Шепот седого Рейна

Почти не касаясь волн, корабль пересекал морской залив с востока на запад. Корабль появился из неоткуда, он возник прямо посреди залива и нёсся куда-то вдаль, к самому горизонту. Поднявшееся солнце вызолотило его борта и окрасило розовым светом фигуру его покровительницы, статую der Fräu Holda.

В этот ранний час морскому берегу полагалось оставаться пустым, но эти двое всё же оказались здесь в столь неурочное время. Лицо первого выдавало иноземца, возможно, грека – прямой нос, тёмные глаза, цепкий взгляд. Второй, судя по выговору и суетливо-гибким движениям, мог быть евреем. Этот второй беспокойно разглядывал лёгкий, почти неуловимый корабль под трепещущим парусом.

– Евтихий, Евтихий, – он вытянул шею навстречу ветру. – Смотри же… разве этот корабль не похож… на тот самый?

Евтихий резко обернулся и опустил глаза. Он уже более часа наблюдал корабль, но сдерживал себя и свои эмоции.

– Какой сегодня день, Исаак? – он спросил и немедленно сам же и ответил: – Сегодня новолуние.

Исаак в нетерпении приплясывал:

– Как ты думаешь… он видит нас? – вопрос замер у него горле.

– Видит ли? – Евтихий запнулся. – Видит ли он нас? Не знаю. Нет… я этого не знаю.

 

1.

 

История эта началась в городе Медиолане. Город хотя и стоял в тридцати милях от Павии, сердца лангобардского королевства, но тесные улицы позарастали крапивой, с крыш скатывалась солома, а на задворках мычали коровы и хлопали пастушеские кнуты. Речь лангобардов звучала в нём всё реже, а италийская скороговорка давно сократила название города на свой манер – Milano.

В удары пастушеских кнутов вплетался топот сапог франкской городской стражи. Эти заносчивые миланцы, потомки гордых римлян, держат франков за варваров, и это при том, что медиоланского графа им назначает Карл, король франков. Четверть века назад Карл осадил Павию и принудил к бегству повелителя лангобардов Дезидерия, своего тестя. Сказывают, развод с его дочерью едва не стоил Карлу отлучения от Римской церкви…

С дороги поднималась пыль и оседала на стены домов. Франкской городской страже поручили сопроводить иноземца-грека туда, куда он поведёт. А грек повёл их к каменному дому на месте заброшенной римской усадьбы. В доме гнездились филины. Из комнат выскочили одичавшие собаки. По стенам порскнули ящерицы.

– Внизу – винные погреба, а за ними – старые катакомбы. Нам – туда, – у грека лёгкий акцент, но это не режет слух в городе, где на варварской смеси языков говорят потомки римлян, германцев и сирийских переселенцев.

Погреба под усадьбой оказались длинные, почти бесконечные. Эти изнеженные римляне когда-то любили токайские вина. Теперь стены винных хранилищ заросли плесенью, а со сводов капала водица. Франки в полголоса говорили, что грек преследует каких-то еретиков и что медиоланский граф очень к нему расположен.

Путь в катакомбы перегородила дощатая дверь – свет факелов выхватил её струганную желтоватую поверхность.

– Выбивайте, – грек сжимал губы в тонкую нить и прятал руки под греческим плащом. – За дверью никого нет, все давно разбежались.

– In nomine Karoli Magni, regis frankorum et regis langobardorum! – прогремела латынь, язык закона и власти. Старшина городской стражи выполнил формальность, и в дверь ударили топорами.

Полетели щепки, скоро треснули доски и дверь проломилась. Оттесняя франков, иноземец пробрался в пролом и сразу склонился над кем-то, кто связанный лежал у самой стены. Грек приподнял ему голову, потрогал биение жилки на шее и, удовлетворённый, распрямился.

– Франки, он жив и здоров, моя работа выполнена. А переловить разбежавшихся чернокнижников, если таковые здесь были, это не моя забота.

Сзади, в темноте погребов, заохали. Шаркая обувью и задыхаясь, спешил сюда старый еврей. Два франка посторонились, старик вбежал, но споткнулся о доски выбитой двери. Взмахнув руками, он упал подле связанного и затормошил его.

– Комит Евтихий, а что это с ним? Комит Евтихий, – восклицал старик.

– Да живой он, живой. Просто без сознания.

– Ох, комит Евтихий, ох, – старик плакал, утирая слёзы.

Евтихий носком сапога выкатил из тёмного угла на середину шар из белого хрусталя. Шар, видимо, скатился с низкой полки на солому и не разбился. Свет факела утонул в его матовой глубине. Старик-еврей заохал ещё громче, терзая на себе волосы.

– Знаешь ли такую вещицу, старец? Знаешь ли, для чего её используют?

– Ой, только не у нас, нет, не в нашей общине! Это отступники, это неправоверные. Они на таком шаре гадают и выведывают будущее. Ой, горе нам, кто же вправе знать будущее, кроме Самого Создателя – благословенно имя Его! Ой, только здесь, в этой чужой стране, такое могло случиться! Но зачем им мой мальчик, мой бедный племянник?

Евтихий распутал еврейскому юноше руки и краем плаща вытер с его лица пот. Старик суетливо помогал.

– Твой мальчик скоро проснётся, этот сон вызван пьянящими травами. Старик, хрустальный шар символизирует вместилище потусторонних знаний – мёртвую человеческую голову. Кто-то хотел бы иметь не символ, а настоящий череп. Вот, его череп. На блюде с дурманящими травами он мог бы вещать будущее. Полагаю, дурман весьма способствует видениям и прорицаниям.

Старик по-прежнему охал, в стороне переминались франки, а Евтихий протянул руку к топору старшины стражи.

– Друг, одолжи алебарду.

Варварский топор – излюбленное оружие германцев. Евтихий взмахнул им и обрушил его на хрустальный шар. Осколки стекла брызнули по всему погребу. Старик-еврей топтал их ногами и плевал на них, проклиная на своём языке. Евтихий бережно взял старика под локоть:

– В моей работе это уже третий случай за месяц. Некто старательно привлекает внимание властей к ворожеям и гадателям, подстраивая похищения. Старик, никто не найдёт похитителей – этих колдунов их просто нет.

– Нет-нет, они есть, они есть! – испуганно шептал старик. – О, про них знает Всевышний, знает Моисей, знает сам Агасфер-Прорицатель.

Иноземец не ответил, перевёл дух и глянул на стражу:

– Франки, никому здесь не душно? Помогите-ка старцу вынести отрока на воздух!

Юношу подхватили на руки. Обратный путь шёл скорее. Ящерицы уже не так шмыгали из-под ног, видимо все разбежались. На воздухе пленник пришёл в себя. Его встречали соплеменники, испуганные и одновременно радостные. Старик-еврей – старейшина местной общины – мигом уселся на корточки, развернул кусок пергамента и прямо на камне стал выписывать дрожащие буквы, поглядывая снизу вверх и приговаривая:

– Комит Евтихий, потерпи, потерпи на нас, мы люди бедные, сжалься. За твою работу нам нечем заплатить тебе прямо сегодня. Но я выпишу, выпишу тебе расписку – вот, смотри, я уже пишу: «4560-го года по еврейской эре…» Ой, прости, надо иначе: «1553-го года от основания Рима…»

– Добавь ещё, – усмехнулся Евтихий, – что это год 16-го Юбилея. Ведь вечный Рим каждые пол века празднует Юбилей Иисусова Рождества. [1]

Старик вздыхал и записывал слово в слово, вытирая с щеки страдальческую слезу.

– Да Бог с вами, я потерплю, – пообещал Евтихий.

– Мы добропорядочная община, комит, добропорядочная и благочестивая, – старик строго качал головой. – Мы держим слово, мы оказываем услуги миланским и франкским господам, самому римскому папе. Да-да, папа нас любит, и мы любим нашего покровителя папу. Евтихий Медиоланский, тебя зовёт к себе сам папа Лев! Он узнал о тебе благодаря нам, комит Евтихий.

Иноземец с мгновение молчал, собирая и разглаживая на лбу морщины, потом наклонился и выхватил расписку из-под руки старика.

– Ты расплатился со мной, дорогой реббе, – он быстро зашагал прочь, на ходу разрывая пергамент в клочки. – Здоровья тебе и твоему племяннику!

 

2.

«Папа Лев III– предстоятель Западной церкви с 795 года. Сторонник короля Карла. В 799 году пережил покушение – был жестоко избит родственниками папы-предшественника. Бежал. Вернулся в Рим с помощью войск короля Карла…

Видукинд, герцог Энгернский – ревностный сторонник короля Карла. 45 лет, германец. Выборный герцог вестфальских саксов и саксов-анграриев. В прошлом – вождь крупного восстания против короля Карла…»

(Из путевой книги «Летучего»).

 

– Итак, ты говоришь, что видел самого римского папу? – голос у герцога сух и невыразителен. – Самого папу римского, господина и отца нашего?

Герцогу Видукинду было на вид сорок с небольшим лет. Он закатывал глаза, когда поминал папу, и так выражал благоговение. Когда же глаза опускались, в них сквозил холод – серый, стальной холод весеннего Рейна.

В верхней Саксонии, близ рейнских верховьев, его люди дожидались Евтихия. Неподалёку стоял бревенчатый городок, и Евтихий должен был, предъявив бумаги папы, присоединиться к людям герцога.

– Здоров ли, – чеканя слоги, тянул допрос герцог-германец, – наш римский отец? – у герцога овальное лицо и стриженные под скобку чёрные волосы, у него большие навыкате глаза и чрезмерно сухая кожа.

– Да, Видукинд, – иноземец стоял прямо и сдержанно рассматривал герцога. – Я видел папу римского.

– А он тебя, – добил герцог третьим вопросом, – видел ли?

Это был правильный вопрос. Вопрос, удостоверяющий, не самозванец ли тот, кто стоит перед ним.

…Папа Лев Третий был болен. Без сомнения болен. Один его глаз время от времени двигался, но был наполовину закрыт тяжёлым веком. Другой, открытый, ничего не видел. Евтихий понял это, когда протянул рекомендательные письма с незрячей, как оказалось, стороны. Папа Лев неловко повернулся и, будто спохватившись, взял его бумаги.

Весь Рим говорил, что понтифика год назад изувечили. Избили прямо здесь, в святом городе на площади Святого Петра. Папа Лев спасся. Зрение к нему на один глаз вернулось, а на другой – нет. Родня умершего папы Адриана бестолково обвиняла Льва во всех грехах – от ереси до блуда и взяток, но путалась в показаниях.

– Так это ты – Евтихий Медиоланский? – папа говорил на певучей латыни, так говорят только природные римляне. – Ты расследуешь козни врагов нашей церкви?

– Я разыскиваю пропавших людей, ваше святейшество. Ко мне обращаются, когда в преступлении подозревают волхвов, поклонников зла или сектантов.

– Почему ты занимаешься этим ремеслом?

– Я занимаюсь им потому, что однажды не смог помочь людям так, как этого хотел.

Понтифик чуть наклонил голову, раскладывая на столе письма и свёртки бумаг. Он понимающе кивал. Потом вскинул лицо и шутя хлопнул ладонью по столу:

– Преследуешь, стало быть, несчастных ворожей и гадалок?

Он посмеялся, а Евтихий счёл нужным промолчать без тени улыбки. Понтифик разгладил письмо и кое-как просмотрел его одним – полуприкрытым – глазом.

– Скажи мне, что такое гадание, а? Проникновение в тайны несбывшегося. А может быть, это власть над будущим?… Нет! – папа сварливо поднял брови. – Это власть над настоящим! Да, многие полагают, что знание грядущего даёт власть уже сегодня. Но я говорю, что подлинно властен лишь тот, кто сам благоприятным образом формирует вокруг себя обстоятельства. М-да?

Евтихий сжал губы, рассматривая лицо искалеченного понтифика.

– Молчишь, м-да? – констатировал папа. – Скажи, что ты знаешь о прорицателях вообще? Нет, конкретнее, что ты знаешь об Агасфере? Говори же! Тот старый еврей наверняка проболтался. Все иудейские общины сегодня только и говорят, что об Агасфере-Прорицателе.

– Это вечный жид, – коротко обронил Евтихий. – Просто вечный жид.

– Молчи! – предостерёг папа Лев. – Есть два предания, м-да, и одно полностью исключает другое. Первое. Некий богач не дал отдохнуть, либо не дал воды, либо посмел ударить Спасителя нашего Христа, когда Его вели на распятие. «Иди, куда шёл!» – сказал этот богач. «И ты иди вечно», – проклял его Господь. С тех пор тот и бродит по миру до скончания века, – папа Лев оперся ладонями на стол и резко поднялся.

Папа вышел из-за стола и опустился у окна в кресло, чем вынудил Евтихия повернуться лицом к свету.

– Второе, – удовлетворившись, продолжил папа. – Говорят, что Агасфер это привратник судьи или придверник первосвященника. Говорят, он вовсе не оттолкнул, а поддержал под руку, либо дал воды, либо вытер пот с лица осуждённого Спасителя. «Живи, пока Я не приду опять», – сказал Он, а некоторые считают Агасфера самим апостолом Иоанном. Что скажешь?

Римский папа медленно сцепил пальцы – длинные, сухие, узловатые – и внимательно изучал Евтихия видящим глазом. Евтихий разомкнул губы:

– Я бывал в Эфесе, ваше святейшество, где в старости подвизался апостол Иоанн, и даже поклонился его могиле и святым мощам.

– М-да. Ты же грек. Я знаю, я знаю, – папа всё также изучал его. – Стало быть, Агасфер – это не Иоанн, а злодей, проклятый Спасителем за поругание?

– Спаситель не мстит, и Бог поругаем не бывает, – Евтихий выдержал взгляд единственного глаза понтифика.

– Ты верный сын церкви, – зрачок понтифика сверлил иноземца-грека, – и ты опроверг оба церковных предания. Что нам делать? К слову, грек, ты – подданный императрицы Ирины?

Сплетённые пальцы понтифика то сжимались, то разжимались – Евтихий это заметил.

– Я подданный верного императора Ирины. В моём родном языке слово «император» не имеет женского рода. Да, ваше святейшество, Агасфер – это миф, – добавил Евтихий без перехода.

– М-да? – папа римский вдавил руки в подлокотники кресла. – Скитальца Агасфера видели в Египте тринадцать лет назад. Он вышел на тамошнюю еврейскую общину, открылся им и стал покупать корабли у греков. А сразу после этого была война! Ты помнишь? Греческий флот высадился в Италии, чтобы вернуть лангобардский трон принцу Адельхизу, сыну Дезидерия. Ты помнишь ту войну, я спрашиваю? М-да?

Евтихий помнил. В тот год Византия потеряла несколько тысяч бойцов одними лишь пленными, проданными затем в рабство.

– Если бы не мощь защищавшего нас франкского оружия, – вздыхая, протянул папа, – то Рим снова стал бы экзархатом вашей греческой империи…

– Кто же утверждает, что наниматель кораблей – это бессмертный Агасфер? – посмел перебить Евтихий.

– В него стреляли, – понтифик подался вперёд в своём кресле. – Но стрелы будто бы от него отскакивали. А потом нанятые им корабли будто бы исчезли. Просто пропали.

– Моряки часто пропадают в море, – Евтихий не шевелился, не дозволяя понтифику прочесть его мысли по выражению лица.

Папа обессилено откинулся на спинку. Снова сцепил пальцы и помолчал. Наконец выговорил так, будто открывал Евтихию тайну:

– Его видели снова, сын мой. Видели на севере, в стране саксов. Наш добрый король Карл тратит столько сил на обращение этих язычников… А тут приходят горькие вести из Константинополя – твоя царица тяжело больна, её сын свергнут, а чиновники алчно делят наследство. Нет, Агасфер – это не к добру. М-да? Кому достанется престол христианского императора? Если легионерам и родственникам могучего евнуха Аэция, то это – война с Вечным Римом. А если начальнику военных школ Никите Трифилию, то это – томительные ожидания войны в будущем. Как мы можем формировать благоприятные обстоятельства в таких условиях! М-да?

Евтихий не проронил ни слова, не шевельнул на лице ни одним мускулом.

– Ты не желаешь раскрыться! – не выдержал папа. – Слушай же… сын мой, – понтифик сдержал себя. – Разыщи мне этого Прорицателя и Скитальца, будь он хоть вечный жид, хоть сам Иуда, хоть добрый апостол! Излови и… выведай у него имя будущего императора, чтобы мы знали, на что нам рассчитывать. Ты услышал меня, сын мой?

– Да, понтифик. Я услышал тебя, – не покидало чувство, что папа многое не договорил. Евтихий позволил себе качнуть головой, демонстрируя недоверие.

Понтифик протянул ему руку для поцелуя. Грек наскоро тронул губами его перстень и вышел. Выходя, Евтихий полуобернулся. Папа словно следил за ним застывшим невидящим глазом.

…Теперь за ним точно также следил саксонский герцог.

У стен бревенчатого городка распушилась ольха. С реки Рейн тянуло весенней сыростью. Люди герцога садились на лошадей, некоторые прикручивали к сёдлам связки с дорожными вещами.

– Так что же приказал тебе папа – наш господин и отец? – настаивал герцог Видукинд.

Глаза у Видукинда крупные и навыкате, без тени дружелюбия. На герцоге неопределённого цвета шерстяная котта, грубые чёрные гетры и кожаные сапоги. А к котте пришнурованы ярко-синие атласные рукава.

– Понтифик не приказывал, Видукинд, не приказывал, а просил, – Евтихий не повышал голоса. – Просил поехать к Великому Карлу. А сам король скажет всё более обстоятельно.

Видукинд отряхнул перчатки и тоже поднялся в седло.

– Ты доверяй мне, миланец, доверяй, – он посоветовал. – Я знаю Карла как никто другой. Нас с ним… многое связывало в прошлом. Были очень тесные взаимоотношения.

Он зачем-то опустил руку в кошелёк на поясе и вынул из него маленькую дощечку с начертанным знаком.

– Это – руна Raidu, то есть «путь»! Нам пора в дорогу.

Его конь расплясался. Герцог взнуздал его, направляя к дороге, и подколол шпорами. Отряд двинулся в сторону Рейна. На реке серебрилась вода, и ольховый пух ложился на неё как седина.

– А знаешь ли ты, миланец, что der Karl по-германски – мужлан и деревенщина? – неожиданно спросил Видукинд.

С Рейна потянуло холодом. Полетел ольховый пух.

 

3.

«Жил-был старый мельник. Умирая, он оставил в наследство старшему сыну мельницу, среднему – осла, а младшему – волшебного кота…»

(Зачин старой сказки. Путевая книга «Летучего»).

 

Стемнело, как только солнце зашло за гору на левой стороне Рейна. Лучи в последний раз высветили заросли можжевельника, что возле дороги. Дорога же тянулась вдоль берега, то приставая к реке, то удаляясь от неё на сотню-другую саженей. Кони брели, опустив головы, позвякивали удилами и мундштуками, а ночлега всё не было. Видукинд  покачивался в седле и дремал, зная, что случай прилечь представится не скоро.

Неожиданно, когда дорога опять сползла к Рейну, послышался скрип колеса и серп молодой луны выхватил в низине у берега водяную мельницу. Герцог тотчас же вскинул голову:

– Вот и приют, – он воспрянул.

Хозяин мельницы метался по двору, суетился, гоняя слуг и угождая гостям. Домишко у мельника был тесным и тёмным, отапливался по-чёрному. На потолке и стенах лежали пятна сажи и копоти.

– Удобно ли быть… удобно ли есть герру герцогу в доме чёрного мельника – des schwarzen Müllers? – заискивал хозяин, расстилая солому прямо на полу поближе к очагу.

В Евтихии он мигом опознал чужеземца и отнёсся к нему с недоверием и почтением:

– Угодно ли герру чужеземцу тоже улечь себя на пол? – мельник с трудом говорил по-латыни, его жуткий выговор с обилием германский оборотов превращал речь в какой-то полуварварский язык.

Герцог, не снимая сапог, улёгся на соломе. Под голову он сунул свёрнутую конскую попону. Эта неприхотливость выдала в нём бывавшего в походах воина. Евтихий тоже опустился на расстеленную солому – когда-то он ночевал даже на голой земле.

Из тёмного угла зыркнул на них другой постоялец мельника. Чужак оскалил зубы и ухмыльнулся в чёрную бороду. Пока он этак оглядывал герцога, тлеющие в очаге угольки отразились в его зрачках.

– Wer ist er? – недовольно бросил Видукинд. – Der schwarze Spielmann – грязный бродяга?

Незнакомец немедленно натянул рогожку, которой он укрывался, на самую бороду, почти до глаз. А мельник услужливо засуетился, перемежая вульгарную латынь с благородной:

– Ой, пусть герр герцог не изволит себя гневать. Он есть работник лодочника. Он есть ночевать у меня по пути в свой дом.

Мельник так ненатурально угождал, что Евтихий приподнялся на локте и стал наблюдать за ним. Герцог тоже не удовлетворился ответом.

– А он крещёный? – спросил Видукинд внушительно, и бродяга закатил глаза, прячась под покрывалом. – Законы Великого Карла карают смертью за уклонение от святого таинства. Встаньте! – герцог поднялся сам и велел встать другим. – Вознесём молитву на сон грядущий! Pater noster, Qui es in caelis…

Чернобородый с готовностью вскочил и, отвернувшись ото всех на восток, принялся читать латинскую молитву. Мельник же явно не знал из «Отче наш…» ни единого слова. Герцог мстительно усмехнулся, хотел прицепиться к нему, но в это время Евтихий, дочитав молитву по-гречески, перекрестился справа налево – по-византийски.

Видукинд округлил и без того крупные глаза, перевёл дух и не стал затевать спора о вере.

Все улеглись. Но герцог вскоре опять пристал к мельнику:

– Эй, развлеки нас перед сном, хозяин! – потребовал он. Мельник поспешно вскочил. – Расскажи какую-нибудь быль или небыль. На твой выбор, давай же.

Изнурённо пробормотав под нос что-то покорное, мельник уселся на чурбан, подперев спину мятыми войлочными сапогами.

– О! Пусть герр герцог изволит слышать волшебную сказку про сапоги. Ну так… Eine schwarze Müller, один бедный мельник умер и оставил старшему сыну в наследство одну мельницу…

– Вот как, – не выдержал Евтихий, он в темноте не сводил с мельника глаз. – Конечно, где ещё начаться волшебной сказке, как не на мельнице. Всё чудесное должно начинаться на мельнице либо в кузнице.

– А? – перепугался мельник, думая, что его в чём-то обвиняют.

– Нет-нет, – Евтихий улыбнулся. – Я говорю, что мельников, кузнецов и травников издавна принимали за колдунов. Всё необычное в баснях должно начинаться с них.

Снова вспыхнул очаг, а из дальнего угла высунулся чёрнобородый постоялец:

– Э-э, нет, чужеземец, ты забыл бардов. А бардов испокон веку держали за гадателей и прорицателей, – чужак сверкнул белыми зубами и затих.

Видукинд не шелохнулся и даже не повернул к нему головы. А Евтихий всмотрелся в чужака, но ничего ему не ответил.

– Осёл! – мельник не выдержал напряжения. – Осёл был оставлен мельником его среднему сыну! А младшему достался волшебный кот. Так этот кот и говорит ему: «Der lieben mein Herr, подари-ка мне сапоги, чтобы мне удобно гулять в них…»

– Какая прелесть, – Евтихий был снисходителен. – Мурлыкающий домашний зверёк как эвфемизм домового гения или духа-хранителя. Сапоги ему нужны для очеловечивания, без них он не сможет проявить среди людей свою магию.

Мельник прикусил язык и испуганно глянул на герцога. Видукинд заворочался и раздражённо махнул рукой:

– Эй, давай другую сказку.

Мельник тоскливо выдохнул:

– Ну, ежели герр герцог не изволит знать, как kleine Kater побеждал лесного людоеда…

Евтихий резко поднялся, от его безмятежности не осталось и следа. А мельник продолжил:

– Eine gute Mutter, одна добрая мать жила возле леса и отправила подросшую дочь в лес к одной старухе. Die gute Mutter дала дочери einen roten Haube, красную накидку на голову…

– А это намного хуже… – выдавил Евтихий.

– Миланец, это ещё почему? – герцог был недоволен.

– Красные плащи и шапки – одежда лесных духов. А здесь, герцог, это ещё и метка крови. Созревшую девушку мать метит особой одеждой и отсылает в лес. Это может быть жертвой лесным духам или жестоким обрядом посвящения, – Евтихий обернулся к мельнику. – Любезный, скажи, есть ли в этой истории людоед?

– Nicht людоед, nicht! – замахал руками мельник. – Wölfe, девушку съели Wölfe, а потом отпустили. Всё кончилось gutt!

Евтихий стиснул зубы и изменившимся голосом выговорил:

– Падернборнский капитулярий Карла Великого «Об области саксов» карает смертной казнью за человеческие жертвоприношения лесным духам. Герцог Энгернский, скажи, неужели королю был бы нужен этот жестокий закон, если бы твой народ не имел подобных обычаев?

Повисла тишина. Слуги герцога Видукинда, кажется, затаили дыхание. Вскоре одни перекрестились, а другие зашептали что-то своё. Так стало ясно, кто из саксов христианин, а кто остался язычником. Несчастный мельник испуганно крестился, но путал при этом правую и левую стороны и лишь бестолково водил рукой туда и сюда.

А Видукинд опустил руку в кошелёк с деревяшками, вынул одну из них, рассмотрел:

– Руна Ehwaz, «лошадь». Это значит, что поутру нам в дорогу.

– Где бродяга?! – Евтихий увидел, что дальний угол пуст.

Мельник засуетился, сбивчиво забормотал на вульгарной латыни, что постоялец, мол, вышел в сени по надобности. Евтихий распахнул дверь, опрокинув деревянную табуретку. Но незнакомца нигде не было.

Только молодой месяц заходил за горы на дальнем берегу Рейна, а на реке, как показалось Евтихию, скрипели лодочные уключины.

 

4.

«Den Schiffer im kleinen Schiffe

Ergreift es mit wildem Weh;

Er schaut nicht die Felsenriffe,

Er schaut nur hinauf in die Höh’.

 

Пловца на лодочке малой

Дикой тоской полонит;

Забывая подводные скалы,

Он только наверх глядит…» [2]

(Генрих Гейне. Лорелея. Путевая книга «Летучего»).

 

Туман на реке не спеша рассеивался. Отдельные его клочья застряли в низинах у берегов. Тянуло сыростью, мокрой травой и лесом.

Лес покрывал собою все берега – высокие, утёсистые. Рейн петлял, извивался меж них точно змея. Вода сделалась шумная, говорливая, необузданная. Лодка так и неслась, раскачиваясь то туда, то сюда. Лодочники еле успевали править, огибая выступающие из воды камни.

Один лодочник из людей Видукинда – узколицый вестфальский сакс – всё время поглядывал на Евтихия. Наконец, не выдержал:

– Не моё это дело, герр миланец. Совсем не моё, – он налегал на левое весло, ведя лодку чуть ли не боком к течению. – Напрасно ты в тот день на мельнице, – он поколебался, – так рисковал.

– А я рисковал? – Евтихий переспросил. – Да?

Узколицый сакс только опустил веки.

– Я-то – крещёный сакс, – заметил он, управляясь с веслом. – Я-то – христианин добрый. Ну, а другие… язычники. Это страна саксов, герр миланец. Тут многие молятся лесным демонам, а ты в тот вечер ругал их веру.

На правом борту второй лодочник с дымчато-серыми как рейнский туман глазами тоже не вытерпел. Опасливо поглядывая на соседнюю лодку, где был Видукинд, сероглазый шёпотом зачастил Евтихию:

– Так оно столько крови тут пролилось, столько крови. Восстания, возмущения. Боже мой! Разоряли церкви, сжигали живьём священников.

