светлоокие рассказы

                         Светлоокие рассказы из повестей и романов

  Вчера мне исполнилось четыре годика. Моя мама купила большой сладкий торт и надела красивое платье. Нам с сестрёнкой было очень хорошо с нею рядом. Только гости мне совсем не понравились. Они плохо пахли, когда целовали меня, а потом пили водку и много ругались. Какой-то дядька, добрый мамин знакомый, назвал нас с сестричкой лишними ртами и чтоб мы сдохли.

  А утром мама повела нас в лес за ягодами. Но был уже холодный снег, и ягодов мы не нашли. А совсем потеряли  маму. Сестра моя маленькая и всё время плачет, а я большой и уже не плачу, потому что мне надо её вести за руку. Нам очень хочется кушать, но мама забыла взять в лес бутерброты. Я не знаю, когда мы найдёмся, а стало темно и страшно. Наверное, это ночь. Мы с сестрёнкой завернулись в курточки к друг дружке и уложились под дерево. Она трясётся от холода, но уже молчит. Кончились слёзы,наверно.

  А потом мы согрелись. Заснули и полетели к маме. Она сидела за столом, в слезах, и дядька её успокаивал, что всё равно их было не прокормить. Наверное, он говорил про курёнков, которых сварили на мой день рождения. Он зачем-то раздел нашу маму, и они вместе кувыркались по полу. Может быть, грелись. Тут ко мне подлетел старый дедушка, взял нас с сестрой на руки и сказал, что всем воздастся за всё. Я плохо понял, но наверно он даст нам много хорошего и нашей маме тоже.

  Мы улетаем. Мама, ты скорее к нам приходи. Дедушка обещал. Только он пока не решил, как тебя сюда переслать.

===================================================================

... Сбежал от неё, от сына – а зачем? Стою, думаю о гордости своей, но слов обидных сказано не было. Сам себе выдумал, потом поверил, чтоб сердцем подольше поболеть. Чудные мы, люди – страданий лихих мало, так в охотку своими же руками создаём беду, потому что пожалеть себя хочется, гордыню потешить.

Мне мало шила в душе – воткну в сердце ножик, и буду ходить по земле рядом с любимой, поворачивая лезвяк. Она не бежала за мной – опутала синевой тоскливых глаз, и слизывала кровь свою из прокушенной губы; а малышу ласково так говорит: – тише, не кричи, – будто он понимает, что нам друг от друга некуда деться, а если всё же врозь – то обоим гроб на колёсиках...

Через три дня я подошёл к ней, руку протянул – отвернулась, прошла мимо. Наверное, кто-то из завсегдатаев элеватора ещё и слухов обо мне насплетничал. Знать бы о чём, оправдался. Сижу так на камне, голову пригнул, резак разбираю – горелка не ладится. Нечистью железной сопло забито, чищу наудачу – о другой думаю.

Вдруг сама пришла: из-за спины виденье выплыло в футболке и шортах, ступни босые косолапя. А я ж не в курсе их бабьих подлостей друг дружке – одна ляпнула брехню, другая дале понесла, а моя стоит рядом и дуется. И я молчал.

– Это правда? – наконец спросила, платок теребя на шее. Хриплый голос в волнении – важно ей ответ услышать. Но не понял я.

 – О чём ты спрашиваешь?

А любимая мне не ох, не ах; не тайными намёками, а боль свою в глаза.

– Девчонки сказали, что тебе времени на меня жалко, и ты теперь на стороне ухаживаешь.

Сердце моё захолонуло. Вот сучки, какую гадость исподтиха выдумали. Неужели всё: не поверит, не простит? Вроде бы и правда в слухах есть, но ведь целым шмотом в подворотне изнасилована. Не нашёл с горя ответа сразу, потому что в одночасье стена веры рухнула, охраняющая нас.

– Что ты молчишь? значит, правда... – спросила сначала, а потом слово последнее тяжко выдохнула, уже не надеясь ни на бабий обман, ни на мои клятвы.

– ... Нужна ты мне... такая как есть с голодом, с болью в желудочке, с малышом крапивным... потому что без них ты не моя, родненькая, а случайная... не бегал я ни за кем, шутил только с бабами вашими, коленки голые прихлёбывал...

– Тебе моих мало? – и чую, не оглядываясь в небо, вбок, и под землю, что отлегла у неё бродяжка в душе – спихнул я блуду сонную с милого сердца.

– Мало. Любовь не подаяние, и я не хочу вымаливать побирушные ночи.

