Вертушка

23 марта 2015 — Мария Наклейщикова

Мама – человек, который, увидев 4 куска пирога на 5 едоков,

скажет, что ей никогда его и не хотелось

(Т. Йордан)

Лучшие дни, которые я всегда буду помнить из детства: летние вечера, когда мы с отцом ходили ставить машину в гараж. Это было настоящее приключение: перейти небольшую речку по двум трубам и не упасть, полюбоваться на ландыши, разыскать дикую землянику... А в гараже жили две ящерицы, с которыми любили поиграть, ещё можно было посидеть в машине и поизучать все кнопки. По дороге домой наши тени на асфальте становились длинными, строгими, и я радовалась, что, хотя я еще мелкая, моя тень уже выросла... И тогда, в шесть лет, я сказала себе, что запомню эти вечера на всю жизнь. Однажды все закончилось... Я и не подозревала тогда, как надолго моё голубое небо закроется грязно-серыми рваными облаками, словно в один миг жизнь перевернулась с ног на голову... Тени исчезли, лета я более не замечала, но навсегда остались картинки и ощущения мимолетного праздника. Каждый раз, когда наступает осень, я перелистываю эти снимки моей памяти...

(Helga Snowy, vk.com/snowyhelga)

* * *

Кирпичный дом, казавшийся дворцом,

Дощатым, недокрашенным крыльцом

Глядит во дворик сонно. И акаций

Давно уже оборваны стручки.

С отцом прилежно курят мужички,

Понурые в дыму своих простраций.

И к радости сопливых пацанов –

Соседка одинокая блинов

Выносит щедро масляную гору.

Удобства во дворе. И рыжий кот

Хозяином на лавочке живёт –

Такому лузгать семечки бы впору.

Мы детство прожигаем от души

Беспечно в незатейливой глуши,

Открытые всему. В жару и стужу

Почти в одном и том же. Далека

Еще благословенная рука,

Которая нас носом сунет в лужу…

(Татьяна Игнатьева, "Памяти детства", stihi.ru/avtor/tionija)

Так бывает: одним прекрасным летним вечером в пространстве всемирной сети встретились четыре переплетающихся диалога, которые сходились-расходились и дополняли друг друга, в то время как три мои собеседницы не подозревали, что параллельно общаются со мной. Поразительным образом они написали мне почти одновременно, и даже почти с общим вопросом «Как дела?», но тонкость затрагиваемой темы не позволяла мне объединить наше коллективное общение в единый чат, или общий диалог. Так я и отвечала каждой из них параллельно, вчитываясь в новые строки и добавляя свои размышления, а также удивляясь тому, что все они, не сговариваясь, писали о своих родителях, а эта тема была крайне тонкой и трепетной для нас всех в тот период… Да и, конечно, всегда. Но всё же особенно деликатной именно в тот вечер.

По любимому дому бродить,

Гладить призраков нежного детства,

И в саду, голубом от жары,

Подсмотреть за любовью соседской.

Башмачок равномерно дрожит,

По спине мускулистой взлетая.

Все заглушит шуршанье метлы

Да осеннее пенье трамвая.

…

О, прощальная эта жара,

Что туманит заблудший рассудок!

Их счастливые тени снуют

В кухню, в дом, не боясь пересудов.

Мы не смотрим на них, но хотим

Так же выгнуться: гибче, смелее...

Чтоб сберечь в сонных праздниках зим

Столкновенья на узкой аллее.

Краткость жарких соитий зовет

Прикасаться, не зная стесненья,

К сердцевине любого цветка,

Из которого чудится пенье.

Как голодные кошки, впотьмах

Бродим, места другого не зная.

И в зрачках зреет солнечный страх,

Как у тех, кого гнали из рая.

Ищем слепо сентябрьский рот

И влепляемся телом кричащим:

От ворот нам теперь поворот,

Но пишите, пишите мне чаще!

...внучку дедушка в город увез.

За решеткой пустынного сада

Горечь листьев, рассеянный свет,

Желтизна, синева Петрограда.

(Елизавета Веселкова vk.com/zhelaniya_polzovatelya)

Элла

На этом свете меня огорчает только одно —

что нужно становиться взрослым.

(Антуан де Сент-Экзюпери)

Методика воспитания моих родителей – тонкая грань между

«Не сравнивай себя с другими» и «Твои ровесники

уже семьи обеспечивают»

(Интернет)

***

Малыш затопал наконец

По всем неровностям паркета

Зеленого

В квартире лета

И птички свищут: «Молодец!»

А он – художник и певец –

Им вторит звонким лепетаньем

И горе от паденья станет

Лишь первым шагом под

Венец…

(Валерия Акулова, «Коронация»)

Немного взбалмошная особа, Элина – для друзей Элла – не была простой «дамой за сорок». Довольно привлекательная, высокая, утончённая, она очень гордилась дворянским происхождением своей семьи, вернее, семьи родителей; свою она пока не создала, хотя трижды пыталась. Мы дружили с подростковья, когда вместе посещали элитный бассейн, куда меня чудом записала знакомая врач в надежде избавить от прогрессирующего сколиоза. Правда, я занималась там в лечебной группе всего полгода, а Эля целых три. Мне уже тогда запомнился не только её профиль, но и прекрасная фигура, а также искромётный юмор и умение высказываться оригинально в компании пловцов. Даже когда занятия прекратились, мы продолжали общаться.

В тот вечер совместного общения Элла написала мне первая. «Не могу больше. Маман окончательно доконала меня». В процессе переписки выяснилось, что докучает подруге её великовозрастная мама, тех самых дворянских кровей и мелко придирается к незадачливой дочери по поводу следующего:

- дочери уже под сорок, а она по-прежнему меняет работу менеджером каждые полтора года;

- дочь совершенно напрасно отфутболила первого мужа <…дцать> лет назад;

- сын дочери (читай: внук почтенной мамаши) вырос законченным лоботрясом (опять же: весь в непутёвую маму!), гоняет в футбол вместо поступления в институт, два года уже косит армию, а парню двадцать один – чем это закончится для отрока;

- ну ладно случайные романы; но предохраняться-то надо! Залететь как девчонка в тридцать девять с половиной! Как несерьёзно – да и узнать о беременности в почти два месяца… И решиться оставить ребёнка. Ну как можно, в такой-то ситуации…

И – да, жили все четверо: Элла, её пожилые родители и намечающийся малыш в общей квартире «хрущёвки» на восьмом этаже. Вот полная картина Эллиных страданий.

Оно лежит, сосет кулак,

Явившись несколько спонтанно,

Сопит как друг, орет как враг –

Беспомощно, гуманитарно.

Оно мало, его помыть,

Пропеленать и накормить,

Его качать, ему срыгнуть,

И на бочок перевернуть.

И ублажить, и нюхать щек

Молочный аромат столь нежный…

Не в силах день обнять еще,

Оно заснуло безмятежно.

И не заметит - ночь придет,

На мягких и пушистых лапах,

И будет звезд качать полет

Младенца с мамою и папой.

(Олег Гришин)

Итак, моя подруга была беременна. Естественно, новость потрясла готовящуюся к раннему климаксу (её же словами) почти сорокалетнюю женщину. Тем более что папаша был поэт, человек семейный, которого в принципе до сих пор устраивало положение вещей. Да и взрослый отпрыск у того уже имелся. А Элла глупо «залетела». Решение оставить малыша пришло не сразу – вначале, конечно, были всякие мысли – но по настоянию врачей, диагностирующих возможные проблемы в случае аборта, а также по внутреннему смутному ощущению, моя подруга решила родить. И это ей удалось, практически без помощи врачей, на свет появилась прекрасная дочурка, огласившая мир требовательным криком: «Я есть!». Ребёнок вписался в размеренную жизнь своей мамы, но, увы, добавил беспокойств бабушке при совместном проживании с ней и дедом. Позабытые за два десятка лет типично женские хлопоты – распашонки, подгузники, пелёнки, одноразовые салфетки, подаренные подружками бесконечные комплекты детской одежды «на вырост», множество других подарков маме и малышу, а главное – сама девочка, оказавшаяся болезненной – чуть не с первых дней подхватила ОРВИ, затем пневмония, куча антибиотиков, врачи, госпитализация вместе с мамой… После выздоровления опять же – буйный мамин темперамент, отразившийся в дочери: активное изучение мира, всё надо потрогать, испытать, попробовать на вкус… Консервативная бабушка вначале чопорно поджимала губы и надменно цедила:

- В твоём детстве было больше упорядоченности, Элла…

Последняя ненавидела само слово – «упорядоченность»; с колыбели, казалось, помнила она, как «должно быть» и «следует» организовать всё в жизни. Вся жизнь катилась по налаженной колее, но вот дорога не радовала. И мечталось больше всего вместе с подружками промчаться по коричневым лужицам перед парадной, впервые поцеловаться с нравящимся мальчиком из соседнего подъезда, но вот… только ничего такого в её жизни не было. А была вечно стоящая жандармом мама, «из школы сразу домой, у тебя в три музыкалка», «уроки надо делать как следует», «какая косметика в школе?», «поступим в однозначно медицинский», «никакого актёрства» и прочее.

