократ,
Нет тебя красивей,
Я тобой богат. 

  А потом ты набрала луговых цветов, сплела из них венок, и была прекрасней всех на свете в этом благоухающем соцветии. А незабудки, когда они выпали из венка, ты вплела в косы, да так крепко, что они держались в них до самого вечера.

   ВЕТЕР. 
Цветы сбирая луговые
Со мною рядышком ты шла,
И незабудки голубые
Так мило в косы заплела. 

Тогда я юноша был скромный,
От всех таясь тебя любил.
Тут ветер наглый, вероломный
Твои колени оголил. 

Ты покраснела и смутилась,
Тебе всего семнадцать лет.
И солнце  вдруг  остановилось!
В моих глазах померкнул свет.
.
Нас сразу стало только двое.
Во всей вселенной я и ты.   
Мы повалились в травостое
Подмяв колечки бересты.

Страсть молнией в меня вонзилась,
Стучала молотом в висках.
В моих объятьях ты забилась,
Как птица певчая в силках.

Тот дивный миг неописуем!
Вздымалась девственная грудь.
Ты первым долгим поцелуем
Позволила к себе прильнуть.

И побледневшими губами
Шепча беззвучно: « Пощади »,
Ты распростёртыми руками
Взывала: « О, не уходи ».

И тут увидел я сквозь слёзы,
Сквозь стыд и девичий твой страх,
Как закачались две берёзы
В твоих расширенных  глазах.

  А помнишь, как ты перешла реченьку, не замочив ноженьки. Я тебя, былиночку, на руках перенёс на другой берег. Потом мы попали под дождь, и мокрые, но счастливые, зашли в сельскую церковь.

    РУСЬ.    
Церковь, ладан, бог малёванный.
Тусклый нимба ореол.
Крест  до блеска зацелованный.
Паства бьёт челом об пол.

Съёжилась в купели крошечка.
Слёзы, плачь, святой обряд.
Солнца сноп бьёт из окошечка,
Ослепляя детский взгляд. 

Дряхлый старец молит господа
Дать здоровья, долгих лет.
Да поесть, хоть раз бы досыта.
Не себе он просит, нет.
  .
Сыну, вей семьи кормилецу.
Дочке, что лежит в бреду.
«Прогони смерть лихоимецу,
Отведи рукой беду». 

К алтарю свою избранницу
Под венец жених ведёт.
Скоро дивную красавицу
Он женою назовёт.

Будь то князь, мужик оборванный,
Званья в церкви не нужны.
Хоть сановник титулованный,
Перед  Богом все равны.

Русь святая! Вечно тёмная.
Много ты роняла слёз.
Вся страданьем испещрённая,
Твой народ всё перенёс.

Так живи в веках привольная!
Ширься, здравствуй, процветай!
Ты и гордость, ты и боль моя.
Дорогой, родимый край!

  После церкви стало как-то светлее на душе. Это хорошо, что народ идёт в церковь. Давно всем нам пора начинать жить по десяти заповедям божьим. Надо поднимать Россию с колен на ноги. Если бы все это смогли понять, то до такого позора Россия не опустилась бы. Ведь мы в середине второй сотни по рейтингу ООН.

   РОССИЯ.
Сколько дум о тебе,  Россия, 
Сколько помыслов, сколько грёз.
Ты невзгоды свои осиля,
Вознесёшься до самых звёзд.

Даже в сумрачную годину
Ты душою была светла.
Как бесценнейшую святыню
Совесть, честь свою сберегла.

Ты гостей встречаешь радушно.
И тебе не носить оков.
Ты всегда, если будет нужно,
Одолеешь любых врагов.

Север твой в ледяных торосах.
Весь в садах лучезарный юг.
Нива тучная утром в росах.
В сочных травах зелёный луг.

Твой народ работящ и честен,
Скажет правду, как на духу.
Возведёт храм на чистом месте,
Изловчась подкуёт  блоху.

Ты добра и мудра, Россия .
Вижу поступь былых времён.
Сколько гениев ты взрастила.
Сколько славных дала имён.

Дорога мне моя Россия,
Но не только землёй своей.
Ты мне мать, ты судьба, Мессия!
Нет других мест тебя милей.

Ты бессмертна, моя Россия!
Бесконечно тебя любя,
Хоть меня ты и не просила,
Я пойду в огонь за тебя.

