Счастье моё Шади

Мало кому нравилось нести службу на отдалённом участке границы почти в сорока километрах от заставы. Трое суток жить в блиндаже, питаться сухим пайком и по ночам самому становиться кормом для безжалостных комаров было наказанием  для личного состава пятой заставы. Но только не для сержанта  Николая Крапивницкого. Ему нравилось находиться подальше от нового начальства, с которым  отношения не сложились сразу после того, как «старого» начальника заставы перевели в отряд. Но даже не это было главным. Здесь, вдали от цивилизации, он чувствовал себя свободным, как никогда и нигде.

Место это на заставе носило название Точка. В обычное время здесь нёс службу наряд из трёх человек: старший пограннаряда, связист и стрелок. Во время усиленного режима добавлялись ещё два стрелка и вожатый с собакой.

 Сержант Крапивницкий    был главным на Точке и мог позволить себе всё свободное от несения службы время предаваться чтению книги, предусмотрительно захваченной из библиотеки, или самому что-нибудь посочинять, благо обстановка располагала к поэзии. Что может быть прекраснее звенящей тишины гор, нарушаемой только шёпотом хрустального ручья, изобилующего благородной рыбой,  этого упоительного воздуха, насыщенного пряным запахом выгоревшей на солнце травы, этого бездонного синего неба?  А весной в этих краях можно сойти с ума от обилия ярких красок и густых ароматов  проснувшейся природы.

Однако сейчас было знойное туркменское лето. «Газ-66» доставил пограничный наряд в точно назначенное время, но сменяемые солдаты, скорее по традиции, чем по каким либо другим причинам, недовольно ворчали:

– Не могли чуток пораньше приехать!

– Да! А то комары совсем зажрали! Обнаглели настолько, что «Тайгу» с кровью мешают и пьют, будто «Кровавую Мэри».

– Если и вам  старшина дал флакон «Тайги» столетней давности – выбросьте сразу, никакого толку.

– Лучше обстановку доложите, – прервал бессмысленные разговоры Крапивницкий.

Но истосковавшимся по общению ребятам хотелось поговорить, и старший сменяемого наряда сержант Караваев, прежде чем выполнить требование сменщика, ещё несколько минут ругал скупого старшину.

–  Вы, наверное, домой не торопитесь, – сказал, улыбаясь, Николай. – В принципе, я не против,   можете ещё послужить отчизне.

– Да какая там обстановка, Коля, – с некоторой досадой произнёс сержант. – Блиндаж, горы, речка, комары на месте. На сопредельной стороне движения не замечено. Всё тихо и спокойно. Чего и вам желаем. Пост сдал.

– Спасибо! Пост принял. Счастливой дороги!

– А вам счастливо оставаться!

Ребята обменялись рукопожатиями;  вскоре машина запылила по горной дороге.

 – Командир, – обратился связист Серёга, – солнышко взошло, пора позавтракать.

– Накрывай! – коротко бросил Николай. – А ты, Саша, давай на пост. Потом я тебя подменю.

–  Есть, товарищ сержант! – ответил самый молодой солдат и пошёл на наблюдательный пункт, замаскированный на вершине сопки недалеко от блиндажа с четырьмя бойницами,  служившего и укрытием и жилым помещением.  

Обедать предпочитали на открытом воздухе в тени густого дерева, название которого никто точно не знал. Одни утверждали, что это платан, другие – чинара. И никому в голову не приходило, что это одно и то же.

Позавтракав, сержант сказал:

– Саша, сынок, иди поешь и бегом на пост. Серёга, ты пока отдыхай. Через четыре часа сменишь сынка. Потом я постою.

Он взял автомат и пошёл на пункт наблюдения. Отсюда хорошо просматривалась сопредельная территория, до которой было рукой подать – каких-нибудь двести метров. Точнее, до пограничного столба от НП было двести четырнадцать метров. Николай это помнил твёрдо. Дальше местность выполаживалась, и её рельеф напоминал скомканную, а потом разглаженную небрежно гигантскую газету. Больших возвышенностей не было – только сопки одна за другой до самого горизонта. В двух километрах от пограничного знака среди этих сопок притаилась небольшая иранская деревушка. Ещё немного дальше стояла буровая вышка геологов-иностранцев, производивших разведку недр и не только. Несколько месяцев назад на соседней заставе были задержаны два итальянских инженера, «заблудившихся» и «по ошибке» производивших топографическую съёмку нашей территории и бравших образцы различной породы.

Наблюдение и мысли прервал звук шагов приближающегося Сашки.

– Так быстро? – удивился Николай.

– А чё там есть-то, – весело отозвался юный здоровяк. – Так, на один зуб только. А печенье я лучше тут пожую, чтобы не так скучно было. Курить же вы, товарищ сержант, на посту не разрешаете.

– Я тебе покурю! Замечу – ещё четыре часа стоять будешь.

Молодые бойцы – «сынки», как их принято было называть, – в отличие от «дедов» соблюдали субординацию и не позволяли себе в отношениях с сержантами вольницы и панибратства. Поэтому Сашка даже не пытался что-то возразить.

– Саша, будь внимательным, не отвлекайся и не расслабляйся. А я схожу на речку, посмотрю, не наследил ли кто, и окунусь заодно.

Проходя мимо Сергея, удобно примостившегося под деревом и читавшего его книгу, Николай возмутился:

– Во наглец! Как самому взять книжку в библиотеке – лень, а как почитать на природе – можно и чужую. Молодца-а!

– Да ладно, ты всё равно на речку пойдёшь, а я пока буковки знакомые поищу. В следующий раз бери с картинками.

– Руки-то хоть после тушёнки вытер? Гляди, не залапай!

– Не боись, не залапаю, иди уже.

Николай спустился по крутой тропинке к речке. Тут была приятная прохлада и завораживающий вид быстро бегущей по камням  прозрачной воды. Он разулся, закатил брюки, взял в левую руку сапоги, в правую – автомат и  побрёл по воде, осматривая берега ласковой речушки.  Форели было так много, что она то и дело билась о ноги  парня. Это его забавляло и отвлекало. Он смотрел то на берег, вдоль которого проходила звериная тропа, то под ноги, на которые натыкалась носом благородная рыба. Вдруг, сразу за поворотом,  утративший бдительность сержант нос к носу столкнулся с нарушителем государственной границы СССР.

Это была иранская девушка с вязанкой хвороста на плечах. От неожиданности растерялись оба: девушка выронила свой хворост, а Николай – сапоги. В следующее мгновение сержант автоматически вскинул оружие, а девушка прикрыла платком лицо, оставив только огромные испуганные глаза.

– Стой! – не узнал свой голос пограничник.

Но девушка и так стояла как вкопанная. Трудно сказать, сколько длилась эта нелепая пауза. Никогда ещё в жизни Николай не чувствовал себя таким идиотом. Все инструкции и Уставы мгновенно вылетели из головы. Он совершенно не знал, что ему делать в настоящий момент. Как ни странно, вывела его из ступора девушка.  Придерживая одной рукой платок, другой она показала жестом куда-то за спину Николая. Он обернулся и увидел свои уплывающие сапоги.

– Ё-моё! – воскликнул сержант.  – Ты только стой, не уходи. Я сейчас…

Он в несколько прыжков догнал свою убегающую обувь, сунул её под мышку и так же быстро вернулся. Его нелепый вид и смешные движения вызвали улыбку у девушки, она даже тихонько хихикнула. Это окончательно вернуло молодого человека  в реальность.

– Что, Гюльчатай, смешно? – сказал он беззлобно и сам себе ответил: – Смешно, сам знаю, что смешно. Ладно, пойдём на сушу, разбираться будем.

Он жестом велел девушке следовать за ним. Но девушка не двинулась с места.

– Ты чего? Пошли, говорю! Давай, давай!

Девушка задёргалась в нерешительности и показала на свою вязанку хвороста, застрявшую в камнях на середине речки.

– А-а, это! Ну, забирай свои дрова, – кивнул головой сержант.

Через минуту они уже сидели на гладких валунах и смотрели друг на друга. Николая удивляло то, что в глазах девушки он не видел страха, а только любопытство и что-то ещё, чего он не мог понять.

– Что ты так смотришь? – спросил он. – Что, не видала так близко русского Ивана? Я тоже не видел иранскую Гюльчатай  так близко. И что же мне теперь с этим счастьем делать? Медаль за тебя не дадут. Нет, не дадут. Ещё и дураком обзовут, когда я тебя приволоку на заставу. Кому ж охота возиться с таким «диверсантом»!  В прошлом году мой «дед» ефрейтор Сметанин приволок вашего старика пастуха на заставу – с медалькой хотел уехать на дембель. Ага,  щас! Сначала начальник обозвал его мудаком, а потом особист. Неделя понадобилась, чтобы вернуть пастуха обратно. Кому охота возиться.  Вот ты смотришь на меня своими  карими глазищами и ни черта не понимаешь из моей болтовни. А понимаешь ли ты, что цугцванг у меня? Как бы ни поступил – хрень получается. Приведу на заставу – спросят: зачем привел? Отпущу – спросят: зачем отпустил? Да ещё и взгреют – будь здоров! Ну, что ты всё смотришь да молчишь? Расскажи хоть что-нибудь. Что мне делать с тобой?