– Кто же это бунтовал-то? – Евтихий видел, что лодочник непрестанно оглядывается на хозяйскую лодку.

– Так герцоги же, – сероглазый моргнул, – герцоги-язычники, они и бунтовали.

Лодку качнуло, и оба лодочника ухватились за вёсла. Река разгулялась. Рейн, бурля и играя, входил в поворот. Вода набрасывалась на скалистый берег, и лодку грозило швырнуть прямо к утёсу.

Узколицый сакс мрачно предупредил:

– Говорю же, герр миланец, тут Саксония. Тут иногда пропадают люди. Их похищают, герр миланец. Детей. А чаще молоденьких парней да девиц. Сам-то я таковых никого не знаю, но люди говорят… Люди говорят, что иногда – через много лет – они оттуда возвращаются.

– Откуда – оттуда? – Евтихий смотрел, как лодки впереди, кренясь, минуют скалу и входят в поворот Рейна.

Второй, сероглазый лодочник, возмутился:

– Откуда-откуда! Ну, оттуда же – из-под горы, с того света, из страны эльфов! Клянусь тебе, иноземец, тут не обходится без нечистой силы. Эльфы, чёрные эльфы так и бродят кругом по лесам.

Тут вмешался и рулевой. Он до сих пор насуплено молчал на корме.

– Глупости же! Ну и языки-то у вас обоих! Умные люди передают – это король Карл забирает нашу молодёжь на службу. Вон, из Гамельна всех молодых людей вывезли. Тысячами! Туда, к франкам. Чтобы наши бунтовать не могли. А к нам сюда франков привозят. Вон, гляди-ка, – он махнул рукой, – там река Майн впадает в Рейн, а на Майне франкская переправа построена – die Frankfurt!

– Не-ет, – сероглазый ему не поверил, – тут дело другое. Это – тысячами. А то внезапно и по одному… То другой король творит – der Elfkönig, король эльфов. Он появился, – сероглазый зашептал, – когда под Эресбургом срубили Ирминсул…

Первый лодочник сразу перебил:

– Думай, что говоришь! Ирминсул… – он замахнулся на сероглазого. – И не эльфовый король, если уж на то пошло, а ольховый. Der Erlkönig, король ольх – вот так говорят люди.

Сероглазый умолк и приналёг на весло.

Снова накренилась их лодка. Она едва не черпнула воды одним бортом. Рулевой на корме, вытянув шею, высматривал бурунчики над торчащими под водой скалами. Где-то шумел водопад, наверное, с одного из берегов Рейна срывался в воду ручей.

– Так всё же, die Erle или die Elfe – ольха или эльф? – Евтихий сдержал улыбку.

– Зря ты смеёшься, – узколицый посмотрел исподлобья. – Не моё это дело, герр миланец, ох, не моё. Но скажу тебе, что где ольха, там и нечистая сила. Сам не видел, но они тут водятся – и чёрные эльфы, и карлики. Вон на той горе, прямо над Рейном, живёт никса – речная дева. Слышишь? – он поднял палец и затаил дыхание.

Евтихий прислушался. Вдалеке журчала, падая со скалы в Рейн, вода.

– Lureln Ley, – загадочно произнёс узколицый, – шепчущая скала. Это она, никса. Она поёт песню.

Рулевой недовольно затряс головой:

– Не знаю, как у вас в Вестфалии, но у нас тут никаких песен, – он кисло сморщился. – Это старый сторожевой утёс.

– Сторожевой? – узколицый помотал головой. – Ну да, не спи, мол, будь на стороже. Опять же не моё дело, герр миланец, но никса заманивает пловцов и лодочников. Там на камнях под утёсом они гибнут один за другим.

– Люди сказывают, – сероглазый лодочник опустил весло и на мгновение задержал взгляд на скалах, – что когда-то она была простой девой. Но её жених то ли уплыл от неё, то ли сам потонул под этим утёсом. Вот она и ждёт его. Вся в золоте, и платье золотое, и волосы золотые, а она их расчёсывает золотым гребнем…

– Вот теперь всё понятно, – остановил Евтихий. – Ты, главное, будь на стороже, как советует твой товарищ. Ладно?

Их лодка вошла в поворот. Впереди раскрылось широкое русло, до этого заслонённое высоким берегом. На правом берегу поднялись поросшие мхом и бересклетом скалы. Серебряным звоном бился скрытый горой водопад. Его звон заглушал плеск бурунов на подводных камнях, а солнце слепило глаза лодочникам, золотом отсвечивая от вершины утёса.

– Так вот же она, дева шепчущей горы, видна воочию, – Евтихий приподнялся. – Лодочники! За теми камнями можно пристать к берегу. Мне надо осмотреть гору, была ли на ней сторожевая постройка.

Лодочники угрюмо насупились, но Евтихий сохранил на лице спокойствие. Лодка пристала к мелководью. Евтихий спрыгнул на берег.

– Дёрнуло же рассказать ему, – пробурчал кто-то из саксов.

– Ждите меня, – велел Евтихий.

У берега оказалась низина. Евтихий пересёк каменистую отмель, а за ней желтоватая тропка круто уходила в гору. Взбежав с террасы на террасу и раздвинув заросли можжевельника, Евтихий нашёл наполовину врытую в землю хижину. С вершины утёса открывалась лощина, заросшая бурьяном и вереском. За лощиной чернела саксонская деревня. Внизу серебрился Рейн с бурунами и подводными скалами.

Возле хижины выдал себя затоптанный костёр с ещё тёплой золой. А в овраге среди вереска спряталась девушка. Евтихий сделал вид, что не видит её, а просто стоит и рассматривает деревню саксов за вересковой лощиной.

– Имя-то как тебе будет, девица? – он негромко спросил, глядя в сторону и подражая вульгарной латыни. – Девица, по случайности, не Fräu von Lureln Leyбудет?

– Лора я, – девушка поднялась. На ней было деревенское платье, а чёрные её волосы – вовсе не золотые – покрывал синий платок. – Только не девица я. Что тебе надо?

– Фрау будет селянка, нет? Фрау из этой деревни?

– Да, из этой. Мне надо идти, меня ждут.

Евтихий покачал головой: крестьянка врала. Не за чем селянке прятаться на утёсе в хижине и затаптывать костёр при появлении лодок.

– Дай мне пройти, – она деловито подобрала охапку хвороста и двинулась прямо на него. Он не стал загораживать дорогу. Только сказал ей вслед, когда пропустил её:

– Смотри у меня, добрая селянка! Там в лодке – самый строгий герцог Саксонии. Герцог подозревает, что ты ловишь крещёных парней и отдаёшь их чёрным эльфам, как отдали волкам ту бедняжку в красном капоте! – Евтихий почти не прятал улыбку.

Селянка обернулась и долго рассматривала его – иноземца в чужой одежде.

– Ты кто такой, странник? Ты что-то здесь потерял и чего-нибудь ищешь? Ты уверен, что тебе нужно это найти?

Для крестьянки из саксонской деревни её латинский выговор был слишком безупречным. Евтихий покачал головой.

– Нет, – он осторожно сказал, – пожалуй, я не совсем тот, кого ты ждёшь на этой горе, Лора. Бог даст – увидимся, Lora-in-Ley, Лора-на-Горе.

Он спустился вниз по желтоватой тропинке. Лодочники понуро ждали его, досадуя, что теперь отстанут от остальных лодок их герцога.

 

5.

«Карл (Великий Карл), 58 лет. Король салических франков с 16 лет, король италийских лангобардов с 22 лет. С 20 лет ведёт изнурительную войну с германскими саксами.

Аахен – новая зимняя резиденция короля Карла в нижнем течении Рейна.

Исаак (Ицхак) – личный секретарь и переводчик короля Карла, по происхождению из андалусских евреев, возраст неизвестен…»

(Из путевой книги «Летучего»).

 

В устах короля Карла латинский язык был абсолютно безупречен. Наверное, так говорили властители старых времён Юстиниан и Феодосий. А ещё король слыл ценителем музыки, особенно григорианских хоралов. Наверное, их напевы непревзойдённо звучали в этой новой аахенской капелле.

Здесь ещё пахло свежей извёсткой. Евтихий поднимал голову, и взгляд скользил по выбеленным стенам всё выше – до самых остроугольных сводов и узких стрельчатых окон. Зал капеллы – просторен и высок, он поражает чувства, но… Евтихий тщетно пытался найти хоть что-то родное. Красота капеллы Аахена была слишком холодна для него, византийца.

Он действительно желал служить великому королю Карлу. Но взгляд искал что-нибудь близкое – вот, свет падает на стены через цветные витражи, а витражи распадаются на разноцветные стёклышки. Это могло бы напоминать мозаику храмов Никеи – города, который когда-то пришлось покинуть…

Король Карл внезапно подошёл со спины. Евтихий не слышал, как он приблизился. Голос короля звучно раскатился эхом по капелле:

– Так как тебе мой город Аахен, миланец? Когда-то здесь отдыхали от ратных трудов римляне.

Голос Карла был необычайно тонок для крупного мужчины. Евтихий обернулся. Карл на целую голову был выше любого из своих подданных, был широк в плечах, крепок и даже чуть грузноват. У него мощные руки и мощные ноги. А вот голос – почти женский.

– Государь и великий король, – Евтихий склонил голову.

Позади короля стоял, опустив глаза в пол, его секретарь. Иногда он выхватывал из сумки на поясе чернильницу и табличку и что-то быстро-быстро записывал.

Все трое вышли из-под сводов капеллы – король, его секретарь и Евтихий. Евтихия неприятно поразила скученность королевских построек. В Аахене не было ни широких римских площадей для народных собраний, ни мостовых, ни просторных улиц. Вокруг двора капеллы теснились королевские конюшни, покои, кухня, помещения для охраны, для слуг – и всё.

Король приостановился, запустил толстые, стёртые до мозолей пальцы себе в бороду. В бороде, как и по всей голове, блестела седина.

– Я здесь бываю зимой, – медленно сказал король. – А теперь первый раз задержался на лето. Думаю перевезти сюда семью. Им здесь понравится.

Королю было под шестьдесят. У него был уже пятый брак. У Карла – трое взрослых сыновей и малолетние дочери.

– Ну да, хорошо бы их перевезти, – вслух размышлял король. – Но королева больна. Переезд для неё вреден… Евтихий, я знаю, откуда ты родом и чем занимаешься.

– Точно так, государь, – Евтихий не возражал, а секретарь короля быстро писал, царапая скрипучим пером по листику пергамента.

– Тебя уважают люди разных общин, и ты оказывал им необходимые… услуги, – король многозначительно помолчал и добавил: – Ты делаешь своё дело один. Но безопаснее не оставаться одному, а быть чьим-то слугой. Вот, мой секретарь Исаак, он – еврей, а служит мне, христианскому королю. Я и сам – слуга единой христианской церкви. Ты… тоже христианин. Точно так? – Карл усмехнулся в бороду.

Евтихий не стал подтверждать очевидное. Карл выслушал его молчание и удовлетворённо поднял брови.

– Его святейшество… – обронил Евтихий.

– Его святейшество, – сразу перебил Карл, – направил тебя служить мне.

– Его святейшество папа Лев, – настаивал Евтихий, – говорил мне об Агасфере…

– Да-да, – торопясь, перебил Карл.

А перо еврея Исаака вдруг застыло, и с кончика пера стекла на лист чернильная капля, но секретарь не воспроизвёл ни строчки.

– Миланец, ты разыскиваешь пропавших людей, – король оценивающе прищурил глаза. – А ты слышал, о чём говорят в области саксов? Там бесследно пропадают селяне. Вот и разыщи-ка мне… ольхового короля. Или нет, не так. Ну, ты слышал слухи о каких-то эльфах, о выходцах из лесу? В общем, поезжай туда, Евтихий, поезжай и делай своё дело. Тогда, как говорит святейший папа, обстоятельства лягут благоприятным образом.

Секретарь короля, наконец, поднял лицо, и Евтихий рассмотрел его чёрные глаза и длинные еврейские локоны.

Король Карл продолжал:

– Встретишь ольхового царя – разберись. Выбери сам подходящие средства. Их много – виселица, плеть, уговоры, кропление святой водой и окуривание ладаном, если он, всё-таки, бесплотный дух. Я хочу покоя и мира для моей державы!

Король отошёл от него, медленно пересекая усыпанную песком площадь. Евтихий хотел следовать за ним, но Карл рукой остановил его:

– К вечеру будь у меня, миланец! А сейчас мне необходимо соснуть пару часов. Видишь ли, я стал плохо спать по ночам из-за моей подагры.

Король действительно немного хромал. Но, отогнав кивком головы стражу, король сам распахнул тяжёлую дубовую дверь. Он ещё сохранял былую могучую силу. На пороге он обернулся к Евтихию и звучно – словно желая, чтобы услышали многие – сказал:

– А про вечного жида Агасфера всё, что велел узнать папа, узнай! Да-да, узнай. А ольхового царя найди, – и король вдруг добавил потише, как будто только сейчас это придумал: – А не умеет ли он исцелять больных королев, как ты думаешь?

– Ольховый царь или Агасфер, государь?

Король не ответил. Не хлопая, закрыл за собой дверь.

Секретарь Исаак застыл с зажатыми в руке табличкой и чернильницей, но опять не написал ни слова. На его лбу, кажется, выступили бисеринки пота, хотя день был прохладный. Очнувшись, он быстро вытер лоб тыльной стороной ладони и убрал письменные приборы. Подскочил к Евтихию и стал виться вокруг него, приговаривая:

– О, комит Евтихий, почтенный комит Евтихий! Так ты видел папу? Видел самого папу, римского господина, и он сказал тебе…? Папа сказал тебе…? – Исаак пытливо заглядывал Евтихию в глаза.

Ему что-то хотелось выведать. Евтихий позволил увести себя с площади буквально за плечи. Исаак не переставая говорил:

– А кто же, почтеннейший комит, кто тебя так осчастливил, что пригласил к самому папе? К римскому господину и нашему покровителю? – Исаак, торопясь, распахнул перед ним дверь, но суетливо заслонял её собою.

– Меня позвал один добрый пожилой человек, старейшина Медиоланской общины евреев, – Евтихий увидел, как Исаак расширил глаза, и тогда осторожно продолжил: – Этот почтенный старик полагает, что можно наперёд знать будущее. Да, Исаак? Как некий Скиталец и Прорицатель. Да, Исаак, ведь я могу пройти?

Сжав губы и несколько сузив глаза, Евтихий наблюдал за секретарём Карла. Тот, спохватившись, ахнул и метнулся в сторону, уступая дорогу:

– Ах, конечно, почтенный комит, ты так устал на службе у самого короля Карла! Тебе нужен отдых, хороший сон и ужин. Лучший ужин, комит Евтихий! У великого короля Карла – лучшие повара! – он захлопал в ладоши и выкрикнул: – Якоб, Якоб! Скорее сюда, Якоб!

Во двор из кухни выскочил молодой человек лет семнадцати – подмастерье повара. У него уродливо кривились плечи – последствие перелома – и был непропорционально большой нос, тоже год или два назад перебитый. Евтихий страдальчески сморщил лоб:

– Что с юношей? Я служил в легионах и разбираюсь в ранениях и травмах. Мальчик не просто подрался, он упал с большой высоты. Верно? – Евтихий внимательно изучал Исаака.

Тот досадливо засуетился:

– Мальчик – непревзойдённый повар, он знает все самые лучшие приправы. Якоб! Приготовь самый лучший ужин для нашего господина! Комита Евтихия принимал сам их римский папа по просьбе нашего миланского цадика. Ты понял, ты всё слышал? Беги же, беги скорее! Надо срочно дать знать, что требуется приготовить.

Молодой повар закивал и ринулся со всех ног, но мимо кухни.

– Он за цесарками, за лучшими на всём Рейне цесарками, – быстро пояснил Исаак, хотя Евтихий ничего не спрашивал.

– Юноша совсем не говорит? – посочувствовал Евтихий.

– А?

Исаак всё ещё держал дверь открытой. Он никак не мог дождаться, когда же Евтихий уйдёт в отведённые покои.

– Нет-нет, он совсем не говорит. Ни по-латыни, ни по-франкски. Но меня он понимает, хорошо понимает, – было похоже, что Исаак пытается заговорить Евтихия. – Мы с ним не говорим даже по-еврейски, потому что он – ашкеназ, то есть еврей запада, а я – сефард, то есть еврей востока, мои предки из Египта, а он – из городов Рейна. У нас общий язык, да-да, но разное произношение, совсем разное. Порою нам легче писать друг другу на  табличках, чем говорить, да-да…

Исаак силился увести Евтихия со двора. Евтихий, наконец, уступил, но заметил, что молодой Якоб вертится возле конюшен. Он был уже без поварского колпака, но и по-прежнему без цесарок.

 

6.

«Миссией королевских посланцев именовался при Карле следственно-наблюдательный орган. Это правда. В него входили духовные и светские лица с полномочиями суда по особым делам и надзора за местными графами. Это тоже сущая правда…»

(Из путевой книги «Летучего»).

 

В покои короля Карла Евтихий вошёл в назначенный час, но встретил его только один из сыновей Карла.

– Отец с минуты на минуту будет здесь, – королевский сын разговаривал на вульгарной латыни, как говорят галлы на западе франкских земель: чуть в нос и проглатывая окончания. – Ты хочешь служить моему отцу?

– Да, государь Людовик, – Евтихий узнал его.

Людовику, или Людвигу, Аквитанскому королю и младшему сыну Карла, было около двадцати лет. Ему на плечи падали светлые как у отца волосы, и рукой он оглаживал пшеничные усы, которыми, наверное, очень гордился.

Или же он прикрывал рот ладонью, чтобы его не услышали посторонние.

– Надеюсь, ты верно послужишь отцу, медиоланец, о тебе так много говорят. Но ежели отец будет занят судьбами государства настолько, что… – юный король запада замолчал.

– Государь Людовик? – переспросил Евтихий.

– …что не посмотрит на судьбы людей. Иными словами, ежели кому-нибудь понадобится помощь христианского короля… и благочестивого рыцаря…

Евтихий поклонился опять. Видимо, молодой король ещё не растратил юношеские порывы.

– Спасибо, благочестивый государь, – Евтихий слегка улыбнулся.

Сзади раздались тяжёлые шаги. Вошёл Карл – огромный, широкоплечий. Он сразу занял собой всю комнату, а его молодой сын словно растворился.

– Хлодвиг, ты тоже здесь? – у Карла восточный германский выговор, он произносит «Людвиг» как «Хлодвиг».

За Карлом проскользнул в комнату его секретарь с чернилами. Исаак не поднимал глаз и не смотрел на Евтихия.

– Я принял решение, – сообщил король. – Я направляю за Рейн особую миссию, – он тяжеловато опустился за стол, где секретарь раскладывал письменные приборы. – Миссию моих собственных полномочных посланцев, – король перевёл дух, оглаживая полуседую бороду. – В миссии войдёшь ты, Евтихий, и ещё три человека, которым я доверяю, – он подхватил со стола перо и грубо сжал его в пальцах. – Миссия, с правом расследовать, судить и отстранять от власти лиц, которых назначили мои графы.

Ткнув кончиком пера в чернила, король Карл со скрипом стал выводить подпись. Его рука была тяжела, пальцы грубы и толсты, все в застарелых мозолях. Таким рукам до сих пор удобнее держать тридцатифунтовый меч или конскую узду, чем тонкое пёрышко. Перо расщепилось, чернила растеклись, но подпись «Karolus» была поставлена.

– Scheiße! – выругался король.

Всё-таки, он был германец – варвар по крови, а не римлянин.

– Миссию направляю в Эресбург, на юг страны саксов-анграриев, в сердце земли Саксонии. Когда-то лет тридцать тому назад, нет… меньше, без двух лет тридцать назад я нанёс туда первый удар по саксам.

Король Карл поднялся – стол заскрипел, когда этот великан опёрся на него обеими руками. Евтихий почтительно отступил, давая королю простор.

– Ступай вон туда! – приказал король. – Там в галерее ждут остальные посланцы.

Секретарь короля глазами показал, что следует идти направо, к лестнице. Внизу Евтихия ожидал саксонский герцог Видукинд и с ним два монаха в коричневых рясах с капюшонами. В галерею выходили балконы верхнего этажа, и король Карл наблюдал с одного из них, грузно опершись на перила.

– Герцог Энгернский – правитель тех самых земель, – с балкона сказал Карл. – Обычно я не назначаю моих графов и герцогов в мои же миссии. Но этот случай особый. Особый, я говорю, – высокий голос короля визгливо пронёсся над галереей.

Два аббата стояли, склонив головы, а герцог Видукинд лениво шагнул навстречу Евтихию:

– Ты рад нашей новой встрече?

– Несомненно, герцог. Я рад.

Видукинд, не мигая, смотрел на Евтихия круглыми глазами. Не торопясь, он представил двух других посланцев:

– Это брат голландец, а это брат ломбардец. Можешь так их и называть.

Из этих двоих брат голландец был повыше ростом, но поуже в плечах, суховат и худощав. Он снял с головы капюшон. Его выбритую тонзуру окружали рыжеватые льняные волосы, а его щёки и подбородок обтягивала синеватая выбритая кожа. Брат ломбардец, напротив, был плотен и коренаст. Он выглядывал из-под капюшона карими глазами и запускал пальцы в тёмную бороду.

– Нас же четверо, – Евтихий поднял глаза к королю Карлу. – Миссия принимает решения большинством голосов, а нас – четверо. Как быть при равенстве мнений?

Король молчал. Герцог Видукинд исподлобья изучал Евтихия.

 

7.

«Ещё сказывают, что ради подавления бунтов королю Карлу мало было издать грозный Падернборнский капитулярий. Сказывают, что предварительно королю понадобилось снести священный Ирминсул под Эресбургом. И это сущая правда…»

(Из путевой книги «Летучего»).

 

Здесь, в Эггских лесах, что в сердце средней Саксонии, раскинулась заросшая травой долина. Шмели гудели над вереском, над лугами звенел жаворонок. А под елью, растянувшей лапы от бревенчатой церкви до столба с медным билом, стоял стол, сколоченный из грубых досок.

Луг протянулся от ячменного поля до ближних оврагов. На этот луг перед церковью стекались из местных деревень саксы. Церковный служка колотил в медное било, от звона закладывало уши, а вдобавок на ветру у церкви то и дело распахивалась перекошенная скрипучая дверь. Евтихий морщился. А брат голландец, благочестиво спрятав руки в широкие рукава, неблагочестиво барабанил по столу пальцами.

В стороне за сенокосом темнели посеревшие от дождей стены Эресбургского замка. А здесь под елью за столом сидели брат голландец, Видукинд, Евтихий и брат ломбардец. Последний держал руки на животе и, не мигая, смотрел в народ, будто хотел непременно всех пересчитать.

Селяне разноязыко шумели. Евтихий, вслушиваясь, различал вульгарную латынь, диалект саксов и язык франков – мужскую речь и женскую, визгливую и глухую, настороженную и недовольную. Первым не выдержал брат голландец:

– Герцог, довольно ли народу? Довольно, да, – решил сам и выкрикнул служке: – Било! Стой, било!

Служка перестал колотить, звон, затихая, повис над вереском. Стало слышно, как в ветвях ели запутался шмель. Брат голландец поднялся, откинул с головы капюшон и, перемежая классическую латынь с местным говором, начал:

– Missia KaroliMagni, regis frankorum et langobardorum… – он выпростал из рукавов руки. – Прошения, жалобы о нарушении законов, сведения о преступлениях, о похищениях людей, особенно о der Erlkönig либо о der Elfkönig, сносите к алтарнику этой церкви…

Брат же ломбардец на другом конце стола, рядом с Евтихием, откровенно зевнул:

– Мы этак не соберём ничего важного, комит миланец, – вполголоса бросил он Евтихию. – Сейчас селяне примутся врать и изворачиваться. Ну, либо завалят миссию бесполезными глупыми доносами. Разве не так, комит? Они тут все страшно запуганы.

– Как знать, – Евтихий наклонился к брату ломбардцу. – Надо же с чего-то формально начать миссию.

Люди невыносимо галдели, задние напирали на передних и махали руками, чтобы их заметили. Передних притиснули к самому столу, началась давка. Брат голландец попытался их образумить:

– Primus, sequitur secundus! [3] По одному, по одному подходите. Scheiße… – не выдержав, он по-варварски выругался.

Одна толстая женщина в старом чепце пробиралась к столу. Евтихий ещё издали протянул к ней руку:

– Вот ты, добрая женщина, говори, что ты хочешь.

Та испуганно замотала головой, затрясла руками и скрылась за чью-то спину. Евтихий взглядом выхватил второго, подбирающегося к столу:

– Lege, o kallo antropo, lege, se parakallo! [4]

Он нарочно сказал это на незнакомом для всех языке. Галдевшие благоговейно затихли. Евтихия, наверное, приняли за главного посланника.

Тот, кто подбирался к столу, замер от него в полушаге и почтительно положил на стол только кончики пальцев:

– Люди из деревень пропадают, – решился он, – совсем пропадают, мессиры… и отцы, – поспешно добавил, глянув на двух аббатов.

– Часто же пропадают? – заботливо спросил Евтихий.

– Нет, избави Бог, не часто, – он затряс головой. – Но люди говорят…

– Ты сам знаешь таких людей, которые пропали? – Евтихий участливо глядел селянину в глаза.

– Я, нет, откуда же мне, нет, – селянин настороженно оглянулся. Герцог Видукинд внимательно следил за ним большими круглыми глазами. Селянин вконец смешался: – Люди такое говорят, что хоть из дома не выходи. Боязно.

Селянина поддержали выкрики из-за чужих спин:

– Пусть добрая Берта скажет, где её дети!

– Добрая Берта? Кто здесь добрая Берта?

Вперёд вытолкнули ту самую толстую тётку в чепце и с трясущимися от страха руками.

– Что у тебя случилось, eine gute Fräu? – Евтихий попытался расположить к себе селян, смешивая народную латынь со среднесаксонскими словами. – У тебя пропали дети, твои die Kinder?

– Ja, meine zwei Kinder, – она показала два пальца. – Сынок у меня Ганзель и дочка Грета, совсем же младенец. Они… Они пропали в лесу в то новолуние. Ох… – она затряслась, плача.

– Днём или ночью пропали? – помрачнел Евтихий.

– Конечно, днём, – тётка оглядывалась, ища помощи.

– В новолуние? – уточнил грек.

– Да, конечно же, в новолуние и днём… Неужто я детей отпущу в лес ночью да ещё в полнолуние! – выпалила она.

Люди опять закричали, а тётка, вытирая глаза, повернулась и ушла. Евтихий нахмурился, брат голландец опять забарабанил пальцами, а Видукинд буравил всех круглыми глазами. Из толпы кто-то отчаянно выкрикнул:

– Это всё они делают! Die schwarze Elfen – чёрные эльфы!

Евтихий наклонился к Видукинду:

– Второй раз слышу о чёрных эльфах. Герцог, это лесные духи, местное суеверие?

Герцог отрицательно мотнул головой и брезгливо скривил губы:

– Если и духи, то в плоти мерзкой и греховно падшей. Вполне достойной костра!

Евтихий ничего больше не выяснил, потому что некий селянин, пряча лицо под шляпой, выкрикнул:

– Лора-на-Горе из них! Это с неё всё и началось, Lora-in-Ley с ними.

Евтихий сжал губы в тонкую нить. А Видукинд встречно наклонился к нему:

– Миланец, а это правда, что ты её видел, но отпустил?

Он не ответил герцогу. Резко встал, указывая рукой на селянина в шляпе:

– Вот ты, именно ты, да! Говори, что ты о ней знаешь.

– Я-то? – нагловатое деревенское лицо на миг выглянуло из-под шляпы. – Она на Рейне пловцов топит. Она его полюбовница, ольхового короля, то есть. Вот же, и Ганзеля с Гретой в ольховом лесу утопили, в болоте, – селянин попытался исчезнуть за плечами и спинами саксов.

