1     

 

        Старик поправил на голове дырявую вязаную шапочку, пригладил седую всклокоченную бороду, пробурчал:

        – Склеротика утром встретил. Худой как скелет. В рванье: голое тело видать. Ноги тряпками обмотаны... Меня не признал. 

        Он и еще трое бомжей сидели под скобообразной бетонной плитой. Такими плитами выстилают подземные коммуникации. Плита представляла из себя готовое жилье: она стояла на двух плоскостях – стенах, третья служила крышей. Еще одну стену образовывала другая плита, лежавшая на боку. Пол покрывали куски картона. У стен было набросано всякое тряпье. Здесь, на узком пространстве между железной дорогой и заброшенным заводом, валялось десятка два таких плит. Рядом с плитой в очаге из кирпичей горел огонь. Порывы задувшего к вечеру холодного ветра то раздували пламя, то едва не гасили его. На кирпичах стояла помятая кастрюля, в ней что-то булькало. За их спинами лежал человек с окровавленным лицом. Иногда он издавал пьяное мычание.

        – А что за Склеротик, Митрич?  – хрипло спросила женщина с красным, обветренным плоским лицом. На ней были дырявое спортивное трико, замызганная  голубая куртка, потрескавшиеся лакированные туфли. Из-под ярко-красной перекошенной шляпки во все стороны торчали жесткие черные волосы. Возраст ее трудно было определить.

        – Ты что, Ырыс, его не застала? Весной он к нам прибился. Одет был хорошо. При галстуке…  В возрасте уже… Память ему отшибло. Не помнил, где живет, как зовут, ничего! Три дня с нами жил, потом ушел. То на Ошском базаре его видели, то в Маевке. Теперь, значит, опять сюда потянуло…   Наливай, Канай! 

        Приземистый бомж с круглым добродушным лицом разлил водку в одноразовые стаканчики. Они выпили. Человек за их спинами зашевелился, забормотал:

        – Но…   Но… – Никто не обернулся. – Новый предмет … в школе…  в…  ввести… «Благо… родство и честь»…  назвать…

        Он снова затих. Ырыс повернулась к мужчине лет пятидесяти пяти, с длинным красным носом. На голове его был брезентовый капюшон.

        – Дядь Вов! Доценту кто морду разбил?

        – Кто! Толян, кто ж еще.

        – За что?

        – За что! Да не за что. Ты ж Толяна знаешь: напьется  – дурак дураком. 

        – Из-за Светки вроде, – уточнил Митрич.

        Женщина сняла с кирпичей кастрюлю. Стали ужинать. Из-под самой дальней плиты донеслись злобные крики, плач.

        – Ийи-и, опять Толян, сволочь, Светку воспитывает. – Ырыс выругалась. Они все, кроме Доцента, вставляли мат почти в каждую фразу. – Вся уже в синяках…   Ведь девчонка еще совсем.

        – Так больше подадут, – усмехнулся старик.

        – Значит, они теперь бутылки, скажем так, не сдают? – поинтересовался Канай. Он говорил с легким акцентом, Ырыс же – на чистейшем русском. 

        – Толян сейчас Светку попрошайничать заставляет. Мы с ней в одном переходе сидим.

        – А сам с Русланом металл собирает, металл, – добавил красноносый.

        – Видел я, как они собирают, – с ухмылкой сказал старик. – С завода тащат. Что там еще осталось…

        – Так это они крышку с люка утащили, – догадался Канай. – Я чуть не провалился.

        – Они.

        – Куртку новую на Руслане видели?  – спросила Ырыс.

        – Ну а что, – сказал красноносый. – Металл – это тебе не бутылки.

        Ырыс махнула на него рукой.

        – Назгуль-эже   сказала,   вчера   ночью   кто-то   мужика   грабанул,   –   сообщила   она. – Недалеко от ее комка, возле сарая. И позавчера.

        Они помолчали.

        – Где Валька до сих пор бродит?  – сказал Канай.

        – Свалилась где-нибудь, – равнодушно произнес старик.

        Неожиданно к ним подбежала, сторонясь пламени, облезлая собака и приветливо замахала хвостом. Вслед за ней показалась лохматая, невообразимо грязная женщина. Она была пьяна.

        – Легка на помине, – улыбнулся Канай.

        Бомжи подвинулись. Женщина плюхнулась на картон.

        – Мне водяры…  плесните… – прошамкала она беззубым ртом. Лицо у нее было испитое, опухшее, неподвижное. Глаза, видимо, большие, голубые и добрые когда-то, заплыли, превратились в щелочки, стали тусклыми и пустыми. Она выпила, закусила. И вдруг всхлипнула.

       – Сегодня… Склеротика пришили… Эжешка сказала…   У сарая… Сперва били… Несильно, жалеючи словно… Потом горло перерезали… Оказывается… он здесь жил…– Она махнула рукой на многоэтажные дома за железной дорогой. – Сосед опознал… Полгода как…  пропал, говорит…  В двухкомнатной квартире один жил… Машина была… Работа хорошая… Еще и пенсию большую… получал… Эх, Склеротик!

        Наступило молчание. Минуту Валька бессмысленно смотрела на пламя, потом внезапно опрокинулась навзничь и засопела. Собака улеглась у ее ног. Красноносый покачал головой:

        – Кому помешал? Он же безобидный был как дитя.

        – Да, вот как, – задумчиво сказал старик. – Квартира, машина, а он в мусоре рылся. Вот так. Может и вспомнил, наконец, где живет, да не дошел чуть-чуть… – Он насмешливо взглянул на красноносого своими колючими серыми глазками. – Ну а ты, Егорыч, в какой квартире будешь жить?

        Лицо у того просветлело. 

        – Я? Тоже в двухкомнатной! Два дня осталось, два. Квартиранты завтра съезжают, в среду дочка приедет. 

        – Очень ты ей нужен, – хмыкнул Митрич.

        Егорыч нахмурился.

        – Да не слушай ты его, дядь Вов, – вмешалась Ырыс. –  Примет она тебя, как иначе.

        – Как иначе! – передразнил Митрич. – Как будто ты не знаешь, как иначе. У меня соседка была. Бабка как бабка. Ну, что-то забывала, не без этого. Но нормальная вполне. Так детки в психушку ее упекли. Жить удобно им мешала. Вот там у ней действительно крыша поехала. От горя. От лечения. А сколько стариков в дома престарелых сплавляют…   А ты: как иначе!

        – У нас не так.

        – Ладно, Митрич, тогда я тебе одну историю расскажу, – обиженно заговорил красноносый. – Правда от и до. Идет, значит, бомж по улице. Грязный, рожа побитая. Люди – в стороны. Ну, сами знаете…   А навстречу – девушка. Красивая, нарядная. Вдруг бросается к нему. Обняла, прижалась. Прохожие глазам своим не верят. А у ней  – слезы текут. Прощения просит… – Голос Егорыча дрогнул. Казалось, он сейчас сам заплачет. Старик снова хмыкнул.– Это она, значит, отчима встретила, отчима своего. Они с матерью когда-то его выгнали. Бухал якобы много. А мать ее такой стервой была, что нельзя было не забухать…

        – Ну прямо как у тебя, дядь Вов, – удивилась Ырыс.

        – О чем и речь. Хотя не совсем: Верочка-то меня не выгоняла. Жена выгнала, не тем будь помянута… Так вот, девка та вышла потом замуж. Только неудачно. Муж пил, бил. Через год развелась. С матерью, со стервой такой, тоже не ужилась. Квартиру на две разменяли. Замуж больше не вышла: ей все отморозки попадались. И осталась она одна. И вот тут-то она поняла: за всю жизнь лишь один человек с добротой к ней относился, с любовью. Отчим! Вспомнила, как он о ней заботился, подарки дарил. От матери защищал…  Так ей захотелось его найти! Представляла себе, как бы дружно они стали жить; она любила бы его как родного отца. И случайно на улице на него наткнулась!

        – Сказка!  – махнул рукой Митрич.

        – Было это, было! – Егорыч даже привстал от волнения. – В газете писали. Сам читал…   Так то – падчерица! А Верочка-то – кровинка моя.

        – Ну-ну, – скептически буркнул старик.

        Вдруг собака подняла голову и зарычала. Взметнувшееся от порыва ветра пламя осветило тонкую фигурку. Это была девушка лет восемнадцати, хорошо одетая, но осунувшаяся и изможденная. Она смотрела на них с какой-то обреченностью. Ей освободили место. Егорыч снял с себя зловонную куртку и заботливо накинул на плечи девушки. Ее передернуло. Пить она отказалась, ела однако с аппетитом. На вопросы отвечала неохотно, сказала лишь, что ее зовут Наташей, что она ушла из дома. Девушку клонило ко сну. Ее уложили на лучшем месте, и она тотчас уснула.

        – Красивая до чего, – покачал головой Егорыч.

        – А прикид какой!  – заметила Ырыс. – На несколько тысяч тянет.

        – Видно, что приличная, – сказал Канай. Они допили водку, покурили. Старик встал и твердыми шагами пошел к соседней плите –  он ночевал там, –  бросив через плечо:

        – Костер потушите, не забудьте. А то опять поджаритесь.

        То ли у него был очень крепкий организм, то ли он умел вовремя остановиться, но он никогда не напивался до бесчувствия. В отличие от других бомжей Митрич вообще мог обходиться без водки и пил больше за компанию.

        Егорыч ушел вслед за ним. Канай и Ырыс потушили огонь и, с трудом найдя свободное место в своем гостеприимном жилище, улеглись спать.

2

         

        Первым на это место наткнулся  Митрич. Он забрел сюда весной, увидел плиты и решил остаться. Несколько лет назад жил он в собственном большом доме, а теперь был рад и такому жилью. Митрич стал жертвой квартирных мошенников. Как-то он решил продать дом на северной окраине Бишкека и поселиться в центре. Едва он переехал в купленную квартиру, как выяснилось, что он отдал деньги не настоящему хозяину, а квартиранту. Тот исчез. Во всех тонкостях этой афера старик так до конца и не разобрался. Были здесь и подделка подписей, и подкуп нотариуса. Одним словом, он оказался на улице. В довершение всего у него украли все документы.

