Тётя Тася и дядя Ян

 ТЁТЯ ТАСЯ И ДЯДЯ ЯН

Из цикла "Артёмка. Рассказ четвёртый)

     Скончался дядя Ян на рассвете…

     С самого раннего утра у его двора, вернее, у двора тёти Таси и дяди Яна толпился народ. Собрались не только соседи, которых Артёмка знал лично, но и очень много людей совсем  ему незнакомых. Никогда прежде на их улице не бывало такого оживления. По Артёмкиным меркам – грандиозного оживления. Понимая, что случилось что-то значительное, загадочное и, скорее всего, трагичное и одновременно замечая скорбность взглядов и суровость всех, без исключения, лиц, Артёмка, невольно поддаваясь общему настроению и непонятно чего испугавшись, тревожно обернулся к матери, которая сейчас вышла вместе с ним за калитку. Сестрёнка ещё спала, а бабушка Артёмкина, как и множество других бабушек,  давно уже находилась рядом с голосящей на всю улицу тётей Тасей. К её неутешным стенаниям то и дело добавлялись причитания скорбящих вместе с ней соседок, и Артёмка вдруг почувствовал, что он сам вот-вот готов был разреветься навзрыд, хотя и не понимал до конца, отчего именно. Потому что Артёмка никогда ранее не видел смерти, то есть не видел её по-настоящему и знал о ней издалека, отстранённо, по кинофильмам и книжкам. Ну и по рассказам всяким. Но что б вот так, на самом деле – такого с ним не случалось ещё никогда. Правда, с друзьями они чуть ли не каждый день играли в войнушку и увлечённо, часами напролёт, носились по жаркой своей и пыльной улице. Тогда в их небогатом арсенале значились самодельные, порой искусно сработанные, деревянные ружья и пистолеты, они с удовольствием, по-детски забавно, имитировали грозные звуки якобы производимых ими выстрелов и то и дело ныряли в колючие кусты рассаженной почти у всех дворов живой изгороди, забирались на высокие деревья и оттуда вели прицельный огонь по неприятелю, а для пущей убедительности бросали иногда и гранаты. Гранаты мастерились из старых газет, которые сначала замачивали в воде, а потом лепили из них что-то наподобие снежка. На летнем зное подготовленный таким образом боезапас быстро подсыхал и совсем скоро был готов к применению.

- Федька убит! – Торжествующе и возбуждённо выкрикивал кто-то из противников.

- Серёжка готов, - Вторил раскрасневшийся веснушчатый товарищ по оружию.

- Не убит, а ранен, - Отчаянно возражал участник игры и спешно перебегал на другую позицию. Сценарий их детских игр был хорош уже тем, что он изначально предполагал богатство всевозможных и самых невероятных экспромтов и фантастических допущений, и играть от этого становилось только веселее и интересней. Но это, всё-таки, была игра. Смерть человека, показанная в кино – она тоже была игрой, и вся детвора прекрасно это понимала. Смерть, описываемая в книгах, которые, несмотря на их  детский возраст,  кто-то всё-таки уже успел  прочитать, была, однако же, книжной, то есть, кем-то рассказанной смертью, и даже самое богатое воображение товарищей Артёмки, как и его самого, совершенно не приближало их к постижению великой тайны ухода живого существа из жизни.

    Тётя Тася с дядей Яном были польскими евреями. Исторические катаклизмы начала двадцатого века занесли их однажды на территорию только что образовавшегося Советского Союза, и молодая ещё на ту пору и ищущая счастья и спокойной гавани семья решила пустить корни в такой же молодой, как и они, стране Советов и энтузиастов.   Но когда разразилась война и началась фашистская оккупация, тётя Тася с дядей Яном вынуждены были покинуть обжитые места и искать спасения в глубоком тылу, там, где и протекало сейчас безоблачное Артёмкино детство.