– Вот откуда ты это знаешь? Стоять! – крикнул ему Евтихий. – От кого тебе известно, что детей утопили? А?

Селянин уже исчез, а брат ломбардец тихо усадил Евтихия на место:

– Да-да, – он успокаивал, – я тоже не люблю наговоров. Но, увы, это наша служба – выслушивать всякие напраслины и ереси. Да-да.

– Падернборнский капитулярий карает смертью за ложное обвинение в колдовстве и человеческих жертвоприношениях…

– Хе-хе, – успокаивал брат ломбардец. – Да-да, я это помню.

Опираясь на толстую палку, к столу подобрался старик со сморщенным лицом. Грозя миссии короля пальцем, старый сакс произнёс тираду на каком-то вовсе неведомом диалекте. Брат голландец с досадой вздохнул и нехотя перевёл Евтихию и брату ломбардцу:

– Коротко: дед говорит, что встарь при служителях их бога Ирмина такого безобразия не творилось.

– Вот как? – брат ломбардец поднял брови, а старик-сакс, стоя в отдалении, потыкал в него пальцем – или не в него, а куда-то за плечо брата ломбардца – и мрачно повторил:

– Ja! Der Irminsul!

Саксы зашумели и спрятали старика за спинами, а Евтихий обернулся туда, куда показывал суровый старик. Позади – как раз за спиной брата ломбардца – стояла бревенчатая церковь со скрипучей дверью. Видукинд, набычившись, исподлобья глядел на подданных и, наконец, без особого желания и явно запоздало, ответил Евтихию:

– Чёрные эльфы – это гадкий народец. Пришлые. Их здесь целое поганое племя. Своих деревень нет, вот они и бродят по лесам с места на место.

Селяне неожиданно поддержали герцога и загалдели, перебивая друг друга:

– Их сюда на кораблях привезли фризы!

– А коли не фризы, так и вовсе евреи!

– Да не, евреи тут ни при чём. У старика-еврея Иакова у самого пять лет назад сынок сгинул. Колдунья его увела – колдунья Мэб!

– Колдунья Мэб? – все суеверно заохали. – Она же von den schwarzen Elfen, из чёрных эльфов!

– Чёрные эльфы – самое что ни на есть еврейское племя. Даново колено, самое проклятое. Их завезли морем из Египта и Персии!

Евтихий не выдержал и хлопнул по столу ладонью:

– Довольно, селяне! – он повысил голос. – В Персию морем не попасть. Я это знаю. Я там служил в легионах христианского императора.

Саксы благоговейно утихли. Тут брат голландец из-за дощатого стола поднялся и, кашлянув, объявил:

– Audientem est, слушание закончено. С полудня несите ваши жалобы по одному к алтарнику. Жалобы будут переписаны и рассмотрены, – брат голландец смахнул рукава с локтей вниз, спрятал в них руки, набросил на голову капюшон и вышел из-за стола. За ним поднялись и вышли остальные посланцы.

Под елью цвёл жёлтый троллеус – цветок лесных эльфов, а из еловых веток, наконец, выпутался гудящий шмель. Разминаясь, посланцы прошли мимо церкви к колодцу выпить воды. Было жарко.

– Это теперь ваша забота, братья аббаты, как записать всё, что было здесь сказано, – посочувствовал Евтихий. – Неожиданно много сведений, и при том крайне разрозненных. Не так ли?

Брат ломбардец шумно глотал воду, брат голландец дожидался кружки. Оба что-то невнятно пробормотали.

– Der Irminsul! – в стороне ото всех прошипел герцог. – Нашёл, чего вспоминать… Что он? Где он? Ирминсул! Ау!

Евтихий, подойдя поближе, наблюдал за герцогом, чуть наклонив на бок голову. Видукинд с трудом сдерживался, досадовал, наконец, неблагородно плюнул на землю и опять помянул «Der Irminsul».

У колодца брат голландец, протирая лицо холодной водой, вдруг обернулся к Евтихию и незаметно поманил его:

– Что ты знаешь о герцоге, комит? – брат голландец был немногословен и ждал ответа.

– Не многое, – признал Евтихий. – Герцог Энгернский, правитель этой области, слуга Великого Карла, – он суммировал.

Брат голландец кивнул, но ждал продолжения.

– Догадываюсь, – Евтихий предположил, – что он die Herzog von Menschen, из народных герцогов. Он – прирождённый воин. Так? Он – знатного рода. Был избран вождём саксонских племён на сходе воинов-саксов. Всё так? Короче говоря, он – природный герцог, а не назначенный Карлом граф-управляющий.

Брат голландец кивнул, но поднял белёсые брови, показывая, как всё это малосущественно.

– Видукинд, – негромко сказал аббат, – крестился тогда, когда ему было тридцать лет. В Аттиньи под Арденнами – в плену у короля Карла. Это было лет пятнадцать назад. А прежде он жестоко воевал с Карлом. Однажды он заманил в ловушку почти всё франкское войско и перебил всех до одного. И это – за Ирминсул, за германских богов и за всю германскую старину.

Брат голландец, раздумывая, почерпнул из колодезного ведра ещё водицы и стал лить себе на руки.

– Karl der Große отомстил ему. Прошёл железом и огнём по Саксонии и захватил в плен пять тысяч сыновей лучших саксонских семейств. После этого была Верденская резня, когда всем пленным саксам отсекли головы. А Видукинд спасся. Он просто бежал и долгое время где-то скрывался – говорили, что у язычников-норманнов. А после сдался королю в плен. Говорят, – брат голландец хмыкнул, – что он был так очарован нашим Карлом der Große, что сразу принял крещение. А я думаю, что герцог всего лишь разочаровался в боге войны Ирмине, который не оправдал возложенных на него ожиданий.

Брат голландец спрятал усмешку, а Евтихий посмотрел на бревенчатую церковь. Как раз сейчас её дверь со скрипом отворилась.

– Здесь, – стал понимать Евтихий, – на этом самом месте ранее стоял Ирминсул?

– Да, – брат голландец кивнул. – Святилище бога Ирмина, крупнейшее во всей Саксонии. Когда der König Karl завоёвывал саксов, то первый удар он нанёс именно сюда. О, это было величественное зрелище! – брат голландец насухо вытирал руки. – Впереди шло духовенство со святыми дарами, аббаты несли кресты и святые мощи, за ними шли дровосеки с топорами, чтобы рубить священное дерево Ирмина, а позади, укрепляя их дух, шла многотысячная армия короля Карла. Двадцать восемь лет тому назад…

– Иными словами, – заключил Евтихий, – эту войну здесь помнит каждый селянин.

– Вот-вот, а ты именем короля Карла пытаешься их убедить, что несёшь им закон и справедливость. Смотри-ка, к нам пожаловал гость, – брат голландец быстро закончил разговор. К ним пробирался некий селянин, а стражники Видукинда задержали его и не пускали ближе.

Селянин уверял, что знает кое-что важное. Он был в одной холщовой рубашке, подпоясанной верёвкой, и босиком. Через плечо он держал пастушеский кнут.

– Скажу только посланцу, который говорит не по-нашему. Раз он говорит не по-нашему, то, стало быть, его никто не поймёт и он меня не выдаст! – у селянина была потрясающая логика.

Евтихий, не сдерживая улыбки, подошёл к нему.

– За лесом, где под горой пасут коров, живёт пастух Петер, – сообщил селянин вполголоса.

– Да что ты говоришь? – не сдержался Евтихий. – Пастух живёт там, где пасут коров? Потрясающе.

Селянин оскорбился:

– Под горою, ну я же говорю: под горою, – он силился что-то показать на пальцах. – Он жил, он был там – под горою. Ну, под горой, под холмом, – он злился, что Евтихий его не понимает, – ну, в подземелье же, у короля эльфов.

Евтихий вопросительно поднял бровь. Селянин горячился:

– Пастух Петер невесть откуда пришёл, и по-здешнему говорит плохо, порядков и обычаев не знает. А вот когда пьёт, тогда спьяну говорит не по-нашему и говорит, будто бы он… – селянин вытаращил глаза и судорожно вцепился в свой кнут, – будто бы он всё-всё знает, что было аж двести лет назад!

– Как же ты его понимаешь, милейший, если спьяну он говорит не по-нашему? – Евтихий прищурил глаза.

У селянина вытянулось лицо. Он резко повернулся и ушёл, бормоча саксонские ругательства.

– «Нет в мире справедливости, никто даже не выслушает!» – Евтихий чутьём перевёл его бормотания.

Он переглянулся с братом голландцем, а тот философски наморщил лоб и вздохнул:

– Поздравляю, герр королевский посланец. Вот тебе и первый донос местного пастуха на пришельца, переманивающего его заработок. Что? Намерен реагировать?

 

 

8.

«Говорят, Ольховый король, он же Лесной царь, является в клочьях тумана и в ветре, колышущем ветки деревьев. Говорят, этот злой дух похищает детей и удерживает их в чаще леса… Это не правда».

(Предание о Лесном царе. Путевая книга «Летучего»).

 

Стемнело. Лес, на который указал завистливый пастух, оказался больше, чем предполагали. Из-за этого они не успели пройти его засветло. Собрались тучи, и к вечеру лес потемнел. Проводник то и дело вскидывал голову, глядел сквозь ветки на тучи – ждал дождя.

– Угораздило же вас, meinen Herren, – проводник глухо ворчал, а когда сверкала вдалеке молния, то вздрагивал.

Его наняли в эресбургской деревне. Евтихий настоял, что необходимо посмотреть на пастуха-чужака. Чем он так странен? Евтихий позвал с собою только брата голландца, но брат ломбардец вдруг тоже потянулся за ними. А зря, он как раз всех и задерживал. Снова сверкнула молния. Проводник, явно храбрясь, натужно пошутил:

– Молния-то похожа на руну «Sieg» – это к победе, – он как-то кривенько усмехнулся. – А была бы похожа на руну «Tod» – это хуже, это к смерти.

– Вот это, дорогой сын мой, – пробормотал во тьме брат голландец, – чистой воды кощунство. Потому как руна «Tod» похожа на христианский крест. А крест в небесах – это, сам понимаешь, знамение славы.

– Да я что, я же по неразумию, – отвернулся проводник, а спиной передёрнулся, весь трясясь от страха.

Ветки цеплялись за их одежды. Евтихий пока ещё видел тропу, а их проводник уже беспомощно озирался. Пробираясь, они вспугнули птицу. Та с шорохом пронеслась над их головами с дерева на дерево.

– Тьфу, понесло же вас через лес, meinen Herren, на ночь глядя, – не выдержал проводник. – Луны-то и той нет – темнотища.

– Новолуние, – коротко заметил Евтихий. – Луна как бы затенена, её не видно.

– Сговорились вы, что ли, герры посланцы… Один крестом посерёд неба страшит, другой тёмной луной пугает, – проводник съёжился. – Страх один идти с вами-то.

С запада потянул ветер, деревья вдруг зашумели и полегли. Вихрь сорвал капюшон с брата голландца. Проводник пригнулся, припал к самой земле. Пролетели стороной – или просто померещились во тьме – клочья тумана.

– Это его, его всё доченьки, – зашептал проводник перепугано, – доченьки самого des Erlkönigs. В такую вот ночку ольховый король-то и нападает, и губит. Вон у моего свояка так вот дитя и пропало… – проводник замолчал, прислушиваясь к завыванию ветра.

– Как – так? – быстро спросил Евтихий.

Проводник аж остановился посреди леса на тропке.

– Ребёнка-то свояк через лес вёз. А вот также ночь, вихрь налетел. А дитяти тому всё блазнится, что Лесной царь его к себе манит. То сокровища кажет, то дочерей из тумана подсылает. У ребёночка-то жар, бредит уже. Так и доехали. А дитя в дороге-то и померло. А ведь всё жалобил отца по пути: «Mein Vater, mein Vater», – всё причитал.

– Ну, полно вам! – брат ломбардец, идя позади всех, потерял терпение. – Вы ещё и встали тут посреди леса. Пойдёмте же! Дошли бы уже давно…

Первым, снова накинув капюшон, зашагал брат голландец. Евтихий быстро нагнал его. Ветер скоро утих, гроза прошла где-то южнее.

– Брат, а что за страна – Голландия? – Евтихий нарочно порвал тишину.

– Holland, – бросил на ходу брат голландец. – Деревянная страна это значит. Там, где Рейн впадает в море и где рядом живут моряки-фризы.

– Деревянная? – подхватил Евтихий. – Слышите, почтенные? Нам ли бояться деревьев в лесу, когда с нами брат из Деревянной страны.

Брат голландец хмыкнул, но не обернулся. Лес поредел, и лесная тропа спустилась в долину. На её склоне лежало пастбище, а рядом с лесом торчала деревенька. Пять-семь домишек, не более.

– У первого дома над дверью висит пастушеский кнут, – разглядел Евтихий. – Вон, на крюке, свёрнутый кольцами.

– А ещё тут где-то пастушеская собака, – брат ломбардец поудобнее перехватил подобранную в лесу палку. Проводник спрятался за его спину.

Возле дома пастуха пёс действительно рявкнул и заворчал, но затих, словно кто-то удерживал его, прячась в темноте.

– Странно, – брат голландец вглядывался в темноту.

Евтихий стукнул в маленькое слюдяное оконце:

– Это ли дом доброго пастуха Петера? – выкрикнул он, подражая вульгарной латыни.

Дверь резко распахнулась, точно их давно ждали. С лучиной в руке выскочил хозяин, как ни странно, одетый среди ночи, и громко заговорил по-саксонски. Так громко, точно старался, чтобы его услышали где-то далеко и в темноте.

Евтихий разобрал только «guten Nacht», «meinen Herren» и «warum ihr kam?». Брат голландец сделал Евтихию какие-то знаки.

– Говор, – быстро прошептал аббат. – Какой-то нелепый, нездешний говор. Так говорят в моей стране, но… только старики в глухих деревнях.

– Старообразно? – понял Евтихий и обернулся к пастуху: – Добрый человек, про тебя говорят, что ты – чужеземец. Так ли?

Пастух кое-как перешёл на грубую латынь:

– Да-да, здесь чужой. Издалека, – он высоко поднял тлеющую лучину и оглядел четверых пришельцев. – Вы четверо есть missia? Так. Миссия короля, des Königs?

– Четверо, – Евтихий осторожно кивнул. Пастуха кто-то предупредил, но за четвёртого посланца он принял проводника. – А откуда ты сам, добрый человек? И давно ли сюда пришёл?

– О да, издалека, – повторил пастух. – Давно пришёл. Сугубо давно: тому лет двадцать.

– Ты плохо говоришь по-здешнему, – Евтихий с сомнением покачал головой. – Говорят, ты не знаешь местных обычаев. Кто же ты сам? Ответь королевским посланцам!

Пастух Петер помялся с ноги на ногу и так низко опустил лучину, что его лица не стало видно. Превозмогая себя, он выдохнул:

– Я был моряк, благородные герры, – его голос прозвучал хрипло. – Я это знаю и помню.

– Что значит «знаю и помню»? – Евтихий недоумевал. – Ты хочешь сказать, что откуда ты пришёл в эти края, ты совсем не помнишь?

Опять в темноте забрехала собака и смолкла, будто кто-то удержал её за цепь или ошейник. Пастух беспокойно глянул в ту сторону.

– Кто там у тебя? – резко спросил Евтихий.

– Да, я совсем не помню, откуда я пришёл и где я родился! – быстро ответил пастух, но не на тот вопрос.

– Допустим, – уступил Евтихий. – Но ведь ты – пастух Петер?

– Да? Меня так зовут. Здесь, – признался пастух. – Меня опоили, это я помню, они чем-то меня опоили, – он зачастил, торопясь и отвлекая внимание. – Это всё они. Посланец меня понимает?

Евтихий напрягся:

– Ну, назови их.

– Их не называют. Гномы, цверги, лесные карлы.

– Может быть, чёрные эльфы? – подсказал брат голландец.

– Да-да, они, – пастух с готовностью закивал и зачастил торопливо: – Я пас коров на склоне горы, а они под той горой играли в шары. О, добрые люди, не подумайте, что я как-то их вызывал или выманивал, нет, я не знаюсь с нечистой силой. На них были красные шапки, красные кафтаны и… они подали мне волшебный напиток. Я хотел пить. Я выпил, и я упал. Без сознания. Много лет. Ушло очень много лет. Долгий сон. Я проснулся – и нет никого. А помню лишь то, что сказал. Добрые люди…

Евтихий понимающе кивал, но сжимал губы в тонкую нитку. Потом вдруг взял пастуха за плечо и, поднажав, впихнул его в дом. Сам вошёл следом.

– Петер, я знаю эту старую песню. Эльфы – это природные духи, игра в шары – это гроза с громом и градом. Волшебное вино – это осенний дождь, а долгий сон – это зима. Всё складно. Но только один ты, пастух либо моряк, в эту песню не вписываешься. Петер, ты поёшь с чужого голоса. Ну-ка, кто тебе подсказал вот так запутать меня, если я вдруг стану расспрашивать?

Пастух не понял ни слова. Он просто замер столбом, и Евтихий смог разглядеть черты его лица. Пастух был не молод, на лбу лежали морщины, а от уголков губ к носу бежали борозды.

– Но я же, – Петер вдруг посмотрел Евтихию в глаза, – я же так и не встретил более мою семью. Веришь? Я уснул, и я спал. И я не узнал моей страны. Потому что день за днём много лет, – Петер запнулся и замолчал.

– Так-так, – вслушивался Евтихий. – Повтори: ты был моряк или ты пас коров? – сейчас он не ловил Петера на слове, напротив, он помогал ему выпутаться.

– Пастух. Я был просто пастух. А с корабля меня списали. Это было давно, – заверял Петер.

В углу под дверью стояли сапоги и котомка с сушёными сухарями. За час до этого Петер-пастух явно собирался в дорогу.

– Тебя опять позвали в моряки? – кивнул на вещи Евтихий. – Что, снова не помнишь? Это под горою в стране эльфов тебя научили вовремя забывать главное?

– Не был я ни в какой стране эльфов, не был! Говорю же, я пас под горою коров…

Евтихий вздохнул, не скрывая усталости.

– Уже не веришь? Заранее мне не веришь… – пастух махнул рукой, явно досадуя.

– Хорошо, – Евтихий закрыл дверь, отгораживаясь от оставшихся во дворе посланцев. – Один на один говори мне, как всё было. Говори, Петер!

– Не Петер, – сказал пастух, – меня звали не Петер, а Рип. Я пас коров под горою. Да-да-да! В молодости я тоже пас коров! А это была королевская свита, они там охотились. Так вот в тот день он был в свите короля. Это был его день. Ты понимаешь, посланец?

– Продолжай, – Евтихий, сосредоточившись, сжал губы.

– Я пил его вино, понимаешь? Разделил с ним вино, и тогда стало – день за днём, день за днём. Не понимаешь? Это же его, его дни. А новолуния – их же так много, если жить год за годом, и вот мою семью я уже не нашёл, не встретил. Что ты, посланец, морщишь лоб? Всё, на этом всё, коли так! Эльфийское вино отшибло мне память, больше ничего не помню. Ничего! – пастух рубанул рукой в воздухе.

– Постой, какая королевская свита? – Евтихий попытался вытянуть из рассказа хоть что-нибудь внятное. – Свита нашего короля Карла?

– Короля Карла? – рассеяно повторил Петер. – Не помню, – он наотрез отказался говорить.

– Так, может быть, это была свита Ольхового короля? – жёстко сказал Евтихий.

– Короля Дагоберта! – вызывающе бросил пастух. – Нашего доброго короля Дагоберта! А он в тот день был в его свите.

Переводя дух, Евтихий вышел во двор и прошёл мимо посланцев. Было необходимо остаться одному и собрать мысли в единое целое. Двор был тёмен, а ночь безлунна. Светили только звёзды – мириады чистых и ясных звёзд.

За околицей лежал пустырь, а мимо пустыря тянулась тропа – из леса и вдоль деревни. Птицы почему-то затихли, хотя в эти ночи соловьям полагалось петь до утра. Ни тень, ни ночное облако не заслоняли звёзды.

Внезапно завыла собака. Впереди взметнулась тень чёрного коня и всадника. Конь захрипел, перебирая в воздухе копытами. Всадник осадил его, заслоняя собой звёзды. Евтихий отскочил, норовя рукою перехватить коня под уздцы, но только скользнул по жёсткому волосу конской морды.

– Что?! – гаркнул с высоты бас чёрного всадника. – Много ли выведал, а? – во тьме свистнула плётка.

Звёзды искрами отразились в зрачках всадника. Евтихий узнал чернобородого незнакомца из дома мельника. Его конь плясал, грозя растоптать Евтихия, а корпус чужака застилал собой звёзды.

– А ты, я гляжу, не больно-то и таишься, Elfkönig! – бросил Евтихий, увернувшись от наседающего коня.

– А Петера оставь в покое! – басом приказал всадник. – Хватит с него. Не томи.

– Петера-пастуха или моряка Рипа? – Евтихий с силой ухватил его за стремя – ещё одно движение, и вот так в бою сбрасывают всадников с сёдел.

Чернобородый опять осадил коня, и конь замер. Всадник нагнулся к самому лицу Евтихия:

– Ну да, Рипа из Винкля, – он глухо сказал, и Евтихий разглядел его чёрную бороду и белые зубы. – Боишься? Вдруг я сейчас ухвачу и уволоку твою душу? – он зашипел, опять заслоняя собой небо и звёзды.

– Если ты дух, то я и не такого, как ты, Христовым крестом побеждал.

Всадник отшатнулся.

«Неужели призрак? – мелькнула мысль у Евтихия. – Или, всё-таки, плоть?»

– Ты, что ли, и есть тот король Дагоберт? – Евтихий всматривался в темноту.

– Дагоберт… Дагоберт был славный король, помню его, – сверху донёсся бас. – Христовым крестом, говоришь? – боль мелькнула у всадника в голосе. – Ладно, оставайся. Ты – храбрый монах!

Чёрный всадник пришпорил коня, конь всхрапнул, выпустил облачко пара и понёсся к лесу. Всадник пропал.

К Евтихию со всех ног спешили братья голландец и ломбардец. Брат ломбардец ловко удерживал за цепь пойманного пастушеского пса.

– Евтихий, Евтихий! – кричал брат ломбардец. – Это совсем не Лесной царь! Да какой же это Elfkönig? Он боялся, как человек, и тебя запугивал – я слышал.

– Не запугивал, – мотнул головой Евтихий. – Как раз наоборот: он завлекал и заманивал. Что ни слово – приманка, подсказка… Но почему – монах? – вырвалось у него. – Я не монах.

Брат голландец хмыкнул:

– Прорицает. Ты веришь прорицаниям, миланец?

Евтихий перевёл на него глаза, пытаясь что-то понять.

– Брат голландец, скажи, – он всё-таки спросил это, – а когда правил король Дагоберт?

– А зачем тебе? – хмыкнул брат голландец. – Это славный король франков, он уже более ста лет как умер.

– Я узнал его, – невпопад обронил Евтихий. – Всадника, всадника узнал, не короля. В то новолуние, на мельнице… Постой, а когда пропали дети той толстой селянки Берты? В новолуние… Он что-то странное говорил там, на мельнице.

– Прорицал? – заботливо переспросил брат голландец.

– Да нет… Мельники, кузнецы и барды, – вспомнил Евтихий.

Брат голландец усмехнулся, а брат ломбардец теребил холку пастушеской собаки. В лесу под звёздами снова запел соловей.

– Как всенощная, – умилился брат ломбардец.

– Нам нужно идти к доброй Берте, – решил Евтихий.

 

9.

«Гора Герзельберг, что в Тюрингенском лесу близ Эйзенаха, была известна как гора Фрау Гольды. Рассказывают, что в пещере под горой люди теряли счёт времени, а некий поэт Тангейзер целых семь лет провёл в объятиях Фрау Гольды… Это не правда, всё было не так».

(Легенда о Тангейзере. Путевая книга «Летучего»).

 

– Берта… фрау Берта… – к доброй Берте Евтихий пришёл один, а Берта стояла теперь, уперев руки в широкие бока. – Скажи мне, будь так добра…

Он едва переступил порог её дома, как его окружила орава неумолкающей детворы. Добрая Берта, высмотрев, что рядом нет воинов Видукинда, осмелела и стала сама наступать на Евтихия. Евтихий едва посмел спросить её:

– Скажи мне, а кто в этой округе – чужак, кто здесь пришлый? Меня интересуют…

– Да тут полно чужаков! – недослушала тётка Берта, и цыкнула на детей так, что те рассыпались прочь по лавкам и сразу затихли.

Домик её был беден: темнели бревенчатые стены с торчащей из щелей паклей да холодил выметенный до земли пол. Связка сушёных грибов висела над огнём, да земляничный морс в кувшине стоял на столе. Видимо, грибами и ягодой промышляли в лесу её дети.

– Я спрошу иначе, – Евтихий поколебался, не зная, как выразиться проще. – Есть ли в округе кто-нибудь, кто на деле гораздо старше, чем выглядит?

– Что-о? – опешила добрая Берта, она выпучила глаза и захлопала ими.

– Я имею в виду, фрау Берта, нет ли в округе того, кто похваляется знанием минувшего? Ну, или грядущего. Кто, скажем, гадает или прорицает.

– Дожили, – охнула добрая Берта и принялась стыдить: – Королевский посланец! Ищет пропавших, а сам пошёл по гадалкам. Мне моих Грету и Ганзеля гадалка, что ли, отыщет? Срам тебе, срамота! Эх, стыдобище.

Евтихий выскочил из её дома, словно облитый с головы до ног помоями. А во дворе к нему тотчас подскочил старший из мальчишек доброй Берты и ухватил за рукав:

– Эй, ты – миланец, да? Слушай, тебя ищут. Тебя весь день тебя ищут die Waldkarle, – мальчишка показал рукой за околицу.

– Что ты сказал? – не понял Евтихий. – Я не разобрал. Waldkarle – это, лесные… карлы? Постой, – он вдруг вспомнил, как говорил ему Видукинд: «der Karl» это по-саксонски мужик, деревенщина. – Ты хочешь сказать, что меня ищут какие-то лесные жители? – он догадался.

– Ja, это die schwarze Elfen! Чёрные эльфы, – паренёк потащил его за руку мимо деревенских дворов. – Я их видел в лесу. Мне можно – эльфы детей не обижают.

– Дружок, ты говоришь, что повстречал в лесу эльфов, и они попросили меня найти?

– Они чёрные как черти, и такие же проклятые! – сынок доброй Берты не моргнул глазом. – Да вот же они – смотри. Их уже бьют!

С криками и бранью селяне-саксы гнали вон из деревни стайку детей и подростков. Ребята держались вместе, цеплялись один за другого и у всех чернели как угольки глаза и курчавились тёмные волосы. Точь-в-точь как у чёрного всадника. Один из селян-саксов замахивался на детей железными вилами.

– А ну прекратить именем короля Карла! – Евтихий рванулся, выхватил у сакса вилы и швырнул их через забор. – Я – королевский посланец, а эти дети – под королевской защитой. In nomine Karoli Magni regis frankorum!

Возглас на государственной латыни всех образумил. Кое-кто, правда, повозмущался:

– Это не дети, а шайка попрошаек, герр миланец. Это не божьи нищие, а воришки! – но спорившего затолкали за спины. Селяне по одному разошлись, мрачно поглядывая то на Евтихия, то на лесных жителей.

Их было человек восемь. Ростом от мала до велика, но не старше двенадцати лет. Все в стёртой тряпичной обувке, в рванине с чужого плеча и в дырявых соломенных шляпах. Крайне недоверчивые, настороженные и… все какие-то смуглые.

– Эй, ну-ка! – Евтихий осторожно позвал их. – Разве это вы ищите чужого человека, приехавшего из Медиолана?

