Дело старьевщика

                                               Находка

   

     – Боже мой, Неверов! Разрази меня гром! – восклицает Марк Грабовский, и тянет гостя за руку в сени. – Проходи, Булат, милости прошу! Только бардак у меня, извини. Вчера, понимаешь, старье привез, не отсортировал еще!     

      Из сеней с грудой каких-то предметов прошли в кухню с печкой и столом под окошком. Неверов, шедший впереди, остановился – ему загородил проход самовар с трубой набекрень. Всплеснув руками, Грабовский бросился к самовару; но в порыве неуклюжести, спровоцированном похмельем, опрокинул  его, и страшный грохот сотряс затхлый воздух жилища. Сей миг из-под стола, вздыбив густую шерсть, вылетел кот с маленькими ушами, прижатыми к голове, и, прострелив Неверова дикими сверкнувшими глазами, убежал в комнаты.

      – Ох, ох,– поднял самовар Грабовский и, поставив его на стол, устремил на гостя налитые кровью глаза с безуминкой.  

     – Раритет, Самоварыч-то! «Капрызин и сыновья». Расстрелян большевиками в двадцатом году, – указал он на дырку в стенке самовара, где был выгравирован герб Российской империи. – Но если его залудить, да запаять, генерал еще послужит во славу отечества!

      – А генерал-то, видать, со спесцой! – бросил Неверов.

     И перешагнув самоварную трубу, вошел в комнату, больше похожую на магазин, торгующий подержанными вещами, чем на жилье.

     Учтиво и поспешно боком проскользнув перед Неверовым, Грабовский метнулся к вольтеровскому креслу, заваленному книгами.

     –  Присаживайся! – сказал он,  быстро переложив книги в потрепанных корешках на ломберный стол.  – А я щас чайку соображу, –  он замялся, вспомнив, что чая нет.  

      – Не суетись Самуилыч, – снял рюкзак Неверов. – Вижу, у тебя котофей появился? – осторожно, оберегая больную спину, сел он в кресло. – Ну, прямо манул! Ни дать ни взять…

     – Он и есть манул! – сообщил Грабовский, присев на пуф.

     – Как манул? –  вскинулся Неверов, охнув от боли в спине. – Не может быть!..

     – Котенком его нашел. На городской свалке! – быстро зашептал Грабовский, наклонившись к гостю. –  Видно, ястреб его потрепал. Ну, выходил бедолагу. Думал, убежит. А он привык, понимаешь. Но, чтоб погладить его, ни-ни. Не любит он нас, двуногих. Хоть тебе что! 

     – А за что ему нас любить? Их, манулов-то, почти не осталось в мире. Истребили! – простонал Неверов. – Да что там! Половина животных, некогда деливших землю с нами, человеками, вымерло! – тяжело вздохнул он.     

    Грабовский знал, что этот стон вырвался из самого сердца Неверова, любящего и уважающего природу.

     – Погляди, что в тайге делается! – вовсе разошелся гость. – Черные лесорубы лес оголяют! Богатые и успешные как били, так и продолжают бить зверей. Тот же Греч бьет все, что под руку попадается! Что плохого бедная косуля или изюбр ему сделали? Кушать ему нечего? Ради забавы убивает! А на днях пошел я на болота за клюквой, а там Царевич, сынок его непутевый. С ружьем. Черт знает, чего он там рыскал! Капец, мол, твоим волкам, говорит и лыбится. А в глазах огонь почище, чем у хищного зверя. Я вроде как не понимаю, о чем он. А сам, думаю, неужто он прознал про волчью нору! Там, в норе-то, волчица с волчонком поселились. Недалеко от зимовья. Помогал я им, – в глазах Неверова заблестели слезы. –Никого не пощадит, Денис-то. Ни волчонка, ни его мать…

     – С него станется! – покрутил пальцем около виска Грабовский, зная не понаслышке, какой он, этот Денис по прозвищу Царевич,  слабоумный, но хваткий и жестокий  сын местного заводчика Греча.

    И ему захотелось жаловаться, когда он вспомнил, что сидит без гроша.

      – На днях, – забормотал он. – Тоже история. Старик один помер. Прибыл из Москвы его внук. Холеный, вальяжный юноша. Я к нему, так, мол, и так, могу очистить квартирку от вещей. Он и рад, что самому не нужно копаться в хламе, кому-то отдавать или продавать. Забирает деньги, сует мне ключ от квартиры и говорит: «Оставь пустую хату, мне тут ничего не надо!». Стал я разбирать вещи и наткнулся на архив. Письма, фотографии, награды. Показал ему. Он глянул и говорит, давай сюда орден Красной Звезды, а остальное сожги, у меня, мол, места в сумке нет. Он здесь шубу из волчьего меха купил, а я вот на бобах остался…

     – Покупают хоть? – спросил Неверов, кивнув на полку,  где среди винила, фарфора, книг и чеканок с изображением парусников, стоял катушечный магнитофон «Юпитер», отживший свой век.