     По рассказам Артёмкиной бабушки, сами они приехали сюда с дедом на закате  Гражданской войны, и бабушка в ту пору была ещё очень молодой и страсть, какой привлекательной, а дед – тот вообще смотрелся красавцем-богатырём, с лихо закрученными кверху густыми и чёрными усами. Правда, как ни старался Артёмка представить себе, как же тогда могла выглядеть его любимая бабуля, как ни силился вообразить себе её милое и родное лицо без морщинок, ничего у него из этого не получалось. Деда представить было легче. Во-первых, потому что Артёмка его не помнил, так как дед умер, когда Артёмке едва минуло два года. А нарисовать себе образ человека, которого ты не знаешь, или знаешь исключительно по рассказам, всё-таки, наверное,  несравненно легче, чем понять, каким был и как когда-то выглядел родной и любимый тобой человек. Тем более, какой была его внешность много десятилетий тому назад. И тем более, если видишь ты этого человека ежедневно, ежечасно, ежеминутно, видишь таким, каков он сейчас, с тобой, всегда, и если фотографий из тех давних времён в домашнем альбоме почти что, можно сказать, и не имеется. За исключением, правда, двух, очень старинных фотопортретов, какие делались на заре двадцатого века. На первом, толстом и прочном, пожелтевшим от времени картоне, был отпечатан снимок молодой и красивой девушки с грустными глазами, которая, ну никак не могла быть Артёмкиной бабушкой. То есть Артёмка, конечно, бабульке своей верил и понимал, что вот эта изображённая на старинной, выцветшей фотографии изумительно прекрасная и юная девушка и есть, наверное, его горячо сейчас любимая бабушка, но, однако же, убедиться в этом окончательно и бесповоротно он был просто не в состоянии. Потому что это казалось невероятным! Артёмке отчего-то становилось скверно и печально на душе и уже в том его юном возрасте, в самых отдалённых глубинах его несозревшего пока что сознания, стали зарождаться животворящие ростки вскипающего и терпкого на вкус не чувства даже, а предчувствия первого в его жизни, гневного протеста. Протеста  против странной и непонятной детскому уму природной несправедливости, против отмеренного кем-то и когда-то для каждого живого существа определённого срока, против обязательной необходимости старения и безвозвратного ухода из этой прекрасной и захватывающе интересной жизни.

- Бабуль, - Вопрошал вконец расстроенный мальчик,

- А я что, я тоже буду таким старым, да?

- А то как же! – Прижимала его к себе бабушка,

- Старичок ты мой ненаглядный! Только это ещё не скоро-то будет, солнышко ты моё, не переживай! – Тепло, шедшее от бабушки, сопровождалось пронзительно родным и единственным на всём белом свете запахом! У Артёмки на глаза наворачивались слёзы, ему становилось нестерпимо жаль бабушку, того, что она уже такая старая и что ей придётся когда-нибудь умереть, ему было жаль, что и мама его, и папа тоже, по всей видимости, станут старыми, и тоже, наверное, когда-то умрут, ему, в конце концов,  было ужасно жаль самого себя и свою маленькую сестрёнку, и он не понимал, почему  в этом солнечном мире, где всем так хорошо и счастливо живётся, надо обязательно умирать. Слёзы душили Артёмку.

- Бабуль, - Шептал он, с усилием сглатывая подкатывавший к горлу и душивший его комок,

- Бабуль,  я не хочу никогда умирать. Совсем никогда. И что б ты никогда не умирала. И папа с мамой. И сестричка. И что б все люди на всём белом свете вообще никогда бы не умирали!

Бабушка ещё крепче прижимала к себе внука:

- Да что ж ты так переживаешь-то, добрая ты моя душа. Человек-то, если  у него дети да внуки имеются, считай, что и не умирает вовсе.

- Как это? – Поднимал навстречу доброму бабушкиному лицу заплаканное лицо Артёмка.

- А вот так. Душу свою и сердце ты по роду своему передаёшь, и детям, и внукам своим, и правнукам, а те, значит, своим передадут. И так – без конца. Вот и получается, что человек-то как бы и не умирает. Тело вот только старится, и служить со временем отказывается. Ну, тут уж ничего, видать, не поделаешь. Так Боженька велел. А душа, Артёмушка, душа наша живая остаётся. – Бабушка глубоко и протяжно вздыхала. Потом шмыгала носом и вдруг сама заливалась плачем. И теперь уже Артёмка всячески старался утешить и успокоить неожиданно  расчувствовавшуюся любимую свою бабульку.

