Островок для влюбленных

   Школу, где царила палочная дисциплина, я ненавидел. Но когда в нашем классе появилась новенькая, Ира, я стал торопить время, чтобы снова увидеть ее.

     Я стал брать в школу фотоаппарат. Мне хотелось запечатлеть ее красоту, подлинную, настоящую. У меня даже сердце щемило, когда я на нее смотрел. Но я не хотел выглядеть влюбленным выскочкой в глазах одноклассников. И свою нечаянную любовь к Ире скрывал.

     И все-таки я собрался с духом. 

     Сердце мое колотилось о ребра так, что было больно глазам, когда я стал ждать ее за углом школы. Как назло на школьном дворе собралась шпана. Хулиганы ржали и шныряли глазами по ученикам. На этот раз их жертвой стал мой одноклассник, долговязый второгодник Мишка Клемешев. Я видел, как Витька Скачок, местный урка, сбил его с ног. Мишкина сумка с учебниками отлетел в сугроб. И шпана с улюлюканьем стала пинать ее, как мяч. Учебники разлетелись по снегу. И в этот момент я увидел Иру.

      Она вышла из школы с одноклассницей. Но я знал, что они сейчас распрощаются и домой она пойдет одна мимо заснеженного стадиона, где я ждал ее. Так оно и вышло. Не помня себя, я шагнул к ней. Ира остановилась. Из-под вязаной шапочки на меня выжидающе смотрели ее внимательные глаза.     

     – Ира, можно тебя проводить? – сказал я каким-то не своим, а потусторонним голосом.

     И что странно, в эти мгновения я продолжал слышать гогот шпаны, изгалявшейся над Клемешевым, который сам того не зная, как бы помог меня в том смысле, что у меня появился мотив  – предложить Ире проводить ее, раз здесь бесчинствует хулиганье

     Не помню, что она ответила, но мы идем рядом. Совсем чужие друг другу, и вроде как знакомые. В первый раз я иду с девушкой.  И она, конечно, ждет, что я скажу что-нибудь веселое, или спрошу ее о чем-нибудь, но я молчу, потому что не знаю, что сказать. Я потерял дар речи. Благо, девятиэтажный дом ее рядом со школой. С беседкой на пустыре. И с множеством горящих окон.     

     Мы входим в подъезд. А я продолжаю молчать. Уж, не рехнулся ли ее провожатый, наверно, думает она. Мы останавливаемся на лестничной площадке. Нет, я не хочу больше стоять с ней с пылающими ушами, а уйти просто так не могу.     

     – Ира, как тебе наш город? – говорю первое, что пришло мне ум.

     – Город? – грудным голосом переспрашивает она, вскинув свои красивые брови.

     – Да. Ведь вы приехали сюда недавно?    

     – Я нигде, кроме как в школе, не бываю, – говорит она, каменея лицом.     

     Ну и олух же я! Зачем ляпнул «про город», не подумав о том, что любить такой город, как наш, невозможно.

       – Прости, Ира, – говорю я. – Мне хотелось сказать тебе совсем не про город. А что ты красивая. Очень. Хочешь, я буду оберегать тебя?       

       – Оберегать? Я даже не знаю, – говорит она. – Ведь я еще никогда не ходила с парнями.        

       – Ну и что. Я тоже не ходил с девчонками. Вот и походим. А я буду твоим гидом в этом не Рио-де-Жанейро, –  добавил я, пытаясь сострить.

       Хотя сам не переношу глупые шутки, которыми сыплют другие, умея разговаривать с девчонками весело и о чем угодно. 

        – Что ж, давай попробуем, –  натянуто улыбается она, подняв на меня свои глаза, бездонные как море.

     И мы прощаемся.

     Домой я бежал точно безумный. Но странное дело. Счастливейшим из счастливых я чувствовал себя  вовсе не от того, что меня, дубину этакую, не послали куда подальше. А потому, что смог победить свою неуверенность и предложил дружбу самой красивой из всех девчонок, которых я когда-либо видел.