     – Какой там! – вздохнул  Грабовский. – Люди сами несут старье. Купи, мол, Самуилыч, выручи! Что я могу!

      – Да уж, – не нашелся, что и сказать Неверов мыслями шагая по тайге к своим подопечным.

      И полез рукой в рюкзак, чтобы показать Грабовскому свою находку.

     Но на комоде задребезжал старинный телефон из темного дерева, и старьевщик подскочил как ужаленный!

      – А, это вы… – сказал он в металлическую трубку, и его лицо приняло напряженно-хмурое выражение. – Но я вам говорил русским языком, что не продаю иконы... Что? Сколько? Да, но…

     Грабовский побледнел как смерть.

     – Триста штук п-предлагает! – зашептал он, прижав трубку к груди, а другой рукой, свободной, указывая на божницу с иконой  Пресвятой Богородицы, мерцавшей багрово-медовыми красками в углу на отдельной полке. – Прямо не знаю…

    Но Неверов только плечами пожал. Как тут советовать? Он знал, что после смерти жены Грабовский стал пить горькую, обнищал, был кругом должен. А Грабовский оглянулся на икону, и ему показалось, что на груди у Богородицы вместо Младенца проступило лицо юной Веры, его любимой жены, умершей родами…

      – Ало! – закричал он в трубку, видно, собрав волю в кулак. – А что тут думать! Сказано, не продаю. Что? Ах, вот как…  Да пошел ты…

     Грабовский положил трубку. 

      – Достал, понимаешь! – проговорил он плачущим голосом, сев на пуф, и его рука запрыгала по ломберному столику. – Шельмук звонил. Да, он самый. Из аппарата. Коллекционер икон, понимаешь. Как-то раз приехал сюда на отстрел волков. Купил у меня статуэтку с шутом верхом на свинье. И увидел икону. Продай, и все тут!  Она, икона-то, мне от деда досталась. Верочка моя жена, царство ей небесное, ее любила. Икону-то. А он не отстает. Теперь вот грозится прикрыть мою лавку. Гори оно все синим пламенем...        

      Грабовский закашлялся, лицо его посинело, и сам он, тучный, низенький, как будто стал еще меньше, «выпустив пары».

     Неверов негромко матюгнулся в адрес чиновников, сидя как на еже. Ибо думал он сейчас только об одном. Трое суток об этом думал, пока хворал и не мог подняться с постели, – как там волчица и волчонок? Живы ли?      

     – Глянь вот… – вынул он из рюкзака фотоаппарат в кожаном чехле. – На болотах нашел. В тот день, когда с Царевичем там пересекся. Местные туда не суются. Может, кто из пришлых ягодников обронил?    

     – Минольта, – пробормотал Грабовский, взяв дрожащими руками японский дальномерный фотоаппарат. – Говоришь, на болотах нашел?

     – Чего ты? Не веришь что ли? – нахмурился Неверов.

     – Тю! Но, понимаешь, этой камере место в музее, а не на болотах. Вишь, работает… – щелкнул он затвором. – И фотопленка, кажись, в ней… Так ты продать ее хочешь, или что?

     Голос у Грабовского дрогнул

      – Зачем? – поднялся Неверов. – Оставь покуда. Я теперь в тайгу. Пленка, говоришь? – указал он глазами на камеру.   

      – А это мы сейчас проверим, Булатушка! – засуетился Грабовский. – Такое, знаешь, иной раз попадается на этих самых пленках, мама не горюй, – кивнул он на полку, где лежали фотоаппараты: «Зоркие», «Зениты», «Киевы» – с объективами и без оных.    

      – Проверь! А я пойду, – взял свой мешок Неверов. –  Звякни мне на сотик, если что, – добавил он, надев рюкзак

      Грабовский шмыгнул крупным пористым, как губка, носом и клятвенно обещал, что непременно позвонит.

 

Грезы

     Проводив Неверова до калитки, Грабовский, потирая руки, вернулся в дом.   

     – Тысяч на тридцать тянет! – вслух пробормотал он, схватив с кресла «Минольту» с редким объективом.

     И вдруг заметил на чехле камеры тиснение с остатками позолоты. Он взял с полки лупу, подошел к окну и стал разбирать английские слова, поворачивая чехол к свету так и сяк. 

     – To my grandson Colin... With love… Grandfather Paul Rogers…   –  прочитал он с третьей попытки.

     – Внуку от дедушки, стало быть, – в раздумье пробормотал он, мучительно вспоминая, где он мог слышать эту фамилию?

     – Роджерс!

     И хлопнув себя по лбу, кинулся в кухню, опрокидывая пуф.

     – На днях следователь возбудил по факту безвестного исчезновения студента Колина Роджерса уголовное дело по статье «Убийство», – забормотал он, схватив со стола газету «Шанс».

