МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 7(1). Я – ПОДРОСТОК.

МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 7(1). Я – ПОДРОСТОК.

Чувства к отцу у меня были более негативные, чем положительным. Его поведение как- будто не имело границ ни к маме, ни ко мне, ни к Лене, пока она жила у нас. Он не зря называл себя аморалом, ибо это подтверждалось на каждом его шагу. Но родственные узы заставляли все претерпевать, все принимать, и понимать, что очень многое в нем привлекательно, и очень многое в нем тяжело, и эта тяжесть давила собой постоянно,  и жизнь  в родительском доме становилась невыносимой, больной, затравленной, горчащей от невозможности что-то изменить, и рождала надежду на  «когда-нибудь». К этому постоянному комку прибавлялось и то, что зимой я постоянно мерзла, ибо дом совсем не отапливался, сквозняк гулял по моей комнате, как и по всей квартире и очень трудно было сосредоточиться и учиться. Я одевала на себя два пальто, сапоги, а иногда и шапку и превращалась буквально в ходячее чучело, которому надо было ходить взад и вперед, чтобы учить, всовывать в себя знания. То я сбрасывала с себя все и по невольному примеру отца начинала делать усиленную зарядку, чтобы как-то согреться и прийти в форму. И в школе тоже было холодно постоянно. Школьная форма никак не грела. Я мечтала хоть бы о какой-нибудь кофточке, свитерочке и начинала завидовать тем, о ком позаботились родители, кто был упакован в добротную одежду и никак не зависел от температуры, был беззаботен и наряден. Моя шапка с детским бубоном, мое длинное пальто, моя разбитая обувь и часто рваные чулки, которые расползались на глазах, как бы их не штопали, все это устремляло мою мысль к лету, где летнее платье казалось лучшим нарядом. Но летом было еще хуже, поскольку невозможно было ходить  только в одном или двух платьях. Однажды, приехав из Сочи и выкладывая на стол купленное, отец вытащил сверток, не распечатывая бросил его на стол и, улыбаясь, сказал, глядя на меня: «А это тебе». Этот сверток оказался моей маленькой надеждой. Это было чудо. Отец никогда не расщедривался на мой счет, но я подрастала, одежда была моим тайным и долгим желанием, мое воображение уже представляло, какой это может быть наряд. Я почти дрожащими руками развернула сверток, буквально рвала его… Что-то красное в мелкий цветочек… Материал тонкий, но шершавый, чуть грубоватый… Это было платье, обычное отрезное платье с рукавчиком, моего размера. Я почувствовала, что цвет не мой, ибо привлекалась голубым. Но теперь это уже не имело никакого значения. Обновка тотчас запала мне в душу. Я повесила его в шкаф, поблагодарила отца и стала тихонько с того дня мечтать о том, когда будет повод его одеть. Это платьице стало моей маленькой нежданной радостью, моим маленьким уголком надежды, моей сбывшейся мечтой.  Но радоваться долго не пришлось. В один из дней, придравшись ко мне из-за той же еды, избив меня, отец демонстративно бросился к шкафу, буквально сорвал мое платьице с вешалки и разорвал его на клочья, в который раз пройдясь по моим чувствам и надеждам так, как это он делал и в отношении других людей на моих глазах непрерывно. Так, руками отца, болью и разочарованиями, Бог рубил мою привязанность вновь и вновь, буквально  сжигал ее на огне чувств и на огне ума, вел как йога, приучая меня довольствоваться малым, не претендовать, знать, что всегда, в любом случае у человека что-нибудь, да есть, не осуждать других за одежду, не возвышать других, за то, что имеют, не обращать внимание на мнение других и не очень мыслью лелеять праздники, а приучаться сидеть дома, входить в себя и видеть, как  несовершенен человек, как в нем сочетаются высшие устремления и низшие поступки. Меня действительно надо было держать в ежовых рукавицах, с пеленок,  и никто, кроме отца,  с этой ролью не справился бы, и при всем при том, все претерпевая, я была хранима Богом, оставаясь живой, здоровой, с родителями, с крышей над головой, имела свою собственную комнату с балконом, могла учиться, читать любимые книги, дружить, меня смотрели, кормили, приносили на мой стол, где я занималась вазочку с фруктами, горячие пирожки, звали есть, интересовались моим мнением, разрешали приводить друзей и торт на день рождение был обеспечен. Все это было дано Богом, но в свое мере и так, чтобы время от времени я начинала мыслить, понимать, извлекать, и, если надо, претерпевать. Незримыми, порою тяжелыми,  но совершенными путями Бог ведет и каждого, давая то, что надо дать и отбирая то, чему быть не время или можно обойтись. Но, будучи все же в разуме скорее ребенка, чем взрослого человека, я с болью думала о том, ну, почему мама не купит мне хоть какую-нибудь кофточку. Однажды она с работы принесла что-то около шести-семи разных кофточек, которые кто-то из сотрудников предложил ей. Кофточки были ношенные, но вполне терпимые, чтобы носить. Я примеряла эти кофточки одну за другой. У меня уже не оставалось сомнений, что мама купит мне хоть что-то. Глаза разбегались. Самая дорогая кофточка была за десять рублей. Я указала маме на нее. Как на желанную. Однако, собрав все кофты, мама завернула их в газету и сказала, что никакую кофту мы покупать не будем. Я умоляла, я упрашивала, я приводила все аргументы, я готова была плакать. Я спрашивала, так зачем же она это принесла, если не хочет купить. Все было тщетно. Один Бог знает, какую подал ей мысль. Обновки не получилось. И ничего память не сохранила, чтобы я могла сказать, что это мне купили, что это мне помогло, что этим я могла похвастаться, но купили в свое время выпускное белое платье за пятьдесять рублей, да белые туфли за тридцать. Это была самая большая покупка, сколько я себя помню. Покупка ровно на один день. Но это было уже значительно позже.