      Но уже на следующий день начались страдания еще более мучительные, чем до того, как я навязался в «гиды». Ибо выяснилось, что я действительно не знал – куда пойти с ней? Ира казалась мне воплощением утонченности и чистоты. Всего того возвышенного, к чему так неудержимо меня тянуло. И было немыслимо, что я приду с ней, например, к моим приятелям, которые собирались по вечерам с девчонками в заброшенных цехах бывшего радиозавода, чтобы покурить и побренчать на гитаре. Ребята из нашего двора горой стояли друг за друга. И не обидели бы ее. Но я даже мысленно не мог представить ее среди них, такую нездешнюю, похожую на экзотическую бабочку, бог весть, откуда  прилетевшую в эту дыру. Бродить по городу? Но где?  В городе существовали такие районы и дома, мимо которых я старался не ходить. Потому что моя видимая благополучность вызывала стремление поиздеваться у хулиганья всех мастей. Но что хуже всего, они, эти подонки, могли сказать, что угодно не только мне, но и в адрес Иры, увидь меня с ней! А такого унижения я бы не вынес. Но с кодлой одному не справиться, будь ты хоть храбрец из храбрецов. И все-таки я бы полез в драку, если бы они затронули Иру. Недаром, я ношу на поясе флотский ремень с тяжелой начищенной бляхой. Так что, куда бы ты ни пошел в этом треклятом городе, жди, что нарвешься на неприятность. Даже приличного кафе не было, куда можно было бы спокойно пойти с девчонкой, а только – пивнушки. Слава богу, был кинотеатр «Космос», этот запасной аэродром. Но и там держи ухо востро. Подонки они теперь везде. Вот в чем беда.

      Коротко говоря, когда  по вечерам мы стали встречаться с Ирой, я всегда был начеку, наученный горьким опытом своего проживания здесь. С тех пор, как приехал к моей тете сюда, в Сибирь, из Прибалтики, когда погибли мои родители. Но тогда, в те годы, когда я сюда приехал, этот город не был таким, как сейчас: заводы работали, люди жили более-менее мирно, весело. Не то, что сейчас, в разруху. Так что плутать по мрачным улицам, где не было ничего интересного, и где нам становилось еще грустнее, не хотелось. И мы, побродив окрест школы или по стадиону, возвращались в беседку возле ее дома.       

     А в беседке мы больше молчали, чем говорили. Или целовались до одурения – после того вечера, когда я, наконец, решился на первый поцелуй, потому что смотрел на Иру как на икону и все не решался поцеловать ее.  Бывало, она вспоминала Калининградскую область, свою родину, где она с отцом и матерью жила в городке у моря. Шептала, смеясь, мне на ухо, что море – ее первая любовь. И я чувствовал сердцем свое и ее одиночество. И уже не удивлялся тому, что мы с ней родились на Балтике, а встретились в Сибири.

      Помню, я охотно подхватывал морскую тему. С жаром рассказывал ей о Клайпеде, где я родился и жил с родителями, о знаменитых на весь мир парусных кораблях из разных стран, которые мне довелось видеть в порту на регатах. О местечке на берегу моря Гируляй, где мы с отцом на лодке ловили рыбу, а по траверзу – на пляже – был виден наблюдательный пункт германской береговой батареи, похожий на корабль с бронированными башнями на баке. Сама батарея была разрушена, когда Прибалтику освобождали от фашистов, но наблюдательный пункт уцелел. И я любил забираться на его башни, хищно смотревшие на море своим прорезями в броне, садился на одну из них, и мог часами смотреть на море, мечтал поступить в мореходку. Но все накрылось, когда отца демобилизовали по состоянию здоровья из военно-воздушных сил, а потом они с мамой погибли, утонули в море. Следователь мне рассказывал, что отец мой, увидев, что мама тонет, попав в течение, пытался ее спасти, но они так и не смогли выбраться на берег, и их унесло в море. Бедный мой, жалела меня Ира, хотя у меня и в мыслях не было бить на жалость. Я ведь давно не ребенок. Просто я никогда никому не рассказывал, что я сирота. Ира была первой, кому я поведал свою вечную тоску по морю,  забравшему у меня родителей.    

     Мы продолжали встречаться в беседке на пустыре. На этом единственном островке для влюбленных, как я ее про себя называл, будто окруженном невидимой стеной, отгораживающей нас от остального мира, где  нам было неуютно. Но я  с ужасом чувствовал, что мы отдаляемся друг от друга, и что душевная близость с Ирой, которую я ощущал в дни наших первых свиданий, нарушилась, уходит, как песок сквозь пальцы. И было ясно, что продолжаться так – долго не может. В замкнутом пространстве школы и беседки по вечерам. Ведь я уже знал, что все когда-то заканчивается. Но мне не хотелось думать об этом. Ведь, кроме Иры, у меня не было близкого друга. Такого, кому можно было бы без стыда, открыть душу.