  Лидуль. А помнишь, как под обрывом ты обняла тоненькую калинку, и заплакала? Я никак от тебя не мог добиться, почему ты плакала. А потом ты сказала, что тебе стало жалко калинку, потому что под таким крутым обрывом калинке не выжить. Солнца здесь никогда не бывает, и калинке без солнца не зацвести.

    КАЛИНКА.

Под обрывом калинка
Одиноко росла.
Вся тока, как тростинка,
И весной не цвела.

Что стоишь ты в низинке, 
Ветви в пыль опустив?
Ведь тебе сиротинке
Не взойти на обрыв.

Не увидеть округу,
Даль холмов и полей.
Не побегать по лугу,
Где петляет ручей.

Ветер, баловень свежий,
Не остудит в жару.
Только коготь медвежий
Обдерёт всю кору.

Солнца луч  золотистый
Не пригреет тебя.
Пылкий тополь ветвистый
Не  обнимет  любя.

Жизнь прекраснее сказки,
Божий дар, благодать.
Без любви же и ласки
Счастья нам не видать.   
 
Я увидел тропинку, 
И спустившись со скал,  
Горемыку калинку,  
Как сестрёнку обнял. 
 
И тогда сиротинка
Чувств  сдержать не смогла.
В одночасье калинка
Пышно  вдруг  расцвела.


   А потом меня отправили в командировку на полгода. Дальше было то, что было...
 
  СИЗОЙ  ДЫМКОЙ.

Я пропал, не существую,
Погружён в небытие.
Сизой дымкой в ночь глухую
Растворился в темноте.

Но, любимая, родная,
Ты не верь, что сгинул я.
Хоть судьбина роковая
Так закончилась моя.

Я вернусь, как только грозы
Отгремев сойдут весной.
Когда алой лентой розы
Опояшут мир земной. 

И однажды сядет солнце.
Шалым ветром постучусь.
Отвори своё оконце,
Сизой дымкой я вернусь.

Я влечу к тебе незримо,
Стрункой скрипки пропою.
Боль объемлет нестерпимо
Душу хладную мою.

На заветном сядь местечке,
Свечку ставь и не спеши.
Возгореть поможет свечке
Пылкий жар моей души.

Извини, что в этот вечер
Не смогу тебя обнять.
Я всего лишь с дымкой ветер,
У меня иная стать.

И прошу, не плачь напрасно.
С моей скрипки сдуй лишь пыль.
Я любил вас двух всечасно,
Да поправь свечи фитиль.

  Я приехал из командировки, а ты…Я обивал твои пороги, ждал часами у подъезда, но ты меня не замечала. Я заваливал твою дверь цветами и уходил в слезах. После этого я пошёл в разнос. Оскорблённый в своих лучших чувствах, я стал волочиться за всеми подряд без разбора девушками, обращаясь с ними не по-божески.

   БЛУД.

Сколько рядом женщин было
Милых, стройных, молодых.
Лучших память  не забыла,
Стерлись облики иных. 

Многих помню, не забуду 
До последних дней своих,
Но любил ли их ? Не буду
Обижать тех остальных.

Своё сердце без разбора
Отдавал одной, другой.
Изменял же очень скоро,
Даже самой дорогой.

Звал в объятия я  властно, 
Умолял в слезах других. 
Обольщал всех пылко, страстно, 
Светлых, тёмных, добрых, злых.   

Образованных и умных,
Глупых, пошлых и пустых.
Восхитительных, изящных,
Очень толстых и худых.

Приходили, уходили, 
Был их целый хоровод.
Сладко чувства бередили,
Словно ветер глади вод.

Всё казалось, что не эта
Лучше всех да и нужней.
Жизнь,- безоблачное лето 
Без грозы и без дождей.

Уходивших удержать бы
Мог я словом лишь одним.
Обещаньем скорой свадьбы
Да подарком дорогим.

Я всегда взирал беспечно
На рыдания одних.
Доводил я бессердечно
До истерики других.

Незаметно исчезали,
Тихо было после них.
Звонко стёкла дребезжали
После проводов иных.

Третьи лишь смотрели колко,
От стыда огнём горя.
Уходили не надолго,
Тут же возвращались зря.

О ребёночке намёки
Не могли меня смутить.
Мокрые, худые щёки
Никогда мне не забыть.