Отъезды отца на заработки  весной и до конца лета были для меня радостны,  и их я ожидала всегда, поскольку сразу же становилось легче дышать, и жизнь высвобождалась из тисков и наступали дни блаженной тишины и независимости. Наступал душевный отдых, но до времени. Стоило потеплеть, и мама, выпроводив отца,  начинала по вечерам куда-то собираться, крутила волосы, долго стояла перед зеркалом и уходила. В теплые весенние, да и летние вечера она уходила с подругой или одна и возвращалась в первом часу ночи какая-то рассеянная, невозмутимая, чуть возбужденная или радостная. От нее попахивало сигаретой, она становилась чуть другой, неузнаваемой, не собирающейся со мной обсуждать свои дела. Иногда к нам заходил мужчина очень интеллигентный, в костюме, пил чай, угощался, они перекидывались словами, смеялись,  были чуть-чуть озабочены своим, и однажды на мой вопрос, кто это и что ему надо, мама ответила, что это ее друг, что его зовут Чапай, что он холост, моложе ее на несколько лет, недавно закончил институт и работает зам директора Алюминиевого завода. Этот человек был внешне очень опрятным, всегда в костюме,  с красивым, чуть полноватым лицом, обходительным,  и к нему лично я как бы не чувствовала неприязни. Но поведение мамы мне показалось возмутимым, поскольку я не могла понять, почему она поступает так откровенно, можно сказать на виду у всех, пренебрегая мнениями людей, что даже люди вокруг, как и мои подруги, стали отзываться о ней, как о гулящей. В один из ней, когда Чапай пришел к нам и они сидели в зале, я почувствовала, что во мне нарастает отцовский гнев. Я сдерживалась, как могла. Но какая-то сила подняла меня с места и я буквально ворвалась в залу и потребовала, чтобы Чапай покинул нашу квартиру, я настаивала на этом, я объясняла ему, что у нас есть папа, что люди уже осуждают маму, что за этим может последовать очень большая неприятность, что пусть ищет себе другую. Я не говорила, но возмущалась твердо, как и обращалась к маме, призывая ее не способствовать распусканию слухов. Смутившись, Чапай стал поспешно собираться, все объясняя и объясняя, что он просто друг, что я все неправильно поняла, что он из самых лучших побуждений к нашей семье. На маму в этот момент было невозможно смотреть. Ее охватила такая ярость, что как только закрылась за ним дверь, она набросилась на меня и била так, и так таскала за волосы, и так кричала, что я думала, что она меня точно убьет. Избиение разъяренной и неразумной женщины  я испытала на себе во всей жестокости и неумолимости.  Никогда раньше мама не била меня серьезно, все больше кричала или ограничивалась одним или двумя ударами. Это же избиение не имело себе равных. Оно было столь несправедливым и беспощадным, что рыдания мои  и страдания уже были не детские. Я действительно не хотела больше жить. Я вышла на балкон. Я готова была легко броситься головой вниз, но не была уверена, что разобьюсь, ибо до земли было рукой подать, не была и уверена, что найдется хоть одна душа, которая меня пожалеет. Родители давно вошли в состав тех людей, которых я поняла, как безразличных к моей жизни, к моим страданиям, ко всему во мне. Более недели мама со мной не разговаривала, и нисколько и ни в чем себя не винила, ибо все свои причины выкричала, когда била и сводились они к тому, что наверняка папа ей в Сочах постоянно изменяет и по своему поведению он достоин, чтобы ему изменить, да и не мое это сопливое дело. И так продолжала бегать на ночные свидания, но он к нам домой больше не приходил. Именно поэтому отсутствие отца имело и другую сторону, которая также печалила меня и пугала этими непредвиденными обстоятельствами, которые были в моем понимании столь нечистоплотны, что мне казалось, что я совсем погрязла в грязи и не знаю, как выбраться из нее. Мир отношений был тяжел, и проявляющийся во мне максимализм никак не мирился с теми или иными открывающимися обстоятельствами человеческого греха, который я таковым еще не называла, но видела как проявление  качеств недопустимых, с которыми ум не соглашался, а сердце однозначно отторгало. Жажда чистоты отношений не находила удовлетворение и за пределами семьи. Устремляя взгляд к своим подругам, с которыми еще пыталась как-то дружить, я вновь и вновь поневоле подмечала изъяны в отношениях и задавалась вопросом, почему. Люда Святошенко достаточно часто приходила к нам домой. Двери были для нее открыты всегда. Если я садилась кушать, то непременно приглашала  и ее. Но когда я приходила к ней, дверь лишь открывалась настолько, насколько позволяла цепочка, она впускала к себе домой редко и неохотно. Движения в квартире были всегда ограничены. Можно было заходить только в ее комнату. Если она садилась есть, то никогда не приглашала, никогда ничем не угощала и к приходу родителей выпроваживала без слов. Таня Пазукас  всегда говорила как бы врастяжку, была медлительна, не имела никаких особых интересов, никогда ни у кого не ела, следуя строгому запрету своей матери,  и никогда у себя ничем не угощала, легко осуждала мою маму, иногда просила у меня десять, пятнадцать копеек в долг, но не торопилась отдать и не отдавала. Собеседница она была неинтересная, но не любила всю нашу семью, донося  до меня все сплетни двора и тем добившись того, что я просто стала обходить ее стороной, ибо не могла ее убедить, что все ложь, поскольку мама все настойчиво подтверждала,  и все говорило само за себя. Такие подруги не заполняли и не удовлетворяли