Опечаленные души

  Это было печалью величайшей, не сопоставимой ни с какими другими случавшимися со мной печалями. Дух мой был сокрушен. Крушение это оказалось невероятно болезненным, учитывая то, что я чувствителен к переменам, особенно таким. Долго сидел я, уставившись глазами на небольшую книжную полку, однако не был сосредоточен на каких-то деталях, а от полной обескураженности, охватывая взглядом как бы все сразу, пытаясь распределить боль равномерно, пытаясь разгрузить сердце, чтобы ему стало легче, чтобы хватило сил пережить эту ночь. Я знал, что долго не засну, также предчувствуя отвратительное утро, разбитое, опустошенное… На телефонные звонки не отвечал – руки не поднимались. Ко мне пришла мысль, которая к русскому человеку в подобной ситуации приходит автоматически, мгновенно, и которая уже, наверно, стала элементом априорного мышления – напиться. Так как боль душевная становилась сильнее, и от внутренней дрожи я уже чуть не сходил с ума, я сорвался с места, отправившись в знакомый магазин, в котором можно было приобрести в такое позднее время «лекарство». Нет, нет! То был не магазин, а скорее забегаловка, возле которого всегда гудели пьяные мужики и их распутные бабы. Придя туда, я увидел их всех – и они вызвали у меня крайнее омерзение и даже некое опасение, которое вызывает желание покинуть такое злачное место и осушить бутылку недорогой водки дома, в гордом одиночестве. Рассказать о горе моем я не мог никому – рядом никого не было.

  Психика моя была надломлена, а вместе с ней и вера, и счастье. Как иначе? Кое-как, разбавив горечь водкой, я все-таки уснул. Моя молодость вновь была брошена на произвол судьбы. Вместе с тем, у меня и в мыслях не было покориться чему-то новому. Нет! Все мои переживания связаны с ней. Весь трепет последних лет пробуждала во мне она. И вот, когда мой эгоистический ум был полностью перевоспитан – она покинула меня. Произошло все так стремительно, что я просто опешил, произошло кровоизлияние в душу. Я не понял, почему так жестоко, без предупреждения, без объяснений, вот так сразу.

   Шла ранняя весна, источая свой ностальгический свет и запах. Произошедшее еще более усугубляло обострение моей депрессии, которая вдруг ударила еще сильнее. Я начал часто выпивать, утратив всякую мотивацию. Странно, как я не свел счеты с жизнью. Денег у меня почти не было. Но при этом я ходил по магазинам, заглядывал в универмаги, где разглядывал дорогие книги, художественные принадлежности и музыкальные инструменты. Стоило заметить мне какую-нибудь влюбленную пару, ласково шепчущуюся у прилавка, сердце мое вздрагивало, конечности наполнялись паралитическим ядом осознания своего несчастья. Стиснув зубы и нахмурив брови, я бегом отправлялся домой, где начинал рыдать. Слез было так много, что казалось, будто вся жидкость организма выходила из меня в виде этих соленых ручейков.

   Любил я сильно, колоссально, неописуемо. Я и теперь люблю. Несколько фотографий храню, спрятав их в старом томе собрания сочинений Пушкина, 1950-ого года издания, в пятом из пяти томов, составленных из качественной бумаги тех лет. Воистину, женщины – первые в списке средств для достижения счастья мужского и также для разрушения жизни мужской.

   Теперь зацепиться не за что. Ни любимой работы, ни денег, ни женщины – только вещи привычные и скучные из тех времен, когда я был еще совсем ребенком. Состояние мое было патологически волнообразным: то я трезво осознавал, что пора бы восстать из руин, то готов был погибнуть под ними, все пустив на самотек. Новое на ум не приходило, оттого я копался в старых черновиках и блокнотных заметках, пытаясь воссоздать нечто общее между всеми ними, занимался корректированием, пересматривал рифмы, дополнял строки, либо сокращал их. Так я прожил год, прожил его в своем безумии, крайней меланхолии и редких радостях, которые быстро остывали.