     Со второй, потрескавшейся и разлохмаченной по краям картонке, гордо и строго смотрел перед собой смуглый плечистый мужчина, с кустистыми бровями и усами, как у легендарного Буденного. Бабушка, бывало, подолгу вглядывалась в потемневшую фотографию, покачивала головой, неизменно удивляясь незаметно и стремительно пролетевшим годам, порой всплакивала по-тихому, вздыхала и, если Артёмка оказывался рядом, тихим и печальным голосом говорила:

- Вот, Артёмушка, гляди, дед-то твой каким молодцем был! Таких мужчин, солнце ты моё, ещё поискать-то надо! Любил меня… - Бабушкин голос срывался, она поджимала губы, некоторое время молчала, смотря куда-то в пространство и затем, уже более окрепшим голосом продолжала:

- Воевал дед наш в Гражданскую. Ещё как воевал! И с Ворошиловым был знаком лично! Письма ему писал. Черновики вон у меня в комоде лежат. Ты, свет мой, подрастёшь когда, может и заинтересуешься…

- Я, бабуль, и так уже большой, - Надувался Артёмка,

- И мне всё интересно!

- Ну и хорошо, что интересно. Корни у тебя, Артёмушка, знатные, ты об этом помни всегда. Вот… Дед наш, значит, хоть и навоевался в Гражданскую-то и повидал всякого, а больше – жестокого, но добрый был всё же человек и детей любил очень. Тебя вот, с рук не отпускал, всё беседовал с тобой, как со взрослым каким. Бывало, раскричишься ты ночью, расплачешься, прямо спасу нет, но ребёнок же, что с тебя взять, уж мать с отцом и не знают, что с тобой делать, а дед подойдёт тихо, возьмёт на руки, и давай тебе истории всякие рассказывать. А ты, солнце моё, будто понимаешь чего, тут же и успокоишься, на деда смотришь глазёнками внимательными такими и слушаешь, слушаешь, а мы все только диву даёмся, как это наш дед с тобой безо всякого труда управляется.

- Жалко, бабулечка, что я деда нашего не помню.

- Так тебе два годика-то было всего, когда дед помереть надумал. В таком, свет ты мой, возрасте, навряд ли что запомнить можно.

- А когда война была с фашистами, дед тоже воевал?

- Нет, солнышко. К тому времени он уж старым стал. Отвоевался… Но почти что до самой войны трудился.

- А где?

- Да где? На фаэтоне разъезжал! Людей, значит, развозил. Лошадку запряжёт и катается целый день по городу. И гордо так восседал! И усища в разные стороны! Да… До самой старости своей дед наш мужчина был неотразимый – Бабушка вновь надолго умолкала, возвращаясь памятью к прошлому.

- Так это что, - Хитро прищуривался Артёмка,

- Дед наш как бы таксистом был, так что ли?

- От таксистов твоих один злой дух бензиновый! – Понарошку хмурилась бабушка,

- А у деда нашего лошадка живая была. Это, солнце ты моё, совсем дело другое.

- Конечно… Тут и сравнивать нечего. Бабулечка, я тоже хочу на лошади скакать! Эх! Вот у деда жизнь была интересная. Ну, а соседи наши? Они все уже здесь тогда жили?

- Мы, Артёмушка, считай, самые первые в местах этих  оказались. Потом вот, Моргуновы приехали…

- Бабушка Акуля?

- Она, - Кивнула бабуля,

- С мужем со своим, Енькой. Потом сестра её, Аня, тоже с мужем. Потом, погоди-ка, потом, кажется, Великановы приехали. А следом Таисия с Яном.

- Это наша тётя Тася?

- Ну да! А уж за ними следом, как поехали, как поехали,  я уж теперь и не упомню, кто за кем.