– Нет, это он тебя ищет!

– Кто это – он?

Один из мальчишек требовательно протянул руку ладошкой вверх:

– Дай денег – скажу.

Евтихий вынул из-за пояса медную монетку.

– Ребёнка обидишь? – мальчишка возмущённо округлил глаза.

Евтихий одобрительно хмыкнул и подал вторую монетку. Мальчишка схватил обе и скрылся за спинами старших. Один из ребят важно цокнул языком и сказал, будто бы невзначай:

– Эх, не любят тутошние селяне бродяг, кузнецов, мельников и бардов. Пойдём-ка, чужак-миланец! Приведу тебя, куда ты хотел, – он устремился по дороге в лес, и стайка смуглых оборванцев заспешила следом.

Дорожка выбежала из села и растворилась в лесу, распавшись на тропки, полянки, ложбинки. Вожак вёл смуглолицых мальчишек, петляя между приметных деревьев. Лес вокруг них сомкнулся. Кустарники и можжевельники скреблись, хватая за одежду.

– Я правильно понял, что мне привет от Чернобородого? – Евтихий спросил вожака, но тот промолчал. – Я увижу его? – он повторил.

– Размечтался! – подросток присвистнул. – Его тебе ждать как до новой луны!

В лесу вскрикнула иволга и прошумел ветер.

– А вы-то все – кто такие? – Евтихий приглядывался.

Вожак не ответил, но один из мальчишек поменьше гордо задрал дырявую шляпу:

– Мы – египтяне! Разве не видишь?

– Он – тоже египтянин? – Евтихий нахмурился и сжал губы.

– Ну да, – буркнул мальчишка и сразу замотал головой: – То есть нет, но он велел показать тебя нашему тану. Он ведун и бард. Тан – это тот, кто тебе нужен.

Мальчишки сопели – все восемь. С елей прямо на них сыпалась хвоя. Хвоя шуршала и ломалась у них под ногами.

– Ведун? – Евтихий уточнил.

– Ведун и бард. То есть, рифмач! Он сочинял песни и вдруг отыскал грот на горе Герзельберг, а там жила Фрейя. Ну, то есть Венера, только тамошние зовут её Fräu Holda.

– Так-так, – Евтихий внимательно слушал, стараясь отделить правду от вымысла. – Германская богиня Фрейя?

– Ну да. Тан спал с нею по-взрослому, а снаружи прошли годы. Так он рассказывает.

– А Фрау Гольда наградила поэта даром прорицания, – закончил Евтихий. – Я знаю эту песню. Но лесные египтяне в неё не вписываются.

Мальчишка с презрением посмотрел на него и ничего не ответил.

Где-то звенел ручей. Солнце просачивалось сквозь ветки. Оно освещало невысокий ольшаник. Но ольха перед ними разошлась, и на берегу лесного ручья, на поляне, открылось нечто вроде посёлка из крытых телег и повозок.

Эти повозки хлопали на ветру холщовыми пологами, на их дышлах сушилось тряпьё, под днищами телег лежали в тени люди, а у колёс суетились дети. Дымил костёр, и на огне что-то варилось. Женщины, завидев чужого, вскочили и разом заговорили на незнакомом языке. Мужчины лениво повылезали из-под повозок.

Евтихий медленно вступил в их круг, прошёл посреди разбросанных на траве циновок,  посреди колотой посуды и детских игрушек. Одна женщина вдруг разбросала на расстеленном платке дощечки с вырезанными рунами и, запрокинув голову, окликнула:

– Эй, чужой человек! Ты пришёл сюда, чтобы разузнать судьбу?

– Судьбу? – отозвался Евтихий. – Если ты гадалка, то сама и узнай по рунам, стану ли я гадать или нет.

– О да, мы-то гадатели, – женщина медленно проводила его взглядом, – а ты – кто?

Евтихий обернулся – краем глаза он заметил под её рукой хрустальный шар для гадания. Точно такой он расколотил в Медиолане.

Тут выскочил мальчишка-вожак из ребячьей стайки и закричал во всё горло:

– Я его привёл, тан! Тан Гейзер, я его привёл, – он ухватил Евтихия за рукав и показывал на него пальцем.

Евтихий мягко высвободился. От одной из повозок поднялся человек с бледным лицом и острой рыжеватой бородкой, какую порой носят королевские чиновники. Евтихий подошёл к нему:

– Тебя называют таном, и ты хотел меня видеть, – сказал он. – Приветствую тебя, тан.

– Я знаю. Знаю, как меня называют, – тан не захотел поднять на него взгляд. – Но я совсем не хотел тебя видеть, – заметил он лениво и тотчас выговорил мальчишке: – Зачем его привёл? Нельзя приводить сюда чужих, нельзя!

Мальчишка защищался:

– Тан Гейзер, нас собирались избить вилами, а вот этот…

– Ладно. Знаю. Он спас. Что тебе? – последнее было сказано Евтихию, тан соблаговолил поднять на него светлые с рыжиной глаза, совсем не такие, как у лесных обитателей. – Что тебе, а?

– Танами называют вольных людей, – заметил Евтихий. – Но только не здесь, а у бриттов. Ты – бритт, тан Гейзер? – он прямо спросил.

Тан Гейзер не ожидал вопроса и на миг растерялся.

– Да, но… Пусть так. Я вырос у бриттов.

«Вот и ещё один чужак, – отметил Евтихий, – как и пастух Петер».

– Ты – Гейзер, а это значит то же, что Герзель, так? – не отступал Евтихий. – В саксонских говорах нередко переиначивают слова. Ты назвал сам себя таном Герзелем в память о горе Герзельберг?

– Послушай, чужак, – у тана вдруг задёргалась бородка. – Я знаю, что он приказал мне посмотреть на тебя. Но он не приказывал мне говорить с тобой! Всё, что надо, ты поймёшь сам. Если сумеешь.

– Только один вопрос, – Евтихий искоса глянул на мальчишку, который во все глаза смотрел на тана и на чужака. – Красавицу Фрейю, древнюю богиню германцев, ты встретил тоже у бриттов? Ответь, а то в твоей легенде многое не сходится.

Тан Гейзер тоже глянул на собравшихся вокруг мальчишек и с расстановкой сказал:

– Я встретил её в Тюрингии на востоке германских земель у подножия горы Герзельберг. Я врать не буду. Я – честный Томаш.

– Ах, так тебя зовут Томаш, тан Гейзер? – Евтихий непринуждённо ворохнул ногой одну из валявшихся циновок. – Согласен, когда много имён, то всегда легче путать других и скрывать правду.

Тан Гейзер оскалил зубы. Разговор заставлял его нервничать:

– Можешь звать меня так, как меня звали у бриттов. Я – Тал Иесин, бард и певец.

– Даже так? Тогда поясни: ты переспал с Фрейей, супругой германского бога Одина, а Один, бог прорицания, вместо того, чтобы тебе отомстить, почему-то подарил тебе дар прорицания. Ты не запутался в мифах, честный Томаш? – Евтихий уставился тану в глаза.

– Не было никакого обманутого Одина! – взвился тан Гейзер. – Вон отсюда! – рявкнул он на мальчишек, и тех как ветром сдуло. – Не Фрейя, не Гольда, а Мэб, Мэб! Её звали Мэб. Её золотые косы, её золотое платье, её золотой голос! Я знаю, я познал это, я помню…

Солнечный свет позолотил стволы вязов и листву ольшаника над ручьём. Ручей, не переставая, пел.

– Золотые косы? – припоминая, повторил Евтихий. – Пение над рекой, утёсы, пловцы. Да? Кажется, я тоже знал и видел её.

– Может быть. Но я за связь с нею покаялся! Я был в вечном Риме и каялся самому папе Стефану. Я знаю, я помню! Меня не хотели к нему пускать. Кто я такой? Но я хотел исповедаться только одному папе Стефану…

– Тал Иесин, – тихо позвал Евтихий. – А ты знаешь, что этот папа Стефан умер более тридцати лет назад?

 

10.

«Талиесин – древний британский поэт, ставший героем преданий. По одному из них, Талиесин был воспитанником старой ведьмы. Он жил, вероятно, в VIвеке и был придворным бардом короля бриттов. Сохранились стихи Талиесина, но подлинная его биография и годы его жизни практически неизвестны…»

(Жизнеописание барда Талиесина. Путевая книга «Летучего»).

 

У тана Гейзера заметно дрожали руки.

– Я был сиротой, я рос у чужих людей, я был в услужении у старой ведьмы, – повторял он. – Скажи мне, чужак, ты веришь честному Томашу?

– Я тебе верю, – сказал Евтихий. – У тех бриттов, что живут в язычестве, действительно есть свои ведьмы.

Тан Гейзер затряс головой:

– Молчи и слушай! Когда я родился, меня отдали ведьме, а она засунула меня в кожаный мешок и кинула в реку. Я поплыл, и через девять месяцев меня выловили рыбаки. Они распутали мешок и восхитились красотой младенца. «O Tal Iesin!» – воскликнули рыбаки, что по-валлийски значит «О прекрасное чело!» Веришь ли мне, Талиесину, поэту и барду?

Евтихий сжал губы в тонкую нить и, собираясь с мыслями, отошёл в сторону.

– Эй, ты куда? – не вытерпел тан.

Евтихий вернулся:

– Давай начистоту, тан Гейзер, – Евтихий вздохнул. – Преданию о спасённом из воды младенце – тысячи лет. Ведьма и жрецы просто посвящали тебя в барды, это был обряд второго рождения. Мешок, или короб, или закрытая лодка – это образы материнской утробы. Но я снова встречаю знакомые водные символы – река, лодка, пловцы, рыбаки. Вот неподалёку живёт один странный моряк. Это случайность? Скажи, не твоя ли Мэб теперь на рейнском утёсе…

– Но ведь девять же месяцев! – не дослушал тан Гейзер. – Не мог же я просидеть в кожаном мешке девять месяцев!

– Считаешь, не мог? – переспросил Евтихий. – Ну, скажем, в символическом обряде время исчислялось иначе. Предположим, – Евтихий сощурил один глаз, будто прикидывая, – что один день идёт за один месяц.

Ему показалось, что Талиесин слегка побледнел.

– Что? Что с тобой, тан?

– Да что ты понимаешь в той жизни, которая течёт у него! – закричал Талиесин. – Вон! Вон отсюда!

Евтихий поднял брови. Он не предполагал такой реакции Талиесина.

– Пошёл вон! – тан Гейзер в истерике размахивал руками. – Эй! – он схватил не весь откуда взявшегося мальчишку, вожака ребячьей стайки. – Я говорил тебе не водить сюда чужаков? –  он срывал на мальчишке досаду. – Я говорил тебе?

Тот вырвался и убежал. Евтихий жёстко ухватил тана за плечо и встряхнул:

– Ну-ка, говори, что тебя так задело. То, что день идёт за один месяц, или то, что Мэб живёт на рейнском утёсе?

Талиесин ударил его по запястью, вывернулся, попытался ударить под вздох – Евтихий перехватил его руку, но тан опять вывернулся.

– Франки идут! – завопил тот самый мальчишка.

Через лес опрометью бежали выставленные в дозор ребята. Их писклявые вопли подняли переполох, бродяги-«египтяне» повскакивали с мест. За мальчишками нёсся собачий лай и раздавалось подуськивание всадников. Бродяги бросились врассыпную.

Покидав циновки и котелки с варевом, они кое-что успевали прихватить с собой. Евтихия оттолкнули. Кто-то из скитальцев, убегая, прижимал к груди свёрток – то ли с ребёнком, то ли с вещами. Покатился по земле никому не нужный хрустальный шар, рассыплись руны. Талиесин пропал – словно сгинул.

Доезжачие выскочили из леса. По опустевшей поляне вскачь с хрипом и лаем пронеслась свора. За собаками вылетели конные загонщики и, осматриваясь, закружили по поляне. Цепочка пеших кнехтов, гремя как на охоте колотушками, появилась последней. Это были не франки. Это были саксы – люди герцога Видукинда.

Сам герцог верхом на чёрном коне выскочил из-за деревьев. С морды коня падала пена. В охотничьем азарте Видукинд размахивал привязанной к запястью плёткой.

– Поть-поть-поть! – он подгонял собак. – Что тебе, миланец? – он увидел Евтихия. – Повидал-таки чёрных эльфов? Вдоволь нагляделся?

– Видукинд, прекрати эту травлю, именем короля Карла!

Герцог вскинулся, указывая плёткой через поляну в лес, и закричал:

– Эй, там они! Взрослых лови, именем франкского короля! – Видукинд закружил вокруг Евтихия по поляне, с недоумением поглядывая сверху вниз. – Не вмешивайся, миланец. Хорошо? Ты же не местный. На лесных гадателей у меня полно крестьянских жалоб. Эти бродяги – ничьи. Не мои, не ландсеньоров, не короля, не епископов. Я вправе затравить их собаками.

Видукинд, нервно посмеиваясь, поглядывал на разгромленные повозки круглыми, будто удивлёнными, глазами и беспрестанно вытирал губы тыльной стороной ладони.

– Герцог, – позвал Евтихий, – ты такой же посланец королевской миссии как и я. Но ты – правитель этой области, а значит миссия формально проверяет именно тебя. Герцог! Миссия вправе запретить любые твои действия!

Видукинд резко остановил кружащего коня. Конь уронил пену прямо перед ногами Евтихия. Герцог через голову коня наклонился, буравя Евтихия сероватыми саксонскими глазами:

– Эти гадатели, как их называют, эти скитальцы – сонмище слуг Лесного царя, des Erlkönigs. Они крадут деревенских детей и продают их фризам, а фризы увозят их в Египет. Я не могу этого допустить – я же христианский правитель. Сейчас я изловлю их вожака, ведуна и чернокнижника Тангейзера, а он под калёным железом сознается во всём, что нам необходимо. А братья ломбардец и голландец запишут его слова на пергамент… Что это здесь такое?

Герцог увидал рассыпанные по земле руны, спрыгнул с коня на землю и, на миг замерев рукой над дощечками, наугад поднял одну из них.

– Heil dir! – обрадовался он. – Это же руна Sieg. Смотри скорее, миланец! – он показывал кривую молнию, нарисованную на куске дерева. – Это же знак победы. Скажи мне скорее «Heil dir!» У нас принято усиливать руну Sieg возгласом Heil. Это – приветствие. Слава тебе! Благо тебе! Скажи мне это. Не хочешь?... Ты не хочешь сказать мне «Heil dir»?...

– Видукинд, а ты уверен, что ты – христианский правитель?

Герцог не ответил. Видукинд зажал руну Sieg в кулаке, а Евтихий молча смотрел ему в глаза. На земле оба они были одинакового роста, и герцог смешался, опустил глаза первым. От леса спешили к ним брат ломбардец и брат голландец. Промолчав, герцог развязал на поясе кошелёк с рунами и опустил в него новую дощечку. Евтихий наступил на валявшиеся в пыли руны:

– Герцог, а ведь ты знаешь, что это ложь. Дети безбоязненно ходят в лес за грибами и земляникой – гадатели ничьих детей не крадут. Да и случись такое, селяне сами перебьют бродяг вилами. Видукинд, этими слухами ты возбуждаешь недовольство королём Карлом. Ты замышляешь бунт, герцог?

– Ты ничего не понимаешь, миланец, –  торопливо бросил герцог вполголоса. – Королю Карлу именно это сейчас и желательно. Хорошо управляемое недовольство, – Видукинд стиснул зубы. – Ненависть саксов выплеснется на чужаков, а не на франков. На лесных «египтян», на «чёрных эльфов». А те, побежав от расправы, выведут меня туда, где скрывается их вождь.

– Ольховый король? – Евтихий крепче придавил сапогом руны.

– Ольхового короля нет, – вскинулся Видукинд. – Есть только Агасфер. Они – бродяги и гадатели, а он – их хозяин, Скиталец и Прорицатель.

– Meinen Herren, господа мои, – подоспел, еле отдышавшись, брат ломбардец. – Так это самого Агасфера видел комит Евтихий той ночью у пастуха и… и отпустил его?

Герцог Видукинд медленно выдохнул, опуская руку на пояс с мечом. Вокруг них по поляне кружили его загонщики, а доезжачие подзывали собак.

– Scheiße, инородец, недочеловек, – Видукинд на полвершка вытащил меч из ножен. – Ты вечно, что ли, будешь отпускать тех, кого я ловлю!

– А ты не потому ли скачешь на чёрном коне, – не отступил Евтихий, – что тебя самого должны принимать за Лесного царя?

Герцог выхватил меч полностью. Евтихий не сдвинулся с места:

– Посмей же, напади на королевского посланца в присутствии монахов-свидетелей. Тебе придётся убить их обоих. А как карает саксов Падернборнский капитулярий за убийство священников? Знаешь ли, что будет с тобой, вчерашним бунтовщиком и язычником?

Видукинд, бранясь по-саксонски, отступил и спрятал меч в ножны.

Что ж… Эта ссора даёт Евтихию возможность отстать от королевской миссии и съездить туда, куда он считает необходимым.

Из леса вернулся загонщик и что-то мрачно доложил герцогу на языке саксов. Евтихий разобрал только имена Tanheiser и Taliesin.

Видукинд хмуро обернулся и бросил Евтихию:

– Мы его упустили. Он скрылся. Миланец, ты этому рад?

 

11.

«По свидетельству Марнера, миннезингера XIII столетия, хитрые карлики Lurli стерегли под этой скалой проклятые сокровища. А в сумерки и при лунном свете являлась на скале дева и так пела, что пловцы разбивались о скалы и тонули в пучине. Сказывают, у этой девы было каменное сердце… Но это не правда».

(Легенда о Лорелее. Из путевой книги «Летучего»).

 

Он оставил окрестности Эресбурга и, не теряя ни часа, бросился в края, где в Рейн вливаются воды Майна. Близ городка Бахарах, там, где поднимается над Рейном утёс, на самой вершине, живёт… хозяйка той реки и горы. Ему необходимо расспросить её.

Утёс Lureln Ley – гора над водой. Этот бродяга Тангейзер и тот странный пастух Рип ван Винкль рассказывали про горы и воды. Один пас коров под горой и был моряком, а другой жил под горой и младенцем его бросали в реку. Евтихий раздумывал… Нет, вряд ли виденные ими воды и горы так важны, однако… однако один из них говорил о богине с золотыми косами!

Рейн огибал утёсы и скалы. С берега давила жара, а от реки поднималась прохлада. В полях раньше срока зацвёл вереск. В рейнской воде кружились прихваченные с берега ветки и оброненные с высоты птичьи перья. Берега утопали в зарослях бересклета. Над кустами проносился ветер, и тогда они шелестели, словно Рейн шептал, но недоговаривал свою тайну.

Вот, это уже не шёпот Рейна – это шелест ручья. Ручей всё ближе, и плеск падающей воды всё отчётливей. В сумерках, в темноте или в призрачном лунном свете, здешние воды – смертельно опасны. Шум водопада не даёт пловцу расслышать, где плещется вода о торчащие со дна камни.

Евтихий привязал коня к стволу разросшейся под утёсом ольхи, взбежал по тропе вверх. Хижина хозяйки утёса стояла как и прежде, никто не посягнул на неё, не разобрал, не разрушил.

Лора сидела на камне спиною к нему и смотрела на реку.

– Так ты есть владычица Рейна? – Евтихий спросил её издали.

Лора отпрянула, отскочила к самому краю утёса и замахнулась на него палкой, как будто собралась ей отбиваться.

– Здравствуй, Лора-на-Горе, Lora-in-Ley, Лорелея! – Евтихий пытался говорить безмятежно.

– Ай, это ты, теперь я узнала, – она неприветливо поджала губы. – Ты тот самый любопытный лодочник. Я-то смела надеяться, что ты забрёл тогда по случайности. Зря надеялась. Случайностей не бывает. Ты и сегодня не на огонёк зашёл?

Всё-таки, её латынь слишком правильна для саксонской селянки…

– Ты и есть та самая Мэб, правильно? – Евтихий подошёл ближе, а Лора насторожилась. – Я знаю одного барда, который знает твои золотые косы.

Волосы у Лоры были чёрные и короткие, но о золотых косах Лорелеи говорили все лодочники.

– А-а, понимаю, – Лора опустила палку. – Это Талиесин. Ты от него? Так бы и сказал в прошлый раз. Или… или ты от него?

Этим тоном все они обозначают Скитальца. Они стараются не называть его по имени. Евтихий посерьёзнел. На лице Лоры отразилось замешательство.

– Лора, я тебе не отвечу, но я задам пару простых вопросов.

– Ну-ка, спроси.

– Сколько тебе лет?

Лора удивлённо приподняла бровь и поудобнее перехватила палку:

– Не так много, чтобы считаться старухой, но достаточно, чтобы не сидеть в девках. Доволен?

– Спрошу иначе: сколько прошедших веков ты видела?

– Что? Ах, вот как… – она мотнула головой, солнце блеснуло на её волосах и на миг сделало их золотыми. – А тебе-то какая разница? – на солнце она прищурилась.

– День за один месяц? – рискнул Евтихий. – Или месяц за один день?

– Э-э, да ты ничего не понял, – вырвалось у Лоры. – Не месяц за один день, а только один день в месяц. День новолуния. Эй? – она вдруг насторожилась и окликнула его с подозрением: – А ты точно ли от него? А он сам хочет ли, чтобы я всё это тебе рассказывала?

Евтихий пожал плечами:

– Ну, он же захотел, чтобы меня увидел тан Гейзер и чтобы я поговорил с ним. Тан Гейзер – это твоя любовь, Лора-Меб?

– При чём здесь тан Гейзер? – она всплеснула руками. – Я не Мэб. Я была не с ним. Понятно тебе?! Не с ним! – она вызывающе бросила это, а потом, вдруг пожалев о своём выкрике, стала теребить кончик шнурка на платье. Но её пальцы замерли, и она с тревогой подняла глаза: – Что-то случилось, да? С ним что-то случилось? Ты же его видел. Я только теперь поняла! Что с ним? Ну, не томи!

Вот сейчас она говорила не о Скитальце, совсем нет. Это другой тон. Евтихий, сжимая губы, соображал, почти что угадывал. О ком она говорит? Оставалось рискнуть ещё раз:

– Ах, Рип из Винкля? – он осторожно сказал, не сводя с неё глаз. – Ну, так он жив и здоров, Лора.

– Так что же тебе тогда надо! – она выкрикнула с неподдельным облегчением.

Евтихий обессилено прислонился к стволу дерева. Как же он ошибался! Он соотнёс Лору с Талиесином в силу близости их возраста. А связать юную Лору с дряхлым пастухом Петером-Рипом не пришло в голову.

– Лора, скажи, у тех, кто живёт с Агасфером-Скитальцем, – он бросил нелепую игру в неназываемые имена, – есть только двенадцать дней в году? Дней новолуний, да?

Лора замотала головой:

– У всех идёт год, – она попыталась объяснить, – а у тех, кто с ним, только двенадцать новолуний. У всех целый век, а с ним… только месяцы… Нет, не месяцы, года три получается, – Лора вконец запуталась.

– Он отпустил Рипа на двадцать лет раньше тебя. Так? Поэтому Рип стар, а ты – нет.

– Нет, не отпустил – это не то слово, – сопротивлялась Лора. – Рип ушёл сам, и дни потекли у него как у всех. А прежде Рип был молод и силён, и я… и я… – Лора замолчала.

– Скитальцу нужны моряки? – быстро спросил Евтихий.

– Ну да, – Лора растерялась.

– Скиталец на днях приходил к Рипу, – сообщил Евтихий, – и снова звал Рипа с собой. Для чего?

– Да-а? Я этого не знала, – она с болью протянула. – Тогда я не пойду, не пойду с ними, – она замотала головой и вдруг выкрикнула со слезами: – Я даже не представляю, как он теперь выглядит! Он же стал старый, понимаешь ты? Рип состарился!

– Это Рип водил корабли в Египет? – перебил Евтихий.

– Нет, не он! – выкрикнула Лора. – Я влюбилась в Рипа как дура, когда встретила его в порту в одно новолуние. Я пошла за ним к Агасферу! А Рип взял у него вольную, простился и вдруг ушёл. Я осталась. Нет, всё не так: это остался Рип, а я для чего-то уплыла в тот проклятый Египет, чтобы Скиталец смог вывезти оттуда этих… своих… А Рип старел год за годом! Какие-то несколько месяцев на кораблях – и двадцать, тридцать, сорок лет на берегу!

Лора кусала губы и горько досадовала на свою откровенность. Евтихий помолчал и, наконец, вздохнул:

– Скажи, зачем Скитальцу те странные египетские люди?

Она растерялась, развела руками и показалась от этого беззащитной и жалкой.

– Он – Скиталец, и они… скитаются. Он – Гадатель, и они… гадают.

– Я это слышал, Лора. Так говорят все. А какова правда?

– Он свободен, и они… свободны. Всё беды из-за свободы! Свобода пьянит. Это был полёт! Какой-то полётс ним из новолуния в новолуние! Я изменила Рипу… А с ним нельзя было не изменить! – она оправдывалась. – Он сам и есть – свобода! А Рип ушёл… Я предала его? Скажи, я предала? – она выдохнула почти с ужасом.

– Кто были те люди? – Евтихию важно было понять. – Все эти мужчины, женщины, дети, которых он привёз на кораблях. Кто они были?

– А я-то откуда знаю! – провизжала Лора. – Мне-то зачем это знать! Уходи, уходи, уходи отсюда! – она закусила кулаки и со слезами завыла, едва успев от него отвернуться.

Евтихий тяжело вздохнул. Уходя, он сказал:

– Лора, свобода может оказаться злом, если только использовать её неправильно.

– А правду говорят, – окликнула его Лора, – что тан Гейзер счёл свою любовь грехом и исповедался в Риме? Ведь эта золотоволосая Мэб, она сошла на берег раньше Талиесина. Ах, Талиесин, ах, честный Томаш…

Лора, не оборачиваясь, бранила Тангейзера и причитала о нём.

 

12.

«…Тангейзер страшился, что погубил свою душу с языческой богиней, и потому исповедался самому римскому папе. Но папа с гневом прогнал его: «Скорее зацветёт мой посох, чем ты обретёшь отпущение!» Тангейзер в отчаянии оставил Рим, а день спустя у папы зацвёл посох. Напрасно папские гонцы искали Тангейзера по всему свету… Почти так всё это и было».

«Легенда о Тангейзере. Путевая книга «Летучего»).

 

Над рекой собирался дождь. С западного берега реки ветер нагнал облака, и небо помрачнело. То тут, то там в Рейн падали первые капли. От этого Рейн сделался хмурым, седым и неприветливым.

– Ты уж меня прости, такого бесчувственного, – говорил Евтихий. – Я скучный человек. Я служу скучным людям – королю и римскому папе, а они непременно хотят знать скучные вещи.

– Спрашивай, – Лора сглотнула комок. – Спрашивай, – она повторила.

Лора ссутулилась и не поднимала головы. А Евтихий бережно держал Лору за плечи.

– Знал бы я, о чём надо спросить, так знал бы и половину ответа. Давай так, – протянул Евтихий. – У Скитальца был корабль, и на корабле он странствовал из новолуния в новолуние. Лет тридцать назад, по здешнему ощущению времени, корабль зашёл в город Рим. Это так?

– Ну, да, почти так. Я жила в Риме, а тот корабль зашёл в Тибр в одно из новолуний. Я встретила Рипа из Винкля, он у Скитальца был капитаном…

– Я понял, понял, – сухо остановил Евтихий. – У вас был всего один корабль, когда из Рима вы отправились в Египет. Это так? Всего один лёгкий и быстроходный корабль.

Лора промолчала, по-видимому, соглашаясь.

– Но обратно Скиталец вёз из Египта уйму народу. На чём?