     А потом наступили зимние каникулы, которых я ждал, чтобы встречаться с Ирой не изредка, провожая ее по вечерам из школы, а каждый день. Но Ира под разными предлогами почему-то стала избегать встреч со мной. Я не понимал, что происходит. Пока она не сообщила мне, что уезжает в Москву с родителями, где ее отец,  капитан внутренних войск, должен был решить какие-то дела, связанные со службой. А когда они приехали, то она уже была другой. Холодной, отчужденной и неприступной. И я не знал, что мне делать, продолжая ее любить и страдая от неопределенности наших отношений.

      В конце концов, я принял единственное и самое простое решение – позвонил ей по телефону и пригласил ее в кино. Она согласилась. Но в кино мы пошли почему-то не вдвоем, а с группой поддержки.  Она пришла в кинотеатр с двумя одноклассницами, которые без конца хихикали, явно проявляя признаки врожденного тупоумия. Картина была про любовь. В главной роли – Ален Делон. С холодными, как сталь, синими глазами. Девчонки были от него без ума и не скрывали это. В отцовой летной куртке  не по сезону и в шапке из ондатры, которая то и дело сползала мне на глаза, я чувствовал себя лишним на этом гала-вояже в кинотеатр. Был угрюм, молчалив. Так что этот коллективный поход в кино так ничего не разрешил.

       Но однажды наши одноклассницы пригласили меня на вечеринку. Наверно, по просьбе Иры. Девчонки попросили меня, чтобы я взял фотоаппарат. Зачем? Потом все узнаешь, сказали они, как-то многозначительно переглянувшись. Я положил в сумку «Зенит», фотоаппарат моего отца, который бережно хранил как память о нем, и поехал на автобусе в поселок на окраине города, который именовался Шанхай и пользовался дурной славой у горожан, так как там было нечисто. Вот где жила моя одноклассница Нина Макарова, у которой решили собраться девчонки, так как родители Нины были в отъезде.

     Оказалось, что я был единственным приглашенным парнем.

     Одетый в далеко не модный костюм моего дяди, я чувствовал себя не в своей тарелке. Но от тягостной для меня роли ухажера, призванного сверкать веселостью и остроумием, меня спас «Зенит». Войдя в роль фотографа, я руководил девчонками, куда им сесть или как встать, чтобы выбрать лучший вариант для снимка и, стараясь, чтобы в каждом кадре была Ира. А она была красивой как никогда. С подведенными как у египетской царицы глазами.     Потом взяла фотоаппарат Нина Макарова и, усадив меня и Иру на диван под картиной Айвазовского «Девятый вал», сфотографировала нас. Мы пили вино. Эту бутылку итальянского вермута привезла из Москвы Ира. И я мало-помалу развеселился. И откуда, это взялось во мне, стал шутить и рассказывать что-то веселое. Девчонки смеялись, а Ира смотрела на меня блестящими глазами, как будто хотела запомнить мое лицо. И тогда мне становилось не по себе. И я умолкал. Но когда мы остались с ней на кухне вдвоем, или нас там специально оставили ее подруги, то она неожиданно обняла меня и поцеловала. Так нежно, как и прежде, когда мы сидели, обнявшись, на «островке для влюбленных», в беседке возле ее дома. Потом она сказала мне, что ее отец добился перевода в Подмосковье благодаря связям в Москве. И что завтра вечером она отбывает в Москву вместе с матерью, а папа пока побудет здесь, чтобы отправить контейнер с вещами.     

      –  Если не успеешь сделать фотографии, где мы с тобой, то вышли мне их на этот адрес, – подала она мне листок из ученической тетради. 

      – А как же островок любви?  –  только это и  вырвалось из меня, как-то  совсем по-детски, когда я мельком увидел ее новый адрес в подмосковном городе Дзержинске, где,  наверно, тоже есть беседка возле ее будущего дома, но где мне уже никогда не быть.

     – Какой островок? – удивленно посмотрела она на меня.

     – Да так, проехали, – сказал я, пряча листок в карман пиджака, предательски швыркнув носом. – Может, свалим отсюда ко мне, – развязно предложил я, чтобы скрыть то, что я теперь переживал. – Анны Ильиничны не будет дома. И я покажу тебе процесс фотопечати, а?

      Она, как будто не заметив моего хамства,  сказала, что хочет побыть еще с подругами, а потом они вызовут такси. Хорошо, сказал я, тогда я пойду.      

