Еще раз про любовь

                                                                                          Лена

Лена старше меня на два года. Она учится в университете на втором курсе, на филологическом факультете. Мы соседи. Ее балкон – на третьем этаже. А я живу этажом ниже.
– О, Жан! Привет! Поставь битлов, а! – перевешивается она через перила балкона, и ее длинные волосы ниспадают вниз золотистым водопадом.
Я смотрю ввысь. Ее стройные ноги уходят вглубь ее халатика с белыми драконами. Далеко уходят. Моя голова начинает кружиться...

                Мы не знаем – как высоки  –
                Пока не встаем во весь рост –
                Тогда – если мы верны чертежу –
                Головой достаем до звезд.
                Обиходным стал Героизм,
                О котором Саги поем  –
                Но мы сами ужимаем размер
                Из страха стать Королем.

Это стихи Эмили Дикинсон прочитала мне Лена. Она тоже пишет стихи. Они немного похожи на стихотворения Эмили, такие же импульсивные строки, беглые, нервные. Одно из ее стихотворений я напел на магнитофон.            Лена знает, что я люблю ее.
Однажды мы с ней слушали «Белый альбом» Битлз у меня дома. Лена была веселой. И мне хотелось длить и длить эти невыразимые мгновения счастья. Я взял гитару и стал подыгрывать битлам. И Лена в легком сарафанчике, вся загорелая, хохотала, нервически откидывая голову с распущенными по плечам волосами. Такой красивой я еще никогда не видел ее. И я сказал ей: «Знаешь, Лена, в твоем лице, единственном из миллионов, есть что-то вечное. То, что заполняет ранящую дыру во мне, с которой я родился…». Не справляясь со своей любовью, я хотел упасть перед ней на колени и сказать напрямую: КАК Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Но в этот момент зазвучал «Блюз для тебя», она встала с кресла и начала танцевать, кружась по комнате.
     За открытой балконной дверью ворчал гром. Синие электрические вспышки молний выхватывали из сумрака ее обнаженные руки, бледное лицо с полуприкрытыми глазами. Я пригласил ее на танец. Мы топтались, дружески обнявшись. Но при этом были как два магнита, поля которых должны были совместиться – так близко они подошли друг к другу, – но этого не происходило. Мне казалось, что в атмосфере скопилось все электричество мира, готовое вот-вот разрядиться. И взрыв раздался.
     Точно залп из ста тысяч орудий флагмана, ударил гром. Хлопнула балконная дверь. Зазвенело стекло. И Лена выскользнула из моих объятий. Мы выбежали на балкон и задохнулись...
Это был сплошной ливень, гром и молния! Дождь словно сетью, охватил весь мир, шагал по улицам и переулкам, затопляя их бурлящими потоками, по которым неслись машины, освящая фарами целые реки.
– Riders of the storm…, – пропел я из The Doors, и мелодия оторвалась и улетела с ветром.
     Мы что-то кричали друг другу. А удары грома продолжали сотрясать небо. Казалось, еще один такой залп, и все рухнет, все разлетится в тартарары на отдельные атомы, частицы, и уже ничего больше не будет, и уже ничем и никогда нельзя будет собрать и соединить воедино куски людей, вещей, явлений...
     – О, боже... Смотри! – вдруг закричала Лена, показывая рукой на бушующее небо.            
     Я взглянул в небо и почувствовал, как в моих жилах леденеет кровь. Это было Чудовище. Такого ужасного лица, созданного нагромождениями черных клубящихся туч, мне еще не приходилось видеть. С пылающими жутким светом глазами и с разверзнутой пастью, из которой бил такой же адский огонь, на нас смотрел сам Дьявол, парализуя волю картиной своей безграничной властью.
–  Мне страшно,  – прошептала Лена и прижалась ко мне. Ее бил озноб.
Я закрыл балкон и, как какой-то киногерой, поднял ее на руки, положил на кровать и стал целовать. Мне казалось, стань мы единым целым, и мир, раскалываемый громом на куски, будет спасен...
– Не надо!..  – вдруг сказала она.
Я сел спиной к ней, закурил.
– Ох, какой же ты еще ребенок! – обняла она меня за плечи и поцеловала в затылок, как мать или старшая сестра: – Ой, мокрым сеном пахнут...
Я молчал, разыгрывая обиду. В груди и вправду саднило. Но где-то в глубинах души, в одном из ее уголков, уже приподнимался под обломками, встряхивался ангел, радуясь, что дурак, которого он охраняет, то бишь, я, не навредил себе.
– Лена, прости, – сказал я. – Сам не знаю, что на меня нашло.
– Проехали, – сказала Лена. –  Ты, мой лучший, самый, самый лучший друг, каких у меня никогда уже не будет, и я не хочу тебя потерять. Но ты живешь фантазиями, Ванечка. Навыдумывал чудовищ, а они только в сказках бывают. Смотри, вон солнышко из-за туч выглядывает. И где дьявол? Просто ужасное совпадение.
–  Это не совпадение, – сказал я. – Да и как, кому это объяснишь?
– А ты напиши сказку, – улыбнулась Лена. – Где добро побеждает зло.
–  А это мысль, – обрадовался я. - Напишу рок-оперу!
И внутренним взором увидел себя, лежащим под деревом – после битвы  –  с раной в груди, и как Лена, проходя мимо, говорит своей матери: «Бедный, может, он не был таким дикарем, каким казался. И ему было больно и очень страшно умирать. Но он умер и за нас, мама!»
           Лена уходит домой, стуча каблучками. А меня сжигает пламень. Этот огонь любви намного глубже, сильней и страшней всех прочих огней и моих фантазий, полыхающих в моей груди. И если бы Лена полюбила бы меня… Но это – без шансов. У нее есть парень. Зовут его Вадим.