        Через неделю под соседней плитой обосновался Канай. У него тоже был дом. Один его земляк и единоплеменник, даже как будто дальний родственник, поил его несколько дней и наконец упросил заложить дом, а деньги одолжить ему. Деньги нужны были земляку, чтобы провернуть одно необычно выгодное, по его словам, дело. Дело прогорело, земляк деньги не вернул, пропал. И Канай остался без дома.

        Вскоре к Канаю прибилась Перизат – шестнадцатилетняя южанка с огромными горячими глазами, застенчивая и молчаливая. В родном аиле остались семь ее младших братьев и сестер. Мать уехала на заработки в Россию. Отец запил, загулял. Стал ее избивать. Иногда нечего было есть. Она сбежала в Бишкек, к двоюродной сестре, но не смогла ее найти.

        Затем, почти одновременно, пришли сюда Валька с собакой Куклой и Егорыч. Недолго жил здесь Склеротик. В начале лета Перизат исчезла, ее место заняла Ырыс. Потом притащился Доцент. Он трясся всем телом, просил дать опохмелиться. Его приютил под своей плитой Егорыч. Два дня жила десятилетняя Даша, оборванная и чумазая, затем пропала. Как-то появилась Айша – несовершеннолетняя мама с пятимесячным ребенком. Бомжи отправили ее в приют «Коломто».

        Иногда они ругались, даже дрались, но до прихода Толяна это были, можно сказать, семейные ссоры. Этот же двадцатипятилетний верзила, тупой и агрессивный, был по-настоящему опасен. Он недавно освободился. Поселился он под самой крайней, стоявшей на отшибе, плитой. Через три дня Толян привел Светку. В свои шестнадцать лет она уже успела отсидеть за воровство. В октябре одну из соседних плит облюбовали три мальчишки двенадцати-тринадцати лет. Бекболот и Димка сбежали из дома. От пьяных скандалов, от побоев. Третий, Алик, жил на улице сколько себя помнил. Они держались обособленно. Последним в середине ноября явился Руслан. Он стал жить у Толяна.

3

        Бомжи проснулись рано.

        – Я вчера дрался? – спросил Доцент, стирая кровь с лица. Он был средних лет, среднего роста, худой и невзрачный.

        – Толян тебя отметелил, – пояснил Митрич.

        – Я-то хоть раз его ударил?

        – Что-то не заметил. Да ты уже бухой был, еле на ногах стоял.

        – Эх! – вздохнул тяжело Доцент.

        Ырыс тормошила Каная.

        – Вставай, вставай, – сказал, подходя, Митрич. – Кто рано встает, тому бог дает.

        Ырыс повернулась к нему.

        – Вчера поздно вышли, так до нас кто-то все контейнеры распотрошил.

        Канай потянулся, зевнул.

        – А у нас так говорят: коп жойлогон тульку, скажем так, ачкан олот.

        – В смысле?

        – Лиса, которая много… суетится, от голода сдыхает.

        – Его любимая поговорка, – сердито проговорила Ырыс. – Вот уж точно лень раньше его родилась.

        – Лень – это хорошо, – возразил Канай. – Лень – это полезно. Если человек ленится, значит, душа у него, скажем так, работает. Значит, понять он хочет, зачем живет.

        – Поднимайся, философ, – повторил старик.

        – Спит как убитая, – прошамкала Валька, склонившись над Наташей. – Эх, пропадет она тут. Красивая слишком.

        Кукла весело крутилась  возле бомжей, но вдруг навострила уши. По железнодорожной насыпи к ним спускались Толян и Руслан. Толян что-то нес в полиэтиленовой сумке.

        – Доцент, харю умой, – хохотнул он.

        Руслан заметил спящую девушку и замедлил шаг.

        – Это что за красотка? Кто такая?

        Никто не ответил. Он стал, обвел всех нетерпеливым, требовательным взглядом и остановил его наконец на Вальке, стоявшей к нему ближе других. Руслан ждал ответа. Собака зарычала. Валька тупо смотрела на него, приоткрыв рот. За его спиной гневно засопел Толян.

        – Вечером к нам пришла, – поспешно сказал Егорыч. – Ушла из дома.

        Руслан и Толян направились к своей плите.

        – Как у него глаза загорелись, когда Наташку увидал, –  покачала головой Ырыс.

        Канай посмотрел на серое небо. Лишь на востоке оно становилось желтым, а на западе над горизонтом тянулась мутно-голубая полоса. Бомжи взяли огромные черные полиэтиленовые мешки и клетчатые китайские сумки и двинулись в путь. Остался только Митрич. Они вышли на дорогу. Миновали плиты. Слышно было, как под крайней плитой хныкала Светка. Кукла то отставала, то забегала вперед. Дорога шла параллельно железнодорожному полотну. По одну ее сторону тянулись заводские заборы, за ними стояли обшарпанные, с разбитыми окнами, заброшенные корпуса. По другую – цепочкой – кучи земли вперемешку с булыжниками. На кучах и возле них валялись всякие строительные и хозяйственные отходы. Здесь бомжи находили нужные материалы для благоустройства своих жилищ. Лишь кое-где дорогу покрывал асфальт, осевший, потрескавшийся. В одном месте, по обе стороны дороги, стояло десятка два покрытых ржавчиной металлических столбов. Валька с Куклой отстали. Валька двигалась медленно, какой-то походкой робота. Верхняя часть туловища оставалась при ходьбе неподвижной. Руки были слегка растопырены. Она словно боялась потерять равновесие. 

        Бомжи свернули к железной дороге, прошли мимо глубокого оврага, поросшего кустарником. Перешли линию. Тут удобнее всего было переходить. Направились к одинокому киоску. Это был комок Назгуль-эже. Метрах в двадцати от него, почти рядом с железнодорожной насыпью, виднелось мрачное дощатое строение. Доски почернели, перекосились, наполовину сгнили. В крыше из пожелтевшего от времени шифера зияли дыры. Егорыч посмотрел на сарай, вздохнул.

        – Там, значит, Склеротика убили.

        Подошли к киоску, сдали оставшиеся с вечера бутылки, пошарили в карманах. За пять сомов Назгуль-эже наливала сто грамм. Опохмелившись, бомжи отправились рыться в мусорных контейнерах. Канай и Ырыс – в одну сторону, Егорыч и Доцент – в другую. Старались идти быстро: надо было опередить конкурентов.

        Найденное на помойках бомжи сдавали. Стеклянные бутылки – по сому. Железо – по одному сому семьдесят тыйынов за килограмм. Удачей считалось найти что-нибудь алюминиевое или медное. В день каждый зарабатывал сомов сорок. Деньги в основном пропивали. Все необходимое для жизни – пищу, одежду, обувь, кухонную утварь – тоже находили в мусоре. 

        Через час  тем же путем бодро зашагал старик. К нему присоединилась белобрысая девочка с серо-зелеными злыми глазами. Немытое лицо ее было в синяках. Она была в замусоленном сиреневом свитере, короткой красной юбке поверх протертых на коленях до дыр, словно по последней моде, джинсах и больших не по размеру, рваных кедах.

Старик, не замедляя шаг, бегло ее оглядел.

        – Твой-то где до утра шастал?

        – А я знаю? – огрызнулась девочка. – Он мне не докладывает. – Она длинно и витиевато выругалась. – Классно до Руслана было. Мы с Толиком реально не расставались. А сейчас я его почти не вижу.

        – Радуйся: синяков меньше будет.

        – Кореша крутые у них теперь.

        – Смотри, как бы твой Толян опять не сел.

        Светка зашмыгала носом.

        – Хотел же он на нормальную работу устроиться, как освободился. Не взяли. Таких не берут, кто с зоны.

Они перешли линию и направились к одному из оживленных подземных переходов. Там они просили милостыню. Старик не походил на других нищих. Он смотрел каждому прохожему прямо в глаза испытующим, строгим, чуть насмешливым взглядом, как бы спрашивая: «Ну а ты что за человек? Пожадничаешь или нет»? И собирал денег не меньше Светки.

4

        Проснувшись, Наташа несколько секунд глядела на закопченный бетонный потолок, не понимая, где находится. Потом все вспомнила. И едва не застонала.

Она постеснялась сказать бомжам, что не она ушла из дома, а ее выгнали. Три дня назад ее пригласили на день рождения однокурсника. Она согласилась пойти из деликатности, очень уж ее уговаривали. В группе она была белой вороной: не ругалась, не курила, не пила, возвращалась домой не позже девяти. Чтобы никого не обидеть, выпила рюмку, другую. Ее напоили. Особенно постарались подруги. Им давно хотелось, чтобы она стала такой же как они, ее непохожесть раздражала… Проснулась Наташа на диване. На этом же диване сидели три однокурсника, смотрели телевизор. В следующую секунду она с ужасом поняла, что лежит совершенно нагая. Она соскользнула с дивана, кое-как нашла одежду. Они не обращали на нее внимания. Один только весело осведомился о ее самочувствии. Наташа оделась и выскочила из квартиры… А дома ее ждал новый удар. «Где ты шлялась всю ночь? – сурово спросила мачеха. Наташа всегда чувствовала, что мачеха ее не любит, но лишь после смерти отца год назад поняла, до какой степени.– Да от тебя водкой разит! Уходи! Туда, откуда пришла!» Идти ей было некуда. В институте она теперь не появилась бы ни за что на свете. Весь день она то сидела на скамейке, то бродила по улицам. Ночь провела в парке, в кустах. На следующий день она только сидела. Вечером пошла к железной дороге, чтобы броситься под поезд, однако молодая жажда жизни ее удержала.

        Наташа стала выбираться из-под наброшенного на нее грязного тряпья.

        – Давай знакомиться, красавица, – раздался вдруг мужественный голос. – Руслан.

        Перед ней стоял высокий, широкоплечий парень. Смотрел он смело и дерзко.

        – Наташа.

        – Пойдем к нам, Наташа. Мы как белые люди живем. Принцессой у нас будешь!

        – Нет, спасибо.

        – Идем!

        Его горящий пристальный взгляд  гипнотизировал. Он взял ее за руку, и она пошла за ним.

5

        Вечером бомжи пили водку, закусывая дорогой колбасой. Канай нашел сегодня в контейнере нетронутую колбасу. Лишь кожура кое-где была зеленоватой.

        – Колбаса как колбаса. Зажрались люди, – с осуждением сказала Ырыс.