– Ах, ты об этом? – оживилась Лора. – Пустяки. Это был флот. Военный и, кажется, греческий. Нет, лангобардский. Но воевать на нём собирались греки. Скиталец с ними договорился. Вернее, договорился с их вождём, с каким-то лангобардским принцем. Они перевезли всех, за кого попросил Скиталец. Сущие пустяки! – Лора улыбнулась.

– Да, пустяки, – не сдержался Евтихий. – Это был флот принца Адельхиза. Та авантюра закончилась разгромом греков. Разгромом моего народа, Лора-на-Горе.

– Прости, – легко сказала Лора. – Я думала, что ты – франк, а не грек.

Извилистой лентой Рейн стелился далеко внизу – у подножия утёса. Сказывают, что здесь Зигфрид в отчаянии выбросил в Рейн прóклятые сокровища…

– Странные вы люди, – Евтихий позволил себе каплю откровенности. – Что ты, что твои Рип и Талиесин. Заняты своими переживаниями, а из-за вас детей и взрослых травят собаками и зовут лесными карлами да чёрными эльфами.

Лора насуплено фыркнула. Больше ни о чём он её не спрашивал. Рейн серебрился внизу, а дождь усеивал его рябью, отчего гладь воды превращалась в чешуйчатую спину змеи или рыбы.

Он покинул её – Лору-на-Горе, Лорелею, спустился с её утёса. Дождь пролился на окрестности, зашумел по воде и по берегам Рейна. Евтихий гнал коня той же дорогой. Он торопился назад, к Эресбургу, рассчитывая как можно скорее вернуться.

Со стороны die Frankfurt – франкской переправы на Майне – навстречу ему нёсся всадник в монашеской рясе. Дождь хлобыстал его по капюшону, а грузноватый аббат не обращал никакого внимания и лишь подгонял лошадь. Всмотревшись, Евтихий узнал брата ломбардца. Поравнявшись, брат ломбардец резво развернул коня и, утирая с лица капли дождя, поехал бок о бок с Евтихием.

– Выследил? – Евтихий не скрыл удивления. – Ты что это, следишь за мною, брат почтенный монах?

– Уф-ф, – брат ломбардец успокаивал сбившееся дыхание. – Конечно, слежу, сын мой, – сказал он так простодушно, что Евтихий усмехнулся.

– Где так научился скакать верхом, добрый монах?

– Уф-ф, в Калабрии и в Ломбардии, где же ещё! По всей Италии с юга до севера бедному монаху никак нельзя жить без умения скакать на лошади и драться тяжёлой палкой. Разбойники, понимаешь, сын мой, вокруг одни разбойники. Иногда дубинка в умелых руках становится орудием благочестивой проповеди… Гм… Это когда избитый до полусмерти грабитель вдруг просит тебя об исповеди и о последнем причастии. Благое дело!

Дождь заливал монаху лицо и бороду, а тот лишь посмеивался. Весело этак и звучно: «Хе-хе!...», «Хе-хе!...»

– Калабрия, говоришь, и Ломбардия? – Евтихий всмотрелся в брата ломбардца. – Ты веришь в совпадения и случайные стечения обстоятельств?

– Я-то? Охотно верю. Но только обстоятельствам надо частенько помогать… Гм… Сын мой, – добавил он.

– Брат итальянец…

– Я – брат ломбардец.

– Вот-вот… Ломбардия же – страна лангобардов. Скажи, а ведь наш великий король Карл был зятем короля лангобардов?

– Ну-ну, было такое, – брат ломбардец ладонью вытер с лица и бороды капли.

– Но Карл взял и выгнал дочь лангобардского короля, когда брак стал ему политически невыгоден. Так было? – Евтихий подстегнул коня, но тут же сдержал его, затянув узду. Конь захрапел и затряс головой.

– Ну, скорее, хе-хе, наш Карл вернул её отцу с подобающими почестями, – брат ломбардец посмеялся в мокрую бороду.

– И вот тогда строгий и принципиальный папа Стефан, увы, давно умерший, едва не отлучил Карла от Церкви за поругание святости брака.

– Ты не гони, не гони коня-то… – брат ломбардец выпростал из рукава рясы толстый палец и уставил его на Евтихия. – Не отлучил же! Ну? Стало быть корень святейшего неудовольствия отнюдь не в разводе. Ну-ну! – поощрил брат ломбардец. – Продолжай!

Рассыпанные детали старой истории одна за другой вставали на место. Евтихий, не предупреждая, осадил коня. Брат ломбардец унёсся вперёд, но тоже сдержал лошадь, заставляя её плясать на мокрой траве. Кругом них по земле и по раскисшей дороге шумел дождь.

– Эй, брат ломбардец! – Евтихий перекричал дождь. – Это был именно тот строгий папа Стефан, которому исповедался некто Тангейзер, он же честный Томаш, он же бард Талиесин?

– Да?… – сквозь шум дождя невнятно обронил брат ломбардец, зачем-то забрав в кулак промокшую бороду.

– Значит, папа Стефан знал об Агасфере от Тангейзера – это раз, и папа Стефан за что-то не любил короля Карла – это два. Занятно… Что же сделал новый папа Адриан, когда папа Стефан внезапно умер?

– Хе-хе, – брат ломбардец хитро склонил на бок голову. – Новый папа во всём доверился Карлу и даже позвал в Италию франкские войска. А лангобардский король бежал, но был схвачен и пострижен в монахи.

Евтихий повёл коня медленным шагом навстречу брату ломбардцу:

– Да-да, брат ломбардец, вот так из Павии и Медиолана прогнали последнего лангобардского короля. А тридцать лет назад сын изгнанника Адельхиз попытался отвоевать своё наследство, – он поравнялся с аббатом и задержал коня. – И этим воспользовался Скиталец-Агасфер, чтобы вывезти из Египта загадочное племя.

Евтихий следил за реакцией аббата, но брат ломбардец даже не моргнул глазом. Аббат молчал и готов был переиграть в молчанку Евтихия.

Дождь лился на голову, на лицо и руки, на плечи и спину. Плащ Евтихия вымок. Насквозь промокла и ряса брата ломбардца. В конце-концов Евтихий уступил, признавая, что брат ломбардец его переиграл:

– И папская курия, и франкская корона, и византийский престол, – выговорил Евтихий, наматывая на руку повод уздечки, – давным-давно поддерживают сношения с Агасфером и многое знают о нём и его странствиях. Зачем было нужно нанимать меня, если всё и так всем известно?

– Кабы все знали всё, – всплеснул руками брат ломбардец, – тебя бы точно не позвали! – он отшутился. Монах засмеялся в самый край капюшона, приглашая Евтихия тоже разрядить обстановку.

Они тронули коней с места почти одновременно. Брат ломбардец казался весьма довольным прошедшим разговором. Многое было недосказано, но монах всю дорогу трясся в седле, пряча руки в рукавах отсыревшей рясы, а из-под его капюшона час от часу доносилось чуть хрипловатое:

– Хе-хе… хе-хе…

Евтихий же не раз в сердцах поминал Тангейзера:

– Ах ты, Талиесин, ах ты, честный Томаш…

 

13.

«Предание о некоем честном Томасе, который своими стихами пленил королеву эльфов, поселился с нею в волшебной стране и получил от неё дар предвидения, позднее стали связывать с Томасом-Рифмачом из Эркельдуна, шотландским поэтом XIIIвека… Это было не верно».

(Легенда о честном Томасе. Путевая книга «Летучего»).

 

В саксонскую деревушку под Эресбургом, где стояла бревенчатая церковь со скрипучей дверью, Евтихий вернулся всего через пару дней. Подъезжая, он услышал, как радостно плачут саксонки, а мужчины-саксы возбуждённо друг друга перекрикивают. Возле церкви собрался народ. Вглядевшись и вслушавшись, Евтихий понял, что в село вернулись пропавшие дети Грета и Ганзель.

Сынок Берты Ганзель был чуть постарше сестры. Насупившись, он играл во взрослого – засунул пальцы рук за пояс и раскачивался на носках башмаков. Грету, его сестрёнку, окружили саксонские женщины, и общее слезливое внимание Грете несомненно льстило.

К Евтихию бросилась добрая Берта. Коверкая все известные ей обрывки языков – саксонского, франкского и латинского, она, задыхаясь от радости, стала его благодарить:

– Meine Kinder, они нашлись, o danke dir, это по твоей милости, nobilis senior dominus! – женщина хватала его за ногу, не позволяя сойти с седла.

– Постой, постой, – он с трудом высвободился и всё же соскочил на землю. – Полагаю, моей заслуги в этом не было.

– O ja, ja, это всё наш bonus senior добрый герцог Видукинд!

Оказалось, что здесь присутствовал и сам Энгернский герцог со свитой. Видукинд пожелал видеть спасшихся детей лично. Грета и Ганзель, как выяснилось, вернулись не сегодня, а позавчера или третьего дня, но их мать только теперь посмела рассказать всем о таком чуде.

Евтихий опустился перед Гретой на корточки и спросил, подражая местной народной латыни:

– Ну, kleine Fräulein, где же вы с братцем были всё это время?

Селянки вокруг них почтительно примолкли. Грета подняла большие глаза и ответила:

– Мы с братцем были в лесу, herr senior. Там целый большой посёлок. А в посёлке – одни кибитки и лесные гадатели. А гадатели – очень добрые, herr благородный senior, правда-правда.

Евтихий усмехнулся: дети нередко выражают мысли куда доходчивее взрослых. Он спросил:

– Вас не обижали в лесу? Вы, я надеюсь, не голодали?

– У гадателей, – сообщила Грета, – был в лесу пряничный домик. Он сладкий-пресладкий. Смотри, у меня ещё липкие руки, – она показала ладошки.

– Вот и не пряничный, а имбирный, – встрял Ганзель, недовольный, что herr seniorразговаривает не с ним, а с младшей сестрой.

– Нет, пряничный, – сестра заспорила, но сразу сдалась: – Это был большой пряник, посыпанный имбирём.

– Вас с братом целый месяц кормили в лесу имбирными пряниками? – Евтихий показал крайнее удивление.

– Какой месяц? – личико Греты отобразило его удивление, только более искренне.

– Месяц, который вас не было дома. Нет? Не месяц, а сколько? Грета, вспомни, когда вы с братом ушли из дома.

Грета округлила глаза и стала подсчитывать:

– Мы ушли вчера, переночевали в лесу у гадателей, и сегодня пришли. Нет, – она запнулась, – позавчера. Позавчера мы ушли, а вчера уже пришли. Или поза-позавчера? – она порывисто оглянулась, ища подсказки.

Евтихий резко распрямился и поверх детской головки окликнул селянку Берту:

– Добрая фрау Берта, ну-ка, отвечай, сколько дней пропадали твои дети?

Берта истово клялась:

– Месяц, целый месяц. Ушли же в то новолуние, и вот только теперь, только теперь…

– Я так понимаю, что дети вернулись тоже в день новолуния? – уточнил Евтихий.

Берта примолкла, оглядываясь. Ганзель опять деловито влез в разговор:

– Мы пошли в лес за ягодой, но вдруг настала ночь и мы заблудились. А мы шли и шли…

– Я понял тебя, понял, – остановил Евтихий. Не покидало чувство, что дети говорят слишком заучено. Он мягко взял Грету за плечики, отвёл в сторонку и снова сел перед ней на корточки. – Вы пошли из дома за земляникой?

Она быстро кивнула.

– Вы заблудились? Просто поняли, что где-то к вечеру вы заблудились? – спрашивая, он как бы подсказывал готовые ответы.

– Да, – Грета кивнула.

– И вот вы видите: стоит в лесу пряничный домик, а в домике живут лесные гадатели? – он следил за выражением лица девочки.

Личико у Греты вытянулось, она замотала головкой:

– Всё не так, да? – переспросил Евтихий. – Значит, вы искали в лесу ягоды, а гадатели выбежали из своих кибиток и дали вам пряники?

Девочка долго соображала, но, наконец, мотнула головёнкой. Всего один раз мотнула.

– Грета, – тихо позвал Евтихий. – Вы не сами заблудились. Вас кто-то увёз, правда? А когда вы с братом опомнились, то очутились уже возле стоянки лесных бродяг, – Евтихий терпеливо смотрел девочке в глаза. Та тяжко вздохнула и вдруг незаметно показала куда-то одним пальчиком:

– Er ist der Elfkönig, – сказала, едва шевельнув губами.

Пальчик Греты показывал прямёхонько на герцога Видукинда. Герцог той порой расспрашивал Ганзеля, а мальчишка, польщённый вниманием сеньора, с готовностью что-то рассказывал.

– Ну-ка, бегом к маме, и никому больше об этом ни слова, – Евтихий отпустил Грету, и тотчас же Видукинд, потирая руки, отошёл от Ганзеля.

– Я же тебе говорил, – герцог оскалился, – что руна Sieg это к удаче. А ты не хотел воскликнуть мне «Heil dir!» Теперь торопись, если хочешь успеть! – Видукинд свысока ему крикнул.

Его люди взбирались на лошадей. Герцогу подвели коня, он поднялся в седло.

– Миланец, эти дети потеряли один месяц! Это – колдовство, я знаю, оно от Агасфера. В лес, скорее в лес! Колдовство выдало Агасфера, я теперь знаю, в какой стоянке бродяг он прятался в это новолуние. Скиталец здесь, он в этих краях, миланец! Я захвачу весь их табор со всеми, кто в нём окажется. В лес, в лес, миланец! Агасфер у меня в руках.

Из-под копыт вылетели клочья травы, кони всхрапели и понеслись, вбивая в землю подковы. На скаку Видукинд оглянулся, у него были стиснуты зубы, словно он нёсся в бой на врага. За герцогом, охватывая дугой участок леса, летела его конница, что-то около сотни всадников.

– Elfkönig, – вырвалось у Евтихия. – Elfkönig? – не глядя, Евтихий схватил повод нерассёдланного коня и вскочил. Конь, перебрав по земле ногами, полетел за всадниками герцога.

Ветви и листва хлестнули по лицам, всадники ворвались в лес. Кони перемахнули подлесок, копыта их чиркнули по макушкам кустарника. Евтихий взглядом отыскал Видукинда, герцог скакал на отдалении. Евтихий нагнал его, Видукинд, порывисто оглянулся. Сухой валежник с треском вылетел из-под конских ног.

– Говоришь, руна Sieg? – крикнул Евтихий. – Говоришь, королю Карлу выгодны беспорядки? – рукой он отбил ветку осины, та рассекла ему кожу на запястье.

– Я служу Карлу, – откликнулся Видукинд, – а Карлу важен итог. Результат! – конь герцога перескочил через распростёртую чёрную корягу, выбив из неё искры. Сухая листва полетела с ветвей на землю.

– Видукинд, ты запугал округу Лесным царём! – Евтихий подрезал путь герцогу, чтобы его конь сбился с ноги.

– Либо смерды взбунтуются и очистят мне лес от бродяг! Либо Скиталец сам себя выдаст! Как и случилось, – конь герцога задел ногой корень, но выровнял бег, не оступился.

– Герцог, а это увлекательно – бросать краденых детей в лесу у гадателей и ждать, что из этого получится? – крикнул Евтихий.

– Это дало результат, миланец! – герцог захохотал. – Видишь сам: слух про царя эльфов принёс плоды! – его всадники широкой дугой выгибались по лесу.

«Ай да, честный Томаш, ай да, Талиесин! – вдруг вспышкой, молнией, осенило Евтихия. – Ты назвал Мэб королевой эльфов. Но значит, что и король был вместе с вами?»

– Эй, Видукинд! Ты – король эльфов! Widukind der Elfkönig! Скажи, сколько лет ты прожил на свете и сколько лет ещё повидал?!

– Что-о? – Видукинд вытаращил на него глаза, затянул на руке узду, его конь захрапел, заплясал, забил по земле копытами.

Евтихий закружил вокруг Видукинда так, как ранее он кружил вокруг Евтихия:

– Ты был у него, Видукинд! Был у Скитальца. Эй, герцог, скажи когда? Уж не тогда ли, когда близ Вердена ты бросил свою армию и обломки святого для тебя Ирминсула и скрылся? – Евтихий метал в него слова. – А говорили, что ты убежал к норманнам или к датчанам. Нет? Ты прятался у Агасфера. Да? Иначе откуда тебе знать, что исчезающий месяц – это от него.

Они остались одни. Всадники унеслись вперёд. В лесу под копытами трещал валежник, а с веток сыпались листья.

– Хитрый миланец, посланец короля и папы, – опомнился герцог. – Ты многое знаешь, правда? Ну, говори же ещё, рассказывай! Ты знаешь одно, знаешь другое, знаешь совсем лишнее. Ну! Что ты ещё знаешь?!

 

14.

«Я знаю, почему эхо в лощине,

Почему у коровы рога, а молоко бело,

Почему серебро сияет, а женщина нежна.

Я был жеребцом, быком, телёнком,

Я был верным псом, лосём, оленем.

Я был живым, и я был мёртвым.

Я – Талиесин».

(Талиесин, валлийский поэт VIвека. Стихи. Из путевой книги «Летучего»).

 

Их лагерь, их стоянку, их табор всадники Видукинда окружили и заняли в мгновение ока. Гадатели ничего не смогли с этим поделать. Копыта пронеслись по их циновкам, расколотили нехитрую утварь, втоптали в землю тряпичных кукол. Бродяги метались по стоянке, ища хоть какой-то лазейки.

– В цепи их! В цепи всех взрослых! – покрикивал Видукинд. – А детей отдельно! Сгоняйте детей к оврагу, не разбегутся.

Подожгли кибитки. Холщовые пологи вспыхнули снизу доверху, деревянные остовы телег затрещали, лес заволокло белым дымом. Женщины бросались к детям. Мужчины – к своим лошадям, но их отгоняли, сбивали с ног древками копий либо теснили конями.

В костёр летело разное тряпьё, летели бубны и лютни, гадальные дощечки с рунами и с замысловатыми картинками.

– Лошади краденные? – кричал герцог. – У моих же селян краденные?

Гадатели что-то пытались ответить, их смуглые лица сливались в одно. Их чёрные глаза, жёсткие волосы, курчавые бороды чем-то напоминали глаза, волосы и бороду Скитальца.

– А где Прорицатель? – Видукинд гонял своего коня вдоль закованных в цепи бродяг. – Агасфер был здесь, я это знаю. Где он – ваш главарь, вожак, хозяин? Отвечать! – он то осаживал коня на задние ноги, то конской грудью наскакивал на кого-то из схваченных. – А где Мэб? Здесь была ещё кривая уродливая старуха. Где Мэб? – он замахивался плетью, а гадатели заслоняли руками головы.

– Ай, добрый господин, они ушли. Их нету здесь, давно ушли, – кто-то из гадателей подал голос, а остальные загалдели сразу на всех языках – на ломанном саксонском, вульгарном латинском, корявом греческом да ещё на какой-то смеси восточных языков.

Огонь полыхал. Его отсветы багровели на лицах, дым застилал глаза. С треском и тучей искр развалилась одна из телег, сразу за ней – другая. Заржали худые изнурённые лошади гадателей. Заскулили согнанные к обрыву дети.

– Эй, кто-нибудь, заткните их, –  сморщился Видукинд.

– Ай, добрый господин, мы же не крадём, не обманываем, – седой гадатель хотел докричаться до герцога. – Отпусти нас! Мы простые кузнецы и медники, мы чиним и мастерим разные мелочи, а наши женщины танцуют, поют и гадают.

Дорогу герцогу опять заступил конём Евтихий:

– Видукинд, отпусти их, – он сказал. – Dux angrorum, veto tibiin nomine missiae regis. [5]

– Не вмешивайся, миланец, – отмахнулся герцог. – Я и сам веду следствие именем короля и его миссии.

Гадатели галдели на все голоса, видимо, надеясь на милость герцога. Видукинд не слушал. С кибиток огонь перекинулся на кустарник, люди герцога лениво сбивали с ветвей пламя.

– Бросьте, пусть выгорит весь лес! – рявкнул Видукинд. – Моим селянам будет, где сажать хлеб.

Седой гадатель с мольбой глядел на него снизу вверх. Герцог с коня угрожающе к нему наклонился:

– Я применю к тебе огонь и калёное железо, schwarze Spielmann, и ты немедленно вспомнишь, куда ушла Мэб и где искать Прорицателя.

Гадателей увели в Эресбург. Бродяги шли, низко опустив головы и гремя кандалами. Костры догорели. Деревья поникли, посохли ветвями и почернели листьями. На пепелище валялась колотая посуда и недогоревшие деревянные лошадки. Евтихий остался здесь.

Голоса людей смолки. Дым оседал. В лесу прокричала иволга – так плачет человек либо стонет животное. Из-за кустарника выехал всадник: за Евтихием вернулся брат ломбардец. Монах подъехал поближе, грузно слез на землю, охнул и отдышался.

– Ну, тяжело тебе… сын мой? – спросил, щуря один глаз.

Евтихий вопросительно поднял бровь.

– Тяжело… оказаться в чужой игре разменной костью? – аббат повздыхал. – Ну так беги же, беги за Видукиндом, а то опоздаешь. Он найдёт Агасфера раньше тебя, и ты не узнаешь имя будущего Императора.

– О! – Евтихий поднял голову. – Тебе ведомо задание римского папы?

Монах польщено засмеялся.

– Да брось ты, хе-хе… хе-хе… – брат ломбардец потёр руки. – Римского папу совсем не волнуют имена императоров. Его волнует только флот Византии. Как бы он опять не показался у берегов Италии. А ещё… – он загадочно прищурил один глаз.

– Говори, – Евтихий скрестил на груди руки. – Я вижу: тебе не терпится.

– А ещё римскую курию волнует, много ли известно византийскому трону об Агасфере и не смогут ли кесари использовать это знание против Рима и франков, – брат ломбардец хихикнул. – Папа Лев рассчитывает, что на тебя, как на грека, выйдет кто-нибудь из тайных посланцев трона и этим прояснит обстановку. Так вот же я! – он довольно показал сам на себя обеими руками. – Я – этот посланец. Пусть Рим узнает: греки играют в открытую.

– Брат ломбардец, – Евтихий тоже прищурил один глаз, зеркально повторяя это за братом ломбардцем. – Если ты и тайный посланец, то отнюдь не трона, а тех, кто этого трона добивается. Разве не так?

В кустах мелькнула извилистая тень. Брат ломбардец отчего-то забеспокоился и подобрал рясу. Наверное, он не любил змей и ужей.

– Дни императрицы сочтены, – промямлил он.

– Так говорят уже много лет.

– Ты же невозвращенец, Евтихий. Тебе нет пути на родину.

– Это не правда. Я могу вернуться в любой час.

Снова в лесу закричала иволга. Жалкий человеческий крик. Будто кричит леший или плачет сам лес. Брат ломбардец расхохотался:

– Ты сам-то веришь в то, о чём говоришь? – монах топнул ногой, прогоняя ужа, в кустах прошуршало, тень метнулась и сгинула. – Ты покинул родину много лет назад. Тебя уже называют «миланцем» как италийца.

Евтихий выжидающе глядел на брата ломбардца. Аббат первым опустил глаза, опять прокричала иволга. Наверное, её сердцу было также больно как сердцу Евтихия.

– Я разошёлся с прежними императорами-еретиками в религиозных взглядах. Я покинул страну при иконоборцах и вернулся при благочестивой царице Ирине. Но снова разошёлся в речах и мыслях с некоторыми из её временщиков.

На пепелище залетела пчела и долго-долго носилась там в поисках невыжженного места.

– Так я тебя обрадую, – медленно сказал брат ломбардец. – Временщик Ставракий, всесильный и могучий управитель страны, пять месяцев назад скончался, мучаясь грудной болью.

Пчела упала на пепел, обожгла крылья и не смогла взлететь. Она медленно ползла по углям, волоча за собой вывернутое крыло.

– Я этого не знал, – выдавил Евтихий. – Поверь, мне очень жаль…

Брат ломбардец изумлённо крякнул. Пчела, всё-таки, взлетела, а он замахал руками, гоня её прочь от себя.

– Что тебя поразило? – Евтихий поднял голову. – Что я не знал о его смерти или что я жалею о кончине сильного и опытного управителя?

– Второе. Если честно, второе, – признался монах. – Никифор Геник велел тебе передать…

– Ах, всё-таки, Никифор Геник! – Евтихий воскликнул. – Ты послан патрицием Никифором!

Жёлтая птица иволга пронеслась над их головами. Она больше не плачет. Теперь ей не до сердечной боли.

– Патриций Никифор Геник, – повторил брат ломбардец, – протягивает тебе, Евтихий, руку своей дружбы. Он мог бы таить на тебя обиду, ведь ты оскорбил его обвинением в измене. Но он предлагает тебе союз. Поймай, излови Агасфера-Прорицателя и заставь его наворожить Никифору трон императоров. После этого смело возвращайся на родину!

Брат ломбардец отряхнул рукава рясы от пыли, потом ворохнул ногой золу под недогоревшим колесом кибитки. В золе отыскались обугленные кленовые дощечки с гадальными знаками.

– Смотри-ка, германские руны. Наш герцог Видукинд с такими не расстаётся. Ты заметил? Он верит, что какие-то счастливые знаки принесут ему победу, – брат ломбардец наклонился, чтобы рассмотреть руны.

Евтихий резко спросил:

– Что происходило здесь до того, как король велел снести Ирминсул?

– Как? – брат ломбардец от неожиданности крякнул. – Ну, так ведь… священный Ирминсул был для саксов жилищем кого-то из их богов. Может быть, Лесного царя или Эльфийского короля.

– А на самом деле?

– Папа Лев не сказал тебе этого? – монах с недоверием поглядел на Евтихия. – Ирминсул был пристанищем Агасфера. Скиталец там жил. Он являлся саксам по новолуниям и прорицал им будущее. Воображаешь, какое впечатление это производило на варваров и язычников?

– Выходит папа Стефан знал из исповеди Тангейзера, где прячется Агасфер, – наступал Евтихий, – и был готов отлучить Карла от Церкви за то, что…

– Хе-хе! Воистину, а что же мог подумать бедный папа Стефан, – перебил брат ломбардец, – когда франкский король внезапно вторгся в Саксонию, захватил Эресбург и разорил Ирминсул! Не иначе всё это для того, чтобы пленить Прорицателя и выведать у него тайны! Кто владеет грядущим – владеет и настоящим! Но бедный папа Стефан скоро умер.

– С новым папой Адрианом король заключил соглашение?

Брат ломбардец закатил глаза:

– Владыки Запада пришли к пониманию. Взаимная лояльность им выгодна. Лучше сообща владеть тайной Скитальца, а заодно и всем христианским миром. Папе – власть духовная, королю – мирская.

Ветер тихо развеивал остывающую золу и обнажал несгоревшие руны. Руны, наверное, складывались в тайные слова. Евтихий пнул их ногой – слова разлетелись.

– Я это понимаю, – сказал Евтихий. – Но создавшуюся гармонию разрушило восстание сакса Видукинда. Потому как разбитый сакс Видукинд скрылся у бывшего владельца Ирминсула и этим встревожил короля и папу. Когда тайну знают более двух, то это уже не тайна, а общественное достояние, – Евтихий позволил себе усмехнуться.

Брат ломбардец сделал непонимающие глаза:

– О чём ты? С Видукиндом тоже пришли к пониманию, он стал крестником короля Карла. А гармонию нарушил Адельхиз, сын Дизедерия, когда явился с Агасфером и греческим флотом. Это означало, что тайна стала известна и на Востоке! То есть у нас, Евтихий, у нас, в Константинополе.

Брат ломбардец красноречиво замолчал. Молчание брата ломбардца настойчиво предписывало Евтихию стать лояльным к патрицию Никифору Генику. Евтихий не отвечал.

– Вот, скажем, папа Лев Третий, – осторожненько выговорил брат ломбардец, – он слишком много узнал об Агасфере из бумаг покойного папы Адриана. Ай-яй-яй. Это чуть не стоило ему жизни. Папу Льва не хотели посвящать в эту тайну. Ты понимаешь? Родственники папы Адриана выбили ему все зубы, – брат ломбардец закатил глаза к небу.