   Стихи мои, которые с ее появлением начали дышать любовью, теперь снова скатились к печали, отчуждению, горечи и ярко выраженному безразличию ко всему живому, да и к неживому тоже. Все стало стабильным, но депрессивным – стабильно серым. И небо не то, и реки не те, и юность не та. Будто посадили меня в большую стеклянную комнату и повелели наблюдать за происходящим. Нехватка времени, вызванная работой, еще более нагнетала обстановку. Желание заснуть преобладало над всеми другими желаниями. Не мог я смириться с тем, что потерял любовь своей жизни, или она меня потеряла. Не важно, который вариант правильный. Боль. Боль. Боль. Изо дня в день. Я произнес столько слов любви, самых нежных, самых прочувствованных, самых истинных и правдивых, самых преданных… Она ушла. Год прошел, а я как сейчас все помню. Как сейчас вижу ее растворение в толпе. Да, я сказал самые ценные слова, открыл перед ней все миры свои. Ради чего? Какие мне теперь слова говорить? Порою вспыхивает злоба, скорее от отчаянья. Но долго злиться не могу. Если бы вернулась, принял бы, и обогрел. Все бы простил, как кости за спину свою кинул бы все ошибки и обиды. Любимая… Ты не любишь его ведь и не любила, тебе было жалко его. И ты осмелилась потратить на жалость все свои лучшие годы?

   Был апрель 1998 года. Я ходил от одной редакции к другой, испытывая при этом какое-то болезненное ожидание и, что самое странное, нисколько не сомневался в результате. Думал я о другом, и это другое насыщало мою кровь, мои кости, мои мысли и даже сны. Между тем, выполнял свою профессиональную работу. Однако усталость не спасала. Воспоминания о встречах и ласковых словах проламывали любую дверь, пробивали любой воздух и любую занятость.

   Помню те дни, каждый день, когда лицо ее было чем-то опечалено и, чтобы маскировать это, она говорила либо нелепые шутки, либо улыбалась, неумело скрывая отчаянье. И отчаянье это, как мне казалось, исходило не по воле внешнего мира, а из какой-то глубины, неведомой женской глубины. И все это было охвачено стенами серых домов и дымкой простого, как тысячи других, города. Да, я любил ее. Любил такой, какой она была, со всеми упреками, женским нытьем и синусоидальными изменениями настроения. Она была волной, нежной, изменчивой и мягкой. Наверно, нам не хватало свободы, той свободы души, полной открытости, всеобъемлющей и летной. И каждый думал о том, что он успешен во всем. Какая нелепость!

    В редакции мои стихи хвалили, но не брали. Одна меланхолия – поэтому. Поэзия… Меньше всего я хотел делать из литературы средство от подавленности. И исписаться тоже было страшно. Все так непонятно и так хаотично, что голова кругом идет. Никто толком не обращал внимания на мою писательскую деятельность. Даже мысли порой всплывали, что я и не поэт, и не писатель, а так, погулять вышел. Часто бродил по городу и, если оборачивался, то непременно в уме вырисовывались ее глаза, такие родные, такие глубокие, что дыхание замирало на миг. Где же ты сейчас? – думал я. За этим вопросом следовали плеяды разных дум, очерченных осознанием великой потери. По вечерам и вовсе плохо становилось, душа отделялась от тела. Столько сил, столько еще не запыленной молодости уходило неясно куда и непонятно зачем. Так хотелось иметь семью, иметь теплое пристанище, убежище. Расставание слишком сильно ударило по сердцу, так сильно, что ощущалась вмятина, и эта вмятина еще билась, еще жила и требовала любви, ждала, что ее исправят нежными руками, словами и близостью. Других девушек не замечал, сердце расположить не удавалось ни к одной из них. Все они казались картинками, озвученными и оживленными. Прибедняться же дело постыдное, хотя очень хотелось. Мужчина ведь никогда не плачет без явной на то причины. Раз я плакал, значит, причина была, и еще какая. Говорили, что будет лучше, что придет исцеление, но шли дни и ничего не менялось. Гамма та же, палитра та же. Стал чересчур неразговорчивым. Шоковая терапия напрашивалась сама собой. Где же она, с кем? Поспешные выводы. Могло бы быть иначе. Все величие природы, таинств и прелестей. Без любви этого не увидеть. Далее объяснять душу не желаю и не могу. Жду, люблю, надеюсь.

Другие произведения автора:

Надя

Маньяк в черной рубахе

Бессмертные птицы