        – Ушла, значит, Наташка. Не понравилось ей у нас, – усмехнулся Митрич.

        – Она сейчас с Русланом, – прошамкала Валька.

        – Вот шустряк, – хмыкнул старик.

        – Пир там у них, – продолжала она.– На ящик тряпку чистую постелили. На ней – коньяк, шоколад. Я говорю, детишек шоколадом угостите. Так Толян  мне   по   шее   надавал. 

        – Она вяло ругнулась. – За что меня бить? Я за всю жизнь никому ничего плохого не сделала.

        Доцент вздохнул.

        – Детишки эти твои небось уже клея нанюхались, – буркнул Митрич.

        – Без шоколада тащатся, – со смехом добавил Канай. Из-под дальней плиты раздался хохот, и он стал серьезным. – Будет и Наташка, как Перизат, иномарки ловить.

        – А что Перизат? – не понял Егорыч.

        – Да я же рассказывал. Летом как-то выходим мы с Ырыс на  Правду, где мост…

        – Где проститутки собираются, – пояснила Ырыс.

        – Смотрю, девка у дороги стоит. Модная такая. Стоит, юбку подтыкает…

        – У талии в складки собирает, укорачивает. Завлекает! – снова прокомментировала Ырыс. – Так укоротила – дальше некуда.

        – Я гляжу: вроде знакомая. Смотрю: Перизат!

        – Ну? – изумился Егорыч. – Застыдилась?

        – Нет! Улыбается! Да мы с ней и не поговорили: иномарка остановилась, поторговались и увезли.

        – А ты уж готов был с ней полдня болтать! – проворчала Ырыс. Канай добродушно улыбнулся.

        Егорыч покачал головой:

        – А ведь такая скромная была. Заговоришь с ней – засмущается, ресницы свои длиннющие опустит.

        Мимо них прошел худой оборванный мальчишка. Он подбирал полиэтиленовые пакеты. Они служили для вдыхания клея. Второй, веснушчатый, с рыжими вихрами, держался в стороне.

        – Что не здороваешься, сосед? – весело спросил Канай.

        Доцент пьяно заулыбался. Валька протянула ребенку яблоко.

        – Бекболотик, держи.

        Беспризорник приблизился. Смотрел настороженно, подозрительно. Схватил яблоко, покосился на собаку.

        – А она от вас не убежит?

        – Зачем ей убегать, – сказал Егорыч. – Мы ее подкармливаем.

        – Мы пьем, а она закусывает, – попробовал пошутить Канай.

        Бекболот не улыбнулся. Раздался свист. Он встрепенулся.

        – Алик зовет.

        Показался третий подросток. Он был такой же тощий и грязный, как его товарищи, но в отличие от них плечи держал прямо, а голову – высоко. Его небольшие темные глаза глядели пытливо, цепко и как будто насмешливо. Он стоял и ждал. Бекболот поспешил к нему. Все трое исчезли.

        – Переходный возраст… – забормотал Доцент. – Их сейчас направлять надо…  Наставлять… Эх!

        – Сердце болит на них глядя, – вздохнула и Валька. – Как власти допускают?

В ней давно притупились все чувства, все кроме одного – сострадания. Она выглядела старухой, особенно из-за беззубого рта – зубы ей давно выбили, – однако ей не было и сорока. Росла она когда-то милой девочкой, доброй, веселой, общительной. Родители, хорошие, трудолюбивые, но малообразованные и недалекие люди, не думали о ее воспитании, считали, что на это есть школа. Вальку воспитал двор. Она рано научилась пить. Ее отзывчивое сердце не могло устоять ни перед одним мужчиной. В семнадцать лет она родила. Валька не видела в такой жизни ничего предосудительного: она ведь никому не причиняла зла. Когда ее дочке шел седьмой год, в течение месяца умерли Валькины родители. От горя, а может быть и от ощущения неограниченной свободы, Валька загуляла. Каждый вечер приводила домой мужчин. Те скандалили, избивали ее. Случалось, что во время Валькиных запоев соседи подкармливали ребенка. Они и стали сигнализировать. Явились какие-то строгие женщины. Вальку лишили родительских прав. Дочку отдали в обеспеченную, порядочную бездетную семью. Все учли чиновницы, обо всем позаботились, лишь одно упустили из виду: что мать и дочь любят друг друга. Девочка – ей уже исполнилось десять – не хотела жить с чужими людьми. Она убегала к Вальке до тех пор, пока приемные родители не переехали с ней в Германию. Валька спилась окончательно. Пропила все: вещи, квартиру. Однажды утром она проснулась в грязном арыке, без денег, без документов, даже без обуви. Проснулась бездомной.

        Бутылок Валька собирала мало. В основном клянчила у прохожих деньги на водку, выпрашивала сигареты. Сами бомжи смотрели на нее с чувством превосходства. Иногда на ее одутловатом лице появлялось плаксивое выражение: в такие минуты она жалела себя. За что все презирают ее, унижают? Ведь всю жизнь лишь любовь к людям ощущала она в своем сердце. У Вальки не было ответа.

        И все же для одного существа она была самым почитаемым человеком на свете. Этим существом была Кукла. Она пристала к Вальке полгода назад и за это время не раз спасала хозяйку от издевательств и побоев. Если быстро пьяневшая Валька падала прямо на улице, собака ложилась рядом, клала морду ей на талию или живот и грозным рычанием встречала всякого, кто подходил слишком близко…

        – Говоришь, Валька, власти? –  переспросил Митрич. – А что они могут сделать?

        Та тупо уставилась на него.

        – Как что? – ответила за нее Ырыс. – В детдом поместить. 

        – Да бегут они из твоих детдомов. Свободы они хотят!

        – А знаешь, Митрич, сколько из-за границы бабок присылают, чтобы не было беспризорников? Куда эти бабки деваются? В этом надо порядок навести.

Доцент взмахнул слегка рукой.

        – Вос… – Он еле ворочал языком.

        Старик повернулся к нему.

        – Что, Доцент?

        – Вос…

        – Ну!

        – …питание!..

        Доцент вдруг свернулся калачиком прямо на том месте, где лежал, повозился и уснул.

        – Поговорили! – хмыкнул Митрич.

        Когда все было выпито, стали расходиться.

        Утром Егорыч долго и тщательно приводил себя в порядок. Он очень волновался. Этого дня он ждал давно. Жена, выгнав его, вскоре сдала квартиру, а сама с Верой уехала в Россию. Месяц назад он узнал от соседей, что она умерла там от рака, а дочка собирается вернуться. Она приезжала сегодня утром.

        – Ну вот, дядь Вов, теперь ты не один, – сказала Ырыс.

        – А я себя одиноким и не чувствовал, – охотно подхватил он эту тему. – Одиночество – это что? Это, значит, когда ни один человек на свете о тебе не думает, ни один. А если ты хоть в одном сердце живешь, ты не одинок, нет. А Верочка-то обо мне всегда думает, об отце родном.

        Митрич усмехнулся, но ничего не сказал. Бомжи попрощались с Егорычем. Валька всхлипнула. Они долго еще стояли и смотрели, как он быстро шагает по дороге. Канай повертел своей крупной круглой головой. На севере, за железной дорогой, между многоэтажными домами, виднелись, как всегда в дымке, невысокие казахские горы. На юге в бледно-голубое небо величественно вздымались снежные пики Ала-Тоо. А вот на востоке, за трубами ТЭЦ, по небосводу ползли темные, мрачные тучи.

       – Дождь будет, – определил Канай.

6

     

        К вечеру действительно пошел дождь. Бомжи впервые пили без Егорыча. Вальки тоже не было.

        – Ты, я смотрю, прибарахлился, – сказал Митрич Канаю. На том был  вполне приличный плащ.

        – Возле контейнера нашли.

        – Новый почти, – добавила Ырыс, подбрасывая в огонь хворост. Очаг нещадно дымил. – В одном только месте прожженный, дырочка незаметная. И выкинули! Я же говорю, заелись некоторые.

        – Карманы проверяли?

        – Пусто.

        – А то я один раз на помойке пиджак подобрал, а в нем, в потайном кармане, пятьсот сомов, в трубочку скрученные…   А фингал откуда, Канай?

        – А пусть не лезут, – засмеялся тот.

        – С двумя шакалами поцапались из-за плаща этого! – запальчиво воскликнула Ырыс. Она прокашлялась и продолжала другим тоном, мечтательным: – Сейчас Дядь Вова лежит наверно на диване…    Во всем чистом… После ванны… Телевизор…

Ырыс осеклась. Перед ними стоял Егорыч, хмурый и мрачный. Он был пьян. Капюшона на голове не было. С редких прядей, с кончика длинного носа капала вода.

        – Что, дядь Вов, не приехала?

        – Гулять будем! Бабки есть. – Он похлопал по карману. – Тыща. Вера дала. С условием, чтоб больше не приходил. Откупилась!

        Бомжи тактично молчали.

        – Не заботился, говорит, всю зарплату пропивал. Неправда, не всю. Это мать против меня ее настропалила.  Я к эжешке, ждите. Гуляем сегодня!

        Егорыч ушел, бормоча себе под нос:

        – Вся в мать пошла, вся! Такая же бесчувственная…

        Ырыс вздохнула. Бомжи долго молча курили.

        – Жалко дядь Вову, – сказала наконец Ырыс.

        – Я же говорил, – буркнул Митрич. – Ни одного бомжа не знаю, который бы к прежней жизни вернулся. Если бомжом стал – это навсегда!

        Доцент сделал рукой протестующий жест. Он уже лежал, свернувшись калачиком. Доцент, как и Валька, быстро пьянел. Ырыс раздраженно воскликнула:  

        – Ты хоть раз, Митрич, что-нибудь приятное сказал?

        Доцент приподнял голову, промямлил:

        – Не хватает тебе… поэтического видения… мира, Митрич…  – И уронил голову снова.

        Старик метнул на него злобный взгляд.

        – Тебя бы так с квартирой кинули! Чтоб ты тогда запел? Поэт нашелся! – Помолчав, он ворчливо продолжил: – Правду никто не любит. Когда я на полигоне жил…

        – Это за городом, скажем так? – уточнил Канай.