Евтихий молчал, и брат ломбардец продолжил:

– Папа Лев не враг грекам. Он просил тебя встретить Гадателя и узнать имя будущего императора? Так и скажи ему, что это имя – Никифор. Договор владык мира можно и переиграть, смотри: папе – весь запад, императору – весь восток. А короли франков… они же приходят и уходят.

Снова в лесу крикнула птица, как будто кто-то хихикал и потирал руки.

– Так что мне передать патрицию Никифору Генику? – брат ломбардец подмигивал.

Евтихий подошёл ближе, тяжело вздохнул и сказал аббату на ухо:

– Передай этой плачущей лисице… – и он добавил несколько площадных и армейских выражений на родном греческом языке.

Брат ломбардец разочарованно скривил губы, а в лесу закричала-захохотала над ним птица иволга.

 

15.

«Рип ван Винкль – добрый обыватель, герой новеллы Вашингтона Ирвинга, проспавший долгие годы после встречи с загадочными незнакомцами. Сюжет пришёл из рассказа немецкого романтика Найтингеля «Питер Клаус-пастух», а ранее был известен по германской народной сказке «Карл Катц», где героя на сто лет усыпили игравшие в шары гномы… Всё было не так».

(Легенда о проспавшем сто лет человеке. Путевая книга «Летучего»).

 

Евтихий ночевал в деревне у саксов. Близился рассвет. В мутное, затянутое пузырём окошко светила луна, до новолуния оставалось дня три-четыре. Рано поднявшись, Евтихий рассматривал стареющий месяц и в раздумье смыкал и размыкал пальцы.

В дверь заколотили, потом во дворе и сразу вслед за этим в сенях закричали, бранясь по-саксонски. Пришедшего вытолкнули из сеней во двор. Вбежал один из слуг герцога Видукинда и на скверной латыни кое-как передал, что к герру миланцу явился деревенский пастух.

– Петер? – Евтихий без промедления вышел.

Пастух Петер-Рип стоял у самого порога и переминался с одной босой ноги на другую. Рип тяжело дышал, и луна высвечивала на его лице бисеринки пота. Рукою он вытирал себе лоб.

– Так ты ли это набольший посланник Карла-короля? – всё-таки, в его речи было что-то до причуды старообразное, теперь так не говорят.

Евтихий молча кивнул, соглашаясь.

– И ты ли это посланник римского его святейшества папы? – уточнял пастух Рип. Всё это, видимо, очень его беспокоило.

– Да, это я. Говори, что случилось.

– Так ты ли это к тому же посланник самого императора? – Рип скомкал на груди рубашку и с надеждой глядел на Евтихия.

– О! – Евтихий выразил удивление. – Уже и так про меня говорят?

Рип бросился ему в ноги и завыл:

– Отпусти мой народ! Слышишь? Отпусти мой народ!

– Как ты сказал? – переспросил Евтихий. – Встань-ка, милейший! Я же не посланник фараона Египта, да и ты, чай, не новый пророк Моисей.

– Отпусти мой народ! – требовал пастух, поднимаясь.

– Твой народ – это кто?

Пастух отшатнулся. Его длинная тень пересекла площадку двора и, ломаясь, вскочила на забор. Рип в свете луны недоумённо разводил руками:

– Как же… Это они. Еголюди. Колено Скитальца, его малое племя.

– А, это те, которых он вывез из Египта. Я понял, – Евтихий откинул назад голову.

– Да-да, семь лет минуло, – торопливо закивал Рип. – Семь лет минуло, как он привёз их. А прежде он долго, очень долго плыл за ними по морю. День в один месяц, один день в месяц…

– А ты, старый моряк, затеял, стало быть, увезти их обратно? – наугад спросил Евтихий.

Петер-Рип заметался, рассеяно блуждая глазами по двору.

– Скажи мне, Петер, он добр или зол? Он богомучитель или верный апостол – кто он? Нет, спрошу иначе, – ухватился Евтихий. – Это дар или заклятье – иметь всего один день вместо целого месяца?

Рип страдальчески сморщил лоб и не ответил. Кажется, пот на его лице уже смешивался со слезами.

– Ведь семь целых лет минуло, – повторил он, – пока корабль шёл за ними, и ещё семь лет, пока корабль сюда их вёз. Семь лет они скитаются здесь. Отпусти их, посланник, помоги им! Когда онвёз их, он хотел для них счастья, – лицо пастуха осветилось. – В те дни с ним была Лора! О, мне так жаль, что я не был тогда с нею! Где теперь Лора? Посланник! – он ухватил Евтихия за одежду, что-то от него требуя. – Где Лора, где? Отпусти мой народ. Дай им свободу идти, куда кто захочет.

– Эй, постой, да что ты сейчас говоришь и при чём здесь Лорелея? – Евтихий ничего не мог разглядеть на лице Рипа кроме тени и лунных бликов. – С ней что-то стряслось? Она схвачена Видукиндом? – он ухватил пастуха за шиворот и с силой потряс его.

– Да-да, она поймана, – голова пастуха тряслась из стороны в сторону. – Лора там, где они. Лора там, где народ. Отпусти её, о посланник имеющих власть! – умолял старый пастух.

Евтихий отпихнул его и бросился к лошадям. Он должен прорваться в Эресбургский замок. Люди герцога не посмеют задержать его. Он такой же посланник короля Карла, как и сам Видукинд. Конь нёс его к Эресбургу, а старая луна всё поднималась.

Ночь сверкнула из черноты августовскими звёздами. Стены Эресбурга близились. Луна выхватывала их, высвечивая белизну камня на фоне чёрного неба. Евтихий подстёгивал коня. Копыта скоро застучали по дощатому мосту. Внизу был ров, залитый прогорклой водой, в чернильной воде отражалось лишь абсолютное ничто.

Евтихий, колотя в замковые ворота, выкрикнул:

– In nomine missiae regis!

Его конь ворвался на замковый двор, ворота за ним ещё скрипели, когда Евтихий уже спрыгнул на землю. Стражник что-то крикнул, но остановить не решился. Только факел в его руке осветил тесную площадь.

А после был грохот засовов где-то во мраке. Подвалы замка уводили их всё глубже и глубже. Быстрые шаги гулко перекатывались по каменным сырым переходам. Сполохи огня и чёрные тени метались по стенам и потолку. Впереди вдруг зазвенело железо – то ли это связки ключей, то ли цепи замурованных узников. Донеслись чьи-то голоса – монотонные и удушливо безнадёжные. Холод подвалов умерщвлял всякие чувства.

Скоро явился отблеск второго факела, донеслись шаги. С огнём в руке навстречу Евтихию вышел Видукинд. Вышел один, без сопровождения. Остановился:

– А-а, вот и четвёртый королевский посланник пожаловал. Миссия в сборе. Зайди же, зайди и послушай, что она говорит. Братья аббаты еле успевают за нею записывать. А я всего-то что приказал заковать её в цепи. Для обеспечения, так скажем, следствия и правосудия.

За выступом стены открылся каменный залец под сводчатым потолком. Своды и стены освещал жёлтый огонь, факел чадил с торчащей из стены ржавой скобки. Лора сидела спиною к дверям, руки сложены на коленях, лица не видно. Цепь уползала куда-то под стену за вылезающий камень.

У массивного стола низко склонился и быстро писал брат ломбардец, а брат голландец поднял голову, но встретился с Евтихием глазами и быстро опустил взгляд. Лора однообразно повторяла слово за словом, как будто это вода капля за каплей сочилась на камень:

– Я пришла сама, чтобы принести… чтобы принести своё сердце на покаяние… Да, я пришла сама, чтобы очистить душу, имейте же снисхождение… Я пришла как тан Гейзер. Да, я пришла, как честный Томаш…

– В каком же грехе ты каешься и в каком постыдном преступлении ты сознаёшься? – голос Видукинда прозвучал так сухо и холодно, что Лорелея вздрогнула. Герцог стоял за её спиной, но обернуться она не посмела.

– Mea culpa, – обронила она, – мой грех, confiteor, каюсь. Я продалась Агасферу.

– Кто он? – брат ломбардец тут же поднял глаза от записей, заметил Евтихия, но виду не подал. – Он – Иуда Искариот или иной? Он – добрый апостол или недобрый?

Лорелея растерянно покачала головой:

– Я про это ничего не знаю.

– Как так? Жаль, очень жаль. Хотелось бы знать.

– Повтори то, в чём ты покаялась, – потребовал Видукинд, в три шага он пересёк этот залец и схватил со стола у брата голландца его записи, быстро перечитал их: – Тебя называют Лора-на-Горе – так? – и ты прячешься на утёсе Lureln Ley, а Скиталец дал тебе дар чудотворений – так? – и дар чародейства.

– Да… – покорно выдохнула Лора. – Пусть так. Пусть так, как записано. Я каюсь.

– Следовательно, он дал тебе дар топить в Рейне пловцов и лодочников, подбирающихся к твоему утёсу, – Видукинд потряс в воздухе её показаниями, без меры округляя глаза и выражая на лице благочестивый ужас.

Лора беззвучно мотала головой, но потом с усилием выговорила:

– Так… Но я же пришла на покаяние сама, я только прошу о снисхождении…

– Названный Агасфер подучал тебя, – громче читал Видукинд, – похищать детей саксов и иных обывателей ради вовлечения их в кощунства и святотатства.

– Герцог! – перебил Евтихий. – Остановись, – посоветовал.

Лорелея вздрогнула и быстро обернулась. Она узнала Евтихия. Наверное, она о чём-то молила его без слов, беззвучно. Звякнула её цепь.

– Герцог, – у Евтихия сузились в тонкую нить губы и заострился нос, – Видукинд, остерегись, – предостерёг он. – Только что ты обвинил Лору в колдовстве, чинимом ею на земле саксов. А Падернборнский капитулярий короля Карла «Об области саксов» карает смертью не только за колдовство, но и за ложное в нём обвинение.

Видукинд медленно пропустил воздух сквозь сомкнутые зубы, но перелистал записи и продолжил:

– Lora-in-Ley, – он дёрнул плечом, – верно ли, что Агасфер-Прорицатель, которому ты поклялась служить, подучал тебя и других своих подручных, в частности, старую Мэб, известную как die Fräu Holda, красть детей и юношей, чтобы превращать их в моряков на заклятом корабле Прорицателя?

– Не красть, не похищать, – взмолилась Лорелея. – Нет, всё было не так.

– Не так? – ближе подступил к ней Видукинд. – А как же тогда еврейчик Якоб, сын Якоба?

– Якоб… да, – Лора сломалась. – Да, это было так.

Видукинд швырнул записи на стол к брату голландцу.

– Ты слышал? Миланец, ты всё слышал?! Не тебе, чужаку и инородцу, учить меня, как править моим народом и как служить королю Карлу! Я – природный герцог моего племени, я…

– Видукинд, не забывай, – голос Евтихия сделался глух, – я прислан сюда по слову римского папы Льва.

Здесь брат голландец переглянулся с братом ломбардцем. Оба аббата отложили от себя записи допроса. Евтихий счёл это поддержкой и принял решение:

– Напоминаю, что миссия короля решает вопросы большинством голосов. Я запрещаю арест Лоры-на-Горе и отпускаю схваченных вчера лесных гадателей.

– Я это поддерживаю, – брат голландец поднялся из-за стола.

Брат ломбардец остался сидеть и хитро поглядел на Евтихия. Послышалось его довольное и тихое «Хе-хе…»

– Я против, – сказал, наконец, аббат и улыбнулся, посматривая, как же теперь станет Евтихий выкручиваться.

– Равенство голосов, – подытожил Видукинд. – Ты просчитался, миланец!

Евтихий неожиданно для себя схватил ухмыляющегося Видукинда за воротник его котты и дёрнул к себе. Тот, усмехаясь, уткнул Евтихию в рёбра острие кинжала.

– Я немедленно еду в Аахен к королю Карлу, – бросил ему Евтихий. – А если хоть один волос упадёт с головы Лорелеи, то тебя ждёт костёр. Обещаю, – он отпихнул от себя Видукинда.

Уходя, Евтихий увидел, как вытянулись лица у стражников-саксов, и услышал за своей спиной сдавленную саксонскую брань Видукинда.

Он выбрался из подземелья на воздух. Наступал рассвет, старая луна забралась высоко в небо и с каждой минутой медленно гасла.

 

16.

«Как записал Клеменс Брентано, Лорелея не была колдуньей или русалкой. Она была несчастной девой, брошенной своим возлюбленным и страдавшей от рокового дара разбивать чужие сердца. Она сама пришла на суд епископа и просила сжечь её на костре. Но и священник влюбился в неё. Он отослал её в дальний монастырь, а по дороге Лорелея бросилась в воды Рейна и утонула… Это неправда».

(Легенда о Лорелее. Путевая книга «Летучего»).

 

Карл старательно писал, он выводил букву за буквой. Он сопел, он нависал над столом грудью, плечами, бородой. На шее у Карла вздулась от напряжения жилка. Он разбрызгивал по листу чернила, он стискивал перо сверх меры, но всё же выцарапывал литеру за литерой. Карл глубоко окунал перо в чернила, и хрупкая чернильница, дрожа под тяжестью его руки, скользила по столу.

Не поднимая головы от работы, он глухо выговорил – Карла едва было слышно:

– Мне рекомендовали писать каждый день. Каждый день упражнять письмом руку, привыкшую к мечу и латной рукавице.

Карл продолжил выводить на листе буквы. Евтихий терпеливо стоял над ним и мысленно считал до тысячи. Считал он не торопясь и по-гречески: числительные в греческом языке особенно длинны. В замке Аахена стояла тишина. Слуги старались не греметь утварью и не топать башмаками. Окна были занавешены чёрной материей.

– Этим летом… Этим вот месяцем у меня умерла, – Карл перевёл дыхание, – драгоценная моя супруга. Ты уже знаешь об этом?

– Я скорблю с тобой, государь. Твой народ осиротел, государь.

– Государь, – хмуро передразнил Карл. – Здесь говорят: мой король, mein König. А ты говоришь как грек, как иноземец… Так, что же тебе?

– Государь Карл, под Эресбургом заковано в цепи племя инородцев и одна кающаяся девица…

– А, помню, – король Карл, наконец, оторвался от упражнений в письме. – Ты уже говорил про ту грешницу этим утром, – его грубые пальцы были перепачканы чернилами, и он принялся кончиком пера очищать ногти. – Меня не интересует ни Агасфер, ни его грешные девки.

Евтихий смолчал. Он поглядел на нацарапанные Карлом буквы. Они слагались в женские имена Regine иMaltegarde. Видимо, не за горами был и шестой брак короля Карла.

– Меня не интересует Прорицатель, – вяло повторил Карл, – не умеющий исцелять больных королев. Это был не самый долгий брак в моей жизни. Всего-то шесть лет… Как мало.

– Но государь Карл, – Евтихий настаивал, – Лесной царь, так называемый Erlkönig… – он наткнулся на тяжёлый и какой-то измождённый взгляд короля Карла, но нашёл в себе силы продолжить: – Сожалею, но герцог Энгернский лишь распускал ложные слухи, должные, по его мнению…

Король Карл сокрушённо качнул головой:

– Меня более не интересуют слухи о Лесном царе. Этот мой саксонский крестник… Да, он не всегда чист передо мною. Но варваров-саксов он держит в узде крепко.

Евтихий сжал зубы и посмел повысить при короле голос:

– Касаемо Прорицателя Агасфера его святейшество папа пожелал знать…

– Папа – в Риме, а Рим – под моей властью! – визгливо перебил Карл и вскочил на ноги. – Просто доложи папе всё, что ты узнал, и с него – довольно! Я не собираюсь пытать тебя калёным железом. Но мне известно, что греческий лазутчик с тобою общался. А коли за помощью ты обратился ко мне, а не к посланнику греческих императоров, значит твоя Византия слаба, и нет в ней силы, на которую ты мог бы опереться. Всё! Это было главное, что я хотел узнать и что волновало меня и римского понтифика. Твоя миссия окончена! Нам не грозит ни греческий флот, ни торговая блокада.

Карл отшвырнул ногой табуретку, отошёл к другому столу и выпил воды, шумно глотая и орошая водой бороду. Евтихий, покидая его покои, резко обернулся и показал Карлу на его письменные упражнения:

– Литера «h», государь, та, что в слове «честь», «honor», государь, пишется в другую сторону! – Евтихий вышел.

– Стоять! – с визгом выкрикнул Евтихию король и выскочил за ним следом. Карл возвышался над Евтихием на целую голову. Король пересилил себя и бросил чуть сдержанней: – Стой, миланец. Ты готов ли и впредь служить мне? Будешь наблюдать за настроениями саксонских герцогов, этих варваров и недочеловеков…

– Государь, я уже ответил. Литера «h» в слове «честь», «honor» пишется иначе.

– Мой король! Здесь говорят – мой король!

Карл вспылил и резко отвернулся – полы горностаевой накидки хлестнули по косяку двери. Потом он вдруг успокоился, вернулся и, осклабившись, бросил в лицо Евтихию:

– А ты и так давно мне служишь, миланец. Ты унял слухи про Лесного царя, ты заставил затаиться Прорицателя, а Видукинда вынудил впредь осторожничать. Что же в итоге-то? Тишина. Моя власть упрочилась. Пусть теперь тревожится Византия и укрепляет свои пограничные гарнизоны. А царица-то – слаба. Что будет дальше, скажи мне? Когда царица слаба, а пограничные легионы, напротив, всё крепче и крепче…

– Константинополю, – стиснул зубы Евтихий, – не привыкать к власти военных.

– Только не в этот раз! – закричал Карл. – Они же боятся меня, – он ударил себя в грудь, – и потому укрепляют границы. А их столица остаётся без войска. Кто же в столице подхватит власть в случае кончины императрицы, а?

Карл вернулся к столу с письменными принадлежностями и всё на столе передвинул: чернильницу – туда, ларчик с песком – сюда, перья отбросил прочь.

– Шаткость власти в Константинополе опять же усиливает меня, и только меня. По сути ты и в этом деле работаешь на меня, Евтихий Медиоланский. Ступай!

Евтихий вышел в тишину траурного Аахенского замка, а Карл остался один упражняться в начертании букв.

 

17.

«Якоб помогал матери продавать зелень, а уродливая ведьма бранила и портила их салат и капусту. В отместку Якоб надсмеялся над её кривым носом. Ведьма же заколдовала Якоба и увела с собой на долгие-долгие годы…»

(«Карлик-Нос» Вильгельма Гауфа, зачин старой сказки. Путевая книга «Летучего»).

 

Ветер гонял по площадке двора сухие листья и клочки трав. Выйдя от короля Карла, Евтихий перевёл дух и остановился, собираясь с мыслями. Ветер пронёс над землёй пух и перья – на кухне только что ощипали для короля птицу. В тот раз, припомнил Евтихий, горбатенький мальчишка-поварёнок метнулся зачем-то к конюшням и исчез. Кого это он предупреждал о появлении Евтихия?

Из кухни валил дух готовящегося обеда. Зеленщик принёс охапку салата и кочаны капусты, а старуха, наверное, служанка или посудомойка, придирчиво валяла кочаны с боку на бок, совала в них свой длинный нос и тискала салат пальцами. С кухни едко тянуло шафраном и базиликом.

Отталкивая прочь зеленщика и тесня старуху, Евтихий перескочил порог кухни, где в жару и дыму кипели котлы, а поварята и повара в чаду потрошили фазанов и вальдшнепов. Евтихий разогнал поварят и протиснулся к дальнему разделочному столу, где красными от дыма глазами моргал тот самый паренёк – со сломанным носом и с уродующим плечи горбом. Он поднял к Евтихию лицо, отстранился, понимающе закивал и, оставив работу, взялся мыть перепачканные руки.

– Комит Евтихий Медиоланский, – вздыхая, сказал он с какой-то покорной грустью.

– Ты, – отдышался Евтихий, – скажи мне… откуда у тебя горб? Это не врождённое. Это травма, я разбираюсь в травмах, я воевал.

– Это? – парень повёл головой, подбородком указывая на плечо. – Это я так падал… э-э, упал. Год с половиной… э-э, полтора лет назад, – он говорил на плохом франкском языке с сильным акцентом. Так, наверное, говорил бы еврей Исаак, если бы не был так образован.

Евтихий присмотрелся:

– Ты упал с очень большой высоты.

– С сосновой мачты… э-э, нет-нет, с мачтовой сосны, – парень, похоже, проговорился и очень этого испугался.

– На палубу, да?

– Палуба? Что есть? – парень сыграл непонимание.

– Жёсткий дощатый настил корабля, – чётко сказал Евтихий. – Здравствуй, Якоб сын Якоба. Тебя ищут родные. В Саксонии.

Якоб отвернулся, бесцельно двинул по столу разделочную доску и промолчал. Евтихий той порой подсчитывал: юноша исчез пять лет назад, надо вычесть те полтора года, что прошли от его списания на берег. Три с половиной года на корабле – это сорок четыре новолуния.

– Ты прослужил на их корабле всего полтора месяца. По твоему восприятию времени. Так? А здесь, среди других людей, прошло несколько лет.

– Герр Евтихий, – попросил парень. – Родным не говорить… э-э, нельзя сказать, что я здесь. Я не работник. Ты видеть? Я буду скопил деньги – тогда буду вернуться. Буду помощник. Ты понимать?

– Ты спешил предупредить обо мне Чернобородого? Я имею в виду, Прорицателя.

Тут снова разбежались поварята, корзина с капустой опрокинулась, а в кухню ворвался Исаак – в придворной одежде, с чернильницей на поясе и с перепуганными глазами. Видимо, кто-то доложил Исааку, что миланец проник в кухню – туда, где Якоб сын Якоба. Исаак, спотыкаясь, пробрался к ним и застыл в растерянности, не зная, что делать.

– Я как раз говорю нашему юному другу Якобу, – улыбаясь одними глазами пояснил Евтихий, – что, конечно же это он предупредил обо мне Чернобородого Агасфера. Я имел удовольствие видеться с ним дважды. С Агасфером, я имею в виду. А один раз мы с ним разминулись.

– Моих родных, не надо сказать их, что я здесь, – повторил Якоб. – Я клянусь: буду скопил серебро и буду выкупил их из кабалы. Как Праведный Иосиф!

Исаак переводил взгляд с Евтихия на Якоба и обратно. Наконец, выпалил:

– А он не Агасфер, нет! Он – новый Моисей! – Исаак задохнулся. – Всё, что он делает, это же просто чудо. Это новый Исход из рабства Египетского! О, я клянусь моими, клянусь моими…

– Не клянись, – предостерёг Евтихий.

– Но ведь это же правда! – Исаак всплеснул руками. – Как тысячи лет назад, так и сейчас. Снова Египет, снова чудо-вождь бедного народа. Это не просто бродяги, не просто оборванцы из Египта, комит Евтихий, это же потерянное колено моего народа. Нет-нет, это потерянные десять колен!

Евтихий вопросительно поднял бровь и позволил себе недоверчиво улыбнуться. А Исаак вдруг изменился в лице, прижал к груди руки и начал упрашивать, почти умолять его:

– Вот ты помоги им, помоги тем несчастным. Твоё задание кончилось, ты свободен. Королю от тебя ничего не надо, папе Льву – и подавно, да продлит Господь их дни и их благоволение к моему народу. Мой народ – это всего одно, нет, всего два колена из двенадцати древних. Два остались, а десять других – пропали…

– Я знаю Ветхий Завет, Ицхак, – Евтихий мягко взял его за плечо.

– Нет-нет, ты не знаешь! Но ты добр, и ты послан сюда миланской общиной евреев. А её староста – цадик, то есть праведник, и он сказал мне, что ты – тоже праведник, хоть и из другого народа. Вот и спаси тех несчастных и выручи Прорицателя! Они попали в беду.

Исаак упрашивал и уговаривал его прямо на кухне – в жару и испарениях котлов, среди разделанной дичи и разобранной капусты. Евтихий, не пряча иронии, посмотрел на него:

– О, значит, теперь это вы с Якобом меня нанимаете. Сразу после понтифика и франкского короля, – Евтихий усмехнулся, а когда Исаак виновато развёл руками, опередил его: – Успокойся, я не о деньгах, – и направился к выходу.

Исаак поспешил следом.

– Я не о деньгах, – повторил миланец. – Я о другом. Скиталец разыскал в Египте еврейскую общину, с их помощью собрал какое-то племя – то, которое здесь называют «гадатели», и вывез его на византийских кораблях в Саксонию.

– Да-да, – поддакивал Исаак, заглядывая Евтихию в глаза. – А теперь всё стало плохо. Совсем плохо. Гадателей притесняют саксы. Им надо искать другую страну, другую родину, – Исаак торопился, боясь, что Евтихий передумает. – Им надо отплыть в какой-нибудь край, где их примут!

– Какой-нибудь край, – повторил Евтихий, разглядывая порог кухни, – это уже второй вопрос. Первый вопрос – корабли. Где он берёт корабли, Ицхак?

– У фризов, – заторопился Исаак. – Он покупает корабли у фризов в Голландии. Там, где Рейн впадает в море. Ты им поможешь? Ты сделаешь так, чтобы саксы их отпустили?

– Тебе известны те фризы? – резко спросил Евтихий. – Ты знаешь тех купцов, что продают корабли Прорицателю?

Исаак сразу обмяк лицом и забегал глазами.

– Решайся, – поторопил Евтихий. – Либо ты мне доверяешь, либо Прорицатель ищет себе другого помощника.

– Где их найти, знает Якоб, – решился Исаак. – Якоб приведёт тебя к ним.

Евтихий прикрыл глаза, соглашаясь, и вышел на двор. Ветер по-прежнему метал по земле листья и клочки пуха.

– Я вынужден тебя огорчить, Исаак…

– Что? – тот перепугался.

– Это не потерянные десять колен твоего народа.

– Я знаю, знаю, – Исаак поспешно замахал руками. – Это только одно колено. Даново – так говорят про них саксы. Самое несчастное колено.

Евтихий помотал головой.

– Разочарую тебя. Их язык не еврейский, не арамейский и даже не халдейский. Он, кажется, родствен персидскому. Ты сожалеешь?

Исаак дрогнул губами, а его лоб собрался в мелкие складки.

– Не мой народ? – выдохнул он, потрясённо. – Не мой. Пусть так, пусть другой. Такой же – народ-скиталец. Уж мы-то знаем, как это – жить не на своей земле…

Хлопнула дверь. На высокое крыльцо, что рядом с покоями Карла, вышел младший из его сыновей – двадцатилетний Людовик, тот самый, что считался королём западной части державы. Евтихий склонил голову.

– Eutyhius Mediolanorum, veni ad me, [6] – молодой король обратился к нему по латыни.

Евтихий повиновался, подошёл к его крыльцу ближе. Сын короля вдруг перегнулся к нему через перила и сказал с каким-то особым сочувствием:

– Cognito, meus pater tibi negat. [7]

Евтихий присмотрелся к нему.

Наверное, молодой король очень похож на своего отца в его прежние годы. Похож не столько высоким лбом и пшеничного цвета усами, сколько тем, что светилось у юного Людовика в глазах. Быть может, в своё время это сделает его великим королём.

– Quomodo tibi adjuvat, pius dominus? [8] – спросил Людовик.

Говорят, что его самого давно так прозвали – Pius, Благочестивый. Наверное, юному королю, почти мальчишке, ещё хотелось приключений. Как в благородные, но давно ушедшие времена Древнего Рима.

– Quod felicitas – servire pius et honestus rex! [9] – ответил Евтихий.

Людовик просиял.

Всё стало складываться самым благоприятным образом. Обстоятельства, несколько раз подстёгнутые, вдруг подчинились Евтихию.

 

18.

