Когда розовеют воды...

 Пристани, лодочные станции, домики сторожей, прохладная серебристость Дона, по-утреннему колючая в этот час. Туман, поднимаясь над водой, заволакивает Придонье, образуя то там, то здесь провалы и разрывы. Почти такой же белёсый туман окутывает затерянные средь степи станицы и хутора.

            После самолёта – целая ночь, проведённая в аэропорту, там же – в Ростове. В половине первого ночи, когда прибыл самолёт оттуда ничем не уехать. Люба всегда скверно переносила самолётные путешествия. Но сейчас вид знакомых, родных с детства мест заставил позабыть и тошноту и головокружение.

            Станции, их имена, все, все, все наизусть помнятся, как стихотворение. И в Тюмени не забывались.

            «Берданосовка. Кизетеринка. Сейчас Большой Лог будет, - мысленно припоминала Люба, - нет, ошиблась малость: Большой Лог – дальше. Впрочем, на одну-то станцию за столько лет можно и ошибиться, тем более – при моём-то, явно преждевременном склерозе».

            Как же занимали Любу в дни далёкого детства эти диковинные названия… За полураздумьями – полувоспоминаниями она почти было задремала, но резкий толчок неожиданно затормозившей на семафоре электрички вновь заставил вернуться к реальности.

            «Странно, - подумалось Любе, - оказывается, можно почти совсем не переживать из-за собственного пустого рукава. А в больнице не представляла, как дальше жить буду».

            В той тюменской автокатастрофе она потеряла всё – и руку, и здоровье, и единственного ребёнка. Муж, теперь уже – бывший, даже не встретил её после выхода из больницы.

            Сейчас Люба возвращалась в город, где прошло её детство, отшумела юность, где она совершила тот роковой шаг, каковым стало для неё замужество.

            После смерти родного брата, побывавшего в Чернобыле, родительский дом вовсе опустел. Приводить в порядок нужно было и дом, и сад, и документы, и ещё много чего. Однако, в первые дни возвращения Люба до какого-то тупого изнеможения бродила по улицам и переулкам, будто заново знакомясь со своим родным городом.

            В вечерних сумерках, не зажигая свет, вконец устав от этих путешествий, откидывала Люба на подушку отяжелевшую голову, в которой день ото дня, расчёсываясь перед зеркалом, обнаруживала всё больше и больше седых волос. «Коплю серебро. Богатое, стало быть, приданное соберётся».

            Продолжались и во сне её многочисленные, многодневные прогулки – странствия. И брела она во сне через поля, луга, леса, доходя до Тюмени, и там продолжая и продолжая ходить-бродить по знакомым местам, но с пробуждением, неизменно, возвращаясь домой.

            Тем не менее, вскоре, окончательно поборов апатию, Люба устроилась на работу в библиотеку. По выходным вытяпывала сорняки в саду – разумеется, насколько позволяла одна рука. Жизнь, худо-бедно, начинала входить в нормальную колею.

            …Как, когда, каким чудесным образом появился он в её жизни?!

            «Медвежонок», - так называла его Люба. Сама не знала: почему? Он не был похож на медвежонка. Зато она считала себя ёжиком. Так и говорила: «Раз я – ёжик, значит ты – медвежонок».

            Издалека примечала его высокую готическую фигуру. Такое определение само сложилось, будто и не она придумала, а кто-то невидимый подсказал.

            Однажды, это было в день её рождения, подарил он ей – надо же! – самую обыкновенную абрикосовую ветвь с такими же готическими формами, как и он сам – вытянутую и огромную.

            А Люба взяла и обиделась. Привыкла, что ей всегда дарят барахло. Бывший муж однажды ухитрился подарить пузырёк начатого шампуня. А один приятель по институту, ещё до замужества, откупоренную бутылку водки преподнёс, из которой и сам к тому же успел уже изрядно отхлебнуть.