мой внутренний мир, и я все более уединялась в себе или ездила в центр города и в задумчивости обходила его всего, наслаждаясь одиночеством,  но никогда не забывая заглянуть в магазины, где намеревалась что-то приобрести. Чаще всего предметом моего пристального внимания были книжные магазины. Деньги мне особо родители не давали. Поэтому я сдавала бутылки, которые накапливались на моем балконе,  и сумма в пределах двух-трех рублей была для меня целым состоянием,  и я предвкушала наслаждение от свои поездки, ибо знала все магазины  и всегда испытывала большое внутреннее удовлетворение только потому, что шла в книжный тот или иной магазин,  и уже мыслью не могла оторваться от книжных полок. Очень часто целью моих походов были книги по математике, пособия, справочники, сборники увлекательных задач на сообразительность. Но вместе с тягой к математике и английскому, как и к художественной литературе, во мне стало просыпаться чувство необъяснимой любознательности, касающееся истории. Я хотела понять историю в своей глубине, во всей взаимосвязи и искала авторитетные и всеобъясняющие источники, из которых я могла бы увидеть ту невидимую формулу, которая движет народами, их развитием, которая бы мне объяснила, откуда все и куда, которая могла бы мне показать уникальную закономерность развития общества во все времена, которая пояснила бы с научной точки зрения все причины, все необходимости и все следствия, чтобы было понятно, что же такое коммунизм.  С этой целью  я вдруг поняла, что надо начинать с трудов Ленина. Поэтому моя задача была легко выполнима. Труды Ленина и в виде многочисленных томов и в виде широко известных брошюр не сходили с прилавков книжных магазинов. И я закупала их с надеждой осилить, чтобы через них увидеть некую ожидаемую гармонию мира и судьбу человека в нем. Моя маленькая библиотечка пополнялась всякий раз после такой поездки в центр, и   каждая книга ожидала своей очереди. Я планировала, писала конспекты, вдумывалась, много раз говорила себе, что я тупая и никак не вижу, не могу обозреть с этих страниц большее, чем они говорят. Читая письма Ленина, переписки, его критические статьи, конспектируя, подчеркивая, осмысливая, я начинала понимать и то, что нет здесь никакой ожидаемой объективности, нет той глобальной мысли, которую я взяла бы в себе за основу. Но я понимала и то, что надо начинать и не отсюда, с еще более древней истории, докапываться оттуда через исторические события разных масштабов, истории разных народов,  разных времен… Но и читая, и изучая, и мысля, я начинала понимать и то, что необъемлемы все знания, что моей головы не хватит, чтобы все прочитать, изучить, усвоить, тем более обобщить, сделать вывод и взять его за основу как в своей жизни, так и всего общества, начиная понимать то, что есть некоторая неотвратимость. Но идти в другом направлении я не могла, ибо из всего меня буквально втягивала в себя математика, а все остальное должно было вращаться вокруг нее,  и все другое было необъятной глубины, которую нужно было держать в своем уме, но никак не отпускать, но приближаться, как только можно. И не теперь. Ибо это было невозможно в доме отца. Эти внутренние установки были шаткими, ибо проходило время и я опять начинала себя корректировать, но за пределы этих внутренних рамок я не выходила, ибо они и так были недостижимыми.
Бог хранил нашу семью, и никогда, сколько мы ни жили, отец не знал о похождениях мамы, ибо не нашлось того из соседей, кто бы его в этом просветил, да и он не был особо общителен с соседями. Во всяком случае,  на эту тему не было ни серьезного разговора, ни скандала. Было и так, что отец брал маму в Сочи с собой. Мне оставлялись деньги, и я была предоставлена самой себе в великой степени и наслаждалась претворением своих планов и своим одиночеством. Как только я оставалась одна на продолжительное время, мои мысли начинали подсказывать мне, как с толком использовать эту уникальную возможность, тотчас рождались планы, а вместе с тем и решимость по их исполнению. Первая озарившая меня мысль мне столь понравилась, что я тотчас села писать план. А дело было в том, что, приобретя совсем новенькие учебники к новому учебному году, я вдруг поняла, что за лето я могу их всех изучить. Так мною были расписаны мои уроки по каждому предмету на каждый день, почасовой и поурочные планы были повешены над столом со своей последовательностью, перерывами и прочим распорядком дня. На балконе,  выходящем во двор, стоял столик. Был принесен стул, скатерть, созданы все условия, включая и настольную лампочку по вечерам. Подъем был на пол-седьмого ежедневно с тем, чтобы ровно в семь начинать свои уроки. Я была достаточно неуклонна и тверда, так что результаты не замедлили себя проявить. Я писала, учила наизусть, развешивала плакаты для лучшего усвоения правил, теорем, формул. Я начинала работу ранним утром и заканчивала поздним вечером, чувствуя удовлетворение, результаты и надеясь, что это мне поможет и зимой, когда я буду замерзать и не смогу толком учиться, и даст возможность лишний раз почитать книги художественные, также изучать то,  к чему влекло. Не скажу, что у меня была хорошая память. Но понимание часто этот вопрос решало легко и как по ниточке из памяти логическим путем выуживало то, что память не очень-то услужливо подавала сразу. Такой путь не сделал меня отличницей, но все же значительно помогал мне на уроках и освобождал время для других интересов.
ОТСТУПЛЕНИЕ.