                                                                                     Вадим

Вадим ее сокурсник. Он похож на красавца Роберта Планта из Led Zeppelin, но к року он не имеет никакого отношения. Его кожаные куртки, джинсы, весь этот дорогой прикид, лишь банальный образец мимикрии. Придет время и он скинет свою куртку, как надоевший камуфляж, и с удовольствием облачится в костюм бизнесмена. Он сам однажды говорил мне:
–  Главное, вырваться за бугор, а уж там ... Я потревожу ихних шулеров, как поет Высоцкий!
– А Лена? – сказал я.
– Что Лена? – сдвинул он свои красивые брови к переносью, и в его синих холодных глазах вспыхнул злой огонек.
–  Ну, ты за бугор, а Лена?
Вадим расхохотался.
–   А это, пацан, не твое дело. Понял?
Я не терплю даже малейшей насмешки над собой, и мой загривок мгновенно ощетинился, я незаметно выпустил когти. Но, видно, Вадим что-то почувствовал.
–  Я люблю ее,  – сказал он серьезно и скромно. – Она поедет со мной.
Зверь во мне сжался, улегся, положив морду на лапы, я разжал кулаки. Да, что там говорить, в прагматизме Вадиму не откажешь. Плюс  –  охраняющие крылья его высокопоставленного отца, под которыми он живет от рождения. Однажды он сказал мне, снисходительно похлопав по плечу, что система, которую мы, сопливые бунтари, хотим разрушить, не стена, а прямая дорога наверх. К власти, к богатству. И только глупцы этого не видят. И не используют этот шанс. Короче, угождай системе, не зли ее, не дразни и сможешь добиться многого. У Вадима есть все, о чем только можно мечтать: от американской стереосистемы до «байка», на котором он увозит Лену на  на дачу своего  отца, похожую на дворец. Девчонки сходят по Вадиму с ума. Но Лена? Почему она не видит, что за могучим взором его холодных глаз  –  пустота.            
Но сколь Вадим не пуст, он владеет реальной силой. Мне всегда приходится напрягаться в его присутствии, все время внутренне сопротивляться против него. Но, возможно, я преувеличиваю, наделяя его демоническими чертами. Ведь Лена любит его, а не меня. И я, конечно, ревную и потому никак не могу быть объективным в отношении него. Тут нужны чистые руки и холодная голова. Ведь то, что люди называют Сатаной только того и ждет, чтобы схватить тебя акульей хваткой и столкнуть в бездну. И столкнуло.