     Вот так Артёмка и узнал, что поселились здесь тётя Тася с дядей Яном с незапамятных, по Артёмкиным меркам, времён. Времён незапамятных, потому что прибыли сюда все их соседи ещё до рождения самого Артёмки, а всё, что происходило до его собственного рождения, было, по его мнению, историей древней. Впрочем, такое восприятие времени свойственно, наверно, всем детям.

      Приехали, значит, тётя Тася с дядей Яном сюда в самом начале войны, эвакуировавшись в солнечный и хлебосольный азиатский тыл с каких-то прибалтийских земель и, как видно, располагали неким капиталом, достаточным для приобретения в собственность неказистого домика с большим, однако, двором. Двор этот, вечно заросший, сколько помнил себя Артёмка, по самый пояс, пахучей полынью, соседствовал с ещё более обширным участком Артёмкиной семьи и межевался от него посеревшим от времени, никогда не знавшим краски, шатким деревянным забором. Сквозь щели в заборе Артёмка видел прогуливающуюся по двору тётю Тасю. На ней почти всегда был надет яркий шёлковый халат и, если она приближалась к забору, до Артёмки отчётливо доносился какой-то странный, сладковато-удушливый запах. Тот же запах можно было почувствовать, если встать прямо у калитки тёти Таси и исходил он, скорее всего, от дверной ручки, к которой чаще всего и прикасались руками хозяева дома. Артёмка тогда вполне обоснованно решил, что это, должно быть, и есть их домашний запах. Потому что уже в те времена он начал замечать, что все соседские дома, где ему уже довелось побывать, и все дома Артёмкиных приятелей имели свой собственный, неповторимый запах.  А ещё запахи, по его убеждению, имели свой образ, цвет и множество разнообразных оттенков и соотносились, в его представлении, с временами года. Так, запах, исходивший от дома тёти Таси и дяди Яна, имел образ парящей в небе птицы, окрашен был в густо коричневый цвет и закипал нестерпимым, полуденным июльским солнцем. А вот, к примеру, от бабушки Акули пахло серой, прокисшей от осенних дождей и теряющейся в туманной дымке извилистой тропинкой. От тёти Ани пахло одновременно зелёными огурцами и, в янтарных сполохах, тягучим пчелиным мёдом. Словом Артёмка был уверен, что всем людям и их домам присущи были, в первую очередь, запах, его образ и цвет. И это явилось одним из первых открытий его захватывающей и только начинающейся жизни.

     Тётя Тася редко выходила на улицу и никогда не участвовала в традиционных вечерних уличных посиделках, когда с десяток бабушек, чуть ли не со всей улицы, собирались, чтобы вдоволь посудачить либо у калитки Анны Фёдоровны, жившей через дом от Артёмки, либо рассевшись полукругом у ворот бабушки Акули. Или, по-правильному,  Акулины Фёдоровны, старшей сестры Анны Фёдоровны. Причём, хоть и та, и другая были, несомненно, бабушками, почему-то, только Акулину Фёдоровну Артёмка и вся его ватага именовали бабушкой Акулей, а вот к Анне Фёдоровне все обращались тётя Аня. То есть, одна была – бабушка, а другая – тётя. И никто из соседей толком не мог объяснить, почему сложилась такая традиция. С другой стороны, вполне вероятно, что никто попросту и не задавался такими незначительными вопросами. Дядя Ян, например, по мнению Артёмки, тоже был дедом. Но все, почему-то величали его дядей. Как и тётю Тасю, которую  дружно называли тётей, и которую никому бы и в голову не пришло именовать бабушкой. Хотя по возрасту своему она как раз таковой и являлась. И вообще на улице, где проживал Артёмка, было много ещё всяких удивительных странностей.