Описываемые здесь и впредь события могут показаться насыщенными  греховностью, так и духовностью разных людей, но никогда не следует думать, что все  это дается для увеселиния или для развлечения читающего, или осуждения, или восхваления. Все это лишь среда качеств, судеб, поиска, для каждого участника жизненно важная, как и во все времена, то поле деятельности, которое соединило и этим соединением обязано творить каждого вошедшего сюда и не по личной, но божественной Воле. Все здесь объединено временем, пространством, кармой, долгами точно так же, как в любом другом пространстве, времени, в других кармах, в других судьбах. Все Божественно состыковано,  и каждый получает то, что было ему одному предназначено до рождения, из чего необходимо должно было извлечь, идя именно этим путем и именно через эти качества, дабы их в этом пути корректировать. Здесь нет и не может быть случайностей, досадных встреч и проявлений, нет и ничего кому-либо мешающего, ибо все в конечном счете во благо всем и каждому. Надо понимать, что каждая душа  не может поступить иначе, не может не проявить себя, если ей это уже предписано, если так ведут ее качества, рождающие собой поступки и следствия,  не может и избрать другое, если качествами своими на этом пока стоит. Каждый поступает так, как его изнутри направляет Сам Бог и не говорит то, на что внутри присутствует запрет. Но каждый проявляет себя так по отношению к другим, как это позволяет и карма другого человека. Все проявления каждого, и греховного и добродетельного, контролирует Сам Бог, учитывая такую совокупность причин, о которой человеку неведомо никак и давая вершиться всему происходящему настолько, насколько это справедливо по отношению к другим, соответствует качествам самой духовной сущности, на сколько это проявление соответствует духовному развитию всех, как и определяет,  какие духовные уроки из этого проявления должен извлечь каждый в соответствии с уровнем своей ступени, качеств и пониманий. Т.е. каждый должен вынести свое непременно и так не потерять, но обогатиться. Зачем были нужны  такие потрясения Лене? Что на уровне ее сознания и подсознания, как следствие,  должно было отложиться, чтобы обогатить ее ум и понимание? Зачем это надо было видеть мне и быть потрясенной?  Надо знать, что Бог со Своим творением не цацкается, хотя и ведет его достаточно осторожно или аккуратно и дает каждому то, что он может пережить, что не выходит за пределы человеческих отношений, что учитывает опытный пласт и знает, что и во что должно в каждом переплавиться. И я, и Лена не в первый раз жили на Земле и ничего человеческое, как и греховное, не должно было нас удивить, потрясти основательно,  и все реально можно было пережить, поскольку именно проход через грязь чужих качеств и невежества, как и своего,  очищает куда более сильно, нежели чем через самую изысканную добродетель. К тому же, этот путь и строит невидимыми путями внутренний  стойкий запрет к повторению, когда тело позволит, ибо жизнь меняется, душа меняет свой пол, снова проходит через путь низших вожделений и удержать ее может внутренний именно запрет, который формируется Богом из таких достаточно низменных вещей, проявленных относительно самого человека, которые проявлял отец. Он же в свою очередь готовил себе те последствия, которые непременно могли обратиться для него унизительными сценами, а то и износилованием в теле девушки.  Таким образом, Достаточно непростыми средствами Бог выводит живое существо за рамки детскости, за рамки иллюзорной невинности. Давая вкусить все, Сам зная меру, но ради устранения невежества, которое готово возводить себя в ранг чистоты святой. Нет чистоты святой без погружения в грязь, ибо неоткуда тогда извлечь  и сам запрет на грех. Бог этот запрет не дарит, но развивает. И в этом развитии человек не должен в конечном счете, идя к вершине совершенства, выводящей за пределы материального мира, потрясаться по сути никакими потрясениями, этим приближаясь и постигая качества Бога. Ум должен освобождаться от психических реакций, быть равен, беспристрастен, ничем не возмутим в человеческом обществе, даже направляя человека на борьбу и сопротивление. Однако, материальный мир не может изобиловать такими умами по своему определению, но подготовка  ведется постоянно, во всех направлениях, поднимая уровень человека то в одном, то в другом и так подводя его к религиям, которые эти качества начнут обрамлять религиозными средствами в состояние отрешенности, как и нирваны. Все начинается и продолжается вот с таких бытовых вещей. Не должно быть никаких открещиваний с целью показать свою чистоту, никаких покраснений при виде всего, что еще возможно в человеческих отношениях. Спокойная реакция не означает приемлемость или солидарность, или безразличие или уклонение, но есть ступень совершенства, за которой должна следовать в человеке Божественная мысль и Божественное деяние, которое максимально точно, когда внутри человека мир и понимание не искажено материальными чувствами. В этом случае и Голос Бога в человеке абсолютен. На эту ступень невозможно встать не пережив лавину малых и больших потрясений от разного рода человеческих проявлений, без открещивания от таких качеств, без сжигания этих эмоциональных восприятий на огне повторяющихся эмоций, как и на огне ума.  Так  ведет Бог. В этом Святое Божественное Насилие, имеющее Божественную нравственную основу, Саму Любовь, требующую жизнь каждому, но эта жизнь есть только развитие и преодоление, как и достижение Всевышнего, что ни есть путь блаженства уже на Земле, но более путь умеренных страданий, ведущих к основе Высшего блаженства – беспристрастию. И Лена должна была увидеть и услышать то, что увидела и услышала, и я должна была увидеть то, что увидела и услышала, и это должно было смутить и возмутить. И так сегодня, завтра, послезавтра… Разными путями. По разным слабым точкам человека. И так каждого. И только руками невежественных и греховных, с их помощью и отрешаясь.  