Широты лошадей

Я лежал на кровати, тоскуя по самой жизни, когда пришла Лена.
–  Давай, поднимайся, – сказала она. –  Сегодня в Доме культуры вечер поэзии. Поможешь мне написать отчет.
И как я не отнекивался, она все же вытащила меня из дома.
На такое мероприятие я попал впервые. В зале почти не было молодежи. Дяди и тети по очереди выходили на сцену и читали свои опусы.
Стихи так называемых непрофессиональных авторов вызывали во мне множество чувств, но мне становилось только хуже. На сцену вышел очередной поэт. Плотный дядя с благородной, что называется, сединой, и стал читать свой опус «Дачник» про садово-огородные дела. Он читал бесконечно долго, истязая, главным образом, тех, кто еще не выступил и, волнуясь, ждал своего выхода на сцену. «Какой дачник? Почему дачник ?» – тупел я умственно, душевно и физически. И во мне копился протест. Но я уже приучил себя сдерживать приступы отчаяния и не дергаться.
  Поэму о дачнике сменило бесконечное, как веретено, женское рукоделие. Поднялась на сцену учительница из нашей школы. Что-то о зорьке, о чарующих закатах и соловьях, которых кто-то очень любит слушать, сидя в камышах. Лицо литераторши, обычно надутое, теперь светилось экстазом вдохновения, и как это не вязалось с той загустевшей скукой, которая царила в классе на ее уроках по литературы. И я не выдержал, засопел: «Лена, я пойду, очень курить хочется» Но Лена удержала меня: «Потерпи, будет перерыв – вместе уйдем».
Я остался. И вытащил из памяти стихотворение Джеймса Дугласа Моррисона «Широты лошадей». Так назывались экваториальные штильные полосы, в которых застревали испанские корабли. Это место удушливого штиля. Там опадают паруса, и неподвижный горизонт так недосягаем, что поражает волю. Чтобы облегчить судно, морякам приходилось вываливать за борт подыхающих рабочих лошадей, которых они везли в Новый Свет. Обезумевшие от голода и смрада, матросы подводили их к краю, а лошади начинали метаться из стороны в сторону и лягаться. Это было настоящей пыткой – наблюдать за этим: как с огромными глазами, выпирающими ребрами, с неестественно длинными ногами лошадь падает в море, еще некоторое время плывет, а затем теряет силы и просто идет ко дну... медленно тонет... А ветер по-прежнему встречный, и уже кончилась пища, и кончилась пресная вода... Вот о чем было это стихотворение. И меня вдруг пронзила мысль: как бы осмысленно и благородно я ни научился жить, все равно я навек обречен – бродить одиноким скитальцем среди тех, чей мир не распространялся до параллели подыхающих лошадей. От этой мысли мне стало совсем тяжко.
Из комы меня вывела Лена: «Ванька, очнись!..». Оказывается, меня заметила в зале учительница по литературе. Продолжая пребывать в экстазе вдохновения, она обращалась ко мне, чтобы я прочитал свои стихи:
–  Мы же знаем, что ты играешь в ансамбле, пишешь песни…
Я извинился.
– Уж где-то, в подворотнях, они такие смелые, – бросил какой-то тип с унылым лицом старого козла.
Какая-то темная сила подбросила меня с места. Точно в бреду, я все-таки вышел на сцену. И еще больше злясь на себя, нервно стал читать «Широты лошадей», объявив, что это стихи Джима Моррисона, американского поэта, лидера рок-группы «Двери». Читал я плохо. А после, как молитву во спасение, еще одно из его стихотворений, уже чуть не плача:
                Благодарю тебя Господи
                за это сокровенное белое сияние
                огромный город встает из-за моря
                у меня ужасная головная боль
                из которой соткано будущее...
     Я сел на место. Ведущая вечера, местная поэтесса, задумчиво поправила очки на своем носике и сказала с обидой в голосе, что такие, мол, извините за выражение, стихи она могла бы писать по десятку в день. По залу прокатилась волна одобрения. Дяди и тети словами и мимикой выражали ей свою солидарность:
–  Эту молодежь надо еще учить да учить...
– Это ж, белые стихи, –  сказал кто-то.
– Это сбор крестов по могилам, а не стихи...
– Ясное дело, раз их писал наркоман, –  бросил унылый тип.
Тут-то во мне и шевельнулось Чудовище.
–  Только Моррисона не трогайте! – крикнул я.
Злость застилала мне глаза, пульсировала в висках. Я поднялся с места.
– Вам что мало Лермонтова, которого вы убили!
И покатило, и поехало. Я припомнил им Бродского.
–  Не вы, ли добронравные мещане лишили его родины, навечно разлучили с отцом и матерью!
Вспомнил Владимира Высоцкого, задохнувшегося среди бездарностей от копеечной культуры.
– Серость никогда не признает гения, пока он жив! – кричал я. – Искалечить – о, это мы умеем. А потом, когда он умрет от тоски среди вас, вы ему памятник на могилу... Но даже мертвый он напоминает о вашей серости... Представляю, как вы кудахчете, как радуетесь слабостям того, кто был выше вас...
–  Вызовите полицию! – крикнул кто-то.
Я хотел уйти, но вдруг заметил, как один тренер из детской спортивной школы, бичевавший в своих стихах быт студенческих общежитий, идет ко мне, проявляя признаки тупой агрессии. Мне вдруг стало весело. Я раскинул руки точно распятый. И вдруг встретился с темными глазами Лермонтова (портрет на стене). Мне показалось, что Лермонтов смотрит на меня с пониманием и сочувствием...
Волосатые руки  атлета схватили воздух. Я вынес правую руку, чтобы ударить левой, но в этот миг на моей руке повисла Лена. Я даже не подозревал, что она такая сильная.