Он вопросительно посмотрел на девушку, давая понять, что говорить теперь её черёд. И она заговорила. Голос у девушки был мягкий, с лёгкой хрипотцой. Слова она произносила неторопливо и без дрожи – признака страха. «Она меня совсем не боится», – подумал Николай. Пока молодая иранка что-то рассказывала, часто жестикулируя руками и то и дело показывая в сторону своего посёлка, на речку, на вязанку хвороста, парня     с любопытством рассматривал её с ног до головы. Он отметил красоту лица, которое девушка уже не прятала, тонкие длинные пальцы рук с неухоженными  короткими  ногтями, перепачканные ладони и простенький браслет из какого-то дерева на левом запястье. Но когда взгляд опустился на обнажённые стопы, которые, казалось, никогда не знали обуви, со свежими ссадинами и старыми зарубцевавшимися шрамами, у Николая защемило в груди. Когда девушка замолчала, он тяжело вздохнул и произнёс:

– Да-а, дела-а… Думаешь, я не знаю, что у вас за каждую палку платить надо? В бинокль часто смотрю на вашу территорию. Ни одного куста до самого горизонта не осталось. А готовить пищу на чём-то надо. Вот ты и пришла за бесплатными дровами. И семья, наверное, большая. Муж есть? Дети есть?

Николай не знал, как жестами показать мужа, зато детей показать не составило труда. Он сначала изобразил укачивание младенца, а потом сделал рукой «ступеньки», приговаривая при этом:

– Киндеры, понимаешь, у тебя есть?

– Ман не миданам (я не понимаю), – смущённо произнесла девушка.

Он снова повторил жесты, стараясь быть более выразительным.

– Ну, дети, киндеры, чилдрены… Фу ты, господи, как там ещё? Не понимаешь?

Но иранка, кажется, поняла его и замотала головой.

– Ну, слава богу, хоть в этом вопросе разобрались, – облегчённо вздохнул Николай. – А теперь будем разбираться, как тебя зовут. Я, – он ткнул себя пальцем в грудь, – я, понимаешь, я – Николай. Нет, постой, Николай  будет сложно для тебя. Проще будет – Коля. Ко-ля, поняла? – Он снова ткнул себя в грудь: – Коля.

Девушка, как  эхо, повторила его имя.

– Молодец! – обрадовался Николай. – Я – Коля, а ты-и? – Он направил свой указательный палец в сторону девушки.

– Шади, – ответила она  и покраснела, смутившись. Потом   показывая то на себя, то на Николая несколько раз повторила: – Шади – Коля.

– Вот чёрт, никогда не думал, что так приятно быть Миклухо-Маклаем! – гордый собой  воскликнул сержант. – Робинзоном тоже неплохо было бы пожить с такой Пятницей. А ну, расскажи ещё что-нибудь. Ты так красиво говоришь – заслушаться можно. Шади, я слушаю тебя. Шади, ну же, говори.

Девушка снова заговорила, снова жестами показывала в сторону своего селения, на реку, на вязанку хвороста, но в этом потоке чужой незнакомой речи Николай уже чётко различал два понятных  слова – «Коля» и «Шади». Потом Шади замолчала и с мольбой посмотрела в глаза пограничнику. 

– Я тебя понял, Шади, – Николай даже сам удивился своим миролюбивым, ласковым ноткам в голосе. – Шади хочет, чтобы Коля отпустил Шади домой. Хорошо, иди. – Он встал с валуна и показал в сторону Ирана. – Иди, Шади, иди.

Когда девушка тоже встала на ноги, он поднял её вязанку хвороста, помог закинуть на плечи и, ещё раз заглянув  иранке в глаза, произнёс: «Шади», приложил указательный палец к своим губам и покачал головой. Она, в знак того, что всё поняла, улыбнулась и кивнула в ответ. Затем вошла в речку и побрела по мелководью против течения в сторону родной земли, часто оборачиваясь, пока не скрылась за ближайшим поворотом.

                                                                   *     *    *

Потрясённый нежданной встречей, сержант Крапивницкий вернулся на Точку. Связист Серёга спал под чинарой, прикрыв книгой лицо. Николай решил его не беспокоить и пошёл проверить часового, находившегося  в тридцати метрах в укрытии. Сашка не прозевал приближение сержанта, обернулся и хотел доложить обстановку, как полагалось, но сержант сделал ему знак рукой и спросил:

– Бдишь?

– Бдю.

– Тихо?

– Тихо.

– Ну, бди дальше. Я в блиндаже полежу.

Блиндаж находился совсем рядом. Стоило пройти с десяток метров по окопу, и ты попадал в самое настоящее фортификационное сооружение со сквозным проходом и четырьмя бойницами – две в сторону границы, две в сторону тыла. Крыша была надёжно залита бетоном и для маскировки прикрыта большими камнями.  Внутри находилось четыре топчана, стол, две скамьи, в одном углу – обыкновенная тумбочка, на которой стоял бак с водой и алюминиевой кружкой, в другом – пирамида для десяти автоматов. Можно смело вести круговую оборону целому отделению.

Николай, прежде чем зайти внутрь, поставил перед входом свои яловые сапоги для просушки и развесил на дверях портянки. Затем, уже в блиндаже, по привычке заглянул в бойницу на сопредельную территорию и вдруг поймал себя на мысли, что хочет ещё раз, хотя бы издали, увидеть Шади. Речка с этого места не просматривалась, но посёлок был как на ладони. Он выскочил к часовому  и отобрал у него бинокль.

– Я из блиндажа немного понаблюдаю, а то скучно просто так сидеть, – пояснил он удивлённому часовому. – Ты молодой, глазастый.  И так хорошо всё видишь.  А дедушке надо.

Вооружённый оптикой Николай стал жадно рыскать глазами по чужой местности. В посёлке среди кривых улочек можно было заметить с десяток бегающих мальчишек,  несколько мирно беседующих стариков; возле одного дома две женщины хлопотали у печи, видимо, собираясь печь или уже выпекая хлеб. Николай, глядя на них, подумал, что этот процесс ничем не отличается от того, что он видел в туркменских подворьях. За посёлком на буровой вышке кипела обычная работа, но это сейчас мало волновало молодое сердце сержанта, и он опустил бинокль вниз. Там по извилистой тропинке к посёлку подходила знакомая фигурка в тёмной одежде с вязанкой хвороста на плечах. Непонятное волнение охватило молодого сержанта,   в горле мгновенно пересохло. Он подскочил к баку, зачерпнул кружкой воды сверху, игнорируя краник, осушил залпом и снова приник к биноклю. Девушка входила в посёлок. Через минуту она была уже возле женщин, сняла с себя вязанку, опустила её, о чём-то недолго поговорила с одной из них и пошла дальше уже налегке. У крайнего дома она остановилась, обернулась и посмотрела в сторону НП.  Николаю показалось, что девушка  смотрит ему прямо в глаза. От неожиданности он отпрянул от бойницы.

– Вот дурень! – обругал он себя и снова приник к биноклю, но Шади уже исчезла.

Мысленно обозвав себя разными словами, сержант   завалился на топчан и углубился в размышления над тем, что же всё-таки сегодня произошло. Хотелось с кем-нибудь поделиться, поговорить на эту тему, но трезвый рассудок подсказывал, что даже с самым близким другом  следует держать язык за зубами, иначе беды не миновать…

На следующее утро его, как всякого преступника, потянуло на место преступления, чтобы снова пережить волнующие моменты. Он понимал, что шансы увидеть девушку ещё раз равны нулю, но что-то внутри говорило: а вдруг? И каково же было его удивление, когда на том же валуне, что и вчера, сидела Шади.  Будто неведомая сила бросила Николая к девушке.

– Шади! Глупая Шади, зачем ты пришла? Это опасно, –    воскликнул он, пытаясь приглушить голос. – Тебе нельзя здесь. Понимаешь? Нет, не понимаешь?

Девушка только улыбнулась и протянула    какой-то свёрток.

– Что это? – удивился сержант.

– Нун, миве, – сказала она. – Хошмазе. (Хлеб, фрукты. Вкусно.)

Когда развернул кусок белой материи, удивился ещё больше: перед ним были две лепёшки и несколько плодов инжира.

– Вот глупая! Да разве я голодный?

Шади что-то заговорила, как-то странно заглядывая в глаза собеседнику.

– А-а, понимаю! Взятку принесла пограничнику в знак благодарности за то, что отпустил вчера. Знай, погранцы взяток не берут, но местные обычаи уважают. Нельзя обижать отказом от хлеба. Попробую твоё  хошмазе.

–  Хошмазе,  хошмазе  , – радостно закивала головой девушка.

Он взял лепёшку, поцеловал, отломил кусок и положил в рот. Всё это настолько позабавило юную иранку, что она засмеялась, прикрывая губы рукой.