Ибо все прошедший в большой степени, одухотворенный человек, достигший Божественных качеств, такую службу Богу очищающего порядка в полной мере  уже не может сослужить, ибо,  все зная, самое большое страдание претерпевает, когда  приносит другому боль. Такие люди уже и не могут долго жить на материальном плане. Все это негативное должно было по-своему преломиться в каждом и не одним этапом, а целым повторяющимся  рядом событий и так в процессе жизни, на каждой ее новой ступени самосознания, чтобы оценивать, оценивать и оценивать, выносить, выносить и выносить тот опыт и тот результат, который уже не придает значение значимому, принижает проявленное и отпускает, не привязываясь, как то, что есть данность и пусть себе будет, ибо за этим стоит Сам Творец, ибо Один Бог и знает, что есть в тебе самом и какими средствами его искоренять, а задача души в основном претерпевать.  На самом деле качества греховные призваны хорошо оттенять, что позволительно, а что нет, что есть добро, а что нет, что благоприятно, а что нет. Однако и носители возмущающих сознание качеств, лишь на время или относительно являются таковыми. Ибо Богу ничего не стоит человека,  сегодня претерпевающего от качеств другого, поставить самого в такие условия, где он сам станет носителем греховности и крайнего невежества, а источник греховных деяний может проявить качества небожителя и надолго. Один Бог знает истинную ступень духовного развития каждого, а потому, даже противостоя злу, не следует его осуждать, но видеть себя помогающим или исправляющим то, на что Бог, побудив человека проявить себя, по сути указал. Также, проявленные низшие качества Волею Бога призваны будить и укреплять, как и проявляться лучшим качествам других, ставя перед возражающим Божественную задачу помощи не отходя, как и помогая решить свои духовные проблемы. Поэтому в моем случае  никакая благочестивая деятельность самых праведных людей не смогла бы меня так развить и так много мне сказать, и на так многое открыть глаза, как греховные помыслы и деяния моего отца, действующие вперемешку с лучшим в нем, и это в равной степени, хотя в своей мере имело отношение и к маме, и к Лене, ибо только Бог абсолютно точно знает, кому что на пользу, какое качество одного влечет за собой какое качество другого. И так ведет по Своему Плану.
ПРОДОЛЖЕНИЕ.
Школа всегда для меня была моей маленькой радостью, моим убежищем от отца, моей почти стихией, если бы не мое одиночество, поскольку контакты с другими для меня были почти болезненны, ибо ничего во мне не отзывалось, когда другие общались между собой, я в эти контакты не входила ни словами, ни поступками, но только в то, что могло быть по существу, что было реально правильно и давало мне изнутри некое разрешение. Во мне проявлялась негибкость, максимализм, принципиальность, нежелание идти на какие-либо компромиссы. В этих случаях я или молчала, или говорила однозначно. Я не поднимала себя над другими, но чувствовала себя выше. Этим выше я мысленно била себя, желая уровняться, желая приблизиться, но класс вновь и вновь отторгал меня как один стойкий организм. Очень простые вещи, высказанные мной, тотчас находили протест, полное несогласие и не желание тот или иной вопрос даже обсуждать. Однако, уважение ко мне возрастало,  и я это не могла не чувствовать. Начинались те подростковые игры, когда ребята присматривались к девочкам и пытались как-то ухаживать за ними. Такие симпатии к себе испытывала и я, но это было как-то грубовато и было трудно понять, увлечение ли это или неприязнь, и было вне моего сознания и понимания. Я также не могла со своей какой-то обособленности снизойти, как ни желала,  поскольку моя фамилия уже звучала и даже для меня становилась авторитетна. Я начинала понимать, что можно человека уважать и не любить его одновременно. Но  путь ко мне шел через то, что у меня отбирали портфель, вытаскивали оттуда тетради с домашними заданиями и переписывали,  не смотря на все мои возмущения. Давать списать домашнее задание для меня казалось верхом неправильного поступка. Я говорила, что если надо, я позанимаюсь с человеком, останусь после уроков или приду в школу у семь утра и объясню и параграф, и  домашнюю работу. Я настаивала на этом и ко мне действительно многие приходили домой,  и я объясняла физику, математику, химию, английский. У меня была достаточно большая черная школьная доска на всю стену, которую мне сделал дядя Улхан по моей просьбе еще летом, и я с большой радостью растолковывала материал с мелом и тряпкой в руках. Или иногда оставалась после уроков, или  порою приходила в школу чуть свет и уже за час до звонка объясняла материал. Я всегда на этом стояла, считала это возможным, честным, и имеющим результат. Моя принципиальность и настойчивость снискали ко мне уважение и очень многих учителей, моя фотография появилась и на доске почета, но первая влюбленность потихоньку закрадывалась в меня и .то чувство я даже ощущаю теперь и с болью понимаю, как тяжело испытывать это чувство к человеку, который в этом плане никак на тебя не смотрит, который от тебя по своему пониманию на внушительной дистанции, но который постоянно как-то задевает тебя, и ты точно знаешь, что это не всерьез, что это что-то другое. Я влюбилась в Мугаддами Чингиза. Это был мальчик, который остался на третий год…  Только годы спустя, когда я случайно встретила его, будучи уже студенткой, я выразила столь большую радость при виде его, что он все понял и почти готов был мне ответить взаимностью. Но каждому суждено было идти своим путем. К тому, что одноклассники приходили ко мне заниматься,  отец относился положительно и никогда не привязывался по этому поводу. Я уже росла характерной, настойчивой, знающей, что мне надо и, не смотря на все психи отца,  начинала отвечать ему без слез, стойко и отправляя его без грубости подальше, как он того хотел, иногда