«Передают, что некий корабль был заражён чумой и ни один порт не принимал его. Передают, что в море его встретил корабль Ван Страатена (или же Фалькенберга), но и тот отказал несчастным в питье и пище. «Вот и ты скитайся по морям без приюта!»  – заклял Фалькенберга (или же Ван Страатена) капитан чумного корабля. С той поры заклятый корабль носится по волнам, а сам Фалькенберг до Страшного Суда играет в кости на свою душу… Всё было не так».

(Путевая книга «Летучего». Легенда о Летучем Голландце).

 

Этот Якоб сын Якоба держался в седле довольно цепко. Евтихий не ожидал от него такой ловкости. Якоб стискивал переднюю луку коленями, нависал корпусом над конской холкой и до побелевших пальцев сжимал уздечку. Похоже, из седла его не выбьешь.

– Да, то был я, герр Евтихий, – рассказывал Якоб. – То был я, кто имел давать о тебе знак для Скитальца в потаённое место. Опять быть новолуние, и Скиталец имел увидеть и прочитать.

Всё-таки, Якоб ужасно коверкал франкский язык. Евтихий хмуро соображал: выходит, в июне Чернобородый был ещё под Эресбургом, звал с собою старика Рипа и, сломя голову, нёсся куда-то на взмыленном коне. Куда – к портам Фрисландии? У Скитальца оставалось всего два дня: новолуние в июле и новолуние в августе. За два дня домчаться до Фрисландии почти невозможно. Но только почти.

Евтихий потерял в Аахене несколько дней. Луна миновала рост и принялась стареть. Да и ночи делались длиннее. Дорога то приближалась к Рейну, то удалялась. Рейн в Нижней Саксонии весьма полноводен. Морской корабль легко поднимется по нему почти до Аахена.

Старый Рейн распадался на рукава, заливы, протоки. Далеко на востоке в соседнем рукаве Рейна маячил мачтами лёгкий корабль – один из многих кораблей фризских торговцев. Побережье встретило их шумом прилива. Вспененные волны бросались из моря в устье Рейна и гнали вспять его воды.

У самого берега торчал маяк – простая деревянная башня с чёрным сигнальным дымом на вершине. К морскому заливу приткнулся фризский посёлок с церковью и колокольней. Наверное, в туман колокол заменял собою маяк для кораблей.

– Корабль ушёл вверх по Рейну, – сказал им фриз в жёлтом колпаке. Фриз говорил с ними на своём говоре, и Евтихий понимал лишь некоторые слова. Якоб сын Якоба переводил ему.

Этот фриз был купцом, он владел складами и товарами, его корабли заходили на Кипр и в Египет. Пришельцев он не пустил к себе в дом, но встал перед ними на пороге, сонно вглядываясь осоловелыми глазками.

– Спроси-ка его, Якоб, – настаивал Евтихий, – как выглядел человек, недавно купивший один из его кораблей.

– Он его купил, да, – фриз пожевал губами, размышляя стоит ли вообще говорить что-нибудь чужакам. – Как все, заплатил серебром и купил. У него свои моряки, и он нанял ещё несколько кораблей.

– Как выглядел покупатель? – повторил Евтихий. – Он был бородатый и черноглазый – всё верно? У него нездешний говор? Якоб, спроси, как давно корабль с ним ушёл вверх по Рейну.

Якоб перевёл, а фриз размышлял, шевеля бровями.

– Ну да, он ушёл. Как раз в последнее новолуние. А похож он был на чёртова азиата перса или хуже того – на еврея! – германец-фриз неприязненно глянул на Якоба.

Последние слова Якоб переводить не стал, но Евтихий и так их понял. Оскалившись, фриз неожиданно добавил:

– Мой проданный корабль – приметный, вам будет легко узнать его. На его носу – золочёная статуя der Fräu Holda.

– Ах, даже так, – отметил Евтихий.

– Ну да, Фрау Гольда, – кивнул германец-фриз. – Старая саксонская богиня.

…Стареющая луна истончилась. Её серп скоро исчез. Позади осталась Фрисландия, позади – нижнее течение Рейна. Кругом лежала Вестфалия – саксонский край, ещё недавно мятежный, охваченный огнями бунтов, теперь – замирённый и затаившийся. Чтобы не удалиться от Рейна, они двигались вдоль самого берега. Из-за реки, с левого её берега, наползли тучи. Река показалась застывшей, свинцовой. Холод пробирал по коже при взгляде на Рейн.

– Старый Рейн, – остановившись, сказал Евтихий, – раскрой свою тайну: где в этот час фризский корабль со статуей германской богини?

Якоб сын Якоба протянул с сожалением:

– Э, нам не догнать. Нельзя догнать Прорицателя. Не получаться!

Евтихий вдохнул речной воздух, чуть прищурил глаза и посмотрел по-над речной гладью.

– А мы ни за кем и не гонимся, Иаков сын Иакова. Сегодня – новая луна. Сегодня корабль с золочёной статуей нагонит нас сам. А возможно, навстречу нам выйдут по берегу гадатели – те самые, которых корабль должен принять.

Он ещё говорил, когда Якоб завертел головой, прислушиваясь. Зазвенели бубенцы и барабанчики. Кто-то играл на них без устали. По берегу Рейна – почти над самым его обрывом – еле полз обоз из кибиток, увешанных цветным тряпьём и дешёвой утварью. Из повозок торчали детские головёнки, болтались верёвочные и тряпичные куклы, а в дыры и прорехи выглядывали лица взрослых.

Евтихий тронул коня им навстречу. Музыка бубенцов сделалась громче. Она разносилась по Рейну и возвращалась, отражённая от высокого левого берега.

Обоз остановился, на землю высыпались его обитатели – мужчины и женщины, дети и старики. Все с поклажей в руках и с мешками за спинами. Почти каждый из-под ладони или из-под полей шляпы смотрел на Рейн, вглядываясь куда-то вдоль его течения.

– Эй, голубчик. А я тебе на судьбу погадаю. Хочешь узнать тайну? – нищую гадалку Евтихий уже видел один раз в лесу у Талиесина. – Ооо… так это ты, – она тоже его узнала и попыталась скрыть разочарование.

Из кибитки появилась старуха в холщовом сером платье и с льняными желтоватыми волосами. Откидывая со лба волосы, она прошила Евтихия взглядом и крикнула:

– Стой! А ну сойди на землю, странник! Ты – такой же чужак и такой же скиталец, как я! Ты всё время что-то ищешь и что-то находишь. Не лгу? – она засмеялась, показывая неровные зубы.

– Всё верно, – ответил Евтихий, – бездельники по дорогам Рейна и не шатаются.

– Эй, старая Мэб, он не захочет гадать ни по хрустальному шару, ни по чёрному зеркалу, – перебила знакомая гадалка.

– Да ну? – скривилась старуха. – А что так? Боится правды или мнит, что сильнее судьбы? Труслив или слишком горд?

Евтихий немедленно спешился.

– Так ты и есть та самая старая Мэб, – он подошёл ближе. – Моя судьба, дорогая, лежит между руной Sieg и руной Tod, то есть между жизнью и смертью. А это значит, что самое главное в моей судьбе я уже знаю.

Старуха протянула ему плоские вощёные дощечки с раскрашенными восточными богами, королями, шутами, десятками и тройками чаш, мечей и бубнов.

– Открой судьбу! – она повелела. – Ты похож на одну из карт – на Повешенного. Говорят, он повесил себя сам, чтобы оторваться от земли. Он думал, что так постигнет все тайны и саму Истину… А-а, я тебя поняла, – она всмотрелась. – Ты оторвался от своей земли. Ты – странник и иноземец.

Евтихий забрал у неё колоду дощечек и по одной рассовал их вертящейся вокруг детворе.

– Поверь мне, старая Мэб, этими королями и рыцарями ребята будут играть на щелчки и орехи.

– Ах, вот ты кто, – теперь поняла Мэб. – Ты тот самый посланец короля, папы и кого-то ещё, кого ты и сам пока что не знаешь.

В этот момент к ней подскочил Якоб сын Якоба и бросился ей на шею:

– Мэб, старая Мэб, это ты! Я же иметь говорил, что буду увидел, ещё буду увидел тебя!

– Иаков сын Иакова! – Мэб прижимала его и целовала. Другие гадатели, молодые и старые, обступили их с любопытством. Евтихий переждал положенные мгновения: пусть порадуются. А после сказал:

– Многое и разное про тебя слышал, почтенная. То ты – старая колдунья, а то вдруг – золотоволосая фея, – он иронично приподнял бровь, и Мэб хрипло хохотнула, видимо, оценила его шутку. – Скажи, а нашего друга Якоба ты сманила из дому так же, как прежде сманила честного Томаша?

– Тьфу на тебя, не клевещи на старую женщину, – отрезала Мэб, но без обиды и беззлобно. – Я тихо жила неподалёку и покупала в доме Якоба зелень и овощи. А мальчик мечтал о чудесном и удивительном! В новолуние я отвела его к Агасферу, и парень смог, наконец, увидеть море. Да ещё стал придворным у самого короля! Я ли после этого злая ведьма?

Мэб усмехнулась. Евтихий ни о чём её не спрашивал – присматривался. А она меланхолически смотрела на реку. Рейн серебрился чешуйками ряби.

– Томаш Тангейзер… – она вспоминала. – Я была тогда помоложе… Что? До сих пор он помнит, какие были у меня волосы? – она завистливо прищурилась. – Ну да, ну да, ведь он же ещё совсем молод. У него миновал только один год. Или полтора? Я уж не сосчитаю.

– Мэб, это ты жила с Прорицателем, когда он был хозяином Ирминсула? Прости, я немного наслышан об этом от одной… речной девы. Он твоя прежняя любовь, – Евтихий сдержал улыбку.

– Не твоего. Ума. Дело, – раздельно сказала Мэб. – Да, я жила с ним у Ирминсула. Он – Прорицатель, а я – его Фрау Гольда. Мы были счастливы. Каждый день – новолуние, а вокруг бегут годы, десятилетия, века! Ну, может, про века я преувеличила, – Мэб скривилась. – Я от него ушла. Влюблённость не вечна – спроси у Лоры и Рипа! Даже упоение свободой, и то кончается.

– Ты ушла в Тюрингию на гору Герзельберг. Так? Потом появился Тангейзер, – Евтихий сжал губы.

– Я была и его Фрау Гольдой! – усмехнулась Мэб. – Ему была нужна только богиня! Это была жаркая любовь, да. Но я сглупила. Я уступила его просьбе и отвела его на корабль к Агасферу.

– На корабль? То есть это произошло в год, когда король сжёг Ирминсул, а Агасфер собирался в море. Расскажи тогда, в чём была глупость, – Евтихий не отступал.

– Тебе не понять! – фыркнула Мэб. – Я опять выбрала Скитальца. Томаш Тангейзер рядом с ним бледен и скучен. А Томаш страдал. Но появилась эта римлянка, эта Лора Лей, и начала страдать я! А ведь что обидно, – старуха скривилась, – эта Лора пришла за Рипом из Винкля, а переметнулась к моему Скитальцу. Да я хотела удушить её! Лет тридцать назад. Теперь простила.

– Ты ушла с корабля. Я прав? Хорошо. А что же Тангейзер?

– Стал метаться между мной и даром свободы! Но выбрал свободу. Правильно. Выбрал бы меня, так был бы сейчас, как я, старый, кривой и беззубый, – Мэб мстительно издевалась. – Семь лет назад он вернулся – молодой и свежий. Вот, их привёз, – она обеими руками показала на толпу гадателей. – Теперь никто не знает, как увезти их обратно! – она хохотнула. – А это правда, что Лора ушла от Скитальца и живёт на какой-то горе одна в тоске и унынии? – Мэб предвкушающее захихикала.

– Ты просишь меня на это ответить? – протянул Евтихий.

Старая Мэб захихикала ещё громче, довольно потирая руки. Дети гадателей подхватили её смех – им было всё равно над чем смеяться и чему веселиться.

– Не скажешь? – ухмылялась Мэб. – Ну и не надо. Я – гадалка, мне ли не знать правду. Эх, когда перед глазами проходят века, поневоле станешь обобщать обстоятельства и предугадывать их исход. Вот, скажем, ты, миланец. Ты и в правду думаешь, что тебя нанял король, а прежде короля – римский папа? – она хитро прищурилась.

– Скиталец, – Евтихий был краток. – Меня с самого начала нанял сам Скиталец.

– Вот ты, наконец, и догадался, – осклабилась старуха, – да-да, миланская община евреев, приём у римского папы и миссия короля – всё это хорошо подобранные для тебя обстоятельства.

Детвора прыгала кругом и веселилась. Женщины пытались собрать детей поближе к берегу. Мужчины в ожидании столпились у Рейна.

– Смотри, – не унималась старуха, – по лесам бродят четыре племени несчастных пришельцев, которым некуда больше податься! Одно привела я, два других скоро подойдут с Тангейзером и Рипом. А четвёртое привела бы Лора, но герцог их переловил и заключил в колодки. Думаешь, Прорицатель не ожидал, что колодками всё и закончится? Потому-то ты и стал ему нужен. Ты выручишь четвёртое племя. Да? Я спрашиваю, да?! – она прикрикнула.

– Я сделал для этого всё, что мог, – поклялся Евтихий, – и даже чуть более.

– Это как – чуть более? – Мэб прошила его чёрными глазами.

– Это значит, что неподвластные лично мне обстоятельства… э-э… расположатся благоприятным образом, – уклонился Евтихий.

Мэб только покачала головой. Но тут заскакали и загалдели дети, гадатели руками стали показывать куда-то вдоль берега вверх по реке.

– Это тан! Это тан пришёл!

– Рип! За ним старый Рип!

На отдалении подходили ещё два бродяжьих обоза – с такими же кибитками, хлопающими на ветру циновками и скрипучими колёсами.

– Посланец, ты задержи-ка его, заговори-ка его, – вдруг попросила старая Мэб, забеспокоившись. – Иди-ка скорей к Талиесину. Я не хочу его видеть. Не здесь, не сейчас. Я тридцать лет прожила без него, а он, прощелыга, пострадал без меня какой-то годик. Ступай к нему! Я лучше поговорю без тебя с Якобом…

Евтихий оставил старую Мэб. Он поднялся в седло и проскакал мимо прибывших и прибывающих повозок. С телег опять сыпались на землю смуглолицые дети, спрыгивали галдящие на неведомом языке женщины и сходили важно молчащие мужчины с чёрными бородами и в дырявых шляпах.

Щёголь Тал Иесин – в цветной камизе и в шапочке с пером – кинулся его коню под копыта, ухватил под уздцы. Евтихий еле сдержал заплясавшую лошадь.

– Миланец, миланец, послушай меня, умоляю! – горячо зашептал Тал Иесин, честный Томаш. – Ведь она уже там – это правда? Там стоят чьи-то кибитки. Это обоз златокудрой Мэб, верно?

– О-о, – смешался Евтихий, не зная, что и ответить, – и да и нет. В общем, там повозки Мэб. Да.

Честный Томаш тан Гейзер выронил из рук поводья. С мольбой глянул снизу вверх на Евтихия и зачастил:

– Я знаю, я знаю – она изменилась. Вся, совсем, до неузнаваемости. Я не смогу – понимаешь ли меня, миланец? – не смогу увидеть её такой.

– Сможешь, – жёстко сказал ему Евтихий. – Но только если она захочет.

Тан замотал головой.

– Нет-нет-нет, я не смогу. Она для меня – другая. Я помню её иной, другой, прекрасной. Для меня всё было почти вчера!

Я знаю золото. Оно сияет, о Мэб, как твои косы,

Сияет, искрится. Но твои косы – ярче.

Я знаю золото. Монеты звенят, о Мэб, как твой голос,

Сладко и звонко звенят. Но твой голос – звонче.

 

Я знаю свет. Он горит у тебя в глазах, Мэб,

И из него соткано твоё платье. Я знаю свет!

О нет! Свет это то, что падает на твои плечи,

Когда на заре ты от меня уходишь.

 

Я – Талиесин. Я знаю себя самого.

Я – тот, кто принадлежит тебе без остатка. Я знаю.

– Ты не написал бы о самом себе таких сладких стихов, если бы не выбрал сладость свободы, – согласился Евтихий.

– Упрекаешь? – у честного Томаша опустились руки. – Упрекаешь… Просто ты никогда и ничего не выбирал с такой болью, как выбирал я! Просто ты никогда и ничего не терял!...

Евтихий молча смотрел на реку. Его нос заострился, губы сжались в одну нить, лоб пересекла складка. На старом Рейне бежали по воде отражения седых облаков. День заканчивался. Вечерело.

– Я никогда и ничего не выбирал с болью, и я никогда ничего не терял, – медленно повторил Евтихий.

В этот миг на глади Рейна прямо из ничего возник фризский корабль под парусом и с золочёной фигурой der Fräu Holda. Корабль был ещё далеко, он поднимался вверх по Рейну и отражался в воде. В темнеющем, но ясном небе зажглась молодая луна. Новолуние.

Корабль был далеко, но бродяги-гадатели от мала до велика заметили его и закричали, приветствуя и размахивая руками. Дети скакали на месте. Корабль поднимался, а самую вершину его мачты и концы его рей усеивали огни Святого Эльма, горящие как искры, как малые и холодные шаровые молнии, как нимб, как знак или знамение.

 

19.

«Другие говорят, что капитан Филипп Ван дер Декен (или всё тот же Ван Страатен) убил жениха одной девицы, а та девица бросилась в море. Море охватил шторм, и шторм не дал Ван дер Декену миновать мыс у самого берега. Тогда капитан поклялся, что не ступит на берег, пока не обогнёт этот мыс, но с неба раздался Голос: «Пусть так и будет! Плыви до Второго пришествия…» Всё было не так, совсем не так».

(Путевая книга «Летучего». Легенда о Летучем Голландце).

 

Огни Святого Эльма медленно затухали. Очертания корабля, его высокие борта и мачта, собранные паруса и статуя – всё постепенно тонуло в сумерках. С кормы неслышно отчалила лодка. Опускалась ночь. Тонкая молодая луна над левым берегом Рейна сияла всё ярче и ярче.

Когда лодка пристала к берегу, а её вёсла плеснули на отмели, тогда один из гребцов знаками показал Евтихию, что эта лодка – для него. Евтихий запрыгнул. Рейн зыбко покачивал его. Лодка возвратилась к корабельной корме и снова причалила к ней. Уже стемнело. С кормы бросили лестницу, и Евтихий по верёвочным ступеням поднялся наверх, на настил корабля.

Чернобородый Скиталец встретил его без слов. Беззвучно он стоял, чуть наклонив на бок голову, и свет молодого месяца падал ему на лицо. Молчаливые лодочники оставили их один на один.

– А ты изменился, Агасфер, с той самой ночи у пастуха. Ты был грозен, а теперь точно устал. Выдалось трудное новолуние? – Евтихий смотрел, как лунный свет заливает лицо Прорицателя. На лице у Скитальца выразилось удивление:

– Прежде только один я наблюдал, как меняются люди.

– Меняются? – переспросил Евтихий.

– Стареют. За год моей жизни они стареют лет на тридцать.

– На это тяжело смотреть?

– Я к этому привык. Я знаю, что есть ещё и Вечность.

Ночь скрыла берега и табор гадателей. Звёзды – а в августе звёзды так ярки! – высыпали на небосвод и на зеркало Рейна. Рейн, шелестя плещущей водой, шептал свою тайну.

– Кто же ты?

Прорицатель покачал головой. Три коротких слова – понятнейший вопрос. Три мгновения, за которые Агасфер вдохнул и выдохнул, а серпик луны отразился в его чёрных зрачках.

– Когда-то… в день, когда Он был избит и окровавлен… Ты же знаешь, о Ком я говорю, верно? В тот единственный и страшный день для вселенной Его вели за город на казнь, и Он упал. Упал возле дома богатого иудея. А тот не вышел и даже не велел вынести Ему воды, но из окна своего дома выкрикнул: «Ступай, куда шёл! Отдохнёшь, когда вернёшься!» – и засмеялся. А Тот, Кого вели на казнь, поднял глаза и заклял: «Вот и ты ступай без отдыха, пока не приду обратно!» С тех пор вечному жиду нет ни сна, ни покоя до Второго пришествия. Веришь ли сему?

Рейн шептал свою тайну, еле-еле играя водой где-то за кормой корабля. Звёзды в небе и зеркале реки то зажигались, то гасли.

– Веришь? – искушая, повторил Скиталец.

– Спаситель не мстит, – Евтихий ответил. Он вынес взгляд Прорицателя, хотя ночью, под звёздами, этот взгляд ощущался почти физически. – Бог не мстит, – он повторил.

Скиталец откинул назад голову и облегчённо обнажил зубы. Два или три судорожных вздоха обознáчили его смех. Усталый смех, невесёлый.

– Я рад за тебя, а ведь многие верят этой злой сказке. Верят, и из-за этого не могут ко мне присоединиться.

– А это нужно? – снова короткий вопрос.

Снова три слова-мгновения, и уже не месяц – месяц успел зайти! – а тусклые звёзды мерцают в глазах Прорицателя. Рейн за их спинами шепчет и в шорохе волн выдаёт свою тайну:

– Всё было не так, – шепчет Прорицатель. – В тот день Его избили плетьми, и Его кровь смешалась с Его слезами. Он упал на пороге суда, а тот другой… Тот другой был просто привратником и на выходе подавал судьям их трости и палки. Падающему он подставил плечо и вытер с Его лица кровь, пот и слёзы. Веришь? Веришь, что милосердный иудей жив до сих пор, скитается и помогает страждущим?

Звёзды медленно гасли – это бесцветные облака затягивали собой небо и зеркало вод Рейна. Рейн вздыхал за кормой, и его тайна скользила во тьме куда-то вниз по течению.

Евтихий медленно подобрал слова:

– Ты не злодей, Агасфер, – он развёл руки, словно прося его простить. – Но ты и не Апостол любви и праведности.

– Ну да, да! – обрадовался Чернобородый. – Ты был бы наивен как младенец, если бы поверил в меня как в бродячего святого волшебника. Такие нежные душой люди ко мне присоединиться не могут. На мой корабль приходят лишь те, кто как и я любит свободу.

– Свободу от чего? – тихо спросил Евтихий.

Опять прозвенели три слова-мгновения. Скиталец смешался.

– От близких, от долга, от обязательств? – помог Евтихий. – Или от страсти, от зла, от порока?

Они говорили так ещё долго. Тучи проступили в небе, а воздух стал серым, берега же и воды Рейна окутал туман. Невидимый Рейн шептал, а берега напрягали слух, чтобы уловить хоть одно слово.

– Всё было не так! – Чернобородый морщил лицо и вспыхивал глазами. – Был некий кузнец, он ковал для горожан разную мелочь. В тот день, в тот роковой день он выковал на заказ четыре гвоздя. Да-да, четыре гвоздя! А Он, Кому предназначались те гвозди, предрёк: «Ты будешь вечно скитаться и подковывать лошадей странников!» Нет… Всё было не так… Был вор, был мелкий воришка, мошенник, совсем паренёк. В день казни он шарил по котомкам зевак, но смог украсть только гвоздь у одного палача. Гвоздь из тех четырёх! И Тот разрешил: «Ступай по свету, воруй вволю, будь частью народа-скитальца!» Нет… Всё было не так… Бродяга-актёр веселил толпу и отвлекал палачей и стражу, чтобы не мучили Его, а Он сказал: «Странствуй и весели всех, пока не приду опять!» Нет, нет… Гадатель, нищий оракул, в тот день взглянул и поразился линиям жизни на пробитых ладонях: «Владыка жизни! Ты был, Ты есть и Ты грядёшь снова!» – «Гадай все века. Прорицай, что было и будет!» Чему из этого веришь? Чему? Ответь.

Евтихий прищурил глаза. Прорицатель показывал ему свои руки – тяжёлые руки кузнеца, но с пальцами тонкими и гибкими, как у музыканта или как у ловкого вора.

– Опыт научил меня, – осторожно сказал Евтихий, – что если одно свидетельство противоречит другому, то, всё равно, оба они в равной мере могут быть истинны. Просто свидетели рассматривают факты с разных углов зрения.

– Да, ты бы мог присоединиться ко мне в моём странствии! – Агасфер восхитился. – Ты ответил на три вопроса и выдержал испытание.

Евтихий промолчал. Перед ним стоял человек, повидавший едва ли не восемьсот лет за прожитые им три десятилетия. За эти годы – или века? – он должен был и повзрослеть. Сколько же ему было тогда? Евтихий силился угадать его возраст.

Прорицатель усмехнулся:

– Не надо быть великим Провидцем, чтобы понять твои мысли. Мне было пятнадцать, и я был мальчишка! Глуп, честолюбив и слабоволен. Я служил у кузнеца подмастерьем, я голодал и побирался на рынке разными фокусами и гаданием. У ротозеев я воровал – не скрою. Ведь я вечно, вечно был голоден.

Так они говорили, и за те часы, пока корабль покачивался на Рейне, туман над водой сменился дымом от костров бродяг, рассевшихся на берегу. Тень от мачты медленно ползла по настилу корабля от правого борта до левого.

– Все думали, что я – египтянин, но я говорил по-персидски и имел персидское имя Агашферош. А иудеи не любили не египтян, ни персов. Только Тот, Кого вели распинать, меня пожалел. Я не забуду Его взгляд. Жалеть надо было Его, а Он жалел Сам. Этим взглядом, одним Своим взглядом Он дал мне возможность всё в жизни успеть. Понимаешь меня, нет? Успеть познать мир, саму жизнь, себя самого.

– Успеваешь? – коротко спросил Евтихий.

Рейн вспенился водоворотом, вода забурлила вокруг якорной цепи корабля. И снова всё стихло. Прорицатель старательно подавил в себе досаду.

– Моя жизнь, – пряча в голосе желчь, сказал Агасфер, – моя особая, ни на что не похожая жизнь была моим даром. Я тоскую, горюю и томлюсь. Меня мучают встречи с людьми и скорые расставания. Я позабыл, как выглядит круглая луна – вместо неё всегда висит этот жалкий огрызок. Но зато… я как никто другой жду Его возвращения. Я – счастлив! Эту подаренную мне особую жизнь я ни на что не променяю.

Тень, наконец, пересекла палубу и утонула за левым бортом корабля. Бродяги на берегу уже подносили ко лбам ладони, когда смотрели на западный берег. Седой Рейн рассказал, наконец, свою тайну.

– Послушай меня, монах… – попросил Прорицатель.

– Стой, – перебил Евтихий. – Ты уже второй раз называешь меня монахом. Почему? Пророчествуешь…

– Да ты сам на себя посмотри, – Гадатель усмехнулся. – Ты же одиночка. Ты в жизни не обретёшь ни семьи, ни дома. Поэтому слушай меня, монах! Моя судьба станет моим благословением тогда, когда я сумею подарить благо вот этим моим людям, – Прорицатель показал на берег с кибитками и бродягами. – Если ты, Евтихий Медиоланский, мне до сих пор не помог в этом деле, значит я – дурной прорицатель, а Сам Спаситель ошибся, когда дарил мне особую жизнь. А Он ошибиться не может, – заключил Агасфер. – Ведь так?

– Кто они? – Евтихий жёстко спросил. – Кто эти люди?

Синева в небе исчезла, золотой отблеск погас. Над берегом снова зажглась молодая луна. Она не прибавилась в своём росте. Всё тот же серпик. Скиталец тяжело вздохнул и выговорил так, словно кто-то сдавил ему горло:

– Силён же ты, монах, задавать невыносимые вопросы. – Скиталец приблизился, месяц дважды отразился в его зрачках. – А ты думаешь, что три десятка моих лет я жил в девственности одиноким затворником? Да я восемь ваших столетий жил в своё удовольствие и менял женщин! Сколько их потом прокляли меня, а сколько – благословили, знает лишь Он. Только Он и знает… Евтихий, все эти люди – моё племя, мой народ, моя кровь.