Потом мы с Леной сидели на каменных ступенях амфитеатра Набережной, и пили белое вино. Быстро сгущались сумерки. От реки, потерявшей свои границы, несло холодом.
–  Люди есть люди, – отчитывала меня Лена. – И если они не понимают того, что понимаешь ты, это еще не повод возноситься над миром. В противном случае, грош цена твоей одаренности...
Лена, конечно, была права. Так-то я стремлюсь к спокойной всепрощающей мудрости, к нравственному совершенству! Но вино сделало свое дело...  Демоны разрушения покинули меня.
–  Лена, почитай что-нибудь? – попросил я.

                Нам никогда не вернуться в Элладу
                Наш потонет корабль, ветер следы заметет, –

продекламировала она со вздохом. В звуках ее голоса слышалось что-то огромное, выстраданное. Мое сердце сжалось.
–  Это твое?
– Нет. Это Константин Вагинов. Питерский поэт, хорошо забытый...
–  Лена,  –  только и смог выговорить я.
– Что? – сказала она, задумчиво глядя в черный поток реки с разломанными зигзагами береговых фонарей.
И тут меня прорвало. Впервые я заговорил о том, что я чувствую себя чужаком среди людей. Что мне, вообще, не хочется так жить. Потому что я не вижу смысла своего существования. А жить без веры в возможность совершенства, не могу и не хочу. Я говорил о том, что не могу больше ждать ее, все время ее ждать. Торопить дни. И получается, что я как бы стремлюсь приблизить конец. Что она для меня высшая ценность, и любовь к ней – моя главная роль на Земле, ради чего я и родился. А между тем я вынужден играть другие роли, мне не свойственные, то клоуна, то хулигана...
–   И мне кажется, что вся моя жизнь – сон. Знаешь, как в «Blues» у Джимми Хендрикса:

Проснулся утром, не заметив, что умер, –

пропел я, дурачась, чтобы скрыть слезы.
– Я не знала, что ты такой, – сказала Лена. Голос у нее был низкий до хрипоты.
– Какой? –  спросил я.
–  Глубокий.
– Да уж, – сглотнул я ком в горле.
– Вот, скажи, если бы твоя девушка забеременела, чтобы ты выбрал – ребенка или все золото мира? – нервно засмеялась она.
Я сказал.
– Ясненько. Я и не сомневалась, что так ответишь.
–  А что? Есть другие мнения?
–  Давай-ка еще по глоточку, –  сказала Лена осевшим голосом.
Мы выпили. И Лену стошнило.
–  Пойло, – сказал я и зашвырнул бутылку в реку.
– Вино ни при чем. – сказала Лена.
– Лена, – сказал я, помертвев. – Все будет хорошо. Вадим тебя любит, он мне сам говорил.
– Ничего больше не будет, –  сказала она, глядя как бы сквозь меня, куда-то в темноту, будто в вечность. – Вадиму важней карьера, чем ребенок.
И Лена заплакала.
Я дал ей сигарету, а сам спустился по ступеням к самой воде, сел на корточки. Черное тело реки вскипало волнами, будто живое. Я смотрел в воду. Что, там, в глубинах, под черным покровом? Какие миры? А вдруг и там такая же бессмыслица, что и здесь на земле? От душевной усталости нахлынули безнадежные мысли. Раньше у меня были чаяния и ожидания, вера и вызов крылись в моих текстах песен. Теперь не было ни того, ни другого, ни третьего...
– Господи, помоги ей, –  взмолился я, думая о Лене.
Вода лизнула ноги. Но вместо того, чтобы отодвинуться от края, я как клоун, который все портит в самый ответственный момент, приблизился к самой воде, затопившей ступени, и, сидя на корточках, стал покачиваться с носков на пятки... Тяжелая, как чугун, голова опережала мысль.
Очнулся я в воде. Тяжелым намокшим мешком течение несло меня вдоль парапета. Потом в мозгу мелькнуло: вот она – смерть героя. Но это тотчас прошло – как только я заметил, что течение стало относить меня к стремнине. И я бешено колочу по воде руками и ногами... Не знаю, как мне удалось перебить поток и достичь парапета. Цепляясь пальцами за бетон, изъеденный ледоходами, я с трудом выбрел против течения к ступеням набережной. Лена стояла по колено в воде, держась рукой за торчащую из бетона арматуру. Она подала мне руку.
– Ты что удумал? – выбивая зубами дробь, проговорила она и заплакала.
Мы стояли крепко обнявшись.
–  Лена, давай уедем, – сказал я.
– Давай... Давай, Ванечка, уедем! Только куда?
– Я знаю остров, – сказал я.
– Остров невезения?
–  Нет… Это звезда между небом и адом, упавшая в море… И там, на острове, живут исключительно творяне, музыканты, художники, поэты, инсценировавшие свою смерть.
– Все, домой, домой, лечить душевные раны, – испугалась Лена за мой разум.
Душевные раны мы лечили горячим чаем с медом, которым нас отогревала мать Лены, интеллигентная и молчаливая женщина, не задавшая нам ни одного вопроса: что произошло и почему. А через месяц Лены не стало.