        – Ну. На городской свалке. Был там у нас один Санек…  Все твердил: «Я здесь временно…»

        – Чувствовать поэзию жизни… – пробормотал Доцент, не поднимая головы. – Во всем…

        – «Ценное, говорит, что-нибудь найду – и уйду от вас». Такое у него рвение было! Мы до обеда копаем, он – дотемна. Мастер был в этом деле. Самый длинный копок – у него…

        – Что за копок?

        – Палка такая с крюком…  Самый острый крюк – у него. Разгребает, а глаза горят! И ведь нашел! Американцы тогда мусор со своей базы привезли. А в ихних отходах чего только не попадалось! Фотоаппараты находили, шмотки исправные, консервы, булочки свежие…  Так Санек компьютер раскопал! Неисправный, понятно, но целый. Сплавил кому-то за приличные бабки. От нас ушел, как и обещал. Встречаю его как-то в городе. Одет чисто, умыт. У бабы одной, говорит, живет. Работу нашел… Ладно…

        Ырыс закашлялась. Митрич подождал, пока приступ кашля пройдет, и продолжал:

        – А через месяц смотрю: опять копает! Вернулся!.. Засасывает такая жизнь. Никакого тебе начальства, никакого с тебя спроса. Свобода! Чем ниже опустился человек, тем он свободнее…

        Доцент пошевелился.

        – Уважаю тебя, Митрич… за проницательный… ум…  С образованием мог бы ты… большим человеком стать…

        – Запросто, – серьезно ответил старик.

        – А ты, Митрич, что там находил? – спросил Канай.

        – Ценного – ничего. Но все равно в день, бывало, и по стольнику получал. Только я там недолго пробыл. Один раз зазевался, самосвал меня овощами засыпал. Барахтаюсь в этом гнилье, хочу кричать – не могу. В рот, в нос – жижа вонючая. Вот думаю, как подыхать, значит, пришлось. Слава богу, кто-то видел все, откопали. Я в тот же день оттуда ушел, от греха подальше.

        Дождь постепенно прекратился. Напротив крайней плиты затормозил автомобиль, долго сигналил. Со стороны оврага прибежали Руслан и Толян, сели в машину. Она развернулась и уехала.

        – Ну крутые стали! – усмехнулся старик. – Машина за ними уже приезжает!

        – Я эту ладу несколько раз на Правде видел, у моста, – заметил Канай. – Где проститутки, скажем так. Один раз  долго стояла. Я еще подумал: сутенерская, скажем так, тачка.

        Раздался пронзительный гудок. Промчался поезд. Они продолжали пить.

        – Где дядь Вова застрял? – с тревогой сказала Ырыс, дымя сигаретой. – Не надо было его одного отпускать. С такими бабками. Да еще поддатого. Канай, сходи узнай, а?

        Тот натянуто улыбнулся.

        – Все дядь Вова да дядь Вова.

        – Ийи-и. Ревнуешь что ли? – Ырыс засмеялась довольным смехом. – Вот дурак! Нашел к кому. – Она сказала ему что-то вполголоса по-киргизски. Канай сразу обмяк, лицо его приняло обычное добродушное выражение.

        Доцент снова зашевелился.

        – Ревность – это… естественное, здоровое чувство…  Не ревнует тот… у кого… чести нет…

        Канай отбросил окурок, встал.

        - Ну, я поканал.

        Это у них была такая шутка. Кто-нибудь отвечал: «Давай,  Канай, канай». На этот раз все промолчали. Подождав немного, он ушел.

        – Дядь Вова еще под поезд бросится!

        – Не бойся, Ырыс, бомжи самоубийцами не бывают, – заверил старик.– Это миллионер может на себя руку наложить, если разорится. У него, допустим, жилье осталось, машина, а он уже без своих миллионов жить не может, ему лучше смерть. Жизнь кончают, когда боятся вниз упасть. А мы уже в самом что ни на есть низу. Нам терять нечего.

        – Дядь Вов дочь потерял.

        – Не ляжет он на рельсы! Если бухой под поезд попадет – это другое дело. Это бывает. 

        Вдруг появилась Кукла, за ней – пьяная Валька. Она плюхнулась на землю. 

        – Каная сейчас встретила…  Все знаю…

        Кукла время от времени рычала, глядя на дорогу.

        – Ты дядь Вову видала? – спросила Ырыс.

        – Еще как!.. Подхожу к комку, смотрю: он впереди идет…   К нам… Косой совсем… Падает… Сумку роняет всю дорогу… Линию переходит, а тут как раз… поезд…   Все, думаю, конец Егорычу…  Нет, успел перейти…

        – Значит, он где-то здесь, – заметил Митрич.

        – Хотела догнать… – продолжала Валька. – Не дождалась, когда поезд проедет…   Прилегла отдохнуть… Только вот очухалась… – С этими словами она завалилась набок. Бомжи затащили ее под плиту.

        Канай возвратился через полчаса. Вид у него был озабоченный. В обеих руках он держал вымазанные в креме рыбные консервы. С указательного пальца правой капала кровь. Консервы он положил перед Ырыс. Кукла их осторожно обнюхала и тотчас отошла. Канай сел, держа палец кверху. 

        – Не встретил я Егорыча. К Толяну зашел – там Светка бухая ревет, кровь по морде размазывает. Наташка ее утешает. Больше никого. Наташка говорит, когда Егорыч от эжешки шел, с водкой, закуской, Толян и Руслан его позвали, пузырь раздавили. Тут мужик один, скажем так, проковылял в нашу сторону, хромой, бухой. Но спешил очень… Егорыч все сюда рвался, вы мол его ждете. Только ушел – Толян деньги вынимает, пересчитывает. Светка спрашивает, откуда, скажем так, бабки. Толян ей кулаком в рожу. Тут Егорыч возвращается, бабок мол нет. Вы, говорит, не брали? Толян его обматерил. Ты у комка, видать, выронил,  говорит. Ушли втроем искать. Больше Наташка Егорыча не видела. – Канай перевел дух. Он не привык так много говорить. – Потом тачка подъехала. Толян с Русланом подбежали, уехали. Помните?.. Я к эжешке двинул. Гляжу: на насыпи сумка. В ней четыре пузыря, скажем так, водяры, разбитые, пирожные, сардины. Вот эти. Когда вынимал – порезался.

        – Да опусти, – сказала Ырыс. – Не течет же больше.

        Канай осмотрел палец и опустил его.

        – Назгуль-эже говорит, он дважды приходил. Второй раз деньги искал. Они возле комка посмотрели, не нашли. Он – назад… Я вдоль рельсов прошел. К пацанам зашел. Те как инопланетяне сидят, пакеты на головы натянули, клеем дышат. Я их и спрашивать не стал…  Все обыскал. Нигде нет.

        – В овраге смотрел? – спросил Митрич.

        – Ну. Заглянул.

        – Заглянул! И что ты там мог разглядеть? Спуститься надо было. Все не по уму.

        Кукла снова зарычала.

        – Застонал кто-то! – воскликнула Ырыс. – Там, у забора.

        Канай встал и направился к забору. Возвратился он с пьяным бомжом. Тот был маленького роста, лет тридцати. Он хромал и стонал при каждом шаге. Выражение лица у него было горестное.

        – Присаживайся, – сказал Канай. – Тебя как зовут?

        – Митя.

        Митрич посмотрел на Каная.

        – Это так ты все обыскал? Искатель!

        – Он в кусты забился.

        – Никого не видел? – спросила у бомжа Ырыс.

        – Никого, – испуганно ответил Митя. Он осторожно сел, потрогал колено. – Вторую неделю не проходит… Чашечку, боюсь, повредили…

        – Кто? – поинтересовался старик.

        – По ночам на джипе приезжали… Молодые… Пьяные все…  И на мне приемы карате отрабатывали… Пришлось уйти… – охотно, хоть и невесело, стал рассказывать Митя. Наверно, ему давно не с кем было поговорить. – А хорошее место было…  Балконы на первом этаже, низко… Уютно под ними… и контейнеры рядом. Такого места больше нет… Неделю хожу, ищу. – Он изменил положение и тут же застонал. – Сейчас коленка совсем разболелась: как раз по ней ударил… ударился…

        Канай налил ему водки.

        – Выпей. Водка все лечит. У нас, Митя, оставайся. Вон та плита пустует.

Митя как будто испугался.

        – А здесь можно? Переночевать только.

        – Располагайся, какой разговор.

        – На боковую пора, – сказал Митрич, встал и пошел к себе. Канай, Ырыс и Митя стали укладываться спать. Доцент и Валька давно спали.

         А утром их разбудил заливистый лай Куклы. Напротив оврага стояли милицейский уазик и микроавтобус. Канаевское жилище было повернуто открытой стороной на запад, и бомжи могли все наблюдать, не вылезая из него. Мимо бомжей прошмыгнули мальчишки и Светка. Они всегда прятались от милиционеров, боялись, что их отправят в  приемник-распределитель. Какая-то суета происходила у оврага. Появился Митрич. Сейчас только заметили, что нет Мити. Пришли два милиционера. Кукла злобно зарычала. Один, капитан, раскрыл папку и стал сердито и брезгливо их расспрашивать. Потом повел на опознание. По пути к ним присоединилась бледная, испуганная Наташа. На дне оврага, в кустах, лежал Егорыч с перерезанным горлом. Как поняли бомжи из отрывочных фраз, его убили вечером. Тело погрузили в микроавтобус.

        – Я ваш бомжатник разгоню, – пообещал капитан на прощание. Машины уехали.

        – Они Руслана и Толика увезли, – сказала девушка.

        Бомжи вернулись к себе. Долго молчали. Появился Митя.

        – Ты где был? – спросил Митрич подозрительно.

        – Уазик увидел, спрятался. Я милицию избегаю.

        – Избегаешь? Не в ладах с законом что ли?

        – Нет, почему. В приемник не хочу.

        – А от кого ты вчера бежал?

        Митя смутился.

        – Да какой из меня бегун.

        – Ты вообще кто? – допытывался старик. – Как дошел до жизни такой?

        – От поезда отстал. Документы мои, деньги в вагоне уехали.

        Ырыс вдруг повернулась к Канаю.

        – Что ж ты вчера с дядь Вовой не пошел?

        Тот смущенно промолчал.