      Газетные строки прыгали. Он положил газету на стол и, прижав ее ладонями, продолжил:

      – Из Америки прибыла его обеспокоенная мама. Она просит о помощи всех неравнодушных людей. И объявляет награду за любую информацию о сыне в размере ста тысяч рублей…

     – Сто тысяч! – оцепенел Грабовский, глядя на портрет американца, отчасти похожего на Брэда Питта…

     На его лысину села муха. Он хлопнул по ней ладонью. Но промахнулся и счастливица, избежавшая смерти, вылетела в приоткрытую форточку, тогда как другие мухи ползали по оконному стеклу в междурамье, пытаясь пробить невидимую преграду и вырваться на вожделенный простор…

     – Дуры проклятые! – вытаращив глаза, потряс газетой Грабовский.

     И бац! – будто по мановению волшебной палочки, на столе появилась запотелая чекушка и миска с малосольными огурцами. Грабовский сглотнул слюну и протянул руку к сияющим сквозь века и пространства слезам Христа, но за его спиной вдруг раздался хрипловатый кашель, и кто-то сказал ржавым голосом, будто с пустым ведром на голове:

     – А виной всему-с – водка! 

       Грабовский оглянулся. Хмуро, по-стариковски на него глядел Самоварыч.  И он со стыдом вспомнил, как вчера, выпив всю водку и пиво в одну физиономию, он стал с упрямством помешанного свистеть в свисток, коим была снабжена ручка старинной английской кружки, чтобы позвать лакея и повторить. Но сидел-то он не в ливерпульском пабе среди моряков и корабельных воров, давно пьющих эль на том свете, а в своем доме. И свистки летели в пустоту ночи как сигналы  бедствия.

     Осатанев от свиста, Барсик заметался по кухне и убежал в подпол. Грабовский хотел заплакать. Но слезы будто прилипли к глазам. Сцепив пальцы рук, он смотрел на самовар, а  самовар – на него. И Грабовский  сам не заметил, как стал рассказывать ему о Верочке, своей покойной жене, которую он так любил, единственную во всем мире, и которая любила его. И как  она вечно трудилась: готовила, мыла посуду, наводила порядок в доме.

        – За всем успевала! – мычал он в тоске. – Ах, горе! Какое горе!

        Самоварыч слушал и вздыхал. Грабовский явственно слышал эти вздохи, не удивляясь уже ни чему. Заговори самовар человечьим голосом, и это бы не удивило его. Вещь - то она вещь, а, поди же ты, тоже с судьбой, думал он, глядя на Самоварыча, расстрелянного в гараже губчека вместе с тульским гравером Тарлыкиным, когда тот, будучи в запое великим постом 1923 года, запамятовал, что на дворе советская власть, и вместо портрета Ленина выгравировал на самоваре  «Большой герб» Российской империи с двуглавым орлом.

       – Но лучше б, меня переплавили тогда, чем так, из нагана, – казалось, силился сказать Самоварыч, тускло отсвечивая простреленным туловом. – Ибо тайна бытия не в том, чтобы только жить, а в том, для чего-с  жить!

        Грабовский согласно кивал головой и думал, что все чушь и ерунда, если ты ни кем нелюбим, никому не нужен…

       – Но насчет переплавки ты это брось, братец!

       И бил себя кулаком в грудь, обещал Самоварычу, что даст ему вторую жизнь! А потом уснул, уронив голову на скрещенные руки. И вот на тебе! Самовар-то и вправду заговорил! Явно не одобряя его питейные заботы…      

        – Ничего, брат, – виновато пробормотал Грабовский, улыбаясь Самоварычу заискивающей улыбкой. – Дай срок, будет и у нас чаепитие в Мытищах!    

       А сам подумал: «Плохо дело! Чего это я? Какие Мытищи? Эх, выпить бы!»

       – Именно! – донесся писклявый голосок из подпечья. – Выпить! Ибо п’гомедление сме’гти подобно, – закартавил тенор. – Музыку для товаг’ища!

      И Грабовский услышал, как в горнице щелкнула ручка магнитофона «Юпитер», и хор младенцев грянул, будто с небес:

Эх, водочка, как трудно пьются первые сто грамм!

     – Ага, ага! Коли с устатку, да не евши, ох, ох, тяжело! – ворвался в ангельские голоса, баритональный бас разбитного молодца.

Эх, водочка, потом идет пол-литра пополам!

     – поддержал молодца хор с учетверенной силой.

     – А вот это кое-что, но все-таки не то, ей-богу! Ага, ага! –

      Сытно икнул удалец, видно накатив родимую, и вдруг возопил всем своим пьяным нутром: 

                                Праздника хочу! Душа, е, болит!

        И сей миг дом наполнился душераздирающим пением цыган, заплакали, зарыдали скрипки, и обладатель больной души, вскрикнув в тоске: «Однова живем!» – пустился в пляс, да так заприседал, так затопал, что заходил ходуном пол в доме, и тонко зазвенела стеклянными висюльками люстра, а Самоварыч, вздрогнув, закачался и прогудел против воли, подпевая убиенному Тарлыкину:

 

Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!