– Что, опять смешно? – улыбаясь в ответ, спросил Николай. – А я люблю весёлых. Смейся сколько угодно. Ты красиво смеёшься. И вообще ты красивая. Ты хоть знаешь, что ты красивая? Тебе кто-нибудь говорил, что ты красивая? Эх, придёт какой-нибудь старый, толстый перс, заплатит за тебя калым и заберёт в свой кишлак. Там уже не посмеёшься. А пока смейся на здоровье.

Он болтал всякие глупости, поедая лепёшку с инжиром, и даже радовался тому, что собеседница его не понимает, но очень внимательно слушает и смотрит на него восхищёнными глазами. Ещё никто и никогда его так не слушал и так на него не смотрел.

– Жалко, что ты не туркменка или таджичка, я бы на тебе женился. Что улыбаешься? Не веришь? Честное слово, женился бы! Ты из бедной семьи, это заметно, за тебя   большой калым не потребуют. А я не бедный, у меня даже мотоцикл дома есть. Да, «Ява» называется. Совсем новый, меньше года до армии покатался. Сам заработал, ни копейки у стариков не взял. На проводах мне больше тыщи надарили. Подсобирал бы как-нибудь на калым! В крайнем случае, родственники помогли бы. У меня много родственников. Смеёшься, Шади? Глупости говорю? Сам знаю, что глупости, но так приятно с тобой болтать. Ты не слушай меня,   всё я вру. Есть у меня дома невеста, Леной зовут. Почти год с ней встречались. Она меня в армию провожала. Теперь письма пишет. Ждёт, говорит. Мне хотелось, чтобы меня, кроме мамы, кто-нибудь ждал. Казалось, так легче пережить два года службы. Ленке нравилось, как я песни горланил под гитару, да на мотоцикле со мной гонять, вот она меня   и выбрала. А хочешь, я тебе стихи почитаю? Вот слушай, Есенин написал, когда тоже бывал в этих краях. Ну, не совсем в этих, но всё равно красиво написал. Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому что я с севера, что ли, я готов рассказать тебе поле, про волнистую рожь  при луне.  Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Николай читал Шади стихи, а она   слушала его, как заворожённая. Когда он замолчал, девушка произнесла:

– Коля, Шаганэ, Шаганэ!

– Тебе понравилось? Хочешь, чтобы я ещё почитал? Хорошо, только теперь давай другое прочитаю. О! А давай про Танюшу. Тоже Есенин написал. Я многих поэтов люблю, но Есенина – больше всех. Хороша была Танюша, краше не было в селе…

Николай читал и наслаждался искренним детским восторгом, отражавшимся на красивом юном лице девушки. Он хотел уже перейти к третьему стихотворению, как вдруг совсем рядом возле них, пытаясь преодолеть мелководье, между камнями затрепетала крупная форель. Из самых лучших побуждений молодой человек  бросился к рыбе, схватил её и протянул девушке.

– Возьми, Шади. Это тебе, дома приготовишь. Вкусная рыба. Бери!

Шади что-то заговорила жалобным голосом, взяла рыбу, на вытянутых руках отнесла её обратно в реку на более глубокое место и осторожным движением опустила в воду, будто боясь её поранить. Это зрелище сильно удивило и растрогало Николая.

– Ты ещё и добрая до глупости:  и золотую рыбку отпустила бы.

Шади вернулась к нему, всё так же что-то объясняя жалобным голосом и жестикулируя мокрыми руками. Когда она подошла совсем близко, Николай перехватил в воздухе её руки и прижал их к своим губам. От этого порыва оба замерли на мгновение, потом девушка вырвалась и побежала по воде, забрызгивая свою одежду.

– Шади, постой!  Стой, глупая! Я не хотел тебя обидеть.

Девушка, словно поняв его, остановилась. Он подошёл к ней, сложил по-восточному ладони и признёс:

– Прости, Шади!   Прости, я забыл, что у вас не принято прикасаться к девушкам. Не знаю, что на меня нашло. Рахмат, Шади, рахмат.  Больше ничего не знаю по-вашему. Но ты умная, ты поймёшь.

Девушка подняла голову. Щёки её пылали. Она стала говорить, и в голосе звучали печаль и укоризна. Потом она показала жестами, что ей нужно уходить, повторяя «мирам хане руста, мирам хане руста» несколько раз, в надежде, что пограничник поймёт значение этих слов: идти домой в деревню.

Николая сразу всё понял. Его охватило отчаяние, он заметался возле недоумевающей девушки, а потом, осенённый какой-то мыслью, стал говорить и показывать жестами.

– Шади, ты приходи сюда, только когда увидишь вот это. – Сержант быстро снял с себя гимнастёрку, нательную рубашку, так же быстро надел обратно гимнастёрку, а белое бельё повесил на куст. – Вот смотри. Коля вешать рубашку на куст. Шади смотреть. Шади может приходить. – Он сорвал рубашку. – Нет рубашки – приходить нельзя.

Николай ещё раз повторил урок, выразительно тыча пальцами себе то в глаза, то в грудь, то в рубашку, то изображая ими движение человека. Когда он убедился в том, что его старания были не напрасны, вздохнул с облегчением:

– Хвала  Всевышнему, кажется, поняла. Теперь иди, Шади, иди. Коля будет ждать тебя.

                                                          *        *        *

На следующий день Николай не застал на прежнем месте Шади и был этому рад: значит, поняла. Ему очень не хотелось, чтобы эта простодушная иранка нарвалась на его сослуживцев. Повесив на куст условный сигнал – нательную рубашку, он, чтобы не терять время зря, решил насобирать сухих веток и очень быстро собрал внушительных размеров вязанку. Подумал немного, убрал несколько палок, попробовал на вес, плотно увязал и,   довольный своим поступком, уселся под заветным кустом. Всё это время Шади, улыбаясь, наблюдала за ним, притаившись в густом кустарнике у скалы, где река делала крутой поворот. Николай был опытным пограничником и через некоторое время по едва уловимым признакам понял, что он здесь не один.

– Шади, я знаю, что ты здесь. Выходи, Шади!

Девушка робко вышла из своего укрытия.

– Шади, смелее, не бойся, иди сюда. – Николай поманил её рукой и, показывая на висящую над головой рубашку, сказал: – Умница Шади. Рубашка висит – Шади можно приходить.

Девушка робко подошла и протянула Николаю гроздь винограда.

– Ангур.

– Это мне? Спасибо, Шади. Какой красивый виноград. Какой вкусный…

Он отрывал крупные сочные ягоды и с наслаждением отправлял их в рот одну за другой, а девушка с любопытством смотрела на него. Наверное, так смотрят на пришельцев из других миров. В её родном посёлке не было не то что телевидения – там не было даже электричества. Европейцев она видела только возле буровой вышки, и то  издали. Они в посёлке пользовались плохой репутацией и никогда в нём не появлялись. А тут перед ней сидел молодой красивый парень, с серыми глазами, светловолосый и немного странный, но, несомненно, добрый. Совсем не такой, какими рисуют русских старики, пугая детей, чтобы те не бегали на чужую территорию.

– Эдак я сам всё съем. Бери, помогай! 

Николай протянул девушке виноград, но та замотала головой и что-то залепетала на своём непонятном языке.

– Чудная ты. Сколько же тебе лет, интересно?

И он вдохновлённый новой идеей стал жестами выпытывать возраст девушки. Та никак не могла понять, чего от неё добиваются, и всё время повторяла: «Ман не миданам». Тогда Николай оторвал от кисти двадцать ягод, разложил их в ряд и сказал:

– Вот смотри, Шади, здесь двадцать виноградин. Столько мне лет.  А тебе сколько? Ну, покажи, сколько твоих ягодок нужно оставить.

Шади задумалась ненадолго, а потом  одну за другой съела три ягоды.

– Семнадцать, значит? Здорово! По вашим обычаям уже, наверное, замуж пора? Судя по тому, что я наблюдаю в бинокль, выбор у тебя небогатый. У нас на заставе больше мужиков, чем у вас в кишлаке, если даже всех стариков посчитать и этих с буровой вышки. Эх, жалко такую красоту, пропадёт в этих горах ни за что ни про что. Если бы я с тобой прошёлся по нашему городу…  – Николай мечтательно закатил глаза, – понятно:  приодеть, обуть по моде, – то мужская половина шеи бы посворачивала, а женскую водой отливать пришлось бы. Нет, конечно, моя Ленка тоже симпатичная девчонка, но поставь её в толпу таких же девиц – и, как говорится, найдите хотя бы пять отличий. Бывало, приду на танцы и шарю полчаса глазами по публике, чтобы отыскать Ленку. Пока она сама рукой не помашет, так и стою, как болван. А ты в толпе не затеряешься. Ты наверняка даже не знаешь, что такое танцы. Ха! Представляю дискотеку в твоём кишлаке.

Шади тоже хохотнула в ответ и, заглядывая в глаза парню, попросила:

– Коля, Шаганэ, Шаганэ.