     Почти каждый вечер, если позволяла погода, бабушки степенно тянулись к месту своих регулярных посиделок, засиживаясь иногда за интересными разговорами до глубокой ночи. Никто из Артёмкиных соседей не знал, почему со всей улицы только двум домам, вернее, калиткам перед двумя домами, было отдано предпочтение для их традиционных  встреч. Просто, так было заведено. И всё. А уж кем и когда, никто и не задумывался. Когда собирались у калитки бабушки Акули, то приносили с собой табуретки и небольшие скамейки, если же вечерние собрания устраивались у ворот тёти Ани, то приходили налегке, потому что муж тёти Ани выносил из дома несколько длинных, крашеных и удобных  лавок. Вся улица допоздна гудела и всплёскивалась многочисленными детскими голосами, бабушки что-то громко и оживлённо обсуждали, временами оглашая округу дружным смехом, а когда на семафоре вдруг останавливался товарный поезд, и земля вокруг шла мелкой дрожью, бабушкам приходилось едва ли не кричать, чтобы услышать друг друга.  Деревянные фонарные столбы, выстроившиеся, как солдаты, вдоль узкого тротуара, заливали улицу тусклым, жёлто-оранжевым светом, тысячи мошек и мотыльков безумствовали и водили замысловатые хороводы вокруг сияющих в ночи лампочек, лёгкий ветерок разносил далеко вокруг запахи садовых цветов и домашней стряпни, и тысячи ярких звёзд сверкали в чёрном бархате тёплого южного неба. И жизнь, по твёрдому Артёмкиному убеждению, была прекрасна, восхитительна и захватывающе интересна!

     Но тётя Тася, как уже было сказано, в вечерних уличных мероприятиях не участвовала. О ней вообще, мало что знали, и она редко бывала темой для обсуждения в повестках бабушкиных собраний. Зато дядя Ян, гроза местной ребятни, обладатель огромного живота, зычного голоса и скверного характера, частенько попадал на острый язык словоохотливых бабушек. Ведь у каждой из них были внуки, и внуки частенько жаловались домашним на ужасного и страшного соседа, который имел привычку всегда неожиданно выскакивать из своего дома, дико вращая глазами и размахивая над головой куском резинового садового шланга. Дядю Яна раздражал детский крик, но дети-то ведь не могли играть в свои игры в полном безмолвии. Дети, естественно, кричали. Дети шумели. Дети стучали об асфальт резиновыми мячами, гремели плоскими камушками, играя в классики, прыгали на скакалках, визжали от восторга, ревели заливистым рёвом и совершали ещё массу всяких, выводивших из себя нервного дядю Яна, пакостей. А уж когда кое-кто из ребят расставлял на рельсах редко используемого и поросшего травой первого железнодорожного пути ржавые и покорёженные консервенные банки, с тем, чтобы затем, отойдя на определённое расстояние, сбивать их камнями, тут уж дядя Ян приходил в полное неистовство.   В выражениях он совершенно не стеснялся, шокируя подростков витиеватой матерной бранью. Но самое страшное наступало, когда дядя Ян, размахивая куском резинового шланга, вдруг начинал гнаться за кем-то из напроказивших детей.  Лицо его при этом становилось багрово-красным, необъятный волосатый живот колыхался, задирая сетчатую и несвежую майку к самой груди, а старые пижамные штаны сползали вниз, так что дядя Ян вынужден был на бегу придерживать их левой рукой. Картина, надо сказать, получалась карикатурной. И, хоть и страшилась ужасного соседа Артёмкина ватага, смеялись они над ним от души.

- Дядя Ян – грубиян! – Кричали они поодиночке и хором астматически хрипевшему соседу.

- Сволочи, - Задыхался пожилой сосед. Он останавливался, лицо его из багрового становилось по-нехорошему фиолетовым, грудь вздымалась, невидящими глазами он скользил по возбуждённым лицам своих мучителей, а те, отбежав на безопасное расстояние, строили ему рожи и показывали языки. Потом из-за своей калитки выглядывала тётя Тася и, не обращая внимания на детей, звала мужа домой. Он окидывал всю компанию свирепым взглядом и послушно шёл на зов. Такое его поведение сбивало мальчишек с толку. Они не могли понять, как это худенькая, можно сказать, тщедушная тётя Тася могла вот так, запросто, усмирить грозного и огромного дядю Яна. В итоге, тяжело дыша, дядя Ян, в конце концов, исчезал за своей калиткой.

