В Гурзуф я отправился на теплоходе, чтобы снять фрагмент для фильма о жизни Чехова в Крыму. Видеокамерой снабдил меня мой друг, кинорежиссер. Мы с ним любили Чехова какой-то родственной любовью. Вот и решили сделать к юбилею Антона Павловича короткий фильм о нем. 

       Утро выдалось сереньким, накрапывал майский дождь. Я сошел на берег в Гурзуфе и стал подниматься по главной дороге все выше и выше над уровнем моря, то и дела оглядываясь на Гурзуфскую долину, прорезанную речкой, сбегавшей в залив.  Пожилой седой татарин с загоревшим до черноты лицом показал мне, как пройти к даче Чехова. Я спустился к подножию скалы Дженевез, и на крохотном мысу увидел белый домик среди прибрежных скал, бывшую саклю рыбака, которую купил Чехов.

       Зашел в дворик, оробев от того, что вторгся в прибежище Антона Павловича. «С купаньем и с Пушкинской скалой около пристани и парка», как писал он своей сестре. Мысленно попросив у него прощения, я подошел к дому.  В «больших сенях», как называл веранду дома Антон Павлович, сидела на скамье женщина, и читала газету. Я представился. Женщина оказалась смотрительницей дома-музея. Я сказал ей о цели моего визита. Мы разговорились, и она рассказала, что дача Чехова находится на реставрации, а раньше здесь был дом творчества художников имени Константина Коровина, которые называли себя «коровинцами».

      – А этот кипарис, не Чехов ли посадил? – указал я на старое и высоченное дерево, устремленное в небо, по которому плыли тучи, сыпля дождем. 

      – Нет, – сказала женщина. – Этот кипарис посадила жена Чехова с его сестрой в память о нем.  

      – Ух ты! – вздохнул я, подумав о быстротечности жизни, и достал из чехла камеру. 

      Мы прошли на огороженную площадку, обрывом срывающуюся к морю. Внизу шумело море, волны били в скалы, опоясывающие бухточку,  в которой могла стоять лодка или катер. И я снял бурное море в пене валунов, бухту и скалы на камеру, думая о том, сколько одиноких часов, дней, месяцев провел здесь Чехов, неизлечимо больной, тоскуя по жене, по Москве! Ведь Ольга Леонардовна, его жена, из-за работы в театре не могла часто приезжать к нему. А он жил в Крыму не по собственной воле, а по рекомендации врачей. И не мог посещать Москву из-за болезни.

     Зашли в дом. В доме кроме стола, за которым Чехов начал писать драму «Три сестры», ничего не было из-за реставрации. Я потрогал письменный стол Чехова. Милый стол! Представил, как в недалеком будущем здесь воссоздадут обстановку, какой она была при Чехове, и как будут бесцеремонно перемещаться по комнатам дома люди, пришедшие с пляжей, приплывшие «к Чехову» на комфортабельных теплоходах. И мне почему-то стало грустно до слез от этой мысли. 

     Попрощавшись со смотрительницей, я покинул дом Чехова.

      В раздумьях побродил по Гурзуфу и спустился к причалу. Туристы мне сказали, что теплоход до Ялты прибудет только через два часа. Делать нечего. Я снял рюкзак, видеокамеру, сел на каменный парапет набережной и стал обедать гурзуфским беляшом, запоминая все, на чем останавливался мой взгляд. Вдруг – теплоход! Туристы радостно загалдели, что не пришлось ждать так долго. И бросились на причал.  Заторопился и я, на ходу дожевывая беляш.

     – До Ялты?

     – До Ялты!

    Купил билет. Занял место на палубе. Теплоход отвалил. В ту же минуту стальной бритвой полоснуло по сердцу:

      – Камера!

      И мне было видно с теплохода, как видеокамера одиноко чернела на фоне серого камня парапета, забытая мной. В бессознательном порыве я бросился к леерам, намереваясь прыгнуть за борт и доплыть до берега. Но страшным усилием воли подавил это намерение, представив, какая полундра поднимется на теплоходе,  как только прозвучит тревога «Человек за бортом». Милый, Антон Павлович, вот вам и сюжет для небольшого рассказа! Жаль, очень жаль было мне камеру, принадлежащую моему другу, и отснятый материал, дорогой моему сердцу.

     Решил: сойду на берег на следующей остановке и на другом теплоходе вернусь в Гурзуф. Я понимал, что это полный бред. Если учесть, что видеокамеру я забыл в самом людном месте. Сколько уже прошло мимо нее людей! А сколько пройдет еще, пока я доберусь до Гурзуфа! Но надежда умирает последней.

     И я сошел на берег в Никитском ботаническом саду. 

     Теплоход на Гурзуф пришел через полчаса томительного ожидания на пристани. И я поплыл в Гурзуф, мысленно уже простившись с видеокамерой. Но сердце саднило.

     До Гурзуфа теплоход топал еще минут двадцать. Таким образом, прошло около часа, когда я, сойдя с теплохода в Гурзуфе, побежал наверх… И в том месте, где я оставил камеру, увидел девушку-художницу, сидевшую на парапете, и мою камеру, которая висела на ее трехногом этюднике.       

     – А я уже заждалась, – смотрит она на меня, растеряху, синими смеющимися глазами.

      И тотчас вспыхнул, засверкал Гурзуф, освещенный вышедшим из-за туч солнцем, и я возлюбил девушку, да и все человечество. Оказывается, такое возможно! Всех я простил и возлюбил в тот момент. И вера, надежда и любовь наполнили мое сердце такой неизреченной радостью, что я чуть не расплакался, когда взял в руки свою камеру с бесценным для меня материалом. Вспомнив, что наверху, возле магазина, я видел цветочницу, я бросился наизволок к магазину.  

     Цветочница сидела на своем месте, и я тоже возлюбил ее. С букетом  красных роз слетел к причалу. Но девушки-художницы уже не было.

Другие произведения автора:

Слвгородская тюрьма

Перевал Тишины

Дело старьевщика