На мои плечи руки её легли – материнством нашим будущим замолилась:

– Почему ты мне не сказал?

И за моё молчание ответила себе:  –... боялся, что я не пойму.

– Да. Боюсь. Подумаешь, будто на раз нужна. А я тебя... – оборвался я co строительной лебёдки и полетел вниз один – без пояса, без парашюта. Выполз с земли на четырёх костях и спросил её: – Можно я сегодня к малышу приду?

– К малышу?.. Приходи.

Вот так и живём вторую неделю. Не чужие друг другу, да и не любовники. В игрушки с сыном поиграю, сказку на ночь расскажу, и домой. Я просить давно разучился, а Олёнке стыдно первой доброе слово сказать.

Но как ей объяснить, девчонке родной? – что хочу я быть кавкающим самцом или пещерным жителем, чтоб брать её долго и рвано, без драмы в душе и без мутных оправданий, которые ещё не раз придётся повторять. Но не могу я пользовать Олёну как чужую жопастую жёнку, потому что от каждой её полудетской жалобности мне хочется выть, разрывая в клочья врагов нашего счастья.

Любовь очарована доверием и нежностью, а похоть распаляется от блуда. Не уснуть с ними на одной простыне – с любовью к стенке отвернусь, а от края уже страсть в печёнки тычет, развалясь блаженно разнузданным видением. Из её сочащего чрева тянутся ко мне умоляющие ру­ки, и на весь посёлок кричит благодарный шёпот порногрудой истомы.

Посмеялись да вместе уснули. Но утром у сына скакнула температура. Немного – а в школу не идти. Спешу я к работе, Олёна за обновками на городской рынок: – Макаровна, Антонина! Приглядите за ребёнком. – Они и рады, мы ведь редко общаемся по возрасту. Сюсюкают, целуются, игрушки ему тащат. Но дурак я, не нужно было мальца у соседок оставлять, они старенькие.

С работы ране вернулся. – Мамкааа, мамочкаааа! – плачет Умка, не открывая гноящихся глаз, и Олёна тыкается в его худые ручонки, спасения ищет. Чай с малиной сынок пить не может – и что ему яблоки да груши, когда страх застит свет.

– Папаааа! – он ресницы разлепил мокрыми пальцами; дрожит в моём сердце на тонком поводке – я ладонями прижимаю к груди русую голову, а мальчонка шею не держит: на одном плече плачет, на другом ревёт.

– Ни в какую больницу он не поедет, дрянью напичкают, – шиплю в лицо бледной жене, и чёрными кольцами въевшей мазуты играет под люстрой моя змеиная кожа. А у сына на лбу блестят хрустальные капли – ему больно и стонотно от рези в животе, и кишка ещё сильнее душит кишку, сжимая в пальцах жидкие какашки.

– мама, я хочу в туалет...- пискнул  голос. В нём сомнения нет, что родители спасут наказанного сынишку - за мелкий проступок господь повинил дитя. – мама, я не хочу есть наш дом... – в бреду чадит дымом обожжённый фальцет,  и от него занялись тюлевые занавески, так что мне их сбрызнуть пришлось с полной кружки.

Олёна выгнула спину, подняла хвост: бедная она мангуста, привыкшая слушаться мужа – из любви, из трусости. Но теперь баба укушена жалостью, у ней вырос уродливый горб – и не плачет уже, а жутко приготовилась к драке.

Тут за окном луна посмеялась над мной: – Что же ты охрип? с женской немощью справиться не в силах? Ты навозный червь, и черви в душе у тебя, и между ногами червяк замученный!

Громкие крики желтушной сплетницы могли навлечь патрули и лживую молву с подлого языка; поэтому я повалил на пол Олёнку, и зажимая ей мокрый слюнявый рот, стянул белы ручки полотенцем жирным кухонным. Потом кулак свой в горло вопхнул, чтобы баба, извернувшись, не закричала о помощи. Оставив половину руки вместо кляпа, встал я и гордо похвастался луне своей решимостью: – Пусть лежит, одумается пусть... да как Олёна вообще смела мужу перечить? я сам сына вылечу.

А луна не дура: видя наши вредные дела, только глазком осмотрелась по комнате, быстро запоминая улики, и хитрым свидетелем спряталась под крышу: – если даже милицейские не вознаградят, ты мне сам за тревогу наличные выложишь... – Но я не услышал её, потому что с трудом управлялся одной рукой в лекарствах и склянках – расплескал валерьянку, сахар осыпал. А всё же нашёл, что искал – серый порошок мутно осел в сливовом компоте.