Уходивших не искал я,-
Всех прими дорога.
Словно сделан был из скал я,
По причуде бога.

Осень встала у порога
И зима стучит клюкой.
Запорошена дорога,
По которой шёл младой.

Стар я стал, немеют ноги.
Лучших мне не ждать годин.
Как медведь в своей берлоге
Коротаю жизнь один.

Слух пропал, не видят очи,
Вкус не чувствуют уста.
Всё вокруг темнее ночи,
Жизнь бесцельна и пуста.

Может смерть моя далёко,
И коптить мне долго свет.
Что за радость одиноко
Прозябать на склоне лет?

Кто же рядом? Кто со мною?...
Никого не слышу я.
Видно мне идти с сумою,
Подыскав поводыря.

А могло всё быть иначе,
Будь не блудом в те года.
И семья была б тем паче,
Что любим я был тогда.

Был согрет бы и накормлен,
И обласкан, и обшит.
А сейчас судьбою сломлен.
Болен, всеми позабыт.

Сколько рядом женщин было.
Милых, добрых, молодых.
Лучших память не забыла,
Стерлись облики иных.

Многих помню, не забуду
До последних дней своих. 
Всех любил я, лгать не буду:
Нет средь вас «тех остальных»!

    А теперь я стал старой развалиной. Ничего впереди радостного не вижу. Почитываю научную литературу, подбирая материал об эволюции Вселенной, переписываюсь с друзьями-коллегами из Гарвардского и Кембриджского университетов. Материала много, но довести дело до полновесной научной работы сил не хватает. Возраст, здоровье не то… Дорогая, а помнишь, как меня отправили в Туркмению, и ты приехала ко мне в гости? Отправились мы с тобой налегке посмотреть пустыню, и заблудились. Нас еле нашли с помощью вертолётов на третьи сутки. Ведь могли и погибнуть. Воды-то у нас с тобой ни глотка не было.
   

  ПЕРСТЕНЁК   С   АМЕТИСТОМ.

Я бреду меж барханов, зыбучих песков,
Изнывая от солнца и жажды. 
Изнурённый пустыней, мой вид был таков,
Что меня испугался бы каждый.

Когда в чудо спасенья не верил я сам,
Падал ниц на бархане волнистом.
Обгоревшей рукой подносил я к глазам,
Золотой перстенёк с аметистом.

Но всему наступает когда-то конец,
Я упал, и подняться нет мочи.
Где-то там вдалеке прозвенел бубенец
И туман застелил мои очи.

Почти полностью тело засыпал песок,
Лишь блестел перстенёк с аметистом.
Меня чудом заметил с верблюда седок,
Привлечённый тем блеском лучистым.

Как-то вечером душным, чайханщик-туркмен,
Пот ладонью с лица утирая,
По секрету сказал: «Есть в селе феномен,
То знаменье то ль ада, то ль рая.

Возьми трубку, не бойся, кури анашу,
И расслабься немного покуда,
Обращусь к моим духам и их попрошу
Мне помочь в представлении чуда.

Посмотри, вот колодец. Как он торопясь
Родничком наполняется чистым.
В этот чудо-колодец, сперва поклоняясь,
Опусти перстенёк с аметистом».

Гроздей звёзд полуночных не счесть никому.
Ночь подвластна лишь духам нечистым.
Я в колодец, как в бездну, зачем, почему?
Опустил перстенёк с аметистом.

В тот же миг ярким светом я был ослеплён.
Что за сон наяву, наважденье?
Несказанно, негаданно я удивлён –
Там со дна исходило виденье.

Летним днём я иду на гулянье с женой.
Нет со мной перстенька с аметистом.
Я был в белой рубахе льняной, расшивной.
В новом платье жена, золотистом.

Вдруг средь ясного неба дождь, град, как стена.
Небеса возжелали экстаза!
Испугавшись грозы,  побежала жена
Под защиту огромного вяза.

Что увидел, подобно кошмарному сну:
«О, Всевышний, молю не исполни!»
Страшный грохот потряс, расколол тишину
От удара по вязу трёх молний.

«И о горе! Всевышний! Ты что же, глухой,
Разве ты не услышал молений?»
Перед мёртвой женою, как в пьесе плохой,
Я в безумстве упал на колени.

Все затихло в колодце, померк адский свет.
Понял я – дух в туркмене плечистом.
Заалел небосклон, начинался рассвет,
Но пропал перстенёк с аметистом.