Так появился на свете ещё один не любящий свою профессию врач – для профессии, подразумевающей работу с людьми, факт просто пугающий – и ещё одна унылая жительница северного района Петербурга и просто несчастная женщина. Но всё-таки она была моя подруга, и я в меру сил стремилась всячески её подбодрить. К тому же, теперь у неё была отдушина – желанный ребёнок; если позабыть о том, что она мать-одиночка, и отец ребёнка не желает участвовать в жизни малышки; и если не учитывать тесноту «двушки», в которой теперь живут четверо, и каждый тянет одеяло на себя; ежели не приписывать константу подавленного настроя Эллы её гормональному послеродовому дисбалансу, молодую женщину можно было посчитать умалишённой – так она стала надоедать бесконечными жалобами на жизнь.

Здравствуй, Малыш. Все нормально. Живу на крыше.

Я все такой. По-прежнему вздорный. Рыжий.

В меру упитан. В полном расцвете лет.

Да, не летаю. В общем и целом – не с кем.

И не считаю небо занятьем детским.

Ты–то хоть помнишь? Нет, ты не помнишь. Нет.

…А про тебя я в курсе из новостей.

Стал депутатом в риксдаге ты или где там?

Сто дураков внимают твоим советам.

Ты не пустил на крышу своих детей.

…С улицы донесется неясный вздор.

Я, не меняя, переодену гетры.

Все как обычно. Осень. Дожди и ветры.

Лень есть варенье и проверять мотор.

Я не летаю. Я не могу - с другими.

Кстати… Ты и не знал – у меня есть имя…

И не узнаешь, но подводя итог,

Я не виню тебя. Всё мне вполне понятно.

Капли из низкой тучи еще бодрят, но…

Просто, Малыш, ты вырос… А я не смог.

( Дмитрий Якимов, «Малыш и Карлсон. P.S.»)

* * *

Карлсон, слушай, я занят, поэтому в двух словах,

Пишу в интернет, по почте уже не дойдёт.

Лети, если можешь, спускайся так, на ногах.

Если не можешь - пришлю пожарный расчёт.

…

Помнишь, от старости умер мой первый щенок?

Сын его внука грызёт ковёр у окна.

Ты говоришь - я мог. Ничего я не мог.

А твое имя... Да, что теперь имена...

(Zavhz)

Это стало постоянным лейтмотивом: жаловаться на всех и вся. Сильно пожилой отец, отрывисто кашляющий по утрам в соседней комнате – так, что просыпалась малышка и от неожиданности начинала плакать. Престарелая мать в старом любимом ею велюровом халате до пят, страдающая от нарушений сна и, похоже, испытывающая внутреннюю потребность постоянно плакаться в жилетку любому застигнутому врасплох слушателю. Наконец, дочь – поначалу сладко сопящее в вафельном пледе милейшее существо, благодарно втягивающее сосок материнской груди – по мере подрастания превращалась в отчаянно визжащее при малейшем отсутствии матери в туалет, помыться, да и просто отлучиться в магазин, становилась крайне неудобным «предметом быта» молодой женщины, которая в общем не планировала обременять себя новым ртом. Было тяжело выслушивать постоянные Эллины жалобы на жизнь. Так много людей стенающих и ещё больше – молчаливо тянущий свой пожизненный воз в горку, покруче лошадки. Я сама была таким вот парнокопытным, снимая жильё пятнадцать лет в Северной столице и всё же переехавшей на юг к родным именно из-за ребёнка. Мне было не легче, и родные мои тоже не всегда были тактично-мягки со мной; догадываюсь, как и я сама.

Славе удалили гланды,

В ночь под Новый Год,

За окном растут гирлянды,

И салют цветет.

Сохнет рот, но можно только

Влажный бинт сосать.

Так от крови в горле горько –

Невозможно спать.

Он к стеклу прижался носом,

Глаз не отвести.

Руки сини, ноги босы,

Господи, прости.

Он тихоня, не проказник,

Чей-то внук и сын,

Будет первый в жизни праздник

Проводить один.

За окном смешки и топот,

Вспышки и пальба.

Это самый ценный опыт,

Слава, у тебя!

(Алексей Ахматов, «Опыт»)

Выбрав меня подушкой плакальщицы, Элла не подозревала, что способна довести до бешенства любого изначально сочувствующего ей. Поначалу всё выглядело как естественная мольба о помощи несчастной одинокой мамы (к слову, такой являлась и я). Выяснялось, «папа ребёнка забыл о малышке», «адресную помощь оказывает только одна тётка из собеса», «всё детское так дорого – ни пюре не купить, ни памперсы» (что отчасти было верно), «работу в декрете искать бессмысленно», «здоровье окончательно подорвано родами» и проч. Эллина мама занимала в списке жалоб главную роль. Просто исчадием ада явилась пожилая дворянских кровей петербурженка, окончательно свесившая усталые ноги на плечи ещё более затюканной дочери. Но главное – чем бы вы ни пытались помочь, какие советы или адресную помощь ни предлагали – всё отметалось без тени раздумий типовым началом: «Ах, я рада бы, но вот…». Немудрено, что весь плакательно-понимающий круг знакомых Эллы стал редеть, я осталась несгибаемым колоссом, но и моя мраморная опора начала вскоре пускать трещины.

Во-первых, мне также было непросто. Я не винила отца ребёнка, просто есть в жизни любой мамы-одиночки период, когда она должна справиться сама с новыми реалиями теперь не только своей жизни, это неизбежно. К тому же, мне и во время беременности, и после родов делали предложение несколько симпатичных людей, но теперь всё моё женское обломавшееся нутро вопило: «Подожди! Одумайся! Не гони лошадей», и я брала паузу. Остановиться… отдышаться в жизненном беге и понять себя самое.

Второе – у меня наследственная привычка действовать, а не пассивно рефлексировать; или рефлексировать, действуя. Ну, вы поняли – темп жизни диктует. Когда я просто плачусь или жалею себя, я уменьшаюсь в своём самопредставлении как творческого гения. Это, конечно, шутка. Просто меланхолия достаёт до такой степени, что я, озверев от собственного ничтожества, начинаю действовать наверняка, даже с риском ошибиться. Наверное, так у меня и появилась дочка – и вполне симпатичная! Я меланхоличный оптимист, мой запас душевного тепла щедр, но быстро иссякает – и я животно чувствую, когда необходимо скрыться от внешнего мира, чтобы зачерпнуть в себе силы для дальнейшего оптимистичного шествования с фонарём жизнеутверждения.

Безостановочно и вяло

Струятся дни на дно тоски.

Я всё внутри перелистала

И разметала на куски.

Нет заготовленных ответов,

И нет вопросов про запас.

Стирает время грань запретов,

И мир стоит на том, что спас.

(Надежда Белокрылова)

«Она меня достала, невыносимо вместе проживать. Прямо хоть снимай отдельное жильё, да денег нет» - молчу. «Что не отвечаешь? Так и знала, никому не нужны мои проблемы» - не совсем так; надо просто их решать, а не смаковать – «И мелкая орёт всё время, никуда нельзя отлучиться, ни в туалет, ни в душ. Нигде нельзя побыть одной!» - естественно, маленькая девочка хочет быть с мамой – «Ты слушаешь меня вообще?!». Слушаю, вяло отвечаю что-то по мобильнику, но мыслями со своим ребёнком, тянущим меня сменить памперс. «Ладно, вижу, толку от тебя нет как от собеседницы, напишу в сети тогда». Звонок прекращается. Отлично, тогда мне придёт очередное жалостливое полотно букв и фраз, громящих нерадивую Эллину маму, пожилого отца и особенно папу её дочки, сбежавшего при первом упоминании об Эллиной беременности. Спасите!