– Пей, сучка! пей! – трясся я от нетерпения, заливая в Олёнку отвратительное зелье. Когда она уснула, моя рука выпала изо рта её. Поплевав на вены и сухожилия, присобачил перекушенную руку на место: – Займёмся, сынок, делом, пока спит наша мать.

Сижу, точу огромный ножик на оселке наждачном. И грубый скрип навязчиво врезается между стенкой и дверным косяком – где малыш притулил бедную головушку, с тревогой наблюдая за мной. Всё же он сорвался голосом, а потом и ногами дёрнулся, пяткой по плинтусу: – Ерёмушкин, что ты делаешь?

– Нож точу, – ответил, скрыв в опущенных глазах искры подступавшего веселья. Наверно, подвох я задумал.

– А зачем? – ему вроде от болезни сразу полегчало, и то, что я не рассказал всё воткрытую, даже насторожило. Умка принюхался, и уши его воспряли как у дворового щеня.

Ну я выдал прямо в нос: пусть опаской подышит: – Будем сейчас операцию делать без помех. А то ведь мать расверещится от жалости, хотя ты мужик крепкий и любую боль перетерпишь. Верно?

– ...дааа... – Сынок мой почти промямлил, еле слышен в округе его талый шёпот, но кивок мне ответ подсказал. Согласен он, значит.

Чтобы не пугать малыша, да и успокоиться самому, я бросил особые приготовления к операции – только достал из холодильника долю лимона к ста граммам коньяку.

– Пей, Умка.

Малец затрусился: понимает уже, что шуточки кончились. Но и на попятный вернуться ему несподручно – уваженье моё потеряет да веру в себя, потому и хлебнул с горя. Хотел одним глотком, глядя на меня; да только закашлялся Умка, слёзы потекли, в рот ему лимон сую – поздно, брыкнулся сын на диван.

– Вяжите! – кричит, – меня голенького!

Руки да ноги ремнями в обтяжку; с живота малютки рубаху содрал я, а под ней синий пупок. Видно, подмёрз Умка со страху.

Ножик мой хорошо прокалился на керосинке, все микробы сгорели заживо. И тогда я уставил лезвяк на сыночкиной грудке и повёл красную линию, рассекая кожуру да жмурясь от брызгливого сока.

Умка застонал в тяжёлом сне, чуточку подёргался – но узлы стянуты намертво, их мольбой не распутать.

А когда открылось предо мной детское нутро, я даже ахнул – вот как красиво природа нас задумала, да потом и сотворила! жилочки белые тугом натянуты, суставы об костяшки скребутся, змееватые вены жадно глотают кровь. И вместе получается человек, будто на привязи. Только голова сама по себе – она за нитки и тащит.

Жаль, с душой у меня не вышло. Долго искал, обходя закоулки, в которые даже Умка не заглядывал – пустота кругом, одно мясо. Может быть, душа в сердце; может, в пятках – о том знают мудрецы иль хирурги, а у меня опыта мало.

=================================================================  

По программе дня этой игры не предполагалось, потому что цирк из города приехал, но в среду вечером стыкнулись нос к носу мужики местные с соседскими:

– Откуда вы? – С Лозинки. –А кто вас звал? –Сами пришли. – Девок наших любить? – Свои есть покрасивее. – Ой, ли. Да за нашими девчатами хвосты обозные со всех деревень тянутся – с сундуками набитыми, с кольцами-се­рёжками, сафьянными сапожками; в ножки сваты кланятся, в вечной ласке жениховской клянутся, но мы наших невест на сторону не выдаём, а проводим гостей дорогих до ближайшего дреколья. – Биться хотите? – Пока нет. – А что же на рожон лезете? – Оттого, что у себя дома. Были бы в гостях, держались скрепя зубы. А вот у вас, видно, терпежу не хватает. – Зато в нас силушка мускулом играет, но не с грубостью пришли – цирк приезжий хотим посмотреть. Медведей гималайских; шулеров разных, которые карты в рукаве прячут, а пуще – девчонок в одних трусиках, что по проволоке прыгают между землёй и небом. Но пока видим только клоунов. – Над нами хохочете? – Что вы-что вы, как можно. Позвольте проводить вас до места дуэли.

Упёршись горячими лбами друг в дружку,  лозинковские хлопцы и местные ребята обговорили сроки и условия предстоящего поединка. День схватки – в субботу. Ни железа, ни дубин с собой не брать – за этим проследят секунданты. А кто испоганит обманом сей товарищеский документ, будет ославлен до самых Забалуек, а то и ещё дальше. Пусть даже птицы и звери услышат о подлости, если она совершится.