– Тебе стихи нравятся? – удивился Николай. – Хорошо, будет тебе Шаганэ.

И он прочитал ей сначала про Шаганэ, потом ещё несколько стихотворений, а она всё слушала и слушала, затаив дыхание. Шади была первой, кому он читал среди прочих и свои стихи без малейшего стеснения. О таком слушателе мечтает любой графоман.

                                                 *        *         *

На заставе было принято откармливать пограничный наряд, прибывший из дальней точки. Трое суток на сухом пайке – не шутка.

– Чем порадуешь сегодня, Расул? – заходя в столовую, спросил Николай повара.

Расул был единственным представителем Средней Азии на заставе. Дело своё хорошо знал, а иначе и быть не могло – качеству питания в небольшом подразделении придавали особое значение. Поваров здесь ценили, уважали и берегли, но промашек не прощали, и те, зная об этом, относились к своей работе очень добросовестно. На заре своей поварской карьеры на заставе за пересоленный суп Расул получил обидное прозвище Рассол. Но это было давно, и никто больше не вспоминал ни пересоленного супа, ни обидного прозвища.

 – Суп-харчо, салат из свежих овощей, картофельное пюре с рыбой, тушённой со свежими овощами, – начал перечислять не без гордости повар.

– Нет, только не рыба! – перебил его Николай.

– Хорошая рыба, Коля, – обиженно сказал Расул, – пальчики оближешь, мамой клянусь. Все добавку просили, а я для вас оставил, даже замполиту не дал. Обидно даже.

– Да ты не обижайся, Расул,   – миролюбиво сказал сержант. – Серёга с Саней вряд ли откажутся. Я только о себе говорю. Мне что-нибудь попроще.

– Ладно, там немного плова осталось. А хочешь, я картошки нажарю?

– Да не хлопочи, Расул. Сойдёт и плов.

– В следующий раз заказывайте, что вам приготовить, – недовольно проворчал повар. – Плов сойдёт ему. А ты знаешь, что никто в отряде не приготовит такой плов? Даже в округе, клянусь! У меня в школе поваров все рецепт спрашивали! Ты скажи, ты на своей Украине такой плов кушал? Я сам тебе скажу: не кушал! И не покушаешь, пока Расул к тебе не приедет в гости.

– Ну вот, завёлся! Разве я сказал, что твой плов плох? Могу тебя успокоить: на гражданке понятия не имел, что такое плов. То, что у нас в столовой на заводе называли пловом, – обычная каша с мясом и полусырой морковкой. А дома мы такое вообще не готовили. Зато у нас вареники делали! Ладно, Расул, ты мне лучше скажи, ты же понимаешь по-ирански немного, что означает слово «шади»? Я слышал, как в иранском посёлке кричали: Шади, Шади. Не знаешь что это?

– Вообще-то шади – это счастье. Я так думаю, это кто-то женщину звал. Имя тоже такое есть.

– А, ну тогда понятно. А я-то думал, – пытаясь быть абсолютно равнодушным, сказал Николай и добавил: – Ну, подавай своё чудесное харчо и свой лучший в мире плов.

– Золотые слова говоришь, дорогой! – оживился Расул. – За это получите от меня на десерт холодный компот и пирог  с  инжиром и курагой. Тоже мой личный рецепт.

У Николая с Расулом и до этого дня были очень тёплые отношения, но теперь Расул для сержанта стал самым близким человеком на заставе, поскольку знал фарси. Как бы невзначай,  чтобы не вызвать подозрений, Николай выпытывал у друга значение некоторых иранских слов. На вопрос: «Зачем это тебе?» он спокойно ответил: «Так ведь интересно! Не помню кто, но кто-то из мудрых сказал: знание чужого языка   можно приравнять к оружию».

                                                   *     *    *

Через неделю Николай снова получил наряд на Точку. Всё это время он думал только о Шади. Даже письма из дома смогли отвлечь лишь на некоторое время. Читая письмо от Лены, он поймал себя на мысли, что уже не рад, как прежде, и потому  злился и на себя, и на невесту, и на службу, но только не на Шади. И ведь прекрасно понимал, что это неправильно, бессмысленно и не сулит ничего хорошего, но   от его воли мало что зависело. Не думать об иранке он уже не мог. Жил надеждой на скорую встречу и даже не сомневался, что  встреча состоится. Когда на заставу приехала военторговская машина,  Николай, не колеблясь, купил красивый платок с люрексом и жестяную коробку леденцов. Это ни у кого не могло вызвать подозрений, так как многие, готовясь  к увольнению в запас, делали подобные покупки. А спрятать и провести их на Точку не составляло труда.

Когда прибыли на место, сержанту приходилось сдерживать свои порывы в сторону речки, чтобы не вызвать ненужных вопросов. В течение дня все бойцы пограннаряда по очереди спускались к речке, чтобы освежиться в жаркую погоду. Порядок устанавливал старший, а старшим был сержант Крапивницкий. Однако злоупотреблять своим правом в этом вопросе не следовало. Поэтому  всё должно было выглядеть, как всегда. После традиционного завтрака и краткосрочной подмены часового Николай сказал:

– Я на речку, Саша на посту, Серёге наблюдать за тылом. Книгу я забираю с собой, Серёга, а то ты быстро под неё засыпаешь. Лучше я сам там, в холодке у воды почитаю. В случае чего – три коротких свитка.

Николай не спеша спустился к воде и направился к заветному месту. Повесил на куст условный знак, накинул на торс гимнастёрку, сел на любимый валун, развернул книгу и попытался читать. Но глаза невольно сами скользили по сторонам цепким, отработанным за время службы взглядом. В тридцати  метрах у поворота реки в кустарнике слегка колыхнулась ветка. Сердце молодого человека   радостно ёкнуло.

– Шади! Это я, Коля! Шади!

Девушка вышла из укрытия и поздоровалась:

– Ассаляму алейкум, Коля!

– Ваалейкум ассалям, Шади! Здравствуй, рад тебя видеть.

Девушка протянула Николаю персик.

– Холу.

– А у меня тоже для тебя подарок есть! – обрадовался  парень. – Вот, смотри, это тебе, Шади! Это платок. Красивый? Нравится? А это конфеты, леденцы, монпансье, как называет их моя бабушка. Вот так открываются и можно есть. Попробуй, не бойся.

Бедная иранка была ошеломлена подарками, радостно что-то лепетала, разглядывала яркий платок и пёструю крышку жестяной коробочки. А Николай, довольный произведённым эффектом,  смотрел,  улыбаясь, на девушку и ел сочный и ароматный плод.

Так начались регулярные встречи юной иранской девушки и молодого сержанта-пограничника, которые носили вполне невинный характер.  Они много разговаривали, хотя не понимали практически ничего из сказанного, но им это было и неважно, потому что было просто хорошо  быть вместе, слушать и смотреть друг на друга.

Так длилось почти три месяца, пока не произошло ЧП. Случилось это осенью во время миграции животных.

Старый секач вёл своё стадо по руслу реки на новое место обитания. Николай и Шади уже собирались прощаться, как вдруг услышали приближение стада диких кабанов. Шедший впереди старый вожак тоже заметил людей. Остановился. Замерло всё стадо, в котором было не менее двух десятков голов разных размеров, возраста и пола. Николай мгновенно оценил обстановку. Бежать некуда: с обоих боков река зажата  отвесными скалами, единственная тропинка, ведущая в лагерь, была уже отрезана, а сделать рывок в сторону Ирана – бесполезно, человек не может конкурировать в скорости с диким кабаном. Сержант, стараясь не делать резких движений, взял автомат, снял с предохранителя, плавно загнал патрон в патронник и стал выжидать в надежде, что вожак повернёт своё стадо обратно. Но секач не был настроен миролюбиво. С минуту он смотрел в глаза человеку, затем ковырнул рылом прибрежную гальку, как бы предупреждая о серьезности своих   намерений и предлагая противнику убраться подобру-поздорову. А поскольку люди не думали этого делать, то решение было принято мгновенно – не мог вожак перед стадом ударить рылом в грязь. Наклонив угрожающе голову, он бесстрашно понёсся на врага. Николай вскинул автомат и направил свинцовый град в голову страшного зверя. Стрелок он был хороший и первой очередью попал в цель, но кабан продолжал бежать, и последовала вторая, третья очередь. У сержанта промелькнула мысль, что на перезарядку оружия времени не будет, нужно бить точнее. То ли двадцать пятая пуля магазина была самой точной, то ли животное  последний десяток метров бежало уже мёртвым, но кабан рухнул чуть ли не у самых ног стрелка, сгребая своим могучим телом речную гальку.  Обезглавленное стадо повернуло обратно.

Николай настолько был ошеломлён произошедшим, что не сразу даже сообразил, что у него на спине, обхватив шею руками, повисла испуганная Шади. Сержант быстро пришёл в себя; расцепил побелевшие пальцы девушки, повернулся к ней, погладил показавшиеся из-под сбившегося платка волосы и сказал:

– Всё нормально, Шади, не бойся. А теперь беги скорее домой. Сейчас ребята  наши нагрянут. Давай беги, беги, Шади! Хане! Хане!