 

     Вдруг все стихло, ушло вдаль, будто небесный «звукарь» обесточил вселенную, и Грабовский услышал знакомый жиденький голосок из печного лаза:     

     – Приветствуем, мол, вас, дорогой товарищ! Понимаем, какая основная причина вашего архискверного состояния, но, увы-с – поиздержались! Хлебца не на что купить, дабы накормить стомиллионное стадо детишек из певчих. Среда, так сказать, заела…

     Грабовский хотел было перекреститься, но не смог пошевелить рукой  – одеревенела!

   – Воля ваша, – продолжал трещать нежить, – но отвергать триста штук, предложенных вам за фетиш, я бы не назвал мудрым решением. Ну, ну, не обижайтесь! Тут больше виноват ваш Христос, а не вы. Зачем Он обещал миллионному стаду хлебов и успокоения, коли они будут исполнять неосуществимые нравственные заветы? Тогда как людям необходима реальная власть, способная правильно распределить эти хлеба. Хе-хе… Не так ли, Марк Самуилович?  Но мы это сейчас устроим! Исключительно только для вас. Уан, ту, фри!

     И фьють! – Грабовский оказался в гипермаркете с неоновой вывеской «Бери – не хочу!» над входом.

     – Да, да, сюда! – пискнул нечистый и толкнул его острым кулачком в спину. – Чего вы? Гулять, так гулять!

     – А деньги? – пробормотал в растерянности Грабовский, боясь оглянуться. – У меня денег нету!

      – Ну вот, опять двадцать пять! – с укоризной в голосе воскликнул искуситель. – Что за рабская психология! Для граждан, пострадавших от оборотней, засевших во властных структурах, тут все  бесплатно!..

      И в глазах Грабовского зарябило от экзотических этикеток на пузатых бутылках, коими были уставлены полки снизу доверху в винном отделе. Шаря по ним глазами, он запрокинул голову назад, но вместо потолка с камерами наблюдения, увидел небо, где скучивались облака: одно облако было похоже на черта, другое – на свинью, а третье на остров.

      И под набрякшим веком Грабовского всплыл райский остров с лагуной, площадью 30 гектаров с гаком, который он тотчас и купил в аренду на сто лет. В тропических трусах он возлежал в шезлонге на балконе белокаменной виллы, построенной в итальянском вкусе, и, потягивая чай с ромом, глядел  на необозримый океан, где едва приметными точками белели яхты. А на полу, выложенном римской плиткой, радостно гудел, сияя на солнце, самовар «Капрызин и сыновья» с запаянной дыркой в тулове и как будто хотел сказать: «Ну, теперь и я доволен! Эх, знать бы наперед, как оно все обернется, не досаждал бы этому дураку!»            

     Вдруг страшная, незнакомая сила подбросила Грабовского с места. Он схватил со столика подзорную трубу и стал смотреть в нее на море, на лодки. И на бушприте одной из яхт вдруг увидел Веру, свою жену. Живая и здоровая она махала ему загорелой рукой!

     – А где давешняя рыба, что от ужина осталась? – забежал  на балкон Барсик.

 

 

      Боясь потерять в синеве моря Веру, Грабовский придушенно пробормотал:        

      –  Не знаю где рыба… Ступай, Барсик, ступай, нечего тут!..      

      –  А кто знает? – не унимался Барсик.      

      И дивное видение исчезло…

       А Грабовского швырнуло с небес в кухню, где на столе под окошком сидел Барсик и брезгливо нюхал скелет тарани по 15 рублей за штуку, торчащий из пивной кружки.

 

 

Фотоувеличение

 

     Увидев на столе газету «Шанс» с портретом американца, Грабовский все вспомнил и с легкостью, несвойственной его габаритам, засеменил в горницу. Обуреваемый скачущими мыслями о пропавшем парне и вознаграждении, он схватил со стола «Минольту» и, недолго думая, нырнул в подпол, где была оборудована фотолаборатория.

     Не зажигая свет, в темноте, открыл камеру. И пальцем нащупал в ней контейнер с фотопленкой. Вынув контейнер, ощупью зажег фонарь.  

       От красного фонаря легли на стены и пол странные тени. И когда Грабовский посмотрел на них, то ему показалось, что он давно помер и теперь в подвале копошится его тень.

      – Ну, помер, не помер, а надо! – вспомнил он про обещание, данное Неверову.       

     Хотя был уверен на девяносто девять из ста, что пленка из камеры, найденной на болотах, испорченная.

       Выключив фонарь, он перемотал пленку на  спираль фотобачка. И,  глянув на часы «Победа» с красной звездой на циферблате, залил в бачок проявитель, благо, что совсем недавно он печатал портреты Веры, и химикаты, разлитые по бутылкам, еще не устарели.

      – Уф!  – опустился он на табурет.     

      В подвале без доступа воздуха ему стало совсем худо. Сердце стучало как станковый пулемет. Погруженный в свои мысли, он почти забыл, что чего-то ждет, а когда снова глянул часы, то увидел, что время, необходимое для проявления пленки, истекло.  

      Сделав над собой усилие, он поднялся с табурета, вылил из бачка проявитель в раковину. Открыл кран и промыл пленку водой. Налил в бачок фиксаж. Подождал.   