просто ставя перед своим решением и на любое возражение говоря: «Я так решила и точка». Чаще всего такие отказы были, когда он предвкушал очередную вылазку на природу. Это означало, что он хотел отвезти нас или на озеро Гель-Гель, или в горы, или  на Мингичаурское море. Эти вещи я категорически не любила, планировала свои дела и,  как отец не упрашивал,  не соглашалась, как и не соглашалась ходить с ними в гости к Лене, предпочитая это делать сама, когда мне лично захочется, отказывалась от отцовских культпоходов в кинотеатр, что был в минутах пятнадцати хотьбы от дома, отказывалась от поездки в Сочи, предпочитая оставаться одной и заниматься своими делами. Я становилась достаточно самостоятельной, но не устремлялась далеко от дома и все более читала, училась, изучала, ходила по магазинам в поисках книг или часами торчала в библиотеке. Однажды ко мне заниматься должна была прийти девочка из моего класса. Она была внешне очень необычна. Звали ее,  как и меня, Наташей. Высокая, несколько сутулая, всегда одетая в длинную юбку и кофту, с продолговатым прыщавым лицом с большим носом, она была внешне какая-то болезненная,  и лицо было с оттенком слабоумия или дебильности. Такие лица очень редко встречаются или в заведениях с недоразвитыми детьми. Она училась плохо, с трудом понимала предметы, говорила с некоторым религиозным говорком. Поговаривали, что она живет в семье старообрядцев, людей очень религиозных и никого и никогда к себе домой не пускающих и на порог. Я сказала отцу, что ко мне придет девочка, внешность которой пусть его не пугает, что она немного не такая, как все, что он сам увидит. В назначенный час Наташа пришла. Я ввела ее в зал, представила отцу и пошли заниматься в мою комнату. Через некоторое время, когда Наташа ушла, я спросила отца,  как она ему показалась. Отец ответил, что она такая же, как все. Ничего особенного, отличающего ее от других детей он не заметил, что я сильно преувеличиваю. Таково было его мнение. Но оно для меня было лучшим уроком. Я осознала в полную меру то, что отец равно относится к людям или пытается так относиться, не  желает, чтобы я на фоне других себя возвеличивала и никак этому не хочет способствовать. Все, где я хоть чуть-чуть пыталась увидеть себя выше,  им безжалостно раскритиковывалось. Он критиковал мои стихи, мои рисунки, мой даже малейший намек, что я выше кого-то. Отец никогда не смотрел  на богатство и бедность, на известность  и  бесславие и, если что-то хотел сделать, то объяснял это скорее некоторой идеей, что призвана была усовершенствовать мир. Таким образом, мнением отца Бог не позволял мне вырываться особо вперед, хотя именно туда я устремлялась и  не только потому, что желала оставить всех позади, но и влекло туда  силой, которую преодолеть было невероятно, ибо это был путь к познанию и неосознанного устремления к совершенству, в основе чего я неизменно клала качества человека, как определяющую и ведущую ценность, которую себе желала прежде всего. Поневоле, не видя таких же устремленных, появлялась мысль о своей обособленности,  и она как-то поддерживалась другими, отторгающими меня от свой среды и тем замыкающими на себе самой и своей цели, которая также казалась все же расплывчатой, ибо я не могла знать, куда же все же меня занесет и насколько это хорошо или плохо. Но в совокупности все действовало так, что я постоянно находилась относительно себя и своих возможностей и целей в крайнем замешательстве, ибо,  обладая видимой целью, основывающейся на знаниях и немалой работоспособности, которая иногда была и до утра, я видела и свою  тупость оттого, что память быстро сохраняла одно и напрочь отказывалась  принимать другое, а то и иногда вообще не желала удержать в себе и необходимое, озадачивая меня и принижая в своих собственных глазах в немалой степени. Начиная взрослеть, я начинала буквально биться головой  как о стену по поводу многих других непониманий. Ну, что я такого говорила, что весь класс не соглашался?  Я понимала,  что во многом мыслю не так или всегда непременно пытаюсь посмотреть на вещи с разных сторон. Конечно, игра мысли для меня была любимой игрой. Если кто-то высказывал мнение, я непременно входила в себя и спрашивала у своего внутреннего я, есть ли здесь поле для реального, не банального и очевидного возражения. Как только шел положительный ответ, я тотчас вступала в разговор, высказывая мысль противоположную, зная, что внутренняя логика мне поможет выкрутиться и убедить или подвести к ответу неожиданному, который я уже вижу, который осталось облечь в слова, но тоже имеющему право на существование, причем так, что нравственность и в первую очередь нравственность не пострадает, хотя на первый взгляд само высказывание могло показаться не общепринятым, а то и безнравственным для тех, кто не гибок и склонен мыслить догмами.  Например, в разговоре о совести в классных дебатах было сказано, что человек, не имеющий совесть, не является личностью. На это я возразила, что совесть – не есть определение или показатель нравственности человека, тем более не определяет его, как личность,  ибо есть вещь сокрытая, не постоянная, поскольку испытывает на себе давления внешние, порою очень значимые, совесть есть у каждого, но может у человека и не проявиться в ожидаемой мере, ибо многое зависит от ситуации и необходимости человека поступить бессовестно, поскольку иногда речь идет о самозащите или о выживаемости,  что здесь решающую роль играют качества человека и качества других людей, каждый есть личность, но со своим уровнем совести. Я также высказывала мнение, что невозможно человека любить всю жизнь, поскольку чувство любви имеет свойство служить другому, но это качество и такое проявление содержит в себе скрытую несправедливость по крайней мере к одному из двоих и рождает непременно внутренний протест у того, кто служит, как и требование взаимности… Любовь в своей основе несправедлива, поскольку всегда