        – Один предложил в хозяйстве его поработать, под  Чимкентом где-то. Я согласился. Вот так я в рабство попал, – продолжал Митя. – Денег не платили. Вкалывали мы с утра до вечера. На стройке. Били часто. Все мы бомжи были. Но раз и с документами привезли. Восемь ошанок. Как бы по контракту. Паспорта у них сразу отобрали. Они на полях работали. Тоже оттемна дотемна. И их били. Делали с ними, что хотели. Сбежал я оттуда. Я тогда еще смелый был. Поймали. Так избили – до сих пор болит. Продавали меня, перепродавали. Оказался я в конце концов у фермера одного на Иссык-Куле. Скот мы у них с одним бичом пасли. Бил хозяин редко, но уж если стукнет – кувырком летишь. Убежите, говорит, поймаю – убью. В милицию, говорит, обратитесь – они же вас ко мне доставят. А действительно: он сотни две своих овец держал, а полсотни – милицейских начальников. Да я и не хотел бежать, боялся. Напарник уговорил. Неделю до Бишкека добирались. Он надеялся знакомых найти. И в первую же ночь его здесь в драке убили, на моих глазах. Такие же бомжи…

        – Родные есть? – спросил Канай.

        – Да никому я не нужен, – махнул рукой Митя. – Я сейчас так думаю: зря я убежал. Крыша над головой была, жратва. Работа не особенно тяжелая, со стройкой не сравнить. Ну бил хозяин, но не каждый же день, только когда напьется.

        – Что-то ты совсем, мужик, раскис, – недовольно произнесла Ырыс.

        – Нам унывать нельзя, – добавил Канай.

        – Надеяться всегда надо, – сказал Доцент.

        Ырыс посмотрела на небо.

        – Выходить пора.

        – Ты, Митя, тут оставайся, – решил Канай. – Пока нога не пройдет.

        Тот испуганно посмотрел на него.

        – Нет, я с вами пойду. Сегодня лучше.

        – Тогда мы точно ничего не соберем, – проворчала Ырыс.

        Бомжи взяли мешки и двинулись в путь. Митя старался не отставать.

7

        Когда вечером бомжи как обычно собрались у Каная, он сказал:

        – Не захотел Митя возвращаться. Скажем так: боится он этого места.

        – И я боюсь, – вздохнула Валька.

        Митрич сдвинул на лоб вязаную шапочку, почесал затылок, оглядел всех острыми глазками и произнес:

        – Я так думаю: не они Егорыча грохнули. Его же, когда он от Назгуль-эже шел, поезд  чуть не переехал. Так, Валька? А Руслан с Толяном раньше в машину сели, до поезда. Помните? А поезд вечером один был.

        – Они, не они – какая разница? – вздохнула Ырыс. – Дядь Вову-то не вернешь…

        – Хороший был мужик, – всхлипнула Валька. – Душевный…  То-то Кукла вчера у оврага кружила.

        – Разница большая, – заметил старик. – Теперь вопрос: кого следующего прирежут? – Наступила тишина. Митрич затянулся сигаретой, продолжил задумчиво: – Да, бомжи своей смертью редко умирают. Кого замочат, как Егорыча, как Склеротика. Кто замерзнет. Кто от болезни подохнет, без лечения-то…

        – А вот почему больницы бомжей не берут? – перебила его Ырыс. – Ведь они десять процентов бесплатно должны лечить, я знаю. Тех, у кого бабок нет. Нас то есть. – Они выпили. – Все от властей зависит. При Союзе бомжей не было.

        – Всегда они были, – махнул рукой Митрич. – Вы все на власть свалить готовы. А что она сделает, если страна нищая. – Он ткнул сигаретой в сторону ржаво-бурых металлических конструкций недостроенного корпуса, сиротливо смотревших в небо. 

        – За все ругать власти – это дурной тон, – как бы про себя заметил Доцент.

        – Пусть еще такие приюты откроют как «Коломто». Побольше,– стояла на своем Ырыс.– Уж на это бабки нашлись бы. Не думают власти о народе, о том, что людям жрать нечего, что работы нет. Им лишь бы карманы набить.

        Старик осклабился.

        – Ага, особенно тебя безработица волнует. Ты без работы прямо изнываешь…  А помнишь, Ырыс, летом мужик приезжал, работу предлагал. По благоустройству города вроде. Что же вы с Канаем не пошли?

        – Что я, дура? За гроши горбатиться.

        – На фиг нужно, – улыбнулся Канай. Он не отрываясь смотрел на западную часть небосклона. Ее закрывал цельный, какой-то плоский, с четко очерченными краями, массив темно-серых туч. Он словно был выпилен из фанеры. Недалеко от горизонта по этому массиву тянулись две строго горизонтальные, идеально ровные прорези. Сквозь них проглядывало огромное пунцовое солнце.

        – Во-во, – усмехнулся Митрич. – Устройся, Ырыс, санитаркой. В любой больнице санитарки требуются. И жить где будет, в общежитие пристроят…   Работы ей нет!

        – Судна выносить? – фыркнула Ырыс.

        – Без паспорта не примут, Митрич, – сказал Канай.

        У них у всех не было документов. Кто-то потерял, у кого-то вытащили. Кто-то просто пропил.

        – Эх, Егорыч, Егорыч, – тихо бормотала Валька, размазывая слезы по грязным щекам. – Беда не приходит одна. – Ее не слушали.

        – Да что ты, Митрич, так власти защищаешь? – рассердилась Ырыс. – Что они тебе хорошего сделали?

        – Пенсию тебе не платят, – поддакнул Канай.

        – Защищаю? Да в гробу я их видал. Я правду защищаю…  7 апреля Бакиева свергли – жить лучше стало? 

        – Нам – точно нет, – засмеялся Канай.

        – Пять лет назад Бакиев Акаева сверг – жить  тогда лучше стало?.. Все дело а экономике. 

        – По государственному мыслишь, Митрич, – одобрительно кивнул головой Доцент.

        – А она-то и пострадала, – продолжал старик.–  И этой весной, и тогда. Сколько магазинов разгромили. Многие из тех, кто Белый дом штурмовал, потом  магазины грабили. Молодежь из пригорода, из сел в основном.

        – Страсть к разрушению пробудилась, – сказал Доцент. – Она спит до поры до времени во многих людях.

        – Так разозлили же народ! – воскликнула Ырыс.– Снайперы с крыши по митингу стреляли.

        – А ты думаешь, вооруженных в толпе не было? – повернулся к ней Митрич. – Менты должны были стрелять, должны были власть защищать. У них служба такая.

        – Стреляли, когда еще никакого штурма не было. Сколько людей на площади погибло!

        – В любом случае преступно было использовать снайперов, – заметил Доцент.

        – Акаев без единого, скажем так, выстрела власть отдал, – добавил Канай.

        – Акаев – интеллигент. Он за власть не цеплялся, –   сказал   Доцент.   Они   помолчали.

        – Да, видел я, как толпа потом по Киевской шла. Такой рев стоял! Крушили, поджигали. Торговцы писали наспех на витринах: «Биз эл менен»…

        – Мы с народом, – перевел Канай.

        – Да. Не помогало.

        – Конечно, – кивнул головой старик. – Представьте: врываются в дорогой магазин. Они о таких вещах и мечтать не могли, а тут пожалуйста – можешь все, что хочешь взять. Или уничтожить. Это, может, еще приятнее.

        - До того  довели народ! – сказала Ырыс.

        – А менты все попрятались, – усмехнулся Канай. – Двое суток город, скажем так, без охраны был.

         – Попрячешься тут, – хмыкнул Митрич, – если Генпрокуратуру сожгли, если уж самого их главного, министра МВД, в Таласе избили.

        – Назгуль-эже говорит, по телевизору показывали. Живого места на нем не было, – вздохнула Ырыс.

        После небольшой паузы заговорил Митрич:

        – Потом во многих магазинах витрины стали кирпичами закладывать. А «Гоин» вообще в крепость превратили. Знаете же? Китайский магазин. На углу Советской и Жибек Жолу. Он и в первую революции сгорел, и в эту. Так теперь там окна на третьем этаже. Ниже – глухая стена.

        Тихо подошла Наташа, молча села с краю. Канай поднял бутылку.

        – Тебе налить?

        – Чуть-чуть.

        – А Светка где?

        – Она теперь с мальчиками.

        – Атаманша, скажем так, у них?

        – Да нет, не похоже. У них Алик командует. – Наташа повернулась к Митричу. – Света просила передать: она в переход больше не пойдет. Стыдно ей, говорит.

        – Ишь ты. А мне, она думает, не стыдно?

        Все выпили.

        – Дело не во власти, – буркнул Митрич, – а в экономике. И в людях.

        –  Люди хуже стали, – вздохнула Ырыс. – Прошлой зимой, говорят, один бомж во дворе многоэтажки замерз. Звал людей – никто не вышел.

        Доцент взволнованно взмахнул рукой, хотел что-то сказать, однако передумал.

        – А если бы в том доме жила, ты б его что, ночевать пустила? – ядовитым тоном поинтересовался старик.

       Ырыс отвернулась. 

       – Он мне уже на нервы действует.

       – Вот ты как здесь очутилась? – не унимался Митрич.

       – Такие у меня обстоятельства, – отрезала она.

       Пять лет назад Ырыс полюбила. Октябрьбек был старше ее на пятнадцать лет. Она слушалась его во всем. Продала дом в Токмаке, переехала к нему в Бишкек. Он жил со стариками-родителями в маленьком домике. Все деньги отдала ему. Он обещал добавить свои и купить приличный дом. Дом он не купил, деньги ушли неизвестно куда. Через два года Октябрьбек привел новую жену, красивее и моложе Ырыс, ее же под предлогом, что она не может родить ему ребенка, выгнал на улицу. Она не любила об этом рассказывать.

       – Какие такие обстоятельства?  – спросил Митрич  и, не дождавшись ответа, продолжал: – Сюда приводят два обстоятельства. Или человек со сволочами сталкивается…   С подонками. С жульем! – внезапно возвысил он голос. – Расстрелял бы их всех!..  Или это водка.  А чаще то и другое вместе.

        – Бухает тот, у кого живая душа есть, – задумчиво произнес Канай. 

        Сегодня все были настроены на философский лад.

        – Можно сделать так, что бомжей не будет, – вступил в разговор Доцент. Он был взволнован, возбужден и поэтому не совсем еще пьян. – Ответьте мне на один вопрос. Почему бомжи – русские и киргизы? Вы бомжей-евреев видели? –  Все рассмеялись.– Или кавказцев?

