"Давай же согрешим с тобою,
Ибо отказ от прегрешенья – высший грех"
(Гянджеви)
"Если бы Бог не создал женскую грудь, я, возможно,
Никогда бы не стал художником".
(Ренуар)
Рыжий крупный мужчина вышел из автобуса на остановке
райцентровской автостанции и, не дожидаясь попуток, пошёл прямиком в
деревню к своей единственной тётке. Та прислала ему письмо, в котором
написала, что ей необходимо лечь в больницу на неделю-другую и, если он
сможет, пусть приедет.
Шёл легко. Его сопровождал птичий щебет, звуки природы так же были
щедры, как и запах просёлочной дороги после только что быстро
отшумевшего ливневого дождя. Подсыхающая глинообразная грязь иногда
придерживала увязающие его ноги, он «вычмокивал» из неё сапоги, но не
сердился. Солнце не очень одолевало его там – где путь лежал через
небольшой низкорослый молодой лесок. Он любовался блестящими вымытыми
листьями, созревающими редкими ягодами костяники, кое-где мокрой
паутиной. Лучи «прожекторами» освещали тропу сквозь хаотичные кружева
крон деревьев. Рыжие волосы не оставлял в покое ветер: он то прятался в
них, то сбегал, когда становилось скучно. Дивные места фотографически
оставались в его памяти для написания акварелей. Он увлекался живописью,
особо знал художников-пейзажистов, посему близко понимал виденное
сейчас. Каждую сменяющуюся в дороге натурную картину определял тому или
другому мастеру кисти.
Показались первые старые избы на окраине деревни. Мужчина ещё не
представлял, как сориеинтируется в ней, хоть там и была одна
единственная улица, по обе стороны которой стояли разнообразные в
выдумке и достоинстве, побогаче и победнее, дома. Он с детства не был
здесь – тётка сама приезжала в гости много раз, но, как и полагал, мало
что изменилось. Те же гуси, прочая птица, особенно хорош был индюк,
встретивший его возле ветхих домов окраины, а также чей-то дворовый пёс,
подозрительно обнюхавший сумку. Решился спросить, где находится дом
тёти Кати, у дородной женщины, шедшей навстречу с ведром, полным
золотисто-восковых початков кукурузы. Завидев «чужака», остановилась,
поставила ведро, поприветствовала его и по-деревенски спросила:
- Чей будете?
- Екатерины Дмитриевны.
- Ох, лишенько! Уехала вчерась в райцентр. Заболела она.
- Как же я теперь?
- Соседей спросите про ключи.
Поблагодарил, направился к дому, что был шестым по счёту от колодца по правой стороне.
Возле дома было тихо, будто и не жил кто здесь. Разве только раскидистые
кусты рябины, словно наряженные к приезду гостя в коралловые низки бус,
украшали внешне дом да миниатюрный палисад с разноцветными не сортовыми
георгинами, астрами и львиным зевом. Сердце дало сбой в сторону грусти.
Постучал в соседнюю калитку. На заборе сразу зависли два чёрных от
загара пацана с белёсыми волосами, бровями и ресницами; маленькими
«оладьями» у обоих на носах были наляпаны веснушки. Дружно щурясь, они
разглядывали пришельца.
- Есть кто взрослый в доме?
- Нетути.
- Есть, - перебил тот, что постарше, - Настька дома.
- Покличь её.
- А вы кто?
- Я к Екатерине Дмитриевне. Племянник из города.
Они звонко расхохотались.
- Племянник? Разве такие здоровые дядьки бывают племянниками?
Потом затихли, один для проформы спросил:
- А не врёте?
- Чего врать-то? Больна она, вот я и приехал.
- И, правда, больна. Так нет её. Увезли.
- Знаю. Ключи не оставила?
- Под ковриком глядели? Над дверью?
- Везде глядел. Не нашёл.
- Ну, сейчас, - слез с забора, отворил скрипучую калитку.
- Айда в дом.
Он вошёл под «конвоем» двух босоногих мальчишек.
- Настя! Настька!
В доме было чисто прибрано, в углах образа с полотенцами в рисунок, с
кружевами и мережками, русская печь, фотографии, потерявшие чёткость и
цвет от времени.
- Где ж она? – развёл руками один из пацанов.
- Да была в доме.
Тут открылась крышка погреба и возникла до пояса по всем признакам
Настя, которая должна была быть в доме. Разрумянившаяся, с высокой
круглой булкой хлеба, напоминающей по форме ещё две такие же «булки» под
старенькой тесноватой вышитой блузкой. Она удивлённо уставилась на
мужчину.
- Ой! – сказала она, - Вы кто ж такой будете? Ой, - повторила она, - Вы тёти Кати племяш, верно?