обязывает и требует и дает непрерывную фору другому. Отсюда и непременно причина ее неустойчивости, ибо обе стороны устают. Также я говорила, что, когда молодые люди танцуют, то причина не во время провождении, а именно половые отношения даже на уровне подсознания, также я говорила, что счастья вечного не бывает, что дружба никогда не бывает равноправной, что дети не есть вершина любви, а ее следствие и далее необходимость, что дети больше любят свои родителей, чем родители детей, что ложь бывает необходима и нет ни одного человека, кто никогда бы не лгал. Я также говорила, что умный человек не обязан это доказывать постоянными умными словами, что ему достаточно молчать и правильно поступать. Я говорила, что многословие привлекательно, но в нем есть и то, что к говорящему вызывает неуважение. Я говорила, что ученик не обязан убирать класс, если не бросает бумагу и не рисует на портах, но пусть это делают те, кто так поступает и заставлять здесь не следует, ибо это не справедливо. Примерно такие и другие высказывания тех лет как-то осели во мне и приводятся здесь с некоторой долей вероятности. Сразу говорю, что теперь я мыслю иначе. Вообще, стоило мне открыть рот, где бы я ни была, и все, как один,  были против. Мой максимализм буквально утопал в максимализме других, со мной не хотели спорить,  меня не хотели слышать и слушать, учительница считала, что я не права, что я все искажаю и на мое мнение, что человек должен, обязан всю жизнь учиться, ответила просто, что он должен иметь семью, растить детей и работать. Такой банальщины я и на секунду к себе применить не могла и замолкала, иногда просто думая, ну, зачем я открывала рот. Однако, шли годы, и когда Бог свел меня с некоторыми одноклассниками несколько позже, то были высказаны и другие мнения, что жизнь во многом показывала, что те мои высказывания были правильными или допустимыми.  Могу сказать, что такие слова я слышала по жизни очень часто и от многих людей, сначала категорически не принимавших мое мнение, а потом находивших мое мнение и правильным, и далее шли ко мне за советом.
Все описанное и более того становилось моим реальным состоянием, где, с одной стороны, я  чуть-чуть наслаждалась своей непонятной мне особенностью и,  с другой стороны, страдала от своей какой-то неприкаянности среди ровесников. Ирма Исааковна не торопилась нас как-то примирить, что для меня тоже было бы существенно, но все же и дружбой я не была обделена, поскольку математика как-то подружила меня с Элеонорой Едигорян, которая была лучшей ученицей класса, ибо шла ровно по всем предметам, а я, как уже было сказано, была лучшей по математике, английскому и литературе. Благодаря моим летним занятиям, у меня подтянулись и другие предметы, однако они были на той ступени своего развития во мне, что жили без моего особого интереса к ним, но только потому, что это обязывало мое подросшее положение. Элеонора была любимицей Ирмы Исаковны, и я ее сама очень уважала за качества добродетельные и старание, не смотря на то, что она жила в многодетной семье, будучи старшей, и у нее была очень больная мама. Несколько позже к нашему союзу присоединилась Надырова Саяра, и эта дружба была уже до окончания школы. На философские темы, будучи наученной классом я с ними не разговаривала, но как-то стремилась примениться, как могла. Однажды я спросила у своих подружек, почему я никак не лажу с классом, в чем я не права, какие черты характера мне мешают. На это Элеонора мне сказала: «Очень жаль, что ты не видишь свои качества сама».  Это был весь ответ. А Саяра заметила, что и у нее есть очень много непривлекательных качеств, а она их сама не замечает. Однако, поиски отрицательных своих качеств были во мне постоянными. Это была моя болезнь, моя слепота, мой камень преткновения, и моя боль. Никто не мог мне ответить на мой вопрос, почему я такая? Что во мне отталкивает людей, если я готова накормить, позаниматься с человеком, готова отдать, если имею, не буду осуждать, если не прав, если мне жалко обиженного и я скорее встану на его сторону, нежели поддержу того, кто и так имеет свои плюсы. Этот крепкий орешек я бы до сих пор  разбивала, если бы я не заговорила с Богом. И только Сам Бог стал мне говорить каждый раз, права я или нет. И оказывалось,  что я была во многом права всегда. И когда отдавала, и когда защищала, и когда пыталась противостоять, и когда ругала, и когда требовала.  Но когда Бог не говорит с человеком и очень много мнений других, мнений авторитетных, то запутываешься, и никак не можешь толком отличить черное от белого,  ибо мнения многих сильны численностью и  не видишь критерия. По сути уже тогда, ища свою истину, я искала Бога, и будучи принципиальной, и будучи справедливой, и будучи противостоящей. Эту принципиальность понимали, как мое худшее качество,  и от него приходилось страдать самой, но и отказаться было так же тяжело, как от самой себя и своей сути. Помнится,  наш класс вызвал  параллельный на КВН. КВН был с математическим уклоном. Вопросы были не сложные, но мне как-то не удавалось находить ответы на задания, требующие  смекалки. Помню,  в первом ряду в зале сидела  новенькая девочка с нашего класса. Очень хорошо было со сцены слышно и видно, как она во время нашего состязания вдруг стала что из сил дергать свою бабушку, громко шепча ей: «Бабушка, ну смотри, смотри, это и есть та Тараданова Наташа, о которой я тебе говорила!». Мне стало удивительно, что обо мне еще можно дома говорить и подумалось впервые, что может быть я не так  уж плохо со своим характером выгляжу, ибо девочка говорила более восхищенно, нежели пристрастно. Даже маленькие надежды или повод мне тогда были нужны и запоминались, поскольку очень много было причин и не уважать себя, когда весь класс отмалчивался,  и не одна рука не поднималась за меня, когда выбирали комсорга или старосту. Но все как один поднимали руку, когда выбирали редколлегию в единственном числе.