       – Прощай, Ира.

        – Прощай, Евгений!

       И она потрепала мои волосы на голове, как мать или сестра, мол, ничего не поделаешь, жизнь бывает жестокой, парень.

       И я пошел домой один, оглашая вселенную безмолвным криком. Мне казалось, что на моей шее висит не сумка с фотоаппаратом, а тяжелый  якорь, тянувший меня долу. И было пусто на душе, что мы так нехорошо расстались навсегда. Это впечатление саднящей дыры в моей груди усиливал треклятый Шанхай. С его мрачными бараками и приземистыми домами за глухими заборами, мимо которых я шел под брех собак. И я радовался, что Ира и ее родители вырвутся отсюда! И думал о том, как мы целовались с ней на кухне, когда остались там вдвоем. И они, эти прощальные поцелуи, еще не остыли на моих губах…

      И вдруг увидел, как прямо по курсу из барака вышли на улицу пьяные парни. Один из них, высокий, в тельняшке размахивал обрезом и куда-то порывался бежать, грозясь кого-то замочить. А его кореша с матами пытались отнять у него обрез. Но увидев меня, они умолкли.       

       – Эй, –  заорал тот с обрезом. – Дай закурить! Хороший ты человек! У, собаки, – погрозил он обрезом своим собутыльникам. – Убью, если его тронете!

       Я не стал лезть на рожон и резко изменил курс, свернув на соседнюю улицу, освещенную единственным фонарем. Но было поздно. За мной уже шел, убыстряя шаг, тот с обрезом, и орал, чтобы я дал ему закурить, продолжая называть меня хорошим человеком. Машинально, на бегу, я стащил с шеи сумку с фотоаппаратом и намотал на руку ее ремень. Он опять заорал и раздался выстрел. Я обернулся. Точно бык, внезапно получивший удар молотом в лоб, амбал стоял на коленях, прижав ладони к лицу, и мотал головой. И я услышал, как он запричитал: «Ой, мои глазыньки…»  – когда к нему подбежали его кореша…      

      А потом я уходил от погони. Куда-то бежал, то и дело, поворачивал в проулки, и, помню, по моему лицу, текли слезы. В конце концов, я вышел на берег реки, превращенной кожевенным заводом в сточную канаву. И речка привела меня в город.     

      И вот я дома. Анна Ильиничны нет. Она вдова и каждый вечер уходит к соседям, к одиноким старичкам, чтобы помочь им по хозяйству, а потом допоздна они играют в лото.

      И только теперь, зайдя в свою комнату, я осознаю, что был на волоске от смерти. И благодарю судьбу, что Ира отказалась идти со мной. И что кто-то невидимый, но безгранично сильный, сжалился надо мной и отвел руку бандита от меня.    

     –  Надо проявить пленку, – сказал я вслух самому себе. – Надо что-то делать!

      Растворить в горячей воде химикаты, согласно инструкциям на заводских упаковках, – дело несложное. И вскоре я разливаю горячие растворы  по бутылкам.  

      Теперь нужно поместить пленку в фотобачок.

      Я закрываюсь в ванной и в кромешной тьме достаю из фотоаппарата свое сокровище. От напряжения я покрываюсь потом. Но и тут ничего сложного – отец научил меня, как равномерно наматывать на спираль катушки фотопленку. Пробую пальцем витки, как это делал он: витки легли хорошо, все получилось! И я иду за растворами, неотвязно думая об Ире,  – как я буду жить дальше, а главное – зачем? – без нее.

     Я беру бутылку с проявителем, и машинально наливаю в бачок раствор, прозрачный как слеза. И мне нет дела до того, что бутылка еще теплая на ощупь, думая совсем о другом. Механически вращаю катушку. Но стоп! Что это?

      Некоторое время я тупо смотрю на вытекшие из носика бачка черные капли. Они похожи на кровь, эти капли, вытекшие из бачка на подоконник. Почему они черные? От страшной догадки у меня холодеют ноги. Я даже не достаю пленку. Зачем? И так ясно, что я ее запорол: фотоэмульсию съел раствор, которому я не дал остыть, как следует.

       Точно мертвый я иду в свою комнату. Ложусь на кровать и отворачиваюсь к стене. «Надо бы проведать Мишку Клемешева…» – последнее, о чем подумал я, впадая в забытье.

Другие произведения автора:

Слвгородская тюрьма

Перевал Тишины