Отвлекаюсь на ежедневные хлопоты. Моё чудо уже счастливо обделалось и теперь сидит на полу, грызя свистнутый с кухни огурец. Картина настолько прелестна, что невольно улыбаюсь и иду выполнять материнские функции. День протекает в аналогичных заботах, гуляем, купаемся и делаем литературный журнал с коллегой, отправляем макет в печать и я чувствую себя удовлетворённой – пока не открываю страничку соц.сети. пишет мой давнишний друг из другого конца страны и предлагает удочерить мою крошку. Я в недоумении, почему чувства стоят на последнем месте в этом простом расчёте; не хочу гневить судьбу, я хочу семью, но с любимым человеком – а просто решать вопрос наличия отца у моей девочки кажется примитивным видением ситуации. Обещаю подумать, но хожу туманная. Второе письмо из списка материалов в следующий номер журнала от Эллы. Она уже успела потратить целых полчаса своей жизни и обстоятельно изложить мне все варианты причин, почему-она-не-может-быть-счастливой. Выясняется, в этом виноваты все: окружающие её люди, противный город с вечно моросящим дождём, опостылевший дом с загаженным подъездом, создающий темноту в комнате с видом во двор покосившийся тополь, который всё не желают спилить на благо жильцам, невыносимое желание постоянно тусить с весёлым поэтическим кругом, хлипкое здоровье, которое почему-то мешает Элле укреплять обилие поставленных с детства диагнозов, вносящих коррективы как в режим питания, так и в условия существования несчастной. Создаётся картина затравленного, полностью обезволенного человека, в которую моё воспалённое сознание уже готово было поверить, если бы не осведомлённость о том, что: Элла молода, не голословно красива, у неё очаровательная рыжеволосая пухлогубая дочурка, родители действительно сильно не молоды, но в целом здоровы и вменяемы, особняку на набережной Невы позавидовал бы сам мэр города – с именной табличкой «В доме проживал сам ***», множество друзей и симпатизирующих ей лиц, в нужные моменты выручающих то с машиной, то с лекарствами для родителей и ребёнка, то просто поддержкой и сочувствием. Она не одинока, довольно везуча, да и папаша ребёнка вовсе не отказывался от последнего – он просто сомневался изначально, логично оценивая Эллину красоту, его ли это малыш. Некрасиво и безответственно, согласна; но, увидев малышку – копию его самого, отбросил сомнения и старался помогать ребёнку; Элла зациклилась на обиде и стала отфутболивать мужчину, чтобы потом на него же обижаться и злиться. Такое поведение вызывало лишь досаду и недоумение как у её партнёра, так и многих из нас. Поскольку мы редко признаёмся себе в неудачах собственных, она стала перекладывать эмоциональные потрясения на мать, которую вряд ли стоило винить в чём-либо, кроме искреннего желания уклониться от всех этих «возмущений воздушных струй».

Не обижайте матерей,

На матерей не обижайтесь.

Перед разлукой у дверей

Нежнее с ними попрощайтесь.

И уходить за поворот

Вы не спешите, не спешите,

И ей, стоящей у ворот,

Остановившись, помашите.

Вздыхают матери в тиши,

В тиши ночей, в тиши тревожной.

Для них мы вечно – малыши,

И спорить с этим невозможно.

…

Пишите письма им скорей

И слов высоких не стесняйтесь.

Не обижайте матерей,

На матерей не обижайтесь...

(Олег Гришин)

Соня

В детстве задумывался, почему взрослые не могут решить

простейшие вещи, например – жить мирно. Когда вырос,

понял, взрослых просто не существует.

* * *

В каждом городе есть бабушки-дедушки, которым стыдно

просить. Поэтому они продают отвёртку, книгу и герань.

По-моему, нам всем нужна герань…

(Интернет)

Сонька была интересной задумчивой девушкой, жила в соседнем дворе. Мы часто пересекались в разных учреждениях – от школы до собеса, куда она иногда ходила за пособием по потере кормильца – в их семье не стало отца, когда ей исполнилось десять. Через три года их мама однажды привела домой отчима, но Соня с сестрой не приняли его крутой нрав, да и свежа была их память о весёлом творческом отце, которого они очень любили. Поскольку и со стороны матери особой любви к новому мужчине не было, то тему «папы в семье» на домашнем совете решили окончательно закрыть. Женщины трёх поколений – девчонки, их мать и почтенная бабушка – неспешно проживали свой век в обычной коммуналке на окраине Питера. Немного напоминая тургеневскую Асю, Сонечка действительно слегка застряла в представлениях романтических барышень того периода: отрастив волосы, совершенно не увлекалась новомодными ламинированием или стайлингом, а носила толстую косу толщиной в руку, надевала ситцевые неброские юбки и предпочитала льняные блузы лайкровым эпатажным топам. Имидж работал на неё – она отучилась в институте культуры на хореографа, и очень любила свою профессию.

Мы давно были знакомы – однажды проводили вместе творческий фестиваль. Удивил тогда профессиональный подход – Соня не только нашла чудное место на берегу Финского залива в Репино, официально договорилась с властями области, но и нашла потрясающих исполнителей песен, замечательных художников, фотографов даже из-за рубежа – и фестиваль прошёл отлично! До сих пор помню, как мы сидели вместе на берегу залива – волонтёры, организаторы и некоторые участники феста – и смотрели на проплывающие корабли, видели, как солнце опускалось в водную гладь подобно закрывающемуся оку, загадывали желание «на блинчиках», как пили из термоса настойку на травах, готовили в котелке уху, разливая её расписными деревянными ложками по оловянным мискам – да-да, нашлись и такие! И, ах да, я была тогда на восьмом месяце – с пузом впереди и палаткой сзади, напоминая сильно раздувшегося в обе стороны бегемота. Моё сокровище родилось через несколько недель, точно в срок, совершенно здоровое и счастливое – у такой же матери. Софья тогда очень нравилась одному мальчику-волонтёру, о чём я и намекнула подруге. Она кокетливо откинула назад пышную косу:

- Если суждено – будем вместе!

Мой подход к жизни был иным, я всегда опасалась упустить свой случай. Наверное, потому всегда торопилась. Как следствие, с отцом моей дочурки мы всё-таки позже расстались, но сейчас не об этом. Тогда на фесте, Соня и Кирилл представляли собой довольно колоритную пару – утончённая тургеневская девушка и статный крепкий парень, напоминавший Илью-Муромца будто сошли с помостков Ленфильма, так ладно они смотрелись вместе на фоне вечно шуршащего и сомневающегося моря… Мы все любовались ими, я поглаживала живот и думала о том, что Любовь правит миром.

Детство счастливое, яркие травы,

Пыль под ногами - как ветер у ног.

Здесь нам не важно, правы, не правы,

Пупсик из ткани - любимый сынок.

Детство богатое, хвойное лето,-

Только богатство не деньги, а "клад"...

Песня не рвется, когда уж запета,

Боль до небес, и заброшенный сад.

Детство без страха, как жизнь без сомнений,

Чистая дружба, как в речке вода.

Детство - одно, одиночество мнений

Больше, чем споры, и время, всегда.

Детство счастливое, сочные травы,

Зелень листочков, и блюдце Луны.

В детстве романами кажутся главы,

Самыми главными - сердце и сны...

(Верок Ильюткина)

Сонечка была для меня неким якорем, связывающим с бурным кипением творческой жизни. Сама она при этом в этот творческий замес никогда с головой не ныряла, имея удивительное свойство оставаться эдаким невозмутимым тюленем, лежащим на берегу. При этом у неё был хороший организаторский талант – находить интересных людей, вовремя договариваться о формате мероприятия и проводить его с оглушительным успехом – казалось, совершенно не теряя внутренних резервов. Но на деле она тщательно продумывала всё, и этот эффект кажущейся лёгкости был ей на руку – Соне поручали проведение множества арт-фестивалей в городе и области. Много друзей молчаливыми тенями были с ней, помогали по мере сил и так же неожиданно растворялись в суете питерских будней; но по малейшему зову прекрасной Сони они появлялись вновь в любое время суток в её с сестрой небольшой квартирке у «Владимирской».