Ночь окутала корабль на Рейне. Плещущий Рейн выдавал последнюю свою тайну.

– Они… – вдруг понял Евтихий и резко глянул на берег, во тьму, в ночной мрак. – Твои дети?

– Они – внуки моих правнуков, – выговорил Агасфер. – По праву наследства им достаётся мой дар Скитальца и Прорицателя. Они, как и я, бродяги, артисты, гадатели, кузнецы и мошенники.

Два человека стояли на корабле среди безмолвного Рейна. Эти двое говорили так долго, что звёзды снова начали гаснуть. В ту ночь величавый Рейн не шелестел волной и не звенел якорной цепью. Он уже рассказал все свои тайны. Светало.

– Ты им помог, я тебя спрашиваю? – властно переспросил Прорицатель. – Или я ошибся в тебе, Евтихий? В этой игре слишком велики ставки. Я ставлю весь мой народ. Что ставишь ты?

Евтихий не ответил. С рассветом – с первым его проблеском – Прорицатель сошёл с кормы корабля в лодку. Евтихий последовал за ним. Оба они, взяв по веслу, гребли к берегу.

– Как ты думаешь… – вырвалось у Скитальца, – это счастье для них – разделить со мною мой дар?

– Он знает. Знает лишь Он, – ответил Евтихий.

– Ах ты, дерзкий монах…

На берег Евтихий ступил первым. Прорицатель остался стоять в своей лодке.

 

20.

«Буттадей, Buttadeo, что значит «Ударивший Бога» – второе имя вечного странника Агасфера. Имя сохранилось в итальянских преданиях, но любопытно, что рассказ о его преступлении и проклятии из фольклора исчез. Буттадей раскаялся и стал добрым волшебником, выручающим из беды несчастных.

Так ли всё было? Нет, не совсем так. Или совсем не так…»

(Легенда о Буттадее. Путевая книга «Летучего»).

 

Шорох пролетел по дубам: это пробежал ветер, а в овраге, что рядом с лесом, зашевелились тени от деревьев. Видукинд, герцог Энгернский, не сводил глаз с пересекающей Рейн лодки и с сидящего в ней чернобородого Прорицателя.

– Скиталец, derschwarze Spielmann, это всё-таки был ты. Как же я не узнал тебя ещё на мельнице! Сколько лет? Твоя борода, эта твоя проклятая чёрная бородища сбила меня с толку. Я бы схватил тебя ещё там, под Бахарахом. А ведь раньше ты был безбород, Вечный Скиталец! Что ж так – стареешь?

Сходя на берег, Евтихий выдержал тяжёлый взгляд Видукинда. Герцог глядел сумрачно: под отёкшими круглыми глазами у него чернели тени.

– Что смотришь на меня и не опускаешь глаз, миланец? Ненавидишь?

За плечами Видукинда – вдоль леса и по оврагам – чернели шерстяные котты его воинов-саксов. Пешие и конные воины, рядовые и знать. Кнехты опирались на топоры, вечное оружие германских варваров. Избранные аристократы держали руки на рукоятках мечей.

Стоял сентябрь. У Евтихия учащённо билось сердце. Он поднимался на борт корабля ещё в августе, теперь же – сентябрь. Следующее новолуние. Двадцать девять дней улетели в небытие.

За этот срок Видукинд разыскал на берегу Рейна стоянку гадателей, окружил и занял её. Гадатели сидели теперь на земле и жались к обломкам своих кибиток. Мужчины и женщины – отдельно. Дети – особой кучкой в оврагах. Всё как в прошлый раз, как в том лесу. А вокруг – всадники, кнехты, отточенные топоры и мечи.

За их спинами маялись в цепях и колодках узники Эресбурга с серыми как камень лицами. Там среди них – и Лора Лей. Евтихий отыскал её взглядом, едва вышел из лодки Скитальца.

На склоне высокого берега – в пятнадцати саженях от Рейна – были привязаны к столбам старая Мэб, Тал Иесин и пастух Петер-Рип. Их фигуры были обложены сухим валежником, а рядом стояли саксы Видукинда с зажжёнными факелами. В глазах Тала Иесина Евтихий вдруг увидал слёзы: честный Томаш беспрерывно повторял две своих строчки:

Я знаю золото. Оно сияет, о Мэб, как твои косы,

Сияет, искрится. Но твои косы – ярче.

– Зачем я тебе, Видукинд? – послышался голос. Скиталец не выходил из лодки, он опирался на весло, уткнув его в днище и тяжело на него навалившись.

– Эх, вечный Скиталец, – герцог с лицемерием вздохнул, – кончились твои никчёмные странствия. Я предлагаю тебе размен: вот, я отпущу твой народ на все четыре стороны, а ты останешься в моём замке моим вечным гостем.

– Да зачем же я тебе? Для чего? – не выдержал Прорицатель.

– О! Кто владеет будущим – владеет и настоящим. Твой дар, Агашферош! Не отрекайся от него. Разве ты не способен прорицать, что произойдёт завтра? Ты повидал восемь веков и видел, как сменялись народы и троны! Мне нужен твой опыт, твоя наблюдательность, твой навык обобщать и предугадывать. Молчишь?

Скиталец положил весло и тихо сошёл на берег. Лодка закачалась, Рейн плескался и бился о песок, словно хотел удержать Скитальца.

– Выбор за тобой, – поторопил герцог, а саксы ближе поднесли огонь к валежнику. Рип из Винкля закрыл глаза, а старая Мэб усмехнулась. – Я всех отпущу! – пообещал Видукинд.

К Скитальцу опасливо приблизился кнехт с пеньковой верёвкой. Прорицатель с болью протянул ему скрещенные руки:

– Эх, Евтихий, Евтихий… – выговорил он. – Что же ты подвёл меня? Так обманул. Как же я ошибся! Или… или неужто ошибся Тот, Кто подарил мне особую жизнь? – в глазах Прорицателя мелькнуло смятение.

– О-о, вот о чём вы проговорили целых два новолуния, – протянул Видукинд, пока Агасферу вязали руки. – Я о таких вещах не задумывался. Ты хочешь сказать, Агашферош, что Тот, Кто был распят, не так проницателен, как мой старый германский бог Ирмин, владыка Ирминсула? Крепче вяжите его! Агашферош, теперь по новолуниям ты будешь возникать в подвалах моего замка. Евтихий их повидал – там хорошие помещения, не так ли?

Евтихий хотел отойти от реки, подняться по берегу вверх, но воины с топорами заступили дорогу. От леса и оврагов к Видукинду подъехали конные саксы-аристократы, вожди вестфальских и энгернских областей. Видукинду подвели коня, и он тяжеловато поднялся в седло.

– Герцог! – окликнул Евтихий. – А ты опять ведёшь саксов к бунту и неповиновению!

– Мне выпала сегодня руна Tod, то есть «смерть», – неожиданно сказал Видукинд. – Но сильные люди зовут эту руну – руной Тюра, бога войны. Для сакса нет ничего почётнее той жизни, миланец, что кончается смертью в бою. Но тебе этого не понять, ты же – варвар.

Скитальца уводили прочь, но он на ходу обернулся:

– До чего же я дожил за эти восемь веков! Что я услышал! Германский дикарь и язычник зовёт варваром православного римлянина. Как низко пал мир!

– Слышишь меня! – взвился Видукинд, крича то ли Евтихию, то ли Агасферу: – Я – сакс! А это – земля саксов! – конь под герцогом дико перебирал копытами. – Провидение избрало меня, чтобы дать саксам почёт и власть! Не будет чести ни полукровкам-франкам, ни изнеженным римлянам, ни продажным грекам. Только саксам!

– Воображаешь, что дар пленного Агасфера тебе в этом поможет? – бросил Евтихий.

– Мне выпала руна Tod, то есть «смерть», – тихо повторил Видукинд, герцог Энгернский.

Над лесом и со стороны оврагов запели трубы. Саксы заволновались, их герцоги и вожди вытягивали шеи, вглядываясь с сёдел. Послышался конский топот и звон железа. Над холмами справа и слева, выше и ниже по Рейну, появились знамёна. Пришпоривая коней, к Видукинду бросились вестовые:

– Это франки! Франки идут!

– Как – сам король Карл? – Видукинд побледнел лицом и еле смог сдержать взбунтовавшегося коня.

– Это сын короля Карла. Ты слышишь, Видукинд?!

Выше и ниже по Рейну армия франков занимала сопки, утёсы, возвышенности. Конница текла вдоль оврагов к лесу. Франкская пехота зажимала саксов справа и слева. Флажки вились на ветру. Герольды перекликались трубами. В долине между лесом и берегом Рейна развернулось знамя аквитанского короля.

– Это наш последний шанс, – прошептал Видукинд. – Погибнуть с мечом в руке либо возродить гордость саксов! – Видукинд выкрикнул. – Саксы! Духи наших предков… – он куда-то указывал кожаной перчаткой, но голос его звучал глухо.

– Нет, Видукинд, нет, – сказал один из вестфальских герцогов – старый и со шрамом на лице. – Это будет вторая Верденская резня. Всё как тогда, Видукинд. Как шестнадцать лет назад.

– Ты завёл нас в ловушку, Видукинд! – подскочил, еле себя сдерживая, другой герцог – молодой, но с поседевшими усами. – Под Верденом король Карл срубил головы лучшим из саксов, а ты – ты просто скрылся! Ты хочешь сделать так и сейчас?!

С высот и холмов франкская армия медленно стекала, тесня с трёх сторон саксов. Саксы сбились в кучу и, не дожидаясь приказа, складывали оружие.

– Может быть, – глядя в никуда, выговорил Видукинд, – мне снова выпадет руна Sieg, и тогда все саксы по зову духа предков воскликнут мне Heile! Heile dir, Widukind!

– Слава Великому королю Карлу! Слава Благочестивому Людовику! – выкрикивали сотни глоток саксонских аристократов и кнехтов. И ещё сотни голосов это подхватывали:

– Hoch dem Große königKarl! Hoch dem Fromme könig Hlodwig!

Видукинд медленно разжал ладонь. На землю посыпались руны – чёрные, заботливо вычерченные значки на белых кленовых дощечках. Самую последнюю он успел зажать пальцами.

– О, это – руна Naudiz, «нужда». Знаешь, она похожа на косой крест. Наверное, ты победил, Евтихий.

– Эй, Видукинд…

Кто-то тихо окликнул герцога, тот обернулся. У столбов, где были привязаны пленные, стоял Прорицатель со связанными руками. Видукинд сделал знак, и саксы бросились освобождать гадателей.

Колодки разбили. Под треск и стук к Рейну вышли герольды короля Людовика. Саксонские герцоги спешились и обнажили головы. Верхом на сером жеребце появился сам молодой правитель. Герцог Видукинд, ни на кого не глядя, первым поцеловал ему руку. А Людовик отыскал взглядом Евтихия и, протянув к нему руку ладонью вверх, поманил.

Евтихий, подойдя, прижал руку короля ко лбу и встал на одно колено.

– Государь, princeps, – произнёс он. – Rex servit verbo, rex justus est! [10]

Людовик, сидя в седле, заулыбался. Юному королю было приятно оказаться столь благородным.

– Ты всё знал, – тихо прошептал Видукинд, герцог Энгернский. – Миланец, ты всё знал с самого начала. Скажи, когда ты это подстроил…

Евтихий резко качнул головой:

– Я не раскрываю приёмов моей работы.

– Ну да, ну да, – Видукинд глядел на него во все глаза. – Я же дал тебе уйти из Эресбурга, я чувствовал, что ты приведёшь меня к Агасферу. А ты… ты же всё понял, понял, что я буду торговать схваченными бродягами. И ты… перехитрил меня.

– Нет. Я просто рассчитывал на человеческую совесть.

– Перехитрил… Ты сообразил, что я буду искать Агасфера по скопищу бродяг на Рейне. Ты занял его разговорами на два новолуния, а мне дал целый месяц на поиски. Я думал, что я взял Агасфера в ловушку, а ловушка захлопнулась за мной. Перехитрил меня?

– Нет.

– Я так надеялся на короля Карла, на его безразличие к этим оборванцам. Я ожидал, что король прогонит тебя.

– Так и случилось, ты был прав. Но младший король так хотел подвигов, как в молодости их хотел ты, Видукинд.

Герцог хрустнул стиснутыми пальцами. В его кулаке разломалась надвое руна Naudiz.

– Всё, – он выронил её обломки. – У меня больше нет руны «нужда». Зато есть сразу две руны «победа»! Их снова двадцать четыре. Снова двадцать четыре…

Странно ссутулившись и отчего-то шаркая ногами, Видукинд побрёл от него, приговаривая:

– Их двадцать четыре…

– Их очень много, очень много, и все как один голодны. Все оборванцы! – чиновник аквитанского короля осматривал столпившихся гуртом гадателей. – К тому же ни один не говорит прилично ни на одном из культурных языков. Дикари, варвары. Что мне с ними делать?

– Отпусти этот народ, – тихо попросил Евтихий. – Пусть идут, куда глядят их глаза. Кажется, они видят в этом свободу от подлостей, измен и предательств.

Прорицатель вместе с Мэб, Тангейзером, Рипом из Винкля, Лорой Лей и Якобом сыном Якоба спустился к берегу, к своей лодке. Скиталец на ходу тихо говорил, словно советовался с близкими:

– Я назову мой новый корабль – «Der Flüchtig», «Летучий». В память об этом дне, когда мы улетели как птицы из клеток. Рип поведёт его, а я стану писать его путевую книгу.

Бродяги-гадатели теснились к самому берегу, к рейнской воде. Их часть уже сегодня возьмёт на борт «Летучий», а остальные пойдут берегом, пока их не встретят другие корабли фризов – легкие и быстроходные.

К Евтихию подошли брат голландец и брат ломбардец. До этого они стояли где-то в свите Видукинда – наверное, сразу за разбитыми кибитками бродяг и прорицателей.

– Вот, как счастливо и как красиво всё заканчивается, – обронил брат голландец, откидывая с головы монашеский капюшон и подставляя ветру светлые волосы. – Скажи мне, герр миланец, где та страна, которая их примет? Где та страна, где не повторятся снова и снова их беды? А?

Евтихий лишь подавил в себе вздох и не ответил.

– Послушай-ка, – брат ломбардец вдруг деловито всунул руки в рукава рясы – одну в рукав другой. – Я же тебе не враг, Евтихий. Вот и ему тоже не враг, – он бородой указал на Прорицателя. – Да-да, и наш патриций Никифор ему не враг. Пускай корабли Скитальца идут теперь в Византию, там и найдут приют все гадатели, именем патриция Никифора Геника. Иди, иди, передай ему!

Это было весьма неожиданно. Евтихий с мгновение помедлил. Благодарность блеснула в его глазах:

– Эх, хоть какое-то доброе дело – именем этой хитрой лисицы…

Он быстро спустился к воде, к Прорицателю. А тот шагнул навстречу, ухватил Евтихия за плечи и зашептал сбивчиво:

– Я всё слышал… Миланец, миланец! Ты всё-таки спас мой народ, – борода Чернобородого ходила вверх и вниз, а в уголках его глаз, кажется, мелькнули слёзы. – Помнишь, ты вдруг сказал, что я изменился? Гляди: в это новолуние в моей бороде родилась седина. Я поседел за эти часы, миланец! – сорокапятилетний бородатый мужчина с лицом перса и выговором египтянина растерянно улыбался как мальчишка.

– Коли уж ты – Прорицатель, – прощаясь, вспомнил Евтихий, – то скажи… Папа римский велел мне узнать…

– О-о! – Скиталец хохотнул. – Постой, дай Гадателю угадать: и римский папа, и добрый король Карл, и все константинопольские чиновники желают узнать, кто станет следующим императором, – смеясь, он потёр руки.

– Если ты такой Прорицатель, что знаешь вопрос, то дай и ответ.

Скиталец обнажил зубы, и лучики солнца как искры блеснули в его зрачках:

– Ладно же. Так слушай и передай им слово в слово. Всем, кто тебя спрашивает, имя будущего императора уже известно. Да-да. Они его знают.

Вскоре корабль с золочёной статуей Фрау Гольды закачался на волнах Рейна. «Der Flüchtig» уходил вниз по реке, к морю, а Рейн от седых облаков над ним казался совсем-совсем старым. Он тихо, словно шепча, плескался водой о берег. Герцог Видукинд, сцепив на груди руки, смотрел кораблю вслед со стойким недоверием на упрямом саксонском лице.

– Чего-то я в судьбах мира не понял, – говорил он. – Все свободны и все отпущены, не понимаю… Уйду-ка тогда и я, запрусь в четырёх стенах. Вот, выстрою у себя в Корвее, в самой сердцевине герцогства, огромный монастырь, аббатство. Там и закроюсь до конца дней. Да, решено. Закроюсь в монастыре.

А Рейн уносил на своих водах рассказанную, но никем так и не пойманную тайну.

 

21.

«…В городе Риме в тот год справлялись торжества в честь великого Юбилея. Это сущая правда. В конце 800-го года в Вечный Город съехалась высшая знать со всего христианского мира. И это всё правда. В тот день служилась великая месса…»

(Из путевой книги «Летучего»).

 

В то утро многие догадывались, что должно произойти нечто особое. Суть предстоящего события хранилась в строжайшей тайне, а в городе Риме в соборе Святого Петра служилась праздничная месса. Праздновалось восьмисотое Рождество Христа – Рождество Того, Кто некогда подарил особую судьбу юному Агашферошу.

Франкский король Карл вместе со всеми молился и звонким голосом тянул гимн Святого Рождества. У короля Карла был красивый высокий голос и, кажется, вполне достойный музыкальный слух.

Служил мессу сам папа Лев Третий. Из всех молящихся в храме судьбу Агасфера знали лишь трое – он сам, король и ещё один чужеземец. Римлянин, германец и грек. Клирики собора помогали папе Льву, упреждая каждое его движение. Они заботливо поддерживали понтифика под локоть с незрячей стороны.

Франкская и римская знать – варвары и аристократы – блистали роскошью одежд и бок о бок возносили хорал на роднящем их всех латинском наречии. Распри сегодня забыты. Франкский король официально прибыл в Рим для того, чтобы примирить всех со всеми: римского понтифика – с восставшими на него римлянами, римлян – с заносчивыми франками, франков – с величием Вечного Рима.

В конце Рождественской мессы папа Лев Третий неожиданно приступил к франкскому королю Карлу и мягко, бережно, почти что любовно вывел его к алтарю. Клирики незамедлительно вынесли корону. Карл сердито затряс головой, в удивлении поднял брови и даже возмущённо заслонился руками. Варварский король так убедительно отказывался от коронации, что соборные римские служки едва не унесли корону обратно. Но понтифик Лев всё же поднял венец обеими руками и, наконец, возложил его на голову Карла.

Все римляне и франки, все аристократы и варвары в изумлении выдохнули единым возгласом:

– Да здравствует и побеждает Карл Август, Богом венчанный великий и миротворящий Римский Император!

По собору разлилось общее ликование. Хор запел благодарственный гимн. Римляне и франки выкрикивали:

– Gloria imperatori orbis Romanorum! Слава императору Римского мира!

У северной колоннады стояли послы константинопольской императрицы Ирины. У них в недоумении вытягивались лица. Столбняк, временно их охвативший, сменялся выражением крайнего ужаса и потрясения.

– Это конец, – тихо сказал за всех Евтихий. – Двух императоров в одном мире быть не может.

Для теряющего свой вес Константинополя это означало неминуемую гибель. Либо неизбежную вечную и нескончаемую войну с Римом.

А вновь коронованный император христианского мира медленно двигался по центральному нефу собора к выходу на площадь.

– Gloria imperatori Romanorum! Gloria imperatori Romanorum!

– Кабы я заранее знал, что ты такое замыслил, о святейший папа Лев, – император Карл показно прижимал руку к самому сердцу, – я бы, грешный, пропустил сегодняшнюю мессу и не пришёл бы на праздничную службу! Клянусь, клянусь… – он проходил мимо послов и гостей из Византии и прижимал к сердцу уже сразу обе руки: – Не я. Стечение обстоятельств. Обстоятельства расположились таким образом.

Императорская корона крепко сидела на его челе. Послы и гости из царственной Византии демонстративно покидали собор, уходя через главные двери на площадь. Евтихий покинул римский собор вместе с ними.

На краю площади Святого Петра возле самого сада – серого, с облетевшей листвой – стояли брат голландец и брат ломбардец. Бывшие члены бывшей королевской миссии. Из-за бедности одежд братьев аббатов не допустили в блистающий роскошью собор.

– С Рождеством, братья, с Рождеством, – Евтихий обнялся с ними обоими.

– Случилось то, что все ожидали. Верно? – брат голландец вопросительно поднял белёсые брови. – Гляжу, это основательно испортило праздник твоим соотечественникам.

Евтихий сжал губы в тонкую нить и не ответил. Брат голландец тактично переменил тему:

– А миновало уже три новолуния. Или четыре? Я что-то сбился. Наверное, Скиталец и его корабли вышли из моей родной Голландии в северное море.

Здесь подскочил на месте брат ломбардец и горячо зашептал, прикрывая полой рясы кипу пергаментных листов:

– Комит Евтихий, комит Евтихий, со мной весь архив нашей миссии, мы с братом голландцем еле-еле достали его. Допросы, жалобы, доносы селян, записи следствия, показания схваченных, – он заговорщицки подмигивал. – Тут и про Рипа из Винкля, и про Лору-на-Горе, и про Томаша Тангейзера. Даже про того поварёнка, – брат ломбардец в возбуждении суетился.

– Герр Евтихий, всё это следует немедленно сжечь, – брат голландец сурово надвинул на лицо капюшон. – Покуда остаются эти бумаги, Скитальцу и его народу не будет покоя. По ним станут искать его близких и даже их родственников. Прорицателя вынудят время от времени являться и служить чьей-то корысти и властолюбию.

Евтихий в раздумье принял у брата ломбардца тёмные, измятые листы и тут же, на декабрьском ветру, стал перетасовывать их, разделяя на разные стопки.

– Нельзя их сжигать ни в коем случае, – Евтихий хмурился, перечитывая некоторые из них. – Сожжённые бумаги порождают слухи и домыслы. А домыслы навредят Скитальцу больше, чем самая невероятная правда.

– Что же делать? – брат ломбардец даже испугался.

– Вот, я поделил на части каждый материал архива. Ни одного дела нет теперь полностью. Братья, развезите бумаги по отдалённым монастырям и сберегите их в самых глубоких архивах вперемежку с бумагами из других дел. Вот так – без имён, без дат, бессвязно и перепутано.

– Хм, – понял брат голландец, – ты советуешь так расположить обстоятельства, чтобы истина превратилась в легенду… Давай-ка сюда!

Вдвоём с братом голландцем они принялись запихивать перепутанные листы под рясы.

В этот час из собора стали выходить те, кто праздновал коронацию императора Карла. Появился и сам Великий Карл. Вышедшие прежде времени византийцы неохотно возвращались к дверям собора и по одному подходили к Карлу, чтобы подчёркнуто поздравить его лишь с днём Рождества.

– Я вынужден подойти и вместе с ними поздравить Карла. Прощайте, братья, – Евтихий простился с братом ломбардцем и с братом голландцем.

Он подошёл к разряженным сеньорам. Сверкали золотом их украшения, шелестела парча. Карл – высокий и крупный человек – высматривал Евтихия поверх голов знати. Увидал его, поманил рукой в алой перчатке.

– Тебе – моя благодарность, миланец! Это твоя заслуга, Евтихий Медиоланский, – император Карл улыбался так открыто и простодушно, что Евтихий готов был поверить в его искренность. – Ты помог мне решиться на этот шаг. Ты сложил обстоятельства самым благоприятным для меня образом. Не так ли?

Франки и римляне восклицали «Gloria imperatori», понтифик Лев Третий от дверей храма осенял всех крестом – с левого плеча на правое, по западному церковному обряду. От собора отходили подавленные послы Константинополя и здравствующей императрицы Ирины.

– Миланец! Куда же ты? – окликнул Карл. Евтихий остался. – Не поприветствуешь меня, твоего императора, которому ты служишь?

На миг повисла тишина. Кто-то из франков спас положение, выкрикнув очередное «gloria» новому императору. Карл приблизился и, нарушая условности, взял Евтихия за плечо:

– Я – христианин! Как и ты. Из милосердия и человеколюбия я не стану брать Константинополь в осаду, – Карл произнёс это громко и сразу тихой скороговоркой добавил: – Твоя царица слаба и больна, и знаешь, что сделаю я, Карл-император? А я пошлю к ней сватов, ведь я – вдовец, и твоя царица – вдова. Ну, так что? Ты – крестник византийской царицы. Станешь ли крёстным братом моему крёстному сыну Видукинду?

Карл хитро подмигнул, а франки и саксы из его свиты выкрикнули на германский манер: «Hoch dem Große Kaiser Karl!» Карл улыбался, оглаживая бороду руками, а Евтихий позволил себе непринуждённо усмехнуться:

– Ты так великодушен, о мой король! – Евтихий улыбнулся одними глазами. – С Рождеством тебя, мой король, с Рождеством юбилейного года.

Евтихий назвал его не государем, а своим королём, как принято здесь. Карл это услышал и благосклонно опустил веки. Но Евтихий назвал его королём, а не императором. Это услышали все франки и римляне. На площади Святого Петра возле Евтихия образовалось свободное пространство…

……………………………………………………………………………………………………

Карл-император сдержал слово. Он направил к Ирине посольство о браке. Но Карл просчитался: временщики императрицы запретили Ирине отвечать согласием. Главный из временщиков, Никифор Геник, уверено тянул руки к власти. Стал ли Великий Карл после этого легче спать по ночам, осталось неизвестным.

Людовик, его сын, стал после отца императором. В вопросах чести он был столь щепетилен, что подданные вынудили его оставить престол. Сеньоры не терпят слишком благочестивых правителей.

Видукинд, саксонский герцог, неожиданно исчез из летописей. Говорили, что он в правду заперся в Корвейском аббатстве, сердце своих владений. Но монастырь он так и не выстроил – оставил это богоугодное дело потомкам. Евтихий позднее узнал, что лет через семь Видукинд Саксонский погиб в одном из сражений с норманнами.

Имена брата голландца и брата ломбардца остались неизвестны. В те годы по земле скиталось великое множество вот таких безымянных братьев-монахов. А папа Лев Третий здравствовал ещё долгие годы. Он строго хранил тайну Агасфера, и никто не узнал, пытался ли исповедаться ему кто-либо из спутников Прорицателя.

Загадочный народ «гадателей» в самом деле обрёл пристанище в пределах Византии, а после пустился странствовать по свету. Никто не ведает, откуда они пришли – из Персии, из Египта или из самой Индии. В греческих хрониках их, промышлявших мелким ремеслом, воровством и гаданием, называли просто и коротко – «tsigganoi» («цыгане»), то есть «гадатели».

Рип ван Винкль и Лора Лей, золотоволосая Мэб и её Тангейзер, бедный Якоб сын Якоба – их имена и судьбы рассыпались. Из обрывков старых бумаг и из путаных пересказов всплывали легенды то о волшебном поэте и королеве фей, то о заклятом морском капитане и проспавшем сто лет пастухе, то о несчастной красавице с чарующим голосом, звучащим над шепчущими водами Рейна.

Никто не связывал обрывки легенд воедино, поэтому следы Прорицателя и его спутников затерялись.

«Летучего» бессчетное число раз видели и в открытом море и у его берегов. Корабль из ничего возникал в новолуние и через день исчезал бесследно. Евтихий Медиоланский однажды видел этот корабль-призрак в море где-то у самого устья реки Рейн.

Видел ли его со своей палубы Прорицатель, осталось неизвестным. Седой Рейн навсегда сохранил эту маленькую тайну.

__________________

Другие произведения автора:

Один в океане остров

Мне чьё-то солнце вручено…

Лебеди зовут с собой