Он не успел заверить её в правильности догадки, как в дверях показалась пожилая женщина.
- Мамка, это ж до тётки Екатерины.
- Оставайтесь сегодня у нас, - пригласила хозяйка, внимательно выслушав
рассказ о письме и причине приезда. Соседка её, Екатерина, была женщиной
хорошей, но иногда молчаливой и замкнутой, - Сейчас ужинать будем.
Извиняйте, что есть.
Ужин был с рассыпчатой картошкой в «мундирах», обильно присыпанной
кружальцами лука и зеленью, политой душистым крестьянским маслом.
Сдобрен хрустящими пупырчатыми огурчиками, розовыми сахарными
помидорами, полосатым салом и яичницей-глазуньей. На столе стояла
высокая крынка молока с топлёной толстой охристой пенкой. Рядом лежал
ноздреватый свежевыпеченный хлеб.
Настя за столом, глядя на гостя, то томно опускала глаза, то, как кукла, хлопала ресницами.
- Завтра в райцентр поутру оказия почтовая будет, враз и доберётесь
туда, - сказала хозяйка, - Я вам постелю на Настином топчане, он
самодельный, мягкий.
- А я на сеновале спать буду, - стрельнув в племяша глазами с невесть
откуда взявшимися бесовскими хитринками, поведала Настя и снова повела
плечами и грудями.
"Эх, сколько добра!" - опять прошёлся ненароком Егор (так звали
племянника) взглядом мимо Настасьиных булок. А эта чёртова девка знала,
наверное, чем мужика пробрать. И так повернётся и эдак. Мать постелила в
комнате гостю, открыла окно для воздуха, зашторила от мошкары, утренних
назойливых мух, пожелала спокойной ночи и вышла, намаявшись за день.
"На сеновале ли легла?" - подумал Егор. У него из головы не выходила вся
Настасьина стать. Крутые бёдра, округлость плечей, а самое главное –
здесь он придержал дыхание на какое-то время, представил снова её грудь
парой сдобных аппетитных булок, украшенных двумя тёмными изюминками. Ему
даже померещился их вкус. Глядя на открытое окно, поколебался: вроде
как гость, неудобно, но живой здоровый мужик победил в нём, он крякнул,
шагнул в темноту и пошёл на запах сеновала.
Настя знала, чутьём женским, сердцем подсказывающим, что придёт, не
может не прийти. Иначе зачем ей эти прелести природа дала. Под кофтами
да под юбками держать? Она раздела свои пышные формы и рубенсовской
Андромедой легла – вроде как жарко – укрывшись тонким лоскутным одеялом,
мысленно выманивая из дому племянника тётки Катерины.
Лестница тихо заскрипела под ногами крадущегося Егора, влекомого
страстью. Настя не боялась, знала, что только он может появиться над
квадратным отверстием сеновала.
Она была ещё девкой, перезревшей, но охочей до мужских ласк – выдумывала
их наедине – перегорала от нормальной физиологии, которую некому было
удовлетворить. Она замерла и единственную мысль – притвориться спящей
или ждущей – не успела осуществить. Он даже не поднялся, а так, на
коленях, подполз к ней, нетерпеливо сбросил лоскутное одеяло. Взору
представилось зрелище дивной плоти, особенно того, что находилось выше
талии. Он зарычал и навалился на неё.
Этого она не ожидала. Настя любила сериалы с красивыми любовными
обхождениями; представляла себя на месте экстравагантных дам; очень ей
нравилось, когда мужчины целовали им руки. Чудом выкрутившись из-под
него – сила была в ней – она схватила что-то под руку и стала
обороняться. Две противоборствующие стороны – оскорблённая и плотская –
какое-то время были на равных, затем возня поостудила его пыл, он обмяк,
подумал: «Что я зверь какой? Мальчик?», обхватил колени, сел, опустил
голову и затих, недоумевая: чего же она перед ним так кружила?
Насте хотелось, чтобы впервые это было у неё в нежности, если не в
любви. Нежность переполняла её большое тело. Всё маленькое ей было по
душе: букашки какие-нибудь мизерные, котята, щенята, малыши, пушистые
комочки цыплят – всё то, что нуждалось в покровительстве. А сейчас ей
хотелось, чтобы защитили её.
Горько разочарованная, решила выгнать его. Но слова звучали несколько наивно, по-детски и неуклюже.
- Уходите, Вы, племянник тётки Екатерины. Я думала, Вы особенный
мужчина, в деревне таких нету. Я как Вас увидела, подумала: за такого
вот я бы замуж пошла, если не замуж, пусть будет первым. И сеновал
придумала – в доме места полно. А Вы, Егор, оскорбили меня. Вы, как
животное какое. Перевелись мужики, что ли? Уходите, слышите?