     – Ну, надо же! –  пробормотал он, вынув фотопленку из фиксажа и увидев с десяток негативов, годных для печати. 

     Однако на кадрах не было ничего интересного. Какие-то горы, распадки, озеро с островом, на котором росло одинокое дерево. И только на нескольких кадрах присутствовал персонаж. Но был он едва различим в лесу, среди деревьев…

     С задумчивым вздохом  Грабовский повесил пленку на веревку, протянутую через весь подвал из угла в угол. Сел на табурет. Но тотчас вскочил. Подошел к столику, на котором стоял увеличитель «Ленинград»,  включил его шнур с вилкой в сеть. 

     И пока он расставлял кюветы; наполнял водой эмалированный таз для отпечатков; искал, чертыхаясь, щипцы, – пленка подсохла.

     Грабовский поместил ролик в держатель для негативов. Нашел кадр с персонажем. И развернул пантограф, увеличив изображение  в разы.   

    Отпечаток вышел серым, неважнецким. 

     Грабовский поднес его к фонарю.     

     – Могилу никак копает? – промолвил он, разглядывая снимок с человеком, стоящим в яме где-то в овраге, поросшем елками.        

     Грабовский ругнулся, двинул пленку дальше и нашел другой кадр. В этот раз фотограф «стрелял» по персонажу с другой стратегической позиции, но опять-таки издали, откуда-то сверху, не заботясь о  ветках, попавших на первый план. Что за черт, заинтересовался Грабовский.

      Он спроецировал изображение на лист фотобумаги.

      Снимок получился так себе, но…

       От неожиданности он выронил щипцы, ударившиеся об пол с металлическим звоном, а его сердце подпрыгнуло и застучало в горле.

        – Ах, ты гаденыш! –  выдохнул он с выражением мучительной боли на лице.

       И напечатал еще с десяток фотографий, на которых ни кто иной, как Царевич, сынок Сашки Греча, держит за гриву тощего волчонка со связанными лапами…

       Мгновенно вспомнился Неверов, как он переживал за своих подопечных, о волчице и волчонке. И скорей, скорей, будто от этого зависела чья-то жизнь, Грабовский наклеил отпечатки на хромированные пластины электроглянцевателя, закрепил их холстиной и заходил по подвалу быстрыми шагами взад-вперед, ожидая когда высохнут снимки. И перед его мысленным взором всплыл альбом для фотографий с надписью на обложке «Наш божок», который по пьянке показал ему Греч в лихих девяностых.

    

Наш божок

 

     Детские фотки Сашеньки Греча в том альбоме с обложкой из малинового бархата были сплошь цветными, хотя, в те времена, когда они были сделаны, такую роскошь, как цвет, мало кто мог себе позволить из рядовых граждан. Но Сашенька Греч родился в богатой семье большого общепитовского начальника, а его мать работала главным бухгалтером в универмаге. Так что своего «божка», как они его называли, они не ограничивали ни в чем, полагая, что ребенок должен расти раскрепощенным, а не зажатым винтиком, и главное, ни в чем не нуждаться.

     – Вот с нее-то, с этой машинки-то, все и началось! Я уже тогда обожал технику! – тыкал пальцем Греч в фотку, где он, белокурый бутуз с пузцом, в шортиках и в ковбойке, прижимал к груди чудо-машинку красного цвета, копию Шевроле выпуска 1960-го.

     И в порыве откровенности рассказывал, каким умным и расчетливым он был в детстве, когда хотел получить от родителей желаемое. Нет, в истерике он не падал, не дрыгал ногами, а просто брал деревянный меч и шел вперед, сметая со своей дороги коллекционные вазы матери, а она плелась следом с веником и совочком и быстренько прибирала за ним осколки и сор, дабы «наш божок» не расстроился, оглянувшись на содеянное.  Грабовский не сомневался, что так оно и было. Ибо детское неистовство Греч сохранил на всю жизнь, и когда рухнул союз  советских социалистических республик и в стране начался передел экономического пространства, «Греча», – такое было у Сашки погонялово, – стал брать у других то, что ему очень хотелось. Рэкет и запугивание тех, кто портил ему настроение тупой упертостью, то есть не хотел отдавать ему то, что он так желал прямо здесь и сейчас, – приносили результаты. А желал он  «малого» – заводик по производству тормозных колодок для авто плюс автосервис. Так что лобовые стекла у иномарок, мешавших ему перестроиться на дороге, разлетались вдребезги, когда он, разъяренный, выскакивал с бейсбольной битой из машины. Ибо  не любил тех, кто  заступал ему дорогу.

     Но так было до рождения его сына Царевича, когда бандитский период самоутверждения вдруг завершился его женитьбой на местной красавице, из-за которой он еще в школе ранил из отцовского ружья одноклассника, не желая делить с ним цыпочку. К тому времени он понял, что пресс отвержения не дает ему самостоятельно управлять своей жизнью. Говорил, что все его предали! Но страшно ли было это для него?