                                                                                 День, когда облетели листья

Я не верю, что Лены больше нет! Не потому, что я не видел ее мертвой. Ибо в день ее похорон, я ушел в лес и пролежал там, в траве, до темноты, холодный и недвижимый, как покойник. А потому, что когда я думаю о ней, то почти физически ощущаю, что она здесь, рядом со мной.
Вот и сейчас она здесь!
В маленькой комнате Дома Культуры, заставленной аппаратурой. На колонке горит свеча, за приоткрытым окном льет дождь, а я наговариваю на магнитофон эти строки.  Лена сидит на стуле за барабанами и внимательно слушает, склонив к плечу голову. Но вдруг за приоткрытым окном вспыхивает молния, и доносится раскат грома, и Лена вздрагивает, глаза ее мертвеют. И, будто спохватившись, что отныне ее дом не здесь, а на небесах, она исчезает.
– Ах, Ванечка, как же тут, на земле, красиво! – вновь возвращается она с обрывком веревки на шее. – А там дождей не бывает. И вдруг смеется:
– Ох, какой же ты смешной. Сидишь тут один в темноте. Как филин. Ты что, совсем разучился радоваться!
Господи милостивый, как же я рад, что она смеется! И чтобы еще сильней рассмешить ее, я изображаю филина, вложив в этот образ весь свой актерский талант:
– Ух, ух, ух...
– Ох, Ванечка, прости... – стонет Лена, сдерживая приступ смеха.
Глядя на нее, и я начинаю смеяться. Судорожные звуки, издаваемые мной, скорее похожи на икоту гориллы, чем на человеческий смех. Но это только подливает масло в огонь. И вскоре мы хохочем вместе. С грохотом падает на пол микрофонная стойка, мы выкатываемся из комнатушки в коридор, потом оказываемся в смотровом зале. И продолжаем хохотать, как сумасшедшие...
Я бегу за кулисы и врубаю магнитофон. Подхватываю Лену и кружу, кружу ее по сцене, только бы отвести от нее беду...
Вот что должен был я сделать в тот ветреный день. Когда с деревьев облетели листья. Тяжело мне вспоминать его. Но кто напишет о Лене, если не я.
А  в тот день я пришел в университет на занятие литературного кружка, где собирались студенты словесники. И когда в аудиторию вошла Лена,  в моих глазах закипели слезы. Я не псих. Но со мной так бывает, когда я вижу настоящую красоту. И вообще, осенью я делаюсь какой-то нервный, все чувствую остро. Да и литературный кружок я стал посещать по одной причине: видеть Лену. Хотя бы изредко.
 Вадим пришел раньше Лены, и место рядом с ним было свободно. Но Лена порхнула ко мне, на камчатку.
–  Я с тобой, можно?
Вадим ухмыльнулся и вытянул свои джинсовые ноги в проход между рядами столов. Сам он не писал ни стихи, ни прозу. Но на ребят, посещавших кружок, смотрел с этакой тихой усмешкой последнего вседержителя истины. Будто не видел или не хотел видеть в их мучительных попытках познать себя и свое место в мире какой-то смысл, а видел лишь бессмысленную трату душевной энергии, всю тщету жизни, как он по-книжному говорил. Сергей Анатольевич Монахов, руководитель кружка, неподдельно добрый человек, смотрел на человеческую жизнь иначе – как на разворачивание трагедии. Не потому, что мы все умрем, не узнав истины. А потому, считал он, что человек неизменно терпит крах, как только начинает истине служить, распинаясь между землей и небом. Его точка зрения была мне ближе.
Так вот, пришла Лена и неожиданно села со мной. Меж тем, Монахов, с седой шевелюрой и с прокуренными легкими, убежденно говорил что-то о любовной линии, помогающей писателям раскрыть характер героев. Вадим слушал его с улыбочкой мэтра на тонких губах. К азбучным утверждениям Чехонте (так мы называли Монахова) он относился с нескрываемым снисхождением. Я же почти не слушал нашего добряка. Да и Лена, как и я, была нервно-взволнованная. Она часто поправляла свой белый воротничок, выпущенный поверх черного джемпера. Вздыхала, думая о чем-то своем, явно невеселом. Страшась за нее, я стал мечтать о том, что вот бы жить вдвоем с Леной на маяке, на берегу океана. Я бы ловил рыбу и обеспечивал бы ее всем необходимым, а она бы беззаботно писала стихи...
– Где ты витаешь, Иван? – вернул меня в класс Монахов.
Высокий, худощавый, в очках, похожих и на пенсне Чехова, он смотрел на меня с таким скорбным выражением, что я устыдился и всем видом попросил прощения.
– Так вот, в этом шедевре, «Легкое дыхание», Бунин лаконично и без особых эмоций поведал о том, как погибла гимназистка Оля Мещерская, – продолжал Монахов, покашливая.
Я посмотрел в окно. Небо было чисто голубым, как ранней весной. Черные деревья в университетском дворе облетели...