Он подтолкнул девушку в направлении её дома. Видя, что она ещё не пришла в себя, подхватил её на руки и побежал к повороту, где река пряталась за скалой. Там поставил девушку на ноги, опять легонько подтолкнул  и, показывая направление рукой, проговорил:

– Домой, Шади, домой! Хане! Рафшан хане!

И поспешил назад, как только девушка сначала пошла, а потом побежала туда, откуда пришла.

Через минуту показалась фигура бегущего связиста.

– Что за война, командир? – крикнул он ещё издали, но увидев мёртвого кабана, присвистнул и, преодолевая одышку, произнёс, не скрывая восторга: – Вот это зверюгу ты завалил! Я такого ещё не видел.

Тут показался второй солдат:

– Что тут произошло? Кто стрелял?

– Ты почему пост оставил? – строго спросил сержант.  – Бегом на пост! Наблюдай за сопредельной территорией. Как там иранцы себя ведут?

– Ух, ты! Дайте хоть посмотреть на секача. В жизни не видел!

– Рядовой Хитрук, бегом на пост, я сказал! – добавил строгости в голосе Николай.

– Постой, Петруха! – остановил товарища связист Сергей. – Я пойду на пост, а ты займись разделкой. Не пропадать же добру!  Ты у нас парень деревенский – в курсе, как разделывать, а мы, городские, даже курицу выпотрошить не сумеем.

– Ладно,  –  согласился сержант, – иди на пост, Серёга, а мы тут займёмся разделкой. Внимательно посмотри, как там, на вышке, иностранцы себя ведут. Только не записывай пока ничего в журнал наблюдений. Ну, ты понял!

– Понял, командир, не беспокойся. Только, чур, один клык мне!

– Добро, если и мне обработаешь второй.

– Да я тебе такую дембельскую вещь забабахаю…

– Беги уже, ювелир!

– Всё, меня уже нет!

Вечером попытались поджарить на костре несколько кусков мяса, но старый кабан не порадовал пограничников изысканным вкусом.

– Подошва моих кирзаков нежнее будет, – недовольно ворчал Сергей. – Нет, ну правда, Коля, что, в стаде не было никого помоложе?

– Некогда мне было их биографией интересоваться, – отшучивался Николай. – Тут бы самому не стать обедом  для этих парнокопытных. Представляешь, домой написали бы: геройски погиб в борьбе со свиньями? Но это всё шутки, а что делать будем со всем этим?

 – А ничего не будем делать. По всем признакам,  там, –  Сергей сделал ударение на слове «там», – выстрелов никто не слышал. Мы тут в каких-нибудь   двухстах метрах только и слышали:  п-п-п, п-п-п. Глухо так, как в яме.

– А мясо как объясним?

– Тоже мне мясо! Такое мясо и выбросить не жалко.

– Нет, так не пойдёт. Расул таких котлет наделает, что ахнешь. Лучше скажем, что вместе кабана завалили, когда проверяли речку. Чтобы не было лишних вопросов, что да как. Начальник и так меня недолюбливает. Ещё подумает , что я специально на охоту ходил.

– Как скажешь. А по мне – почистил ствол, добавил патронов из хованки, и никто не узнает. Наши «деды» постоянно охотились – и ничего.

– Тогда был начальник заставы другой.

– Что да, то да! Захаров  – человек!

– Ты с молодым только поговори сам, а то мне неудобно давить на него.

– Петруха нормальный парень, понятливый. Не стукач. Я объясню ему, что почём.

Но больше всего Крапивницкий опасался не начальника заставы, а начальника особого отдела капитана Незнанского. Тот умел выпытывать тайны. Недели через две их встреча состоялась. Капитан вызывал к себе по очереди всех рядовых и сержантов заставы и минут по пять беседовал с каждым. Такая была у него работа. Когда дошла очередь до Николая, то особист поинтересовался:

– Как  дома дела, Николай?

– Нормально дома.

– Что пишут?

– Да всё хорошо, пишут, готовятся уже встречать.

– А невеста, Лена, кажется, ждёт?

– Пишет, что ждёт, а там приеду – посмотрю.

– Такого красавца – и чтоб не дождаться? А что ты там, Коля, на границе за стрельбу затеял?

Вот так без перехода прозвучал коварный вопрос. Сержант давно к нему готовился и потому не был застигнут врасплох.

–  Наткнулись в ущелье на кабанов. Бежать некуда. Не бежать  же в   Иран. Я дал по секачу очередь. Попал. Серёга сказал: не пропадать же добру, и мы вырезали из него мякоть на котлеты.

– Серёга – это рядовой Воробьёв, связист?

– Да.

– Ладно, он мне тоже эту лабуду рассказывал. Наверняка охотились. Сговорились?

– Стали бы мы старого кабана валить, когда там столько молодняка было. Нет, товарищ капитан, не охотились мы.

– Хорошо, ступай. Старшину позови. Пусть войдёт. И в следующий раз поаккуратнее там на Точке.

После этой беседы с особистом у Николая настроение поднялось. Он понял:  пронесло.

                                                 *         *         *

После ЧП с кабаном у Николая с Шади произошли изменения в отношениях. Девушка уже не боялась прикосновений молодого человека  и сама   прикасалась к нему. Особенно нравились ей светлые мягкие волосы парня. Она часто трогала его льняные вихры, которые он начал отращивать к дембелю.  Однажды Николай усадил девушку себе на колени, и она не сопротивлялась. А вскоре он покрывал поцелуями шею и щёки юной иранки, и та только улыбалась в ответ.

В ноябре произошло нечто невероятное. Ночи были уже довольно холодные, но днём солнце ещё ясно давало понять, что здесь Юг. Утром к речке без тёплой куртки лучше было не идти, а в обед так пригревало, что можно было и в гимнастёрке упариться. Чтобы Шади не мёрзла, Николай перенёс встречи на середину дня, но куртку всё равно брал с собой: не сидеть же на холодных камнях.

 Шёл последний день трёхдневки. Сержант повесил условный знак, постелил на валун куртку и стал ждать свою любимую. Теперь он только так называл  мысленно  Шади. Последние три письма  от Елены Николай даже не вскрыл. Не то что ему уже было неинтересно их читать, просто теперь чтение писем далёкой девушки ему казалось предательством по отношению к Шади. Последнее его послание   домой было очень коротким, как телеграмма: «Больше мне не пишите. Скоро уже дембель. И Лене тоже передайте, пусть не пишет».

Да, скоро увольнение в запас – самый счастливый момент для солдат срочной службы. Но отчего же так невесело сержанту Крапивницкому? А оттого, что он встретил здесь любовь, настоящую и безнадёжную. У которой не может быть счастливого продолжения, которая ничего хорошего не сулит обоим. Но может ли он отказаться от этой любви?

– Нет! – вырвалось у него вслух. Николай  даже вздрогнул от собственного голоса, но потом добавил: – Господи! До чего же грустно! Но до чего же мне хорошо! Мне никогда так не было хорошо! Шади! Ты где? Шади, милая, ну где ты?

Ветки на заветном кусте слегка вздрогнули, и через мгновение из них вышла прекрасная Шади. Она была совершенно нагая…

                                                             *          *         *

Всю дорогу до заставы сержант делал вид, что дремлет. Он как старший наряда ехал в кабине. Водитель, его тёзка, был любителем поговорить, как и подавляющая часть людей его профессии. Разговаривать Николаю ни с кем не хотелось, поэтому он сразу же пресёк попытку завязать беседу:

 – Дай поспать, тёзка. Ночью такая холодрыга была, что глаз не сомкнул, а у тебя тут тепло, хорошо.

– Ну вот, теперь полтора часа придётся ехать молча, – недовольно буркнул водитель, но беспокоить больше сержанта не стал.

– Наговоримся ещё на заставе.

Но и на заставе Николаю ни с кем не хотелось общаться. Даже Расул не произвёл ожидаемого впечатления торжественным сообщением, что специально для Николая приготовил вареники с картошкой.

– Посмотри, какие вареники! Мама твоя таких не умеет делать! Смотри, сколько зажарки!  Их почти не видно   из-за лука  – цыбули  по-вашему.  Посмотри, лук ещё шипит, как гюрза! Сам бы ел, но для друга старался. Ты же знаешь, как я тебя уважаю.

 – Спасибо, Расул, ты настоящий друг.

– Зачем спасибо? Ты попробуй и скажи: «Вах, Расул, сегодня вареники, как у моей любимой бабушки»!

Николай съел один вареник без особого аппетита и произнёс:

– Нормальные вареники.

– Нормальные – и всё? – обиделся повар. – Ты уязвил моё самолюбие в самое сердце, клянусь печёнкой моего дедушки! То тебе лука  мало, то  муку бабушка на кефире замешивала, то яичный порошок тебе не нравится, то  воду я не подсолил, то раскатал тонко, то раскатал толсто. А сегодня что не так, как у бабушки? Нет, я твою бабушку, конечно, уважаю, ничего такого не думай, пусть Аллах продлит её годы. Но она мне уже снится! Я её в жизни не видел, а она приходит во сне и ругается, грозится  побить скалкой. Вот скажи, только честно, чем мои вареники отличаются от бабушкиных?