Бурные споры, обсуждения, кипящий накал страстей только здесь позволяли себе прорываться – в удивительно художественной квартире-студии, оформленной самодельной мебелью, вручную раскрашенной от пола до потолка разнообразными сюжетами из русских сказок и по мотивам северного фольклора. Посуда была такая же замысловатая, как и весь дух жилища: вам бы никогда не подали чай в обычной чашке – только в определённом стиле, не нарушая ощущения уникальности каждого предмета быта. Гости также подбирались (сами собой?) удивительно несхожие друг с другом – как по характеру, темпераменту – так и по взглядам на жизнь. Было забавно наблюдать, как при первом знакомстве они исподтишка наблюдали за пришедшими арт-деятелями, за радушными хозяевами – как правило, это и были Соня, её сестра и два кузена, мило улыбающихся высоченных парня, помогающих по хозяйству за городом. Но вскоре абсолютно все гости начинали ощущать атмосферу блаженного единения, и, расслабившись, открывали лучшие стороны своей творческой составляющей.

Бесспорно, будь Соня иной по характеру, эти встречи проходили бы более формально – но, многие гости охотно признались бы – именно ради Сониной ободряющей улыбки они приходили и приезжали со всех уголков нашей необъятной. Но теневую сторону моей улыбчивой подруги знала только я, и это открылось мне случайно.

Иногда мне кажется, я - перо,

Ниспадающее на землю сквозь плоть тумана.

А, бывает, кажется, я - перрон,

с которого в поезд садится мама,

что я - окно, перематывающее версту за верстой,

что я - заоконные ели, березы, вязы.

Что я глубокой ночью - проход пустой.

Что я это всё - сразу.

Мне это ещё предстоит открыть:

откуда летит перо,

и кто я такая.

Кое-как мы с мамой сдержали взрыд,

Каждая - отпуская.

(Ольга Надточий)

Соня рассказывала о своей семье нечасто и не очень много; в общих чертах я знала, что отношения с отчимом у них с сестрой не сложились, но не была в курсе причины. Оказалось, обе девочки хорошо помнили отца; поскольку Соня была старшей, она могла часами рассказывать, что сказал и как поступил папа в какой-то ситуации, и это жадно слушала младшая. Постепенно в головах обеих сестёр сложился некий, отчасти вымышленный, романтизированный образ почти совершенного человека, у которого практически не было недостатков, эталон, согласно которому оценивались все претенденты на руку и сердце в реальной жизни. Папа был совершенным, земные парни оставались всего лишь отдалёнными жалкими пародиями на тот образ восхитительного мужчины, который оставался в мысленном представлении девушек. Естественно, сравнение никогда не было в пользу ни одного молодого человека, их попытки завоевать сердца красавиц были обречены. Улыбающийся отец, смеясь, грозил дочерям с неба и советовал поискать получше. По крайней мере, так воспринимала действительность старшая.

Казалось, мама девочек делала всё, чтобы усугубить такое положение дел: редко упоминала об отце, после неудачи с отчимом вообще старалась избегать разговоров о личном, даже откуда берутся дети не смогла рассказать грамотно – просто подсунула детям книжицу, в которой зачем-то весьма топорно была пересказана легенда про Адама и Еву, пририсована примитивная картинка «устройства женского и мужского организмов» и всё. Это и было просто объяснение любви, даже Любви, тонких граней взаимоотношений между полами, которого так требовали во всех подробностях подрастающие тогда нежные подростковые тела и души. В результате первый поцелуй осмелевшего одноклассника Соня вспоминала почти с негодованием («Как он осмелился!»), а младшая и вовсе жила недотрогой. Хотя внутренне и внешне они были прекрасными, чистыми, достойными… Но не отпустившими своё прошлое, не принимающими настоящее и соответствующие изменения в нём, а также подсознательно опасающиеся возможно травмирующего будущего. Завтрашний день неизбежно наступал и быстро огорчался, приходя в эту семью, видя, что его не только не ждали, но и рады поскорее отправить восвояси, превратив в обычный прожитый – а потому хорошо знакомый и безопасный – день. Хотелось, чтобы Соня однажды переосмыслила детскую память об отце.

Три года мне, и было мне когда-то

всегда три года, словом, ерунда,

и падал снег, вставал и снова падал,

и было так светло, как никогда.

И было так воистину спокойно,

и тихо так, что не хватало сна.

Я лез на стул, потом на подоконник,

смотрел в окно и прыгал из окна,

и падал в снег, вставал и снова падал,

и вырастал на четверть головы.

Оно мне надо было? Надо, надо,

увы.

(Дмитрий Артис)

Лариса

Нас ждёт поколение курящих бабушек, не умеющих печь

пирожки, с пирсингом, да ещё и с татуировками на

заднице.

(Интернет)

Непрерывно, натужно, упорно

Сквозь рожденье, страданье и смерть

Наших жизней тяжелые зерна

Прорастают в небесную твердь.

А навстречу – легко и неровно

Дышит бабочки трепетный блик,

И полет её радостен, словно

В бесконечность распахнутый миг.

(Екатерина Полянская)

Лариса была из нас всех самой резкой и независимой. Её бьющая в лоб уверенность в себе не как женщины даже – как знающей, чего хочет, самки немного пугала тех, кто был незнаком с её подлинной сущностью: она была по-тря-са-ю-ще одинока. Дело не в том, что у неё не было друзей или не к кому обратиться за помощью. Просто её внутренний склад был таков, что всё это – смешные дружеские посиделки, междусобойчики на работе или просто встречи и знакомства – было ей совершенно не нужно. Она настолько не стремилась к какому-либо общению, что было странно обнаружить в её лице живущую в центре мегаполиса симпатичную стильную современную женщину, воспитывающую прекрасного сына, который в отличие от матери, был довольно живым подвижным мальчуганом, и это резкое несовпадение их характеров и темпераментов нисколько не мешало им проживать вдвоём в центре уютной вселенной их дома.

Ах, да – Лариса тоже была не замужем, и с отцом Артёма расстались ещё в студенчестве. Как выяснилось позже, не только отец ребёнка её покинул.

Ларису – так получилось – предали и покинули многие друзья по студенческой беззаботной жизни; впрочем, оговорюсь – давайте здесь называть их приятелями, ибо настоящие друзья никогда не покинут. Даже и предлога особого не было – вначале Лара активно привлекала многих знакомых бесшабашным характером, тягой к веселью и экстремальным развлечениям. Только она могла внезапно отстать от толпы гуляющих студентов, взбежать по крутым ступеням случайного подъезда (благо, тогда не везде ещё были домофоны) наверх и, забравшись на незапертую крышу, крикнуть остолбеневшим внизу друзьям: «Эге-ге-гей, я тут!». Друзья казались сверху изумлёнными точками и кляксами, у них в мыслях прокручивались страшные сцены возможно падения, а Лара хохотала, и такой же бесшабашный северный ветер развевал её рыжину на голове. Она была и смешная, и пугающая в своей откровенной безбашенности.

Это был не единственный вариант её проказ – все университетские шутки были также на её счету: разыграть преподавателя на день рождения, устроить коллективный розыгрыш на 1 апреля (приклеить сменную обувь к полу на ненавистной физкультуре и сорвать занятие, перепечатать расписание занятий и подделать печать деканата), всё это была она. И её всегда окружали такие же, как она сама – яркие, шумные и отчаянные люди. Но она была чудовищно одинока; отчасти потому что «клетка одиночества запирается изнутри», а отчасти именно потому, что…

Все важные фразы должны быть тихими,

Все фото с родными всегда нерезкие.

Самые странные люди всегда великие,

А причины для счастья всегда невеские.

Самое честное слышишь на кухне ночью,

Ведь если о чувствах - не по телефону,

А если уж плакать, так выть по-волчьи,

Чтоб тоскливым эхом на полрайона.

Любимые песни - все хриплым голосом,

Все стихи любимые - неизвестные.

Все наглые люди всегда ничтожества,

А все близкие люди всегда не местные.

Все важные встречи всегда случайные.

Самые верные подданные - предатели,

Цирковые клоуны - все печальные,

А упрямые скептики - все мечтатели.

Если дом уютный - не замок точно,

А квартирка старенькая в Одессе.

Если с кем связаться - навеки, прочно.

Пусть сейчас не так всё, но ты надейся.

Да, сейчас иначе, но верь: мы сбудемся,

Если уж менять, так всю жизнь по-новому.

То, что самое важное, не забудется,

Гениальные мысли всегда бредовые.

Кто ненужных вычеркнул, те свободные,

Нужно отпускать, с кем вы слишком разные.