Скрепили клятву пожатием рук всех и каждому.

– А девчонок своих можно брать?

– Да разве они дома останутся? сами прибегут, чтоб во весь голос пок­ричать.

– Значит, уговорились – кто противника побьёт, тот может без опаски хо­дить в чужой  посёлок. Туда и обратно. Все согласны?

– Все!

И вот стали собираться зрители часа за полтора до начала матча. Рассаживались на боковых скамейках, а как места закончились – плюхались прямо на траву. Мужики пиво с собой принесли в бочонках; девчата семечки лузгали и рассказывали друзьям о танцевальном вечере в доме культуры – кто кого на вальс пригласил, и с кем кто ушёл обниматься над речкой.

– Девушки, а почему вы вчера вечером так поздно домой возвращались? – затеял разговор бойкий парнишка с маслозавода: в шутку вроде, а на деле – симпатии выявить. – Я под фонарями по улицам ходил, так вас парни лозинковские за ручку провожали. Как это? – свои мужики рядом, а вы за десять километров счастье ходите искать по чужим закутам.

Красавицы дразняще засмеялись и крыльями отмахнули: – А с кем бы нам, порядочным, возвращаться, когда вы сами забыли про всё на свете – на городских девок глаза пялите. Мало вам, кошакам, своих.

Парни возмутились: – Да в самый раз, если б носы вы не воротили. А то слышим – косо пострижены, плохо одеты. Встречают по одёжке, зато провожают по делам. И заработки у нас побойчее чужаков, в танцах и футболе первые.

– Вот сейчас и поглядим! Побьёте их – козыри у вас на руках. Ну, а уж если вам накостыляют – не обижайтесь. От насмешек прятаться будете по местам нехоженым; самую близкую свадьбу отложите на год вон к тем столбам, куда спортсмены в трусах выбежали.

– Внимание! Внимание! Наш микрофон установлен на стадионе. Встречаются сегодня в принципиальном поединке футбольная команда местных механизаторов с командой специалистов алюминиевого завода, живущих в посёлке Лозинка.

Капитаны поприветствовали зрителей, пожали руки; арбитр сегодняшнего матча попросил футболистов занять места в центральном круге.

И началось. Пуганый мяч бился в ногах, бегал от одних ворот к другим, но и оттуда его гнали пыром, били по носу. Ну хоть плачь – некуда податься бедному мячу, не великому чемпиону, а середнячку с латками на боках от ушибов и ран. Немало крови попортил рьяный заводила вра­тарям десятков команд – некоторые из них плакали даже над осколками кубковых надежд. Куда ж это годится? – девчонка ставит условием свадьбы победу в розыгрыше, и невозможно проиграть – на табло жизнь решается.

– Всё путём, – говорит футбольный мяч, взяв в руки микрофон, – мы к победе идём с юрким бесом тёмным лесом, через дебри продираемся.

– Балабол!! – кричат ему мужики в синих трусах, и гонят на всех парах сквозь мелованные линии середины поля, падают в штыковой – до штрафной догрызаются только двое, и в потном квадрате тяжёлой одышки им ломают ноги.

Пенальти. По-девчоночьи, значит –  одиннадцатиметровый штрафной удар. И бросьте, девки, лузгать семечки – загадывайте на свадьбу, звезда падает.

  - Здравствуй, родной. Каждое утро смотрю в тёмное безглазое небо и рисую твой явый облик на этой холодной простыне. Таким же, как я тебя проводил - с лёгкой сединой в чёрных прядях и с доброй улыбкой сильного мужика, который усмешливо подтрунивал надо мной, уже зная все великие простые истины. Он тебе их показал, верно ведь? И теперь ты можешь помочь мне шагать каждый свой следующий шажок, чтобы я не оступился, павши ниц пред судьбой, и не оскользнулся, совершив преступное деяние.

  - Привет, мой малыш. Я много узнал здесь, но ещё больше от всех нас сокрыто. Хотя твоя жизнь мне известна - как лабиринт, из коего тысячи выходов к единственной цели. Я могу провести тебя лучшей дорогой, над которой сияет не солнце - а счастье, без мук и страданий. Подставлю ладошку под твою маленькую ножку, и ты пойдёшь по ней словно благословенный херувим - с сердцем, уже на земле заполненым верой да святостью. Хочешь стать херувимом?

Другие произведения автора:

Ярость слепыша

жертвенные рассказы

дружелюбные рассказы