Он молча поднялся и, не глядя на Настю, пошёл с сеновала. Побитым псом –
крути не крути – чувствовал себя Егор в полном смысле этого слова: рука
горела от удара деревяшкой, или чем она там его огрела? «Как
наполеоновский солдат, позорно капитулировал», - подумал он, залезая в
окно и кляня происшедшее.
Утром мать Насти напоила его молоком с гренками, и он уехал в райцентр.
Настя к завтраку не вышла. В больнице навестил Екатерину Дмитриевну,
пообещал присмотреть за хозяйством, а там она выпишется. Оговорился, что
уедет на день раньше перед её возвращением.
Все дни были заняты, дважды ещё ездил к тётке. Приходила мать Насти,
справлялась о больной. Временами, нет-нет, поглядывал на соседский двор
через невысокий со следами былой краски забор: на нём красовались и
сохли предметы кухонной утвари. Его ночное приключение – Настя,
появляясь во дворе, демонстративно отворачивала голову и не желала
глядеть в его сторону. Он поначалу искал её взгляд, но его действия не
давали положительных результатов. Видя всё это, он плюнул с досады: «Да
ради Бога, что мне она.» А она таки не давала ему покоя. Переступить же
порог соседей духу не хватало.
В последний день перед отъездом Егор, закончив мелкие недоделки, сел на
крыльцо, закурил. Середина августа была несказанно тёплой. Незримая пока
ещё коробейная осень пыталась заявить о себе в ярких «полушалках» на
голландских курах, представляя красно-коричневую гамму, и поющем тенором
красавце-петухе с шикарным хвостовым оперением, переливающимся всеми
цветами радужных красок. Он важничал, этот петуший султан, и кося
глазами, повелительно покрикивал на гаремских красавиц, оставляя в
наказание без любовных услад какую-либо из них.
Егор поднялся, решил запастись в дорогу овощами. Тётя строго-настрого
приказала выбрать лучшее. Взял корзину и отправился в огород,
соседствующий с Настиным. Подойдя к густым помидорным кустам, присел и
стал снимать плоды, складывая на дно плетёной тары. Над ним в звонком
синем небе кудрявыми буклями лежали белоснежные облака, словно ожившие
под кистью Клода Моне. Здесь же, на земле, присутствие стройных рядов
маков Егор воспринимал оружием невидимых сказочных воинов, остриё
которого венчалось спеющими круглыми коробочками, заряженными вкусной
дробью зёрен. Мягкий деревенский колорит ошеломлял Егора, давно жившего в
большом городе. Он, вольно гуляя по сторонам глазами, заметил Настю.
Она женой Фавна ходила между жёлтыми подсолнуховыми сковородами,
заглядывая в каждую, как бы проверяя, хорошо ли поджарены семечки.
Наклонив одну из них, почувствовала взгляд, обернулась, увидела Егора.
Настя замерла, прижав солнечный цветок выше груди. «Какой же я олух,» -
впервые осудил себя Егор, поднялся и направился к Насте.
- Настя, здравствуй, Настя.
Она сделала шаг, чтобы уйти, но он жестом преградил ей путь.
- Я завтра уезжаю, не хочу держать вины перед тобой. Прости меня. Я олух. Другого слова не подберу себе. Простишь ли?
Настя покраснела, отпустила подсолнух, подняла на него глаза:
- Простить можно, отчего не простить. Только вы, городские, что думаете,
если деревенская – глупая, стало быть. Дозволено всё, сразу. Это ж не
полено какое, чтоб сразу в печь бросать. Девка, она, - Настя перевела
дыхание, - она ведь сырая: подсуши её лаской да нежностью, чтобы горела
ярче. Эх, вы, мужики… Худо без вас, но и такие не нужны, - И пошла. Всё
равно он глубоко запал ей в душу. Подумала, если умный, поймёт, придёт к
ней на сеновал. Хотелось, Бог ты мой, как ей хотелось, чтоб пришёл!
Егор безоружно вздохнул, посмотрел ей вслед, не переставая до вечера
удивляться её словам. Подладил кое-что. Благо день длинный ясный, света
много и рукам не до праздника. Прибежавший лёгкий шелковистый ветерок,
играя пылью, котёнком улёгся возле его ног.
Поужинал ряженкой с хлебом, посмотрел программу событий единственного
канала по старенькому телевизору. Городской дурак, - терзал себя Егор. А
мудро она ему ответила, не ожидал от неё таковых речей. Да ну её, -
отмахнулся было от дум о Насте, но возвращался то к погребу, над которым
первый раз увидел её; то к столу; то на сеновал – здоровую,
гладкокожую, грудастую. Нет, всё, хватит. Взял кипу журналов за прошлые
года. Прилёг. Не читалось. Не читалось и всё тут. Он прокрутил время
назад, вернувшись в ту ночь – к обнажённой Насте. Перед ним во всей
красе опять возникла рубенсовская роскошь её тела, царственная грудь.