     – Да по барабану! – обводил он собутыльников свирепым взглядом, сжимая в руке стакан с водкой, а в другой – шампур с  кусками жареной оленины.

     –  Быдло и завистники не могут не порицать!

     И Греч, директор завода, вел себя на предприятии как тиран, придирчивый и капризный. И когда кто-нибудь из работяг допускал провинность или бунтовал по поводу невыплаты зарплаты, то его просто выгоняли за ворота, где стояла целая армия безработных, готовых отдать себя в рабство и трудиться в поте лица за гроши.  

      Но его тревога продолжала расти. Ему казалось, что он тонет в болоте, захлебываясь тиной. Он кричал во сне, звал на помощь. Но никто не протягивал ему руки. Его жена глотала опиаты, запивая их алкоголем. Все чаще стал прикладываться к бутылке и он,  а когда напивался, то хвастался прошлым.  А копившуюся злобу вымещал на зверье, отправляясь на охоту вместе со своим дружком, начальником убойного отдела Косовым.

      Одно было у него утешение и оправдание его грехов – сын Денис. Ради него Греч старался быть добрее к людям, но из этого ничего не выходило: натура его брала вверх над формой, в которую он насильно стремился себя загнать. А Денис, подрастая, понял, что его предок замочит любого, кто обидит его, Царевича. Завод был вторым его домом, где он околачивался с детства, считая рабочих слугами, рабами: что, мол, с ними считаться! 

        Грабовский вспомнил, как однажды Царевич прикатил на завод на новенькой «Хонде». И по дороге в заводской офис, проходя мимо Иваныча, – пожилого седовласого охранника, – который ползал на карачках и выдергивал траву, выросшую между плитами тротуара,  пнул его. Иваныч упал на четыре кости.  А Денис, как ни в чем не бывало,  зашел в офис.  

     – Ну и на кой ты навесил Иванычу? – нахмурился Греч, видевший из окна эту сценку.

      – А чего он какой-то фигней занимается, а заводские ворота не закрыл! – отвечал Царевич, рассмеявшись. –  Старый он уже…  –  бросил он, упав в директорское кресло.     

      На другой день Иваныча уволили. А он, можно сказать, вынянчил Царевича, когда умерла жена Греча, и тот стал таскать  сына на завод и оставлять его под присмотром Иваныча.

     Ровно через неделю после этого, так сказать, инцидента, пинок под зад получил и он, Грабовский, работавший на предприятии Греча специалистом по логистике. Уволил он его с клеймом «вор», обвинив в краже горючки, дабы заткнуть ему рот, немало знавшему о финансовых аферах, творящихся на предприятии… 

     – Но есть высшая справедливость, есть она, матушка! – поднял указующий перст к потолку Грабовский, так нежданно-негаданно получив возможность свести счеты  с «врагами человечества», и, быть может, оказать помощь в поисках пропавшего американца.

      И стал засовывать отглянцованные фотографии в конверты из оберточной бумаги.  

 

Искушение

       

      Не дозвонившись до Неверова, – его «сотик» был вне зоны досягаемости,  –  Грабовский  решил действовать самостоятельно.

      Первым делом  он посетил редакцию газеты «Шанс» и отдал редактору конверт №1 со снимками, напечатанными с фотопленки из «Минольты». Рассказал журналистам, что фотоаппарат был найден Неверовым в тайге, и что скорей всего он принадлежит пропавшему студенту из Америки Колину Роджерсу.    

      Затем он направился в гостиницу «Белый лебедь», где остановилась мать Колина.   

      – Господи, сохрани и помилуй! – взывал он к небесам,  распинаемый на кресте между мыслями о ста тысячах и бедой, постигшей мать Колина Роджерса, потерявшего сына в чужой стране.

      Но побороть искушение у него, горького пьяницы с ослабевшей волей, не было сил, и от этого он страдал еще больше.

      Администратор Оксана, юная женщина с длинными изящными ногами, выслушав Грабовского, и  мельком взглянув на его паспорт с «Большим гербом» России, позвонила по телефону, и, видно, получив добро, сказала:

    – Пойдемте! Она ждет.

    Они поднялись по лестнице, покрытой ковром, на второй этаж, прошли по длинному коридору, и Оксана постучала в двери номера с табличкой 18.

     Мать Колина Роджерса оказалась высокой и сухой, загорелой дамой лет пятидесяти с заплаканным лицом и коротко остриженными седыми волосами, подкрашенными в синий цвет. На ней были джинсы и черная майка, обнажавшая ее плечи и грудь, покрытые веснушками.

     – Хелло, миссис Смит, – приветствовала ее Оксана, владевшая английским языком.

     По приглашению американки они прошли в комнату, и присели на стулья возле круглого стола, на котором стояли бутылки с кока-колой, бокалы и ваза с фруктами. Оксана затрещала по-английски, кивая на Грабовского, а он, не теряя времени даром, вынул из своей спортивной сумки «Минольту» и положил ее на стол. 