Ведь, если настроение не новогоднее,

Значит точно не с теми празднуешь

(Интернет)

Мы сошлись с Ларисой как-то странно. Познакомились, когда оказалось, что обеим нравится один парень; даже тогда получилось – они остались вместе, а у меня появился другой, но тот первый вскоре прекратил отношения с подругой, как и я с моим ухажёром. На почве такого удивительно совпадения – а вовсе не о стихах! – мы и стали общаться с Ларой. Она напоминала мне мою маму: такой же поэтический талант, утончённость во всём, от склада ума до одежды и косметики, такая же любовь к живописи и обожание дачи с её цветочками, бабочками и голубым небом над прямоугольным участком рефлексивного уединения женщины, обожающей к тому же свой дом и маленького сына (в мамином случае – дочки). Принципиальная разница лишь в одном: у мамы был один решительный брак на всю жизнь, у Лары – три официальных и туева куча попыток состряпать семейный омлет с разными мужчинами. Но обе женщины были едины в критической оценке спутников жизни, умелы и практичны в быту, и весьма неохотно раскрывали своё душевное, и вообще никогда - случайным людям. Так что можно сказать, я была одарена этим общением – маминым постоянно, Лариным эпизодически.

Лара много и охотно рассказывала только об одном человеке – сыне, которого обожала безмерно и занималась им с такой сосредоточенностью, что я уже прочила ему одновременно карьеру дипломата, восхваляемую дорогу художника и славу блестящего лингвиста. В такие моменты её резкость совершенно исчезала, а узкие лунки глаз, расширяясь, метафизически вмещали пространство комнаты, где сидел сынуля, арт-грёзы с мольбертом и вынашивание будущих стихов, посвящённых любимому отпрыску.

Матери сыновей

С сердцем большим, как мир.

Нет их любви сильней.

В спешке жестоких игр

Нам постичь недосуг

Тысячи всех причин,

Что превращают вдруг

Наших детей в мужчин. …

(Мария Волощук)

Совершенно случайно получилось, что Лара поверхностно знала Эллу, с которой выступали вместе. Как известно, дружба двух поэтесс – совершенная редкость, поэтому нам с Ларой разделение литературного мира на прозу и поэзию существенно облегчало общение, а с Эллой побуждало постоянно спорить и неистовствовать. Поскольку Эллино состояние давно перестало быть секретом в узком мирке нашей литстудии, Лара порой осведомлялась, как дела нашей общей знакомой; Элла традиционно отвечала жалобами на всё вокруг. Лара морщилась и, после безуспешных попыток помочь, больше не предлагала ни денег, ни инициативы приехать подсобить по хозяйству, что укрепляло Эллину веру в «чёрствость окружающих» и в «уникальность её страданий». Возможно, я несколько резка – но считаю, когда человеку действительно нужна помощь, он принимает её, либо не жалуется на своё бедственное положение – ибо в признании своей жизненной слабости нет неприличного или непонятного людям.

Короче говоря, Элла раздражала Лару, и я, признаться, сама с трудом удерживалась от резкости, читая полотна эмоционально пресыщенного текста о мнимых бедствиях Эллы. Ей было тяжело – «никто её не понимал», «на ней был весь дом», но «ради Бога, не надо лезть со своей помощью». И только у нас всех (по её мнению) было всё «хорошо».

Когда уйдут – становимся мудрее.

Уйдут они – родители и деды

Нам буддут ведомы запутанностей веды

И групости безвыйгрышной победы

Упрямства детскости и противостоянья;

И постоянство млечной эпопеи

Идти навстречу тем, кто убегает

Кисельной тропкой к материнства раю

И, нас карая,

Расставаньем

Лечит

(Валерия Акулова, «Просеки»)

Странно, о родителях Лара говорила также нечасто – лишь упомянула, что потеряла их в ранней юности, на первом курсе. Я попыталась спросить однажды, какова была причина их ухода, но подруга прервала меня, обещав позже рассказать, «когда будут обстоятельства и настроение соответствующие». Судя по фото, девушка была в маму – такие же решительные черты лица, упрямо вздёрнутый нос и проникающие в суть дел и вещей красивые зелёные глаза. От отца у неё были резко очерченные скулы, а также слегка порывистая походка, которая, кстати, ей очень шла. Помню октябрь в год нашего знакомства – Лара шла по берегу озера, где мы отдыхали, ветер развевал фалды её плаща – девушка прогуливалась одна, мы с друзьями играли на гитарах у палатки – её походка напоминала Петра I с известной картины Серова. Она и сама любила этого художника.

Мы как раз переписывались с Ларисой, когда параллельно написала Элла и стала привычно изливать поток жалоб на жизнь. Я, не выдержав, досадливо написала Ларе, что вынуждена общаться параллельно, попросив прощения за задержку сообщений. Подруга поддержала меня в том, что «постоянно выдерживать шквал беспочвенных стенаний невыносимо». Понятно, это субъективное Эллино восприятие бытия, с которым никто не сладит, кроме неё самой – но дружественные обязательства требовали включения в это односторонее общение-утешение с нашей стороны. Только однажды Лара не выдержала, сказав, что ей есть с чем сравнивать, ибо родителей своих она потеряла достаточно рано. Элла начала писать то мне, то Ларе, не подозревая, что мы практически втроём участвуем в общей беседе в сети. Под конец добавилась и Сонька, что несколько удивило меня: мы вчетвером, не сговариваясь, переплетаясь диалогами, начали общаться на тему наших родителей и даже собственного родительства (я и Лариса). Наконец, по общей тенденции задерживающихся реплик друг друга, мы догадались, что переписываемся одновременно друг с другом и объединились в общую беседу на сайте. Итак, мы разговаривали вчетвером о родителях.

Прости меня, отец, прости,

Что я не смог тебя спасти

От старости и от болезней,

Что, покидая отчий дом,

Я часто забывал о том,

Что ты ведь тоже не железный.

Что голова твоя седа

От непомерного труда

И от забот о судьбах наших.

О нас ты сердцем тосковал.

«Переезжайте» – часто звал, –

«Живите средь лесов и пашен».

Но нам дороже города,

И приезжали мы сюда

Лишь в праздники и воскресенья,

Чтоб соскрести наносный ил,

Чтоб зачерпнуть душевных сил

Из родника родимой сени.

Я помню, как меня ты вез,

И огоньки, и скрип колес,

По половодью трав до школы

Такой вот теплою весной.

Мир покачнулся предо мной

И впились тысячью иголок

Слова: «Зачем ты нас покинул?»

Среди кладбищенских берёз,

Давясь в отчаянье от слез

Целую жесткую щетину.

Ей никогда уж не расти.

Прости меня, отец, прости.

(Юрий Мочалов, stihi.ru/avtor/mochalov1)

…Ничего не может быть дороже

Дома, где родились и росли.

Если стали мы добрей и строже-

Это все от детства, от земли.

(А. Козликин)

* * *

…Я свяжу тебе жизнь, из весёлой меланжевой пряжи.

Я свяжу тебе жизнь, и потом от души подарю.

Где я нитки беру? Никому, никогда не признаюсь.

Чтобы связать тебе жизнь, я тайком распускаю свою.

(В. Беляева)

Для кого-то дом – это конкретный город, и никакое другое место на Земле: некое географическое пространство-время, где определённым образом складываются обстоятельства – так или иначе; так считают многие мои друзья, так думала и я одно время. Для других дом – это совокупность дорогих сердцу вещей, милых объектов материального вожделения и предметов быта и обихода – и таких ценителей среди моего круга знакомств немало; мне понятна такая позиция, но я преодолела своё пристрастие к вещам и предметам. Наконец, третьи счастливчики умеют долго ловко маскироваться под первых или вторых – но считают своим домом только узкий доверительный круг чрезвычайно близких людей – по крови и по духу; такова, например, моя мама (хотя и необычайно привязанная к своему уютному дому и даже к дачному домику и расширенному садовому участку, а также всегда перевозящая с собой любимые вазочки, картины, украшения, альбомы с фотографиями, цветы в горшочках и кадках, собак и кота, целые этажерки дорогих душе книг, памятные сувениры – но всё это готова была бросить в любой момент, понадобись это кому из родных и близких). На удивление, и я открыла в себе эту сущность с рождением дочери (гены? зов предков? естественное взросление и мудрение? Не знаю, но с возрастом тоже приняла для себя такое определение дома).