Его слабым местом была именно женская грудь. Егор никогда не называл её
бюстом, полагая, что это нечто заэкранное, музейное, неживое, к чему
нельзя притронуться. То, что не излучает тепла, и создано не для мужских
рук и губ, а для смелых вырезов, лифчиков и рекламы. При виде женских
прелестей он сгорал. Работая водителем скорой помощи и соприкасаясь с
медициной, он примерял на себя профиль врача. Гинеколога как-то он ещё б
в себе пережил. Но если бы практиковал массажи – от обнажённой женской
плоти тихо сошёл бы с ума.
Он вышел во двор, закурил, поглядывая на тёмные окна соседей, бросил в
сердцах окурок, ступил было на порог, но круто развернулся и пошёл к
сеновалу. «Если нравлюсь, будет там.»
Настя, когда увидела его, - сердце застучало громко, казалось, всё тело
стало сердцем. Она закрыла глаза, собрала лоскутное одеяло так, что
кончики пальцев побелели, прижала к груди.
- Что ты! Что ты! Не буду, коли не желаешь. Я увидеть тебя пришёл; загадал: нравлюсь – будешь здесь.
- Ой, люб, люб ты мне! – в слезах, задыхаясь, молвила Настя, - Поделать с
собой ничего не могу. Думала, мучалась, силы потеряла, сон ушёл, глаз
не сомкнула. Сегодня после огорода решила: не придёшь – пойду сама.
«Поспешил,» - подумал в заслугу себе Егор, сознаваясь, что каверзная
мысль не утешила. Глянул на Настю. Неимоверная сила потянула его к ней,
он наклонился, сгрёб в охапку, поднял на ноги, одеяло упало, и неистовый
поцелуй слил их. Она прижалась к нему, задыхалась и трепетала. Вся
нерастраченная энергии женщины была отдана ему. Он заряжался ею. Егор,
прошедший тернистый мужской путь чаще в победах, чем в поражениях был
сражён удивительной новизной ощущений с неискушённой провинциалкой,
далёкой от идеалов утончённых журнального плана красавиц и опыта
городских дам. Новый любовный альянс, замешенный на странной, колдовской
тяге друг к другу, сотворила ночь из летнего жара и жара тел.
Он собрался уйти засветло, ещё не слышно было шагов рассвета. Осторожно
поднялся, потянулся глазами к Насте. Настасья безмятежно и сладко спала,
полуоткрыв полную круглую грудь с прилипшей изюминкой. Волосы легко
разметались по душистому сену, наркотически навевающему всю ночь на
обоих дурманный пряный аромат. Она шевельнула припухшими губами, чуть
улыбнулась, продолжая рукой, согнутой в локте, «обнимать» Егора. Он
сделал шаг в сторону квадрата, под ногой скрипнула доска, встревожившая
спящую женщину.
Настя вскинула глаза, встрепенулась, побледнела.
- Это всё, - обречённо в тишине прозвучал её голос. Сорвалась, коротко
вскрикнула подстреленной птицей, обняла, обвила руками, прилипла к нему,
как прилипает платье к коленям во время дождя. Он бережно взял её лицо в
ладони, поочерёдно обласкал губами глаза, щёки, губы и сказал:
- Не знаю, смогу ли я теперь без тебя, - Егор погладил её по плечам, -
нет, не смогу, как не смог не прийти на сеновал. Дел в городе много,
обещать ничего не могу и не буду. Как всё обернётся, не знаю. – Он
притянул её к себе. – только одно скажу: никогда в жизни я не испытал
ничего подобного. Грешен, повидал женщин, но не встречал такой, как ты. –
И стал медленно спускаться по лестнице, ведущей на сеновал.
Возвратился в дом, собрал сумку, запер дверь, вышел за ворота и увидел
возле соседской калитки Настю. Под подбородком она придерживала концы
чёрного платка, покрывающего голову. Егор подбежал к ней, крикнул:
- Настя, милая, что случилось? Кто-то умер?
Все слёзы, копившиеся много лет, готовы были неудержимо посыпаться из
глаз. Она чудом укротила их, только самые первые, успевшие проскочить,
блеснули в ресницах. Настя посмотрела на него, подавила в себе все
вздохи и тихо сказала:
- Я.
Окончание следует : "Егорова масть"
*--------------------
"Подсолнух" - фото автора
Новые
Меню