     Увидев «Минольту», миссис Смит вскочила со стула и, взяв фотоаппарат, прижала его к груди. 

     – О, май сан… Где он? Я хочу видеть сын! – забормотала она, путая английские слова с русскими, и стала что-то быстро говорить Оксане.

     – Она говорит, что этот фотоаппарат принадлежит ее сыну Колину, и что это семейная реликвия, с которой Колин не расставался. И она спрашивает, знаете ли вы, где он? – перевела Оксана и добавила, одернув юбку:

     – Разумеется, она вам заплатит, за информацию…

     Оксана встала и, обняв за плечи американку, усадила ее на диван.

     Грабовский крякнул и сказал, что этот фотоаппарат нашел его знакомый в тайге.

      – Однако, о судьбе Колина, мы ничего не знаем. Пусть следствием займется ФБР!  –  спохватился он, вспомнив, что начальник убойного отдела полиции Косов приятельствует с Гречем, и опасаясь, как бы они не замяли дело, в котором явно замешан Царевич. 

      И подал миссис Смит конверт №2, пояснив, что снимки сделаны с фотопленки, обнаруженной в «Минольте», и что они, снимки,  несомненно…    

      Он не договорил, потому что в комнату вошла девушка, одетая в спортивный костюм. Она поглядела на Грабовского, затем на миссис Смит и, увидев в ее руках «Минольту», прижала ладони к лицу. И Грабовский увидел, как из глаз девушки  выкатилась слезинка.

     – Сори, – сказала она и ушла в соседнюю комнату.

     – Кто она? – спросил Грабовский.

     – Сестра Колина, – тихо ответила Оксана. – Бонни… Она прилетела из Америки вместе с мамой…

      Решив, что мавр сделал свое дело и может уходить, Грабовский тяжело поднялся. 

      Американка что-то заговорила, прижимая к груди «Минольту».

      Взглянув на ручные часики, Оксана перевела:

     – Она благодарит вас и готова заплатить вам за столь ценную информацию. Скажите номер вашего счета. У вас есть банковская карта?

     – Карта? О, нет, нет… Как можно!  – замахал руками Грабовский, побагровев апоплексическим лицом. – Скажите, что я очень хочу, чтобы Колина нашли живым и здоровым! Спаси его Бог! Это и будет вознаграждением!..

     Оксана перевела.

      Американка посмотрела на Грабовского благодарными, полными слез глазами.   

       И Грабовский с Оксаной вышли из номера.

       Радуясь тому, что он не поддался дьявольскому искушению и не испачкал душу, без того далеко не ангельскую, Грабовский повеселел и стал словоохотлив. Но вместо того, чтобы сказать на прощание значительные, глубокие слова, которые бы подняли его в глазах этой юной красивой женщины, он ударился в политику, хотя сам этого не любил. И пока они с Оксаной шли по коридору, спускались по лестнице, помянул  недобрым словом президентов, сеющих вражду и ненависть между народами, тогда как нужно всем миром спасать планету. Прошелся по чиновникам, жирующим на теле народа, досталось на орехи и священникам, по тем из них, кто превратил дело Христа в источник обогащения. Прощаясь, он вынул из кармана пальто эротическую нэцкэ из Японии, изображавшую совокупление самурая и гейши,  и подарил ее славной помощнице. Оксана выразила восторг от подарка, но посмотрела на него, как на чокнутого.    

     Грабовский вышел из гостиницы, гордо подняв голову. В кармане его пальто лежали еще две нэцкэ.  В ломбарде, куда он их отнесет, ему должны заплатить за эти вещицы, вырезанные из слоновой кости. Он берег их на черный день, и вот пригодились.

                                         

Нежданный гость

 

     Выручив деньги за нэцкэ, Грабовский зашел в супермаркет. В дринк - отделе он взял с полки бутылку водки «Добрый медведь». Медведь на этикетке выглядел добряком и как бы  придурковатым,  но забавным.  

     Грабовский крякнул, и, подумав, положил в корзину к Михалычу три бутылки темного пива. А потом взял все, что требовалось из провизии. Не забыл и про Барсика, купив в рыбном отделе хвосты лосося. Пусть порадуется бедолага! Манул бросал все, что бы ни лежало у него в миске, ради живой дичи, будь то, пролетающая мимо муха, прыгающий в траве воробей или мышь, скребущаяся в подполе. И только свежая рыба могла перебить его хищную тигриную натуру.

      – Дело сделано,  – пробормотал он, встав в очередь в кассу.

      – Гулять так гулять!  – подмигнул Грабовскому парень в мотоциклетной куртке, стоявший за ним в очереди. Грабовский не стал связываться. Парень с прической ирокез и с разноцветными глазами не понравился ему. 

     Придя домой, Грабовский первым делом остограмился под малосольный огурчик, воплотив в жизнь свою утреннюю мечту.

     – Ничего, Самоварыч! Живы будем, не помрем! – раздухарился он. – А покуда пойдем-ка, дружище, в горницу! Не место тебе тут! Совсем не место…

     А сам подумал, покрывшись похмельным потцем:    

     – Трудно быть другом самому себе! Ох, как трудно!    