На момент повествования являя собой молодую женщину, сменившую несколько регионов проживания (в детстве переезжали родители, после училась и работала в Питере, потом вернулась с дочкой на юг), я находилась в сумбурном состоянии поиска «точки сборки»; зрело странное ощущение утраты прежнего и ненахождения нынешнего своего «статус кво». У меня росло маленькое золотоволосое чудо с сияющими глазами, затмевавшее творчество – а я, наконец, получила возможность не только совершенно расслабиться на время декретного отпуска, но и занялась любимым творчеством, правда, с друзьями теперь общалась издалека, спасибо социальным сетям за эту возможность. Но друзья друзьями, а мне предстояло вернуться в дом, где я отсутствовала пятнадцать лет. Уезжала неловкой девчонкой с кучей смешных мечтаний – вернулась же нашедшая себя творческая особа, в дом, подчинённый строгим правилам содержания (не шуметь, не бузить, осторожнее с краном, берегите тепло, опять намусорили и т.д.). Я не вписывалась, отвыкла, стала другой, менее адаптивной к упорядоченности – а мои родители, соответственно, с течением жизни стали, наоборот, более склонными к пунктуальности, тщательности, спланированности. Будто два состава – до крыш загруженный товарняк и беззаботный пассажирский поезд – случайно встретились на общей остановке и теперь разглядывают друг друга, мигая сигнальными огнями.

Вот старое фото в забытом альбоме:

Нам здесь по семь лет, или, может, по восемь.

Что вспомнить о днях тех пытаемся, кроме

Того ощущения – солнце и осень?

Легко отражения в лужах растают,

И хочется меньше задания на дом…

Пустите меня! Но назад не пускают,

Ты выросла, девочка, плакать не надо.

(Рина Сирин, stihi.ru/avtor/rinanemo)

* * *

- Ба, а зачем нужно такое тело, если оно стареет, а душа – нет? (...)

- Бог дал людям тело, чтобы они не повесили свою душу на верёвке

одиночества.

(Дорожная Пыль, «Скажи, ба»)

Взросление поначалу являет собой избегание неизбежной боли; в сущности, не особо изменилась концепция моего взросления и после, необходимость как-то свыкнуться, сжиться с этой экзистенциальной болью, как я считаю, не в обход концепции Выготского**, и приводит к вынужденной необходимости перейти уровнем выше, чтобы на этапе получения новых знаний о мире не сдохнуть от постижения этой невыносимой боли. Но так я думаю, к счастью, редко – когда уж совсем позволяю себе углубиться в сокровенные переживания. Внезапно я ощутила необходимость исповеди; вообще, я много лет уже хотела её посетить – но не хватало набраться решимости, перешагнуть порог храма и выплеснуть всё переполнявшее меня много лет. Поэтому я использую бумагу, но мой папа считает, это не лучший метод; я стараюсь прислушиваться к советам отца – но всё равно в данном случае поступаю по совести, подчиняясь внутреннему побуждению (считая, надо оправдать данное свыше дарование).

Я чаще пишу о маме, чем об отце. Вероятно потому, что с папой мне всё предельно ясно – я, как правило, всегда знаю, что он скажет в ответ, что посоветует, как улыбнётся или раскритикует; можно сказать, он мой внутренний цензор, которому я всегда доверяю. Мама же всегда для меня загадка, которую надо разгадывать. Могу сказать однозначно, без преувеличения – я всю жизнь её разгадываю и никогда не могу быть уверена, что предскажу её реакцию (только в редких случаях!) на какое-то событие или мой поступок; я думаю, мама в этом – истинная женщина, а отец – настоящий мужчина. Так и должно быть! Я совершенно искренне. Еще я хочу сказать, родители – предельно честные люди, как в проявлении радости и счастья, так и неодобрения или даже гнева; можно быть уверенным, они выражают (говорят, показывают) именно то, что действительно чувствуют; это важно, на самом деле – именно это и есть главное в отношениях. Моя стрельцовская прямота часто вершит плохую службу, особенно в общении с мужчинами – близкие ценят это наследственное желание не утаивать то, что лежит на душе. Хотя жизнь научила меня не всё говорить и показывать вслух, однако, если настоять на искренности, я всеми сочетаниями хромосом в нескольких поколениях выдам себя с потрохами – отчаянно, сознательно и бесповоротно.

Думаю, мои предыдущие десять лет были посвящены воспитанию духа, когда впервые приехала в Питер – девочка с дрожащими ногами на эскалаторе метро. Целых пятнадцать лет поиска себя, выживания в мире таких же дрожащих по жизни, чтобы равняться на кажущихся уверенными и недрожащими – и убедиться в их полноценной дрожательной способности. И возлюбить себя и человечество именно за это качество – дрожание; ибо это есть признак человека живого. Более того, я именно к таким людям интуитивно тянусь, зная, что «имеющий в руках цветы – плохого совершить не может». Невидимые миру рельсы слёз и обманывающие объятия мужчин внесли в мой облик также много мужской неправильной энергетики, мешающей мне побыть девушкой. Именно так – из ванильно-книжного детства я погрузилась в мир отягощённого концепцией свободы студенчества – а оттуда сразу в суровый мир взрослости, в которой перевёртышами сильные просили о помощи, а слабые тянули ношу испытаний и трудностей одни. А переходный период – просто побыть девушкой – я как-то пропустила, каюсь. Оказалось, уроки в жизненной школе не стоит прогуливать.

Поэтому ощущаю, глядя на купающуюся дочку – как весело пускает пузыри, дуя в мыльную воду через соломинку, радостно орёт в зеркало «Алина! И мама!!!» - что я, в сущности, пропустила в жизненной академии абсолютно все уроки. И дипломы мои – три штуки и ещё много корочек об окончании курсов – вовсе ни к чему: я неуч. «Двояк». Следующие десяток лет планирую уделить развитию души, считая дух свой достаточно закалённым.

Мой двор, моё горланящее прошлое

С берёзовой серёжкой на руках,

Всё временно: и горе, и хорошее,

К чему бы ты хоть раз не привыкал.

Не знаю, что там было мне обещано,

Любовь я не считал за болтовню.

Но дворик мой, тебе, как верной женщине

Я всё-таки однажды изменю.

…

Я заново во что-нибудь уверую,

Но заново уже не полюблю.

И улочка, заставленная вербами,

О марте намекая февралю,

С ручьями ненадёжными покатится,

Попутно отражая синеву.

И мне тогда, наверное, покажется,

Что я ещё полвека проживу.

Обзаведясь как совестью морщинами

И женщиной, что станет мне женой,

Мой дворик, я к тебе весной грачиною

Наведаюсь с дождями заодно.

Приду к тебе - и даже не поверится.

Но как сказал служивый от наук:

"А всё-таки она, похоже, вертится!"

И дай-то Бог успеть ещё на круг.

(Александр Антипов, vk.com/alexander_antipov)

Мама всю жизнь вспоминает свою бабушку, которую потеряла в 12 лет. Своей маме – моей бабушке – моя мать была не особо нужна, хотя мама, конечно, любила мою бабку. Та была воспитана в казачьем духе – мол, «рождение дочки – почти несчастье: это ведь все равно отрезанный ломоть». Единственное хлипкое наследство – старый требующий капитального ремонта домик в краевом центре – бабушка отписала моему дяде, который вскоре ударился в буддизм, вернее в пофигизм, точнее – провалился в бездну тотального житейского равнодушия. Адепт отрицания бытового комфорта вскоре подпилил ножки у всех стульев и табуретов в доме («чтобы быть ближе к Небу»), распродал все ценные книги и картины прадедов, а также их награды; к слову, некоторые картины хранились в Русском музее в Петербурге; напоследок он сжёг все дневники и письма моих предков, и вскоре обжитой им домишко стал не только слегка коситься вбок, но и крайне опустел и подурнел не только с фасада, но и внутри. Мебели почти не осталось, а когда за долгую неуплату коммунальных платежей дяде отрезали все провода и отключили воду, он стал «по старинке» ходить с единственным уцелевшим ведром на колонку – в городе остались такие – и брал себе воду для мытья и готовки на неделю. Сердобольные бабули-соседки и одинокие женщины иногда посещали его и даже приносили остатки еды со своих столов – но надолго выдержать его безразличный взгляд не мог никто, и он так и остался бобылём.