        – А Руслан разве не кавказец?  – спросила Ырыс.

        – Нет, метис какой-то, – сказал Митрич.

        – Подумайте и ответьте, – повторил Доцент.

        Минуту  они добросовестно думали.

        – Простодырые мы, – сказал старик.

        – Кыргызы и, скажем так, русские бухать любят, – высказал свое мнение Канай.

        – А почему?

        – У нас с вами душа беспокойная. Ищущая, скажем так.

        – Заладил! – махнула на него рукой Ырыс. – Таджики вот не пьют, а тоже как бомжи. Раньше милостыню на каждом углу просили.

        – Это не таджики, – поправил Доцент.– Это люли; – таджикские цыгане. У них образ жизни такой, они веками попрошайничают. Люли не в счет.

        – Насчет кавказцев: гонора у них слишком много, чтобы бомжевать, – решил Митрич.

        – Совершенно верно! То есть их воспитывают по-другому. Для них стать бомжом – позор. Если  они все же окажутся вдруг в такой ситуации – они все сделают, возможное и невозможное, чтобы бомжами не быть…  А белоэмигранты! Они ведь тоже за границей вначале на положении бомжей оказались. Но смогли обосноваться. За любую работу брались. Генералы швейцарами служили. Один великий князь токарем устроился. Гордость не позволила им опуститься. Воспитание не позволило. – Доцент сделал паузу и произнес менторским тоном: – Главное – это вос-пи-та-ни-е!

        – Ну, завел свою песню, – буркнул Митрич. 

        – Доцент, ты уже достал своим воспитанием, – досадливо отмахнулась Ырыс.

        – Что же ты на помойках роешься, такой воспитанный? – с едкой усмешкой спросил старик.

        – Это временно.

        Бомжи засмеялись.

        Доцент всегда искренне верил, что через неделю или две, в крайнем случае через месяц, вырвется отсюда. Даже на миг не допускал он мысли, что останется бомжом дольше. Этой надеждой и жил. И когда он вдруг вспоминал, что точно так же он думал и год, и два назад, ему становилось жутко. В такие минуты он ясно сознавал, как мало вероятности, что его жизнь через месяц изменится, что она изменится вообще когда-нибудь. И он старался поскорее напиться.

        – А в школе что, не воспитывают? – допытывался старик. – Вот ты учителем был. Ты что, не воспитывал?

        – В семье надо воспитывать. Личность ребенка формируется до пяти лет.

        – Доцент все знает, – с умилением пролепетала Валька. В этот вечер она была в особенно сентиментальном настроении. – Эх, какой человек пропадает!

        Они выпили. Митрич махнул рукой.

        – Квартирный аферист попадется – и никакое твое воспитание не поможет…  Или если запьешь.

        – Хорошо, рассмотрим вопрос с этой точки зрения, – сказал Доцент. – Иногда, действительно, пьют, чтобы душевную боль заглушить…

        – Красиво говорит, – снова умилилась Валька.

        – Но большинство-то начинает пить от скуки, от низкой культуры, оттого, что все вокруг пьют. А если родители не пьют, если приобщают ребенка…

        – Приобщают! – подняла палец Валька. Ырыс хрипло рассмеялась.

        – …к настоящей культуре, он пьяницей потом не станет. Если только с горя запьет. Но тут уж…– Доцент развел руками.

        – Путано объясняешь, Доцент, – проворчал Митрич.

        – Ничего не путано, – возразила Валька. – Я и то догоняю.

Время от времени Доцент испытывал потребность произносить такие речи. Словно боялся, что иначе в нем атрофируется способность ясно излагать свои мысли да и вообще мыслить.

        – Теперь о второй причине, о сволочах, – продолжал он. – Если ребенка правильно воспитать, он сволочью не вырастет. Главное – не лениться воспитывать. 

Канаю и Ырыс стало скучно. Они это слышали не первый раз. Они заговорили между собой по-киргизски. Митрич насмешливо улыбался. Валька уже клевала носом. Зато Наташа смотрела на Доцента широко открытыми глазами.

        – Внушить ребенку, когда он еще все как губка впитывает, – все больше вдохновлялся Доцент, – внушить на всю жизнь, что нельзя обманывать. Нельзя оскорблять женщину. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Даже худшую на земле. Нельзя двоим бить одного. Если…– Он на миг осекся, заметив удивленно-восхищенный взгляд  девушки. – Если все дети вырастут  порядочными  людьми… не только бомжей не будет – вся жизнь переменится. Не будет грабежей… Воровства…  Не будет коррупции… Честь не позволит взятки брать…

        Ырыс на мгновение повернулась к нему.

        – Доцент, ты иногда таким занудой бываешь! Уши вянут. – И снова заговорила с Канаем.

        – Дедовщина в армии исчезнет… Человек чести… издеваться над собой не даст… Скорее погибнет…   Или убьет… Да никто и не станет издеваться…– Язык у него начал заплетаться.–  Милиция совсем другой будет…   Эх, какая жизнь наступила бы!.. И ведь надо для этого… совсем немного…  Воспитать только в своих детях… благородство и честь…

        – Родители, значит, должны воспитывать? – с ехидством спросил старик.

        – Совершенно… верно…

        – Как же они будут воспитывать, если их никто не воспитывал?

        Доцент на миг задумался.

        – Ценю, Митрич, твой пытливый ум…   В самую точку… Да, в третьем поколении только… Эх, а ведь были такие люди… Дворянская интеллигенция… Дворянская – значит честь… Интеллигенция – значит само… ограничение… Лучше людей в истории не было!

        – Заболтался ты, Доцент, – с неудовольствием проворчал старик и обратился к Канаю: – Ты что, правда, мешок дров нашел?

        – Больше всего они боялись… неблагородно поступить…– бормотал Доцент.

        – Ну. Обрезки в основном, – сказал Канай.

        – Порядочность для них… дороже жизни… – продолжал Доцент, оглядывая всех осоловевшими глазами.

        – Пятнадцать сомов дали, Митрич.

        – Лучше бы сюда, Канай, приволок. Пригодились бы.

        – Большевики их … извели…  Не любили они… людей чести… Достоевский не зря… говорил… что революция…  это право на… бесчестие… А если бы они… среди нас… жили!.. Эх! Другая бы жизнь тогда… Сознание общественное дру… – Доцент внезапно сник, свернулся калачиком, причмокнул два раза губами и заснул.

        Бомжи допили водку. Митрич ушел к себе. Наташа осталась ночевать у Каная и Ырыс.

8

     

        Раньше у Доцента была любимая жена, любимая работа, квартира в центре города. Эта счастливая жизнь закончилась внезапно, в тот миг, когда он узнал об измене жены. Уже на свадьбе к нему пришло непривычное, тревожное сознание того, что теперь не только он, но и еще один человек, его жена, распоряжается его честью. Но это были лишь теоретические рассуждения, и он верил, что они такими и останутся. Тем сильнее оказался удар. Он развелся, квартиру оставил жене, сам снял комнату. Раньше он практически не пил, теперь пристрастился к водке. Его уволили из школы. Хозяева за неуплату выставили его за дверь. Это случилось зимой. У него не было в Бишкеке ни родственников, ни друзей. Он сидел на уличной скамейке, запорошенный снегом, дрожащий от холода. Ждал, что кто-нибудь подойдет к нему, поинтересуется, что с ним, предложит помощь. Однако прохожие равнодушно проходили мимо. И он вдруг понял, что его от всех этих людей отныне отделяет непреодолимая черта. Он отверженный, изгой. Он и они существуют в разных мирах. Ему стало страшно. Он пошел к одному своему бывшему коллеге, Петрову, но дома никого не оказалось. Приближалась ночь, мороз усиливался. Очень хотелось есть. Он стал бесцельно бродить по улицам, ходьба согревала. Возле одной мусорной кучи у костра грелись бомжи. Попросив разрешения, он подсел к ним. Его угостили самогоном…   Очнулся он на бетонном полу в каком-то подъезде. На одной ноге была пушистая домашняя тапочка, на другой – дырявый носок. Сколько времени прошло, как он здесь оказался, он не помнил. Чувствовал он себя совершенно больным. Видимо, он и отравился самогоном, и простудился. 

        – Ишь разлегся! Гнать его надо в шею! –  раздался внезапно сверху, со второго этажа, визгливый женский голос. Возмущение, презрение, гадливость слышались в нем. 

        Кто-то толстый, с усиками, перегнулся через перила, лениво пробасил: 

        – Мужик, вали отсюда! По-хорошему.

        Он с трудом поднялся. Грязный костлявый котенок, такой же бездомный, как и он, крутился у ног и жалобно пищал. На первом этаже открылась дверь. К нему спустилась женщина средних лет с кружкой горячего чая в одной руке и с блюдцем с блинами – в другой.

        – Вот, подкрепись. И давай, дуй отсюда потихоньку. Вот возьми. – Она сунула ему в карман двадцать сомов.

        – Очень… благодарен…

        – Да ты разутый! Я сейчас.

        Она ушла. Он дрожащими руками отрывал от блинов куски и одни отправлял себе в рот, другие бросал котенку. Женщина принесла старые ботинки, помогла надеть и ушла.                      Минут пятнадцать он выходил из подъезда: ноги отказывались служить. Мимо прошел усатый.

        – Ты еще здесь? Чтоб через пять минут тебя не было! – В его голосе зазвучала угроза.

        – Да что я сделал? – пробормотал он вслед  усатому.

        Еще четверть часа ушло на то, чтобы пройти несколько метров по двору. Правой рукой он цеплялся за штакетник, в левой зачем-то держал тапочку. Котенок не отходил от него ни на шаг. Ботинки были малы. Он потопал ногами, чтобы вбить пятки в ботинки. На это ушли последние силы. Он почувствовал, что может умереть в любую минуту. Посмотрел украдкой на окна, надеясь увидеть ту женщину. Сейчас из всех людей на земле только ей его судьба небезразлична, казалось ему, только она может его спасти. Но ее не было видно. Он вернулся в подъезд, свернулся калачиком на прежнем месте. Котенок улегся на нем и немного согревал. Вскоре пришли какие-то шумные женщины, с грубой шутливостью попытались поднять его и выпроводить. Убедившись, что он в самом деле не может идти, оставили в покое. Приехала «Скорая», но врач отказался его забирать. «Экстренного лечения не требуется,   –   сказал   он. 