– Моя бабушка мережила вареники, а у тебя как в столовой – просто прищипнутые края. Но в остальном – вах, Расул, какая вкуснятина!

– А вот это… Ну, как ты сказал? Это что?

– Мережила? Это просто! Я тебя научу, если ты меня научишь готовить правильно плов.

– Завтра приходи на кухню, будем опытом меняться.

– Договорились. Представляешь, Расул, приеду домой и всех пловом настоящим удивлю.

В этот раз Николай ел неохотно и мало. Настолько мало, что Расул, зная его любовь покушать, заботливо поинтересовался:

– Ты заболел?

– С чего ты взял?

– Кушаешь мало, а компота две кружки выпил.

– О доме всё время думаю, Расул, потому и аппетита нет.

– Да ты не переживай! Скоро уже дембель. Мне мой земляк из отряда звонил, говорит, что первую партию до Нового года домой отправят.

«Эх, Расул, – подумал Николай, – если бы ты знал, что мне меньше всего хочется попасть в первую партию».

– А скажи, Расул, что означает слово «ханом»?

– Жена, – удивился повар. – А муж, если тебя это интересует, – шахар.

– Точно! – обрадовался Николай, вспомнив, как Шади  произнесла: «Шади – ханом, Коля – шахар». – Какой ты молодец, Расул!

– А я тут при чём? – ещё больше удивился знаток фарси.

– Как это при чём? Ты один у нас языки восточные знаешь. Я вот английский в школе учил, а спроси у меня что-нибудь – ни черта не помню, хотя несколько песен знаю на английском языке, а о чём они, могу только догадываться. Ладно, Расул, вареники твои действительно хороши! Мне две порции, пожалуйста.

– Да хоть три! – оживился повар. – Для весёлого друга ничего не жалко. Приятного аппетита!

                                           *          *         *

Но случилось так, что попал Николай  именно в первую партию. Прощаясь, Расул не скрывал радости за друга и некоторой зависти:

– Я же говорил тебе, что Новый год будешь встречать дома! Не забыл, как плов надо готовить?

– Нет, друг, не забыл. А если забуду, напишу тебе. А ты не забыл, как вареники правильно делать?

– Бабушке привет от Расула!

Оба рассмеялись на прощанье, обнялись, и Николай полез в машину, которая вскоре повезла его прочь от заставы, от Точки, от Шади…

Всю дорогу Николай прокручивал в памяти последние свидания с любимой иранкой. Как же их было мало после той  неожиданной, поразительной, незабываемой и волшебной встречи, когда Шади вышла к нему обнажённая, – всего двенадцать. Но он помнил всё до самых мельчайших подробностей, до малейшего звука, запаха, ощущения. И это воспоминание возвращало его к Шади и заставляло снова и снова переживать самые счастливые минуты его жизни. На последней встрече он подарил любимой свои наручные  позолоченные часы «Полёт», которые ему вручили на производстве как призывнику. Уж очень хотелось оставить девушке на  память что-нибудь о себе. А она подарила ему свой необычный браслет из дерева. Вспомнив о нём, Николай хлопнул себя по груди, где во внутреннем кармане находилась самая дорогая ему вещь. На месте! Он облегчённо вздохнул и снова утонул в сладких грёзах.

Очнулся немного только в Баку, подумав, что нужно накупить подарков многочисленной родне. Всё, что ранее заготавливал на заставе для дембеля,  он постепенно отнёс  любимой девушке, а ехать домой с пустыми руками не полагалось. Далеко идти не пришлось. Предприимчивые азербайджанцы отоварили его прямо на железнодорожном вокзале, наперебой  предлагая различный ширпотреб, уверяя, что это последний писк моды, привезённый из-за границы, и нигде больше такого не купишь.

«Умеют торговать восточные люди, – подумал Николай, подсчитывая оставшуюся мелочь. – Хорошо, что проезд бесплатный, а то бы пешком пришлось добираться. Но поголодать, как минимум сутки всё же придётся».

В родной город он приехал глубокой ночью. На автовокзале к нему подошёл средних лет таксист и спросил:

– Куда путь держишь, служивый?

– Домой,  – вздохнул Николай.

– Это понятно. Отслужил вчистую?

– Отслужил.

– А на какой границе служил?

– На иранской.

– Я тоже. А отряд?

– Серахский.

– А я в Каахкинском. Ну, садись, брат, довезу до самого дома с ветерком.

– Да у меня с деньгами не густо, чтобы на такси ехать.

– Пусть отсохнет руль у того, кто с дембеля деньги посмеет взять. Садись, говорю. Куда везти, погранец?

– На Садовую, двенадцать.

– Тогда вперёд!

Когда машина свернула на улицу Садовую, на которой располагались только частные дома, таксист принялся вовсю сигналить. Не прекратил даже тогда, когда остановился под табличкой на деревянном заборе с номером 12, разбудив не только всех собак в округе, но и обитателей близлежащих домов.

Открылась калитка, и показалась седая голова уже немолодого мужчины.

 – Что случилось? – щурясь, спросил хозяин.

– Встречай героя, отец! – весело крикнул шофёр, выскакивая из машины.

Следом вышел Николай и, посмотрев на обильную седину отца, с грустью подумал: «Постарел», а вслух произнёс:

– Здравствуй, батя! Я вернулся.

                                              *          *         *

Позволив сыну отоспаться, родители разбудили его только к обеду.

– Пока мать с бабушкой накрывают на стол, – сказал отец, – пойдём, сынок покурим на крыльцо. Курить начал?

– Нет, батя, не начал.

– А что так? Я же тебе, помнишь, когда порол в пятом классе за то, что ты стащил мои сигареты, говорил, что вот пойдёшь в армию, тогда и кури.

– Так то я не для себя сигареты таскал – для Витьки и Шурки Самохиных. А выдавать друзей у нас не принято.

– Выходит, зря порол?

– Ну, почему же зря? Воровать тоже некрасиво.

– Но порол-то я не за воровство!  Я вот курю с малолетства, а ведь знаю, что пакость. В армии сахар свой отдавал за махорку. Некому меня, дурака, пороть было.

Отец закурил, сладко затянулся и произнёс:

– Гадость, но как приятно.

После нескольких глубоких затяжек он снова заговорил:

– Мы с матерью полагаем, что встречу нужно сегодня организовать. Вечерком. Сегодня воскресенье, как раз вся родня соберётся. Лену твою с родителями позовём. Мать хотела ей позвонить, но я сказал, что ты сам должен это сделать. Она расцвела, похорошела. Хороша девка! Тебя ждала, ты не сомневайся. Точно знаю: ждала.

– Она-то ждала, – тяжело вздохнул Николай.

– Не понял! Что ты этим хочешь сказать? – удивился отец, предчувствуя недоброе.

– А то и хочу сказать, что ты всё понял, батя.

– Ни черта я не понял. А ну, толком говори. Я, ты знаешь, не люблю этих вокруг да около.

В это время открылась дверь, и мама позвала:

– Стол накрыт, только вас ждём.

– Погоди, мать, сейчас идём, – сказал отец, прикрывая дверь. Сыну вполголоса добавил: – После поговорим. Матери ни слова. Инфаркт у неё был. Мы тебе не писали – она не велела. Но ты имей в виду.

– Хорошо, батя, я понял.

После обеда пошли опять «покурить». Николай всё рассказал отцу. Наконец-то представилась возможность с кем-то поделиться, и сделал он это с облегчением, как на исповеди. Отец слушал, не перебивал, прикуривая одну сигарету от другой.

– Натворил ты делов, сынок, – сказал он, когда Николай закончил свою исповедь. – А теперь послушай меня. Внимательно послушай. То, что ты мне рассказал, больше не рассказывай ни одной живой душе. Никогда никому, ни боже мой. Проболтаешься – донесут куда следует, и загремишь под фанфары. Надолго загремишь. Тут тебе такую статью впаяют, что мало не покажется. Уж ты мне поверь!  В общем, так: живём, будто ничего и не было. Выбрось всю эту муть из головы.  Увидишь свою Ленку,  забудешь …

– Да не забуду я, батя! Потому что не муть это была! – воскликнул Николай с болью в голосе.

– Правильно, не муть, а помутнение рассудка. Понимаю: увидел красивую бабу; кругом одни мужики, а тут сама в руки идёт. К тому же экзотика.

– Ну при чём тут экзотика?

– А притом! Эх, мало я тебя порол, да и не за то. Если ты меня сейчас не послушаешь, то не будет у тебя ни иранки, ни Ленки, никого не будет – одна тюрьма. Кому от этого станет легче? Мать в могилу загнать хочешь?

– Никого я загонять никуда не хочу. Я лучше тебя знаю, что никаких шансов у меня с Шади нет. А душа болит: как там она без меня? И что я могу с этим поделать?