     Артёмке было совестно. Его всегда учили уважать старших, а он, поддавшись общему настроению, дразнил пожилого человека.

- Бабуль, - Вызвался на разговор Артёмка,

- Ну, разве можно детей так пугать? Мы ж ему ничего плохого не сделали!

- Шумели, видать, сильно.

- Но никто же ничего не говорит! Никто нас не ругает. Только он всегда. И знаешь, бабуль, - Артёмка сделал страшные глаза:

- Он матерится!

- А вы не слушайте! – Бабушка всплеснула руками:

- Я вот Таське-то скажу! Ишь, моду взяли! – За минуту до этого она вытирала с обеденного стола. Сейчас же стала суетливо, излишне звеня, переставлять оставшуюся на столе посуду.

- Вот что, Артёмушка, - Вдруг выпрямилась бабуля,

- Ни я, ни дед твой, ни мама с папой, никто никогда с соседями нашими не ругался. Слышишь меня?

- Слышу…

- И что ж, ты нас теперь поссорить хочешь?

- Бабуль, - Обиженно смотрел на неё Артёмка,

- Да ведь я же не ругался! Мы просто играли. А он, как выбежал, и давай на нас орать. И страшный такой…

- Да не страшный он. Просто, в войну всех близких своих потерял. Может, озлился на весь белый свет. Война-то ведь, свет ты мой, сколько душ людских покалечила… Тася вот только одна у него и осталась. Правда, где-то в Москве, кажется, племянник его двоюродный живёт. Таська мне как-то рассказывала. – Бабушка вздохнула, утёрла лицо передником и поманила к себе внука. Тот кинулся к ней.

- Ты бы лучше повинился, Артёмушка. Пойди к нему, скажи, так, мол, и так, не сердись, дядя Ян, я теперь для игры всю свою компанию подальше от дома твоего уводить стану. – Бабушка тёплыми ладонями повернула Артёмкину вихрастую голову лицом к себе. И, смотря ему прямо в глаза, подытожила:

- Когда к человеку, свет ты мой, с добром и с лаской приходишь, то и в ответ тебе, то же самое троекратно воздастся. Слышишь меня? – Артёмка, даже и не пытаясь высвободить лицо из бабушкиных ладоней, утвердительно кивнул.

- Вот в этом-то и есть, Артёмушка, весь секрет правильной человеческой жизни. Кабы не творил человек зла, или даже маленькой недоброты какой, то и был бы рай на земле. Понял?

- Понял, бабулечка! – Артёмка встал на цыпочки, обхватил её руками за шею и звонко поцеловал.

- Ну, беги. У меня ещё дел полно. Вот думаю, свет ты мой, что бы нам такое сегодня на ужин-то приготовить…

     Артёмка прежде никогда не бывал дома у тёти Таси и дяди Яна. Слегка волнуясь, он постучал в их калитку. Прямо перед калиткой, огороженный невысоким заборчиком, ютился крохотный палисадник, в который и выходил двумя подслеповатыми окнами давно не беленый дом грозного дяди Яна. Артёмка, подождав немного, постучал ещё раз, погромче и уже всей ладошкой. Замер, прислушиваясь. Наконец, оконце, выходящее в палисадник, приоткрылось, и появившаяся в нём тётя Тася, удивлённо спросила:

- Чего тебе?

- Здрасьте, тёть Тась! – Преодолевая охватившее его волнение, прокричал Артёмка,

- А дядя Ян дома? – Его буквально обволокло тем самым, коричневым и сладковато удушливым запахом соседского жилища.

- Здравствуй, малыш. Не надо так кричать, я не глухая! Так ты к Яну? – Продолжала удивляться тётя Тася и её колоритный еврейский акцент заставил улыбнуться шагающего по улице случайного прохожего.

- Так он, конечно, дома. Где ж ему быть? У тебя что, есть к нему дело?