Мои отношения с домашними с детства напоминали сильно подрубленный маятник Фуко. Клянусь, я с утра не знала, какая атмосфера в доме будет к обеду, и тем более – куда качнётся маятник к вечеру, тем более на ночь. Все в семье обладали буйным темпераментом, а я, похоже, переняла все черты неуравновешенного семейного сообщества, и только жалела, что со мной в силу повышенной эмоциональности вряд ли будет комфортно окружающим. Серьёзно, я так из-за этого парилась, что это отравляло мне все периоды взросления… вплоть до двадцати лет, когда я наконец решила жить для себя. Я перечитала множество книг по психологии, чтобы обнаружить в глубине своей личности не такую уж и зануду, вполне даже симпатичную внутренне особу, слегка утопично воспринимающую жизнь и людей, но в целом вполне поддающуюся коррекции. Могу смело сказать, что до тридцати лет я искала себя. Не то чтобы этот поиск окончательно завершился, но я пришла к выводу: с одной стороны наше прошлое всегда с нами, с другой – мы должны уметь его грамотно упаковывать багаж своего опыта, чтобы этот рюкзак иногда снимать и ощущать потрясающую лёгкость восприятия жизни, какая присуща лишь молодости. Вы поняли, о чём я? Если да, я очень рада.

Живу во сне, а наяву сижу-дремлю.

И тех, с которыми живу, я не люблю.

Просторы, реки, облака, того-сего.

И да не дрогнула б рука, сказал, кого.

Но если честным быть в конце и до конца -

лицо свое, в своем лице лицо отца.

За этот сумрак, этот мрак, что свыше сил,

я так люблю его, я так его любил.

Как эти реки, облака и виражи

стиха, не дрогнула б строка, как эту жизнь.

(Борис Рыжий)

* * *

Я не такая, как ты хочешь!

Призри во мне любовь к себе,

И в этой чёрной суете

Ты разгляди её, но впрочем…

Так сложно быть хорошей дочерью…

Простим друг друга на земле.

(Афродита Авеачен)

Раньше часто думала о продолжительности жизни. Прилагала усилия, чтобы продлить карамельно-тягучую нить земного блаженства – жить, топтать землю, радоваться каждому дню, как советуют глянцевые пособия по лайфхакингу*. Для этого старалась следить за собой, употреблять хорошую пищу, рассталась с вредными привычками, и даже с некоторыми людьми. Однако, при улучшении качества жизни, её восприятие ненамного стало жизнерадостнее и оптимистичнее. Я не знаю, почему; наверное, в каждого из нас включено индивидуальное восприятие бытия в этом мире как особенно резкое осознание единственности акта создания нас Господом. Не то, чтобы я просто животно хотела жить – я хотела продлить возможность духовного творчества в этом мире – далеко не лучшем, конечно, но вполне устраивающем в целом. Меня заботила наука о продлении жизни, в частности, медицина –пока я не узнала, что одними из долгожителей на Земле являлись выжившие нацисты Второй Мировой войны. Они преспокойно и сейчас обитают в самых разных частях света – от Европы до Штатов – и многие нисколько не раскаиваются в совершённых чудовищных преступлениях. Этот настигнувший меня кризис обессмысливания человеческой жизни пронзил моё восприятие как мира, так и себя, и вызвал долгое нежелание делать что-либо вообще. С моего двадцатилетия ровно через десять лет я ощутила давно забытое чувство пустоты, приправленное горечью от принадлежности к роду человеческому. По крайней мере, я перестала зацикливаться на правильности.

…Всё труднее дышать. Всё темнее в глазах. А теперь

Мамин голос нарушил устав бессистемной игры...

Ты положишь игрушки в коробку. Ты выйдешь за дверь,

Но не выйдешь из детского мира в другие миры.

Здесь твоё одиночество было светлее на треть.

Здесь тебя принимали таким, каким был только ты.

Здесь не трудно дышать, потому что не больно смотреть.

Здесь ты светишь фонариком веры в лицо темноты,

Чтобы ровные мысли глушили кривой звукоряд,

А внутри пустоты – сквозняки привыкали к ветрам.

Здесь фрагменты теней до сих пор о тебе говорят,

Что ты ровно один и похож на заброшенный храм.

(Александр Вавилов, «Заброшенный храм»)

В день нашего общения с девчонками я на удивление рано проснулась и поняла: меня отпустило. Исчезла необходимость куда-то бежать, возникло пронзительное ощущение наполненности жизни, и при этом главная часть меня осталась внутри и, не боясь, это ощущение расплёскивалось на весь мир. Я сделала зарядку, полюбовалась наступающим рассветом, прочитала вслух стихи, найденные утром в старой газете:

…Вот оно – «позавчера».

Вспоминаю, улыбаясь.

О, потерянный мой рай,

Возвратись, и я признаюсь –

Это был мой лучший день

Убежденья в светлой доле,

Среди любящих людей

В незабвенном отчем доме.

(Галина Столярова)

и физически ощутила: мир прекрасен. Дочка спала, за стеной отдыхали ещё родители, а день родился, и готовил много прекрасностей. Я даже подумала – а чем плохо, если у моей дочурки появится другой папа? Достойный хороший человек, готовый заботиться о нас, с которым будем ходить в походы, строить дом и родим ещё…

Беседа

<…> Снова уезжаешь ты надолго,

Год прибавит новые морщины…

Я креплюсь… Мне б не заплакать только…

Буду плакать я уже в машине.

Здесь весной цветут в саду сирени,

Из окна видна родная школа,

И, конечно, нет давно сомнений,

Что красивей всех река Узола.

Этот край, где Родина и мама,

Часто-часто по ночам мне снится.

Сердце по ночам болит упрямо

От желанья в детство возвратиться…

(Лола Грей)

И вот вечером мы с девчонками встретились в общей беседе, и вчетвером заговорили о привычном:

Соня: Помнишь, я тебе говорила об арт-фесте летом, поедешь?

Я: Если дочка подрастёт, с удовольствием! Взнос большой?

Соня: Напишу в личное сообщение, недорого. Можно с детьми!

Элла: Девочки, вам бы только о развлечениях (грустный смайл). У меня как всегда…

Лариса: Кто бы сомневался! Элла, почему бы не порадоваться за других?

Элла: Тебе легко говорить, у тебя… (перечисление мнимых облегчающих жизнь Ларисы обстоятельств). Моя ситуация иная... (повторение кажущихся проблем Эллы).

(Соня пишет мне в личку, как её достало нытьё Эллы)

Элла: К тому же, не буду указывать пальцем, кому повезло с помощью отца ребёнка.

Я: Тебе помогают все, кого ты отвергаешь (называю имена общих друзей).

(Элла пишет мне в личку, почему её жизнь ужасна)

Соня: Элла, как мама – всё болеет?

Элла: Сколько помню – она всегда болеет. Ещё в школе не давала мне жить спокойно, вечно заваливала поручениями: сходи туда, привези это. А теперь, похоже, решила полностью свалиться мне на плечи. Хотя на самой пахать можно…

(Соня возмущённо пишет мне в личку, что нельзя так с близкими)

Вообще, как она не может понять, что мне и так тяжело? Сама всю жизнь хоть с папой была, когда мужик рядом, всё кажется проще вдвоём. А я одна…

Соня: Элла, кто тебе мешал создать семью? Ты же сама дважды выбирала недостойных людей…

Элла: Кто сказал, что только дважды? Я раз десять искала своего человека. Да вот бродит где-то, мы так и не встретились… А маман реально невыносима, всё её раздражает, я и дочка, наше поведение, даже наши лица. Ни друзей не пригласить домой, ни тем более личную жизнь наладить.

Соня: А отец как?

Элла: Ну тот полностью принимает сторону матери. Если она недовольна, то и он ворчит; если что не по ней, и он придирается. Прям хоть из дому беги!