С той поры промелькнуло порядочно лет.
Наша суть бытия – провиденье.
Пусть забыл я, что видел тот дьявольский свет,
Всё случилось, как в давнем виденье.

Летним днём я иду на гулянье с женой.
Нет со мной перстенька с аметистом.
Я был в белой рубахе льняной, расшивной,
А жена, как тогда в золотистом.

Вдруг средь ясного неба  дождь, град, как стена.
Небеса возжелали экстаза!
Испугавшись грозы, побежала жена 
Под защиту огромного вяза.

И опять всё подобно кошмарному сну:
«О, Всевышний! Молитву исполни».
Страшный грохот потряс, расколол тишину
От удара по вязу трёх молний.

«О, Всевышний, спасибо! Ты добр, как всегда.
И несчастью  не дал совершиться.
Нам с женою теперь и беда не беда, 
До конца тебе будем молиться».

Перед тем как ушли мы от вяза с женой,
Я увидел во мху бархатистом:
Мой пропавший давно, именной, кружевной,
Золотой перстенёк с аметистом.

  Сейчас я написал музыку к «Перстеньку». Везу тебе мой компакт-диск… Лидуль. Ты меня слышишь? Что-то ты всё молчишь, да молчишь. Наверное нас с тобой опять что-то разъединило. Я сейчас тебе перезвоню… Алло. Лидуль, это снова я. Извини, что надоедаю. К тебе можно заскочить на секундочку, чтобы передать «Перстенёк»?
   – Дядя, а баба-Лида здесь давно не живёт. Она жила здесь до моего рождения.
   – Золотце моё, а когда она съехала?
   – Дядя, я не знаю. Мне 12 лет и я её внучка.
   – Спасибо, крошка. Будь здорова…
 
   – Пой-ет! Хфёдо-хрыч. Смотри. Шланг мы прокладывам. Ща начнём сосать. Андрь-юхь-йя. Начинай сосать ты первый. Ты, пойэт, нас извиньи. Мы у магазина ишо приняли на грудю. А табе две бутылец прихватили на тот склучай, ежели табе из шланга не пондравитси.
    – Петрович, Андрюшенька. Голубчики вы мои. Это не шланг. Это кабель высоковольтный. Бросьте его, иначе может убить. Где вы его нашли?
    – Хфёдрычь. Вон в ентой траншее был прикопан от нас. Но нас на мя… мякине не проу-вёу-дёшь-ёшь. Мы яво раско… раскопаули, и счаса начнём со… сосать портвешок-пок.
    – Голубчики вы мои, родные. Бросьте вы этот кабель от греха подальше. Умоляю вас! Убьёт током – это не шланг, а смерть.
    – Хфёи-дрои-ычь. Мы тащили яво для тябе, шоб ты насосался портвешка. А нам уже пора и порабо-тауить. Кран-то уже и пришёл. Тока мы забыли… Зачем взывали кран. Под… подскаужи нам.
  – Ребята, я в трансе. Моя любимая с юности женщина давно вышла замуж.  На душе кошки скребут. Хочется застрелиться, да нечем. Давайте ваши бутылки сюда. Вот вам денежка.
  – Андрю-хья. Где стаканы?
  – Ребята, мне теперь не до стаканов. Давайте я выпью эту гадость прямо из горлышка, может полегчает…
  – Андрь-хьюга. Смотри, как пить надо. Учьись, пока наш пои-эи-йет жив. Видал? Две бутылец за раз без передыху. Ты так моу-гоу-ёшь? А смотри, как надо зау-кусыу-вать галстуком. Это те не солёный оу-гурьец.
  – Робья. Как харо-шьё стало. Ни тоски, ни гоу-ря. Дайте-ка я вас оубниму да расцелуву. Корешъя закадычны. Ща мы с вами споу-оу-ём:

    Шумел мильтон, подвыпив сильно,
    А дочь его в партком пошла.
    Оделась так прикольно, стильно,
    Что председателю дала.

                              ***
                   P. S.
    Это сочинение, а также многие другие, Вы можете послушать в авторском исполнении формата МР3 на сайте: ИЗБА-ЧИТАЛЬНЯ :

Другие произведения автора:

Нудийский пляж 12. Иисус Христос.

ВЕТЕР.

Глаза любимой