- Да нет… Поговорить я хотел… Да, у меня дело!

- Ян, ты слышал? – Тётя Тася обернулась в глубину комнаты,

- Тут у нашего маленького соседа к тебе есть какое-то дело!

- Тогда не держи его на пороге, - Сиплым голосом и с тем же замечательным акцентом  ответил дядя Ян,

- Пусть скорее заходит в дом, а ты не устраивай сквозняки!

- Хорошо, я пойду открою. На улице летняя жара, а он боится сквозняков! Подожди, мальчик. – И тётя Тася захлопнула окно. Ждать пришлось довольно долго, потому что тёте Тасе надо было, выйдя из дома, сначала обойти двор, потом свернуть в узенький и длинный проход, в конце которого и находилась их калитка, а потом ещё долго возиться с ключами и засовами. Артёмка переминался с ноги на ногу и мысленно повторял про себя, что и как он будет говорить дяде Яну. Тётя Тася, не справляясь с замками, недовольно бормотала:

- Уж сколько раз я ему говорила, - Слышал из-за калитки Артёмка,

- Ян, смажь ты эти чёртовы замки! Так нет, он стоит на своём! – Калитка, наконец, открылась. Тётя Тася улыбнулась и сделала приглашающий жест. Артёмка вошёл.

- Он таки стоит на своём, - Не унималась хозяйка,

- Он говорит, что если всё будет скрипеть и скрежетать, то так будет легче поймать вора, -  Они гуськом шли по узкому проходу.

- Это же можно умереть со смеху! Правда, малыш? Как будто у нас в доме есть что-то такое, что можно своровать! – Артёмке ничего не оставалось, как молча улыбаться.

     Почти весь соседский двор зарос густой и высоченной полынью. Артёмке было чрезвычайно интересно наблюдать за собственным двором из дома тёти Таси и дяди Яна. Едва тётя Тася открыла дверь террасы, как уже знакомый Артёмке густой сладковатый запах ударил в нос. У него даже слегка закружилась голова. Потом прошли в комнату. Воздух здесь был уже совершенно невыносимым. В помещении царил полумрак, и Артёмка не сразу разглядел сидящего на старом диване огромного дядю Яна.

- С чем пожаловали, молодой человек, - Сиплым голосом, в котором, однако, слышалось непривычное радушие, приветствовал Артёмку сосед,

- Тася, поставь, что ли, чаю. – Дядя Ян поднялся во весь свой богатырский рост. Его живот едва умещался в маленькой комнате.

- Не видишь, наш гость отчего-то волнуется.

- Так ты же, Ян, запугал всех местных мальчишек, - У тёти Таси на лице было написано, что на всём белом свете для неё не существует никаких тайн. Она картинно развела руки в стороны и сделала удивлённые глаза,

- И после этого ты хочешь, чтобы наш гость не волновался? Ладно, садись к столу, мальчик. – Артёмка присел на краешек шаткого стула. Ещё несколько одинаковых стульев расставлены были по периметру такого же шаткого, круглого деревянного стола. Здесь вообще всё было старым. И сам дом, и всё, что в нём находилось. Артёмка, понемногу оправившись от волнения, теперь стал оглядывать помещение. Глаза его уже освоились с поселившимся здесь и поселившимся, видимо, навсегда полумраком, и он с интересом скользил взглядом по таинственному жилищу своих соседей. Диван, две древних этажерки с пыльными лебедями и слониками, тяжёлые, в оборках, плотные оконные занавески с бахромой и тусклая лампа под тёмно-оранжевым матерчатым абажуром. На полу – некогда цветная, но теперь совершенно блеклая дорожка из плотной  ткани. И повсюду – стеной стоящий вязкий, густой сладковатый запах.

- Так что у тебя за дело? – Дядя Ян подсел к столу, и Артёмке показалось, что жалобно заскрипевший стул вот-вот развалится под его тяжестью,

- Дома всё в порядке? Как поживает твоя бабушка?

- Бабушка? Бабушка поживает хорошо. – Артёмка собрался с духом:

- Я, дядя Ян, пришёл попросить прощения!