<Пауза>

Соня: А знаете, девочки… Хорошо, когда вообще отец есть – вот мы с сестрой всю жизнь переживаем, что наш отец рано ушёл. Я думала, это ерунда – тем более что мама пыталась наладить жизнь с другим человеком, но мы его не приняли. А вот память об отце осталась и нередко мешала воспринимать текущую жизнь. Сама бы этого не заметила, но помню, как мы ехали с подругой в электричке с дачи, напротив сидел старик, в костюме, с улыбчивыми морщинками вокруг глаз, читал какую-то классику, кажется, Достоевского. Мы начали обсуждать учебную программу в институте – как раз сдавали филологию на третьем курсе. Старик оказался интересным, много рассказал о том, что знал. Я прямо в билетах отмечала, как построить ответ на экзамене. Обрадовалась такому попутчику. А он вдруг в лоб спросил – прямо провидец – «Давно ли у вас нет отца?». Остолбенев, я ответила – с десяти лет. Тот объяснил, что догадался по некоторым фразам. И тут случилось то, чего боялась все эти годы, как оказалось – разрыдалась прямо в вагоне, не стесняясь уже пассажиров, рыдала навзрыд, даже забыв воспользоваться протянутым платком. Даже полегчало – многолетние обида и боль вытекли ручьём, я смогла улыбнуться в ответ тому пожилому мужчине и моё «спасибо» растворилось в обычном зимнем вечере. До тех пор никто не заглядывал так глубоко мне в душу.

<Долгая пауза>

Я: Девчонки, главное, чтобы кто-то родной и близкий был рядом – родители или дети, или просто друзья и близкие по духу люди.

<Пауза>.

Элла: Ну вы просто не понимаете, родные родным рознь…

(Лариса пишет огромными буквами): КОГДА Я УЧИЛАСЬ НА ПЕРВОМ КУРСЕ, МНЕ БЫЛО НЕКОМУ ПОМОЧЬ. СТИПЕНДИИ ЕДВА ХВАТАЛО НА ОПЛАТУ РАСПЕЧАТОК РЕФЕРАТОВ ИЛИ ПОКУПКУ КНИГ. НИ БРАТЬЕВ, НИ СЕСТЁР. СЫН ТОЛЬКО РОДИЛСЯ, И НА ЕГО СОДЕРЖАНИЕ ВНЕ БРАКА ЛИШЬ ИЗРЕДКА ПОМОГАЛ ЕГО ОТЕЦ, ЭТО ВСЁ ШЛО НА ЕДУ НАМ ОБОИМ. В ЭТИ ДНИ МОИ РОДИТЕЛИ ЛЕЖАЛИ В ГОРОДСКОЙ БОЛЬНИЦЕ. ТАК БЫВАЕТ РЕДКО, НО ОБА ИМЕЛИ СЕРЬЁЗНУЮ ОНКОЛОГИЮ, И ВРАЧИ ДАЖЕ МЕНЯ ЩАДИЛИ, НЕ ОПРЕДЕЛЯЯ СРОК. Я СТАРАЛАСЬ ЕЗДИТЬ К НИМ ХОТЯ БЫ ТРИЖДЫ В НЕДЕЛЮ, ПОМИМО УЧЁБЫ И СЫНА. ИНОГДА С ДИТЁМ СИДЕЛИ МОИ ДРУЗЬЯ, НО РОДИТЕЛЕЙ Я ВСЕГДА НАВЕЩАЛА САМА…

(Лар, успокойся, пожалуйста…)

Лара: Да, продолжу без «крика». Я сама навещала родителей там – в этой обители горя, боли и леденящего одиночества перед неизбежным ударом судьбы. Там все были пришибленно-несчастные, кроме медперсонала, для которого каждый день был не конечным и заканчивался благополучным возвращением домой. Я тоже возвращалась домой – но видение уходящих родных преследовало меня днём и ночью; самое жуткое – я не могла им помочь, только быть с ними до конца.

Сынок был мал, и только он давал секунды умиротворения, когда, обняв его, я засыпала в усталых судорогах; ночью просыпалась от тревожащих мыслей, вдруг потеряю и его. На самом деле, полтора года назад мне тоже ставили наследственную онкологию, но благодаря врачам вовремя спохватились, прооперировали. Тогда лечить моих было поздно, оставалось только не сойти с ума, быть с ними постоянно, разрываться между жизнью и смертью, не растерзать всех, кто казался счастливыми, не задохнуться от жгучей несправедливости – потерять сразу двоих самых главных любимых людей, не суметь даже отплатить им жизненный долг благодарности, не попрощаться в миру, когда все как-то подготовлены к уходу…

Не вернуть! Напрасно звать, молиться…

Ветер рвёт и слёзы и слова,

Листья, съёжась, облетая лица,

В тень спешат, где дышит пылью мгла.

…

Не вернуть! Черны снега в апреле,

Бродит ветер по твоим следам…

И глядят испуганные ели,

Как сползает солнце по крестам…

(Александр Амусин-Таволгин)

Они сгорели за полгода. Первым ушёл отец, затем мать – с разницей в две недели. Знаете, там как-то стёрлась грань между ними и мной. Скорее даже, произошёл некий реверс – когда они на долгое время стали моими детьми, а я их понимающей мамочкой. Я регулярно приезжала туда, я подолгу сидела у кровати каждого, утешала их, как в детстве меня они, старалась улыбаться, не говорить о грустном, я жадно черпала по ниточке счастья – от весеннего лучика, от каждого распустившегося листочка – не для себя и даже не для сына тогда – а для них. Это всё, что я могла сделать. И всё. Однажды у меня тоже был взрыв, когда в машине – я ехала на такси в больницу, чтобы успеть их повидать после работы, прежде чем забрать сына из сада – водитель поставил грустную песню ДДТ, посвящённую ушедшей жене солиста: «Всё готовится жить, ты одна не спаслась…»***, я буквально взорвалась: «ВЫКЛЮЧИТЕ ЭТО! ВЫ ЧТО, НЕ ПОНИМАЕТЕ – МЫ ЕДЕМ В ОНКОДИСПАНСЕР! БЕСЧУВСТВЕННАЯ ВЫ ТВАРЬ». Я была уверена, он вышвырнет меня на дорогу – он только выключил песню, молча подождал, пока я отревусь, протянул валериану из аптечки, угрюмо извинился и подвёз бесплатно.

Не помню ничего из прошлого до больницы, забываются лёгкие моменты беззаботного существования школьницы Ларисы, совместные поездки на море, случаи детских обид – папа забыл взять меня из школы, понадеявшись на маму, мама купила не то пальто, о котором мечталось, мне всегда запрещали заводить хомячка или собаку, подруги часто были лучше одеты и имели карманные деньги, раз мама в сердцах выпорола меня, когда подделала оценки в дневнике, нередко мои родители даже напивались по праздникам, и тогда долго сидели на кухне (мне присутствовать запрещалось), качали головами и читали запрещённого тогда Бродского, моего любимого Хлебникова и Ахматову. Иногда к ним приходили друзья и разделяли любовь к литературе и красному вину; в дни болезни родителей никого из них не было рядом. Как в блокадной книге Тани Савичевой, я вычеркнула две даты в календаре того года, дни ухода моих дорогих. Сын рос и радовался весне и детству, а моя жизнь будто остановилась.

На фотографиях они красивые и юные, я – пухлощёкий младенец, впереди, кажется, много дней, чувств и мыслей; на деле – хватит всего на моё взросление, оно так скоро настало. Я рано стала матерью – физически, родив на первом курсе, и психологически, когда теряла родителей, и ничего не могла сделать. Последние недели они выглядели почти одинаково – лежали в соседних палатах, мужской и женской, я держала их высохшие за считанные дни жилистые руки, гладила ослабшие глаза, целовала неподвижные губы. Глаза всё понимали – они уходили и, как могли, прощались со мной. Я отказывалась до последнего верить, отторгала самую возможность этого; и теперь не могу как-то внутренне объяснить, найти опору, хотя бы обоснование такого удара.

Когда подрастёт сын, оставлю ему эту квартиру – в которой сохранилась память о них. Мне больно здесь жить, а сын ещё мал и не почувствует отчаяния, сопровождающего меня после их смерти. Картины, книги и пластинки, диски и записи стихов с первых концертов ныне известных поэтов и певцов. Оба очень любили театр, храню стопку билетов посещённых спектаклей и мюзиклов. Интересно, что останется от меня сыну, кроме грустных размышлений, которые иногда вырываются у меня в его присутствии?

<Долгая пауза>. Затем Элла пишет – мы все читаем сквозь слёзы:

«Самое светлое останется. Простите, девочки!»

...

о, Господи, как хочется домой!

в свой тихий дворик с диким виноградом,

где пляшут тени яблочного сада,

а в кухне - занавески с бахромой...

как хочется сбежать от суеты,

от лиц чужих и взглядов незнакомых.

листать свои потёртые альбомы,

где в тонких косах - белые банты.

как хочется (пускай хотя б тайком)