    – Я, конечно, тот еще фулюган! –поставил он самовар на ломберный столик. – Но завтра ни-ни. Ни капли! Завтра мы тебя запаяем и отполируем. Будешь сиять, как труба в руках Джона Леннона на обложке Сержанта Пеппера!  

     И Самоварыч как бы вытянулся во фрунт:  

     – Рад, мол, служить отечеству!

     Но «Доброго медведя» не одобрял.

     – Добрый-то он добрый, – казалось, хотел сказать он, глядя на Грабовского пустой глазницей, сотворенной пулей. – Но лучше бы ты, братец, перемогся, а вместо водки испил бы чайку с медком! 

       Согласно кивнув, Грабовский позвал Барсика. Но Барсик не прибежал. Видно, он охотился в лесу. 

       Положив хвосты лосося в холодильник, Грабовский, в который раз за этот безумный день, позвонил Неверову, чтобы доложить ему обстановку. Но сотовая связь по-прежнему отсутствовала.  

       – Ничего, – подумал он. – Неверов увидит пропущенные звонки и сам позвонит ему, а пока…  

      И принялся за стряпню, включив электроплитку.

      Лук он порезал кольцами, чеснок – на тонкие пластины, а паприку – кубиками, как и полагается.  

      Меж тем, масло, налитое в сковороду,  зашкворчало. Грабовский засыпал в сковороду лук и обжарил его. Потом туда же – перец, чеснок и помидоры. Посолил. И перемешал, стараясь не помять помидоры. Но мысли его витали далеко от кухни. Его мучил вопрос: каким образом фотоаппарат американца оказался на болотах? Как он туда попал? И цепенел с ложкой в руке, представляя болото с провальными окнами и как Колин, погружаясь в топь, зовет о помощи, захлебываясь болотной жижей, а Царевич скалится, наблюдая, как гибнет свидетель его злодеяний…    

     –  Ничего, т а м разберутся, –  решил он не заморачиваться безответными вопросами. Но ясно было одно: пока не найдут Колина  прижать Царевича и расколоть его будет невозможно!

      Овощи обжарились.  Грабовский проделал ложкой в овощах борозды и  вбил в них по яйцу.  

      – Ах, черт! – сказал он, потянув носом аромат, исходящий от кушанья.  И похолодел, вспомнив  угрозу Шельмука: «Икона!».  

       Вытянув шею, он заглянул в горницу: икона стояла на своем месте!   

     – Спаси и помилуй… – поднес он к губам лафитник, наполненный до краев, но в этот момент в наружные двери постучали.   

     Утирая губы, Грабовский поспешил в сени:   

     – Щас, щас, милости прошу! –  отодвинул он щеколду на двери. 

     И был сбит ударом кулака на пол.    

 

                                                                          Криминальная хроника

                                              

      «По версии криминалистов, картина происшедшего в доме Грабовского выглядела следующим образом.

    Молодой человек, предположительно 23-25 лет (имена лиц, причастных к делу, не называются в интересах следствия), видно, вошел в дом  старьевщика с целью ограбления. Судя по беспорядку, царившему в доме, где все было перевернуто вверх дном, Грабовский оказал ему сопротивление. И грабитель выстрелил в него из пистолета Стечкина с насадкой для бесшумной стрельбы.

    Однако, не смотря на ранение, Грабовский сумел позвонить Булату Неверову, местному краеведу, и сообщил ему, что в него стреляли.

    Получив звонок Грабовского, Неверов воспользовался попуткой и прибыл в дом Грабовского. Первое, что он увидел, войдя в сени, труп неизвестного ему человека в мотоциклетной куртке и с рюкзаком на спине. А затем  –  Грабовского (он лежал в кухне без сознания), а рядом с ним – кота манула, убитого выстрелом в голову.

     Неверов вызвал «Скорую помощь» и полицию.         

     При осмотре места преступления криминалисты  обнаружили в рюкзаке грабителя древнюю икону «Знамение», принадлежавшую Грабовскому (он умер по дороге в больницу).

    А как погиб его убийца? Судмедэкспертиза установила, что смерть наступила в результате повреждения яремной вены. Но что удивительно, эту рану нанес убийце манул, обитавший в доме Грабовского. 

    В настоящее время «Дело старьевщика», как именуют журналисты убийство Грабовского, пролило свет на исчезновение американского студента Колина Роджерса и привлекло внимание международной общественности».

     В этом месте Неверов прервал чтение «Криминальной хроники» в газете «Шанс», снял очки и протер их чистым носовым платком.

       –  Поцарствовали, довольно, – пробормотал он, понимая, что это лишь слова, слова, но хотелось бы верить, что правда восторжествует.        

       И принялся полировать Самоварыча с запаянным пулевым отверстием в тулове.

 

               

 

   

 

Другие произведения автора:

Слвгородская тюрьма

Перевал Тишины

Островок для влюбленных