            Но, абрикосовая ветвь… Даже сравнивать – кощунство… А Люба обиделась… Страшно потом из-за этого переживала, извинялась как могла… Привыкла на подарки заранее обижаться…

            В ту ночь Люба допоздна засиделась с книгой. Собиралась уж ложиться спать. В комнате погасила люстру. Лишь розовато-тусклое свечение абажура, горевшего в прихожей, проникало в комнату.

            И вдруг… В окне Люба увидела себя. В первом стекле внутренней рамы увидела собственное лицо, измотанное, как ей самой казалось, делами и заботами прожитых лет. Из стекла же наружной рамы смотрела на неё совсем другая женщина. Точнее, то была сама Люба. Но лицо её было исполнено, никогда не свойственными ей, злобой, желчью, алчностью. Да и сами черты лица смотрелись неестественно, выглядели уродливо-ассиметричными. Конечно, неясная игра света сделала своё дело. Но впечатление, всё равно, было жутко-мистическое. «Вот здесь и есть все мои противоречия, - подумала Люба, горестно при этом усмехнувшись, - не зря же я родилась в канун Вальпургиевой Ночи». На часах была ровно полночь…

            А потом, всё той же весной, приснился Любе странный сон. Будто встаёт она с постели рано утром. Занавески в комнате только едва рассвечены заревым пурпуром. Голова по-утреннему тяжёлая, и даже слегка побаливает. Подходит Люба к зеркалу. Смотрит. А глаза у неё карие-карие. Это вместо прежней-то озёрной голубизны! Настоящее светопредставление. Правда, скорее – цветопредставление. Может, тень так падает? Поняла наконец: это не явь, и не сон, а полудрёма – продолжение сна на рассвете.

            «Глаза – это же знак судьбы. Я смотрю на мир его глазами. У моего мальчика, у моего благородного медвежонка, действительно, карие глаза».

            Люба, и в самом деле, давно уже, сама о том не задумываясь, смотрела на мир его глазами. Хотя он был моложе её на 17 лет.

            Проплывало бензиновое марево городского лета, проплывало вместе с тем запылённым сквериком, в остывающем воздухе которого, на фоне вечереющего горизонта, словно диковинное видение, мерно колыхало гигантскими ветвями огромнейшее дерево, больше похожее на зелёный фонтан невероятных размеров.

            В том самом скверике встречались они теперь каждый день. Дивная, певучая усталость во всём теле и в душе. Не хочется ничего делать, ни о чём говорить, или даже – думать.

            Всё тот же скверик… Это диковинное дерево-фонтан… Медвежонок, вцепившийся в её единственную руку – и правда, сгрызёт! Ну и пусть! Вот, что навсегда останется в памяти из того чудесного, волшебного лета!

            Если б такое могло продолжаться вечно! Так бы и просидеть тут до конца дней! Дождёмся осени, пахнущей отцветающими розами и вянущей травой. Осень пройдёт по дворам и улицам, рощам, скверам, садам, бульварам и паркам. Даже в оранжереях слегка почувствуется её дыхание. Заскрипит она ставнями и калитками заброшенных домов. Пропоёт музыкой проводов и паутинок. Тогда заснём под обильными потоками листопада, под его бархатно-парчовыми волнами. Перезимуем. А по весне затеряемся средь трав, цветов и древесных корней.

            Потом, - грезилось Любе, - когда время разрушит всё, и всё вокруг зарастёт дремучим, непроходимым лесом, тогда, в час раннего утра, в час, когда под лучами нарождающегося солнца розовеют воды в озёрах и реках, коих будет вокруг великое множество, суждено мне прорасти огромной плакучей ивой с густыми, струящимися зелёными косами, неподвластными гребням ветров.

            Припаду к груди моего малыша, поднявшегося радом в обличии могучего, кряжистого дуба, чтобы заслонить меня от бурь и ураганов.

                        Буду шептать ему всё новые и новые сказки на дивном, лесном, еле слышном, понятном лишь нам двоим языке…

Другие произведения автора:

Новые истории людей-бабочек

Дурдом для несогласных

Возрождение, или вырождение?