По окончании КВНа Ирма Исковна самым активным участникам подарила по математической книге. Это были Элеонора, Надира и я. Однако, я посчитала, что мне подарили книгу незаслуженно, что я ничем особо команде не помогла, что вопросы были не сложные, и не взяла врученную мне книгу, оставив ее на кресле в актовом зале. Этот поступок был оценен, как то, что я позавидовала Элеоноре, получившей книгу повнушительней и добавлено классом в копилку моих ужасных качеств и характера. Устав себя защищать и объяснять, я просто промолчала, оставив класс в его мнении относительно себя и очень скоро это мнение усугубилось. Так получилось, что кто-то подал классу идейку сорвать урок по литературе, поскольку к сочинению класс не был готов. Мне это решение было крайне неприятно. Я была готова к сочинению и никак не хотела как-то обидеть учителя. Но мое мнение никого не интересовало. Все собрались и ушли, однако не по домам, а слоняться за пределами домов, в направлении к заводу, где были огромные пустыри, мелкие постройки и что-то вроде небольших частных огородов. Я не могла идти домой, поскольку отец был дома и непременно заинтересовался бы, отчего я пришла со школы рано и наверняка мог бы меня ругать или избить. Поэтому я слонялась за всеми, молча, пережидая время и никак не участвуя в общих на эту тему шутках и предвосхищениях о будущем, когда школа будет позади и будет о чем вспомнить. На следующий день, на перемене стоя за своей партой,  я сказала, будучи под впечатлением от слов учителей и завуча, сказала не громко и без особой цели: «Ну, и свиньи же мы». Впереди меня сидящая Сима Игновенко вдруг встрепенулась, посмотрела на меня и направилась к стайке  ребят, и уже начались обсуждения моих слов. Этому я не придала бы значения, если бы ко мне не направились и в упор не сказали: «Почему ты так сказала? Ну и свиньи же вы все? Разве ты не сбежала тоже?  Разве ты сама не свинья?».  Мои слова были переиначены. И я поняла, что что-то объяснять  им всем я не смогу. Они хотят так мыслить. Они на это идут. Весь класс объявил мне бойкот, по сути,  не разобравшись. Меня осудили легко,  всем классом,  и Ирма Исаковна не попыталась мне помочь. На самом деле это было очень похоже на долгую изнуряющую травлю, где мне не оставалось тепла и участия ни дома, ни в школе. Не было ни одного живого существа, к которому я бы могла прислонить свою голову. Я иногда эту поддержку искала у Лены и ходила к ней, ища защиту, как у сестры. Но она была занята своим семейством, она также была очень старательна, была полна планов на жизнь, шила, вязала, прекрасно готовила, поступила учиться в вечерний техникум и привлекла учиться Виктора, работала, находила общий язык со свекровью, смотрела за садом, была прекрасной матерью и воевала, наставляя на истинный путь мужа, начинавшего пить и ходить по друзьям,  и мне там, в ее мысли и сердце реально места не оставалось. Я оказывалась одна. Ни мама, ни отец и понятия не имели о моей битве с классом, о моих проблемах, как и о том, что я подумывала перейти в другую школу.
Но перейти было не просто, поскольку я собиралась учиться и дальше и начать себя доказывать заново было неразумно. Именно учителя,  сами того не зная, придали мне силы, и я  в самый последний момент, когда уже и документы были подготовлены, передумала и не стала облегчать никому жизнь, усложняя свою. Все эти вопросы несомненно решала я сама, никого не водя в свои проблемы и не испытывая в этом потребности. Как ни странно, но я шла по пути выживания и училась отстаивать себя, ибо все остальные двери были закрыты напрочь. Надо было пролазить через эти людские разные мнения, надо было выдерживать их непростой натиск, надо было извлекать и свои уроки, надо было не увеличивать свое эго, но  и не пресмыкаться. Бог избрал для меня путь материальный, возможности которого уникальны и неисчерпаемы, и воспитывают, и ведут, и подправляют человека не слабо, в каком бы возрасте и в каком бы положении он не оказывался, давая ему стойкость, если он был прав или уча корректировать себя, если Бог видел, что качества еще плачевные и могут повлечь за собой вещи для человека непредсказуемые. Жизнь постоянно вела меня так, что, пытаясь утвердиться, не слишком пасть в своих глазах, я начинала и постигать себя, осознавать свои качества и мыслить о них, как о себе, как и оценивать. Обстоятельства, благоприятно складывающиеся в этом направлении были мне посильны, соответствовали моему возрасту, пониманию, окружению, иногда подводя к некоторым вещам вновь и по новому кругу, давая здесь пробовать свои духовные и нравственные силы, как и давая маленькие победы, которые во мне перерастали все-таки в уважение самой себя, как и в потребность идти дальше в этом направлении. Но об этом в следующий раз.

Другие произведения автора:

ГЛАВА 1. Обзор армий на поле битвы Курукшетра.

39.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 18(1). НЕПРОСТОЕ НАЧАЛО. МЕЧНИКОВА, 59.

99.БХАГАВАД-ГИТА КАК ОНА ЕСТЬ НЕАВТОРИТЕТНОЕ ПИСАНИЕ. ГЛАВА 15. ТЕКСТ 8-13.