– Ни одна больница не примет». «Скорая» уехала. Ночью ударил мороз. Он всем своим существом ощутил, как из него уходит жизнь. И тогда он закричал, вернее, взвыл. На первом этаже хлопнула дверь. К нему спустилась та женщина. Принесла стакан водки, закуску, старое одеяло. Она была немного навеселе. Он выпил, и по телу разлилось живительное тепло. Женщина сказала что-то ободряющее, забрала посуду и ушла. Она его спасла. Проснувшись на рассвете, он почувствовал себя лучше. Заковылял на улицу. Котенок увязался было за ним, но скоро отстал. Тех бомжей он не нашел, прибился к другим. Так начиналась его новая жизнь. Она длилась уже три года.

9

      

        Утром к Доценту подошла Наташа, спросила застенчиво:

        – Можно, я с вами пойду?

        В этот день они собирали бутылки вдвоем. Вечером после обычной выпивки у Каная девушка проводила шатающегося Доцента до его плиты и робко сказала:

        – Можно, я здесь останусь?

        Больше они не расставались. Оба ухватились за эту любовь как утопающий за соломинку. Наташа верила, что это чувство не даст ей погубить душу. Доцент ощущал, как крепнет его воля, его решимость изменить свою жизнь.

        – Всем они друг другу подходят, – умиленно шамкала Валька. – Они даже не матерятся.

        Наверное, самое здоровое психическое состояние человека  – это безумное состояние любви. Доцент бросил пить! Первое время он страдал, не находил себе места. Затем, исследуя свое внутреннее состояние, стал удивляться:

        – Вот сейчас я трезв, а радости больше, чем отрицательных эмоций. Несколько лет такого не было… Я ведь много раз бросал. И больше суток не выдерживал. Сразу вспоминалось все плохое. И столько негативных чувств накапливалось, что сердце, казалось, не выдержит, разорвется. И я снова пил. А сейчас мне водка не нужна. Наташа, ты меня спасла!

        Как-то они с китайскими сумками за плечами шли вдвоем по улице, ища глазами контейнеры. Наташа уже мало отличалась от других бомжей: грязная одежда, немытые волосы. Неожиданно Доцент остановился, развернулся и зашагал назад. Девушка догнала его, заглянула с тревогой в лицо.

        – Что, Андрюша?

        – В том доме я жил.

        Они  молча прошли полквартала. 

        – Андрюша, а квартира до свадьбы была твоей? – осторожно спросила она.

        – Да.

        – Тогда по закону она тебе принадлежит.

        – Я живу по своим законам, Наташа. Разводиться я захотел, значит, я и должен был уйти. Не хочу об этом вспоминать.

        Она посмотрела на него своими мягкими карими глазами. В них был упрек и в то же время – любовь и понимание. Больше они к этой теме не возвращались. 

Любовь придает людям смелость. Доцент решился сходить к Петрову. Он и раньше несколько раз собирался было к коллеге, но мысль, что дверь могут открыть жена или дочки Петрова и увидеть его в таком виде, останавливала его. С помощью Наташи привел себя и свою одежду, насколько это было возможно, в порядок. Канай дал ему плащ. Визит оказался на редкость удачным. Пять владельцев дач, в том числе Петров, искали сторожа. При прежнем, пьянице, дачи три раза обворовывали. Петров порекомендовал Доцента.

        Они с Наташей перебрались сюда на другой день. Петров предоставил им времянку на своем участке, дал одежду из своего гардероба. Доцент получил аванс. Петров уехал.

Они не верили своему счастью.

        – Это первый этап, – говорил Доцент. – Потом я документы восстановлю. В школу вернусь. Квартиру снимем.  Ты учебу продолжишь. 

        Во второй половине дня пошел мелкий дождь. Доцент засобирался в город.

        – Канаю плащ надо вернуть.

        Девушка переменилась в лице.

        – Да он его тебе, наверно, подарил.

        – Он этого не говорил.

        – Андрюша, не нужно туда ездить! У меня предчувствие нехорошее!

        – Ничего теперь со мной не случится, Наташа, – улыбнулся Доцент. – Вектор моей жизни поменялся.

        – Лучше вместе поедем.

        – Нельзя. Я обещал, что здесь всегда кто-нибудь будет.

        – Тогда я отвезу.

        – Ну что ты. Тебе там одной появляться не надо. Не беспокойся, я только отдам плащ – и назад.

        Он поцеловал ее и ушел. Она опустила голову.

10

        Как и рассчитывал Доцент, бомжи уже были на месте: дождь заставил их вернуться пораньше. Пили водку. Предложили и ему. Он отказался, хотя ему очень захотелось выпить. У Доцента было чувство, что только выпив, он сможет в полной мере ощутить свое счастье. Сейчас же какая-та доля его «я» словно не участвовала в его новой жизни. Однако он и самому себе не признавался в этом желании и без труда поборол его. Доцент снял плащ  – пиджак под плащом был приличен, но мал ему, – протянул Канаю.

        – Да я его тебе насовсем дал, – удивился тот.

        – Теперь он тебе нужнее, – настаивал Доцент. Канай взял плащ. – А Валя где?

        – Шляется где-то, – ответила Ырыс. – С утра бухая: Куклу ее поезд переехал.

        Бомжи поделились с ним последними новостями. Они узнали их от Назгуль-эже: ее родственник работал в милиции. Толян и Руслан сидели в следственном изоляторе. Их подозревали в убийстве Склеротика и Егорыча  – почерк был один и тот же: обоих сначала били, в полсилы, затем перерезали горло – и грабежах. Толян сознался, что ограбил троих в сговоре с проститутками. Те  приводили клиентов в условленное место. Награбленным он делился с сутенерами... 

        – Одну проститутку тоже задержали. За соучастие, – с каким-то удовлетворением сказала Ырыс. – Перизат эту самую.

        – Это ее заставили, – вмешался Канай. – Она же тихая, безответная.

Ырыс  только махнула на него рукой и продолжала:

        – Толян сказал, что вытащил у Егорыча шестьсот сомов. Но клянется, что никого не убивал. Руслан отрицает все.

        Доцент выслушал и собрался уже уходить, как вдруг увидел бегущую к ним Светку.

        – Доцент, выручай! – Она подскочила к нему. – На Толика еще и старикана того, Склеротика, вешают! Раз отсидел – все на него можно валить! А ты же в тот день, когда Склеротика замочили, с Толиком и Русланом кантовался, весь день. Вспомни! Ты им еще железку помог нести. Толик тебе еще вечером морду набил. За то, что за меня заступился. 

        – Что днем было – помню.

        – Так днем и надо. Деда в полдень пришили. Так установили…  Доцент, дай показания! Только скажи, что вы в тот день вместе были. Пойдем, здесь недалеко.

Доцент колебался. Ему не хотелось идти в милицию, все его существо восставало против этого.

        – Что ты, Светка, несешь? – вмешалась Ырыс. – Кто его будет слушать?

        – Еще и его заметут, – добавил Канай.

        – Да заткнитесь вы! – прикрикнула на них девочка.

        – Не ходи, Доцент. Не смеши людей. Твои показания ни на что не повлияют, – присоединился к ним Митрич.

        Светка злобно выругалась. 

        – Если старика не он замочил, значит, и Егорыча – не он: мочили же одинаково! – Девочка зашмыгала носом, схватила Доцента за руку.– Дядя Андрей! Пожалуйста!

        Ее горе было неподдельным: тот скудный запас любви, каким ее наделила природа, она целиком отдала Толяну.

        – Пошли! – сказал Доцент.

        – Плащ надень, – посоветовал Канай. – Для солидности.

        – Одень, Доцент, одень! – подхватила Светка. – А то ты в этом пиджачке как клоун. Ну дядя Андрей!

        – Если только с возвратом.

        – Вернешь, вернешь, – сказал Канай.

        Доцент надел плащ. Они направились к дороге.

        – Тогда уж и про ту нестыковку, Доцент, скажи, – проворчал им вослед  Митрич. – Про поезд.

        Светка остановилась.

        – Какой поезд?

        Ей объяснили.

        – Что же вы молчали? Вот гады! И про это расскажи, дядя Андрей. Обязательно! – И она чуть не потащила Доцента за собой.

        – Ну и дурак! – крикнула вдогонку Ырыс. 

        Дождик постепенно прекратился. Прошел час, прошло полтора. Доцент не возвращался. 

        – Еще в распределитель определят, – ворчал старик.– Это что за дела? Добровольно к ментам ходить. Без документов.

        – Доценту-то зачем возвращаться?  – сказала Ырыс. – К себе поехал.

        – Нет, он обязательно придет, – возразил Канай. – Плащ отдать. Я его знаю.

        – Крикнул кто-то! – вдруг воскликнула Ырыс, махнув рукой в сторону оврага. – Да?

        Канай и Митрич ничего не слышали. 

        Минут через пять из-за плит показалась Светка. Она шла торопливо. Раза два оглянулась. Светка шмыгнула под плиту и забилась в угол.

        – Крик слышала?  – спросила Ырыс. – Ты же оттуда пришла.

        – Нет, – тотчас пролепетала девочка. Она словно ждала этого вопроса.

        – А Доцент где?

        Светка не ответила, лишь смотрела на бомжей широко открытыми испуганными глазами. Только выпив водки, она заговорила. Девочка сбивчиво объяснила, что час ждала на перекрестке, когда выйдет из отделения милиции Доцент. На нее обратили внимание милиционеры. Она, не дождавшись Доцента, ушла.

        Митрич внимательно посмотрел на нее.

        – Не ментов же ты так испугалась? Что-то тут не так.

        Светка промолчала. Больше от нее ничего не добились.

        Наконец, явился Доцент. Он был взволнован и мрачен.

        – Всякое хамство ненавижу, но милицейское – особенно! Его надо каленым железом выжигать!

        Светка не бросилась к нему с расспросами, а продолжала молча сидеть в углу.     Канай протянул Доценту стакан.

        – Выпей, успокойся.