– Тут, сынок, или рвать с мясом, или клин клином. Лучше, конечно, второе. Для всех лучше. Повстречаешься с Леной, весной поженитесь, там, глядишь,  дети пойдут. Так всё оно и устаканится. Время – оно всех лечит. Если бы было по-другому, то человечество вымерло бы раньше мамонтов. Обещай, сынок, что будешь вести себя разумно. Да и Елена в чём перед тобой виновата? На кой она тебя ждала, когда столько парней вокруг неё увиваются? Только бровью поведи  – штабелями лягут!  Я тебе не как отец говорю, а как мужик: Ленка – девка стоящая. Ну посуди сам. Сможешь ты поехать в Иран и забрать свою басурманку?

– Нет.

– Во-от! А жить надо! Если не можешь сделать так, как хочется, тогда поступай так, как надо. А надо жениться, работать, семью содержать, детей растить. Жить, как все нормальные люди!

– Всё я это прекрасно понимаю, батя, но мне нужно время. Думаешь, легко так быстро переключиться? Я ведь не машина.

– Понимаю. В шею тебя никто не гонит, но и затягивать со свадьбой тоже не стоит. Тебе же легче будет. Обещай, что будешь держать себя в руках и не делать опрометчивых шагов. Постепенно всё наладится, вот увидишь. Только Лену не обижай, прошу.

– Ладно, батя, ты не переживай. Я постараюсь. Всё будет нормально.

                                             *          *          *

В мае сыграли свадьбу. Несмотря на все старания Николая провести это мероприятие как можно скромнее, свадьба была шумной и многолюдной. Оставшись наедине с невестой в отведённой для них комнате в родительском доме, Николай облегчённо вздохнул:

– Неужели это закончилось?

– Что именно, милый? – удивилась Елена.

– Да шум этот, пьяные выкрики, пошлые пожелания и всё прочее.

– Ты на своей границе настолько одичал, что до сих пор людей сторонишься. Нет, до армии ты не таким был.

– А каким? Я уже не помню.

– А я помню! Ты не расставался с гитарой и мотоциклом. Вокруг тебя всегда собиралась компания, и тебе это нравилось. Я видела – нравилось. И мне это нравилось. Прошло пять месяцев, как ты вернулся, а я ни разу не слышала, как ты поёшь. Правда, страсть к мотоциклу осталась. Вот только гоняешь всё больше сам. А до армии – только со мной.

– Всё, теперь тоже только с тобой. Куда теперь я без тебя?

– Теперь только попробуй без меня, – Лена ласково вцепилась Николаю в его изрядно отросшие после армии волосы.  – Вот так все патлы твои повырываю, так и знай. Что, страшно? Сдаёшься?

– Да я ещё в загсе сдался тебе окончательно.

– Тогда бери на руки свою молодую жену и неси в постель!

– Так сразу? – попытался шутить Николай.

– А ты как думал! Я пять месяцев ждала, когда же он начнёт ко мне приставать. Я и не подозревала в тебе человека таких строгих правил.

– Так ты же перед армией меня сама отбрила. Да ещё так жёстко. Я не забыл.

– Глупый, то ж  до армии, чтобы ты потом даже подумать не мог, что я тут гуляла налево и направо.

– Сложный вы народ, женщины.

– Это кто тут женщины? А ну-ка, быстро исполнять свой супружеский долг!

– А поговорить за жисть? А помолиться не желаете, Дездемона? – поддержал шутливый тон супруги Николай.

– А вот после и поговорим «за жисть»!

При этих словах Елена толкнула мужа на кровать, рухнула на него сверху и тут же вскрикнула:

– Ой! Что это?

– Где?

– У тебя на груди, под рубашкой.

– А, это. Это амулет, память о незабываемой встрече.

– Покажи, – изменившимся голосом потребовала Лена.

Николай расстегнул  рубашку и показал кулон, который, как и обещал, связист Серёга  сделал из клыка кабана, отполировав его до блеска и увенчав короной у основания, пожертвовав для этого половиной серебряной монеты (вторую половину он приберёг для своего экземпляра); серебряную цепочку, на которой висел клык, Николай купил уже дома.

– Что это? – изумлённо спросила девушка.

– Это клык дикого кабана, которого я завалил.

Елена взяла в руки трофей и, рассматривая с каким-то благоговейным трепетом, сказала:

 – Какой огромный, какой страшный. Как можно носить такое? Это же неудобно, это неприятно должно быть.  Зачем он тебе?

– Я же говорю: это память о незабываемой встрече. А ты знаешь, что, согласно закону о переселении душ, теперь сила этого кабана перешла ко мне? А у этого кабана был гарем ого-го! И управлялся ведь. Пока меня не встретил.

 – Сними, пожалуйста. Мне почему-то страшно. Ты шутишь, а мне не смешно. Жуть какая-то! Коля, я прошу тебя, Коля.

В его мозгу отозвалось, как горное эхо, далёкое «Коля! Коля!».  Будто кто-то звал его из другой жизни. Мгновенно понеслись перед глазами картинки.  Вот несущийся дикий кабан, вот он стреляет, зверь падает, вот кто-то обхватил его сзади за шею, потом  он видит Шади, одну только Шади…

– Шади? Что такое шади? – возвращает его в действительность голос Елены. – Коля, ты меня пугаешь, или ты так надо мной шутишь? Что значит шади?

Николай понял, что невольно озвучил свой бред. Пытаясь окончательно смахнуть наваждение, он тряхнул головой и нежно сказал:

– Не пугайся, Лена. Шади  по-ирански – счастье. Я сниму и спрячу подальше, если тебя это напрягает.

«В конце концов, разве Лена виновата, что у него всё так нескладно получилось», – подумал Николай, а вслух произнёс, снимая с шеи злополучный кулон:

– Всё, начинаю новую жизнь! Семейную. Долой пережитки прошлого!  – Он встал с кровати, стал срывать с себя и с невесты одежду новобрачных и выкрикивал: – Долой этот дурацкий галстук! Этот тесный пиджак! Долой этот архаизм – фату! Всё долой!

– Ты сумасшедший! – с восторгом воскликнула Елена. – Но таким ты мне нравишься больше.

                                                *            *          *

В этот же майский день, двадцать пятого числа, на  пятую заставу поступило сообщение с  Точки о задержании нарушителя государственной границы СССР. Через несколько часов из отряда приехал начальник особого отдела капитан Незнанский. Посмотрев на   нарушителя, особист, не скрывая иронии, спросил начальника заставы:

– Ну и зачем вы притащили эту беременную бабу на заставу? Вам что, мало хлопот? Дали коленом под зад – и пусть себе идёт домой. Или таким образом решили восполнить нехватку женского пола? Жениться тебе надо, товарищ старший лейтенант.

– Вы сначала послушайте ефрейтора  Капустина, осуществившего задержание, – сухо парировал начальник заставы.

– Ну, давайте сюда Капустина, – недовольно сказал капитан. Он был сильно раздосадован тем, что впустую проехал почти две сотни километров в такую жару по пыльной дороге, а ведь ещё предстояло ехать обратно и везти с собой эту несчастную женщину. Не дай бог, ещё вздумает рожать по дороге. Ну, удружил так удружил этот старлей вместе со своим Капустиным.

– Товарищ капитан, ефрейтор Капустин по вашему приказанию прибыл, – бодро доложил ефрейтор.

– Раз прибыл, рассказывай, герой, как тебе удалось захватить такого матёрого диверсанта.

Капитана явно коробила светящаяся счастьем физиономия Капустина. Он его прекрасно знал как своего осведомителя, то есть самого заурядного стукача, которого не уважают не только товарищи по службе, но и сам он его не уважал и в глубине души презирал.

– В  двенадцать двадцать я, как старший пограннаряда, после проверки поста… – начал доклад ефрейтор.

– Давай без этой казёнщины, – перебил его Незнанский. – Только по сути.

– Есть, товарищ капитан. Я спустился к реке пополнить запас воды.

 – Вот только без этого! – рассердился капитан. – Или ты думаешь, что я не знаю, что вы ходите на речку купаться?  Полдень, жара, начальство далеко… Продолжай, Ваня.

– Я пошёл искупаться, а заодно и постираться. Постирал гимнастёрку, постирал нательное, повесил сушить на куст. Ополоснулся, сам присел на камушек подсохнуть. Сижу, вдруг, слышу,  кто-то сзади бежит по воде и кричит: «Коля! Коля!». Я поворачиваюсь и вижу женщину. Она остановилась, а потом побежала обратно. Еле догнал, у самой границы уже. Быстро бегает, хоть и с животом. Кусалась даже. Вот! – он показал следы от зубов на запястье. – Но лёгкая, как пушинка…

– Хорошо, Капустин, можешь идти.

Капитана всё больше раздражал этот туповатый ефрейтор. Он уже всё понял, теперь оставалось только поговорить с задержанной.

– Товарищ капитан, а ещё я думаю, что Коля – это наш сержант Крапивницкий, который…

– Ступай уже, Христа ради. Без тебя есть, кому думать.