– Вы помните..., – донесся до меня голос Монахова. – Оля Мещерская записывает в дневнике, что ее соблазнил старый ловелас, друг ее отца Малютин. Вот что она записала...
Монахов взял томик Бунина и стал читать:
– Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение. Что не могу пережить это!
Пауза.
–  Однако пережила... – бросил Вадим, зевнув.
– Не могу пережить это, – значительно повторил Монахов. – А примерно через полгода казачий офицер, как пишет Бунин, некрасивый и плебейского вида... Не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, кха... Среди большой толпы народа. Началось следствие. И этот офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его. Была с ним в связи, поклялась быть его женой. А на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его. И дала ему прочитать ту страничку своего дневника, где говорилось о Малютине...
– Врал он! – выкрикнул Володя Осипов, студент. – Шкуру, гад, свою спасал...
– Браво! – захлопал в ладони Вадим.
– Если хотите, Вадим, высказать свое мнение, то мы вас слушаем, – нахмурил брови Монахов.
– Что ж, позволю себе не согласиться с этим юношей, – сказал Вадим, взяв мерзкий тон старого профессора из старых романов. – Признайтесь, Владимир, что читали вы этот рассказец явно невнимательно. Возможно, под музыкальное сопровождение. Битлз или Стоунзы? А скорочтение, как известно, к добру не приводит. А если бы наш подающий надежды поэт вчитался бы в текст, то он не мог не заметить факты, говорящие о том, что в заявлении офицера не все ложь. И что  Мещерская весьма расчетливо и обдуманно выбрала себе в любовники казачьего офицера...
–  Ну, ты даешь, Вадим!  – осклабился Осипов.  – По-твоему у Оли с казаком что-то было?         
– Да разве в этом дело! – вдруг сказала Лена. – Было или не было? Да хоть и было, и, наверное, было. Ну и что? По-моему, вопрос о нравственности здесь вообще не стоит. Ведь Оля сама говорит начальнице гимназии, что она не виновата в том, что у нее красивые волосы. Она не виновата, что у нее от природы красивые волосы. И ненужно ее оправдывать. Разве в природе есть вина или распутство?
– Хорошо, – сказал Монахов, его лицо посветлело. – Очень хорошо. Спасибо, Елена Николаевна. Большое спасибо...
Казалось, он сейчас прослезится. Но встрял Вадим.
– Разрешите? – и улыбка мэтра сбежала с его губ. – Значит так. Путалась ли Оля с офицером? Отвечаю: да. Оля убита офицером? Убита. Ее дневник остался в шинели убийцы? Остался. Это факты, и отмахнуться от них нельзя, так? Но есть еще один убойный факт. Как ты думаешь, почему Оля пришла провожать этого плебея, ничего не имеющего общего с ее аристократическим кругом? Что, ей мало было сплетен о ней? Зачем ей, красотке, светиться на вокзале, компрометировать себя, давать обывателям пищу для сплетен? Значит, у нее были на то веские причины. Вернее, одна причина. Она отдалась этому плебею только для того, чтобы он увез ее прочь из городишка, где о ней знали все, и о падении ее тоже. Она, бедняжка, думала, что он простит ее. Но он, прочитав ее откровения, взбесился от ревности и...
– Тогда зачем она отдала свой дневник этому козлу? – не сдавался Осипов.
– Дневник? – Вадим задумался. – Ну, наверное, чтоб проверить своего будущего муженька на предмет ревности. Вот именно! Короче, чтобы знать наверняка: возьмет он ее в жены или нет. Я все сказал.
С видом победителя Вадим откинулся на спинку стула. Я взглянул на Лену. Лицо ее покраснело, губы дрожали...
– Ну что ж, – сняв очки и протирая стекла носовым платком, сказал Монахов – Жаль, очень жаль, что ни ты, Володя, ни ты, Вадим, не услышали того, что сказала нам Елена Николаевна. – Но вернемся к дневнику Оли Мещерской...
– Да скучно же, – скривился Вадим. – И наперед известно, к какому выводу мы, так сказать, придем: как ханжеская антигуманная среда затравила полное жизненных сил молодое существо…
Вадим загоготал. Засмеялся еще кто-то.
– Сергей Анатольевич, ребята, простите, – сказала Лена, вставая. И выбежала из комнаты.
Я ждал, что Вадим бросится вслед за ней. Но он не двинулся.
– Можно? – спросил я, встав из-за стола.
– Да, конечно, – одобрительно закивал головой Монахов.
Я сорвался с места и ... грохнулся на пол, запнувшись в проходе о ногу Вадима.
– Эх, бедолага, – хмыкнул Вадим, когда я поднялся.
Загривок мой ощетинился. И я пошел на него, вытянув вперед руки с онемевшими от напряжения пальцами...

Другие произведения автора:

Перевал Тишины

Тайна

Островок для влюбленных