        Тот выпил, но не успокоился. Доцент стал рассказывать. Час его заставили ждать. Потом выслушали. Недоверчиво, с ухмылочками. В кабинет зашел тот самый капитан. Опять он был в плохом настроении. Узнав, в чем дело, разозлился еще больше. Учинил Доценту настоящий допрос, словно тот тоже был подозреваемым. Спрашивал грубо, с угрозами, срываясь на крик.

        Доцент не выдержал:

        – А почему такой тон?

        – Что-о? – не понял милиционер.

        – Почему такой вызывающий, беспардонный тон?

        Еще несколько дней назад Доцент, возможно, стерпел бы. Но теперь в нем возродилась гордость. Он был горд оттого, что больше не бомж, оттого, что его полюбила такая девушка, даже, может быть, оттого, что на нем сейчас опрятная одежда.

        Лицо капитана медленно наливалось кровью. Он вдруг взревел:

        – Пошел вон, ублюдок! Бомж вшивый!

        Доцента со смешочками вытолкали на улицу…

        – А ты какого приема ждал? – буркнул старик. – Так они два убийства раскрыли вроде, а тут ты приперся со своими показаниями. Я же предупреждал: не суйся туда!

        – Ну это ладно, – произнес Канай. – От этого никто не умирал. Лишь бы они там, скажем так, не били. 

        – Скажи спасибо, что тебя отпустили, – заметила Ырыс. Увидев, что Канай наливает Доценту еще водки, воскликнула: – Да что ты ему стакан за стаканом? Он же быстро косеет.

        – Стресс снять.

        Через час Доцент был пьян. Время от времени он порывался встать.

        – Мне надо идти… Меня… Наташа ждет…

        Но тело его не слушалось, и он оседал на картон. Когда водка кончилась, Канай пошел к Назгуль-эже. Деньги дал Доцент. 

        – Люди обязаны быть… друг с другом… учтивыми… Ведь быть вежливым… ничего не стоит… – бормотал он. – С раннего детства… нужно вос… питывать… уважение к человеческой личности…   Как к святыне…

        Старик лишь мотал головой. Доцент завалился набок, подогнул колени к груди и затих. Через полминуты он вдруг вскинулся:

        – Он меня оскорбил!..  Негодяй!.. – И снова улегся.

        Неожиданно появилась Наташа. Увидев пьяного Доцента, ахнула. Он что-то пролепетал.

        – Андрюша, вставай! Пойдем.

        Доцент попытался приподняться, однако тут же свалился. Наташа с обреченным видом села рядом.

        – Он не хотел пить, – сказала Ырыс. – Это менты его расстроили.

        Вдруг прибежал растерянный Канай.

        – Вальку, скажем так, зарезали!

        Бомжи молча уставились на него.

        – К эжешке иду, смотрю: в овраге что-то валяется, в кустах. Подумал: тряпки. Возвращаюсь, пригляделся: нет, человек. Спускаюсь в овраг – Валька! Решил: набухалась. Только башка странно, скажем так, повернута. Гляжу:  у ней глотка перерезана!..  Что делать будем? Ментам, скажем так, сказать?

        – Да ты что! Тебя ж и загребут!

        Водку Канай все же принес. Все, кроме Наташи и Доцента, выпили. Долго молчали.

        – Кукла бы ее защитила, – сказала Ырыс.

        Митрич проницательно взглянул на Светку.

        – Ты небось знала.

        – Ничего я не знала, – поспешно и испуганно ответила девочка.

        Стало темнеть. Вдалеке, против оврага, остановился уазик. Засновали фигуры. Бомжи напряглись.

        – Сейчас сюда заявятся. Опять опознавать заставят.

        Но никто не пришел. Раза два раздался как будто детский визг. Рядом с уазиком остановился микроавтобус. Вскоре обе машины уехали. Прошло часа полтора. Снова появился автомобиль. Он затормозил против их плит.

        – Опять эта лада,– заметил Канай. – Сутенерская, скажем так.

        Из машины вышли трое, все высокие, широкоплечие, в кожаных куртках. Один направился к ним. Они узнали Руслана. Он подсел к ним, выпил. На Наташу Руслан демонстративно не обращал внимания.

        – Сейчас выпустили!  – сообщил он. – Попрощаться зашел.

        – А Толика отпустили?  – с надеждой спросила Светка.

        – Толяну – срок мотать. За грабежи…   А мокруху с нас сняли. Поймали убийц!.. Не поверите. – Он выдержал паузу. – Это малолетки наши! Вальку сегодня замочили. И тех двоих – они. Сразу раскололись, щенки.

        – Не может быть, – покачал головой Канай. – Наши пацаны?

        – Я реально видела, как Алик Вальку резал, – неожиданно заговорила Светка. – Когда я от ментов сюда шла… Она бухая в овраге валялась. Сначала пинал, Димона и Беку тоже заставил. Потом зарезал. И Склеротика – он. И Егорыча. Сам мне сейчас похвастался. Он же отморозок. Беспредельщик! Ему надо, чтобы все перед ним дрожали…  И хромого этого хотел прирезать. До Егорыча еще, в тот же день. Но пожалел, только побил да припугнул. Уж очень тот упрашивал, чтобы его не убивали. А Алик это любит…   Сказал, бошку мне отрежет, если проболтаюсь. Теперь подумает: я его сдала…  – Ни к кому не обращаясь, она тихо добавила: – Тетки те, значит, навели. Они, значит, видели.  

        – Ты, Светка, нас держись. – Руслан качнул головой в сторону машины. – С нами не пропадешь. В нормальной хате жить будешь. О Толяне забудь: грабежи по-любому на нем висят…

        – Тебя тогда почему освободили? – Девочка зашмыгала носом. – Вы же вместе всегда ходили…

        – А ну цыц! – повысил голос Руслан.

        Машина погудела. Доцент пошевелился и открыл глаза.

        Руслан встал и первый раз взглянул на Наташу. Взглянул жестко, враждебно. Она вздрогнула.

        – Все знаю про твои похождения, – процедил он сквозь зубы. – Пошли!

        – Никуда я не пойду, – тщетно пытаясь придать своему голосу твердость, ответила девушка. – Я Андрея люблю.

        Руслан выругался, шагнул к Наташе, схватил за воротник и рывком поставил на ноги.

        – Ты что делаешь! – воскликнула Ырыс. – Отпусти ее!

        Доцент вытаращил глаза, промычал что-то нечленораздельное и постарался подняться. Ему удалось встать на четвереньки. 

        – Мер… завец …  Да я… – залепетал он.

        Руслан со всей силы ударил его ногой два раза под ребра. Доцент охнул и растянулся без чувств. Наташа вскрикнула.

        – Э, э! Потише! – сказал, вставая, Канай.

        Митрич молча и хладнокровно наблюдал за происходящим.

        Двое в кожаных куртках отделились от машины и двинулись к ним. Руслан, не обращая на Ырыс  и Каная внимания, подзатыльниками, пинками погнал Наташу к автомобилю.           Светка побрела за ними. 

        – Шакал!  – в бессильном гневе крикнула Ырыс.

        Наташу затолкали на заднее сиденье, усадили Светку и уехали.

11

 

        Когда утром Доценту рассказали, что произошло – сам он мало что помнил, – он сжал кулаки.

        – Я его убью! Встречу – убью!.. Как же вы допустили? Канай!

        Тот смущенно молчал.

        – А что он мог сделать? Один против таких амбалов, – заступилась за него Ырыс. – Да еще и вооруженных, наверно… Ийи-и, – она вдруг показала на дорогу. – Опять они.

        Подъехал автомашина, затормозила.

        – Нет, не та, скажем так, марка, – определил Канай.

        Из машины вылез невысокий светловолосый человек в очках. Это был Петров. Он подошел, поздоровался.

        – Вот ты где, Андрей, – проговорил он уныло. – Я так и думал… – Он посмотрел на пустые бутылки. – А ночью-то дачи обокрали. Пока ты здесь… – Петров не договорил. Махнул рукой. Глядя мимо Доцента, добавил: – Будем другого сторожа искать…   А я за тебя поручился. Думал, ты порядочный человек. – Он понуро зашагал к своей машине, сел и уехал.

        – Э-эх! – словно из самой глубины души выдохнул Доцент. Он заполз в ворох грязного тряпья в углу и укрылся с головой. Наступило молчание.

        То и дело налетал сырой, пронизывающий ветер. Канай посмотрел на низкое темное небо.

        – А похолодало.

        Словно в подтверждение его слов Ырыс закашлялась.

        – Погода жаман, – согласился старик. – Пора отсюда сматываться. Сейчас самой рисковое время. В  первые морозы больше всего замерзают…

        – Мы с Ырыс в приют пойдем, в «Коломто». Ей простужаться нельзя. Скажем так.

        – Там же больше десяти дней не держат.

        – Если попросить, не выгонят. Я у них всю прошлую зиму прокантовался. В холода не выгоняют. Они же там тоже, скажем так, люди. Пойдем с нами, Митрич.

        – Нет, я одно место на теплотрассе знаю. Там зимую. А ты, Доцент, куда? А? Пойдем со мной, Доцент!

        – Пока здесь останусь, – донеслось из угла.

        – Думаешь, она вернется?  – Ответа не последовало. – Не жди. От таких не убежишь… – Митрич немного помолчал, добавил: – Смотри, сдохнешь ты тут, Доцент. Замерзнешь.

        – Сдохну так сдохну.

        – Сейчас главное – момент не упустить, – продолжал старик. – В прошлом году мы на теплотрассу вовремя не перебрались. Как-то бухнули хорошо. А в тот вечер тепло было, даже душно…

        – Иногда перед снегом так бывает, – вставил Канай.

        – Во-во. Один, Ленька, даже укрываться не стал. «Жарко мне, я сибиряк».  Ладно. А ночью…

  – Я хочу сдохнуть!  – невпопад выкрикнул из-под тряпья Доцент.

        – … снег выпал,– продолжал как ни в чем не бывало старик. – Просыпаемся – холодрыга. Вокруг белым-бело. Смеемся: «Небось вспотел, сибиряк?» Молчит. Смотрим – а нет уже Леньки. Он уже труп. Замерз сибиряк…

        Какой-то шелестящий звук слышался все явственнее и явственнее. Это на обрывки бумаги и полиэтилена сыпалась ледяная крупа.                                                                             

Другие произведения автора:

Поляки в России

О русской культуре

Русские жены