- А что случилось? – Сосед лукаво улыбнулся,

- Надеюсь, ты со своими приятелями не заложил бомбу под наш старенький дом?

- Ян, не говори глупостей! – Тётя Тася выставляла на стол чайные чашки с блюдцами. Откуда-то из недр буфета она извлекла вазочку с конфетами и печеньем.

- Вот, малыш, бери-ка лучше конфеты. Не стесняйся. Артём… Ты знаешь, малыш, у тебя хорошее имя. Сейчас я заварю чай.

- Дядя Ян, я всем ребятам скажу, чтобы никто не шумел у вас под окнами.  И что б никто не дразнился…

- Ладно уж. Я и сам виноват. – Дядя Ян поменял позу, но негодующе заскрипевший стул, вопреки Артёмкиному ожиданию, опять выдержал и не рассыпался на части,

- А что я могу поделать? У меня больное сердце, у меня слабые нервы. Ты даже не представляешь, молодой человек, как я страдаю от этих поездов! А когда проклятый товарняк останавливается на семафоре, у меня мозги вытекают из ушей!

- Ян, не пугай ребёнка своими вытекающими мозгами! – Перебила мужа вошедшая с только что заваренным чайником тётя Тася,

- Артём, ты знаешь, мы скоро с Яном собираемся в Москву. – Оказывается, тётя Тася сильно пудрила лицо, и Артёмка, впервые видевший так близко свою соседку, обнаружил у неё на носу множество чёрных и жирных угрей. Это удивило его так сильно, что он даже слегка испугался.

- Тася, опять ты за своё! Ну, куда я поеду со своими болячками? Какая Москва? О чём ты говоришь?

- Нет, вы посмотрите, как он любит свои болячки! Он любит их прямо таки нежной любовью! Тебе же необходимо поменять климат! Тебе же говорят это все и повсюду, тебе это повторяют врачи и даже я говорю тебе то же самое! Тебе нужен воздух! Ну да, там же не будет этих чёртовых паровозов, и тогда тебе некого будет обвинять во всех своих несчастьях! Малыш, не слушай его и пей чай!

     Обмен репликами, в том же духе, продолжался и дальше. Артёмка чувствовал себя не в своей тарелке, и больше всего на свете ему сейчас хотелось как можно скорее уйти. Всё равно, куда, но лишь бы покинуть это душное и непонятно, чем пахнущее помещение.

- Так вы не сердитесь, дядя Ян?

- Уже нет. – Дядя Ян вдруг тяжело, с хриплым посвистом, задышал,

- Тася, я прилягу, что-то мне худо. Это всё твой свежий воздух… Твои сквозняки… - Он перебрался на диван. Тётя Тася засуетилась подле него, подкладывая ему под голову подушки. Артёмка, воспользовавшись ситуацией, наскоро поблагодарил хозяев и дал стрекача.

     И вот теперь дядя Ян умер… Прошло всего несколько дней после того, как Артёмка посетил дом своих соседей. За это время он успел поделиться с товарищами неожиданным открытием, что дядя Ян, оказывается, никакой не злой и не страшный, и никакой не грубиян, а просто старый и больной человек с сильно расшатанными нервами. Конечно, приятелям своим Артёмка всё это объяснял в других, гораздо более простых, выражениях, но суть от этого не менялась. Правда, убедить удавалось не всех. Но теперь… Теперь вся ватага, испуганно жавшаяся друг к дружке, молча переминалась с ноги на ногу внутри двора тёти Таси и дяди Яна. Никто не решался подойти к гробу, чтобы взглянуть на покойного. Потому что было страшно.

     Хоронили дядю Яна по христианским обычаям. Тётя Тася, спустя несколько месяцев, продала дом и куда-то уехала. И ни у кого из Артёмкиных соседей о ней не было с тех пор никаких известий.

Апрель-Май 2010 года.

Другие произведения автора:

Жюль Верн и пожарные собаки

Курилка. Предисловие к поэме

Сок манго