– А ведь  Капустин прав, – сказал начальник заставы, когда за ефрейтором закрылась дверь канцелярии, – это точно сержант Крапивницкий. У нас было два Николая – водитель и этот сержант. Водитель отпадает однозначно. А сейчас у нас Николаев нет. Я всегда считал, что у Крапивницкого гнилое нутро.

– Да брось, ты, Иван Александрович! Нормальный был сержант. Просто невзлюбил ты его за то, что для него авторитетом остался бывший начальник заставы и не прогибался он перед тобой, как некоторые. Но службу он нёс исправно, и солдаты его уважали. И в Иран не рванул даже от кабана. И за бабу родину не предал, не ушёл на ту сторону – домой поехал.

– А это как называется? Ну, ничего, далеко не уехал, привезут скоро голубчика обратно.

– Ты, никак, рад этому? Тебя же первого и взгреют. Мне тоже перепадёт, но гораздо меньше. Для меня главное, что не ушёл на ту сторону, а что чужую бабу трахал на своей территории, так это проблемы твои и замполита. Ладно, распорядись насчёт обеда, а я пока побеседую с иранкой, да и поеду в отряд.

Через сорок минут капитан и старший лейтенант обедали вдвоём в уютной столовой заставы. Незнанский с аппетитом молодого здорового человека  быстро управился с тарелкой наваристого борща и, приступив к плову, сказал:

– Неплохо! Чувствуется школа Расула, но всё же не Расул. Нет, не Расул. У того каждое зёрнышко от зёрнышка отставало и светилось, как янтарь. Да, это у тебя был повар на зависть всем. Мне на всех заставах приходится бывать, завтракать, обедать, ужинать. Все повара заканчивают одну и ту же школу поваров в Душанбе, одни и те же учителя их учат, а готовят все по-разному. Почему так, Иван Александрович?

Начальника заставы в этот момент меньше всего волновали вопросы о кулинарных способностях поваров.

– Наверное, потому, что все выросли в  разных краях, в разных семьях, с разными традициями, – нехотя ответил он.

– Правильно, потому что все мы разные. Через меня прошла уже не одна тысяча людей, казалось бы, должен видеть уже насквозь душу солдата. А вот случаются и в моей практике проколы. Я ведь чувствовал тогда, что с этим кабаном что-то не так. Не простая это была охота. Даже пометил у себя в блокноте: «Надо проверить». Но потом ЧП на девятке – попытка перехода, потом другие дела, и руки не дошли до этой «мелочи». А мелочей в нашем деле не бывает. Раскрути тогда я это дело – и можно было бы спасти парня, да и эту бедную девушку тоже. А теперь уже, как говорится, поезд ушёл. Механизм запущен.

– Так это всё-таки был Крапивницкий?

– Судя по всему – да, хотя фамилии она его не знает. Но сомнений нет. Меня удивляет совершенно другое: как такое могло произойти? Они ни слова не понимали друг у друга. Она воспитана в строгих мусульманских традициях, он тоже не избалованный прихвостень. Полгода встречаются, занимаются любовью. Он ведь не насиловал её, заметь, она сама к нему приходила. Вот как можно достичь такого взаимопонимания без знания чужого языка? Тут только и слышишь о драмах в офицерских семьях, где  двое не могут  договориться на родном языке. Им бы поучиться у этих ребят. Кстати, она называет его своим мужем и искренне верит, что он её любит, что обязательно придёт за ней. Эх, Коля, Коля, что же ты натворил? И себя погубил, и Шади, дочь Бахри Карима, тоже.

 – И что теперь с этой бабой будет? У них там в Иране с этим делом, я знаю, очень сурово.

– Она говорит, что сначала отец прогнал из дома, но потом вернул, так как матери нет, умерла, а всё хозяйство лежит на ней. И сам старик хромой и почти не ходит. Нужда кого хочешь  заставит поступиться принципами. Правда, предупредил её, что прощение получит только в случае рождения мальчика или если приведёт в дом мужа. Понять мужика можно: кроме этой, у него ещё три дочери, одна другой меньше. Попробуй, прокорми такую ораву. Конечно, теперь она в своём посёлке как прокажённая. Спасибо, жива-здорова осталась…  Но ты сейчас лучше о себе подумай, как всё это объяснять командиру отряда.

Когда Шади посадили на заднее сидение УАЗика, капитан сказал своему водителю:

– Не гони, Серёжа, поезжай аккуратно. Видишь, наш нарушитель беременный.

– И красивый, – добавил водитель, разглядывая женщину в зеркало заднего обзора.

– И ты туда же! – отворачивая зеркало, воскликнул капитан. – На дорогу лучше смотри.

                                                     *          *          *

Через пять дней после свадьбы  Николая арестовали. Ещё через два дня он был на допросе у капитана Незнанского.

– Ну, здравствуй, Николай, – сказал начальник особого отдела. – Как там поётся в песне: не пройдёт и полгода?

– Здравия желаю, товарищ капитан, – невесело поздоровался Николай.

– Прежде чем тебя передадут в военную прокуратуру, мы должны с тобой немного поработать. Ты мне сейчас подробно, обстоятельно расскажешь всё, как было, а потом я дам тебе бумагу, и ты так же подробно всё изложишь в письменном виде.

– Я могу повидаться с  Шади?

– Исключено.

– Тогда…

– Никаких «тогда», Коля!  Тогда нужно было думать, Коля! Головой думать! А не этим… Но дело даже не в  том. Три дня назад переправили её обратно. Никому не нужны проблемы с беременной женщиной.

Николая словно что-то подбросило.

– Что? Что вы сказали? – выкрикнул он.

– А ты разве не знал, чем могут закончиться любовные игры?

– Мне надо её увидеть, – взмолился Николай. – Мне очень надо, товарищ  капитан. Я не хочу, чтобы она считала меня скотиной. Нужно же как-то ей всё объяснить.

– Не знаю, сможете ли вы когда-нибудь увидеться. Думаю, не в этой жизни. Не такие у нас отношения с Ираном, чтобы ходить запросто друг к другу в гости. Как смог, я ей обрисовал ситуацию. Могу тебя заверить, что она  до конца дней своих будет любить и уважать тебя и только тебя. С этим ничего не поделаешь, такая у неё доля.

– Вы её видели? Разговаривали с ней? Как она?

– Работа у меня такая: видеть и разговаривать. А она ничего. Наши врачи осмотрели её. На седьмом месяце беременности. Здорова вполне. Через пару месяцев станешь папашей. Вот только расти ребёнок будет сиротой.  Но ты не отчаивайся. Я ведь тоже сиротой вырос в детдоме. В войну меня потеряли. Рассказывали, что поезд разбомбили, а меня нашли среди обломков. Я ничего не помню. И фамилия моя чисто детдомовская, а не родительская. Но, как видишь, не погиб, не пропал. А ты, я смотрю, молодец, за полгода успел гаремом обзавестись. Там в Иране жена, дома ещё одна. Очень даже по-восточному.

– Одна у меня жена – Шади. Если вы спросите, жалею ли я о случившемся, – нет, не жалею. Я ни секунды не пожалел о том, что встретил её. Единственное, о чём действительно жалею: женился на девчонке, скрыв от неё всю правду о себе. Лена хорошая… Зря я с ней так. Я вам всё расскажу как на духу, товарищ капитан… Или уже гражданин капитан?

– Ты эти замашки брось! Со следователями будешь гражданином, а ко мне можешь просто обращаться: Александр Петрович. Я рассчитываю на твою откровенность. От этого во многом зависит и твоя судьба. Тут два варианта: злоупотребление и измена. Тебе какой больше нравится?

– Родине я не изменил – точно! Невесте – да, изменил, Родине – нет!

И Николай подробно рассказал всю свою историю от начала и до конца.

– Вы мне верите, Александр Петрович? – спросил он после недолгой паузы.

– Верю, Коля, верю. Важно, чтобы прокурор и судья тебе поверили. Суда не избежать, слишком далеко дело зашло. Начальника твоей заставы сняли. Замполита тоже. Теперь им долго придётся с новобранцами возиться в отряде. Начальству карьеру поломал, а себе жизнь. Больше всего я могу посочувствовать только Шади. Вот уж кому досталось! Один только Капустин доволен, ему десять суток отпуска объявили.

– Так это Капуста её задержал?

– Громко сказано: задержал! Она сама пришла на ваш условный сигнал. По чистой случайности Капустин развесил своё бельё на том самом кусте. А она, оказывается, ходила на встречу с тобой каждый день и ждала условный сигнал. Как в индийском кино, ей-богу. Ладно, утешать тебя не буду, знаю: бесполезно и глупо, но как мужик я тебя понимаю. Понимаю, но одобрить не могу.

                                                       *            *           *

Следствие было недолгим. В июле 1978 года состоялся суд, по приговору которого Николай Крапивницкий получил наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет с отбыванием наказания в колонии общего режима.

Дальнейшая судьба героев этой грустной истории мне неизвестна.

 

Другие произведения автора:

Первый снег - самый чистый